Пожилая женщина [Уильям Сомерсет Моэм] (fb2) читать постранично, страница - 6

странный блеск. Я выглядела, наверное, круглой дурой.

— Бедная, бедная Бесси, — сказал я и улыбнулся.

Бедная Бесси, повторил я, после того как эта история прошла у меня перед глазами. И она, и Чарли давно были в земле, и с ними я потерял своих лучших друзей. Я повернулся на бок и заснул.

Мы были приглашены к Гринам на семь часов вечера. Джаспер приготовил, как обычно, коктейль, в котором вермута оказалось несколько больше, чем принято, и мы, выпив его, сели за стол. Все трое, Джаспер, Эмери и Фанни, говорили громко и весело, хохотали и острили, перебивая и высмеивая друг друга, говорили, между прочим, об очень серьезных вещах — об искусстве, о музыке, о театре и о литературе. Нам с Уайменом лишь изредка удавалось вставить словечко.

Лора сидела во главе стола, спокойная и довольная, не принимая участия в разговоре, и легкая, снисходительная усмешка играла на ее губах, точно она всем своим видом хотела сказать, какая это легковесная чепуха — нет-нет, поймите правильно, мнения были очень современные и отнюдь не глупые, но дела это не меняло, и чепуха оставалась чепухой. Странное дело, она мне напоминала холеную таксу, которая лежит лениво, греясь на солнышке, но внимательно и сторожко наблюдает за возней щенков возле нее. И я задал себе вопрос: а не думает ли она сейчас, какая все-таки ерунда все эти разговоры об искусстве по сравнению с событиями живой жизни, наполненными страстью, кровью и смертью? Но, быть может, она уже все забыла? Ведь все было так давно и забыто, как тяжелый, дурной сон. И, быть может, вся эта тривиальная обстановка выбрана совершенно сознательно.

Наверное, потому, что Уаймен был специалистом по английскому Возрождению, зашел разговор и о елизаветинской драме.

— Наш театр прогорает потому, что современные драматурги боятся показать на сцене те горячие страсти, которые и есть предмет трагедии, — бубнил он, — а в шестнадцатом веке драматурги не стеснялись дать на сцене кровь и мелодраму и благодаря этому создавали великие произведения.

Мне очень хотелось знать, что думает об этом Лора, но я боялся посмотреть ей в глаза. Кто, как не она, мог рассказать о запретной любви, о ревности и страсти, об отцеубийстве, словно сошедших со страниц одного из современников Шекспира и отличающихся только финалом, — ведь современник Шекспира закончил бы пьесу грудой трупов, а здесь все закончилось несколько гротескно и весьма прозаично. Наверное, в современной жизни все, как правило, кончается хныканьем и скулежом, а не взрывом. И мне теперь очень хотелось знать, почему она решила возобновить старое знакомство. Она, конечно, была уверена, что я не знаю всей правды, но я бы и так ее никогда не выдал. Я изредка посматривал на нее, она спокойно и внимательно слушала болтовню молодых людей, и я так ничего и не заметил в ее все еще красивом лице. Казалось, ее жизнь протекла буднично и бессобытийно, и в ней никогда не было никаких бед и несчастий.

Вечер подошел к концу, а с ним — и моя история, но я все-таки хочу ее закончить рассказом об одном занятном событии, которое произошло, когда мы с Уайменом вернулись к нему домой. Мы решили перед сном выпить по бутылке пива и пошли на кухню. Часы пробили одиннадцать, и в этот момент зазвонил телефон. Уаймен подошел к нему и вскоре вернулся, посмеиваясь.

— Что-нибудь смешное? — спросил я.

— Звонил один мой студент. Вообще-то им запрещено звонить преподавателям после одиннадцати тридцати, но он был очень взволнован и хотел знать мое мнение. Он спросил меня, как зло пришло в мир.

— Ну и что ты ему сказал?

— Я ему сказал, что это тот самый вопрос, который волновал еще Фому Аквинского, и что ему придется самому найти ответ. Я еще сказал, что, если он найдет ответ, пусть позвонит мне, хотя бы было два часа ночи.

— Ну я думаю, ни сегодня ночью, ни в ближайшее время он тебя не обеспокоит, — сказал я.

— У меня тоже сложилось такое впечатление, — сказал он и усмехнулся.

Предисловие и перевод с английского Юрия ДУБРОВИНА.

Примечания

1

Речь идет о первой мировой войне (1914–1918).

(обратно)