Скорый до Баку [Олег Павлович Смирнов] (fb2) читать постранично, страница - 2

гоняться? Ты — другой коленкор...

— Я молодой? — сказал Мельников. — Мне двадцать шесть.

— А мне шестьдесят шесть. Как картежная игра — шестьдесят шесть. — Он хотел еще что-то добавить, но не добавил, пошел в глубь своего участка, потому что визгливый старушечий голос позвал: «Савка, давай-ка сюды!»

— До свиданья, Савелий Степаныч, — сказал вслед соседу Мельников и увидел Тольку. Сын перелезал через забор, как будто нельзя в калитку войти, не на щеколде же, пхни лишь. Так и есть: шлялся по улице, чертенок. Мельников сел, скрестив ноги, и сказал:

— Толька, подойди.

Мальчишка спрыгнул наземь, подтянул трусики с явно ослабшей резинкой и, независимо медля, прокручиваясь на босых пятках, приблизился к Мельникову. Тот сказал:

— Сколько говорено: не болтайся по улице, угодишь под машину или еще что.

Толька щурил серые плутоватые глаза, выжидательно помалкивал.

— Говорено?

— Ну, говорено.

— Ты не нукай. Присядь ко мне.

Толька оглядел сам себя — выгоревшие трусы, коленки в свежих ссадинах и в подживших, с болячками, грязные пальцы рук и ног, вздохнул и опустился на одеяло. И Мельников обнял его за костлявые, острые плечи, взъерошил отбеленные солнцем волосы.

Тотчас приободрясь, Толька проговорил:

— А чего я видал, папа! Собаки связались и никак не развяжутся, перетягивают друг дружку, смехота! Пацаны в них камнями, а я не кидал.

«Вот тебе и улица, а в четыре стены не заточишь же», — подумал Мельников и сказал:

— Умник, что не кидал. Собака — хорошая тварь.

— Тварь — хорошая? Тварью же ругаются, папа!

— Неправильно ругаются. Тварь — значит зверь.

— Андрюшкина Жучка — зверь? Зверь — это тигры или там львы...

— Ладно, не зверь, а животное. Понимаешь, животное, живое существо?

— А-а, — сказал Толька и пошевелил отбеленными бровями.

В доме скрипнула дверь — словно сипловато, срываясь, вскрикнул петушок; теща, не переступая порога, пропела:

— Толик, а хто же обедать будет? Мой ручки, деточка.

И, сменив тон, Мельникову:

— Василий Николаевич, собирайтесь. Не то опоздаете.

Вот как, аж на «вы», высшая степень недовольства. Не отпуская от себя сына, Мельников сказал:

— Сейчас, мамаша, буду собираться.

Минутой позже дверь опять сорванно кукарекнула неокрепшим петушком, и вышла Шура — льняные, как у Толика, волосы подобраны алой лентой, раздвигая полы ситцевого халатика, выпирал живот. «Недалеко до декретного отпуска», — подумал Мельников и встал. Жена двигалась вразвалку и почти не махая руками, держа их как по швам, и этим до странности напоминала тещу.

Жена сказала:

— Вася, брюки выглажены. Рубашку я подгладила. Одевайся.

— Спасибо. Одеваюсь.

— Вернешься вовремя?

Мельников пожал плечами:

— Если ничего не стрясется, прибытие по расписанию.

Да, вокзальные словечки действительно засели в нем. Он помолчал и сказал:

— Меня не жди. Спи. Тебе же утром на работу.

Он умывался под рукомойником, причесывался, натягивал брюки и рубашку, зашнуровывал и тер бархоткой туфли, разглядывал себя в трюмо, и в голове вертелось: «Нужно бы девочку. Сын и дочка — вот как задумано». Тут же упрекнул себя: задумано — о подобных вещах нельзя так грубо, даже думать нельзя грубо об этом.

Мельников надел фуражку, произнес четко: «Будьте здоровы, мамаша», теща что-то буркнула, Шуру мимолетно поцеловал в темневшую пятнами щеку — жена прижалась к нему мягко, боком, оберегая живот; пошарил глазами Анатолия Васильевича — нету, уже смотался, чертенок, не поел толком.

На улице густо росли пирамидальные тополя и акации, отбрасывая косые тени, но при безветрии все равно жарко и душно. На булыжнике тротуара и мостовой — слой пыли, зеркально надраенные туфельки быстренько потускнеют. Таков городок: зелени много, однако и пыли много, особенно на окраинах, при дождях — грязюка, в центре же и вообще, где асфальт, понятно, почище.

На перекрестке Мельников столкнулся с Ларисой, и хотя это происходило нередко — что ж удивительного, живут на смежных улицах, — каждая встреча оборачивалась неожиданностью. Неожиданными были и покатые плечи, и округлые бедра, раздувающиеся ноздри с вырезом, подкрашенные синей тушью мохнатые ресницы, ямка на подбородке, на оголенном плече — аэрофлотская сумочка.

— Привет, — сказала Лариса, она дожевывала пончик. Торопится, озабочена. Ему всегда неприятно и даже подозрительно это. Когда-то давно она с ним не была ни торопливой, ни озабоченной...

— Здравствуй, Лара...

Он поймал запах духов, насыщенных, дурманящих, как у цветущей белой акации, вон ее гроздья по-над заборами, и желтая с сиреневой цветут, да не пахнут вовсе. Мельников не опасался оглянуться, потому что Лариса при встречах не оборачивалась: режет мостовую наискось, юбчонкой обтягивает зад, юбочка модерновая, значительно выше колен, модно, Савелий Степанович женских мод покуда не касался, еще коснется. А торопилась Лариса конечно же домой, к муженьку.

Пройдя полквартала по улице Анджиевского,