Мифы о России и дух нации [Александр Борисович Горянин] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Александр Горянин Мифы о России и дух нации
Нам надобно изучать свое собственное, свою Россию — наше сердце и счастие наше.Александр Терещенко. Быт русского народа, ч. I, СПб, 1848
Предисловие
Российское общество, по многим признакам, созрело для осознания того, что жить дальше с нынешним самоощущением нельзя. Кто-то нас, доверчивых, все время ловко убеждает, что мы недотепы, совсем пропащие и все у нас не как у людей. Что у нас ужасное прошлое, кошмарное настоящее и никаких надежд на будущее. Подобные настроения устраивают многих. Устраивают левых, ибо дают повод долбить своё: «Во всем виноват антинародный режим». Устраивают правых, которые подхватывают на свой лад: «Так будет и дальше, пока всем заправляют перекрасившиеся коммуняки». Устраивают и множество журналистов — неустанным производством чернухи они реабилитируют (как им кажется) свое усердие коммунистических времен и мстят за то, что эти времена ушли. Наши СМИ сделали все, чтобы величайшую Божью милость — мирное(!) избавление России от коммунизма — наш народ постепенно начал расценивать как поражение (в «холодной войне») и ужасное горе. Жизнь в современной России можно сравнить с капитальным ремонтом в доме без отселения жильцов. Отселить их некуда, значит все зависит от понимания и восприятия происходящего. Но понимание и восприятие простого человека, доверившегося нашим СМИ, разрушено. Он живет в ощущении непрерывной катастрофы, в преддверии конца света в отдельно взятой стране. Опираясь на российские источники, о российской катастрофе твердят — изображая сочувствие, но со злорадной надеждой — бессчетные леворозовые и розоволевые за рубежом. Перед нами ошибка в условиях задачи. Против слова «дано», у нас почему-то значится: Россия — страна неправильная и неудачная. Россия — сильная и смелая страна. И удивительно везучая. Мы должны избавиться от привычного, как привычный вывих, Большого Негативного Мифа о России. Этот миф возник не вчера. Он вылупился из змеиного яйца лет 250 назад, его разрабатывали многие могучие умы (вроде Смердякова из «Братьев Карамазовых»). Львиную долю негативной мифологии добавила советская власть, чья идеология строилась на очернении исторической России. «Все, кому только не лень, били отсталую царскую Россию», — важно говорил тов. Сталин, и восторженным слушателям не приходил в голову вопрос: а как же она заняла шестую часть суши, отсталая и всеми битая? Ни один народ на свете не обходится без мифов о своей истории, о своих национальных качествах. Эти мифы различаются в той же степени, в какой различаются сами народы. Велики ли различия народов? На эту тему можно долго рассуждать, а можно ограничиться одним примером, что я и сделаю. Вот он. Командование Красной Армии с конца 1943-го, когда стало ясно, что предстоит воевать на территории Германии, стало очень серьезно готовиться к отражению действий немецких партизан. В русскую голову не приходило, что таковых просто не будет. Конец примера. Велики ли различия национальных мифов? У большинства цивилизационно близких нам народов (не будем пытаться обсуждать японский, иранский или эфиопский случай) они горделивы, а порой и напыщенны. Но есть народы и страны с выраженно скромной и некичливой национальной психологией. К сожалению, они вполне способны усваивать отрицательные мифы о себе — по большей части умело и намеренно сконструированные. К таким странам относится, увы, и наша. Главная задача предлагаемой работы — показать и, по мере сил, разрушить наиболее злонамеренные мифы о России. Мифы, которые подрывают нашу веру в себя, подрывают дух нации. Пока не будет произведено изгнание этих бесов, страна обречена жить с опущенными руками. Сегодня мы переживаем не «национальную катастрофу», как нам внушают слева и справа, а истинное возрождение, хотя и не ведаем об этом. Во времена итальянского Возрождения люди тоже о нем не знали. Истинная картина открылась лишь их потомкам, современники же Возрождения поверили Макиавелли, объявившему Италию растерзанной и обесчещенной. Спору нет, мы проходим трудный отрезок своей истории. В такие времена абсолютно решающее значение имеет настрой людских масс. Но именно сейчас дух российской нации пребывает (согласно как социологическим замерам, так и эмпирическому ощущению) на опасно низкой точке. Если верить опросам, всего шесть процентов россиян ощущают себя счастливыми. В немалой степени это плод работы вредоносных мифов. Работа по разрушению мифов важна и по другой причине. Она помогает выявлению истинного образа России. Пока мы не уберем искажающие наслоения, наша родина будет оставаться, по большому счету, неизвестной страной. Неизвестной даже для нас самих. Другую, не менее важную свою задачу я видел в том, чтобы приблизиться к пониманию механизмов, прошлых и нынешних, подрыва национального духа. Обезвредить эти механизмы можно, лишь поняв их. Первый, краткий вариант данной работы (в виде статьи под названием «Что мы знаем о России?») был напечатан в журнале «Новые вехи» № 1(2) за 1998 г. Расширенная версия, уже под нынешним названием, печаталась с конца 1998-го до начала нынешнего года в журнале «Грани» (№№ 187, 188, 189, 190, 194, 196 и 199). То, что для каждого номера писалась, по сути, отдельная статья, которую можно читать без связи с предыдущими и последующими, обернулось, при их соединении, вполне предсказуемыми структурными недостатками работы в целом. Для настоящей книги я по-новому разбил текст на главы, сделал ряд небольших дополнений и исправлений. Получив предложение выпустить «Мифы» отдельной книгой, я решил сперва, что стоило бы радикально перегруппировать материал и добавить известное количество новейших цитат, однако меня убедили, что не стоит терять на это время. Тот, кто открыт к доводам и пафосу этой работы, воспримут ее и без переработки, и чем раньше это произойдет, тем лучше. Буду глубоко признателен своим читателям за любые замечания, дополнения, новые факты и ссылки на неизвестные источники. Пишите по электронному адресу: gorianin@hotmail.com АвторГлава I. Почему мы верим вздору?
ФАКТОР ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ ВАЖНОСТИ
Что сегодня самое важное для России? Состояние ее финансов? Промышленности? Сельского хозяйства? Энергетики? Путей сообщения? Обороны? Или, быть может, на первом месте должно стоять что-то другое — образование, качество жизни, наука, культура, здравоохранение, экология, права человека? Как ни важно все названное, на самое первое место следует поставить то, о чем у нас почему-то никто не вспоминает — дух нации. Когда он низок, нация страдает преуменьшенной самооценкой, пониженным самоуважением, она уподобляется организму с разрушенной сопротивляемостью (что по-научному зовется иммунодефицитом). Когда дух нации высок, никакие трудности не страшны, все проблемы решаемы, любые цели достижимы. Дух российской нации ныне непозволительно низок — и не потому, что он объективно обречен быть таким. Напротив, по совокупности причин ему следовало быть гораздо более высоким. Путь к отметке, на которой он сейчас фиксируется, был долог. К ней вели и подталкивали не только бесспорно негативные факторы, но и сущие, казалось бы, пустяки (а на самом деле, совсем не пустяки) — вроде неудачно закрепившихся словесных клише, стереотипов, навязанных суждений, мифов. Ну, и конечно наша беспечность и наш цинизм. Большим несчастьем было и осталось отсутствие у общества представления о важности такого социального параметра как сила духа. Все познается в сравнении. Некоторое время назад президент Литвы во всеуслышание пожалел, что нельзя предать суду литовского журналиста за статью под названием «Маленькая сельская Литва смотрит на Европу, как деревня на город». Канал НТВ сообщил об этом, дабы позабавить зрителей. На фоне развязности российских газетных шапок контраст между травоядностью заголовка и реакцией главы государства и впрямь должен был вызвать смех. А может, следовало задуматься? Литовского президента заботит явно не «что подумают в Европе»— там о статье никто и не узнает. Его заботит иное: статья, поддерживая невыгодный стереотип, подрывает дух литовской нации. Неужели России полностью чужды подобные заботы? Россия страдает от стереотипов и мифов о себе куда больше, чем маленькая Литва. Они тормозят и без того затянувшийся процесс пробуждения творческих сил российской нации после долгой спячки, подрывают уверенность в своих силах, сбивают настрой на преодоление трудностей. Нелепицы, постоянно повторяемые публицистами и теледикторами, часто в форме придаточных предложений, т. е. как общеизвестные и уже не обсуждаемые истины, практически не встречают протеста — к ним привыкли. Они незримо закладываются, как константные параметры при планировании социологических исследований (сколько бы это ни отрицалось, но то, что закладывается в вопросы, закладывается и в ответы). На этот вздор, как на объективную данность, опираются публицисты, политологи, культурологи, философы. Его кладут в основу общественно-политического прогнозирования, социальной футурологии, политических программ ряда партий. Они уже привели и еще приведут к ошибочным решениям. То, что наше нынешнее состояние духа поддерживается во многом искусственно, проистекает чаще не от злого умысла, а от инерции и умственной лени. Эту инерцию жизненно необходимо переломить. Для того, чтобы это сделать, нужно, по примеру классического психоанализа, начинающего лечение невроза с выявления его подсознательных первопричин, обратиться к истокам явления. Нужно понять, почему Россия поверила в негативный миф о себе, поверила в собственный отрицательный портрет. В предлагаемой работе затронуты, конечно, не все мифы о России, а лишь самые ходовые, наиболее вольно порхающие в эфире и печати. У мифов сейчас «господство в воздухе». Мифологии научной (и наукоподобной) я касаться не буду, хотя нельзя не отметить, что свежеизготовленные мифы недолго остаются под обложками монографий, сборников и журналов с тиражами от 200 до 1000 экземпляров. Совершенно очевидно, что вопрос о мифах — часть более общего и более важного вопроса: что мы знаем о своей стране, знаем ли мы ее? Займись сегодня кто-нибудь частотным анализом словаря отечественной публицистики, он, уверен, вскоре убедился бы, что «Россия» входит едва ли не в первую дюжину употребляемых пишущими людьми слов. Россия сегодня — главная героиня великого множества умственных упражнений, политических сценариев, художественных плачей и безответственных заявлений, причем каждый автор дает понять, что уж кто-кто, а он знает предмет досконально. Я ничуть не удивился, услышав, например, как телеведущий Ю.Гусман сказал с экрана накануне президентских выборов 1996 года: «Это на цивилизованном Западе к выборам относятся спокойно — у них тысячелетняя демократия, Хартия вольностей, «я не согласен с вами, но готов умереть за ваше право это говорить» и прочее. Россия — совсем другое дело; то, что могут себе позволить они, не можем мы». В качестве крупного знатока России живущий уже лет двадцать в эмиграции поэт Алексей Цветков уверяет свою аудиторию в следующем: «Когда цепи проржавели и упали, она[1] возненавидела и свободу, и тех, кто ее проповедовал» (Радио «Свобода», «Атлантический дневник», 11 июня 2002). Не сильно удивил и парижский корреспондент «Нового времени» А.Грачев, разъяснивший нам, что главное в нашей истории — это «труднообъяснимое для других народов долготерпение, рабья покорность и смирение русского народа» («Кто наложил на Россию проклятье?», Журналист, № 1, 1997). Так как каталог мифов велик, для начала рассмотрим процитированные и начнем с последнего.МИФ о многотерпеливости
Сама возможность существования мифа о терпении и покорности русского народа — вещь довольно странная. Спросим у себя хотя бы следующее: чего ради коммунисты создали такую беспримерно мощную карательную машину, такую неслыханную в мировой истории тайную политическую полицию и с их помощью умертвили десятки миллионов своих же сограждан? Неужели из чистого садизма? Вряд ли. Может, с целью уменьшить толчею на стройплощадке коммунизма? Непохоже. Я слышал, правда, и такой ответ: всякий тоталитаризм держится на поиске врага и устрашении, вот коммунисты и устрашали. Данная гипотеза плохо вписывается в подлинные события советской эпохи. Запугивание действенно, если доводится до сведения каждого. Таким оно было в гражданскую войну, когда большевики печатали в газетах и вывешивали на заборах списки расстрелянных и взятых в заложники. Но когда душегубы начинают действовать предельно скрытно, существование концлагерей (не говоря уже о числе казнимых) становится государственной тайной, репрессии яростно отрицаются, а официальное искусство и идеология изо всех сил изображают счастливую, жизнерадостную и практически бесконфликтную страну, это означает, что запугивание отошло на второй план, а на первом встала другая задача — истреблять тех, кто враждебен воцарившемуся строю, кто сопротивляется либо способен и готов к сопротивлению, кто ждет или предположительно ждет своего часа. Не будем себя обманывать: чекисты видели врагов. С помощью самого чудовищного в истории «профилактического» террора они тайно ломали потенциал народного сопротивления. Не ясно ли, что для целей простого устрашения количество жертв этого террора было бесконечно избыточно? Приходится признать: сила карательного действия вполне адекватно отразила силу и потенциал противодействия. Это противодействие редко прорывалось на поверхность, не имело шанса заявить о себе, быть услышанным и увиденным. Чем дальше, тем оно больше становилось подспудным, пассивным, инстинктивным, но коммунисты все равно не смогли его одолеть — ни во времена коллективизации, ни во времена «бригад коммунистического труда». Сколь бы долог ни был путь коммунистов к поражению, этот путь был предопределен именно тотальным «сопротивлением материала». Загнанное внутрь, сопротивление вылилось в формы неосознанного саботажа, превратив все затеи большевистских вождей в пародию и карикатуру на первоначальный замысел. Оно отразило процесс постепенного тканевого отторжения Россией большевизма из-за их биологической несовместимости. «Сопротивление материала» во всех его формах отменило саму возможность коммунизма. В конечном счете, именно оно — не иностранные армии, как в случае Германии, Италии или Японии — вернуло в Россию свободу. Но может быть период строительства «измов» как-то нетипичен для нашей истории? Что ж, давайте вернемся к истокам этой строительной деятельности, к событиям 1917 года и порожденных ими долгой гражданской войны. Кровавость этого периода также едва ли говорит о тяге ее участников к непротивлению. Никак не свидетельствует о такой тяге и гражданская война 1905-07 годов. Весь российский ХХ век можно рассматривать как продолжение и развитие событий этих двух непримиримых гражданских войн.[2] Основы (если так можно выразиться) поражения коммунистов были заложены во время «главной» гражданской войны 1917-20 годов. Большевистское руководство было убеждено, что их военную победу (на которую они поначалу мало надеялись) увенчает появление принципиально нового общества — общества без товарно-денежных отношений и вообще денег. Новое общество не будет ведать «имущественного рабства», в нем исчезнет институт наследования, мгновенно отомрут необоснованные потребности и, самое главное, будет действовать строжайшая система учета и распределения всего и вся. Эта система выявит точные соответствия, эквиваленты трудовых усилий, например, врача и пастуха, чтобы каждый был вознагражден в соответствии с затраченными усилиями. И всем станет хорошо. Но ни к чему подобному, как мы знаем, военная победа большевиков в гражданской войне не привела, оставшись военно-карательной, террористической победой. С точки же зрения собственных идеалов, коммунисты закончили гражданскую войну тяжелейшим поражением — нэпом. Они просто не совладали с населением страны. Нэп уже сам по себе означал крушение коммунистического проекта. Вся дальнейшая история СССР представляла собой сочетание слабеющих попыток воскресить этот проект (во все более редуцированных версиях) с оппортунистическим приспособлением власти к наличному народу. Хотя, конечно, и народа к власти — никуда не денешься. Встречное приспособление народа позволило коммунистам — через четыре десятилетия после захвата власти! — пойти на ощутимое сокращение размаха деятельности своей карательной машины. К тому времени она перемолола значительную часть населения страны, но, как мы теперь хорошо знаем, так и не сумела сделать коммунизм необратимым. ХХ-й век не уникален в истории России. Сколько ни углубляйся в наше прошлое, к какому его отрезку ни обратись, постоянно бросается в глаза, особенно на фоне остальной Европы, действие фактора, который писатель Трифонов вынес в заголовок своего исторического романа. Имя этого фактора — нетерпение. Россия — едва ли не мировой чемпион по части народных восстаний, крестьянских войн и городских бунтов. Непокорность отличала не только низы общества, но и его верхи. По удачному выражению ветерана Радио «Свобода» Фатимы Салказановой, «списки сибирских ссыльных за последние два века доказывают, что российское общество всегда противостояло авторитарной власти» (Русская мысль, 6.11.97). Вникая в подробности политических и общественных столкновений и противостояний почти на всем протяжении отечественной истории, видишь, что они почти неизменно разгорались именно на почве нетерпеливости (может быть, даже чрезмерной) русских. Мы — народ, мало способный, сжав зубы, подолгу смиряться с чем-то постылым, если впереди не маячит, не манит какое-нибудь диво. Когда же наш предок видел, что плетью обуха не перешибешь, а впереди ничто не маячило и не манило, он уезжал, убегал искать счастья в другом месте. Кстати, именно эта черта русского характера сделала возможным заселение исполинских пространств Евразии. Как писал историк Л.Сокольский («Рост среднего сословия в России», Одесса, 1907), «бегство народа от государственной власти составляло все содержание народной истории России». Будь русский народ терпеливым и покорным, наша страна осталась бы в границах Ивана Калиты и, возможно, развивалась бы не по экстенсивному, а по интенсивному пути. В школьные учебники истории как-то не попал тот факт, что земли на Севере, Северо-Востоке, за Волгой, за Камой, к югу от «засечных линий» — короче, все бессчетные «украины» по периферии Руси — заселялись вопреки противодействию московской власти, самовольно. В 1683 дело дошло до царского указа об учреждении «крепких застав» против переселенцев, но и эта мера оказалась тщетной. Государство шло вслед за народом, всякий раз признавая свершившийся факт. «Воеводы вместо того, чтобы разорять самовольные поселения, накладывали на них государственные подати и оставляли их спокойно обрабатывать землю» (А.Дуров, «Краткий очерк колонизации Сибири», Томск, 1891). Помимо невооруженной крестьянской колонизации была колонизация вооруженная, казачья. Заповедь «С Дона выдачи нет», да и вся история казачества, этого глубоко русского феномена, слишком известны, чтобы об этом рассказывать здесь. Отдельную главу нашей истории составляет трехвековое сопротивление миллионов (миллионов!) старообрядцев всем попыткам заставить их перейти в официальную конфессию. Восстания и крестьянские войны имели место, конечно, и в Европе, но в целом народы стиснутых своей географией стран проявили за последнюю тысячу лет неизмеримо больше долготерпения, послушания и благоразумия, чем мы. Они научились ждать и надеяться, класть пфениг к пфенигу, унавоживать малые клочки земли и выживать в чудовищных по тесноте городах. Они стерпели побольше нашего — стерпели огораживания, «кровавые законы», кромвелевский геноцид, истребление гугенотов, гекатомбы Тридцатилетней войны, они вырыли еще до всех механизаций почти пять тысяч километров (это не опечатка!) французских каналов и вытесали в каменоломнях баснословное количество камня ради возведения тысяч замков, дворцов и монастырей для своих господ, светских и духовных. Они и сегодня не идут на красный свет даже когда улица пуста. Именно в европейской истории мы сталкиваемся с примерами «труднообъяснимого» (как выражается г-н Грачев) смирения и покорности. Труднообъяснимого именно с русской точки зрения. Особенно поразил меня, помню, один английский пример — и не из «темных веков», не из времен первых «огораживаний», а из XIX века. Герцогиня Элизабет Сазерленд (Sutherland) вместе со своим муженьком, маркизом Стаффордом, добившись прав практически на все графство Сазерленд площадью 5,3 тыс. кв. км, изгнала оттуда (около 1820 года) три тысячи многодетных семейств, живших там с незапамятных времен. И эти люди покорно ушли![3] Мы уже не услышим народные голоса прошлого, они не расскажут, каково им было в жизни. Поэтому не возьмусь выносить суждение, какой народ был удачливее. Нет у меня и ответа на вопрос, хорошо или плохо то, что нас, русских, так и не выучили ходить по струнке. Но есть и нечто, не подлежащее сомнению: заявления о покорности «вечно страдающего» русского народа, которые и по сей день нет-нет, да и всплывают брюхом вверх то в одном, то в другом журналистском тексте, можно объяснить лишь невежеством заявителей.Вопрос об эндемичности либерализма нуждается в новом рассмотрении
