Русский алмаз [Виктор Петрович Астафьев] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Виктор Астафьев Русский алмаз
Речка Полуденная течет по самой границе Европы и Азии. В иных местах она скатывается с болотистого хребта, будто малолетний седок с потной спины лошади, вертится возле увалов по логам, кое-где и буровит хребет, дырявит камень. На речке Полуденной стоит поселок Промысла. Раньше он назывался Кресто-Воздвиженские промысла, но в силу революционных преобразований первая половина наименования отмерла. Кресто-Воздвиженские промысла принадлежали когда-то баронессе Полье-Варваре Бутэра-Родали, и на них добывали золото приписные крестьяне и каторжники. Крепостной парнишка Попов из села Верхнее Калино, работавший вместо отца каталем на промыслах, нашел здесь первый русский алмаз. Было ему тогда четырнадцать лет. Интересное совпадение: африканский первый алмаз будто бы тоже нашел четырнадцатилетний негр-пастух. Первый русский алмаз был жалован императрице в день именин, и баронесса Полье Бутэра за это сделалась графиней, о судьбе же Попова ничего не известно. Больше чем столетие история первого русского алмаза никого не занимала. После Отечественной войны, в силу занявшейся «холодной войны» и прочих необходимостей, в стране возникла потребность в алмазах — тогда и вспомнили о Попове и о Промыслах. Началась добыча уральских алмазов, но как открыли алмазы в Якутии, работы на Урале стали свертываться, и когда я приехал в Промысла, поселок, было воспрянувший из забытья, снова впадал в спячку. А приехал я в Промысла с намерением собрать материал и написать книжку, и не просто книжку, но непременно приключенческую — о катале Попове и первом русском алмазе. Тогда я еще неискушен был в литделах и думал, что все могу написать — хоть приключение, хоть комедию, хоть роман. Ничего, конечно, у меня не вышло и выйти не могло. Сама история первого русского алмаза оказалась столь по-русски безалаберно запутанной, туманной, что уже отдавала небылью. Семеро или восьмеро зеленобородых стариков заявили, бия себя в грудь кулаком, что это они нашли первый русский алмаз, и требовали за такое дело себе особой «пензии». Затем самый сердитый дед опроверг и стариков, и себя, сказавши, что никакого Попова он и слыхом не слыхивал, и что старики эти зря на пензию набиваются, хотят государство охмурить. Вовсе этот алмаз Ермачиха нашла в зобе у курицы. Ермачиха же давно померла, и знать никто ничего не может… Тут я решил плюнуть и на алмаз, и на Ермачиху, и на дедов сивых, и на приключения всякие да и податься домой. Председатель поссовета, тихий больной мужик, из тех, кто по нездоровью только и соглашался на эту должность и маленькую зарплату, обещал прихватить меня наутре с собой до станции Теплая Гора, и я остался ночевать в поссовете. Председатель готовил на городскую сессию доклад о жизни и достижениях вверенного ему поселка, сидел под лампочкой за столом, тужился умом, чтобы вспомнить разные цифры, шелестел бумажками, я лежал на газетах возле старой железной печки на полу и слушал ветер за окном. Была уже поздняя осень. Ветер на улице ревел, стучал там чем-то и время от времени, ровно бы из ружья мелкой дробью, хлестал по стеклам. В поселке ни звука, ни огонька. Геологическая экспедиция, на время оккупировавшая Промысла, унялась, перестали рычать под окнами буксующие машины, орать и материться вербованные в конторе, что располагалась в нижнем этаже поссовета. Дом поссовета огромный, старый, с внутренней лестницей на второй этаж. В поссовете чисто, полы выскоблены, тихо очень и тепло. Я уже задремал возле печки, председатель все писал чего-то, уткнувшись очками в бумагу, и без передыху смолил махорку, как вдруг внизу хлопнула дверь и послышались шаги на деревянной скрипучей лестнице. Потом кто-то скребнул по двери ногтями, нашаривая скобу. Председатель перестал писать, поднял голову, я тоже открыл глаза и уставился на дверь. Было уж примерно час или два глухой, непроглядной осенней ночи. Председатель открыл рот, собираясь, должно