Ваня Датский [Борис Викторович Шергин] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Борис Шергин Ваня Датский
Быль архангельская
Рисунки Т. Сергеевой. Ленинград, «Детская литература». 1991 год.У Архангельского города, у корабельного пристанища, у лодейного прибежища, не в дни нынешние, а в годы прежние, старые, торговала булками честна вдова Аграфена Ивановна. В летнюю пору судов у пристани- воды не видно; народу по берегам — что ягоды морошки по белому мху; торговок-пирожниц, бражниц, квасниц — будто звезд на небе. И что тут у баб разговору, что болтовни! А честну вдову Аграфену всех слышней. Она со всем рынком сразу говорит, переговаривается, перешучивается, пересмеивается. Не зря ведь про таких народом замечено: «Губки — фарафорочки, а язычок — болтун». Но Аграфена не только по-нашему и по-аглицки умела любому пришлому мистеру ответ дать, а коли надо — похвалить и осадить.
Дивились люди кругом: — Ты, Ивановна, спишь ли когда? Утром рано и вечером поздно одну тебя и слыхать! — Э-э, милые! — отвечала Аграфена. — Старые будем — намолчимся, а придёт срок — помрём, тогда и выспимся. У меня ж забота одна: я тружусь, детище своё, сыночка, воспитываю!
И правда, был у Аграфены единственный сын Иванушко. И его все знали, все любили. Не только своя Русь, но и гости заморские. Ещё бы! Не поспеет иное судёнышко, норвежское или английское, или ещё какое, якорь кинуть, а Иванушко тут как тут. Спрашивает: «Поздорову ли шли? Ветер попутен ли был? Может, чего нужно помочь, принести?..» заморские-то моряки улыбаются, его угощают солёными бишками, по-нашему, бисквитами, рассказывают про моря, океаны, заморские страны.
А Иванушко слушает не наслушается: глаза звёздочками горят-светятся, а в груди дыхание перехватывает — вот бы повидать! Вот бы побывать за морями, за долами, в дальних странах!
Потерял покой Иванушко: море ему снится, волна высокая, зелёная мерещится, чуден берег перед глазами стоит.
Не стерпел Иванушко, пусть не время, пусть рано, пришёл к матери, запросился в море. — Что ты, сыночек, — Аграфена Ивановна ему сказала. — Ты ещё мал. Погодить надо! — А у самой — сердце зашлось: мало того, что сын маленький, так ведь единственный! Отошёл Иванушко, ничего не сказал. А думка из головы не уходит, мечта сердца не покидает. Подождал год. А что год? Ему по-прежнему море снится, волна высокая, зелёная мерещится, солёный воздух ноздри щекочет, чуден берег перед глазами стоит. Подождал год, другой. Не стерпел Иванушко, приступил к матери вплотную: — Как хочешь, маменька, а благослови в море идти! Заплакала Аграфена, застонала, как медведица: — Сыночек мой единственный! Отца твоего у меня море взяло: утонул он с кораблём вместе! Сына — не отдам!
Отошёл Иванушко. Перечить не стал. А про себя подумал: «Коли так, я без благословения убегу!» Эх, Иванушко, Иванушко, по летам ты молод, по характеру — крут! Не подумал ты о своей матушке, о единственной, о кормилице, о кровиночке, о той, кто любит тебя. Ну, иной шаг — шаг, а другой — судьба. Присмотрел Ваня корабль датский, покамест тот у выгрузки-погрузке стоял. Заявился к капитану.
— Кэптэн, тэйк эброд! — сказал, а по-русски это значит: «Возьмите меня с собой!» И надо же, в то плавание, в ту пору не хватало капитану матросов. Да к тому же бойкий паренёк, Ваня, ему понравился. Капитан и скажи: — Хайд ин зи трум! («Прячься в трюм!») Ваня и спрятался в трюме: среди бочек и мешков. Там его разве найдёшь, увидишь?