Второй почти общепринятый, почти не обсуждаемый постулат гласит: в России никогда не знали прав и свобод человека, независимой печати, независимого суда, «тысячелетней демократии» и прочих благ либерального общества, личность у нас всегда была бесправна перед лицом государства, в счастливой же Европе права человека лелеются с древности. Углубление в древность отняло бы слишком много места, так что пропустим череду утомительных, малогигиеничных (в незнакомой с баней Европе) и кровавых веков борьбы между монархами и баронами за привилегии. Красивы эти века только в кино, да и права народных масс от этой борьбы прирасли ненамного. Но зато уж, думаем мы, едва Великая Французская революция провозгласила «Декларацию прав человека и гражданина», всякая личность сразу же оказалась огражденной от произвола. Но вот после принятия замечательной декларации прошло без малого полвека, и в 1834 в Париже произошло выступление, не слишком мощное, республиканцев против Луи Филиппа. У дома 12 по улице Транснонен был ранен офицер, и в наказание все жители дома, включая женщин и детей были зверски убиты. (Многие вспомнят литографию французского художника О.Домье, отразившую эту бойню.) В России 1834 года такое, согласимся, было совершенно невозможно. В 1858, после покушения на Наполеона III, во Франции был принят закон «О подозрительных» (известный еще как «Закон Эспинаса»). Париж и крупные города очистили от лиц, имевших несчастье не понравиться полиции. На места была спущена разнарядка раскрыть в каждом из 90 департаментов заговоры с числом участников не менее 10, замешав в них всех заметных недоброжелателей монархии. «Заговорщиков» без суда отправили в Кайенну и иные гиблые места. Возможность защиты или обжалования исключалась. Европа отнеслась с пониманием: как-никак, это было уже третье покушение на Наполеона III. В России 1858 года подобное также было бы совершенно невозможно. Стало, правда, возможно в ленинско-сталинском СССР. Следует ли отсюда, что в России тогда царила терпимость, а в Европе — тирания? Нет. Следует лишь то, что нынешнюю европейскую модель демократии, уважения личности и гарантий от произвола нельзя проецировать даже в прошлый век (простите, уже в позапрошлый), а тем более считать ее, как Ю.Гусман, тысячелетней. Данная модель сложилась буквально в последние десятилетия. Уже с трудом верится, что еще сравнительно недавно, 8 февраля 1962, в Париже был возможен «Кровавый четверг»— совершенно чудовищный расстрел (никаких резиновых пуль!) мирной уличной демонстрации. Отдадим прогрессу должное: сегодня, 39 лет спустя, такое в Париже уже кажется немыслимым. Великая Французская революция провозгласила права и свободы, в чем ее великая и вечная заслуга, однако превращение этих превосходных идеалов в повседневную для большинства людей реальность заняло примерно век и еще три четверти. Приведенные эпизоды показывают, каким трудным и непрямым был этот процесс. Но вот что любопытно. Россия, как утверждают, пребывала вне этого процесса, а ведь либерализация жизни шла и в ней, проявляясь не только в меньшей, чем во Франции и прочей Европе жесткости государственной машины, но и в такой сфере, как свобода прессы. Для тех, кто привык думать, будто до 1905 года в России было неведомо такое понятие, как свобода слова, что русская печать была «под пятой царской цензуры», приведу два фрагмента совсем иной картины. В 1867 году журнал М.Каткова «Русский вестник» начал многолетний поход против военной реформы, проводившейся министром Милютиным под патронажем царя Александра II; в 1871 группа оппозиционеров специально для этого основала газету «Русский мир». Были привлечены бойкие перья и немалые деньги. В оппозиции реформам выступила целая плеяда славных генералов, в частности князь Барятинский (тот самый, что пленил Шамиля), храбрец Черняев (с 2-тысячным отрядом и 12 пушками на свой страх и риск взявший штурмом Ташкент с его 30 тысячами защитников и 63 пушками), колоритный Фадеев (реорганизатор армии египетского хедива, а затем черногорской армии), варшавский генерал-губернатор Коцебу, шеф жандармов Шувалов, известный военный публицист Комаров. Все они держались мнения, что пуля дура, а штык молодец, называли реформы Милютина либерально-канцелярскими, ввергающими армию во «всесословный разброд», уверяли что подрываются основы могущества и благоденствия страны, которая, мол, потому всегда и побеждала, что не копировала Европу (а Крымская война — досадная неудача, ничего не доказывающая). Вопросы обсуждались резко и открыто. Ростислав Фадеев, в частности, нападал не только на военную, но и вообще на все реформы Александра II. В глазах читателей Милютин гляделся штабной крысой рядом со своими картинными оппонентами. Итог был таков: 14 лет самых ожесточенных нападок «согнули», как говорили потом, всю реформу. Не только военное ведомство боялось прессы. «Записки» Лотара Швейница, германского посла в Петербурге в 1876-93, освещают фактическое бессилие русского правительства «защитить свою внешнеполитическую линию от разнузданных нападок собственной прессы», постоянно затевавшей антигерманские кампании.[4] О «послушной» русской печати могут рассуждать лишь люди, никогда не листавшие газетной подшивки былых времен. Другим шагом России к правовому государству стало появление в ней в 1864 суда присяжных (для сравнения: в Германии — в 1848, Италии — в 1865, Австрии — в 1866, Испании — в 1888). Полную, и даже чрезмерную, независимость русского суда явил миру в 1878 приговор по делу террористки Веры Засулич, ранившей петербургского градоначальника. Она была оправдана. Хорошо, слышу я, пусть Россия и расширяла свободы своих подданных, но она при этом продолжала имперские завоевания, душила борьбу поляков за независимость. Что ж, это одновременно и правда, и миф — миф об извечном русском империализме, об уникальной имперской устремленности России. Любопытно отношение к этому мифу. Либеральные авторы с ним обычно согласны, а некоторые (как, например, украинские журналисты и писатели, выступающие в российских СМИ) к нему еще и неутомимо возвращаются. Имперская Россия — частый сюжет писем читателей (почти всегда одних и тех же читателей) в «Новом времени», «Огоньке», «Итогах», «Общей газете». Что же до красных, они этот миф яростно отвергают, утверждая, что все (ну, почти все) народы присоединились к русскому брату добровольно. И хотя опровергают они его невпопад, т. е. нисколько не опровергая, миф от этого не перестает быть мифом. Истина же состоит в том, что ничего исключительного в русском империализме не было. Да, именно в годы своего приобщения к правам и свободам Россия совершила и самые большие захваты, покорив в 1864-81 Среднюю Азию. Ни о какой «добровольности» речь здесь не шла. Дело, однако, в том, что страны парламентской демократии вели себя точно так же. Именно в это семнадцатилетие Англия воюет в Афганистане, Эфиопии и Китае, оккупирует Египет, захватывает Базутоленд, Фиджи и Кипр, прибирает к рукам Золотой Берег в Африке и Малайю; Австро-Венгрия аннексирует Боснию; немцы отнимают у датчан Шлезвиг-Гольштейн, а Лотарингию с Эльзасом — у Франции; Франция отнимает у итальянцев Савойю и Ниццу, делает своими колониями Тунис, Таити, весь Индокитай, воюет в Мексике; США делают неудачные попытки прибрать к рукам Корею (черед Филиппин придет позже); Япония отнимает у Китая острова Рюкю; маленькая Бельгия прибирает к рукам огромное Конго, крошка-Голландия — исполинскую Индонезию. И даже поляков Россия давила ничуть не сильнее, чем австрийцы давили итальянцев, а англичане — ирландцев. Ни одну страну нельзя судить вне контекста времени и по более поздним, не имеющим обратной силы, законам. Упомянув поляков (их отношение к России знаменито особой пристрастностью), процитирую польского эмигрантского публициста Юзефа Мацкевича. Он характеризует старую Россию времен своей юности как либеральное государство, поясняя: «демократия — это еще не свобода, это пока только равенство. Свобода — это либерализм… Нельзя сказать, чтобы царская Россия была государством, основанным на общественной несправедливости. Справедливости можно было добиться иногда скорее, чем в какой-нибудь сегодняшней демократии».[5] Ну хорошо, говорит скептик, не буду судить русский XIX век слишком строго (опять же, великая литература, великая музыка), но заглянем в какой-нибудь XV-й или XVI-й! Воображаю, какой там мрак и ужас! Хотя мрака, ужаса, кровопусканий и жестокости в русской истории (исключая наше столетие) неизмеримо меньше, чем, скажем, в английской или немецкой, пока воздержимся от увлекательных сравнений. Те же, кто захотят узнать, до какой степени оболганы вышеназванные века, найдут много интересного в статье знатока этого периода А.Янова «Российские либералы против русской истории» (Дружба народов, № 11, 1996). Его выводы тем убедительнее, что сам он, говорят, имеет репутацию человека, «не замеченного в симпатиях к России» (невротические авторы «Молодой гвардии» и «Завтра» даже зовут его «русофобом»). Так вот, Русь именно XV века была, по характеристике Янова, «европейским и либеральным государством, едва ли не самым политически прогрессивным в тогдашней Европе… превратилась в один из важнейших центров мировой торговли». Она начала «на поколение раньше других…борьбу за церковную Реформацию».В КАКУЮ СТОРОНУ БЕЖАЛИ ЛЮДИ?
Либеральная школа (на самом деле радикальная) сумела внушить слишком многим, что история у нас жуткая и что Россия это такое место, где всегда было плохо. Ой ли? Понять, хорошо или плохо было в данной стране, довольно просто. Надо выяснить, стремились в нее люди или нет. И что же? В Россию, а до того — в русские княжества, стремились всегда. Родословные пестрят записями вроде: «Огаревы — русский дворянский род, от мурзы Кутлу-Мамета, выехавшего в 1241 году из Орды к Александру Невскому»; «Челищевы — от Вильгельма (правнука курфюрста Люнебургского), прибывшего на Русь в 1237 году»; «Хвостовы — от маркграфа Бассавола из Пруссии, выехавшего в 1267 г. к великому князю московскому Даниилу»; «Мячковы — от Олбуга, «сродника Тевризского царя», выехавшего к Дмитрию Донскому в 1369 г.»; «Елагины — от Вицентия, «из цесарского шляхетства», прибывшего в 1340 г. из Рима в Москву, к князю Симеону Гордому «и так до бесконечности. Во времена ордынского ига (ига, читатель!) иностранцы идут на службу к князьям побежденной, казалось бы, Руси. Идут «от влахов», «от латинов», «от ляхов», «от литвы», «от чехов», «от свеев», «из Угорской земли», «из немец», «из Царьграда «и, что поразительно, из Орды. Переселения простых людей не отразились в «бархатных книгах», но несомненны. С XI века в Киеве, Новгороде, Владимире известны поселения армян и грузин, в Москве уже в XV веке были греческая и польская (Панская) слободы, в XVII возникла грузинская, не переводились персияне, турки и «бухарцы» (в седьмой главе «Евгения Онегина» последние названы среди постоянных московских персонажей). В русские пределы сознательно переселялись целые народы: между 1607 и 1657 переселились из китайской Джунгарии калмыки, а после русско-турецкой войны 1806-12 переселились гагаузы. Вслед за Столбовским миром с Швецией на русские земли устремляются «из-под шведов» водь, ижора и карелы. И уже почти не в счет (а собственно, почему?) сотни тысяч «чиркасов запорожских» — по-нынешнему, украинцев, бежавших из Сечи на российские земли, начиная с 1638. Во все достатистические века в Русь-Россию непрерывно вливались народные струйки с Балкан, Кавказа, из Персии, придунайских земель, Крыма, Бухары, германских княжеств, из Литвы, не говоря уже о славянских землях. Имей мы родословные древа, уходящие вглубь веков, почти каждый нашел бы кого-то из этих людей среди своих предков. Появление, с XVIII века, статистики позволяет называть уже почти точные цифры. Скажем, число немцев, въехавших в Россию при Екатерине II, чуть не дотянуло до ста тысяч, а за 87 лет между 1828 и 1915 к нам вселилось, ни много, ни мало, 4,2 млн иностранцев, больше всего из Германии (1,5 млн чел.) и Австро-Венгрии (0,8 млн).[6] Вообразите число их потомков сегодня! К началу Мировой войны 1914 года Россия была вторым, после США, центром иммиграции в мире — впереди Канады, Аргентины, Бразилии, Австралии. В Россию переселялись греки, румыны, албанцы («арнауты»), болгары, венгры, македонцы, хорваты, сербы, черногорцы, галицийские и буковинские украинцы, чехи, словаки, все те же немцы, китайцы, корейцы, персы, турецкие армяне, ассирийцы (айсоры), курды, ближневосточные арабы-христиане. Вне статистики остались переселявшиеся в собственно Россию жители ее окраин — прибалтийских и кавказских губерний, русского Туркестана, Бухарского эмирата, Великого княжества Финляндского, поляки и литовцы Царства Польского. Россия всегда притягивала к себе людей, в пугало ее превратил коммунизм. Он же сделал все, чтобы очернить ее прошлое. Общее впечатление от русской истории, выносимое из школы (до сих пор!), таково, что наш рядовой читатель легко верит любому мрачному вздору о России.БОЛЬШОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ С РУССКОЙ ОБЩИНОЙ
Перейдем к мифу ни отрицательному, ни положительному, а просто ошибочному, к мифу об общине. Община — любимица изрядной части современной российской публицистики, священная корова политических деклараций некоторых партий. Общинность, внушают нам, есть родовой признак нашей национальной души, русский способ жизни. Среди базовых констант, которые берутся в расчет при социальном прогнозировании и в политической футурологии, часто фигурирует и наша якобы общинная психология. Но сперва маленькое отступление. Из какого сора у нас растут, не ведая стыда, россиеведческие теоретизирования, я понял, прочтя однажды в «Общей газета» якобы письмо якобы из Пензенской области. «Вот сейчас все говорят: фермер спасет российскую деревню. Америку, там, Голландию по ТВ показывают. Счастливые коровы… Но у нас в Пензе не Америка и не Голландия, у нас 7–8 месяцев в году зима… Вот почему для крупного товарного производства в деревне нужна масса техники и масса народа в одном кулаке (имеется в виду не тот кулак, которого ликвидировали как класс, нет, это ласковая метафора для председателя колхоза — А.Г.)… Всегда в России мужики общиной жили. Коль нужда заставит, помогали друг другу. Трудно средь бескрайних снегов одному выжить». Выдержки из этого удивительного сочинения торжествующе приводились затем в качестве народного гласа, в частности публицистом В.Сироткиным. То, что текст родился в Москве, было ясно без слов. Пензяк не напишет про восьмимесячную зиму. Поражало другое: каков же уровень познаний о своей стране имеет скромный труженик идеологической обслуги коммунистов-аграриев, сочинявший этот текст? Да и в редакции газеты никто почему-то не вспомнил, что так долго зима длится разве что в Готхобе, столице Гренландии, никак не в Пензе. А ведь все свои выводы о том, что в России могут выжить (любимое словцо) только колхоз, община и госсобственность на землю, наш ряженый поселянин и ему подобные авторы выводят из постулата, будто у нас этого требует сама природа. Дескать, Россия — страна приполярная, зона рискованной агрикультуры и так далее. Эта фантастическая климатология потребует отдельного, не впопыхах, разбора, чем мы займемся позже, а пока что обратимся непосредственно к общине. Публицисты из бывших доцентов «научного коммунизма» (от латинского commune — община) страстно хотят доказать склонность России к выдуманному идеалу, давшему имя их былой специальности, и создать этим себе ретроспективное алиби. Противопоставляя «русскую общинную психологию» западному индивидуализму, они делают вид, будто речь идет о предмете настолько бесспорном, что обсуждать его излишне. Однако неосторожные детали частенько выдают, что понятие об общине у них довольно смутное. Примерно такое: как пришли, мол, славяне на приполярную Русскую равнину, так и порешили выживать среди бескрайних снегов коллективными хозяйствами за счет взаимовыручки. С тех пор и по сей день на Руси стихийный общинный социализм. Один за всех, все за одного. На деле же, как естественная форма народной самоорганизации для совместной борьбы с природой, община в России сошла на нет еще до появления самого слова «Россия». Наш блестящий этнограф дореволюционной школы академик Д.Зеленин посвятил уцелевшим формам коллективного, общинного поведения крестьян раздел «Общественная жизнь» в своем капитальном труде «Восточнославянская этнография». В предисловии он подчеркивает, что его труд писался в начале 20-х гг. на материалах «второй половины XIX — начала ХХ в». И уже тогда эти формы были этнографическим эхом. Самое ценное в общине, старинная «толока» или «помочь» (т. е. коллективная работа односельчан для выполнения трудной или спешной общей задачи) сохранилась, пишет Зеленин, лишь в форме таких отзвуков, как опахивание деревни при болезнях скота или постройка за один день «обыденного храма» во время моровых язв. «Лишь кое-где у белорусов» сохранилась бесплатная работа соседей в пользу погорельца или немощного. «Нынешние» же (для нас — вековой давности) случаи коллективной работы он описывает так: «Ее устраивают только люди зажиточные, пользующиеся влиянием в обществе. Обычно на толоке людей прельщает обильное угощение, которого у бедняков не бывает. К этому прибавляется и стремление оказать услугу влиятельному человеку. Нередко толока обходится хозяину дороже, нежели найм рабочих». Иногда «работающих привлекает не только угощение, но также и взаимные обязательства, связанные с такими услугами» (т. е. порождая обязательства, каждый вправе рассчитывать на «отработку» в разных формах), и «в обоих случаях работа, в которой участвуют ради более или менее богатого угощения с вином, завершается праздничным пирогом и танцами».[7] Картина, что и говорить, мила воображению, но где тут та община, в которую объединяются ради выживания перед лицом безжалостной природы? Можно, конечно, объявить приметами такой общины любые этнографические детали быта, порожденные тем, что односельчане имеют общие интересы, должны как-то общаться и взаимодействовать, улаживать споры. Можно объявить ими каждое проявление милосердия к сиротам и вдовам, любые посиделки, где работа совмещена с разговорами и забавами, все развлечения сельской молодежи и т. д. — но такое есть везде в мире, где сельская жизнь еще сохраняется, а говорить об общине оснований давно уже нет. Так на какую же возлюбленную русским народом вековечную общину ссылаются сегодня наши народоведы? Я теряюсь в догадках. Низовые общественные структуры XIV–XVII веков, удобные власти и поощрявшиеся ею как инструмент извлечения податей и решения государственных задач, включая военные, никакого отношения к «взаимовыручке перед лицом суровой природы» также не имели. Эти структуры — они, кстати, вовсе и не именовались «общиной» — строились по принципу круговой поруки, были рычагом утеснения и контроля. Скажем, «Приговор» (т. е. постановление) Земского собора 1619 года фактически прикреплял посадских людей к месту жительства тем, что уход любого увеличивал размер доли налога оставшихся. Оставалось лишь убегать, что и делалось. Переход от посошного (в «соху» могло входить разное количество деревень, дворов, людей и пашни) к подворному обложению, а затем к подушной подати должен был, казалось, знаменовать собой окончательную смерть традиционной общины. И в самом деле, все, что напоминало о ней, исчезает из русских правовых актов, пока вдруг ее заново не «открыл» в 1847 ученый немец барон Франц Август фон Гакстгаузен-Аббенбург. Изучая жизнь государственных крестьян, он выяснил, что общность полей (первый признак общины) действительно исчезла «еще в домосковскую эпоху», но «в конце XVIII века под влиянием фискальной политики правительства» возродилась вновь. «В конце XVIII века» — то есть после указа Екатерины II от 19 мая 1769, касавшегося государственных крестьян. Нет, этот указ не повелевал воскрешать какие-то старозаветные обычаи. Он лишь предписывал, что ответственность за подушные подати ложится не на каждую «душу», а на старост, избираемых этими душами. В случае же образования недоимок и неуплаты их в годовой срок старост и выборных полагалось забирать в города, держать под караулом и употреблять их в городовые работы без платежа, доколе вся недоимка не будет погашена. Такие правила игры понемногу вернули и круговую поруку, и правило, по которому желающий покинуть деревню должен был найти себе заместителя. С годами тяжесть именно подушной подати вернула общность полей (т. е. они сталиобщей собственностью — подобно тому, как хозяином квартиры в кооперативном доме является не ее житель, а кооператив), а затем и уравнительные «переделы», т. е. перераспределение участков между дворами по требованию кого-то из общинников в зависимости прибавления или убыли едоков. Так что барону осталось лишь приехать и сделать свое этнографическое открытие. Кстати о переделах. Поклонники социализма вольны усмотреть в них социалистический идеал справедливости (во-первых, не позволить никому разориться настолько, чтобы быть согнанным с земли, а во-вторых, не позволить, чтобы кому-то стало намного лучше, чем соседу), но даже эта версия не в силах объяснить переделы суровостью нашей природы. Это было отступление крестьян под напором алчной власти, вынужденная самооборона. Кстати, несмотря ни на что, к подобному «социализму» склонилась далеко не вся сельская Русь, едва ли не преобладали местности, где переделы так и не привились. Указ 1769 года был хоть и важным, но не главным шагом к насильственной «общинизации» страны. Решающая заслуга тут принадлежала генералу П.