быть, сказать: «Кого там лешаки в такую пору?..» Но не успел он ничего сказать. Створка филенчатой двери распахнулась, и на пороге возник человек с топором на сгибе локтя, в мокрой телогрейке и в мятой, затасканной кепке. Он стоял у двери, промаргиваясь на свет. Мы оба глядели на него. Топор и топорище были в крови, лицо человека, руки и штаны тоже были в крови. — Здорово, начальник! — сказал человек и, взявши топор в руку, пошел к столу. Председатель даже не отшатнулся к окну. Он сидел выпрямившись, и только руки его медленно сползали со стола, да почему-то очки спали с одного уха и висели на одной дужке вдоль лица. Я как лежал на газетах, так и лежал, не в силах ни шевельнуться, ни вскрикнугь, подбирая под себя ноги. — Вот! — сказал человек и положил на стол, прямо на бумажки председателя, на доклад его о достижениях поселка Промысла, окровавленный топор. — Ну, чего смотришь? Офонарел? — насмешливо спросил человек и по-хозяйски поправил на председателе очки. — Арестовывай меня давай… — Ч-чего? — Арестовывай, говорю! — Он огляделся, заметил меня и захохотал: — А-а, духарики! Нагнал на вас морозу?! Кто будешь? — ткнул он в меня пальцем. На ногтях я увидел кровь, еще не черную, не обсохшую. — Ли-литработник. — Он не понял. Это я заметил по его лицу, переставшему улыбаться. — Газетчик я. — А-а, газетчик, — снова заулыбался человек. — Брешете вы все в своих газетках. Закурить не найдется? Я поспешно сунул ему пачку сигарет. Прежде чем взять сигарету, незнакомец глянул на руки: — Ат, падла! Кровины, как из барана! Пойду руки вымою. Умывальник на лестнице видел… И он ушел. А у меня в голове такой пустяшный вопрос возник: «Как он умывальник в темноте увидел?» Председатель все сидел оторопелый. Но вот быстро глянул в распахнутую дверь, цапнул обеими руками топор и сунул его себе под ноги, наступил на него. За дверью бренчал рукомойником, отфыркивался человек. Он громко высморкался под конец и возник в свету умытый, поискал чем бы утереться. — Там! — показал председатель в дверь. — Там полотенце. — Да я видел, — буркнул незнакомец. — Марать не захотел. Газету подержанную давай. Газеты были у меня под головой. Я поспешно протянул ему подшивку, скрепленную лучинкой и веревочками. Незнакомец глянул на заголовок газеты, отодрал штуки три сверху. Утер сначала лицо, затем руки, сунул мокрую газету в печь и еще о зад штанов повытирал руки. — Вот теперь закурим! — весело сказал он и губами, чтоб не мочить, ловко выудил из пачки сигарету. Затянулся, крякнул от удовольствия: — Болгарские! Давно не курил. Слабоваты, но зато запашистые… — Э-э, собственно… — подал слабый голос председатель. — Я, так сказать, интересуюсь… — Почему сюда пришел? — подхватил человек. — А куда же мне идти? Ты — власть! Ты должен арестовать меня. — За что? Прежде чем ответить, человек присел на корточки к печи, плюнул окурок в поддувало — моментом иссосал сигарету и вроде бы раздумывал: не закурить ли другую? — Да пришил я тут одного, — не оборачиваясь, небрежно ответил он. — П-при-ш-ш-ил? — снова начал заикаться председатель. — К-как? — Обыкновенно. В карты проиграл… — Та-ак, — протянул председатель и снова положил руки на стол. — Та-ак, — повторил он уже тише, не зная, что дальше говорить и делать. — Может, вы объясните… — попробовал я помочь председателю и снова протянул сигареты. Незнакомец закурил от уголька, отстранив протянутые спички. — Чего объяснять? Проиграл и проиграл. Человечишко был… — он махнул рукой, — все равно его рано или поздно укоцали бы… — Где? Куда вы его дели? — уже не заикаясь, поинтересовался председатель. — В пруду он. Раскряжевал я его топором, в матрасовку сбросал — и в пруд… — Та-ак, — снова протянул председатель. — Та-ак, — повторил он. — Зачем же сюда-то явился? Чего я с тобой делать стану? — Чего делать? Арестуй! Ты — власть! — Власть?! — фальцетом вскрикнул председатель, и с него снова спали очки, и он заторопился, цепляя их за ухо: — Какая власть моя супротив таких!.. — Да ты не шуми, начальник! Не гомони! Ты ладом поступай, по