Необходимое убийство [Олег Ильич Дарк] (fb2) читать постранично, страница - 4

спицах. То маленькое, то большое. Тем меняя управление. Нижнее тихо угрожающе гудело, а верхнее молчало, только шелестело. И спиц не видно. А мама боялась, что палец попадет под иглу (это называлось: «вот пришьет тебя — будешь знать»), потому сразу же подбегала и иглу вытаскивала, но из-за машинки не прогоняла никогда. Беспорядочное и беспородное стадо стульев. Два шкафа. Кроме платяного, он же — убежище, домик («как в домике»), пещера, дремучий лес, сходство с которым обеспечивалось густо свисающей одеждой, — шкаф книжный. В котором книг пока было немного, почти пустой; мама иногда приносила и бережно ставила: Тургенев, Толстой, Горький. Но сама еще не читала. Зачем тебе? — смеялся Иван. Это детям, — уверенно заявляла она и поджимала тонкие губы. А он не спорил. Уверенная, что им понадобится. Когда Верка подросла, уже после войны, а Юрка уехал, книг стала покупать больше. А однажды взяла почитать. И увлеклась. Читала теперь регулярно. А недочитав какую-нибудь, торопилась к ней, скоренько доделывая домашнее: домывая, доваривая. Вокруг плиты собирался и стоял, не уходил, густой вкусный чад. В книгах рассказывали о жизни, которой она не знала, и о людях, на нее не похожих, давно живших и в других условиях, любивших, умиравших, тоже обманывавших, убивавших, но по-другому, часто из-за денег, иногда от любви.

Икон в комнате не было. Боясь, мама отнесла и развесила их в вечно запертом сарае, прикрыв сверху темной тряпкой. Никогда туда не ходила, а молилась в пустоту, лежа рядом с храпящим мужем. Зимами, когда ребята спали рядом, через пустой, без двери, проход, Верка слушала шумный шелестящий шепот матери, казавшийся то страшным, то, наоборот, убаюкивал. В конце 50-х, осмелев, мать вернет в комнату попорченные мухами темные иконы.

* * *

К гробу быстро привыкли и уже почти не замечали, как будто он стоял тут всегда. Кроме гроба, в столовой появились два венка — оба с работы, один — от профсоюза, другой — прямо от сослуживцев. И много цветов. Их приносили и клали в гроб, где они вяли.

Крышка гроба прислонена к стене.

На третий день гроб вынесли. В дверь не проходил, управлялись с ним долго, то одним боком, то другим, стоймя, придерживая покойника. Вкинули в кузов грузовика, один мужчина забрался и стоял наверху, двое подталкивали снизу. Вкинув, попрыгали следом.

Грузовик от завода пригнал тот самый дядя Коля — и по-соседски, и потому, что считался приятелем Ивана, во всяком случае, выпивали вместе, когда не ругались. Но был и шофер, человек незнакомый. Он и потом, после кладбища, отогнав грузовик обратно, вернулся на поминки. И сидел со всеми, на него не обращали внимания. Посидел и ушел.

Повезли в церковь. Большой беленый храм через улицу был многолюден и душен. Кроме Ивана, отпевали еще старушку, которую Валентина знала, остановившись на улице, подолгу разговаривали. Старушка была согбенная, невесомая и очень смирная. И незнакомую, утонувшую в пруду девочку. Мужики выходили покурить, потом втискивались обратно. С новопошитой сумкой через плечо, в ненадеванных светлых юбке и кофте и светлой же косынке, Верка выглядела очень пригоже. Носилась, как бабочка, по затоптанной толкущейся церкви. Выныривала из-за тел и вновь исчезая. Присаживалась, вздохнув крыльями, перед утомленной матерью и снова несется куда-то. Валя тоже поднималась вслед со скамьи, крестится, бормочет сухими губами. Юрка стоял в стороне, не зная, куда девать руки. Все это было очень неприятно и злило. Но целовать отца в лоб, как положено, Верка боялась.

Потом погрузили гроб опять, разобрались, кто на какое отпевание. Оказалось, к Ивану пришли многие и с их стороны поселка, и с другой, более городской; там располагался и завод, кормивший половину населения. Поселок разделялся надвое железной дорогой. Ивана любили. Пьяный — злой, а трезвый был отзывчив и незлопамятен. То есть не помнил чужого зла, а ему не припоминали его.

Один за другим полезли в кузов, устроились вокруг мешавшего гроба; в движении тыкался и толкался в колени, его отодвигали. Женщины в платках, мужчины — в картузах и шляпах. Юркнули ко всем и Верка с братом. В просторную кабину сел тучный крестоносный батюшка, отец Николай, со служкой; у того кадило на одном колене, длинная толстая свеча — на другом, а он вцепился в нее рукой, и с еще одним прихожанином. Теснились. Кто не поместился в машине, пошли, растянувшись, следом. До кладбища — три километра. Грузовик ехал медленно. В тишине. Пока в кузове кто-то не затянул песню, грустную, потом еще одну. Развеселившись, кто-то начал было плясовую, но на него шикнули, и он, устыдившись, примолк. Всем стало неловко. У счастливой, с непокрытой головой, Верки (потеряла, пока лезла) развевались волосы. Ехали как на субботник. Остановившись невдалеке от уже вырытой могилы, сняли гроб, понесли на руках, сторонясь оград в узком проходе. Впереди священник с кадилом, служка со свечой кружит за ним.

Пока опускали, отец Николай еще бормотал и пел, размахивая кадилом, ему подтягивали, кто знал. Поверх