Д.Киселеву. Реформируя управление казенными, удельными и временно обязанными крестьянами, он начал в 1838 внедрять в жизнь свое «Положение об устройстве быта государственных крестьян» — смесь археологических обычаев и придуманных форм. Уже первые слухи о готовящихся нововведениях сильно встревожили тех, чей быт желал «устроить» Киселев. Как пишет историк русского частного права В.Леонтович, под влиянием этих слухов «зажиточное крестьянство стало переходить в городское состояние». Пуще всего люди боялись «введения общественной запашки.[8] Это явно противоречит предвзятому мнению о том, что «великороссам присуще врожденное стремление к коллективизму»».[9] Общественной запашки, конечно, не ввели, и все же новшества Киселева в деле «устройства быта», а точнее, насильственной общинизации крестьянства можно рассматривать как первое, хоть и разбавленное, издание колхозов. Эти новшества встретили повсеместное сопротивление, а в Приуралье, Поволжье, губерниях Севера и на Тамбовщине вызвали настоящие бунты с участием полумиллиона крестьян, желавших управляться на своей земле без диктата общины. Однако упорство государственной машины сделало свое дело: в течение двух десятилетий — как раз к реформе 1861 года — новые правила были внедрены. Творцы же реформы (Киселев среди них) решили: пусть на переходный период, т. е. до полного выкупа земли, киселевская организации сельской жизни станет обязательной и для бывших помещичьих крестьян. Говоря об этой новоявленной, только что сконструированной общине, выдающийся государствовед конца прошлого века Б.Н.Чичерин выразился предельно ясно: «Ее вызвали к жизни потребности казны». Закрепленная юридически, она со временем стала словно в насмешку считаться «традиционной русской общиной». В пореформенной общине, а точнее, в «обществе» совместились разные роли: юридического лица, владеющего землей; ответчика за подати и иные повинности; производителя общественных работ; самоуправляющейся социальной ячейки и двух («сельское общество» и «волостное общество») низших административных единиц. Руководство «обществом» обычно захватывал особый тип людей, хорошо известный затем по колхозным временам. Их все очень устраивало. И государственную власть все очень устраивало. Власть всегда предпочитает, когда есть возможность, не возиться с отдельными людьми, пусть возится «мир» («мiр»), связанный ответственностью всех за каждого. Удобно оказалось, на беду, и многим общинникам, людям дюжинным и опасливым, часто (не всегда) удобно было лодырям и пьяницам. Не удобно только самым предприимчивым. Они общину ненавидели, но почти никогда не могли завоевать в ней 2/3 голосов, необходимых для превращения общинной собственности в частную. Окончательно оформившаяся между 1861 и 1917 община — совсем не то, что воспевают современные коммунофилы. За что-то хорошее, нашенское, искони бытующее они принимают поздний, навязанный, в кабинетах измышленный институт. Считать такую общину высоким порождением нашего народного духа — просто досадное недоразумение. Прочтите 168 статей из «Общего положения о крестьянах» 1861 года, этот подробнейший план устройства и функционирования «сельских обществ и волостей», и вам все станет ясно. Бюрократический генезис общины был тогда очевиден всем, жаль, что забыт ныне. Хотя скажем и то, что «Положение» усилило роль такого демократического института, как сельский сход, и когда, начиная с 1905 года, в России стали происходить демократические выборы, крестьянам не надо было объяснять, что это такое.[10] И все же, подытоживая то, что мы знаем об общине в издании 1838–1917 годов, нельзя не увидеть, что по большому счету она была чужда и тягостна русскому народному духу. Мой дед Ефим Иванович Рычажков, из крестьян Дубово-Уметской волости Самарского уезда Самарской губернии, и на десятом десятке не забыл усвоенную в отрочестве поговорку: «Где опчина, там всему кончина». Общину, ее старшин, «мирские повинности», методы ведения схода и подготовки решений («приговоров») он знал не из книг народников, и поэтому, в 1897-м, едва шестнадцатилетним, подался ото всего этого рабочим на железную дорогу. А его дядя — кажется, Илья Демьянович (писался Рычашков) — так повздорил со сходом, что, махнув рукой на свой пай, ушел пешком в Москву. И не прогадал. К 1908 году он уже имел шелкоткацкую фабрику в деревне Следово Богородского уезда под Москвой и «раздаточную контору» в Верхних торговых рядах (ныне ГУМ). Говоря о советских временах, этнолог В.Тишков[11] подчеркивает: «Советский человек был очень частным человеком, и именно это обстоятельство пропустила наша экспертиза, увлекшись анализом мира пропаганды и верхушечных установок». Даже немного странно, что это надо кому-то доказывать. Всякий, кто наблюдал жизнь не из кабинетов Старой площади, знает, что русские хоть и участливы, но при этом до такой степени не коллективисты, что это можно рассматривать как врожденное народное свойство (известный недостаток, если хотите). Кто этого не учитывал, всегда обжигался — как Александр I с его «военными поселениями», задуманными по образцу коммун. Провал усилий сделать коллективное сельское хозяйство рентабельным был наиболее явным именно в РСФСР. Не во всех прочих республиках колхозы оказались столь же безнадежной затеей. Форм вполне успешного общинного хозяйствования в мире не так уж мало и сегодня. Это мексиканские «коммуны» и «эхидо», израильские «кибуцы», японские «сонраку», шведские «коллективы», итальянские «арки». В России же, как было упомянуто выше, не выжили даже полезные пережитки общинной жизни, подобные узбекскому хашару или белорусской толоке. Когда газеты у нас начинают обсуждать межэтнические отношения, сразу выясняется: читательская масса, не подозревающая о том, что наши обществоведы постановили считать нас народом с общинной психологией, держится как раз противоположного убеждения. Всего одно читательское высказывание: «У русских нет традиции жить и работать этническими, земляческими общинами, а напрасно!» (Московские новости, 24.5.98). По контрасту, наш простой человек сразу подмечает в других народах (почти во всех) такую черту: «Эти-то, — говорит он, — подружнее наших будут». Подружнее, значит, пообщиннее по сравнению с нами. В последние годы россияне стали бывать за границей, и те, кто ездили не в составе туристских групп, а гостили у друзей или родни, почти наверняка замечали вокруг себя наличие общинной жизни. Самые настоящие общины, весьма властно ведающие массой вопросов (они могут, например, запретить хозяину дома продать его нежелательному, на взгляд общины, лицу), действуют в тех новых, иногда обнесенных оградой поселках для людей среднего класса, где все дома сперва одновременно возводятся, а затем более или менее одновременно заселяются — в Испании такие поселки зовут urbanizationes, в Англии, кажется, developments. В США я слышал от наших евреев, переселившихся в эту страну, что они находятся под опекой местной еврейской общинны. В маленьком итальянском городке улица (т. е. община соседей[12]) устраивает «праздник улицы», ради которого всем, включая собак, заказывают майки с приличествующей надписью, в день праздника улица заставлена столами с угощением и пр. На мой вопрос, не замрет ли соседское единение до следующего года, мне ответили, что улица круглый год сообща решает вопросы своего быта и благоустройства, детского досуга, борется со слишком громкой музыкой и противоугонными сиренами; только что решили (с перевесом всего в голос) устроить на проезжей части через каждые 50 метров пологие горбики, чтобы машины не могли разгоняться — ну и так далее. Для тех, кто сочтет мои соображения о тяге иностранцев к общинной жизни случайными наблюдениями поверхностного путешественника, приведу нечто более убедительное: слова английского премьера Т.Блэра. Ставя Британию в пример остальному миру, он сказал в своей речи 29 декабря 1999 года, что и другим нациям для успеха в следующем тысячелетии необходимо «развивать общинные узы», добавив: «люди нуждаются в общинах, нуждаются в чувстве принадлежности».[13] В России подобных тенденций совершенно не наблюдается, и об этом следовало бы даже посожалеть, ведь община — гражданское общество в миниатюре, а о гражданском обществе у нас ныне не вздыхает только ленивый. Но — чего нет, того нет. Отсутствует в нас коллективизм и тяга к общинному сотрудничеству.О НЕСЧАСТНОМ РУССКОМ КРЕСТЬЯНИНЕ И СЧАСТЛИВОМ ЕВРОПЕЙСКОМ
Раз уж мы упомянули освобождение помещичьих крестьян в 1861 году, проделайте такой опыт: спросите какого-нибудь знакомца, слывущего эрудитом, какой процент тогдашнего населения России они составляли? Потом второго, третьего. У меня хватило терпения опросить пятерых. Все ответили, что, поскольку Россия была тогда крестьянской страной, процентов 90. Они сказали так не потому, что где-то встречали подобную цифру, а потому, что цифра была в духе того, что они вынесли из советской школы. Правильный же ответ таков: около 28 % (22,5 млн освобожденных от крепостной зависимости на 80-миллионное население страны). Во времена Павла I, всего шестью десятилетиями раньше, доля крепостных была вдвое(!) выше. То есть, выход людей из крепостного состояния происходил естественным ходом вещей и до реформы 1861 года, притом исключительно быстро. Эти данные вы найдете во множестве книг, например, в трудах авторитетного дореволюционного историка крестьянства В.И.Семевского («Крестьянский вопрос в России…», т. 1–2, СПб, 1888 и др.). Но и тени представления об этом не встретишь сегодня даже у начитанных людей. Вспоминаю об этом всякий раз, читая очередные, но примерно одинаковые, рассуждения об «исторических судьбах» нашего отечества (или «этой страны»). Как я уже упоминал, нынешняя вспышка журнального россиеведения почему-то чаще отмечена отрицательным знаком. Я уже привык к неофитскому трепету, с которым очередной пылкий невежда клянет наше несчастное, на его (ее) вкус, прошлое. Им всегда ненавистна «крепостная Россия», «немытая Россия» (о «немытой» у меня будет отдельный и подробный разговор), «деспотическая Россия», «нищая Россия» (при внимательном же анализе написанного обычно видно, что ненавистна всякая Россия), и почти из каждой строки торчит незнание предмета. С придыханием пишут, например, как все хорошо и правильно складывалось в благословенной Европе. Вспоминают продовольственную программу XVII века, выдвинутую французским королем Генрихом IV: «хочу, чтобы каждый мой крестьянин по воскресеньям имел суп, а в нем курицу». Правда, прошло почти сто лет после этих замечательных слов, и путешествующий по Франции Жан Лабрюйер записывает следующее: «Всматриваясь в наши поля, мы видим, что они усеяны множеством каких-то диких животных, самцов и самок, со смуглым, синевато-багровым цветом кожи, перепачканных землею и совершенно сожженных солнцем… Они обладают чем-то вроде членораздельной речи, и когда кто-либо из них поднимается на ноги, у него оказывается человеческое лицо… На ночь они прячутся в свои логовища, где живут черным хлебом, водой и кореньями» (цитату из Лабрюйера приводит Ипполит Тэн в своей знаменитой книге «Старый порядок», пер. с франц., СПб, 1907). За один 1715 год, пишет уже сам Тэн, от голода (не от чумы!) вымерла треть крестьянского населения Франции — и, заметьте, это не вызвало даже бунта против помещиков. В маленькой Саксонии от голода 1772 года умерло 150 тысяч человек — и тоже обошлось без потрясений. Как беспощадно жестко была регламентирована жизнь крестьян Англии (уж не говорю о батраках, работавших за репу и джин) вплоть до конца Промышленной революции, я понял, побывав в музее крестьянского быта в графстве Уилтшир. Зато, слышу я, английский крестьянин остался свободным человеком. Скорее в теории. Он был намертво прикреплен к месту рождения. Как раз в годы царствования нашего Петра I, главного русского закрепостителя, в Англии свирепствовал Act of Settlement, по которому никто не мог поселиться в другом приходе, кроме того, где родился, под страхом «ареста и бесчестия». Для простой поездки в город крестьянину требовалось письменное разрешение (license). Многие помещичьи поля еще в XIX(!) веке охранялись с помощью ловушек и западней, которые могли искалечить и убить голодного вора. Видно, были причины охранять. По контрасту, в набросках к неоконченным «Мыслям на дороге» Пушкин приводит слова своего дорожного попутчика — что характерно, англичанина (пушкинисты выяснили, что звали этого человека Calvil Frankland и что он жил в России в 1830-31 годах[14]): «Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу…Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простору действовать». Министр уделов Д.А.Гурьев писал в 1811 году о крестьянах: «Они занимаются всякого рода торгами во всем государстве, вступают в частные и казенные подряды, поставки и откупа, содержат заводы и фабрики, трактиры, постоялые дворы и торговые бани, имеют речные суда». Царящие ныне представления о русском крестьянстве былых времен неузнаваемо искажены политическими манипуляциями, и такой ненаучный источник, как изящная словесность оказывается в этом смысле надежнее, чем труды неизлечимо пристрастных «прогрессивных публицистов» старой России, не говоря уже о марксистских историках советского времени. Или народный поэт Кольцов был соцреалистом XIX века, лакировщиком действительности? Приведу его стихотворение «Сельская пирушка» (1830):К ВОПРОСУ О «КАЧЕСТВЕ ЖИЗНИ» наших предков
Затронув тему простого народа, давайте не обойдем трудный вопрос: по каким критериям оценивать «качество жизни» наших предков, прежде всего крестьян? Способны ли (и вправе ли) мы выносить какие-то суждения? Прошлое, не слишком ли оно неуютно для нас, с нашими сегодняшними ценностями и бытовыми привычками? В силах ли современный человек понять радости простолюдина Московской Руси или любой другой страны прошлого? Помню, как удивил нас, студентов, старый профессор географии Николай Леопольдович Корженевский, сказавший, что Афганистан, каким он его застал в 1911 году, был страной неправдоподобно бедной и полностью счастливой. Счастье человека не в богатстве. Среди богатых больше самоубийств — от пресыщения ли, от особой «скуки богатых», здесь не место разбирать. Человек счастлив, когда его жизнь осмысленна — тогда он не ведает зависти, главной отравительницы счастья. Мы забываем, насколько осмысленной была патриархальная сельская жизнь. Начало конца осмысленной жизни кладет разделение труда. Как сравнивать жизнь крестьян, степень их благополучия и довольства в несхожих странах? Если сравнивать их питание, то стол русского крестьянина минимум до XIX века обильнее, чем в большинстве мест Европы по причине невероятного биологического богатства России (о чем не ведают сторонники «приполярной» теории). Бескрайние леса буквально кишели зверем и птицей, в связи с чем иностранцы называли Русь «огромным зверинцем» (Я.Рейтенфельс, «Сказания светлейшему герцогу тосканскому Козьме III о Московии», М, 1906, стр.188). Охота в России, в отличие от западноевропейских стран, не была привилегией высших классов, ей предавались и самые простые люди.[19] Реки, озера и пруды изобиловали рыбой. Рыба, дичь, грибы и ягоды почти ничего не стоили. Такое было возможно из-за слабой заселенности страны и «ничейности» почти всех лесов и вод — в 70-е годы XVII века, когда Рейтенфельс жил в Москве, население России, уже соединившейся с Малороссией, составляло всего лишь около 9 млн чел., вдвое меньше, чем во Франции. Другой важной особенностью русской жизни издавна было обилие праздников, церковных и народных. Первые делились на «великие» (в том числе 12 главных) с рядом «предпразднеств» и «попразднеств», «средние» и «малые» («меньшие малые» и «большие малые»). Манифест Павла Первого от 5 апреля 1797 года прямо запретил помещикам заставлять крестьян работать в воскресные и праздничные дни. Многие праздники были непереходящими, т. е. жестко приуроченными к определенному дню. Храмовые праздники (одноименные с храмом) бывали «престольные», «съезжие» и «гулевые». Конечно, праздновали память далеко не всех святых и событий Нового Завета, иначе не осталось бы ни одного рабочего дня. Тем не менее, в году набиралось под полторы сотни праздничных дней, из которых 52 падали, правда, на воскресенья. Кануны некоторых (не всех) праздников считались полупраздниками, так что работали полдня. Общими «вакациями» в государстве были Масленица, Светлая неделя и две Рождественские недели. Были и светские праздники — день Нового года и 8–9 «царских» дней: дни рождения и тезоименитств царя, царицы, наследника и вдовствующей государыни (если была жива), а также день восшествия царя на престол и день его коронования, а при Николае II — еще и день чудесного спасения августейшей семьи, 17 октября по старому стилю. Крестьянам и иному простому люду (кроме фабричного) немало досуга добавляли народные праздники вроде вешнего и осеннего Егориев, Ивана Купалы, Ильи Пророка, Семика, Красной горки, Покрова, Яблочного Спаса, Русальной недели, Духова дня, Веснянки, Сретения, Родительского дня. Порой они накладывались на второстепенные церковные, не празднуемые государством праздники. И, наконец, в любой местности праздновалась память особо чтимых местных святых и блаженных. Сколько это добавляло дней, сказать трудно, но так или иначе досуга у простых людей (мать семейства не в счет; ее работа не кончалась никогда — дети, скотина, уборка, готовка, стирка) было много больше, чем у связанных службой «непростых», и здесь скорее господа понемногу стали следовать за мужиками, чем наоборот. Была, конечно, и противоположная тенденция. Поскольку праздники съедали чуть ли не половину годового рабочего времени и способствовали пьянству, власти и церковь стремились сократить их количество. К концу прошлого века число официально праздничных, неприсутственных дней в году в России было сведено к 98, но наших крестьян это затрагивало мало (для сравнения, в Австро-Венгрии неприсутственных дней осталось только 53 — т. е. воскресенья плюс еще один день). Любовь к досугу и увеселениям на Руси четко выражена на протяжении всей ее письменной истории. Описание того, как развлекались жители Пскова почти пятьсот лет назад, в 1505 году, кажется до странности знакомым сегодняшнему читателю: «Весь город поднимался; мужчины, женщины, молодые и старые, наряжались и собирались на игрище…начиналось, по выражению современника, ногам скакание, хребтам вихляние…происходило много соблазнительного по поводу сближения молодых людей обоих полов».[20] Церковь старалась умерить веселый нрав народа и в киевские, и во владимиро-суздальские, и в московские времена. В петербургский период у нее уже не было прежней силы. В 1743 Синод обращается в Сенат с ходатайством о запрете «скачек, ристаний, плясок, кулачного боя и других бесчинств», но получает ответ: «подобные общие забавы…служат для народного полирования, а не для какого безобразия». «Склонность к веселостям народа здешней губернии, — сказано в «Топографическом описании Владимирской губернии «за 1784 год, — весьма видна из того, что они не только в торжествуемые ими праздники при пляске и пении с своими родственниками и друзьями по целой неделе и более (sic! — А.Г.)гуляют, но и в воскресные летние дни». Другое описание, другая губерния, Тульская: «Поселяне сей губернии нрава веселого и в обхождении своем любят шутки. Пение и пляски любимое ими препровождение времени». Народные игры (помните некрасовское: «в игре ее конный не словит…»?) и развлечения часто отличала замысловатость, приготовления к ним требовали времени. В Костромской губернии, «в больших вотчинах в Сыропустное воскресенье сбирается съезд из нескольких сот (! — А.Г.) лошадей» со всадниками, ряжеными в соломенные кафтаны и колпаки.[21] Весьма сложной (наездник прорывался к снежной крепости через препятствия), требовавшей долгой подготовки была изображенная Суриковым забава «взятие снежного городка». Описания народной русской жизни более близких к нам времен (конца XIX — начало XX вв.) также переполнены свидетельствами о праздниках и увеселениях. Среди переизданных в последнее время (и, стало быть, легко доступных) упомяну увесистую «Народную Русь «А.А.Коринфского (М.,1995), впервые вышедшую в 1901 году. Досуг в России весьма ценили и городские жители. У них эта черта породила около трехсот лет назад такое сугубо русское явление, как дачная жизнь — явление, постепенно ставшее воистину массовым.[22] В Европе нечто подобное стало появляться лишь в нашем веке, в последние десятилетия. По контрасту, протестантская Европа и Америка между XVII веком и Первой мировой войной отдыхали мало. Воскресенье посвящалось церкви и домашним делам, отпуск был еще в диковину. Отдыхал тонкий слой богатых бездельников. Реформация почти исключила отдых из программы жизни, чем немало содействовала экономическому рывку Запада. На появление в России дачной жизни в столь далекие времена можно смотреть и как на опережающий социальный прорыв, и как на пример того, насколько нации опасно расслабляться до построения основ изобилия. Верны обе точки зрения. Возвращаясь к крестьянам, можно сказать следующее. Конечно же, крестьянское прошлое легким не было нигде, но в большинстве стран, давно завершивших процесс раскрестьянивания, оно воспринимается сегодня в приукрашенном, этнографически-театрализованном виде, чему помогает и невольный перенос нынешнего благополучия в прошлое. У нас же в прошлое переносится, наоборот, советское и постсоветское неблагополучие. Служи нам точкой отсчета хотя бы предреволюционный российский уровень, картина гляделась бы иначе.[23] Мало того, кажется, только у нас крестьянское прошлое сознательно окарикатурено, в том числе и наукой (правда, есть отрадные исключения, и среди них монументальный труд Марины Громыко «Мир русской деревни», М. 1991). Хотя полностью объективный взгляд в прошлое едва ли возможен, я, сколько ни вглядываюсь, не вижу признаков того, чтобы европейский простолюдин позднего Средневековья — начала Нового времени, сельский или городской, был счастливее своего русского современника. Напротив, я все время нахожу свидетельства того, что верна как раз обратная точка зрения. Судить о «качестве жизни» народа на протяжении длительных отрезков исторического времени — не высших слоев, а именно народа — позволяет демографическая статистика, к ней и прибегнем. Возьмем три века, предшествовавших Промышленной революции, время, когда крестьяне во всех без исключения странах составляли подавляющее большинство, «планирование семьи» было неведомо, женщины рожали столько детей, сколько Бог пошлет, а ограничителями роста населения были болезни и моровые язвы, младенческая смертность, голод, войны, непосильный труд, винопитие, неразвитая гигиена, стрессы, общая тяжесть жизни. Если сегодня высокий прирост населения отличает самые неблагополучные страны, тогда все обстояло наоборот. Тем более интересную картину приоткрывают цифры. А именно, что между 1500 и 1796 годами число только великороссов выросло в 4 раза (с 5 до 20 млн), тогда как французов — лишь на 80 % (с 15,5 до 28 млн), а итальянцев — на 64 % (с 11 до 17 млн).[24] Вот и делайте выводы. Чтобы закончить с темой «качества жизни» в те далекие времена, приведу три цитаты из записок иностранцев, сделанных в царствования Федора Иоанновича, Бориса Годунова и Алексея Михайловича, о русских: «Они ходят два или три раза в неделю в баню, которая служит им вместо всяких лекарств» (Дж. Флетчер, «О государстве Русском», около 1589); «Многие из Русских доживают до 80, 100, 120 лет, и только в старости знакомы с болезнями» (Якоб Маржерет, «Состояние Российской державы… с 1590 по сентябрь 1606 г.»); «Многие доживают до глубокой старости, не испытав никогда и никакой болезни. Там можно видеть сохранивших всю силу семидесятилетних стариков, с такой крепостью в мускулистых руках, что выносят работу вовсе не под силу нашим молодым людям» (Августин Мейерберг, «Путешествие в Московию», около 1662).Глава II. Источники мифов, включая неожиданные