закону… — По закону… — снова закричал председатель и хотел, видать, добавить: «Какой тебе закон может быть…», но воздержался и уже устало, официально начал спрашивать человека и даже записывать что-то. Человек привычно, деловито и коротко отвечал. Отвечая, он встал и окурок спрятал в кулак: — Митрофан Савелов. Я невольно усмехнулся — посмотрел бы фонвизинский Митрофанушка на своего тезку! Как далеко ушел! — Усольский родом. Годов? Годов двадцать восемь. Срок? Хватит сроку. Митрофан Савелов из лагпункта. Лагпункт остался еще от алмазников. Теперь помогает экспедиции копать землю. Митрофан Савелов в лагпункт не являлся, совершив убийство. Хитер Митрофан Савелов! Там ночью и собачками затравят либо стрельнут «при попытке к бегству», тем более что и попытки никакой нет, есть прямой побег да еще и с убийством. Вот и подался Митрофан Савелов под защиту власти. — И что же мне с тобой делать? — хмуро повторил все уже понявший и много повидавший председатель. — Прокурору звони. Чтобы взяли. А я спать лягу, — посоветовал Митрофан Савелов и начал стелить за печкой газеты. Постелившись, он погрел сырую телогрейку с исподу и свернул ее в головах, затем и сам лег, вытянулся, закинул руки за голову. — Лаф-фа-а! Все это время и я, и председатель молча наблюдали за гостем, но он ровно бы и не замечал нас. — Ну, чё задумался, корреспондент? — глядя в потолок, полюбопытствовал Митрофан Савелов. — Поражаешься? Дескать, человека ухряпал человек и спать ложится преспокойно. Я кивнул головой — так, мол, оно и есть, угадал. Председатель же вспомнил о банке с махоркой, начал цеплять ее щепотью и крутить цигарку, соря табаком на бумаги и на стол. — Дай-ка мне махорочки, — поднялся Митрофан Савелов, — сигареты не проймают. — Он скрутил цигарку, приткнулся ею к председателевой цигарке, взяв руку того в свою, и, затянувшись, кивнул на телефон: — Ты звони, давай, звони. Действуй! Утро скоро. А я разуюсь, пожалуй. Не развязывая шнурков, он стянул ботинки, размотал и бросил на поленья вонючие истлевшие онучи. Пальцами рук он потер меж пальцами ног и вытер руки о штаны. Вытер и снова вытянулся за печкой. — Вот так вот, корреспондент! — как будто и не прерывался разговор, продолжал Митрофаи Савелов, не глядя на меня. — Так вот и буду спать спокойно и ужастей никаких во сне не увижу. Привык. В газетах вы пишете — закон джунглей, закон джунглей. Тама, у них. А у нас закон — тайга! Те же штаны, да назад пуговицей… Давно, видать, Митрофан Савелов не разговаривал ни с кем на вольные темы с таким вот насмешливо-ироническим превосходством в голосе. Был он коренаст, крепок, исколот весь. На четырех пальцах правой руки выколото «Нина». На четырех левой — «Надя». Якоря там были, кинжалы со змеей, и на груди чего-то виднелось. Лицо его — с круто выдающимися челюстями, глаза узкие, сероватые, просмешливые глаза, со злой сметкой и умом, а были они когда-то и озорные. Я что-то буркнул ему в ответ, и он, повернув голову, презрительно посмотрел на меня: — На войне был, видать? Бит, ранен? — Был. Бит. Ранен, и не единожды. — Так вот, здесь тоже война. Самая беспощадная. Чтобы выжить, надо все время обороняться, убивать, убивать… — Этак любую подлость оправдать можно. — Не-е, подлость не оправдать. Это ты брось. Есть которые на это надеются. Я — нет. Я умный сделался. И много чего понимаю. Ты вот не понимаешь, хоть и в газетке работаешь, я понимаю, хоть и вечный зэк. — Что, например? — Труба! Труба нам. Ты звони, звони, начальник. Я с корреспондентом политбеседу проведу. Темный он и зеленый! Председатель взялся кричать по телефону среди ночи, а у нас продолжалась беседа. — Нас — мильены, понял? Нами государство иное можно заселить. И выходит что? Выходит, мы — государство в государстве! Выпускать на волю многих уже нельзя. Невозможно. И это бы не беда. Тут еще другой момент есть. Нас ведь обслуживает мно-о-ого разного народу! — Но они ж вольные! — Это тебе так кажется… Председатель все звонил и звонил. Но на коммутаторах и разных станциях везде и всюду в этой поре люди