Бардо [Данил Олегович Ечевский] (fb2) читать постранично, страница - 2

черным дерматином, на ней ромбы. Навзрыд молчат глаза. С дверью не поспорить. Дверь лучше всех на свете знает, как правильно, что верно. Она просто закрыта. Разбейся о нее. Люди говорят, что счастье существует и не врут. Но счастье всегда остается за дверью, сквозь которую нас не пропустят.

Роман схватил затылок. Тянет вниз. Но голова не падает. Почему все самые важные двери остаются закрытыми? Двери, как и слезы, никогда не кончаются. Может быть. Красными пустынями глаз Роман оглядывается по сторонам. Лучше бы этого никогда не случилось. Коробкообразная черная клетка подъезда давит на стенки черепа. Садится на голову жиром бедер. Прутья клетки невидимы, но несгибаемы. Высушенный солью взгляд замирает на блевотных пятнах, размазанных коричневой глазурью по полу. В углу валяется недопитая бутылка пива. Лучше бы этого никогда не случилось.

Холод. Прочь от. Роман ползет, как мотылек. К батарее. Тепло. Роман смотрит в стену. Смыкает глаза. Видит маму. Роману ее не хватает. Ему всегда ее не хватало.

В черноте. Занавес сомкнутых век. Там брызжут огни, цветут звезды. Лучи прожекторов в прокуренно-бетонном воздухе. Клуб. Роман допивает пятую банку пива. Лучше бы это никогда не случилось. Здесь они познакомились. Толпа лает и завывает. Машет руками. Кому они машут? Пьяная гидра с множеством шей и позвонков, без единой головы, машет Богу.

Роман задыхается радостью. Он в газовой камере счастья. Дышит так, будто пьет впервые. Денег на шестую банку нет. Роман старается дышать реже пивом. Прожекторы нарезают плотный воздух. Ломтями черного мяса. Языки лживого пламени убегают от глаз. Как живые жирные призраки, выпуклые. Магические бабенки-бабочки. В какой момент все это началось? Артист кричит в микрофон. Тысячи ртов глотают его голос. Помашите Богу. Вам жалко, что ли?

Каждый раз, когда Роман поднимает глаза, ему мерещится всякое. Широкие длинные бревна, плюющиеся огнем. Жерло костра ядовито-лимонного цвета. Множество ног, бегущих друг подле друга. Танец вокруг света. Таинственный воздух, облитый мокрыми напевами. Облизанный хлесткими звуками. Это песня, заглушаемая грозным и томным мычанием бесконечной ночи. Ночь мычит, как страшный Бог. Плотная трезвая тишина, не дающая продохнуть. П-с-с-с. Кто это? Это пан козлит песню. Копытит тепло-влажную почву вместе с человеком. Его мудрая, когтистая борода вплетается в толсто-древние корни дерев. Пан неустанно шепчется с ними. Их говор не устает никогда. О чем они разговаривают? Млечный путь стынет лавой. Вперемежку с объемисто-черными мазками. На картине небесного художника. О чем беседует пан с деревьями? Может, о том, что блюдце Луны – это колодец в другой мир?

На самом деле деньги есть. Просто Роман заранее решил приберечь. На потом. Но какой смысл в потом? Какой смысл в завтра, если сегодня нельзя выпить? Нога уже просится пойти за новой банкой пива, но тело не подчиняется зову. Каждый раз замирает на месте. Боится споткнуться, утонуть, захлебнуться, зацепиться за чужую ногу. Уставшие после рабочего дня Романовы части не клеятся. Поролоновые ноги надламываются. Норовят припасть к полу. Роман боится упасть, ноги – заблудиться в людях. Те хороводят вокруг него лесной пожар. А потому он откладывает, откладывает и откладывает поход за новой трезво-прохладно-волшебно-невероятной баночкой пива. Он уже сутки не спал. Ему хорошо. Ему безгранично. И каждый раз, когда Роман поднимает глаза, ему мерещится всякое.

Будто пространство вокруг бесконечно. И темно-бетонные стены не прячутся где-то там в глубине. Нет. Все эти люди. И Роман среди них. Все они визжат в туманном облаке радости. Посреди пустоты. Стенки облака не дают людям упасть. В то время как пропасть – повсюду: и сверху, и снизу, и сбоку. А этот пузырь или стеклянный шар, подобный тем, что дарят на Рождество, обклеен, облеплен со всех сторон невидимой коркой. Густой копотью. За почти незримыми стенками аквариума: безграничное ничего. Нечеловеческий, бесчеловечный космос.

Может, все-таки пойти и взять еще? Роман встает с нагретого наслаждения. Покидает зацеловавшую его медом сладкую атмосферу. Подергивающиеся волны людей расплескиваются. Роман подплывает еще ближе к сцене. К ее правому берегу, что возле колонки. Музыка толкает и топчет перепонки. Стоит слегка повернуться и он под наркозом гипноза. Тело вновь вязнет в пластмассе. Душно-прокуренный задушевнейший воздух. Подставляет ладони со всех сторон, обцеловывает. Нет. Достаточно. Хватит и этого. Рука потряхивает баночку. Да там еще половина! Или кажется? Потяжелела. Рука или баночка. Обмякла. Роман стоит возле сцены. Она далеко, как нос. Она близка, как созвездия. Поет надрывающаяся истерика голоса. Артист вползает внутрь Романа. Дырявит сердце. Вливает туда алкоголь. Сладкая грусть-аскорбинка тает на языке. Как он поет…

За каждым жестом, каждой эмоцией, за каждым рывком губ. Его грусть рвет себя на окровавленные куски мяса, но вместе с тем живые, такие цветущие мгновением, такие счастливые куски. Такое грустное счастье.