Kochanko moja! na со nam rozmowa? [Николай Семенович Лесков] (fb2) читать постранично, страница - 2

читала польский пацержик за материну душу.

Схоронили вдову Цейтгейма в одной могиле с мужем (там споров меж ними уж нечего было бояться); Ядвигу взяла к себе начальница пансиона, а пожитки Цейтгейма взял прелат с ксендзами. Так, говорили, пред смертью вдова пожелала; впрочем, хоть жили в достатках они, но пожитков не Бог весть что было.

И росла сирота, и выросла, и стала она умница и красавица. Начальница пансиона ее очень ласкала и платила ей меньше, чем всем классным дамам. А матери, глядя на нее, злились, а подруги ей завидовали. Так ей минула девятнадцатая весна, и один раз, окончив с детьми музыкальный урок, прежде чем закрыть фортепияно, безотчетно она взяла три аккорда: в аккордах тех русская слышалась песня. Люди простые так эту песню заводят:

—

Он был лучше всех учителей в пансионе. Умный он был, скромный, приветливый и собою красивый, а лет ему было всего двадцать пять. И стало сниться Ядвиге, что сидит она у камина, а он сидит у ее ног и в очи любовно ей смотрит, а ему стало сниться, что Ядвига лежит на диване, а он на коленях стоит у ее изголовья и в уста ее жарко целует. Болели головы по утрам от этих снов у обоих, и целых три месяца они болели, а потом перестали.

Зато же и счастливы были они другие три месяца!

А тут небо стало хмуриться; ветер осенний завыл; свинцовые тучи грядой бесконечной тянулись на север: на север и он собирался.

Высокими думами полон, деяний высоких он жаждал.

А как горько рыдала Ядвига! Сердце простое этих рыданий снести не могло бы.

Черной косою опутав шею его, бедняжка молила ее не покинуть.

– Мне ведь не нужно ничто, только бы ты был со мною, мой милый! Порознь нам мука, вместе мы будем счастливы.

– Благоразумье! – ей тихо ответил любовник и, длинную речь прочитав о терпеньи и долге гражданском мужчины, надел ей на пальчик колечко со змеею и своею «невестою» назвал.

– Змей – это мудрость; кольцо – бесконечность. Ты умницей будешь и мне не изменишь? – шутливо спросил он по долгой тираде.

Она закраснелась, слезу утерла и, колечко поправив, забывшись, сказала по-польски: «Kochany! nа со ta rozmowa?»^[2]

—

Полгода целых на этого змея смотрела она, о змее живом размышляя. Полгода! Много ли время? Но кто ненавидит, боится иль любит, тот в миг быстротечный целую вечность узнает. Ядвига любила, и муки боязни ей были знакомы давно. Забыл ее милый, но законов своих не забыла природа…

И сказали Ядвиге моральные люди: «Себя уронивши так страшно, жить с нами не можете вы».

Позор был и горе! А к ним на помогу поспела нужда, и, желтые зубы оскалив и злобно сверкая глазами, взглянули они на Ядвигу в тот миг, как у ней на постели плач детский впервые раздался.

Как родятся дети, так плачут – известное дело; но о чем они плачут, взглянувши в лицо человеку? Это ученым пока неизвестно.

Плакал недаром ребенок. Некуда было с ним матери деться. Честные люди ее навестили и, головами кивая, ушли. В таком положеньи они не бывали.

– Какая здесь помощь возможна? – подернув плечами, они говорили друг другу; но однако на помощь потщились. Добрым желаньям нет в мире пределов. Письма с участием они написали тому, что давно отвечать отказался на письма, и ждали с большим нетерпением ответа; новой пищи ждали для толков.

А помощь прямая и шла стороной. Навестила Ядвигу почтенных лет дама и план ей один изложила… Женщина вспыхнула; смелою даме на дверь показала рукою и, горько рыдая, смерти у Бога себе и ребенку просила.

– Капризы некстати, некстати и гордость, – язвительно дама сказала.

– Выйдите вон! – отвечала Ядвига и, слезы утерши, помыслила в сердце: «О добрые люди! В пощаде вы мне отказали; в вас мелкие души; но свет милосерд и просторен. У света пощады спрошу я себе и ребенку».

—

Улица есть за Невой в Петербурге. Дом в этой улице с лестницей грязной стоял, а в доме Ядвига жила.

У света пощады прося, честного хлеба себе и ребенку она не сыскала в том крае, где все так легко растеряла, и, вверившись року, смело ступила ногою в столицу.

– Зла здесь есть много, но не царствуют здесь предрассудки, и честным трудом себя прокормлю я с ребенком, – думала бедная мать, у рока слепого надеясь сыскать милосердья, которого не дал ей свет дальнозоркий.

Шло время, и с ним исчезали надежды. Голодная грудь не питала ребенка, и, щелкая маленькой глоткой, сердито бросал несмысленыш пустые соски. В розовых губках, питанья искавших, упрек был какой-то сердитый, и, стиснувши десны, родное дитя свою мать укусило.

Мир христианский всегда утверждает, что в детях душа не такая, как в взрослых, что «они еще ангелы Божьи»; но с голода всякий, должно быть, способен кусаться, даже и дети.

А голод стоял на пороге, а за порогом старушка стояла, а с нею под ручку стояла нужда, и друг другу они улыбались, как две милые светские дамы.

– Рук не минует, – сказала старушка с самой приятной улыбкой.

– Все по порядку пойдет, – отвечала нужда, старушке подав