Детство как Вечность в нас. Эликсир долголетия найден! [Олег Владимирович Ермаков] (pdf) читать постранично, страница - 2

людьми, сохранившими
в себе Детство, управление организмом вершит не принцип Ума,
а принцип Сердца. Это принцип не нарушимого ничем
неуклонного равномерного движения — движения Вечности,
род чей являет нам вовеки неизменный порядок движения светил
в небесах. В поле этого принципа теломераза активна в
соматических клетках точно так же, как и в остальных трех родах,
поэтому телесный субстрат детей и долгожителей оказывается в
существенной мере защищенным от смерти, а не защищен он
вполне потому, что в условиях бренной Земли, т.е. сферы Ума,
принцип Сердца никогда не реализуем в чистом виде — к нему в
мере большей иль меньшей примешан крушащий Жизнь Ум.
5

Таким образом, проблема достижения человеком здорового и
активного долголетия — это проблема сохранения Детства в
телесном субстрате, т.е. согласия последнего принципу Сердца, а
не Ума. «Щелчок», когда у обычных людей выключается первый
и запускается второй, отвечает пятилетию человека, когда его
покидает прямой смысл в разумении речей, присущий детям, а
вместе с ним и детское бесстрашие, и детская любовь ко
Вселенной как Целому, а не к частям ее*. Наша задача, друзья,
ради долгой и радостной жизни — жить Сердцем как
принципом дней. Так живет волей Божьей дитя.

* Прямизна смысла — Вечность, Суть наша; его кривизна, переносный смысл — бренье и смерть, суть его.
Сообщается:
…период языкового развития, когда дети начинают примиряться с метафоричностью наших «взрослых»
речей (…), насколько мне удалось заметить, у нормальных детей начинается на шестом году жизни (Шесть —
число в|ремен|и, брения — Авт.) и заканчивается на восьмом или девятом. А у трехлетних и четырехлетних детей
такой привычки нет и в зародыше. Логика этих рационалистов всегда беспощадна. Их правила не знают исключений.
Всякая словесная вольность кажется им своеволием.
Скажешь, например, в разговоре:
— Я этому дó смерти рад.
И услышишь укоризненный вопрос:
— Почему же ты не умираешь?
(…………….)
Бабушка сказала при внучке:
— А дождь так и жарит с утра.
Внучка, четырехлетняя Таня, тотчас же стала внушать ей учительным голосом:
— Дождь не жарит, а просто падает с неба. А ты жаришь котлету мне.
Дети вообще буквалисты. Каждое слово имеет для них лишь один-единственный, прямой и отчетливый
смысл — и не только слово, но порою целая фраза, и, когда, например, отец говорит угрожающе: «Покричи у меня
еще!» — сын принимает эту угрозу за просьбу и добросовестно усиливает крик.
— Черт знает что творится у нас в магазине, — сказала продавщица, вернувшись с работы.
— Что же там творится? — спросил я.
Ее сын, лет пяти, ответил наставительно:
— Вам же сказали, что черт знает, а мама разве черт? Она не знает.
(…………….)
Свежесть реакций ребенка на взрослую речь сказывается именно в том, что каждую нашу идиому дети
воспринимают буквально.
— С тобой голову потеряешь, ей-богу! — говорит, например, сердитая мать.
— Со мною не потеряешь: найду — подниму.

6

Про какого-то доктора большие говорили в присутствии Мити, что денег у него куры не клюют. Когда Митю
привели к этому богатому доктору, он, конечно, сейчас же спросил:
— А где у тебя твои куры?
Для взрослых всякая такая реализация метафоры является, конечно, сюрпризом. Тот, кто сказал про старуху,
будто она «собаку съела», даже не заметил, что упомянул о собаке. Тот, кто сказал о сварливых супругах, будто
они «живут на ножах», не заметил в своей речи ножей. Тот, кто говорил про богатого доктора, будто куры не
клюют его денег, ни на минуту не подумал о курах. В том и заключается огромная экономия наших умственных
сил, что, оперируя готовыми штампами речи, мы почти никогда не вникаем в их изначальный смысл. Но там,
где для нас — привычные комбинации примелькавшихся слов, стертых от многолетнего вращения в мозгу и потому
уже не ощущаемых нами, для ребенка — первозданная речь, где каждое слово еще ощутимо.
Корней Чуковский. От двух до пяти (выделено мной — Авт.)
Подмена Истины, смысла прямого, подо|бьем ее, каков смысл переносный, есть то, о чем Воланд в романе Булгакова
рек как о свежести истинной, первой в подмене второй. Здесь читаем:
Ошеломленный буфетчик неожиданно услышал тяжелый бас:
— Ну-с, чем я вам могу быть полезен?
Тут буфетчик и обнаружил в тени того, кто был ему нужен.
Черный маг раскинулся на каком-то необъятном диване, низком, с разбросанными на нем подушками. Как показалось
буфетчику, на артисте было только черное белье и черные же остроносые туфли.
— Я, — горько заговорил буфетчик, — являюсь заведующим буфетом театра Варьете...
Артист вытянул вперед руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с
большим жаром:
— Нет, нет, нет! Ни слова больше! Ни в каком случае и никогда! В рот ничего не возьму в вашем буфете! Я,
почтеннейший, проходил вчера мимо вашей стойки и до сих пор не могу забыть ни осетрины, ни