ИСТОРИЯ, ПИСАВШАЯСЯ БЕЗ ЛЮБВИ
Было бы ошибкой думать, что наша новейшая публицистика в своем бездумном очернении России подхватила исключительно марксистскую эстафету. Правда состоит в том, что марксисты — не более, чем ученики тех, кто, исповедуя полностью радикальные взгляды, слыли у нас либералами. Они-то и были пионерами очернительства. Вот что записал для памяти — а развил ли эту мысль печатно, не ведаю — в 1870 году Лев Толстой (сокращаю по недостатку места, а не из желания утаить часть мыслей писателя): «4 апреля. Читаю историю Соловьева. Все, по истории этой, было безобразие в допетровской России: жестокость, грабеж, правеж, грубость, глупость, неумение ничего сделать… и правительство…такое же безобразное до нашего времени. Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России.[25] Но как же так ряд безобразий произвели великое единое государство?… Читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли (только об этом и речь в «Истории»), невольно приходишь к вопросу: что грабили и разоряли?…Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в которых щеголяли цари и бояре? Кто ловил черных лисиц и соболей, которыми дарили послов, кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары? Кто воспитывал и рожал этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную, кто сделал, что Богдан Хмельницкий передался России, а не Турции и Польше?… 5 апреля. История хочет описать жизнь народа — миллионов людей. Но тот, кто…хотя бы из описания понял период жизни не только народа, но человека, тот знает, как много для этого нужно. Нужно знание всех подробностей жизни, нужно искусство — дар художественности, нужна любовь».[26] Нужна любовь! Эта черновая, непричесанная запись великого писателя, вместила, тем не менее, удивительно много: точную оценку скверной соловьевской, предвзятым судейским пером писаной «Истории», предельно ясное осознание того, что даже мельчайший факт истории неотчуждаем от людей, ибо он всегда дело их рук и, главное, прозрение о любви, как о внутренней установке, обязательной для авторов, берущихся за темы родиноведения. Увы, и ныне пером многих из них водит (удачно дополняя невежество) совершенно противоположное чувство — явственно заметная нелюбовь к своей стране. Аудитория наших СМИ уже почти свыклась с тем, что в адрес России и всего русского как бы положено отпускать уничижительные словечки и пассажи. В этом смысле многие наши авторы близки к тем организмам, которые не могут жить без «матерка» и сами того не замечают. Думаю, именно таких авторов имел в виду философ и писатель Юрий Мамлеев, большую беседу с которым поместила «Литературная газета»[27] (28.1.98): «Насмешки по отношению к своей стране аналогичны надругательству над могилами родителей. А ведь такие насмешки, издевательства сознательно и тщательно культивируются многими журналистами… Этому есть причины. Деспотизм советской системы доводил мыслящего человека до полного исступления. Ненависть ослепляла, ее перенесли на саму страну. Когда человек объят негативизмом, он не способен к анализу... Выдвинуто надуманное противопоставление патриотизма и демократии. Исключительную опасность представляют силы, движимые иррациональной ненавистью к России». Золотые слова! Журналисты, о которых говорит Ю.Мамлеев, не любят свою родину — иногда открыто, чаще тайно, — исходя, судя по всему, из презумпции: а за что ее любить? Они давно для себя решили, что русская история — самая ужасная в анналах человечества и что Россия вот уже двенадцатый век все бьется в заколдованном кругу какой-то «парадигмы несвободы». У этой нелепицы многосоставной генезис. Она умудрилась стать такой привычной, что мало кто ее вообще осознает в качестве нелепицы, а кто осознает, полагает продуктом советского времени. Вот что пишет историк идей Игорь Чубайс: «Советские идеологи так настойчиво искажали представления о доставшейся им стране, что в результате карикатура пустила корни, маска приросла к лицу. Чуть ли не на подсознательном уровне сформирована весьма негативная оценочная шкала. И сегодня множество людей, а среди них писатели, деятели культуры, сталкиваясь с какими-то мелкими или крупными проблемами, уже не задумываясь, охотно обобщают — мол, как же иначе, это ж Россия, здесь все и всегда было не так, как у всех». (Российская газета, 26.12.96). Я бы внес в эти слова всего одну поправку: истоки печального явления много старше. Хочу указать на самый важный (хотя о нем почему-то никто не вспоминает) его исток.Печальные плоды сытого легковерия
В течение почти двух веков наши благодушные дворяне, ездя за границу, из любопытства покупали там антирусские памфлеты, дефицита которых Европа не знала с той поры, как знакомство с географической картой перестало быть в этой части мира достоянием немногих. Жанр просто не мог не возникнуть, ибо карта (особенно в широко принятой тогда равноугольной цилиндрической проекции Меркатора) рисовала совершенно устрашающую картину того, как огромная Россия нависает над сутуленькой тонкошеей Европой. Вспышки памфлетной деятельности порождались то обострением политической обстановки (сразу же выходил в свет, среди прочего, очередной вариант подложного «завещания Петра Первого»— плана завоевания Россией мирового господства), то войнами (особо обильный урожай дала Крымская война), то обоснованным гневом на Россию в связи с подавлениями польских восстаний, то личными обидами авторов. Широта кругозора памфлетистов поражает. Например, известный искатель приключений Дж. Казанова в своей «Истории потрясений в Польше от смерти Елизаветы Петровны до русско-турецкого мира» («Istoria delle turbulenze della Polonia dalla morte di Elisabet Petrowna fino alla pace fra la Russia e la Porta ottomana», 1774) внес вклад в этнографию, заявив, что русские — не славяне. Эта интересная новость, подхваченная в XIX в. польским эмигрантом Ф.Духиньским, ныне радостно тиражируется то одним, то другим маргинальным недоучкой на просторах бывшего СССР. Изобретатель «революционного календаря» (брюмеров, термидоров и пр.) С.Марешаль в книге «История России, сведенная к изложению лишь важнейших фактов» («Histoire de la Russie reduit aux seuls faits importants», 1802) представил исторический путь России как «сумму преступлений ее правителей», и подобный взгляд имеет своих энтузиастов доныне. Швейцарец Шарль Массон, учитель сыновей генерала Н.И.Салтыкова, а затем секретарь великого князя Александра Павловича, в 1796 подвергся высылке (возможно, несправедливой) из России по распоряжению Павла I, и — верх обиды! — после смерти последнего не был приглашен своим бывшим работодателем, теперь уже царем Александром I, обратно. Кипя негодованием, он накатал довольно большую книгу «Memoires secrets sur la Russie pendant les regnes de Catherine et de Paul I» («Тайные записки о России времен царствования Екатерины и Павла I», 1803) и утешился ее хорошим сбытом по всей Европе. Благовоспитанный «Брокгауз» говорит по поводу Массона, что «вполне доверять ему нельзя, в виду того, что автор много потерпел при перемене царствования», хотя точнее было бы сказать: автор лжет на каждой странице. Тем не менее, многие его выдумки пользуются успехом по сей день. В частности, о распутстве во вкусе Рима времен упадка, каким якобы отличалось русское аристократическое общество свыше 200 лет назад, рассуждал недавно один отечественный сочинитель (не хочу делать ему рекламу), принявший любострастные фантазии Массона за чистую монету. Не совсем бесследный вклад в россиеведение внес иллюстратор Библии и «Дон Кихота» Г.Доре, выпустивший по случаю Крымской войны книгу карикатур «История святой Руси»(«Histoire de la Sainte Russie», 1854). Библиотекарь и ученый В.Ген, после десятилетий безуспешных попыток сколотить в России капиталец, уехал в Германию всего лишь с пенсией и сочинил там полную редкостной злобы — злобы неудачника — книгу «De moribus Ruthenorum» (1892). Он писал, что русские неспособны сложить два и два, что «ни один русский не мог бы стать паровозным машинистом», что их души «пропитал вековой деспотизм», а по неспособности к знаниям они «напоминают тех японских студентов, которых посылают в Европу изучать современную технику». Француз Ж.Мишле («La Pologne Martyre», 1863) сравнивал Россию с холерой. Немец П.Делагард писал, что само будущее Германии под угрозой, пока существует Россия, «азиатская империя единогласия и покорности» («Deutsche Schriften», 1905). То, что подобные книги находили в России благодарных читателей, заранее согласных с каждым словом автора, не должно удивлять. Еще в 1816 году издатель исторического журнала «Пантеон славных российских мужей» Андрей Кропотов подметил, что французские гувернеры из числа «примерных негодяев» развивают в своих русских воспитанниках «невольное отвращение» к отечественным законам и нравам.[28] Книг в духе Казановы, Массона и Гена понаписано было великое множество, и поскольку французский, а часто и немецкий, наши дворяне знали с детства (английский тогда почти не учили), каждая из них, будучи ввезена в Россию, прочитывалась многими. Эффект запретного плода срабатывал безотказно, и немалая часть русского просвещенного общества постепенно поверила, что живет в «восточной деспотической империи» (вроде тамерлановой?), поверила в загадочный гибрид «варяго-монголо-византийского наследия» и в исключительную кровавость русской истории, в «неспособный к свободе», крайне покорный и терпеливый народ-коллективист, в беспредельно обскурантистскую церковь; поверила в анекдоты про «потемкинские деревни», про дивизию, которой Павел I велел маршировать прямиком на Индию и остановленную уже чуть ли не у Твери, про указ о назначении митрополита Филарета командиром гренадерского полка, который (указ) якобы подмахнул Николай I, и в тому подобный вздор. Свой вклад в антирусскую риторику внесли и основоположники научного «изма» — да такой, что некоторые их труды были негласно запрещены(!) к изданию в СССР (см.: Н.Ульянов, «Замолчанный Маркс», изд. «Посев», Франкфурт, 1969). Эти труды не остались, однако, не прочитанными учениками основоположников в старой России, и кое-кто из них полностью принял мнение Маркса-Энгельса о «гнусности» русской истории. Подобные настроения не могли не затронуть и профессиональных отечественных историков. Современный ненавистник России Ален Безансон прекрасно знает, что имеет в виду, когда говорит: «Для российской историографии характерно то, что с самого начала (т. е. с XVIII века) она в большой мере разрабатывалась на Западе» (Русская мысль, 4.12.97). Что же говорить о более поздних временах, особенно о шести с лишним либеральных десятилетиях от воцарения Александра II до 1917 года? Непозволительно много наших историков дали в это время интеллигентскую слабину под напором сперва либеральной, а затем кадетско-марксистской обличительной моды. Вздор мало-помалу перетекал в российскую публицистику, впитывался сознанием в качестве доказанных истин. Интеллигент внушаем и почтителен к «Европе», так что начиная со второй половины XIX века многие либералы, не говоря о левых, сами того не замечая, уже смотрят на свою родину сквозь чужие, изначально неблагосклонные очки. Вот почему их так озадачивает, например, толстовство многих европейцев, кажутся странным чудачеством русофильские чувства ряда видных немцев, среди которых Фридрих Ницше, Освальд Шпенглер, Томас Манн, Райнер-Мариа Рильке (последний говорил: «То, что Россия — моя родина, есть одна из великих и таинственных данностей моей жизни»). Показательно, что, например, художнику не нужны толкователи родной страны, он чувствует и знает ее нутряным знанием. Лескова насмешили бы кабинетные домыслы про неспособность к свободе. Бунин брезгливо отбросил бы статью о восточной деспотической империи. Утверждение насчет обскурантизма православной церкви выглядит особенно глупо рядом с таким художественным свидетельством, как «Лето Господне» Шмелева. Что же до Льва Толстого, его отношение к взгляду на русскую историю как на сумму преступлений хорошо видно из процитированного выше высказывания. Иное дело публицисты и политические писатели — люди, черпающие представления о жизни не столько из самой жизни, сколько друг у друга. Скажем, Бердяева можно уважать как персоналиста, как «первофилософа свободы», но когда он обращается к теме России, его взгляд (пусть как бы пылкий, пусть как бы изнутри) — все равно взгляд постороннего. Совсем не удивляет, что на этом направлении сквозная, главная — и прискорбно глупая — мысль у него такова: «Развитие России было катастрофическим» («Русская идея»). Лишь в обстановке крайнейинтеллектуальной нетребовательности «сходит за то, к чему можно относиться серьезно и даже обсуждать» (по замечанию доктора философии Б.Капустина) другая не менее дельная бердяевская мысль — о «вечно бабьем» начале в русской истории и культуре. Не беда, если бы сквозь чужие очки на Россию смотрели одни лишь публицисты. Куда тяжелее по последствиям то, что этот грех был присущ и многим политикам (либеральным политикам) начала века. Считается, что слова Столыпина: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия» были обращены к большевикам. На самом же деле — в основном, к кадетам. Кстати, только люди в чужих очках могли назвать свою организацию, как это сделали кадеты, «Союзом освобождения». О кадетах не скажешь лучше, чем это сделал Александр Солженицын в предисловии к первому тому основанной им серии «Исследования новейшей русской истории». Подчеркивая, как важно чувствовать и проводить различие между истинным либерализмом и радикализмом, он напоминает: «Слишком долго в русских XIX–XX веках второй называл себя первым, и мы принимали его таким — и радикализм торжествовал над либерализмом на погибель русскому развитию». И очень точно — об искажениях истории: «Русская история стала искажаться задолго до коммунистической власти: страстная радикальная мысль в нашей стране перекашивала русское прошлое соответственно целям своей борьбы». Феномен не остался в далеком прошлом. Большинство вышеупомянутых мифов оказались годны для обличения «проклятого царизма» и были радостно подхвачены большевистскими сочинителями, обогащены советской смердяковщиной, попали в школьные учебники. Когда на излете коммунизма, начиная с 60-х, в СССР стали просачиваться запретные книги из-за рубежа, оказалось, что ветхие идеи продолжают жить и там, хоть и слегка обновленной жизнью. Чем объяснить их долговечность на Западе? Французский философ Ролан Барт, описывая менталитет западноевропейских обывателей, объяснял, что их страх перед русскими сродни тем массовым фобиям, какие вспыхивали (после некоторых фильмов) по отношению к инопланетянам, с той лишь разницей, что страх перед русскими — фактор постоянный. Общественный заказ и логика холодной войны подтолкнули развитие старых мифов на Западе в легко предсказуемом направлении: большевизм изображался как естественное продолжение исторического пути России, от века живущей под знаком вышеупомянутой «парадигмы несвободы». Прочтя такое, многие наши светлые умы (кое-кто даже окончил школу с золотой медалью) повторили реакцию своих предтеч из прошлого века: взяли под козырек и поныне остаются тверды насчет парадигмы как агат. А еще отчего-то с почтением цитируют всякую ерунду, лишь бы она имела имела соответствующую тенденцию. Например, уже у двух наших историков (не стану называть имена) встретил сочувственный пересказ следующего утверждения: Московская Русь не имела, де, никакого понятия о своей преемственности от Руси Киевской, «этот народ никогда и не вспоминал про Киев». Не будь у автора данного утверждения, Э.Кинэна,[29] целого списка работ, можно было бы решить, что оно принадлежит случайному в исторической науке человеку. Дело в том, что «память о Киеве» отсутствовала как раз не у «этого», а у «того» народа. Единственное, в чем вообще запечатлелась народная память о Киевской Руси — это былины про Владимира Красное Солнышко и киевских богатырей. Но как собиратели ни искали, им не удалось записать ни одной былины вблизи Киева и вообще среди украинцев. Былины были собраны в Олонецкой, Архангельской, Нижегородской, Московской, Владимирской и даже Симбирской губерниях. Насколько же ясной сохранялась эта память в Московской Руси, скажем, при Иване III, если она не исчезла на ее землях еще 400 лет спустя? На Украине же не зафиксировано народных исторических воспоминаний, идущих глубже XV–XVI веков. Они отражены «думами» про турецкую неволю, походы запорожцев на ляхов и т. д. Этот факт не просто неприятен сторонникам автохтонности украинцев, он ими еще и замалчивается, ибо не имеет иного объяснения, кроме очевидного: из-за ордынского набега уцелевшие жители Киевской Руси бежали на северо-восток — туда, где затем на карте появились названные великорусские губернии. Что же до Южной Руси, она была буквально уничтожена и запустела: Переяславль заселили лесные звери; во Владимире-Волынском были убиты все жители — тамошние церкви были переполнены трупами; та же судьба постигла Ладыжин на Буге; в Киеве, согласно Лаврентьевской летописи, к 1299 году не осталось ни одного человека — разбежались все. М.Грушевский и его школа «автохтонистов» исчерпали, кажется, все доводы в попытках доказать, что запустения Киевской Руси не было, но сделать это сколько-нибудь убедительно так и не смогли. Страшно подумать: неужели ссылавшиеся на Э.Кинэна не знают хотя бы о былинах? Ныне издание литературы по истории переживает у нас настоящий бум. То, что мы дожили до этого — огромное счастье. Свободная мысль больше не вынуждена пригибаться подобно бронзовым фигурам станции метро «Площадь революции», изображая полное довольство своей позой. Впервые открылись многие архивы, за работу принялось новое поколение молодых историков. Им предстоит расчистка таких конюшен, какие не снились элидскому царю Авгию. Конечно пишется и печатается много любительского, маргинального, странного. Не беда, это издержки свободы. А некоторым авторам — так и вижу — заглядывали через плечо тени Гюстава Доре и Казановы, радостно кивали, подталкивая друг друга локтями. От внимательного читателя не ускользнет, что за очередной «критикой исторического опыта» нашего отечества, обычно не стоящей (или стоящей?) бумаги, на которой она напечатана, неизменно прячутся (но торчат) личные счеты по отношению — не к отечеству, нет — к «этой стране». Для несогласия же сводить историю России к схемам типа «икона и топор»,[30] этим современным версиям «клюквы развесистой», личных чувств не требуется, достаточно просто фактов.Гвельфы против холизма. Почему метался Стенька?
