Вкус терна на рассвете [Анатолий Андреевич Ким] (fb2) читать постранично, страница - 2

сладкоголосое обращение своей подружки изредка лениво отвечал: «Фиг тебе. Вот фиг тебе…»

И все равно нежно, самозабвенно: «Дмитрий, дай крючок!»

«Да отдай ты ей, чертенок нехороший, этот самый крючок», — хотелось сказать улыбающемуся человеку.

И тут он уснул — легко, мгновенно, сразу же очень глубоко, и ему приснился сон. Сидел он вроде бы у пульта, перед телеэкраном и держал связь с космонавтом, губастым, узкоглазым, веселым парнем.

— Коля, Коля, — размеренным, спокойным и четким голосом, каким обычно говорил, выходя на связь, произнес он. — Отвечай мне, пожалуйста, Коля, знаешь ли ты, что такое тамбурин и тамариск? — спросил почему-то он у космонавта. Кажется, это нужно было в целях контролирования психики испытуемого…

— Не знаю… — сдавленно, хрипло выдохнул тот.

— Все в порядке, Коля. Можешь действовать дальше, — успокоительно проговорил он. Но вдруг с тревогою почувствовал, что далеко не все в порядке.

— Связь прервалась! — подал он тревожный сигнал и кинулся к панели пульта. И увидел, что оттуда идет дым и отваливаются, сверкая жидким оловом, расплавленные сопротивления…

Он проснулся и первое, что увидел, было облако в небе, похожее на проплывающий вверху корабль. И все так же терпеливо, кротко выпрашивала птичка крючок у Дмитрия. С великим облегчением вздохнул человек, приходя в себя.

Сон был нелепым и в чем-то темным, угрожающе-зыбким, но тем яснее и выпуклее был окружающий мир. Он раскинулся, надежно широкий, приятно объемный, с огромной влекущей глубиною. И эту ни с чем не сравнимую, животрепещущую глубину мира он воспринимал не только глазами — не только видел перед собою, но ощущал и сзади, и сверху, и под ногами. Быть живым значило быть вовлеченным в этот объемный и бесконечный в своих глубинах мир.

Он поднялся, надел рубашку, стряхнул и аккуратным образом свернул свитер, спрятал его в портфель — и вскоре уже входил в деревню. Под двумя огромными липами расположился крайний домик, где жила у родственницы его жена, проводя здесь свой отпуск. Открывая калитку, он увидел ее и уже неторопливо, с необходимой основательностью закрыл неподатливую калитку, запер вертушкою и пошел навстречу жене. Но когда они встретились посреди двора, оба истосковавшиеся за неделю, глаза, и руки, и первый поцелуй их сказали все, что было скрыто в их молчании и сдержанности.

Жена была в полинялом цветастом сарафанчике, светились ее полные плечи, покрытые бронзовыми веснушками. Яркие карие глаза, цвета этих веснушек, сейчас, на солнечном свету, были прозрачны, с жаркой глубиною. Эти родные глаза, ласково смотревшие на него с усыпанного веснушками румяного лица, таили в себе такое могучее, радостное обещание, что у него вмиг перехватило дыхание и громко, казалось, во всеуслышание, застучало сердце.

— Ну, как живешь? — вздохнув, спросил он почему-то непроизвольно печальным голосом.

— Ах, скучно мне тут без Димки! — ответила жена.

Речь шла о сыне, которого они отправили в какой-то шикарный пионерский лагерь на берегу Черного моря. И теперь оба каялись, скучая без своего сорванца, а он с понтийских берегов слал им свои неряшливые каракули, исполненные, однако, неподдельной грусти, раздирающей родительскую душу.

Они прошли на ту половину пятистенной избы, которую уступила им родственница, и вскоре он с наслаждением скинул чистую одежду и облачился в удобное стираное старье, в котором он обычно ходил в глухой малолюдной деревне. Он не притрагивался больше к жене, не ласкал ее, словно боясь расплескать то широкое, неизмеримое, что принес он к ней в себе. И она, понимая его прекрасно, отошла и занялась какими-то своими будничными делами, где-то во дворе уже громко разговаривала с хозяйкой дома. А он достал лукошко, нашел кривой садовый ножик и наладился по грибы.

— А вроде бы поздновато по грибы, Алексей Матвеич! — певуче раздалось рядом, и на крыльцо веранды взошла, стуча босыми пятками, их родственница.

Она была коротко завита, в очках, пузатая и могучая женщина лет сорока пяти.

— Чего-нибудь найду, если посчастливится, Анна Евдокимовна, — ответил он.

— Ну а если не найдешь, то завтра найдешь, — деловито заключила женщина и, повернувшись, скрылась в доме.

Перевесив через плечо наискось лукошко за приделанный ремешок, он вышел из калитки, на секунду обернулся и увидел жену, которая прильнула к окну веранды. Махнув ей рукою, он широко зашагал по проулку, вышел к мостику, перешел по бревенчатому настилу через овраг и по изволоку дороги двинулся к чудесному липовому парку, столетнему, когда-то окружавшему дворянскую усадьбу.

За парком была раздольная березовая роща, вся сквозная и солнечная, в ярких вспышках самоцветной зелени и белых брызгах густой ромашки. Высокие дерева рощи все были безупречными, и думалось, что их не тронул топор человека лишь потому, что его душа покорилась красоте и не посмела ее тронуть — остальное же оказалось