Свидание [Эдгар Аллан По] (fb2) читать постранично, страница - 2

Оставалось весьма мало надежды спасти ребенка… (а кто спасет мать?…) Но вдруг из мрака этого углубления, находившегося прямо против окон маркизы и смежного с старой республиканской темницей, человек, завернувшийся в плащ и явившийся на минуту при блеске факелов на головокружительном краю спуска, бросился очертя голову в канал. Через несколько минут он поднялся на мраморные ступени дворца Ментони и положил к ногам маркизы ее ребенка, еще живого; тогда плащ незнакомца, весь омоченный водою, упал также к ее ногам и обнаружил глазам удивленных зрителей грациозную фигуру очень молодого человека, имя которого, однако, было знаменито во многих европейских странах.

Он не произнес ни слова. Но маркиза? Она схватила своего ребенка, прижала его к груди, осыпала его ласками? Нет! Горничная приняла драгоценную ношу и унесла во дворец, а мать не обратила на нее внимания. Взгляните на маркизу. Посмотрите, как дрожат ее губы, ее восхитительные губы; слезы навертываются на ее глазах, на этих глазах, которые, как акант Плиния, «нежны и почти прозрачны». Да, это настоящие слезы. Потом женщина задрожала с головы до ног: статуя, наконец, оживилась. Бледность этого мраморного лица, воздымание этой мраморной груди, даже белизна этих мраморных ножек оживилась вдруг невольной краской. Легкий трепет пробежал по ее нежному телу, подобно прекрасным серебристым лилиям, которых волнует посреди травы нежный ветерок неаполитанского климата.

Отчего благородная дама так покраснела? Этот вопрос должен остаться без ответа. Может быть, она, приметила, что в поспешности своего материнского ужаса, она забыла, выбегая из будуара, надеть на свои крошечные ножки туфли и набросить на свои венецианские плеча долженствовавшую скрывать их драпировку. Какая другая причина, могла вызвать эту краску, этот умоляющий, испуганный взгляд, необыкновенный трепет воздымавшейся груди, судорожное пожатие руки, которая между тем, как старый Ментони небрежно возвращался во дворец, встретилась нечаянно с рукою незнакомца? Каким образом иначе объяснить тихий шепот – слова едва долетели до меня – непонятное восклицание, вырвавшееся у благородной дамы вместо благодарности спасителю ее ребенка?

– Ты победил, – прошептала она (если только шум воды не помешал мне хорошо расслушать), – ты победил! Через час после восхода солнца я приду на свиданье. Жди меня!

Шум утих. Последние огни угасли в окнах герцогского дворца. Незнакомец, которого я узнал, оставался один на крыльце. С непонятным волнением он трепетал, осматриваясь вокруг и отыскивая гондолу. Я не мог не предложить ему своей, и он принял мое предложение. Мой гондольер достал себе другое весло у пристани гондол. Мы поехали к дому молодого человека, который скоро возвратил все свое хладнокровие и заговорил с дружеством о наших прежних отношениях.

Есть предметы, о которых я люблю распространяться, которые люблю описывать подробно. Наружность незнакомца – пусть мне позволят обозначить таким образом человека, жизнь которого была так мало известна – один из этих предметов.

Рост его быль несколько ниже среднего, хотя в некоторые минуты страсти этот рост как будто подымался выше и противоречил действительности. Стройная, я почти скажу, миловидная симметрия его наружности показывала более то проворство, которому он дал доказательство, нежели геркулесовскую силу, которую он без усилий обнаруживал в более опасных обстоятельствах.

С губами и подбородком полубога, с большими, странными, дикими глазами, сверкавшими влажным блеском и цвет которых переходил от серого к черному, он имел черты правильности столь же классической, как и в бюсте императора Коммода. Однако это была одна из тех физиономий, которые каждому случалось встречать в какую-нибудь эпоху своей жизни, чтобы не видать их более никогда; она не имела никакого стереотипного или преобладающего выражения, которое могло бы напечатлеть ее в памяти – словом, это было одно из тех лиц, которые забываются тотчас же после того, как их увидишь, с смутным и постоянным желанием увидеть их опять. Не то, чтобы каждая быстрая страсть не обозначалась ясно, как в зеркале, на этих чертах, только живое зеркало так же было бессильно, как и другие зеркала, сохранить малейший след исчезнувшей страсти.

Расставаясь со мною в этот вечер, он просил меня с настойчивостью, несколько меня удивившей, приехать к нему на другой день очень рано. Вскоре после восхода солнца я отправился в его палаццо – обширное здание, мрачное, но фантастически великолепное, как все возвышающиеся на Большом Канале поблизости Риальто. Меня повели по широкой лестнице, выложенной мозаикой, в комнату, беспримерное великолепие которой ослепило меня, как только я переступил за порог.

Я знал, что хозяин мой богат. Молва говорила об его богатстве в таких выражениях, которые я всегда называл преувеличенными. Но едва я бросил взгляд вокруг себя, как спрашивал себя мысленно, каким образом частный человек, как бы ни был он