Изверг [Эмманюэль Каррер] (fb2) читать постранично, страница - 50

представилось, как они с Мари-Франс смотрят через мое плечо в недописанную книгу и радуются, и с ними радуются небеса, за кающегося грешника — больше, чем за девяносто девять праведников, в покаянии не нуждающихся, а с другой стороны стоит Мартина Сервандони, повторяющая, что нет ничего хуже для Романа, чем попасть в руки этих людей: убаюканный ангельскими речами о бесконечном милосердии Господнем, о чудесах, совершенных Им в его душе, он потеряет последний шанс когда-нибудь вернуться в реальный мир. Можно, конечно, возразить, что в его случае так даже лучше, но у Мартины иное мнение: для нее в любом случае мучительное прозрение лучше утешительных иллюзий, и я и не подумаю спорить с ней.

Бернар и его жена — участники католического движения под названием «Заступники»: они молятся, сменяя друг друга, как бы передают эстафету, чтобы молитва никогда не прерывалась. В любое время днем и ночью во Франции, да и, наверно, во всем мире, есть по крайней мере один заступник, творящий молитву. Каждый сам выбирает себе дату и время, и Жан-Клод Роман, которого привлек к движению его друг, проявляет большое усердие, вызываясь на те часы, когда желающих мало, например между двумя и четырьмя ночи. Бернар попросил Романа высказаться на эту тему и опубликовал его свидетельство — анонимно — в выпускаемом «Заступниками» бюллетене:

«Несколько лет я нахожусь в заключении, осужденный на пожизненный срок за страшную семейную трагедию. Само собой разумеется, в моем положении непросто свидетельствовать, но, коль скоро это свидетельство одного из двух тысяч заступников о Милости и Любви Господа, я попробую возблагодарить Его.

Пережив испытание тюрьмой, а еще более — утратами и отчаянием, я должен был бы окончательно отвернуться от Бога. Встречи с капелланом, а также попечительницей и попечителем, которые умеют замечательно слушать, просто говорить и никого не судить, помогли мне преодолеть стену несказанной боли, отгораживающую меня и от Бога, и от людей. Теперь я знаю, что эти спасительные руки, протянутые мне, были первыми знаками милости Господней.

Меня глубоко потрясли события мистического толка, трудно поддающиеся пересказу, на которых и взросла моя нынешняя вера. Вот одно из самых знаменательных: тревожной бессонной ночью, больше чем когда-либо чувствуя свою вину за то, что живу, я нежданно узрел Бога, когда созерцал в темноте Святой Лик кисти Руо. После периода глубочайшего уныния слезы мои лились уже не из-за печали, но от внутреннего света и того Мира в душе, который дарует лишь уверенность, что ты любим.

Молитва занимает главное место в моей жизни. Молиться в тюремной камере не так легко, как может показаться; не в нехватке времени дело, главной помехой становится шум: радио, телевизор, крики за окнами до поздней ночи. Часто приходится в течение какого-то времени повторять молитвы машинально, не вдумываясь в смысл слов, чтобы окружающий шум и посторонние мысли перестали отвлекать, и вскоре снисходит покой, необходимый для обращения к Богу.

Когда я был на свободе, мне доводилось слышать — походя, как нечто не касающееся меня лично, — фразу из Евангелия: „В темнице был, и вы пришли ко Мне“ (Матф., 25, 36). Мне посчастливилось познакомиться с „Заступниками“ благодаря попечителю, который стал очень дорогим моим другом. Эти два часа молитвы ежемесячно, в очень поздний час, когда стирается грань между внешним и внутренним миром, благословенны для меня. Предшествующая им борьба со сном всегда вознаграждается. Какое счастье — быть звеном в непрерывной цепи молитвы и знать, что рассыпаются в прах одиночество и чувство собственной никчемности. Мне же вдобавок радостно чувствовать здесь, в тюрьме, на самом дне пропасти, что есть еще невидимые тросы — молитвы, которые не дадут мне сгинуть. Мне часто приходит в голову этот образ — тросы, за которые надо держаться, дабы сохранить во что бы то ни стало верность часам заступничества.

Когда я понимаю, что Господь осеняет меня Своей милостью, не в том смысле, что исполняет мои желания, как бы ни были они благородны и альтруистичны, а тем, что дарует мне силу принимать все с радостью, даже здесь, в тюремной камере, мой De Profundis обращается в Magnificat, и все есть Свет».

Я ехал в Париж, чтобы там приступить к работе, и чувствовал, что разгадал его затянувшийся обман: он перестал быть тайной и являл собой лишь жалкую смесь слепоты, трусости и отчаяния. Теперь я знал, я понял — на свой лад, что творилось в его голове в те долгие пустые часы, которые он проводил на автостоянках и в придорожных буфетах, и меня это больше не касалось. Но что происходит в его сердце сейчас, в те ночные часы, когда он бодрствует и творит молитву?

Я выгрузил из багажника папки с делом и, убирая их на ближайшие семнадцать лет в стенной шкаф у себя в студии, понял, что больше к ним не притронусь. Зато свидетельство, написанное им по настоянию Бернара, осталось лежать на моем столе. Вот оно-то, написанное дубовым