Импортных мифов нам мало. Рождаются они (иногда «поновляются») и на родной почве. Плодовитый коммунистический автор С.Кара-Мурза любит писать о несовместимости России и «Запада». Чтобы не ворошить его больших эссе в «Нашем современнике», возьмем пусть и не новую (Правда, 16.1.96), зато краткую статью «Ловушки смыслов». От сжатия любимая мысль автора не пострадала. Цитирую: «парламент и Советы («Советы» тов. Кара-Мурза пишет с большой буквы) — два типа власти, лежащие на разных траекториях цивилизации, за ними тысячи лет истории. За одним — римский сенат, борьба партий, гвельфы и гибеллины, тори и виги, дуализм западного мышления. За другим — вече, соборы, сельские сходы, холизм (чувство единства бытия) Византии». Наш правдист отлично знает, что своими костюмными красивостями он ничего не объяснил, да это и мудрено было бы сделать, мудрено доказать, что Россия и Европа несовместимы, как кислота и щелочь (С.Кара-Мурза — не только очеркист, но и химик). Зато работает старый прием: читателя берут на испуг редкостными словами. Что же ведет нас по особому пути? Ведет, оказывается, наша российская «соборность» (слово, скажу по секрету, не означающее ровно ничего[31]). Согласно всем красным авторам, «соборность» — это большой российский плюс, хотя рядовой читатель скорее почешет в затылке и скажет: «И все-то у нас не как у людей». Успокойся, милый, все у нас так. Если спокойно обозреть (пользуясь пышным словарем С.Кара-Мурзы) «траектории цивилизаций», непременно увидишь, что не было особой разницы между новгородским вече и современным ему древнеисландским альтингом, а Земские Соборы допетровской Руси как две капли воды походили на французские Генеральные Штаты, причем в обеих странах эти представительные органы схожим образом вытеснил абсолютизм. Казалось бы, ну и что? Нынче свобода, пиши что хочешь — хоть про гвельфов с гибеллинами (приплел их С.Кара-Мурза, прямо скажем, по недомыслию, ни в каких парламентах они сроду не заседали[32]). И все же, среди старых и новых мифов — это один из самых вредоносных. Он означает, что в России невозможна парламентская демократия, что нам не найти общего языка с внешним миром и что венец нашей общественной эволюции — советы, этот убогий гибрид законодательной и исполнительной властей. Вернусь еще раз к злополучной статье А.Грачева (Журналист, № 1,1997). Написанная с большой отвагой, она на шести страницах объясняет всю русскую историю. Многие места заслуживают быть процитированными. Например:[33] «обижалась на суетящийся вокруг и куда-то спешащий остальной мир и назло ему, из духа противоречия делала себе хуже». Толково, правда? Или: «невозможно на других мировых языках выразить различие между «русский» и «российский»». Жаль огорчать А.Грачева, но нет ничего проще — через параллель с такими, например, парами слов, как «турецкий» и «османский», как «English» (английский) и «British» (британский), «Lettish» (латышский) и «Latvian» (латвийский), «Finnish» (финский) и «Finlandian» (финляндский) и т. д.[34] Или вот еще перл: «Почему же все-таки метался и бунтовал русский человек под «своим» родным самодержавием? Скорее всего от зараженности «Европой», ее духом свободы, представлением о личном достоинстве и неготовностью духовно кастрировать себя». Сразу представляешь Стеньку Разина. Начитался он книжек про Европу — и ну метаться, ну бунтовать. Собственно, цитировать можно из любого абзаца, по числу перлов статья может соперничать с перловой кашей. Здесь и дюжину раз повторенное слово «обида» (России на Европу), и странное убеждение, что в Азии не может быть ничего хорошего, и, конечно же, мифы, мифы, мифы.[35] И это всего лишь одна статья. К сожалению, написаны, напечатаны, прочитаны и, главное, кем-то взяты на веру сотни подобных статей.РОЛЬ РОССИИ В ИСТОРИИ ЕВРОПЫ: ШАГ ЗА ПРЕДЕЛЫ СТЕРЕОТИПА
Утверждение о несовместимости России и Запада вызывает в памяти еще один бродячий сюжет. За последние годы неутомимые зарубежные политологи не раз устраивали научные посиделки на одну из самых пустых тем, какую только в силах измыслить досужий ум, а именно: «Является ли Россия частью Европы?» Приезжают на них и российские участники (отчего не приехать, если все оплачено?). Виду не подают, но тема для нашего человека недостаточно увлекательна. Нет у нас европейской одержимости, столь типичной для Польши, Румынии и т. д. — стремления быть и слыть Европой, Европой, Европой. Как правило, к подобным географическим радостям наш брат относится спокойно, ибо где-то на уровне подкорки твердо знает, что Россия — это такая величина, которая не может быть (и не нуждается в том, чтобы быть) частью чего бы то ни было. Ну объявите нас не-Европой, что дальше? По отсутствию каких-либо практических приложений данный сюжет имеет мало себе равных. К какому бы выводу ни пришло ученое собрание, это будут только слова. А раз так, каждый вправе иметь, не спрашивая чьего-либо разрешения, свою Европу. И не спорить с теми, для кого она заканчивается на германо-польской границе, пусть заканчивается. Правда, от европейских политиков сегодня, наоборот, нередко слышишь: «Европа простирается до Владивостока»(западному уху как-то вообще приятно слово «Владивосток»), и, скорее всего, это заявление — просто следствие трезвого анализа. Да, качество жизни на бескрайних зауральских просторах немало (выражаясь мягко) отстает от того, что принято называть «европейскими стандартами». Но качество жизни еще более ощутимо отстает в Албании. Мало того, жизнь показала, что отнесение к Европе Сибири — не предел расширению первой. У английских моряков было присловие: «Где соленая вода, там и Англия». Когда ОБСЕ принимала в свои ряды азиатские страны СНГ, оно явно исходило из принципа: «Где Россия, пусть даже бывшая, там и Европа». Кажется, не существует труда, специально посвященного значению России для Европы, эту тему задевают лишь по касательной. Даже странно, почему отечественные историки не потрудились написать подобный трактат — неужели русское самосознание совсем не трогает данная проблема? (У поляков воздействие Польши на мир обсуждают даже герои художественной литературы.) Иногда кто-нибудь напомнит, что наши предки заслонили Европу от Дикого Поля и Золотой Орды, сломали шею Наполеону и Гитлеру. «Знаем, знаем», — говорим мы и переключаемся на что-то другое. Почти никто не отдает себе отчет в том, каким важным был русский фактор в судьбах Европы уже тысячелетие назад. Когда князь Владимир, сидя в Киеве, размышлял около 986 года, какую веру избрать для своего народа, судьба континента была на распутье. Предпочти Владимир мусульманство, Европа очень скоро оказалась бы в мусульманских клещах, ибо это динамичное вероисповедание господствовало в то время на ее западном конце — на Пиренейском полуострове, а также на Сицилии. Не исключено, что эти клещи однажды сомкнулись бы. Избери Владимир иудаизм, это почти наверняка привело бы к восстановлению на юго-востоке Европы иудейского Хазарского каганата. Чем был этот каганат? По существу, Новым Иудейским царством, еврейским Новым Светом, созданным на просторах Причерноморья, Крыма, Северного Кавказа и низовьев Волги 700 лет спустя после разрушения Иерусалима римским императором Титом. Просуществовав чуть менее двухсот лет, Хазария (Артур Кёстлер в работе «Тринадцатое колено»[36] доказательно описывает ее как одну из великих держав IX–X веков) была разгромлена родным отцом Владимира, князем Святославом. При «хазарском» выборе Владимира иудаизм воцарился бы от Каспия и Дуная до Балтики и Белого моря. Излишне говорить, что и в этом случае мировое развитие пошло бы иным путем. В случае же принятия Владимиром латинского толка христианства, в Восточной Европе со временем возможно утвердилась бы мощная коалиция славян-католиков или, не исключено, даже единое русско-польское государство, и это тоже означало бы совершенно иной сценарий хода европейских событий. Помимо нынешних великих держав, Европа помнит по крайней мере еще десять, целиком, частью или каким-то краем размещавшихся на ее просторах в разные исторические периоды после крушения Рима. Семь из них очевидны: Византия, Священная Римская империя, Золотая Орда, Испания, Высокая Порта (Турция), Австро-Венгрия и Германия. Еще о трех догадываются далеко не все, ибо их «великодержавность» была недолгой. Это Швеция (между Вестфальским миром 1648 и Ништадтским миром 1721), Польша (между Люблинской унией 1569 и концом правления Яна Собеского в 1696), а также, повторюсь, согласно Кёстлеру (и не только), Хазария IX–X веков. Так вот, семь из десяти среди них были низведены в разряд обычных стран либо распались на составляющие главным образом благодаря военным усилиям Руси-России. А еще, как говорится, отдельной строкой — не пустяк ведь! — снова напомним, кто положил конец бодрому маршу Наполеона и Гитлера к мировому господству. Это все к вопросу о значении России для европейской истории. Разрушение империй подталкивало Европу к эпохе национальных государств. Идея национального государства должна была рано или поздно победить — и победила — именно на этом материке. Сегодня народы на западе Европы завершают политический круг, первыми в мире встав на путь, ведущий (без насилия, с добровольного согласия народов), к наднациональному государству. И как же характерно, что второе наднациональное государство в Европе (и мире) имеет шанс возникнуть благодаря России! Она с переменным успехом трудится над его созданием, а что до скептиков и насмешников, дискуссию с ними имеет смысл отложить лет на двадцать.СЛОЖНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ПРОСТЫХ ПРИЧИН
Более или менее установлено, что все разнообразие моделей развития в Европе сводимо к двум. Этносы, предел территориальному расширению которых, особенно после Великого Переселения народов, был положен сильными соседями и природными рубежами, поневоле обращались к интенсивному способу ведения хозяйства. Они претерпели на этом пути тьму лишений, зато приучились к систематическому, без рывков, труду, изобрели тьму полезных навыков и технологий, и, по истечении всего-то какой-нибудь тысячи лет, были ощутимо вознаграждены. Яркий пример — история голландцев от франкского завоевания до завершения нидерландской революции, т. е. до начала XVII века. Вторая модель наглядно воплотилась у восточных славян, поселившихся в краю почти без четко обозначенных природных рубежей. Лишь на юго-западе вставала стена Карпат и обитали сильные соседи, да на юге таило угрозу Дикое Поле. На прочих путях раскинулись почти нетронутые леса. Можно было углубляться все дальше и дальше на восток и север, селиться вдоль бесчисленных рек, где, как справедливо заметил Г.П.Федотов, проще было выжечь и распахать кусок ничьего соседнего леса, чем удобрять истощившееся поле. На всяком новом месте за неделю ставилось деревянное жилище. При таком обилии леса кто бы стал тратить силы и время на каменное, чтобы оно потом держало его на месте, как якорь? Вот где истоки нашей экстенсивной психологии, нашей легкости на подъем, позволившей русскому этносу заселить огромные пространства. Видимо, точно так же вел бы себя любой народ, независимо от языка и расы, оказавшись в этом углу мира, у края бесконечного леса — сказочно богатого, но не враждебного, как в тропиках. Экстенсивная модель поведения, будучи усвоена большинством отдельных личностей, стала моделью поведения их государства. Вся история нашей страны — это, с одной стороны, блаженное следование данной модели, а с другой — попытки ее преодолеть. Попытки эти были то успешными, то нет, и предпринимались то под влиянием иноземного примера, то по внутреннему императиву. Другим судьбоносным для нас обстоятельством стало то, что в момент своего обращения к христианству русские, в отличие от большинства других наций-прозелитов, получили Священное Писание не на чуждом ему языке (латыни, греческом или древнееврейском), а в понятном переводе славянских апостолов Кирилла и Мефодия. Это не могло не сделать русское православие более домашней, демистифицированной, народной религией, чем латиноязычный католицизм. Случайно ли, что народная масса присвоила себе у нас имя христиан (крестьян)? Однако, по меткому наблюдению того же Г.П.Федотова, именно из-за этого на Руси не возникло присущего Западу типа монастырской учености, в основе которого лежало непременное знание монахами латыни и приобщение — через латынь — к сокровищам римской философии, истории, литературы. В Западной Европе на почве этой монастырской учености выросли университеты, возродились «семь вольных искусств». Из-за того, что главные проводники просвещения на Руси не были обязаны изучать древние языки, подобного не произошло в землях наших предков, и наоборот, проистекло накапливавшееся отставание в науках и технологиях. Данное обстоятельство — досадный изъян нашего исторического наследия, по крайней мере, на материалистический, картезианский, позитивистский взгляд. Европа приняла эстафету христианства из рук падающей Западной Римской империи и за десять веков саморазвития пришла к идее гуманизма. Русское же православие, а стало быть и русское общество, пять веков оставалось под духовным патронатом живой и все еще могущественной Восточной Римской империи (условно называемой теперь Византией), где, как считается, постепенно побеждало нечто иное — исихазм. Гуманизм породил европейское Возрождение, исихазм на русской почве — «Святую Русь», этический и общественный идеал всеобщей святости. Русский народ, говорит известный эмигрантский богослов А.В.Карташев, «устами своих певцов, былинных сказителей и поэтов» назвал свою страну Святой Русью. «По всем признакам, это многозначительное самоопределение… — низового, массового, стихийного происхождения». Ни одна из христианских наций не вняла самому существенному призыву церкви именно к святости, свойству Божественному» , лишь Россия дерзнула «на сверхгордый эпитет» и отдала этому неземному идеалу свое сердце (Русское Возрождение, № 42, 1988). Поразительно, если вдуматься. Не «добрая старая» (как Англия), не «прекрасная» (как Франция), не «сладостная» (как Италия), не «превыше всего» (как Германия), а «святая» . Есть авторы, например Виктор Тростников, вполне убедительно (по крайней мере, пока их читаешь) обосновывающие утверждение, что в XVI веке этот идеал был достигнут, что Святая Русь была реальностью.Каждый народ исключителен. Исключительнее ли мы всех?