Покуда из Архангельска не ушли, родной берег из виду не скрылся, Ваня в трюме затаившись сидел. Так и уплыл Аграфенин сын за море. Аграфена не удивилась, что сын не пришёл ночевать. Не очень и вторую ночь беспокоилась: «На озёрах с ребятами, поди, рыбу ловит». А потом?.. Потом горько плакала, на весь рынок голосила: — Дитятко Иванушко! Ушёл ты за море на поездочку, а судьба решит: не на всю ли жизнь ты ушёл, уплыл. И не было об Аграфенином сыне слуху двадцать лет… Нету горше слёз материнских. Нет причитания жалобнее вдовьего. По утренним зорям Аграфена выходила на морской бережок и плакала:
— Не узнает. И я не скажусь, только издали погляжу. Сердце изныло, истерзалось матушку повидать-посмотреть.
Дует ветер попутный. Шумит седой океан. Бежит корабль, отворив паруса. Всплывают русские берега. Вот он и город Архангельск.
На пристанях людно по-прежнему. Точно вчера Иванушко бегал здесь босоногим мальчишкой… Теперь идёт высокий, бородатый. Идёт и думает: «Ежели мама жива, она булочками торгует». Он ещё матери не видит, а уж голос её слышит: — Булочки мягоньки! По полу катала, по подлавочью валяла! Люди берут, хвалят. И сын пошёл, купил у матери булочку. Мать не узнала, не угадала — ещё бы! — борода курчавая, одет не по-русски. У пристани трактир. Ваня у окна сидит, чай пьёт с маминой булочкой, на маму смотрит. У самого дума думу побивает: «Открыться бы!.. Нет, страшно. Ведь без спросу сбежал, по молодости, по упрямству, и не думал, что в слезах одну оставил. А теперь она заплачет, не отпустит, и мне от неё не оторваться. А семья как? Дети малые!»
В последний день Ваня ещё раз у матери булочку купил и, пока Аграфена разбиралась в кошельке, сунул под булку всё, сколько было — двадцать пять рублей! Так, не признавшись, и уплыл в Данию. Аграфена вечером стала выручку считать — двадцать пять рублей лишних! Зашумела на всю пристань: — Эй, жёнки-торговки! Кто-то мне в булки двадцать пять рублей обронил! Может, какой разиня заморский! Никто не спросил ни завтра, ни послезавтра. Прошла осень грязная, зима протяжная. Весна явилась разливна-красна. Закричала гагара за синим морем. Повеяли ветры в русскую сторону. Опять Иванушко места себе найти не может: «Надо сплавать на Русь, надо маму повидать». Опять жена плачет. — Ох, Джон! — Это она так Ваню звала. — Узнает мать — не отпустит. — Не узнает. Не скажусь ей, только издали погляжу!.. Опять он порядился на корабль старшим матросом и приплыл к Архангельскому городу. Идёт в народе по пристани. И мамин голос, как колокольчик: — Булочки-хвалёночки: сверху подгорели, снизу подопрели!.. Ваня подошёл, купил. Потом в трактире чай пьёт, из окна глядит на маму. И жалко ему: постарела мама, рученьки худые… Упасть бы в ноги! Может быть, и простила, и отпустила… Нет, боязно. Неделю корабль в порту находился, каждодневно сын у матери булочки покупал, а не признался. В последний день только перед отходом сунул ей в короб всё, сколько было, — пятьдесят рублей — и ушёл в Данию. Аграфена стала вечером выручку считать — пятьдесят рублей лишних! Все торговки подивились: — Что же это, Аграфена! Прошлый год ты у себя в булках двадцать пять рублей нашла, а сейчас пятьдесят. Что это нам никто не обронит, а тебе в другой раз! Уж не сын ли помогает? Аграфена руками всплеснула: — А и верно, сын! Больше некому! — И заплакала. — дитятко моё рожённое, почто же ты не признался!.. Теперь каждому буду, кто из-за моря придёт в руки смотреть. Снова год минул. Кричит за морем гагара, велит Иванушке на Русь идти, мамку глядеть. Плачет жена: — Ох, муженёк! Я не держу тебя, только знай: не так я беспокоилась, когда ты на полгода в Америку уходил, как страшусь теперь, когда ты плывёшь одним глазом на мать взглянуть.
