На пристани [Василий Егорович Афонин] (fb2) читать постранично, страница - 3

читали рассказ Юрия Казакова «Голубое и зеленое». Выключил приемник, долго сидел.

С того дня запомнилась фамилия, стал искать книги его, читать. Год за годом открывал для себя и других писателей, на время увлекался, остывал, забывал. Многих, кого читал, скажем, не без некоторого интереса лет пятнадцать-двадцать назад, сейчас не могу читать. Вот уж и сам стал литератором, десять лет пишу. Что-то из названного мне самому не написать, но как читателя это уже не устраивает. А Казаков был всегда рядом, и чем старше становился возрастом я, тем ближе и дороже был он мне. Из всех пишущих ныне для меня он самый настоящий.

— Знаете, со мной происходит то же самое, что и с вами. Многих современных писателей читаю с трудом, хотя по профессии своей я обязана это делать. И не просто читать, а еще и объяснять ценность и значение прочитанного ученикам. Так это порой сложно. Но Казаков мой писатель. Был и есть. Почему и подошла к вам. Вы не обиделись на меня за резкость суждений?

— Ничуть не оскорбило меня ваше признание, что многих читать трудно, а ведь надо что-то говорить ученикам. Это не резкость суждений. Так оно и должно быть, на мой взгляд. Я и сам во многом сомневаюсь. И в литературных именах.

— С годами все дальше отходишь к старой литературе. К классике.

— Ну если вы в вашем возрасте отходите, то я давно уже отошел.

— После вашего рассказа в еженедельнике перечитала «Северный дневник». Господи, думаю, ведь это же документальная книга. Очерки, по сути. А читаешь будто что ни на есть самую художественную.

— Так и я читал ее.

— Изложено просто. До удивления. Обыкновенные слова, какими мы говорим. Но вот он как-то расставляет их и… получается проза. Да какая! Кажется, сядь сама и тут же напишешь нечто подобное.

— Это признак первый высокого дара — простота изложения. Но это обманчивая простота, она многих сбивает с толку, молодых особенно. За этой простотой кроется тяжелая работа. Читателю виден один результат работы, а все отходы — опилки, стружки, обломки вне его зрения. Так оно и должно быть. У настоящих так оно и есть. Когда вижу, как автор строит фразу, читать его неинтересно. Но если не понимаю, как написана фраза при всей ее простоте, как написан абзац, страница, вся книга, как, скажем, у того же Казакова или у еще более высоких — Лермонтова, Чехова, Бунина, — если не могу сообразить, откуда что берется, тут и начинается мое читательское и профессиональное удивление. Значит, это высший результат. Так вот мыслю я, так сужу. Таково мое твердое убеждение.

— Помните, в «Северном дневнике» есть глава о мужестве писателя?

— Еще бы.

— Никто так не написал о состоянии писателя, а он написал.

— Да, глава прекрасная.

— После смерти его сразу издали три больших сборника. Видели?

— Один есть у меня.

— «Осень в дубовых лесах» или…

— «Осень в дубовых лесах».

— Ой, как я радовалась, что купила. Случайно совершенно. Поехала в районное село, иду по улице, смотрю — книги с лотка продают. Одна женщина крутит в руках Казакова, а я стою за спиной ее, сердце замирает. Думаю, хоть бы положила. Только опустила она книгу на лоток, я тут же перехватила. Прочла все заново, частью рассказы подзабылись. Вечерами читала, в тишине. Ме-едленно, перебирая слова, строки. Как из родника пила. Мне подумалось, что многие не понимают еще, какой это был писатель. Рассказ «Во сне ты горько плакал» мог написать человек лишь с абсолютной талантливостью, как, впрочем, и другие рассказы. Вы согласитесь со мною?

— Таким он и был. Но многие этого не понимают, верно замечено, одни из невежества, другие от зла и зависти. Говорю о писателях.

— Разве может быть в вашем деле — зло и зависть?

— В нашем деле все может быть. Еще и не такое.

— Когда читала «Во сне ты горько плакал», особенно вторую половину, все во мне дрожало. В конце он подымается до таких высот. Тряслось внутри. Редкие книги заставляют так вот глубоко сопереживать. Прочту рассказ, отложу книгу. Сижу, думаю.

— Так оно и должно быть. Грустно другое. Крупных писателей мы почему-то всегда ищем на стороне, стыдясь и боясь подумать, что они могут быть рядом. А он как раз и был рядом.

— Но ведь есть же читатели, понимающие цену ему?

— Таких много и со временем будет еще больше.

— Я с вами откровенна. Сознаюсь, что если люблю кого-то или что-то, то — до дна. Так вот и с Казаковым. С Буниным, с Блоком. Вдруг при мне начнут говорить о ком-то из них, признаваться в любви, я не могу слушать. Выхожу. Так ревную.

— Со многими так происходит, поверьте.

— А как вы относитесь к разговорам, что он повторяет Бунина?

— Это придумали злые и завистливые люди, литераторы. Иные из них сами и лыка не вяжут, а вот поди же ты, судят так. С различными литераторами приходилось разговаривать о Казакове. Одни его и за писателя не считают, другие, морщась, признают кое-какие достоинства. Третьи искренне любят, но их меньше. С литераторами лучше не говорить о нем. Многим он просто мешал. Я этого долго не