Будучи частью Европы и христианского мира, Россия, бесспорно, отличается от своих христианских сестер. Особость русского пути исторического развития породила научные труды, уверяющие, что к России вообще неприложимы мировые мерки и правила. Утверждение о русской исключительности — и это крайне характерно — совпадающий тезис русофилов и русофобов. Те и другие как-то забыли, что исключителен каждый народ, что у каждой страны совершенно особый исторический путь. Можно говорить лишь о параллелях и совпадениях. Конечно, таковых обнаружится больше, когда мы сопоставляем Болгарию с Сербией или Данию со Швецией. Однако и российское прошлое изобилует параллелями к историческим событиям западноевропейских стран. Их так много, что вышеупомянутый тезис надо признать принадлежащим вчерашнему дню. Испанская Реконкиста («отвоевание» своего полуострова) не так уж сильно отличается от одоления Русью ордынского ига, покорение Англией кельтских государств Уэльса, Шотландии и Ирландии в достаточной мере напоминает присоединение Россией постордынских ханств своей периферии (Казанского, Астраханского, Ногайского, Сибирского и Крымского). Можно продолжить цитатой из английского историка Хью Сетон-Уотсона: «Включение Россией в свой состав Украины имеет параллели в поглощении Францией Бургундии и Лотарингии, колонизация Сибири — в колонизации Северной Америки, завоевание Кавказа — в завоевании британцами горных районов Шотландии»(Hugh Seton-Watson, «The New Imperialism» , L., 1961, pp.22–23). Не хочется быть занудой, но не могу не сделать в этом месте краткую ремарку. Колонизация Сибири и Дальнего Востока бесспорно сопровождалось и несправедливостями, и жестокостями, и насилием (почитайте хотя бы бесподобное «Описание земли Камчатки» Степана Крашенинникова), однако — вспомним старую поговорку еще раз, — все познается в сравнении. Несколько лет назад в США вышла книга «Американский холокост: завоевание нового мира» .[37] Ее автор, Дэвид Стэннард подсчитал, что образование США сопровождалось самой страшной этнической чисткой в истории человечества: за четыреста лет пришельцы из Старого Света физически уничтожили около ста миллионов(!) коренных жителей. Конец краткой ремарки. И Россия, и Запад знали периоды жестоких и безысходных смут. И в России, и на Западе государи вступали в очень похожие затяжные кровавые распри с правящими классами (Фридрих II Гогенштауфен, император Священной Римской империи; Филипп Красивый и Людовик ХI во Франции; Генрих VIII, Карл I и Карл II в Англии; Иван Грозный и Петр I в России). Про сходство представительных органов (Генеральные Штаты во Франции и Земские соборы в допетровской Руси) и про то, как их одинаковым образом подмял крепнувший в обеих странах абсолютизмом, речь уже шла выше. Судьба России странно симметрична, например, судьбе Испании — при всем внешнем несходстве двух наших стран. Почти одновременно сбросив чужеземное иго, оба народа немедленно начинают долгую экспансию за пределы Европы: Испания — на запад и юго-запад, Русь — на северо-восток и восток. Движимые корыстью (испанцев манило золото, русских — меха), обе страны, сами того не ведая, выполняли важнейшую историческую задачу всего человечества (версия: христианского мира) по открытию дотоле неведомых пространств земного шара, причем, по меркам глобуса, их вклад в решение этой задачи почти одинаков: Испания может записать в свой актив примерно 12,5 млн кв. км новооткрытых земель (Южную Америку без Бразилии и Гвианы, Центральную и часть Северной Америки, Филиппины), Россия — 12 млн кв. км (Сибирь, Аляску, Алеуты, Грумант, ставший позже Шпицбергеном). Это если не считать открытия Антарктиды в январе 1820 года.[38] Характерно, что ни Испанию, ни Россию их экспансия не только не сделала сильнее, но, наоборот, скорее надорвала, однако когда Наполеон посчитал их слабыми звеньями Европы, он обломал зубы и там, и там. То, что в ХХ веке и Испания, и Россия пережили кровавые гражданские войны и тоталитарные диктатуры, есть общее место, но мало кто вспоминает гораздо более важный факт, роднящий наши страны: как и в России, свобода и демократия завоеваны в Испании (добавим сюда еще и Португалию) собственными, внутренними силами, а не принесены на штыках иностранных армий, как в Германию, Италию, Японию. Конечно, многое на востоке и западе Европы происходило по несхожим историческим сценариям, достаточно сравнить Реформацию и Раскол. Не совпадали пути поиска общественной справедливости (поиска, неизменно присущего любому человеческому обществу и не замирающего во всех его слоях никогда) на фоне эволюции народных общественных идеалов. Не могли стать одинаковыми природные условия; несоизмеримыми оставались просторы и степень напряжения государственных сил, необходимая для их освоения и удержания; интенсивная и экстенсивная модели поведения накладывали отпечаток на каждый день и час истории. Разные страны — как разные люди: их несходство имеет такие же пределы как и их сходство. Давно замечено, что когда причина несходства становится понятной, оно психологически сразу начинает казаться куда меньшим и значительным.МАЛЕНЬКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ О СУЩНОСТИ МИФОВ
Поскольку речь у нас идет главным образом о мифологии, облюбованной нашими журналистами и публицистами, обратим свой взор на этих людей. Всякий пишущий опирается в своей работе на некий запас представлений, идей и твердо известных, не нуждающихся в проверке сведений. Как и любой человек вообще, он пополняет свой сундук познаний всю жизнь, свободно оперирует его содержимым, вмиг извлекая нужные в данный миг понятия и факты. Он убежден в их истинности, тем более, что многие из них использовал уже неоднократно и не видит причин для сомнений. Некоторые из них он получил возможность вставлять в статьи и книги, оглашать в эфире лишь несколько лет назад, с приходом свободы слова. Но, увы, чаще, чем хотелось бы, вставляются и оглашаются мифы — старые и новые. Каждое ли ошибочное понятие надо относить к мифам? Приведу примеры ошибочных понятий, звучащих вполне как истинные. В самом деле, разве не всем известно, что «на Волге немцы поселились еще в XVI веке» (З.Виноградов, А.Касаев, А.Серенко, Независимая газета, 25.7.97)? И чуть ли не с детства каждый слышал, что «Керенский А.Ф. учился в симбирской гимназии вместе с Ульяновым В.И.» . (В.Алексеев, Журналист, № 6, 1997), не так ли? На самом деле одиннадцатилетняя разница А.Ф. и В.И. в возрасте сразу исключает их соученичество,[39] а про то, что волжская эпопея немцев началась на двести лет позже (в 1764), легко узнать в энциклопедии. То, что легко опровергнуть, не может стать мифом. А вот утверждения вроде: «Царь продал Аляску на 99 лет, а не вернули нам ее потому, что большевики в 1917-м отказались платить царские долги» или: «Своим врагом номер один Гитлер считал диктора Левитана» уже ближе к настоящему мифу, поскольку проверить их сложнее. Подобные мифы возникают более или менее случайно и носят разнонаправленный характер. Зато не бывает случайной система положительных мифов. Они — часть всякого национального сознания. Если бы не существовало положительных мифов, история не стала бы школьным предметом (сразу вспоминается: «Битву при Садове выиграл прусский школьный учитель» ). В любой стране школьники учат историю, мифологизированную именно для своей страны (см.: М.Ферро «Как рассказывают историю детям в разных странах мира» , пер. с франц., М., 1992). Школьная история — как правило, и есть основной национальный миф. Он непременно приписывает позднейшие национальные идеи тем, кто жил задолго до их появления, и этим превращает броунов хаос лиц и событий в осмысленный путь к решению вековых государственных задач, в успешную шахматную партию против остального мира. Основной миф состоит из мифов поменьше, и каждый из них необходим для духовного здравия нации, ибо рассказывает о ее трудном и славном пути, о тяжких испытаниях, могущественных, но поверженных (или еще не поверженных) врагах, о беспримерном мужестве своих героев и коварстве соседей, то есть обо всем, что превращает перемещение народа по оси времени в его Историю. От всякого мифа требуется, чтобы он выполнял свою воспитательную задачу, а было ли дело триста либо семьсот лет назад именно так или чуть иначе — какая, мол, разница? Даже бесспорные события можно сложить как в одну, так и в другую мозаику, поставить в разные причинно-следственные зависимости — получатся разные мифы. В том смысле слова, о котором идет речь, типичный миф — чаще всего не вымысел с начала до конца, а скорее «подгонка под ответ» (как говорили в школе) особым образом отобранных фактов, хотя есть, конечно, и мифы, не опирающиеся ни на какие факты. Сложившийся национальный миф всегда горделив и даже высокомерен, хотя новейшая политкорректность делает чудеса: эти его черты ныне обычно умело сокрыты. Причины того, почему «русский миф» почти лишен всех обрисованных выше черт, почему он остался внутренне противоречивым и незавершенным, обрисованы мною выше, в главке «История, писавшаяся без любви» . Положительные мифы, как правило — плод работы многих поколений авторов. Уже, наверное, невозможно сказать, кто первым из американских писателей (у молодых наций они опережают историков) начал создавать национальный миф о ковбоях. Словарь «Американа» очень осторожно, не желая никого обидеть, пишет: «В отличие от героев ковбойских фильмов и дешевых романов, ковбой конца XIX века — это низкооплачиваемый (от 25 до 40 долл. в месяц) пастух. Ковбои клеймили скот, отлавливали бычков, срезали рога, к весне отбирали скот для рынка и перегоняли к железной дороге. Две трети ковбоев были белые, остальные — негры и мексиканцы. К 1890 пастбища были огорожены колючей проволокой, а железнодорожные ветки подошли непосредственно к местам скотоводства — на этом окончилась эра ковбоя Дикого Запада» .[40] К этому можно добавить, что ковбои были, как правило, забитые люди, они тяжко страдали от конокрадов, от жадности хозяев стад, от болезней и винопития, от своей бедняцкой доли. Но кто читает историков, уже в наше время докопавшихся до истины? Образ молодцеватого и щеголеватого белозубого метателя ножей и арканов, сердцееда и покорителя просторов уже непоколебим. Счастлива нация, склонная к усвоению именно таких, заведомо комплиментарных мифов о себе. Наше казачество, реальный страж военных рубежей России, уникальное сословие, «поголовно и на свой счет» (цитирую казачьего генерала Африкана Богаевского) состоявшее на службе государства, могло бы стать неизмеримо более благодатным материалом для национального эпоса, но не стало. И не только потому, что наши писатели всегда были куда более склонны клеймить и обличать. Национальные мифы способна породить лишь буржуазная литература, а она у нас так по-настоящему и не возникла. «В силу оригинальной честности нашей литературы» (выражение Набокова из «Дара» ) настоящему русскому писателю совесть не позволяла придумывать щеголеватых ножеметателей, героев цельных и самодовольных. Русский писатель, даже плохой, помнит, во-первых, что подобных одноклеточных героев не бывает и, во-вторых, что враг — тоже человек. Таков же и наш историк. Что до отрицательных мифов, они сочиняются о других. Если не можешь кого-то одолеть, изобрази его в отталкивающем виде. И сразу станет понятно, что не он тебя победил, а «генерал Мороз» . Некоторые выдумки оказались удивительно живучи. Третий век пошел уже упоминавшейся (и довольно пустяковой, в общем-то) басне о «потемкинских деревнях» . Миф много раз анализировался, известны его мотивы и авторы (французский посол Сегюр, саксонский — Гельбиг, лейб-медик австрийского императора Иосифа II Вейкард), выявлены его несообразности и противоречия. Но — как ни в чем не бывало у нас (у нас!) продолжают поминать «картонные деревни, которыми Потемкин дурил Екатерину» . Мифотворчество — одно из самых легких занятий на свете. Рассмотрев на примере полудюжины антирусских мифов феномен их сегодняшнего расцвета на Украине, я показал («Будь счастлива, Украина» , Посев, №№ 3 и 4,1996), как с помощью отбора фактов можно на глазах у читателя соорудить собственный миф, ничуть не хуже рассмотренных, но прямо противоположного направления.[41] Нравится нам или нет, антирусские мифы не исчезнут. Они — проявление неравнодушного отношения к России ее соседей по планете. Не стоит впадать в панику из-за того, что у нас есть зложелатели. Ну, есть. И что? Каждую страну кто-то не любит, всем мил не будешь. Взаимных антипатий хватает по всему миру. Затроньте в любой европейской стране тему о ее соседях — такое услышите! Гораздо загадочней другое: почему столько негативных мифов о России живут внутри самой России?Глава III. Смердяковщина или кессонная болезнь свободы?
ПОРАЖЕНЧЕСТВО СПЕРВА ОБРАЩАЕТСЯ В ПРОШЛОЕ
В августе 1996 наш президент объявил, что России нужна национальная идея, чем вызвал бурную полемику. Одни стали пространно уверять, что идея не нужна и скорее даже вредна, другие гневно настаивали, что необходима (но выдвигать свои предложения воздерживались). Мало кто обошел вниманием «национальные идеи» старца Филофея и графа Уварова. По-моему, никто не вспомнил уже упоминавшуюся выше «Святую Русь» — наш единственный не надуманный, истинно народный идеал, т. е. как раз национальную идею. Не цитировались, кажется, и вполне достаточные, на мой взгляд (как говорят математики, необходимые и достаточные), пушкинские слова: «Два чувства дивно близки нам — / В них обретает сердце пищу:/ Любовь к родному пепелищу,/ Любовь к отеческим гробам./ На них основано от века/ По воле Бога самого/ Самостоянье человека — / Залог величия его» . Перекладываю на язык прозы: лишь тот, кто «дивно» (в старину еще говорили: по Божьему наущению — то есть сердцем, а не по расчету) любит свое отечество и хранит благодарную память о предках, является личностью и способен на величие. Что есть национальная идея? Едва ли ею может быть лозунг (кем-то сочиненный) на полотнище, натянутом поперек улицы. Национальная идея — это скорее мысль, общая и дорогая для самых разных личностей, образующих нацию. Они могут различаться во многом и даже во всем, но не в этой мысли. Так вот, разве пушкинские слова не есть готовая программная установка для каждого из нас — а стало быть и для всех вместе? Но приведенные пушкинские слова в дискуссии, кажется, не прозвучали. Зато не было недостатка в надрывных благоглупостях и жалком лепете вроде: «Россия — это Голгофа» , а также прелестных по наивности прогнозах — процитирую один: «В стране с запозданием на 200 лет по европейским меркам пойдут процессы — экономические, политические, классовые, — описанные Марксом в «Капитале»» (д-р В.Шевченко, Независимая газета, 28.1.97). Появлялись, конечно, и основательные, крепко аргументированные статьи, но все же наиболее ценным во всем этом было то, что в подтверждение своих доводов почти каждый автор излагал свое понимание России и нынешнего этапа ее истории. По итогам дискуссии Управление делами Президента РФ выпустило в конце 1997 сборник «Россия в поисках идеи. Анализ прессы» (отв. редактор Г.Сатаров, редактор и составитель А.Рубцов), включивший свыше 200 цитат — от фразы до целой статьи — из упомянутой дискуссии. Не уверен, что это приблизило выявление национальной идеи, зато хорошо высветило, как видит Россию наш пишущий люд. Некоторые тексты вызывали вопрос, зачем их авторы вообще взялись за перо: ведь с их же слов выходило, что спасти нас не может уже ничто, менее всего газетная статья. «Какое, простите, к чертовой матери, обустройство в загаженном, с хлюпающей зловонной жижей под ногами, насквозь провонялом доме!» — восклицал в «Русской мысли» (6.11.96) А.Курчаткин, видимо, ошибшийся дверью. Кто-то пользовался случаем, чтобы уверить, будто Россия переживает новое Смутное время. При коммунизме было не смутное, а нынче смутное. Н.Есаулов (Российская газета, 31.10.96) даже делал наводящее историческое открытие: «В Смутное время Россию спасла вера в соборность» . Вообще знакомых мифов, включая уже обсуждавшиеся в настоящей книге, я встретил немало. П.Сидаренко (Российская газета, 5.12.96) называет Россию «громадной средневековой империей» , Л.Жегалов (Российская газета, 16.1.97) настаивает, что «бесправие всегда было печальным уделом российского гражданина» . Одни участники дискуссии не в силах употребить существительное «Россия» без прилагательного «многострадальная» (А.Фирсанов, Российская газета, 5.12.96, В.Толстой, Независимая газета, 24.12.96 и др.), другим милее определение «истерзанная» .[42] До пародийного пафоса доходит пишущий вполне серьезно Е.Сагаловский: «Широким народным массам нашей многострадальной страны во все времена вообще было не до идей, если не считать, конечно, простой, как правда жизни, идеи физического выживания» ; этим массам присуща «многовековая традиция не доверять ненавистной власти, беспредельно жестокой по отношению к собственному народу»[43] (Независимая газета, 19.11.96). Разумеется, не осталась забыта и тема любви к кнуту, как же без нее. В сборнике цитируются «Московские новости»(15.10.96), порадовавшие читателей статьей уже известного нам А.Грачева «Не такая, как другие?» Эта штука посильнее «Фауста» Гете. Даже трудно сказать, в чем автор блистает ярче — в географии или истории. «Казалось, сам Бог испытывает эту нацию, и без того как бы сосланную на поселение в один из самых суровых медвежьих углов земного шара (барон де Кюстин вообще считал, что «Сибирь начинается от Вислы» ), ниспосылая ей наряду со стихийными бедствиями, непрестанными[44] иноземными вторжениями и междоусобными войнами, наиболее жестоких правителей» . Если бы речь шла о жестокости Ленина-Сталина, кто бы спорил? Но нет, речь о царях и князьях минувших веков, сущих агнцах по сравнению со своими европейскими коллегами.[45] А.Грачев утверждает далее, что Александр II, Царь-Освободитель, будто бы не заслужил в России «признательности современников и благодарности потомков» , зато «в Пантеон национальной славы общественное мнение и народная молва» поместила, де, Ивана Грозного. Странно. И Александр заслужил, и Ивана не поместила. Иван Грозный, хоть и умертвил куда меньше людей, чем его современница Елизавета Тюдор (казнившая, по подсчетам английского историка У.Коббета, за один год больше народу, чем католическая инквизиция за три века[46]), хоть и каялся затем в этом прилюдно и келейно (европейские монархи такой привычки сроду не имели) и заказывал «Синодики» убиенных, народным сознанием все равно был навек отринут как окаянный царь, и даже на памятнике Тысячелетию России в Новгороде, среди более чем ста фигур, включая какого-нибудь Кейстута, места ему не нашлось. (И это при том, что Иван Грозный — кроткое дитя рядом с Людовиком XI, Генрихом VIII Английским, Филиппом II Испанским, герцогом Альбой, Чезаре Борджиа, Екатериной Медичи, Карлом Злым, Марией Кровавой, лордом-протектором Кромвелем и массой других симпатичных европейских персонажей.) Скажут: появление подобных статей просто подтверждает тот факт, что у нас свобода слова. Ну, а предложи я «Московским новостям» заметку с утверждением, что Ленин умер пяти лет от кори и никаких большевиков не было, напечатают ли ее на том основании, что у нас свобода слова или все же отклонят как нелепицу? Процитированный текст не был отклонен, как нелепица, видимо потому, что вполне отвечал сложившемуся собирательному образу России, некоему, как говорят нынче, консенсусу, негласно достигнутому относительно нее. Безнадежные оценки России, высказанные при обсуждении национальной идеи, хоть и опираются (якобы) на нашу историю, метят, разумеется, в нынешний день. К счастью, в сборнике «Россия в поисках идеи» нашлась и меткая оценка подобного сумеречного творчества: «Сегодня России навязывается идеология широко известного содержания: «Остров невезения в океане есть»» (Независимая газета, 27.12.96). По-моему, лучше не скажешь. Совсем не удивительно, что эти в высшей степени здравые слова принадлежат не почтенному публицисту советского разлива и вообще не профессиональному автору, а «новому русскому» , президенту концерна «Авиатика» Игорю Пьянкову, совсем еще молодому человеку. Откуда же берется это странное понятие об острове невезения, это, по сути, пораженчество — формально обращенное в прошлое, но подразумевающее и настоящее, и будущее? Пораженчество проникло даже в среду, вроде бы сделавшую патриотизм своим знаменем. Беру с прилавка новое глянцевое издание, читаю: «Наш дом. Журнал для тех, кто все еще любит Россию» . Как вам нравится это «все еще» ?![47] Повторю еще раз: сами того порой не ведая, некоторые наши авторы в качестве общеизвестных истин доверчиво и некритически повторяют домыслы, рожденные когда-то чужим недоброжелательством, обидой, завистью, а более всего страхом. Они вновь и вновь воспроизводят тот образ России, который создавался при деятельном участии ненавидевших ее людей. Одним из таких людей был разжалованный А.Грачевым в бароны (и поделом!) маркиз де Кюстин, тоже крупный географ.[48] А почему повторяют, почему воспроизводят? Почему так пламенно (и порой искренне) уверяют, что в России всегда всё было— и остается — самым ужасным, самым жестоким, самым несчастным, самым бедным? Среди прочего, здесь срабатывает невольный эффект обратного проецирования: 75 советских лет — воистину ужасных — отбрасывают тень на наше более далекое прошлое. Но главная причина все же в том, от чего предостерегал Юрий Крижанич. А предостерегал он нас — ровно треть тысячелетия назад! — от «чужебесия» . Знавший Европу не понаслышке Крижанич писал: «Не подобает нам самим о себе злословить, а, напротив, следует внимательно разобрать, что о нас иные народы говорят,[49] далеко превосходят нас в жестокости, в лживости, в ересях и во всяких пороках и сквернах, и в нашем народе никогда не видали таких насилий, обманов, хитростей, клятвопреступлений, распущенности и излишеств, какие присущи этим народам» (Ю.Крижанич. «Политика» , М., 1965). С тех пор утекло много воды, сильно изменились все народы. Времена Алексея Михайловича, Казановы, Крымской войны давно скрыты множеством поворотов той петлистой дороги, что зовется Историей. Невозвратно, увы, удалилась и та страна, о которой Бунин писал в «Окаянных днях» : «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, — всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…» . И все же изредка — о, совсем изредка! — нам, пишущим людям, стоит вспоминать совет мудрого хорватского отца-доминиканца. Очень бы не хотелось, чтобы в данной книге было усмотрено нечто «антизападное» . Напротив, я, по мере сил, воюю в печати с нашими невротическими конспирологами, энергично идущими по ложному следу западного заговора против России.[50] Все упреки в патрофобии, высокомерной словесной небрежности, культивировании антироссийских штампов я адресую здесь «своим» (как ни мало мне хочется употреблять в данном случае это почти ласковое притяжательное местоимение). Зарубежные авторы зачастую лишь воспроизводят ту чернуху, что вычитывают в нашей печати. Кто их упрекнет? «Вы же сами это про себя пишете» , — я не раз слышал подобный ответ. В число «своих» приходится включать, помимо журналистов, еще и грантополучателей — новый подвид человека пишущего. Обладая исключительным нюхом, они в своих научных изысканиях чаще всего приходят именно к тем выводам, которые (скажем помягче) не окажутся неожиданными для зарубежного фонда, раздающего гранты. Во многом благодаря этим самым «своим» за пределами России» идет активное распространение антирусских и антироссийских слухов и небылиц, культивирование антирусских настроений,… откровенной русофобии» («Независимая газета» , приложение «НГ-сценарии» № 6, июнь 1998).[51] Мифы в который раз устремляются по привычному кругу.ЧТО ГОВОРИТ ЧУЖОЙ ОПЫТ?
