Мой лучший друг [Владимир Георгиевич Воробьев] (fb2) читать постранично, страница - 4

остров.

— Между прочим, здесь когда-то охотные люди и мореходы закапывали в землю медные доски с двуглавым российским орлом, — сказал я. — И на досках тех надпись была: «Земля Российского владения».

— Да что ты говоришь?.. — притворно изумился он, и мне стало неловко. Конечно, боцман о тех досках знает давным-давно. — Жалко мне отрывать тебя, но пойдем, погреемся.

Боцман легко сбежал по трапу, нырнул в трюм. Да, там действительно придется «погреться». Надо достать елки, а они на самом дне. На них же навалено стадо мерзлых, голых баранов, мясо для всей флотилии. Попробуй докопайся до них, если мы двое суток трюм забивали.

Впереди, по курсу, из толщи темной воды показалась еще одна щетинистая шапка. А над нею в розовеющем небе обозначилась плотная сизая полоса. Ветер был оттуда, с востока, и наверняка эта полоса принесет снег.

Розовое небо было исполосовано, точно кто заштриховал зарю. Будет шторм. Шторм со снегом. Неприятная штука.

На горизонте показалась еще одна шапка.

Где-то там, за четвертым или пятым островом, повернем направо, пройдем сквозь легкий строй Алеутов, ненадежной цепочкой отделяющих Берингово море от основной великой воды. И там, у пролива, нас ждут рыбаки.

Они ушли в июне и ступят на сушу лишь весной. Говорят, некоторые дети не привыкают звать своих отцов папами, потому что видят их так редко, что и родства не чувствуют. А эти елочки, что везет в трюмах «Чукотка», как привет из дома. До чего же трогательно будут выглядеть они, легкие, маленькие, в кают-компании траулеров, земные существа среди великой воды! И люди, отвыкшие от берега, будут ласкать их взглядами и, закрывая глаза, вызывать в памяти черты близких…

Далеко наверху качался квадрат блеклого зимнего неба. Временами оно припадало к самой палубе, и тогда «Чукотку» на несколько минут окутывала ревущая темень. В трюм осыпались крупитчатые снежинки, такие заметные в сумраке. Это настигали «Чукотку» снежные заряды, тучи, летящие друг за дружкой над волнами.

Мы перетаскивали баранов из отсеков в середину трюма. Невеселая работа. А тут еще качка давала себя знать, того и гляди, с ног долой. Пахло сырым мясом, застарелой рыбной прелью. Дышать было тяжело.

Лишь боцман Палагин работал легко и споро. Он взобрался на самый верх, одной рукой хватал барана за ногу и швырял его метров за десять. Боцман то и дело вскрикивал:

— Берегись!

И надо было увертываться, чтоб не зашибло. Я скоро устал и все чаще задирал голову, ловя снежинки разгоряченным ртом.

— Ну, ты, не сачкуй! — тотчас раздавался палагинский голос.

С тех пор, как я появился на «Чукотке», боцман зорко следил за мной, не давал покоя, торопился насладиться властью — через несколько месяцев я стану штурманом, и ему тогда меня не достать.

Вот догадались упрятать елки! Не сообразил старпом или все равно ему было? И мы при погрузке вначале не поняли, что к чему. А когда дошло до нас, было поздно: грузили баранов, зная, что на промысле придется делать бесполезную работу — елки понадобятся раньше мяса.

День садился, так и не разгоревшись. Было пасмурно. Сильный ветер не мог разогнать хмури, и она летела над «Чукоткой», липкая и промозглая.

Острова пропали. Из-за плохой видимости «Чукотка» заметно сбросила ход.

Что ж, ничего особенного. В лоции Аляскинского залива сказано:

«Погода в описываемом районе крайне неблагоприятная для плавания. Ясные и безветренные дни здесь бывают лишь изредка. Часто наблюдаются штормы и туманы, а иногда и то, и другое вместе».

Лоции можно верить: не одно поколение мореходов вносило в нее свои наблюдения.

Качался в проеме трюма квадрат серого неба. Палагин торопил нас. И мы остервенело хватали бараньи туши и растаскивали их по дальним отсекам.

Наконец, показался брезент. Его содрали одним рывком. Открылись елки, уложенные штабелями. Ветви их притянуты к стволам тонкой бечевкой. Новогодний подарок камчатских школьников: каждый траулер дружит с какой-либо школой, вот и заботится ребятня о дальних своих друзьях.

Я поднял елку, посыпались иглы, ветви начисто оголились… Крепко потоптались по деревцам, когда грузили провиант.

Елки-палки уложили на решетку, боцман крикнул «Вира!». Площадка поплыла ввысь. Ее раскачивало, и нас поливало колючим хвойным дождиком. По трюму разнесся запах леса, перешибая дух мерзлого мяса и застарелой рыбы. Хвойный запах был так силен, что ребята распрямились, глубоко задышали, полезли за папиросами. И не одному мне в эти минуты вспомнилась земля.

— Заснули? — зыкнул боцман. Спустилась пустая решетка, а никто не тронулся, чтоб загрузить ее снова, точно никто не заметил.

— Запах-то, запах, — не выдержал я. — Чуешь?

— Слюнтяй, — отозвался боцман и полез к елкам. Но что-то подозрительно долго возился там. Я заглянул в отсек и увидел огонек боцманской папиросы. Прошибло, значит, товарища Палагина!

— А «Даурия» дома… — с завистью протянул