Цена чуда [Георгий Игнатьев] (fb2) читать постранично, страница - 3

пари держали. Теперь он меня поведет в рюмочную через дорогу. Но что Георгий без благословения шефа сам пойдет выступать с докладом - в это я бы ни за что не поверил.

Впрочем, я мог бы держать с Игнатовым пари на еще один поход в рюмочную: даром ему такое выступление не могло пройти. Когда в перекуре между заседаниями ученого совета я стал рассказывать шефу свои впечатления, тот сделал вид, что ничего об этом еще не слышал. Слышал, конечно. Не мог он не послать туда своих людей.

Словом, последствия начали разворачиваться со скоростью кинофильма. Обвинения сменялись каждый день и обрастали все новыми подробностями, многократно усиливаемыми в кипевших слухах и сплетнях. Ничтожность реально предъявленных обвинений не мешала сыпаться всем мыслимым карам. Выговор за доклад по незавершенной научной работе. Снятие с должности заведующего группой. Запрет выступать перед молодыми специалистами и аспирантами. Вывод из редколлегии научного журнала. Игнатов вовремя решился подать заявление об очередном отпуске, который он неожиданно получил без всяких проволочек.

6. ИГНАТОВ

Я четко осознавал, что пора отправляться туда, где море и сосны. Иначе можно было сорваться. Друзья прожужжали все уши о том, что, дескать, там, куда я направляюсь, дожди и холода. Мне остро захотелось простейшего чуда - чтобы на аэродроме нас встретило яркое солнышко. Я не удивился, когда оказалось не только солнечно, но и тепло. Захотелось крепкого кофе. В буфете было тихо, пассажиры толпились только у остановки автобуса. Табличка, извещавшая о цене чашки черного кофе, освежала душу. Мир становился добрым, а счастье - безоблачным.

На этом безоблачном фоне время от времени вспыхивали еще болезненные воспоминания о происшедшем. Все оно ощущалось как нелепое недоразумение. Ведь не так мало я сделал, чтобы не заслужить право на любопытство. Собственно, мое неуемное любопытство и было основой всех моих предыдущих удач. Я никогда не замыкался в узкой проблематике, но искал выходы в другие области. Когда эту способность хотят похвалить, ее называют методологическим мышлением и приводят примеры из жизни великих ученых, интересовавшихся далекими областями знания. Но меня шеф не захотел похвалить, и его формулировки были достаточно железобетонными. Ими как бы перечеркивалось все сделанное мною ранее, хотя все это выросло из того же неуемного любопытства.

Море было довольно холодным, и чтобы войти в воду, требовалось внутреннее сосредоточение. Но затем море становилось частью собственного тела, и не хотелось расставаться с волной, а волна не хотела отпускать. В этом было счастье, выше которого не бывает. Ритм набегающих волн превращался в ритм строчек, которые постепенно прорезались в сознании:

Сколь счастлив ты, тебе и не понять.

Тебе даны песок, сосна и море.

Гроза, как занавес в морском просторе,

И ласковых касаний благодать.

Общения затейливую нить

Ты связываешь в мудрые узоры.

Тебе открыта тайна разговора,

Способного людей объединить.

Не зная счастья, счастлив ты стократ.

Лови же перелетные минуты.

Еще Земля тверда и горы круты,

А ты еще живешь с собою в лад.

Счастливые мгновения летят,

И чаша приготовлена цикуты.

Последняя строчка мне казалась чистой метафорой, естественным обращением к мысли о смерти перед лицом неумирающей Природы. Без мысленного обращения к смерти нет действительного ощущения жизни бесконечной ценности той самой минуты, в которой ты сейчас живешь. Жить надо здесь и теперь, ощущая иную размерность бытия. Кажется, будто можно жить как бы начерно, пробовать варианты. А вариантов нет, есть одна жизнь - скоротечная и прекрасная. В ней ничего нельзя перечеркнуть, сделать небывшим. Разучившись думать о смерти, теряешь способность ощущать биение жизни - ее удивительной неповторимости здесь и сейчас.

С моря я обычно возвращался через местное кладбище, где предусмотрительные вдовы заранее давали выбить свои имена рядом с именами усопших мужей, оставляя незаполненными лишь две последние цифры, полагающихся на могильном надгробии дат. Сами же ходили ухаживать за цветами на места будущего совместного упокоения.

Цветы нельзя только рассматривать. Их надо вдыхать. Я наклонился к цветку и зажал тремя пальцами хрупкий стебелек. Стебелек не выдержал и надломился. Поникшая чашечка беспомощно повисла. Я ощутил себя убийцей и страстно захотел, чтобы случившегося не было совсем. Я разжал пальцы. Стебелек с цветком на конце упруго качался под легким морским ветром. Осторожным касанием я прошелся пальцами по стебельку, ощущая каждое его сочленение. Коснуться самого цветка я не решился. Кажется, он цел - с души моей свалился тяжелый камень. Я пошарил рукой в траве, отыскивая другие стебельки и боясь ощутить ладонью острие сломанного мной растения. Но ни совесть, ни ладонь уколов не ощущали. Зелень была податливо мягкой. Только через несколько минут я сумел удивиться чуду исцеления цветка. Впрочем, сломанное растение могло сразу