Не знаю, приглядываются ли наши россиеведы, авторы учебников и иных сводных трудов по истории России к зарубежному опыту. Судя по их текстам, нет. Полистаем слывущий образцовым («standard» ) обширный труд одного из самых известных в нашем веке английских историков Дж. Тревельяна «Социальная история Англии» . Эта книга из тех, что всегда имеются в наличии («in print» ) в виде удешевленного издания в мягкой обложке. Только не сочтите, что речь идет о какой-нибудь пропагандистской дешевке — нет, это в высшей мере эрудированное и почтенное исследование. Тревельян освещает около шести веков британской истории — от середины XIV века и до 1901 года — года смерти королевы Виктории. Нам будет любопытно узнать, что о восстании Уота Тайлера автор рассказывает всего на двух страницах и скорее как о некоем курьезном эпизоде. Восстание, по нашим меркам, конечно, не ахти, длилось всего месяц; это не Разин, не Болотников, не Булавин, не Пугачев. С другой стороны, сам факт крупнейшего (все-таки!) в Европе XIV века восстания крестьян, их четкие требования (отмена крепостного права и барщины, возврат отнятых общинных земель), повод восстания (утроение подати), то, что крестьяне захватили Лондон, овладели неприступной королевской крепостью Тауэр, убили архиепископа Кентерберийского — все это требовало бы (кажется нам, воспитанным на иных образцах) чуть больше места.[52] Тревельян очень сглаженно и в самых общих словах говорит о крайне важной примете времени, взятого им за отправную точку — потому, возможно, что это не самое радостное среди британских исторических воспоминаний. Дело в том, что в середине XIV века еще был далек от завершения занявший свыше трети тысячелетия период господства в Англии языка завоевателей-норманнов. Как пишет биограф создателя английского литературного языка Джеффри Чосера (собственно Жеффруа Шосье), «двор и знать говорили по-французски не только в своей среде, но и в парламенте и даже с народом — французским языком указов…» А в это время деревня — «глухо-враждебная… полудикая, темная вотчина разбойничьих баронов» , сидевших» на страже своей добычи в неприступных замках» , с трудом изъяснялась с городом «на многочисленных саксонских и кельтских диалектах» .[53] Почти на тысяче страниц книги нет ни слова о чартистском движении — многолетних волнениях английских рабочих в прошлом веке. И это в книге по социальной истории! Вы не узнаете у Тревельяна и об участи крестьян, сгонявшихся помещиками с земли, когда разводить овец делалось выгоднее, чем сеять рожь. И о том, что число прегрешений, каравшихся виселицей, вплоть до начала XIX века превышало в Британии сотню (к этому мы еще вернемся). Скажу проще: вы не встретите у Тревельяна ничего, что бросало бы слишком явную тень на социальные отношения в его стране в каком бы то ни было веке. И не только у него. В том же духе писал его родной дед, знаменитый в Англии историк Томас Маколей, так писали все «большие» английские историки. Их авторский прием строится на контрасте масштабов: мелко- или среднемасштабное изложение событий перемежается множеством крупномасштабных, всегда ярких, интересных иллюстраций (это могут быть отрывки из воспоминаний или обличительных памфлетов, характеристики, которые время сделало нелепыми или, наоборот, подтвердило, официальные и деловые бумаги, забавные своей архаикой письма, газетные тексты и объявления, описания одежды, домашнего быта, меню кушаний, деньги и цены, списки вещей и т. д.). Все это создает впечатление крайней исторической детальности, но такое впечатление обманчиво. Общий, генеральный масштаб изложения обычно таков, что формально позволяет почти с чистой совестью опускать мрачные стороны жизни, особенно простых людей. Казнь Томаса Мора, Карла I, Марии Стюарт, Анны Болейн, Кэтрин Говард, Джейн Грей? О да, эти (и другие) декапитации будут описано очень подробно. Мощь изложения заставит вас вспомнить Шекспира. Зверства «железнобоких» и истребление в середине XVII века 5/6 населения Ирландии? Об этом будет сказано вскользь и с пометой, что ирландские историки «несомненно преувеличивают» число жертв.[54] Есть ли это приукрашивание и подделка истории? Все зависит от точки зрения. В Англии книги по истории всегда читались наравне с беллетристикой, историки придавали большое значение эмоциональному воздействию своих книг на читателей. Много внимания уделялось форме и занимательности, ярким портретам, а главное — воспитательной роли повествования. Не случайно тот же Тревельян в своих книгах повторяет и настаивает, что у Англии «счастливая история» . Если скажут, что английская «счастливая история» есть итог миллионов несчастных английских (в первую очередь) судеб, это будет не опровержение слов Тревельяна, а их развитие и разъяснение. В своей книге «Муза Клио» Тревельян говорит, что история — это искусство, чье единственное назначение — «воспитывать умы людей» , а в «Автобиографии» уже полностью отождествляет историю и художественную литературу. Близких взглядов держался и Уинстон Черчилль, оставивший, как известно, ряд исторических трудов. Самое интересное, что они совершенно правы, именно так и надо писать историю. Да, в узкоспециальных журналах и «Анналах» английских университетов и исторических обществ вы найдете детальные исследования и по щекотливым вопросам: о жизни в работных домах тюремного типа во времена Диккенса, об антисанитарии в старом Лондоне, а может быть даже, если хорошо поищете — и о том, как английские офицеры, привыкшие охотиться на лис, за неимением таковых охотились в Тасмании на аборигенов, и не заметили, как убили всех до единого. Правда, то, что сегодняшняя политкорректность воспринимает с ужасом, всего век с четвертью назад еще никого особенно не отвращало. Еще один классик английской «истории для читателей» Джон Ричард Грин, которого русская энциклопедия хвалила за то, что в своей «Истории английского народа» он нарисовал «яркую и красивую» картину[55] этой самой истории (слово «красивая» крайне точно отражает суть дела и приложимо, помимо Грина, к длинному ряду европейских сладостных историков), в 1874 году еще спокойно цитировал отчет Кромвеля английскому парламенту о проделанной работе в Ирландии: «Я приказал своим солдатам убивать их всех… В самой церкви было перебито около тысячи человек. Я полагаю, что всем монахам, кроме двух, были разбиты головы…» .[56] Уже в ХХ веке в широкие исторические полотна подобные вещи попадать перестали. И очень хорошо — не надо смущать души читателей, дети за отцов не ответчики. Новые поколения англичан на такое неспособны, вот что главное. Малоизвестный французский король Карл Х (занимал трон в 1824-30) говаривал, что история настолько кишит дурными людьми и дурными примерами, что изучение ее опасно для юношества. Настоящее изучение, может быть. Но чтение героизированной, красивой (по Дж. Р.Грину) истории юношеству весьма показано. И тут мы переводим взгляд на Россию. Где русская разновидность героизированной, красивой истории? Ее отсутствие тем более странно, что у нашего отечества достаточно благополучная судьба. В ней случались, конечно, и тяжелые полосы, но какой народ избежал их? Зато Русь-Россия знала поразительно долгие, по мировым меркам, периоды спокойствия и стабильности. Ничто не предвещало двенадцать веков назад, что малочисленный юный народ, поселившийся в густых лесах дальней оконечности тогдашней ойкумены — хоть и в благодатном краю, но страшно далеко от существовавших уже не одну тысячу лет очагов цивилизаций — что этот незаметный среди десятков других народ ждет великая участь. Наши предки оказались упорны и удачливы. Куда делись скифы, сарматы, хазары? Были времена, когда они подавали куда больше надежд. Где обры, половцы, печенеги, берендеи? (Последние почему-то особенно сильно не любили русичей.) История всегда была безумно жестокой; милосердие к малым, слабым и проигравшим — изобретение новейшее и еще не вполне привившееся. В жизни нашей страны не было периода, который давал бы нам повод краснеть и тушеваться. Даже в годы ордынского ига русские ушкуйники не раз громили земли Орды. Наши предки, двигаясь посолонь, дошли до Тихого океана, завоевав беспримерные пространства не столько оружием, сколько плугом, и их сага еще не написана. Страшный ХХ век был в нашей стране свидетелем не только временной победы коммунизма, но и поразительного сопротивления ему, и оно (включая власовское движение) еще дождется своего летописца. Да и на сам коммунистический период нашей истории можно взглянуть по-новому. Соблазн марксистской социальной утопии смутил в начале века столь многих в мире, что эксперимент с утопией стал неотвратим. Какая-то страна неминуемо должна была привить себе этот штамм, поставить на себе этот опыт.[57] Поставить, как станет очевидно впоследствие, ради братьев по роду человеческому. Этот жребий выпал нашей родине. Ее жертвы оказали исключительную услугу другим народам. Нынешняя система социальной защиты на Западе — во многом благодаря этим жертвам. Зрелище реального коммунизма заставило задуматься тамошних лидеров. Они сочли за лучшее не играть с огнем и ускорить принятие социальных законов. Мы не должны ждать от мира явной благодарности, он признает эту нашу заслугу нескоро. А прежде, чем признает, нам будут внушать, что социальное реформаторство возникло и развивалось на Западе задолго до нашей трагедии, и мы тут не при чем. Зная правду, мы не станем спорить. Что же до воздаяния за жертву, оно, увидите, придет к нам с неожиданной стороны и в нечаянный час. Одно чудо уже случилось — мы мирно освобождены от коммунизма. Мирный крах этого монолита — одно из величайших чудес мировой истории, и уж конечно самое верное свидетельство Божьей милости к нашей родине.ДУХ НАЦИИ И МРАЧНЫЕ ПЕСНИ О ВАЖНОМ
Удивительно, но отечественные СМИ делают все, чтобы эта Божья милость не была осознана нашим народом как милость. На наших глазах они строят новый миф, превосходящий своей мерзостью все рассмотренные выше — миф о бедствии, якобы постигшем Россию с крушением коммунизма. То, что в апокалиптических оценках заинтересованы коммунисты, объяснения не требует. Мотивацию же демократических СМИ при нынешнем раскладе сил в стране поймет разве что психоаналитик. Роль печати и эфира у нас сегодня воистину парадоксальна. Они — главные стражи наших свобод и демократических достижений. И они же — мощный дестабилизирующий фактор. Можно гордиться тем, что нигде на просторах бывшего СССР не появилось таких зорких и зубастых средств массовой информации, как в России. Не будь их, духи гнилых коммунистических болот, возможно, уже утянули бы нас в какую-нибудь новую историческую трясину. Однако лихая безоглядность наших СМИ, их любовь к мрачным прогнозам и подстрекательским заголовкам, их похоронный настрой вперемешку с шутовской развязностью, их незнакомство с заповедью «не навреди» также вполне способны торпедировать наше будущее. Мини-эсхатологию, которую наши СМИ то ли от затмения разума, то ли от инфантилизма почти полтора десятилетия внедряют в наше сознание, хорошо обрисовал председатель Российского Социал-демократического союза Василий Липицкий: «Сложился повторяемый из года в год стереотип. По весне мы слышим: «Вот вернется осенью народ с огородов и дач — тогда и грянет буря!» Зимой нас подбадривают: «Вот иссякнут к весне запасы, собранные на дачах и огородах, — тут-то народ и поднимется!» , «К лету промышленность окончательно встанет!»» Горько признавать, но наша журналистика повинна в нескольких тягчайших грехах. Первый из них состоит в том, что за последние годы она полностью разрушила мировосприятие среднего нормального человека, постоянно внушая ему мысль, что он существует в обстановке нескончаемой катастрофы, что Россия переживает перманентную трагедию, что каждую сферу нашего бытия постиг провал и крах. Эту установку наших СМИ Иван Толстой (Радио «Свобода» ) грубо, но метко определяет как дерьмоцентризм, а пишущий эти строки — как катастрофизм[58] (словцо Ивана Толстого не везде прознесешь и напишешь). Такая установка есть достаточно сложный феномен общественной психологии, но главная причина ее господства проста: в самом организме наших СМИ живет и паразитирует, как солитер, Большой Негативный Миф о России. Множество журналистов и публицистов, пишущих о ее проблемах, капитулировали перед этим мифом еще до того, как взяли в руку перо. Их истошная ирония и грошовый скептицизм, посягающие на сферы, обычно табуированные уже на уровне подсознания, самый их тон по отношению к родной стране — ничто иное как попытки отвлечь внимание от факта капитуляции. Совсем неспроста в этой среде зародился новейший миф о том, будто «Россия разгромлена в холодной войне» . Так и хочется спросить: с кем вы, мастера культуры? Откуда у вас эта песня? Считать, что Россия потерпела поражение, могут только люди, прочно связывающие себя с коммунизмом. Да, тт. Ленин, Сталин, Троцкий, Дзержинский, Ежов, Берия, Хрущев, Брежнев, Андропов и примкнувший к ним Шепилов, действительно, потерпели поражение. Но не Россия. Россия в холодной войне, хочу напомнить, вообще не участвовала ни минуты. В этой войне разгромлены коммунизм, несвобода, Политбюро, железный занавес, гонка вооружений, соцсоревнование, соцреализм, Главлит, Агитпроп, «единство партии и народа» , «ленинский университет миллионов» , номенклатура, «братская помощь» злодейским режимам, борьба с религией, убийственная «мелиорация» земель, поворот северных рек, полная инфантилизация общества, шутовские выборы, кукольный «Верховный совет» , «пролетарский интернационализм» , спецраспределители, стукачи, кумачи, парткомы, месячники борьбы, ленинские комнаты, пятые пункты, 101-е километры, погранзоны, радиоглушилки, характеристики «от треугольника» , «есть мнение» , «под мудрым руководством» , повальная стандартизация жизни, нечеловеческая тоска (вы не забыли, что буквы СССР означали Страна Смертельной Скуки Ради?), дефициты, «доставание» вещей и продуктов, очереди, «не больше килограмма в одни руки» , невозможность видеть мир, разлитая в воздухе фальшь, унижающая демагогия, официозная культура, осторожность в разговорах, тотальное убожество, ежедневная порция стыда, неостановимый идеологический долбёж, шизофреническое двоемыслие, фига в кармане, партсобрания и все прочее, что составляло черный ужас и идиотизм подсоветской жизни. Все это было бесконечно враждебно самой душе и сути России, так что главной победившей стороной в войне, затеянной когда-то коммунистическим СССР, стала как раз Россия. Согласен с Мариэттой Чудаковой (Грани, № 182, 1996), определившей позицию наших демократических СМИ как «социально-комфортную, гиперкритическую, обеспеченную традиционно престижным статусом «властителей дум» и амбициями «четвертой власти»» , не сумевшую сочетать «традиционно культивируемый критицизм с социальной ответственностью и рациональным политическим поведением» . В свое оправдание, продолжает М.Чудакова, «многие любят повторять, что «ничего не изменилось» ,[59] — самогипноз помогает им, активно пользуясь свободой слова и печати, обходиться без всяких конструктивных идей» . Болезнь на диво упорна. «Обличения и насмешки сыпались на президента и правительство (независимо от состава) все пять лет, приутихнув месяца за 2–3 до летних выборов (когда Зюганов стоял уже на пороге Кремля), с тем, чтобы возобновиться после них» .[60] Второй грех наших СМИ, за который им не оправдаться никогда, таков. Сотни тысяч, а может быть и миллионы супружеских пар в России не родили еще одного ребенка не потому, что не могли себе это позволить или не хотели, а потому, что каждый день на них обрушивались пророчества близких катастроф, неминуемых социальных взрывов, русского бунта (совершенно верно, «бессмысленного и беспощадного» — чем хуже наш журналист знает родную словесность, тем тверже он помнит полдюжины основополагающих, на его вкус, цитат, путая только их авторов). Наши СМИ не пожалели сил, чтобы замедлить хозяйственное развитие страны — в этом их третий великий грех. Они отвадили множество потенциальных инвесторов, бесконечно преувеличивая слухи о тотальной криминализации российской жизни, ненадежности ситуации, неизбежном «откате реформ» , близкой смене курса, нестойкости правительства, всеобщей продажности властей всех уровней. Они — будем надеяться, по бескорыстному недомыслию — подыгрывали конкурентам российских предприятий, распугивая клиентуру последних. К примеру, фильм Говорухина о кражах из контейнеров (чего на самом деле в России меньше, чем в среднем по миру) послужил зарубежным морским перевозчикам отличной антирекламой Транссиба, а это, как мне сказали в МПС, стоило нашей казне немалой части тех миллиардов, которые ей приносил контейнерный поток Находка-Европа. Бесконечным враньем о русской мафии, якобы раскинувшей щупальца по всму глобусу, о «грязных деньгах» из России[61] они вредят отечественному бизнесу за рубежом, вредят каждому из нас, когда мы посещаем заграницу либо собираемся это сделать. Наконец, склонность наших СМИ в трудные для страны дни к истерикам представляет уже просто общественную опасность. Так было между 15 и 22 мая 1998, когда «рельсовая война» (напомню, бастующие шахтеры перекрыли Транссиб и Ростовскую железную дорогу) совпала с финансовым кризисом, большой студенческой демонстрацией в Москве и другими достаточно серьезными событиями. К тому же незримо присутствовала еще одна угроза. «Во имя спасения десятков тысяч людей, — рассказал позже министр путей сообщения Н.Аксененко, — я вынужден был бы дать указание двинуть поезда на бастующих. Скопление опасных грузов, чреватых техногенными катастрофами, было близким к беде. Мы бы сделали все, чтобы освободить пути» . Как же ведут себя в эти дни (да и в дальнейшем) наши СМИ? Дм. Юрьев в «Русской мысли» (28.5.98) блестяще описал, как они включали механизмы раскачки общественного сознания и как эта раскачка входила в разрушительный самовозбуждающийся режим. Журналисты как по команде «заговорили о ситуации в России в целом и о перспективах российских финансов в частности… в терминах катастрофы, краха, провала, преддверия гражданской войны» , стали рисовать, забыв о чувстве реальности, «чудовищный образ гибнущей нации» . В этом занятии они слились в «единый общероссийский экзальтированный хор» , вошли в «какой-то мазохистский раж: пусть будет еще хуже — и за это мы возненавидим власть еще больше!» Они подталкивали свою аудиторию к мысли, что «любые действия в отношении этой власти оправданы, любые ее действия по самозащите или хотя бы по защите общественного порядка — недопустимы и аморальны» .[62] Не забудем, добавлю от себя, и про взвинченную красную Думу. В мае 1998-го обошлось, но три месяца спустя, в конце августа позорная истерика СМИ еще ближе подвела страну к неуправляемому развитию событий. Все лето они воевали с правительством, которое воевало с кризисом, неустанно дергали финансовый рынок, держателей бумаг, инвесторов и, наконец, честного обывателя нестихающими воплями о скорой девальвации, чем, естественно, подталкивали именно такое развитие событий. Нынче они надеются, что это сойдет за выдающуюся проницательность. Не хочется напоминать, как поступали с паникерами в военное время — слишком уж это грустное воспоминание. К счастью, на дворе все еще мир, так что нашим сеятелям паники и подстрекателям смуты опасаться нечего — до тех пор пока (и если) они этот мир не опрокинут.СТАРЧЕСКОЕ БРЮЗЖАНИЕ МОЛОДЫХ
