Сердце плато [Феликс Яковлевич Суркис] (fb2) читать постранично, страница - 3

локоть, левое колено. Еще метр. Еще полметра. Еще... Перчатка скафандра пропахала пять бороздок, не подвинув тело ни на сантиметр, Последним усилием он приподнял голову и взглянул вверх. На стебельке индикатора покачивался алый цветок водородной головки. Разбуженные ионы радостно бушевали в ней. Дополз. Дополз. Дополз!

Мсье! Послушайте, мсье! Вы так задумались, что мне неловко было вас окликать. Уже пять минут, как мы прибыли на Оду. Пойдемте, я провожу вас на плато. Это тоже входит в мои обязанности. Только, пожалуйста, наденьте этот скафандр. Здесь все осталось постарому. Инертные газы хорошо сохраняют следы. Видите, тут он отцепил ракету. А тут бросил батарею. Нет-нет, вы не ошибаетесь. Это действительно он сам - в старинном тяжелом скафандре, с баллонами и глухим металлическим шлемом. Человечество создало ему самый лучший памятник: оставило нетронутым на века. Он так и лежит вниз лицом, сжимая в руках вечно алеющий индикатор, как тогда, когда его нашли товарищи. В наших скафандрах не чувствуется семикратной перегрузки - ведь мы овладели гравитацией. До нее от поляризованного пространства один шаг. Но нам бы его не сделать, если б не было этого плато.

Вы спрашиваете, как его нашли? Я боюсь, мсье, просто об этом не расскажешь. Правда, вы, писатели, умеете придумывать нужные слова. И мне удалось кое-что запомнить. Слушайте.

...Он лежал на мельчайшем, как пепел, песке, раздавленном и перетертом собственной тяжестью. Тяжелый ветер лениво расталкивал тяжелый синий воздух, не поднимая пыли, не нарушая даже тихим свистом устойчивого беззвучия плато. Раскаленная головка индикатора, обрывая стебелек, тянулась к низким облакам и бросала вокруг кровавые блики. Но он успел забыть о нем, хотя и не выпустил из рук.

"Тук-тук, - ровно стучало сердце. - Тук-тук".

В ответ что-то глухо ухало в первобытной глубине плато, которое он обнимал теперь тяжелыми, непослушными руками. Спасения не было. Но это его больше не заботило.

"Тук-тук", - в хорошем ритме стучало сердце. И снова: "Тук-тук".

У него оставались минуты. Кончится кислород, и думать станет не о чем. Совсем не о чем. Да и ни к чему. Сомкнется в точку крутой горизонт Оды и не пропустит к нему людей Земли. Даже если он. Кард, не выдержит и закричит, - планета задушит отчаянный крик в буре радиопомех.

Неужели все? Тихо и буднично, лицом вниз, скаредно прикрывая собой найденный для других и неизвестный тем, другим, минерал. Гигантский природный усилитель, о котором невозможно сообщить...

Нет же, нет, глупое плато! Я разобью о тебя свое сердце, но заставлю заговорить. Слышишь мое тук-тук? Слышишь? Отвечай!

Планета неслышно дрогнула и ударила в грудь почти неощутимой волной.

Ну вот. Ну вот. Теперь только уловить ее голос и вогнать в собственный ритм.

Руки закоченели. Лицо быстро отекало от длительной перегрузки. Хотелось еще хотя бы раз набрать полную грудь воздуха, но для этого надо было приподняться, оторвать от песка шестисоткилограммовое тело в скафандре с пустеющими баллонами и без батарей.

Тук-тук. Тук-тук-тук.

Так стучало его сердце в те немыслимые четыре года, когда он скакал на одной ножке по плоской вершине лобастого карельского валуна и тараторил, щедро напирая на шипящие, которые недавно выучился произносить:

Ехала машина с лесом

За каким-то интересом,

Инте, инте, интерес,

Выходи на букву "эс".

Утром сыпалась мука,

Выходи на букву "ка".

А за буквой "ка"

Выйди, Баба-Яга!

Он и сейчас ощутил, как напрягался и каменел внизу отец, когда он зажмуривался и нарочно подскакивал к обсыпанному солнцем краю валуна.

Тук-тук. Тук-тук-тук. "Не скорбь, но зависть внушаете вы живым..."

Он увидел себя на площади Пискаревского мемориала, у статуи Матери-Родины. Вечный огонь метался над решеткой, будто беспокойная память о погибших на войне. В звенящую, натянутую, как нервы, тишину неотличимо вплетались разделенные паузами, разрезанные во времени звуки, складываясь в бесконечный скорбный марш. Но еще больше, чем вознесенная над площадью стела и вымеренные годами слова, даже больше, чем застывшее в каменном горе лицо Матери, его потрясли тогда ровные ряды могил с живыми цветами на гладких гранитных плитах.

Еще отчетливо вспомнилось, как медленно и трудно уходила от него жена. Сухие быстрые губы, твердая безучастная ладошка, податливые и равнодушные плечи.

- Что с тобой, Зоенька? - спрашивал он каждый раз.

- Ничего. Все в порядке, - спокойно отвечала она. Но однажды не удержалась: - Ты хоть помнишь, какого цвета у меня глаза?

- Конечно: четыре тысячи восемьсот шестьдесят один ангстрем.

- Физики шутят! Очень мило с твоей стороны. Но я все-таки предпочитаю живого человека. Всегда живого.

- А я?

- А ты? Ты, по-моему, какое-то рациональное чучело. Памятник самому себе! И ничего больше!

Жена. Зоя. Жизнь. Говорят, у нее уже двое внуков...

Тук-тук. "Не скорбь, но зависть", памятник себе на букву "эс"...

Все начинало смешиваться в его голове, уходить за черную пелену...

Вот, мсье. Там дальше неинтересно.