Жена штандартенфюрера [Элли Мидвуд Frauleinmidwood] (fb2) читать постранично, страница - 2

— Думаю, лучше не стоит.

— Напиши хоть что-нибудь. У неё совсем ничего от тебя не осталось, а эту записку, я знаю наверняка, она будет беречь до конца жизни.

Человек наконец кивнул.

— Наверное, ты прав.

Он сел за стол, взял карандаш в руку, помедлил немного, и затем поднял глаза на Генриха.

— Я не знаю, что ей написать.

— Просто напиши «Эмме, от Эрнста». Она и этому будет рада.

Человек посмотрел на бумагу ещё какое-то время, и начал писать. Генрих нарочно отвернулся, хоть и знал, что вся корреспонденция заключённого проверяется военной полицией. Но он всё же этого читать не осмелился бы. Это было между ними двумя, и его не касалось. После того, как заключённый закончил писать, он сложил бумагу вдвое и передал Генриху. Они обменялись последними рукопожатиями, и Генрих покинул камеру с тяжёлым сердцем и словно постарев сразу на десять лет. По какой-то необъяснимой причине его мучила вина за то, что он-то останется жить, а вот заключённый…

Военный полицейский на первом посту открыл записку без всяких церемоний и презрительно фыркнул после прочтения. Генрих невольно поморщился. Все они открыто выражали свою ненависть к заключённому и не упускали шанса над ним поиздеваться.

— «Спасибо за то, что ты всегда видела во мне только хорошее, хотя я и сам был уверен, что во мне ничего хорошего давно не осталось. Ты единственная женщина, которая знала меня настоящего, я за это я всегда буду тебе благодарен. Эмме, единственной женщине, которую я по-настоящему любил». Ой, Боже! Вы только посмотрите, Ромео опять шоу для судей решил устроить! В могиле уже одной ногой, но всё же не сдаётся.

— Это явно не было предназначено ни для чьих посторонних глаз, — Генрих процедил с едва скрытой враждебностью.

— Да вы его просто плохо знаете. Он прекрасно знает, что мы просматриваем всю его корреспонденцию, вот и пытается тут создать впечатление, как будто он чуть ли не ангел, с неба свалившийся! Только мы-то тоже не дураки. Кому это всё-таки адресовано? — Офицер перевернул записку и посмотрел на имя на обороте. — «Эмма Розенберг, лично в руки». Никогда о ней раньше не слышал. Ещё одна подружка?

Он уже было вернул записку Генриху, когда рука его замерла в воздухе и он снова с недоверием перечитали имя.

— Постойте-ка, а разве Розенберг не еврейская фамилия?

— Еврейская.

— Но… Что же тогда выходит… Он что, с еврейкой… любовь крутил?

— Да, с еврейкой. И не только любовь, у них ещё и сын есть. Эрнст Фердинанд Розенберг-Кальтенбруннер.

Лицо у офицера вытянулось от изумления к большому удовольствию Генриха.

— Он замучил миллионы евреев, а у самого сын с еврейкой?

— Вы всё правильно поняли. — Генрих забрал записку из рук офицера, все ещё пребывавшего в шоке, и убрал её во внутренний карман. — Хорошего дня, офицер.

— Постойте! Вы что, её знаете?

Генрих обернулся и посмотрел офицеру прямо в глаза.

— Да. Она моя жена.

Глава 1

Берлин, 1929

Мой отец всегда говорил, что я была необычным ребёнком. В то время как все нормальные дети не могли дождаться начала уроков, чтобы узнать что-то новое и, самое главное, увидеться с друзьями, я с завидной регулярностью пропускала классы, предпочитая отрабатывать балетные пируэты на одной из площадей Берлина недалеко от моего дома. На сей раз наша домработница Гризельда, спешившая домой с полной сумкой продуктов к обеду, очень некстати меня заметила и охнула, бросив сумку на землю и хватая меня за руку.

— Это что же вы такое, юная леди, вытворяете? Ты же должна быть в школе! И как ты умудрилась сбежать, когда мама тебя за руку в класс отвела?

— Не в класс, а только до крыльца. И как только она ушла, я следом за ней сбежала. Мне эта школа совершенно не нужна! Не нравятся мне все эти дети, не хочу я с ними дружить! И к тому же, ни к чему мне учиться. Я стану известной прима-балериной, когда вырасту.

Естественно, никакого эффекта мои доводы на Гризельду не произвели, и меня снова отвели в школу, только на сей раз моя «надзирательница» лично убедилась, что я вошла в класс.

Я ничего не могла с собой поделать. Мне действительно не нравились мои сверстники. Они были слишком шумные, надоедливые, неорганизованные, и большую часть времени вели себя не лучше, чем куча обезьян в зоопарке. И не важно, как мой отец из кожи вон лез, стараясь приобщить меня к их компании, я куда больше предпочитала общество взрослых, будь то гости моих родителей, престарелая Гризельда, наш семейный доктор — доктор Крамер, или же студенты моего отца, которые иногда заходили к нам, чтобы поработать вместе с ним над судебными исками.

Я особенно любила наши семейные обеды, когда к нам приходило много гостей. Мама всегда одевала меня как маленькую куколку и сто раз предупреждала меня, чтобы я не играла со своей едой и не задавала гостям глупых вопросов. Первое обвинение я всегда находила крайне оскорбительным, потому как я всегда следила за своими манерами за столом, в