Будни и праздники [Эмилиян Станев] (fb2) читать постранично, страница - 2

закопченной, полной пара, запаха мыла и помоев, жена купала двух мальчишек, и их мокрые голые тельца с большими головками блестели под лучами керосиновой лампы.

Андронников сидел на лавке смиренно и молча, пока она купала детей и укладывала спать. Потом она приготовилась мыть себе волосы, спокойная и равнодушная, будто его не существовало.

Виноватый и жалкий, раскаявшийся до конца и измученный, теперь он хотел только одного — вымолить себе прощение. Он встал перед ней и схватил ее за голые плечи. Дико смотрел он ей в глаза, веки его моргали.

— Василка, тяжко мне… пасха завтра… Прости меня… тяжко мне… Василка…

Спазма сжала ему горло, глаза наполнились слезами.

Она сердито посмотрела на него, и на губах у нее появилась злая улыбка.

Тогда Андронников заплакал. Он плакал, пока она мылась, и сквозь пар и сквозь слезы видел, как его Василка вымылась и пошла спать, заперев за собой дверь.

Стыд и злость овладели им. Он тупо посмотрел на комнату, где исчезла его жена, и вышел на улицу. Там его подхватил холодный ветер и понес в темноту.

Он шел на окраину городка, каблуки его стучали по затвердевшей земле, как у слепца, а перед глазами стояла жена и язвительно улыбалась.

Ночь была безлунной. Холодный ветер прижимал темноту к земле и раздувал мерцающие звезды. Черные силуэты скал, окружавших городок, сливались в зубчатое кольцо и закрывали горизонт. Городок лежал в этой яме, стиснутый со всех сторон, залитый мраком. Но кривые окошки ветхих покосившихся домиков были радостны и приветливы, из них лился свет и снопами падал на улицу. Со дворов доносились шум, восклицания, запахи жареного мяса и разных кушаний.

Андронников шел, и его вина, казалось, стала теперь огромной и непоправимой. Он остро чувствовал себя униженным и слабым человеком, которому уже нет места на земле.

Когда он подходил к верхнему кварталу города, ударили колокола. Один, за ним другой. Ветер разносил их звон над городом, гнал на скалы, туда и сюда, раскачивал вдоль и поперек во всей огромной чернильно-черной и холодной яме города.

«Завтра пасха, прости меня, Василка», — вспомнил Андронников, и вдруг его резанула злоба. Он возненавидел в эту минуту и колокола, и праздник, и эти проклятые деньги, и жену, и самого себя.

— Я ли ее не просил? Я ли не плакал? Когда это было? Почему она молчала? — спрашивал он в темноту. — Зверюга!

Ему казалось, что эта ночь не похожа на другие предпасхальные ночи с их торжественным небом, наполненным колокольным звоном. Нет, эта ночь была холодной и злобной, она придавила землю и сосала ее. Ночь без бога, без надежды.

Незаметно для себя он очутился на самой окраине города возле маленькой корчмы, которая еще светилась. Он заглянул в окно.

Внутри сидели двое — глухой тучный писарь из кметства^[3] и Михо Сорока — хромой и уродливый от рождения. Сорока был вечным свидетелем при суде, околачивался на рынке, в адвокатских конторах, оказывал разные услуги, сочинял жалобы крестьянам и удостоверял их личность. С Андронниковым он находился в постоянной вражде. Андронникову захотелось повернуть обратно, но он не смог устоять перед искушением и вошел.

Сорока нахально развалился на стульчике, закинув ногу на ногу. Как только Андронников показался, его губы растянулись в медленную и злую ухмылку.

— Тебе чего здесь надо? — прокричал он. — Детей, что ли, у тебя нет? Или в церковь дорогу забыл? Или жена тебя выгнала?

Андронников смешался.

— А ты… И тебя тоже?

Хромой рассмеялся. В его серых, вечно воспаленных глазах проступили слезы.

— Значит, она тебя таки выгнала? И бросит еще, увидишь. К владыке ходила. Насчет развода.

— Бывает, — заметил басом писарь, оглаживая ладонью голое темя, — бывает.

Андронникову стало тяжело и стыдно. Он сел возле них, глупо уставясь на висевшее на беленой стене зеркало, за угол которого была заткнута картинка — пасхальный ангелочек.

— Они тебя бросят, — продолжал урод. — Говорят, она так решила, твоя жена. На что ты ей?

В маленькую, слабо освещенную корчму стучал ветер, и слова глухо отдавались, словно их поглощали беленые стены.

Грудь Андронникова сжималась от муки, к глазам подступили слезы.

Он поднялся и пошел к двери.

— Постой! — крикнул ему вслед хромой. — Ты попрошайка! — и добавил бранное слово.

Андронников вскипел.

— А ты блажной, богом обиженный. Придурок! Моя жена меня не выгнала. Я тебя знать не хочу!

Сорока вскочил. Его кривая рука яростно рассекала воздух. Он нелепо подпрыгнул и прошипел:

— Брешешь! Когда ты в суде был, на меня и не глядел, а теперь за одну рюмочку вокруг увиваешься. И рученицу будешь плясать, если я тебе велю. Убирайся! Я-то пойду к своей жене, а тебя выгнали, дурак ты набитый!

Андронников позеленел и полез было драться. Писарь лениво поднялся, чтобы встать между ними, но Андронников был уже у дверей.

На улице Андронников повернул было назад, но остановился и уставился в светящееся