Психологический бестиарий. Психологический гербарий [Виталий Ахрамович] (fb2) читать постранично, страница - 3

высвечивался из вечной нескрываемой и неодолимой отстраненности. Когда измученный неприкаянностью дрозд оказался в поле внимания филина, с ночной птицей произошло нечто небывалое и неизъяснимое: сначала филин воспылал сочувствием к дроздовой бескомпромиссности, затем разом пережил оскорбленность всеобщей неуместностью и, наконец, в необъяснимом сальто души филин повеселел:

— Давай-ка я тебя обвенчаю вон с той веткой, — предложил филин дрозду.

— Зачем? — мрачно спросил самоуничижающийся дрозд.

— У тебя, может быть, обретется мотивация к преданности и постоянству, — объяснил филин.

Дрозд на мгновение замер, но от усталости сорвался с очередной веточки. Крылья едва удерживали его.

— Нет, — сказал дрозд. — Я буду искать только свою веточку. Я хочу, чтобы она была мне предана, как я ей. Во мне есть несказанный идеал моей веточки. И никакой другой. Все они не мои. Моя веточка ждет меня. Может быть, она сохнет без меня.

— Да, — полуответил филин. — Весь мир высох без нашего участия.

Что имел в виду филин? Ответила ли мудрая ирония? Или же отстраненная вежливость? Теперь уже трудно догадаться.

А дрозд метался, пока вовсе не обессилел. Тогда в забытьи он слился со случайной веткой. Она же щедро отдала ему силы и покой. А впоследствии он свил на ней гнездо.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия". 12.1991г.)

Из воспоминаний Россинанта

Клянусь копытами, как четырьмя основаниями, что мы ходили по земле. И наше странствие покрывалось небом.

Клянусь двумя основаниями — небом и землею, — что вокруг были трава и камни. Два ездока на двух животных, на сером осле и ребристой кляче, ходили внутрь неведомого.

Были два светила — солнце и луна. И было третье — незримое. Нас было двое и их было двое. И мы любили друг друга. Но между четырех было пятое. И оно было первое, как трава небесная, — некая Дульцинея Тобосская. Мы жили травой видимой, а он — травой невидимой.

А вокруг были камни.

Камни бессчетные, как звезды — холодные и мерцающие. Это камни преткновения. Это камни спотыкающие, как отвердевшие сердца. Это были разбросанные на пути сердца жизни мертвой, камни противления.

Ибо звезды преграждают путь в небо.

Поверьте мне, старой ребристой кляче по имени Россинант, поверьте мне, что всякое движение — это стремление к одной лишь только любви. И чтобы преодолеть камни, надо хотеть травы. Чтобы попасть к траве, нужно преодолеть камни, а чтобы попасть в небо, надо не замечать звезд.

И еще — чтобы обрести день, надо полюбить ночь, но это другое, это несказанное.

А главное, я вам хочу сказать, иметь терпение и дождаться, когда очнется хозяин. Вы, может быть, думаете, что хозяин в небе, а он на земле. Он побит и распластан. Он непонятен в неподвижности, он непонятен и в движении. Он есть.

И верность непонятному, как иноходь.

Четыре копыта — это одно копыто, которое верность непонятному в преданности.

Дон Кихот, Санчо, осел и я — мы попирали камни ради травы, землю ради неба. И там, в касании солнца и луны, был образ дивный, как цокот по небытию.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л "Наука и религия". 12.1988г.)

Козлёнок

- «Жил-был у бабушки серенький козлик. Бабушка козлика очень любила. Вздумалось козлику в лес по...» Помнишь? - спросил козлик, выводя меня из недоумения грёз.

- Помню, - ответил я, - «...в лес погуляти». Сказка.

- У бабушки на огороде капуста росла, умная-преумная. Всё наперёд знала. Пристал я однажды к капусте: расскажи, умная-преумная капуста, что со мной будет, когда я, козлёнок, вырасту. Не долго думая капуста мне проговорила, что перво-наперво меня перестанут называть козлёнком, потому что я вырасту в козла. Затем меня перестанут в огород пускать, потому что козлов не любят. А не любят потому, что от козла молока не бывает. И что козёл - не козёл, а нарицательное. И что больше отрицательное, чем нарицательное. Даже и ругательное. Слушал я капусту, слушал и заплакал. Решил я тогда, что уйду в лес навсегда. Раз так, то и мне никто не нужен! - исповедовался козлёнок.

Во мне же тем временем накипала горечь и слёзы, боль и жалость. Я уткнулся в шею козлёнка и рыдал, рыдал-приговаривал:

- А потом... потом волки. Волки потом... Оставили-л-л-и-и вол... у-у-у-у, волки ро... ай-ай-ай, ой-ой-ой. Рожки да нож... у-у-у-у, рожки да ножки.

- Да нет же! Нет! И не так вовсе, - успокаивал меня козлёнок, но я от слёз не понимал. - Да вот же я! Вот!

- А волки? - всхлипывал я.

- Волки потом. И волки ни при чём. У пыльной дороги, на косогоре рос огромный лопух... Увидел лопух, что я иду и плачу, спрашивает меня:

«Ты зачем в лес идёшь в слезах?»

«Не хочу, - говорю, - козлом быть, а хочу всегда козликом оставаться. Лучше мне умереть козликом».

«Лучше умереть», - согласился лопух.

- И пошёл ты дальше смерть искать, - я готов был вновь разрыдаться.

- Не то чтобы искать. Я думал, что она меня сама найдёт.

А пока я шёл,