Болтун [СИ] [Дарья Андреевна Беляева] (fb2) читать постранично, страница - 2

наконец, отвел взгляд от нее, без сомнения настоящей, я увидел, как пульсируют контуры предметов вокруг. Они издавали чуть заметное свечение, расплывались и снова сходились в линии, как будто пространство вокруг было готово произвести на свет нечто новое. Даже у клеток в организме есть предел деления — около пятидесяти раз, а затем смерть неизбежна.

Однажды и мир перестанет меняться, но в таком случае все остальное, безусловно, тоже закончится, включая меня самого и тех, за кого я ответственен. Так что некоторое утешение мне удавалось найти в том, что изменение это жизнь. Вещи на полках не стояли так, как им положено, да и сами они были больше не те. Я поднялся, чтобы переставить их. Книги, драгоценные статуэтки, шкатулки с украшениями, все они гасли, когда я прикасался к ним. Контуры их принимали форму, и они замирали, возвращая временную стабильность.

Хаос отступал, а я смотрел на то, что у меня получалось.

— По алфавиту? — спросила Октавия.

— По цвету, — сказал я. Она смотрела мне в спину, я знал, чуть приподнявшись, сложив руки так, чтобы закрыть грудь, как будто стыдилась меня.

— Тот исследователь, о котором я рассказывала тебе, писал, что сумасшедшие похожи на насекомых без панциря, видно каждое движение их разума.

— Это правда? — спросил я. — Твой исследователь был прав?

Она молчала, и я обернулся к ней, чтобы встретиться с ее взглядом, в котором надменность и вина были абсолютно неразличимы. Правящий класс, в конце концов, пресыщается до той степени благополучия, когда вина становится доминирующим чувством. Аристократическое происхождение, мифический концепт, содержащийся в крови и сперме людей определенной породы, предписывает два способа обращения с виной — отвращение ко всем, кому повезло меньше и самозабвенное желание искупить ее, и защитить тем самым собственное счастье, благотворительностью. Октавии было свойственно и то, и другое, и в этом было даже какое-то удивительное обаяние непоследовательности, каприза генов, создавших сочетание, которое способно породить только страдание.

Я не обижался на нее, ничуть. После занятий любовью она часто говорила нечто, что по ее замыслу должно было оскорбить меня. Октавия становилась холодной, словно бы мы были случайные партнеры, которым тесно и противно на кровати в мотеле, и кому-то уже пора вызывать такси.

После ее оглушающей нежности, слова казались мне видом садомазохистской игры или отчаянной защиты, я никак не мог на них обидеться. Хотя, безусловно, ей наверняка было бы приятно. Но за короткой радостью последовала бы вина, и мы оба знали, что оно не стоит того.

Я включил телевизор, экран загорелся, и сероватый свет полился из него, выхватывая комнату из темноты. Я не сразу смог сосредоточиться на картинках, они расплывались, смешивались, сменялись, но у меня получилось отделить их друг от друга.

Я увидел области вокруг дворца, от сада до открытой площади Палантина, абсолютно пустой, увидел коридоры и комнаты, увидел моих сына и дочь. Каждое помещение, пустое и заполненное, предстало передо мной. И я знал, что теперь снова смогу, наблюдая за ними, придать им свойства, которые они должны иметь.

— Сколько? — спросил я.

— Четырнадцать, — ответила Октавия. И я пересчитал белые вещи. Мы всегда начинаем с этого, чтобы я убедился, что она — это она и смог восстановить белое. Я закурил и некоторое время наблюдал за происходящим. Кассий тоже курил, дым от его сигареты двигался вверх, хотя глазу камеры этого не было видно, я был почти уверен, что это так.

Я обернулся к Октавии. Отсвет экрана сделал ее кожу мертвенно-бледной, а глаза наделил пугающей глубиной.

— Оденься, — сказала она. — Или иди сюда.

А я сказал:

— Много времени прошло с тех пор, как мы в последний раз создавали нового человека.

И она засмеялась, смех у нее был с надломом, нежный и нервный.

— Ты хочешь ребенка?

Но я ничего не ответил, потому что мне вдруг показалось, что на экране отсутствует стекло, и оттого так беспрепятственно льется свет. Однако обернувшись, я обнаружил его.

Я налил Октавии воды и бросил в бокал лед вместе с половинкой лимона, ровной, как луна в середине цикла. Лимон утонул в бокале, его мякоть покрылась пузырьками. Я точно знал, что она любила и точно знал, что еще она любила меня, оттого мне не на что было обижаться.

Она взяла бокал, ее пальцы со скрипом скользнули по стеклу, и она едва не пролила воду. Я любил в ней неловкость, которой она стыдилась. Именно потому, что она совершенно не подходила дочери принцепского императора, словно бы Октавия позаимствовала ее.

Она поймала мою руку и коснулась губами костяшек моих пальцев. Поцелуй вышел холодный и влажный, содержащий в себе воспоминания о воде со льдом, которую она пила.

— Я хочу, чтобы ты отдохнул, — сказала она.

— Я как раз хотел об этом поговорить, — ответил я. — Нам нужно взять отпуск. Знаешь, просвещенная позиция состоит в том, что государство — это саморегулирующаяся система,