К несчастью, только ты... [Олег Аркадьевич Тарутин] (fb2) читать постранично, страница - 19

позвонить тебе, малыш. Я был тут днем, — сказал он, оглядываясь.

— Был, — кивнула она.

— Верочка, — сказал Глаголев, — я тут грабанул тебя подчистую.

— Ладно! — усмехнулась она. — Грабитель. Снимай свою хламиду…

— Нет, не ладно, — начал было Глаголев и умолк, потому что она вскрикнула, отпрянув.

Глаголев поглядел на свои руки.

— А-а… Это действительно страшновато. И тут же зажмурился от брызнувшего в глаза света: Вера крутнула выключатель люстры.

— Тебе больно? Больно, Ванечка? Или нет? Это же-хлебные руки?! Да?

Иван снова глянул на свои руки. Они были темно-коричневыми, шершаво-глянцевыми, как хлебная корка. Странные, незнакомые руки, к которым еще придется привыкать.

— Это темпоральный барьер, — сказал он. — Я попробую тебе объяснить…

— Моя мама, — спокойно проговорила Вера, — моя мама мечтала быть художницей. С самого раннего детства. Я ведь тебе рассказывала про маму, Иван?

Глаголев кивнул.

— Про то, как она ходила во Дворец пионеров, как хранила в блокаду краски? Она мечтала стать художницей… И у нее был настоящий талант, Иван, настоящий талант, хоть она и проработала всю жизнь лаборанткой в этом своем институте… Никто не знал о ней этого главного, даже отец, хоть он когда-то и очень ее любил. Сейчас ты поймешь, какой художницей была моя мама. Иди на кухню, милый, подожди меня, Я сейчас покажу тебе один ее рисунок.

Она легонько подтолкнула Ивана в плечо, и тот молча и послушно побрел на кухню, где обычно спал, где для него и сегодня была расстелена раскладушка.

Он опустился на стул, упрятав меж колен свои «хлебные руки», и стал ждать Веру.

Она же в комнате, раскрыв дверцы старинного, довоенного еще книжного шкафа, опустилась на колени, выгребая с нижней полки какие-то папки, старые журналы, газеты.

«Я нашла его, мама, — про себя шептала она, и медленные слезы ползли по ее щекам. — Я нашла его, мамочка. Я нашла те самые „Хлебные Руки“, того человека из. твоей блокадной сказки. Из твоей сказки-были о человеке с хлебными руками и прекрасных феях с золотыми шарами. Ты приучила меня верить, что это было, было с тобой в январе сорок второго, что тебя спасли от смерти те феи и тот человек с хлебными руками. Ты приучила меня верить, и я нашла его… Какое счастье, мамочка, что им оказался он…»

Она дернула тесемки широкой самодельной папки, раскрыла ее, извлекла лист белого картона, бережно прикрытый наклеенной сбоку чуть пожелтевшей калькой, и отвела кальку над акварелью.

Перед огромным белесым экраном, вырастающим прямо из сугробов, спиною к зрителю стояла маленькая девочка в долгополом пальто, в старушечьей шали, в валенках. Как тусклое зеркало, экран неохотно отражал эту девочку: ее неуклюжую фигурку, худущее лицо под шапкой. И лишь сияющие, восторженные глаза ее отразил он ясно.

Девочку этот экран именно отражал. А в заэкранной глубине, как бы высвеченная изнутри, стояла золотоволосая мерцающая прекрасная женщина и, улыбаясь, протягивала девочке золотой искрящийся волшебный шар.

А другая женщина в глубине, лица которой не было видно, вскинув руку, указывала девочке на Человека Хлебные Руки.

А Человек Хлебные Руки-зыбкий, расплывчатый контур мужчины в какой-то странной, сказочной одежде. Все в нем неотчетливо за глубиной экрана. Но Хлебные Руки-коричневые, шершаво-глянцевые, теплые и добрые-целиком на девочкиной стороне картины, и в этих руках-хлебный шар. Огромное хлебное солнце… И сейчас, вот сейчас коричневое это солнце упадет из Хлебных Рук. в подставленные ладони девочки, и пестрые ее рукавички.

«Я нашла его, мама…»

Она поднялась с колен и с рисунком в руках пошла на кухню.