Дует весёлый ветер, свистят в снастях Иванова корабля.
Всплывают русские берега… Вот и Архангельск-город. Сгремели якоря, опустились паруса. На горе стоят, как век стояли, башни Гостиного двора. Под горой сидит, как век сидела, булочница Аграфена. Теперь-то она зорко глядит в руки приезжим морякам: не сунет ли кто ей денег в булки.
Иванушко тоже своё дело правит: у мамы булку купит, в трактире чай пьёт, на маму глядит. И в последний раз как булку купил, суёт матери в корзину всё, сколько есть, — сто рублей. А старуха в кошельке роется, будто сдачу ищет, а сама глаз от рук покупателя не отводит. Как он те деньги пихнул, она, даром что старая была, за руки его схватила и впервой, наверное, тихонько так сказала: — Ваня, Ваня, Иванушко! Сынок мой! А бабы кругом — женский глаз зоркий, бабье ухо чуткое — увидели-услыхали, заголосили на весь берег.
Ване бы не бежать, а он побежал. Да куда там! От себя не убежишь. Остановился тут же. Молчит. На бабий крик пристав появился. — Что случилось? Грабят кого? Аграфена тихонько говорит приставу: — Что ты, не грабитель это, а мой сын. Он мне сто рублей подарил. Он двадцать три года терялся. А я двадцать три года ждала. Веришь ли — сын вернулся! А Ваня молчит. Как бумага белый: не понимант ещё — простит его мать или нет, что он её ослушался, в слезах одну на годы оставил. И все замолчали. А по рынку, по пристаням весть полетела, что Аграфена сына нашла. А она ждёт и смотрит, смотрит и ждёт.
Тогда Ваня пал матери в ноги: — Маменька, я твой сын! Прости, не губи меня! Без тебя не живу и с тобой остаться не могу: у меня в Дании жена и трое сыновей. Вот тебе все мои деньги — пятьсот рублей. Возьми, только отпусти!
Аграфена слезами залилась: — Мне не деньги — мне сын дорог. Я без сына двадцать три года жила. Я о сыне двадцать три года плакала…
Заплакал и Ваня: — Мама, пожалей своих внучат! Пропадут они без отца… Заревели в голос и торговки: — Аграфена Ивановна, отпусти ты его! Аграфена говорит: — Ладно, Ваня, я прощаю и отпускаю тебя. Только дай ты мне слово, что на будущий год сам приедешь и старшего внука мне на погляденье привезёшь. Ваня слово своё сдержал. Привёз на другой год старшего сына. Аграфена внука зимовать оставила: — Я внучонка русской речи, русскому обычаю научу.
Не стал Ваня с матерью спорить. Исполнил волю её: уехал в Данию один. Пожил мальчик у бабушки год и уезжать не захотел. А тут Ваня привёз среднего сына. И этот остался у бабки, не пожелал лететь из тёплого русского гнёздышка. Тогда приехала жена Ванина с младшим сыном. И полюбилась кроткой датчанке мужнева мать. — Ваня, Ваня, — сказала, останемся тут! Здесь такие добрые люди. Аграфена веселится: — Вери гуд, невестушка. Где лодья не рыщет, а у якоря будет
Аграфенины внуки-правнуки и сейчас в Архангельском городе живут, на родном бережку, на Руси-матушке. Только с тех пор по имени Вани, который мальчиком в Данию бегал, и фамилия их — Датские.
Последние комментарии
6 часов 12 минут назад
8 часов 45 минут назад
9 часов 14 минут назад
9 часов 21 минут назад
3 часов 36 минут назад
12 часов 24 минут назад