Полет сквозь годы [Алексей Константинович Туманский] (fb2) читать постранично, страница - 2

места. И слишком быстротечен, чтобы вполне оживить образы тех легендарных и оставшихся безвестными людей, вместе с которыми мне выпало счастье жить, работать, бороться.

Над своим аэродромом я перевел винты на тяжелый шаг, убрал газ и пустил самолет почти в отвесное пикирование. Ощущение невесомости, привычно возникшее в первый момент, сменилось быстро возрастающим давлением — на плечи, спину, ноги. Меня прижало к сиденью. Стрелка высотомера стремительно вращалась справа налево. Я шел в пикировании почти до самой земли. Потом резко, чтобы испытать крепость своего организма, выхватил машину. Боль во всем теле стала острой, кровь сильно прилила к голове и глазам. Но я чувствовал: есть еще порох в пороховницах!

Промчавшись над аэродромом на малой высоте, правым боевым разворотом взмыл вверх, затем снова пронесся над полем и левым разворотом опять поднялся вверх... Очень хотелось приземлить свою любимицу так, как это мне обычно удавалось. Я начал расчетливый заход на посадку. Вот под крылом мелькнула граница аэродрома, вот белые полотнища «Т»... Удалось!

Зарулил на место, выключил моторы. Стало тихо. Тишина ни на что не похожая. Она продлится недолго — до тех пор, пока слух, настроенный на ритмы и особый тембр полета, опять не свыкнется с шумами земли. Я вслушивался, касаясь щекой баранки штурвала и медленно оглядывая приборную уже мертвую доску... Вот и короткая тишина исчезла — чтобы больше никогда для меня не возникнуть. Все...

Все? Неужели все? В кабине стало жарко. Я отбросил колпак. Медленно спустился на землю.

— Не подвела «старушка»? — спросил Михеич.

— Все в порядке.

— Скажи, Константиныч, верно ли я понял твой концерт? Похоже, точку поставил?

— Поставил, Михеич. И навсегда! — Я постарался придать своему голосу твердость.

— И то пора. Судьбу свою не след до предела испытывать. Лет под сорок отмотал, поди? Не шутка. А вот и руки, и ноги целы. Часто ли так бывает? Скольких дружков там-то оставил? — Он покосился куда-то вверх. — Чего же зря печалиться, Алексей Константиныч? Может, отметим лучше событие, трахнем по черепушечке? Ведь я приготовил...

Михеич — золотая душа. Я должен был, не мог не отметить с ним этот прощальный вылет — но только не сейчас, не сегодня.

Поздним вечером, возвратясь домой, я начал разбирать содержимое старинной шкатулки.

Этот ларец с замочком — единственная память, оставшаяся от моей покойной матери. В нем мать сохраняла все заветное, что относилось к ее прошлому и прошлому всей нашей семьи: многолетнюю переписку с моим отцом и с нами, ребятами, фотографии, другие семейные реликвии. В этой шкатулке хранились и мои бумаги. Я долго перебирал пожелтевшее от времени содержимое семейного ларца. Письма, документы, записки... Постепенно прошлое, так ярко ожившее, становилось все более близким и ясным. И вдруг я понял, что книга воспоминаний, мысль о которой давно меня преследовала, но к которой я до сих пор не решался приступить, — такая книга давно готова в моей голове. Когда и как сложилась она, я не знал; должно быть, голова моя работала над рукописью и тогда, когда я этого даже не подозревал. Сегодняшний полет и тихие часы, проведенные над этой шкатулкой, послужили лишь последним толчком. Теперь — за стол!

Я понимал, что должен начать свою повесть, хотя бы кратко коснувшись старого времени и жизни моих родителей. И не только из уважения к их памяти; я должен так поступить и для того, чтобы читателю стало более ясно, почему шестеро сыновей, родившихся в семье крупного чиновника, как один, без колебаний, пошли за Советской властью, боролись за нее на фронтах гражданской войны и всю жизнь честно служат ей всеми своими силами. Некоторые мои поступки и решения могут также показаться не совсем понятными, если читатель не ознакомится с условиями жизни нашей семьи, воспитанием, которое мы получили, и с некоторыми фактами, влиявшими на формирование наших характеров. Помимо этого, и моя жизнь, и жизнь моих братьев, четверо из которых пошли за мной в авиацию, так часто и тесно переплетались, что не вспомнить старого нельзя.

Семья, детство, друзья

Отец мой, Константин Николаевич Туманский, происходил из старинной родовитой семьи. В роду нашем мне известны три фигуры, коих стоило бы помянуть. Это поэт Федор Антонович Туманский, который был близко знаком с А. С. Пушкиным и встречался с ним в Кишиневе и Одессе; поэт Василий Иванович Туманский, написавший «Поле Бородинское», и тоже близкий друг А, С. Пушкина, Рылеева, братьев Бестужевых; наконец. Федор Васильевич Туманский — автор десятитомника «Жизнь и деяния Петра Первого» (умер в 1808 году).

Натура самостоятельная и волевая, отец по неизвестным мне причинам, но, наверное, семейного характера, 16 лет ушел совсем из семьи и все годы учения сам содержал себя, давая уроки и переписывая различные бумаги. По окончании с золотой медалью Нежинской гимназии он в чрезвычайно короткий срок закончил два