В Маньчжурии [Василий Иванович Немирович-Данченко] (fb2) читать постранично, страница - 3

его взгляда. Весною слетится сюда видимо-невидимо фазанов, и к каждому поезду китайцы выносят их сотни уже изжаренными. Цена этой птицы от гривенника до двадцати копеек.

Солнце утопало в нежном море розового тумана. Чистое, голубое небо бледнело на востоке. Робко-робко проступали звёзды… Когда на западе осталась только одна огнистая полоса, — мир точно раздвинулся в ширь и даль…

Теперь уж недалеко от нас лежал громадный Китай, эта многотысячелетняя загадка человечества, молчаливый, вечно думающий свою огромную стихийную думу, непонятную для нас, при всей слабости — неуязвимый, при всей силе — ограбленный, оскорблённый, избитый и забитый, — и всё-таки грозный своей тайной… Сердце и мысль стремились узнать эту раз навсегда замкнувшуюся семью из нескольких сот миллионов людей, как замкнулись в нём меньшие ячейки — отдельные семьи… Глаза старались что-то рассмотреть на юге, откуда передо мною подымался страшный мираж народа, который, — проснись он, — мог бы уничтожить и поглотить добрую половину человечества…

Кругом кипят страсти, войны потрясают землю, подымаются вожди, рождаются гении, создаются гигантские предприятия, тысячи железных громад бороздят бурные воды, другие тысячи ищут новых земель, новых пространств для грабежа, для наживы; наука посылает туда своих солдат и мучеников, — а он, этот старец-народ, лежит весь в своей неясной грёзе, и в объятиях гигантского жёлтого дракона спит фантазия-красавица, посланная земле святым и чистым небом, чтобы люди на ней не замечали её грязи, ужаса, своей страшной действительности, позора в прошлом, страдания в настоящем и могилы в будущем… Спит народ-философ… Да полно, спит ли!..

Кумирня

Маленькая кумирня…

Перед нею несколько деревьев. Они плохо принимаются на этой неблагодарной почве Северной Маньчжурии. Четверо ворот. На воротах неизбежные каменные собаки оскаливают громадные пасти, а большие круглые глаза точно хотят выскочить вам навстречу. Во всю стену громадный, хорошо сохранившийся дракон извивается упругими кольцами и растопыривает грозные лапы.

Ворота отворены, но позади двор изнутри загородила ещё стенка и тоже с драконом. Китайцы строятся так, чтобы живой дракон никак не мог попасть к ним. Влетит в ворота и ударится о стену…

Эта кумирня хранит трогательные воспоминания. Её ламы подобрали русских раненых, сами перенесли их сюда и тщательно ухаживали за ними. Двое умерло, — их могила в углу. Один выжил, и теперь мне рассказал эту трогательную быль.

— Мать так не может заботиться! Умирать буду, — не забыть мне этих монахов. Выходили; лошадь дали, чтобы я к своим мог добраться. Тихие люди, Бога знают и любят Его… По заповедям живут. Я в их кумирне как-то молюсь, а потом и спрашиваю: не обидно ли им, потому что я чужой веры. Ну, они мне на это: веры разные, а Господин неба один. Всё равно, что языки, — одно и то же они называют разно, каждый по-своему, а роза всё-таки остаётся розой.

После этого рассказа громадный дракон и адские собаки показались мне вовсе не такими страшными. И внутренней стеной огородившись от чудовища, монахи не загородили сердце от людской беды и чужого горя.

На платформе пляска

Главнейший город Северной Маньчжурии Цицикар, в двадцати пяти верстах от линии железной дороги. Поезд стоит здесь три часа. От Танхоя на Байкале до Цицикара, по моему исчислению, мы на стоянки потеряли двое суток.

Сегодня казаки весело празднуют второй день Пасхи. У офицеров в круговую ходить серебряная чаша.

На платформе пляска.

Китайцы окружили казаков громадною толпою. Весело звучит гармоника, и бородатые, дюжие, солидные станичники отплясывают в этом круге особый свой сибирский трепак.

Рябой казак, кинувшись на землю, лицом к ней, на носках ног и локтях изображает в такт музыки рыбку: юлит вправо, влево, и вскакивает под восторженный гул зрителей.

Другой, сосредоточенно сдвинув брови и не отрывая глаз от своих ног, выкидывает что-то неописуемое. То они у него делают какие-то рисунки, на пятках, плашмя, боком, на носках, заплетаются и расплетаются ходуном, описывают кривые линии, углы, а рыжая громадная борода его треплется во все стороны, и заломленная на затылок папаха ездит с бекреня на бекрень…

Сменил казака бурят. Этот внёс в пляску что-то медлительное, тяжёлое. Заговорил я с ним, — не понимает по-русски. Другой бурят стремительно на пятках прошёлся по кругу и ахнул так, что толпа вздрогнула, и остановился вкопанный.

А гармоника заливалась всё задорнее, так что и китаец-манза не выдержал, ворвался в круг и давай что-то отрабатывать носками и руками. Казаки смотрели на него и одобряли.

— Ишь как, молодец!.. Ну-ка ещё, ходя! ^[1]

Одобренный манза заприседал к пущему восторгу своих чёрно-жёлтых соотечественников.

— Откуда он?

— Из Чифу! Рабочий…

Жизнерадостный и добродушный народ. Добродушный, разумеется, до поры до времени. Когда