заснули. Кое-как добился председатель города Чусового и приказал разбудить прокурора. Пока будили звонками чусовского прокурора, председатель, отстранив трубку, глядел на нас и слушал. — У них ведь как дело обстоит? — продолжал Митрофан Савелов, махнув в сторону телефона рукой. Он следил за председателем, видел и слышал все, что тот делает и говорит. — Пришел он, допустим, на работу к зэкам. Непривычный мордовать и костоломничать. Глянул — ма-а-атушки мои, народу-то, народу! И не просто народ разбродный какой, а со своими законами, с уставом своим. А устав такой: умри ты сегодня, я — завтра. И все вокруг этого вращается. Ты, корреспондент, не удивляйся — человек без закону не может. Пусть один он живет и то какой-никакой закон себе придумает: что делать, как делать, чем кушать, чего кушать… А тут туча людей. И есть у них и телеграф свой, и система своя в уничтожении друг дружки. Тот, новенький-то, допустим, пришел нас обслуживать, задумываться начал. Думал, думал — да и пулю себе в лоб. Таких случаев, милаха, ой, сколько! А чтобы не стрелить себя, думать надо бросить. Думать бросивши, звереет человек. Он звереет, мы зверей того делаемся и помаленьку ему работу облегчаем — уничтожаем друг друга. Докумекал? Нет? А-ат бестолковый! Ну, не можем мы без конца пополняться, уровень должен быть какой-то. Ведь так, концы концов, сделается сплошная тюряга и сплошные охранники… — Послушать тебя, так… — Ты и послушай. Разуй глаза-то. Правильно об вас пишут, что вы жизни не знаете. Писатели! Я б заставил вас прежде лагерь хоть один пройти, потом уж романы писать… — Я не писатель еще. Журналист. — Вот тебе и есть прямой резон меня слушать. Правду узнаешь. Мне поговорить шибко охота. Вот скоро утро, и меня заметут опять, а там и песни, и разговоры одинаковые. Так вот про охранников-то я не закончил. Они тоже преступники. Не таращись, не таращись! Верно говорю. Кто почестней да душой помягче из них — или стрелился, или правдами и неправдами от нас подальше… А остались… Стой! Прокурор на проводе. Митрофан Савелов насторожился. Чусовской прокурор спросонья долго ничего не мог понять. Когда понял, обозвал председателя олухом и разъяснил ему, что он никакого отношения к промысловскому лагпункту нe имеет и не может он выслать наряд за каким-то зэком, велел звонить в город Губаху — там управление лагерей и оттуда пусть принимают меры. — Бюрократы! — бросил трубку на рычаг председатель и ругнулся в сторону Митрофана Савелова. — Черти тебя принесли! Все кувырком пошло, доклад вот не дописал… Мнтрофан Савелов с беспокойством глянул в окно. Темно еще было за окном. Сыро и темно. Он длинно, со стоном зевнул и отмахнулся от меня: — Вздремнуть мне надо! Беспокойство впереди. В тебя все равно ничего не вобьешь! Сыт голодного не разумеет. Одно пойми — я правильное дело сделал. Укоцал бывшего работника органов. Видно, и хотели, чтоб мы его, иначе бы не послали к нам, ценили бы, так и место для него особое нашли бы… Их нельзя, слышь, тоже нельзя в народ пущать, — понизил он голос. — Им же теперь все люди на земле преступниками кажутся. Точно! Не веришь? Может, их в лезерв отведут, как золотые кадры, и за спиной держать — на всякий случай, станут. А так напусти — они и вас замордуют… Хэ, начальник-то старается. Обозлился! Сколько он получает? — Пятьсот рублей. — Фью-у! На два литра с малой закуской? Зачем же он такую работу исполняет? И не ворует — по одежде и по морде видно. — Чтобы честно жить и честным оставаться, человеку усилий и мужества, может, больше требуется, чем тебе. — Это верно. Честно жить тяжело. Я пробовал. Скушно. Пятьсот рублей! Ха! Я б за один испуг, сегодня мною сделанный, тышшу не взял. Слышь, корреспондент, я одинова с хеврой шесть миллионов у инкассатора взял. — Инкассатора-то убил? — Н-не, обошлось. Баба была. С наганом. Баба живая, как стерлядь, идет в дело с хвоста до головы… — Ага, мильены, — вмешался в разговор председатель. Он тоже все слышал и видел, хотя вроде бы и занят был. — Да, Губаху! Губаху, девушка! Очнись! Губаху, говорю, — прикрыв