Беседь течёт в океан [журнальный вариант] [Леонид Киреевич Леванович] (fb2) читать постранично, страница - 3

критиковал ПМК, фамилию начальника не называл, донимал парторга.

Но годы подпирали, да и здоровье все чаще подводило: то ныла израненная нога, то давление подскакивало, то голова кружилась. Нынешней весной Долгалеву стукнуло шестьдесят, и он попросился, как говорится, на заслуженный отдых.

И вот пришел в райком, в тот кабинет, который был для него родным почти десять лет. Сел, осмотрелся, почувствовал, как сжалось сердце, в горле будто застрял ком. Столько дней, от темна до темна, провел он здесь. Сколько людей проходило здесь за день. Сколько исповедей выслушал он! Иногда заменял и попа, и прокурора, и отца, и учителя. А сколько перепалок случалось на заседаниях бюро! И не только с реформатором Чепиковым. Первый секретарь учил людей жить и сам учился, учился слушать каждого человека, уважать мнение каждого подчиненного.

Теперь за столом кабинета сидел другой, и стол был не тот, массивный, прямоугольный, под зеленым сукном, с тяжелым чернильным прибором под гранит, — а новый, полукруглый, с блестящей, как стекло, полировкой. И шкаф был новый, и телефонные аппараты другие. И запах был здесь иной: то ли духи, то ли пудра. Но за столом не женщина, а мордастый, здоровый мужик.

— Валерий Александрович, вы, конечно, видели на кузовах машин на заднем борту такую надпись: «Устал — на обочину!»

— Ну, видел, — ухмыльнулся Рудак, и его широкое лицо расплылось еще шире, серо-оловянные глаза под белесыми ресницами блеснули неприкрытой радостью. — Ну, и что из этого? Вы же не шофер.

— Устал я, старый конь, хочу свернуть в кусты. Хомут натирает шею.

— Что ж, я вас понимаю, Михаил Касьянович. Вы действительно заслужили право на отдых. Хотя мне, признаться, жаль вас отпускать.

«Хитрый, шельма. А сам давно замену подготовил. Ждал этого дня. Все-таки это он тогда накропал анонимку. Нутром чую…» — подумал Долгалев.

— Ежели какие возникнут вопросы, проблемы, заходите. Чем можем — поможем. В ПМК проведем собрание. Организуем все торжественно.

Пожали руки, обнялись на прощание. На крыльце Долгалев остановился, осмотрелся вокруг, словно навсегда прощался с этим желто-серым двухэтажным строением, что стоят почти в каждом сельском райцентре. Сердце гулко стучало в груди, в горле будто застрял ком, но в глубине души росло, поднималось неизведанное чувство свободы — он вольный казак, никакой не начальник — только над Люсей командир. Он вздохнул и, тяжело опираясь на кий, пошел по улице. И с каждым шагом росло чувство свободы и легкости — словно гора свалилась с плеч.

Мелькнула крамольная мысль: кто дал право Рудаку вершить судьбы людей? Кто его выбирал? Но некогда и его, Долгалева, выбирали таким же образом — на пленуме райкома. Вспомнился давний спор с Чепиковым: «Меня, председателя райисполкома, избирает народ, депутаты. А кто тебя? Кучка партийных функционеров», — горячился Чепиков. «А ты разве не знаешь, как выбираются депутаты? Разве есть выбор, альтернатива? Дороженький мой, если ты так будешь говорить еще кому, не усидишь в председательском кресле. И я не смогу выручить. Так же, как меня, выбирают и генсека. Усек, голова садовая?»

В последнее время Долгалев все чаще думал о жизни, вспоминал, как обещали коммунизм через двадцать лет. И он, тогда молодой партийный лидер, верил этим словам, хотя в глубине души — души мужицкого сына, человека от земли, и возникали сомнения: не мифическая ли это идея? Гнал сомнения прочь и делал то, что требовала партия.

Пошел в отставку Хрущев — самый говорливый в мире лидер, сошел со сцены, не сказав ни слова на прощание: не дали товарищи-соратники. Ему прощали всяческие фокусы, бестолковые, сумбурные реформы, но когда замахнулся на партию, располовинил ее на сельскую и городскую, подорвал ее руководящую роль — это ему не простили.

— Ты еще спишь? Блины уже готовы, — подала голос Люся и вернула его на грешную землю.

— Хорошо, встаю, — бодро, с радостью ответил он.

И эта тихая радость грела его почти весь день. После обеда Люся сообщила ему: звонил Вася, приехать не сможет, работы много. Димка приболел.

— Ну что они там? Одно дитя досмотреть не могут, — проворчал Долгалев.

Направился в дом, позвонил земляку Миколе Шандобыле, который сидел теперь в кресле председателя райисполкома (он, Долгалев, выводил Миколу в начальство), пригласил в баню.

— Ой, Касьянович, спасибо за приглашение. Трудновато выбраться. Хотя и суббота, а забот полон рот. Во сколько ты планируешь?

— Часиков в семь.

— Хорошо. Постараюсь подъехать.

— Вот не хочешь ты баньки на двоих, — озорно сверкнули глаза Люси. — Я ж и попарить могу…

— Моя дороженькая, ты классная массажистка. А парильщица так себе. Тут нужна мужская рука, и голова — тоже.

Была и еще причина пригласить гостя. После баньки Долгалев и чарочку себе позволял, лучше, когда было с кем, тогда Люся не ворчала. А еще хотелось поговорить с земляком-начальником. Как-то с Миколой они спорили про обещанный коммунизм. Тот отбоярился анекдотом: коммунизм