«Зачем» или «почему» [Леонард Борисович Терновский] (fb2) читать постранично, страница - 2

первая в советской истории правозащитная ассоциация) в мае 1970 г. писала: «…ИГ не занимается политикой. Мы не предлагаем никаких позитивных решений в области государственного управления, мы говорим только: не нарушайте собственных законов». В мае 1976 г. была образована Московская группа «Хельсинки» (МГХ), ставшая по существу преемницей ИГ. Она также выступала в защиту общепризнанных, записанных в Конституции СССР и в международных соглашениях прав, как отдельных личностей, так и целых групп людей. Но не планировала переворотов, не призывала к изменению строя, не стремилась захватить власть.

— Как же так? — ехидно возразит мне кто-то. — Неувязочка получается. Вы говорите, что диссиденты — не политики. Между тем в правозащитных документах постоянно говорилось о политических преследованиях в Советском Союзе, да и сами диссиденты выступали в защиту политзаключенных и политссыльных, в том числе своих товарищей и единомышленников.

Но никакой «неувязки» или противоречия я тут не нахожу. Правозащитники не ставили перед собой политических задач, и в этом смысле они действительно (так же как, например, «религиозники») не являлись «политиками». Именно власти и КГБ, преследуя по собственным политическим соображениям любую оппозицию, превращало их в узников совести (то есть — в политзаключенных).

Полагаю, что никакими соображениями целесообразности объяснить диссидентский образ действий и поведение невозможно. Если у кого-то на заре петиционных кампаний тлела надежда, что власти прислушаются — к таким разумным и убедительным! — доводам и не посадят Синявского и Даниэля в лагерь за их повести и рассказы, а Гинзбурга и Галанскова — за «Белую книгу» о суде над этими писателями, то эти иллюзии были тотчас развеяны самими властями. Стало ясно, что протесты даже многих сотен людей — ничто перед решимостью карательных органов отвечать на открытые письма лишь новыми репрессиями. И люди, ищущие пользы, конкретной и материальной отдачи от своих действий отошли от диссидентства. Остались те, для кого подобное поведение было естественным, необходимым внутренне. Для кого выступления против несправедливости диктовались не рациональными доводами, а нравственным императивом. Они, в сущности, не надеялись помочь своими действиями тем, кого защищали (хотя всей душей желали этого). Они не собирались устраивать революций, свергать советскую власть (как бы внутренне к ней ни относились). И ясно понимали, что их поступки повлекут репрессии по отношению к ним самим. Но не могли вести себя иначе.

Вопрос «зачем?» не поможет уяснить побудительные мотивы поведения правозащитников. Сознавая свою правоту, они не верили, что правда может восторжествовать, по крайней мере, на протяжении их жизни. Уместно напомнить популярный в диссидентских кругах тост: «За успех нашего безнадежного дела!»

Но быть может, сам вопрос поставлен неверно, — не «зачем?», а «почему?». Ведь никто не спрашивает: «Зачем ты плачешь?» или: «зачем смеешься?» Слово «зачем» предполагает конкретную цель, вопрос «почему?» внутреннюю мотивировку. Почему, и не надеясь на победу, правозащитники вступали в борьбу с заведомо сильнейшим противником? Почему, хорошо зная, что никакие протестные письма не спасут арестованных и осужденных, а лишь поставят под удар их самих, диссиденты все равно выступали в защиту гонимых за слово и убеждения? Почему они выходили (случалось — даже в одиночку) на почти безвестные, «самосажательные» демонстрации?

Смешно всерьез рассматривать абсурдную (но предлагавшуюся порой советской пропагандой) версию о том, что диссидентские акции оплачивались ЦРУ, а правозащитники были просто куплены, наняты западными спецслужбами. Кто, за какие деньги согласится испытать на себе реалии советских тюрем и лагерей?! Где тебя могут запросто «раскрутить» на второй срок и откуда не всем суждено выйти?! Не стану отвергать с порога другое недоброжелательное и — убежден! — неверное для большинства диссидентов объяснение, о том, что их подвигало на борьбу с режимом тщеславие и жажда известности. Было бы удивительно, если бы среди тысяч участников «движения» не нашлось нескольких честолюбцев; встречалась среди них и экзальтированная молодежь, которую влекла «романтика» полуподпольщины: непременные «хвосты» от КГБ, встречи с ин-коррами, звучание по «голосам» обращений и писем с их собственными подписями. Именно честолюбцы чаще ломались и капитулировали на следствии, признавали правоту силы, отрекались и каялись на суде. Увы, арест, следствие и суд — серьезнейший экзамен, и я не стану кидать камень даже в этих не выдержавших сурового испытания людей. Тем более, что таких было немного и не они определяли лицо движения.

Но что же тогда вело правозащитников? Что заставляло их предпочитать житейскому благополучию сначала многолетнее ожидание беды, а затем череду лагерей и ссылок, изгойства за 101-м километром и поднадзорности? Что поддерживало их на этом трудном пути? Выше я