рукого трубку, ворчал он, дожидаясь ответа. — Мильены! Инкассаторы! А кто белье с веревок в поселке снимает? Кто куриц по дворам ловит? — И я сымал, — признался Митрофан Савелов. — Всякое было. Жизнь моя разнообразно шла… — Шла?! Все! Расстреляют теперь! — Много за мною числится, — почесал голову Митрофан. — А, да хрен с ней, с жистенкой!.. Все я видел, все узнал. Ничего интересного. У всех людей жизня, как у картошки: не съедят, так посадят. Я хоть погужевался. А он… Вот он, председатель-то, честно живет, мается, с подлюгами вроде меня возится, потом помрет, меня уж черви к той поре съедят… и его съедят… И поползет мой червяк к евоной червячихе и скажет: «Давай поженимся!» Родится такой же червь… Э-ох! — зевнул Митрофан Савелов: — Спать я буду — наговорился. Вон Губаху дали… Скоро попки прибудут… Мусора… Митрофан Савелов тут же и замолк, уснул. Председатель, услышав, как он умиротворенно зажурчал носом, чуть не плача, сказал: — Вот! Работать не дают… — В лагпункт-то почему не позвонили? — Да нету у меня с ними связи! Сторожатся все они, отъединяются от мира. А уйти нельзя, мало ли что, — и он посмотрел под ноги на топор. И я посмотрел на топор. Митрофан Савелов проспал до позднего утра. Мы с председателем не сомкнули глаз. Легче нам стало, когда пришла машина из экспедиции за нами и появился шофер. Быстро нарядили мы его в лагпункт за стрелками, из Губахи сказали председателю, чтоб он преступника стеpeг, никуда не выпускал, они-де по рации свяжутся с лагпунктом и велят взять Митрофана Савелова. Митрофан Савелов проснулся разом, сел, тряхнул головой и как ни в чем ни бывало поприветствовал нас: — С добрым утром, малыши! Мы ему ничего не сказали. Он поднялся, сходил в нужник, потом побренчал рукомойником, утерся газетой и начал обуваться. Обулся и подумал вслух. — В столовку сходить? Открыта столовка-то? — Нет еще. — Врешь, начальник. Открыта. Боишься — уйду. Не бойся… — Митрофан Савелов собрался уж было идти в столовку, но в это время в поссовете появились два стрелка с автоматами. Один стал у дверей. Другой гаркнул грозно: «К стене!» И когда Митрофан Савелов встал лицом к стене, задрав руки, обхлопал его кругом, — ничего не нашел и махнул автоматом: «Н-на выход!» Мнтрофан Савелов закинул руки за спину, последовал к выходу. Второй стрелок, молодой, заспанный парень с усиками, отодвинулся в сторону и ждал, когда он проследует мимо. В дверях Митрофан Савелов обернулся, кивнул головой председателю: — Извиняй, начальник. — Потом мне: — Пиши, корреспондент!.. Да поменьше бреши!.. — Р-разговоры! — рявкнул стрелок и пошевелил автоматом «пэпэша» — старым автоматом, со стершейся воронью и починенным прикладом. Должно быть, наши, еще фронтовые автоматы переданы были в другие руки и продолжали свою боевую работу. Когда мы с председателем собрались наконец ехать на станцию и вышли из поссовета к машине, то увидели небольшую группу людей у пруда. Трое в военных гимнастерках, без сапог и штанов, тянули из взбаламученного холодного пруда полосатую матрасовку, ежились под мелким дождиком, в котором белыми прядками прошивался снег. На плотине сидела и лениво облизывалась овчарка. Возле нее крутился, ластился грязный лопоухий поселковый кобелишко. Овчарка была дородна, величественна, не обращала никакого внимания на беспородного пса, а он заискивающе вилял хвостом, ловчился влезть на спину овчарки, марая лоснящуюся шкуру. Проводник овчарки пнул кобелишку, тот, сорвавшись с плотины, горестно заойкал, заскулил и поплыл по грязной воде к другому берегу. Снисходительная, короткая очередь из автомата черканула по воде и стерла кобелишку с поверхности пруда. Со дворов откликнулись воем сразу несколько собак. Под собачий вой мы и yехали из Промыслов, и, когда прибыли на станцию Теплая Гора, шел уже такой густой и липкий снег, что свету белого не видать.1968
Последние комментарии
18 часов 24 минут назад
18 часов 59 минут назад
19 часов 52 минут назад
19 часов 57 минут назад
20 часов 8 минут назад
20 часов 21 минут назад