Говорят, мы переживаем кризис. Есть соблазн принять это утверждение в качестве медицинского образа — ведь кризис есть перелом болезни к выздоровлению. И соблазн добавить, что коммунистическая короста будет сходить долго, не надо только ее сдирать. И вспомнить, что государства выходят из кризисов с возросшей сопротивляемостью, обновленными и гибкими. Но куда точнее будет сравнить нашу сегодняшнюю жизнь с капитальным ремонтом дома без отселения жильцов. Никто из занятых этим ремонтом никогда подобных работ не производил — не было прецедентов. Работа трудная и даже опасная, а кроме того надо считаться с гневом тех жильцов, кто предпочли бы и дальше жить в своих ужасных засаленных комнатах, лишь бы не терпеть ужасы ремонта. Как другие одолевали сложные периоды своей истории? Крайне поучителен опыт США. Говорят, правда, Россию 90-х нельзя сравнивать со Штатами 30-х: там продолжали действовать механизмы свободного рынка, а нам их еще создавать и создавать. Из этого суждения, как обычно, выпала психологическая составляющая. Население США воспринимало кризис как кару, свалившуюся непонятно за что, тогда как в России лишь неловкость власти, не умеющей ничего объяснить обществу, помешала связать трудности нашего Большого Ремонта с платой за устранение тоталитаризма — платой безмерно легкой по сравнению с той, какую уплатили страны, где тоталитаризм был выкорчеван чужеземным штыком. Кстати, в бывших республиках СССР трудности — и куда более тяжкие, чем в России — психологически облегчаются чувством, что это плата за обретенную свободу. Приходится слышать и такое: 30-е годы в США — дом отдыха по сравнению с сегодняшней Россией. Так ли это? В США поры Великой Депрессии безработица в своем пике охватывала, если считать вместе с иждивенцами, треть населения страны, были километровые очереди перед биржами труда, «голодные марши на Вашингтон, общественные работы, трудовые лагеря, куда еще и не брали вторично. От 1,5 до 4 млн бездомных — оценки расходятся — скитались по стране, строили на городских пустырях «гувервили» (первые 39 месяцев кризиса у руля страны стоял президент Гувер) из фанеры и жести, то в одном, то в другом округе вводилось военное положение. По сводкам Амторга[63] не менее миллиона американцев готовы были выехать в СССР при условии обеспечения их там работой (в печати не раз называлась и втрое большая цифра). К власти в США тогда вполне мог придти свой Гитлер — губернатор Луизианы Хьюи Лонг (Huey Long), автор программы «перераспределения благ» , демагог с замашками самого крутого диктатора, и, к слову сказать, шел он к этой власти на всех парах, поддерживаемый рабочим классом и фермерами — да не повезло: застрелили за год до выборов, на которых он имел все шансы победить. Что же переломило кризис в Америке 30-х? Прямые обращения президента США Рузвельта к народу, усилия газет, радио, Голливуда[64] и церковных проповедников по поддержке духа нации. Страну буквально спасла тогда установка на положительные ценности, на оптимизм и патриотизм. Позже выявилась поразительная вещь: главным в преодолении кризиса оказался не подъем производства — настоящий подъем (не простой возврат утерянных высот) начался лишь в 1943-м, на тринадцатом году кризиса, благодаря мощным заказам на вооружение, — а перелом настроений в стране, заметный начиная уже с 1935 года. В тот год продолжались банковские крахи, выдалась небывалая засуха, свирепствовали пыльные бури, шло массовое разорение фермеров, безработица только усиливалась, но большинство американского народа уже почувствовало, что вопреки всему оно победило судьбу. Сегодня, когда у нас ищут национальную идею «на все времена» , полезно вспомнить, что куда больше толка от идей, ориентированных на обозримую перспективу. Такой национальной идеей стал в США 30-х лозунг «Keep smiling!» («Улыбайся!» — подразумеваемый смысл: пусть лучше завидуют, чем жалеют!) В лозунге наподобие этого нуждается сегодня и Россия. Только до улыбок ли нам будет, покуда мы и дальше обречены слышать и читать нескончаемое старческое брюзжание молодых комментаторов про кризис и катастрофу, если нам продолжат без устали бухтеть, что ничего у нас не выйдет — такая уж у нас история, и география такая, и народишко никуда не годится, если любимцы климактерических женщин и впредь будут твердить про «катастрофу по имени Россия» (подлинные слова, прозвучавшие с телеэкрана 13 декабря 1997). Подобные заявления — большая глупость, чтобы не заподозрить худшее. Можно пожалеть историков, которые будут изучать российские 90-е годы по массовой печати, по записям телепередач. Наши дни покажутся им каким-то дантовым адом, где не было места нормальным людям. Это все равно, что пытаться составить представление о жизни Европы 50-х по подшивкам тогдашней «Правды» — вы решите, что кроме забастовок, преступности, роста цен и ежечасного обнищания трудящихся там ничего не происходило. Не всякий сильный человек такое выдержит. Слишком доверчивые рискуют душевным здоровьем. Одна тетя, поклонница «Общей газеты» , не выдержала и сочинила письмо в любимый орган (а тот, симптоматично, с радостью напечатал): «Родина-уродина! Если бы ты была человеком, я бы дала тебе веревку, чтобы ты скорее повесилась!» Есть такая милая порода журналистов — идет ли речь о безопасности движения, выгодах подключения к Интернету, зарядке для беременных, открытии охотничьего сезона или выставки цветов, они смело начинают так: «В наши дни всеобщей разрухи, межнациональных конфликтов и полного беспредела, уместно ли говорить о таких пустяках, как беременность (безопасность движения, Интернет и т. д.)?» На ТВ в этом месте положено скорчить особо постную мину, после чего можно переходить к делу. Под занавес нужно снова ввернуть что-либо эдакое — вне всякой связи с обсуждавшимся вопросом. Выбор эдакого невелик. Ну, скажем: «Как заметил еще Петр Первый (Нестор Летописец, игумен Даниил, старец Филофей, Столыпин, Распутин), в России две беды — дураки и дороги» . Другой вариант: «Чем заняты россияне? — спросили у Державина (Ломоносова, Суворова, дедушки Крылова, Козьмы Пруткова, Кузьмы Крючкова) — «Воруют»» — ответствовал поэт (герой)» . Третий, и едва ли не последний: «Как сказал Чаадаев (Симеон Полоцкий, Феофан Прокопович, Карамзин, Есенин), умом Россию не понять» . Впрочем, вот еще один, совсем незаезженный ход: «Потерпев закономерный крах, остается лишь задавать вечные российские вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?»»Публицистика плохая, совсем плохая и опасная
Не менее, чем репортажам, сходный настрой присущ публицистике. Е.Тоддес («В ответ Стивену Коэну» , Русская мысль, 30.1.97) дает оценки, приложимые ко многим мастерам этого жанра. Они «идеологически сентиментальны и, пытаясь оценить положение общества в целом, учитывают только бросающиеся в глаза несправедливости… А поскольку этот взгляд заведомо защищен морально, всякий другой объявляется аморальным — и ангажированным аморальной же властью» . Это, добавлю от себя, почти всё — увы, увы! — на что оказалась способна «нарциссическая и надрывная интеллигентная оппозиционность, порождающая потоки и ливни инвектив, при полном отсутствии какого-либо созидательного начала… Потоки и ливни хлещут во имя истины, добра, красоты, свободы, равенства, братства, социальной справедливости, народа и др. Имеющаяся налицо демократия — больная и некрасивая — годится лишь на то, чтобы ее бичевать, отнюдь не лечить» . Если бы беда публицистики ограничивалась одним лишь «отсутствием созидательного начала» , с этим можно было бы, погоревав, смириться. К несчастью, налицо начало разрушительное, прежде всего для духа аудитории, для ее настроя на преодоление трудностей. Квазилиберальные инвективы сплошь и рядом неотличимы от большевизанских — и те, и другие источают одинаковый, как удачно выразился кто-то, «агрессивный испуг» . Перебирая вырезки, порой лишь по шрифту вижу, где «Завтра» , где газета как бы демократическая. А есть газеты, что напоминают вагон для курящих и некурящих сразу. Люди, чьи карьеры подкосило падение советской власти,[65] лауреаты упраздненных премий, слывшие и не слывшие вольнодумцами академики, бывшие главные редакторы и режиссеры, пьющие и непьющие писатели, многочисленные «политологи» (читай: профессора марксистской философии и научного коммунизма) и другие граждане, чье время ушло по календарным, не говоря об иных, причинам, сыпят статьями и любительскими трактатами с обличением катастройки, антинародной клики, натовского заговора, язв демократии, навязывают (почти уже навязали) мысль, что произошла национальная катастрофа, что мы уже четырнадцатый год сползаем, все никак не сползем, в пропасть, делают злые пророчества, укоряют массы в терпеливости, деланно недоумевая (большого ума люди!), отчего те не бунтуют, пинают режим. Хорош «режим» , который дает себя поносить публично; подзабыли вы, что такое режим, дорогие товарищи. У брюзжания против новых времен — вещи старой, как мир — появилось алиби. Брюзги убедили окружающих, что они на самом деле социальные критики. Неприятный тон присущ не только текстам специально на тему национальной катастрофы. Обращали ли вы внимание, читатель, на обильно разбрасываемые в печати и эфире шпильки — то «всего лишь» безответственные (в силу общего недомыслия), то откровенно злобные, прямо рассчитаные на застревание в нашей подкорке? Статья по поводу вполне конкретной несправедливости, тянущейся еще с советских времен завершается такой парфянской стрелой: «Такое возможно только в России, нигде больше» . Умозаключение в связи с задержкой зарплаты учителям: «Колониальному типу экономики достаточно рабов с тремя классами образования» . Из рецензии на английский фильм ужасов: «В России, где жизнь страшнее любого триллера..» . Об интересе зрителей к анонимным телеисповедям: «Кому-то приятно осознавать, что есть люди, жизнь которых еще несчастнее, безотраднее и гаже твоей собственной» . При упоминании российского гимна на музыку Глинки: «Гимн бессловесный — зачем слова, когда и так всем все ясно?» Известный комментатор растолковывает в эфире высокую политику: «Россия получает по заслугам, то есть по морде» . Тут есть какая-то загадка, и я все время пытаюсь найти на нее ответ. Нормальный человек болеет за свою родину более или менее так же, как за любимую команду — его чувство, другими словами, целостно и инстинктивно. Любой анализ, любая рефлексия на тему родины не могут в нем выйти за пределы этого чувства. Поэтому есть вещи, которые он попросту не может произнести. А если может, значит дело неладно. Нельзя исключить, что приведенные высказывания всего лишь приоткрывают глубоко укорененную и совершенно искреннюю нелюбовь их авторов к своей стране. Да и считают ли они ее своей? «В этой стране» — слишком часто мелькает такой оборот. Что-то внутри них мешает им сказать «в нашей» . Так и слышишь: «И угораздило меня с моим умом и талантом…» Хотя чаще незаметно ни того, ни другого. Я не решаюсь предположить, что их цель состоит в том, чтобы воспроизвести сценарий восьмидесятилетней давности единственно ради удовольствия говорить потом: «Мы предупреждали» . Не хочется верить и в то, что тайная сверхзадача этих текстов и подтекстов — постоянно и целенаправленно разрушать самоуважение нашего народа, поддерживать состояние всеобщего непроходящего стресса. Есть, впрочем, почти милосердное объяснение. Отсутствие тормозов и душевная разболтанность у многих журналистов достигли такой степени, что приведенные словосочетания выскакивают у них как бы сами, без злого умысла. Многие наверное даже не поняли бы, о чем шум: «А чё? Все так пишут» . Цинизм редакционного междусобойчика вываливается на аудиторию, вызывая у доверчивых людей чувство потери почвы под ногами. Комментарии событий обращены как бы к «своим» . «Свои» хорошо осведомлены, всему знают цену, ради красного словца не пожалеют матери и отца. В этой среде нет счастья выше, чем придумать ловкую хохму и вынести в заголовок, не заботясь о последствиях. Для многих это высший пилотаж журнализма. Критика же воспринимается крайне злобно. Ее, будьте уверены, немедленно (и неискренне) объявят попыткой надеть намордник, отнять «последние крохи» свободы, «найти крайнего» — много разных фраз припасено для такого случая. В 1997 году, исполнилось 80 лет роковых событий 8-17 марта (23 февраля — 4 марта по старому стилю) 1917 года, ставших началом гибели исторической России и ее невосстановимых ценностей. Хотя «Речь» , «Русские Ведомости» , «Новое Время» , «День» и другие влиятельные газеты той поры были, в теории, либеральными, они сделали буквально все, чтобы эти события стали возможны. В силу какого-то умственного вывиха, тогдашние журналисты и редакторы были неспособны это понять. Нарциссизм и слепота псевдолибералов оказались так сильны, что даже в эмиграции, когда впору было уже и прозреть, их все еще возмущали сказанные в начале 1916-го слова премьера И.Л.Горемыкина о печати, которая «черт знает, что себе позволяет» и государственного контролера П.А.Харитонова, добавившего, что правые органы не лучше левых, и стоило бы закрыть те и другие. В разгар войны умеренная газета позволяет себе фельетон, где положение в России сравнивается с положением пассажиров автомобиля, ведомого безумным шофером по узкой дороге над пропастью, когда всякая попытка овладеть рулем кончится общей гибелью. Поэтому сведение счетов с шофером (то есть, с императором!) откладывается «до того вожделенного времени, когда минует опасность» (Русские Ведомости, 27.9.1915). Писал это не мелкий щелкопер, а Василий Маклаков, которого другая газета, орган либералов-прогрессистов «Утро России» , перед этим выдвинула в министры юстиции некоего альтернативного кабинета (тоже неслабо во время войны!). Любые свидетельства о событиях того страшного года вызывают сердцебиение — как из-за невозможности задним числом изменить что-либо, так и от сознания, что положение было поправимо. Ведь и во Франции в 1917-м дело шло к местному изданию большевизма (грибница Парижской Коммуны никуда не делась из французской почвы), но в решающий час у страны нашелся спаситель, Жорж Клемансо. Он отдал под суд министров-пораженцев, самыми жестокими мерами предотвратил развал фронта, и — о ужас! — заставил прессу прикусить язык. Увы, Россия не выдвинула своего Клемансо, и русская печать, как писал без тени раскаяния в своих мемуарах кадет И.В.Гессен, вела «партизанскую войну» с властью, вела «с возрастающим ожесточением до самой революции»[66] — войну, последствия которой мы расхлебываем по сей день. Нашим журналистам стоит почаще вспоминать эти слова — «партизанская война» .ГРЯДУТ НОВЫЕ ВРЕМЕНА?
Подавляющее большинство наших соотечественников непозволительно плохо знает свою страну, а то и судит о ней по карикатурам. Черты ее положительного образа, собранные на этих страницах, не извлечены из каких-то неведомых архивов, не открыты в запечатанной доселе библиотеке. Нет, они были и есть как бы общедоступны, оставаясь при этом незаметными. Объяснить это можно только тем, что их трудно вписать в сложившееся в массовом сознании представление о российской истории, тем, что они работают на позитивный образ России. Все, что работает на ее негативный образ, давно и тщательно извлечено, разложено по полкам, размазано по монографиям. Если в европейских странах выигрышная, импозантная, парадная история всегда «in print» , а факты щекотливые и неприятные для этих стран надо вылавливать по академическим изданиям,[67] то у нас почему-то все наоборот. Но жизнь движется, и пока доверчивый телезритель полагает, что она состоит в России исключительно из стачек и уголовных разборок, случается еще многое другое, в обществе происходят любопытные подвижки. Скажем, СМИ с искренним удивлением отмечают, что сегодня в России регистрируется множество фирм, чье название включает прилагательное «русский» («русская» , «русское» ). Подобного не было всего три года назад. Или вот еще одно явление, отмеченное «Известиями» (30.12.97): «Мода на имена в нынешнем году в Новосибирской области резко изменилась. Прежде многие родители давали детям экзотические имена героев зарубежных телесериалов — Марианна, Иден, Круз. А нынче все чаще записывают в свидетельства о рождении Анфис, Егоров, Пахомов» . Понятно, что Новосибирская область — не аномалия. То же происходит и в других местах. Интересно, правда? Любители легкого чтива не могли не заметить, что детективы отечественных авторов на две трети вытеснили с прилавков переводные книги этого жанра. Едва ли замоскворецкие сименоны и чейзы так быстро превзошли своих западных учителей, дело в другом: нашим людям сегодня гораздо интереснее погружаться в родные реалии — пусть даже искусственные, как во всяком детективе. В условиях совковой полу-жизни читателя возбуждали барбадосы, гибралтары и занзибары, теперь он хочет, чтобы действие закручивалось на даче в Комарово и на таджико-афганской границе. Понятие «страна дураков» , выпорхнувшее на пике массовой перестроечной растерянности и многими тогда подхваченное, в массах отброшено и забыто. Все большее число людей начинает раздражать то, что они слышат и читают — не тематика, не суровая правда (если это правда), а тон и отношение. Им надоело слушать гадости о России, невмоготу быть свидетелями того, как об их страну походя вытирают ноги. Демократические СМИ не вправе упустить поистине исторический шанс. Или грош им цена, или они должны использовать перелом кривой самооценки нашего народа, феномен обращения его интереса к себе самому, и пойти этим настроениям навстречу, вместо того чтобы без единого шанса на победу с ними бороться. Явление, сумевшее возникнуть наперекор СМИ — не эфемер и не мотылек. Новое настроение общества сегодня пока еще в сфере чувств, а не политики, и ни в коем случае нельзя допустить, чтобы его выразителями прослыли коммунисты, враги свободы. На политический уровень его должны вывести — и поспешить с этим! — правые: либералы, демократы, рыночники. То есть патриоты. Ведь истинные патриоты — это те, чья деятельность (осознают они это сами или нет) помогает России продолжить путь, с которого она была насильственно сброшена в 1917-м. И наоборот, несмотря на все свои лозунги, не имеют ничего общего с патриотизмом ряженые и безумцы, вновь тянущие страну в историческое болото. Как бы хотелось, чтобы свободная печать и свободный эфир России не мешали первым, подыгрывая вторым. Как бы хотелось увидеть приметы того, что российскую демократию заботит сила духа нации.Глава IV. Поправки к образу России
Нам навязывают психологию обиженных
В конце июня 1999 сперва в Москве, а затем в Сочи прошел первый всемирный Конгресс русской прессы. Его открытие сопровождалось довольно внушительной выставкой этой самой прессы. Так как на ней повсюду лежали бесплатные образцы, почти каждый посетитель выходил, сгибаясь под их тяжестью. Автор этих строк не стал исключением — когда еще представится возможность погрузиться в газеты и журналы, выходящие по-русски в странах бывшего СССР, не говоря уже о пространствах от Сеула до Мельбурна и от Хельсинки до Буэнос-Айреса! СМИ на русском языке вне российских пределов — отдельная тема, и я не собираюсьздесь в нее углубляться. В унесенных же с выставки и полученных на конгрессе в подарок газетах и журналах мне любопытнее всего было то, каким они рисуют образ России. Но увы, за редкими (приятными) исключениями, этот образ оправдал мои опасения. Он оказался, как бы сказать помягче, вводящим в заблуждение. Складывается он понятно из чего — из телевизионного супового набора (нищета-олигархи-кризис-мафия) да из пересказов наиболее паникерских и похоронных материалов российской прессы. Правда — и это частично оправдывает коллег — их образ России мало отличается от мифа, более или менее устоявшегося во внешнем мире. Знакомый рассказывал, как недавно его спросили в Лондоне: «Большой у вас был голод этой зимой?» — «Видите ли…» , начал было он, собираясь объяснить, что о голоде он слышит впервые. «Понятно, — перебил собеседник, — был обычный голод!»[68] В России, по мнению западных масс-медиа, перманентный Хаос, Коррупция, No Reforms (что бы это ни означало) и ничего больше, а населяют ее недораскаявшиеся коммунисты с ужасными имперскими замашками. Они угрожают своим мирным свободолюбивым соседям и выпивают в среднем пять литров водки в неделю — недавно прочел такое в «Johnson's Russia List» . Но легковерие, которое можно извинить западной публике, непростительно для своих, пусть и бывших. В своем слове на конгрессе я попытался убедить слушателей, что их представления о России нуждаются в пересмотре, причем для убедительности начал со ссылки на авторитетный западный источник. Базирующаяся в Париже Организация экономического сотрудничества и развития (ОЭСР)[69] опубликовала список стран по убыванию уровня благосостояния их жителей. Полученные показатели выводились экспертами ОЭСР не путем, как обычно, деления внутреннего валового продукта на численность жителей страны, а по совершенно новой и достаточно сложной методике, учитывающей реальную внутреннюю стоимость национальных валют (она может сильно отличаться от цифр обменных пунктов), реальную покупательную способность населения, покрытие затрат фондами общественного потребления, так называемые социальные трансферты и т. д. — но, правда, практически без учета такого дополнительного источника доходов населения, как теневая экономика. Список возглавляет недосягаемый и малоувлекательный Люксембург с его 160 пунктами, но нам куда интереснее другая часть списка. Вот Польша, которую обожают ставить нам в пример. Она набрала 35 пунктов, а Россия со своими 34 пунктами стоит сразу следом. У Эстонии 33 пункта, у Литвы 29, у Белоруссии 26, у Латвии 25 (между прочим, столько же и у Болгарии). Казахстан (22 пункта) опережает Украину (17 пунктов), чей показатель ровно вдвое ниже российского. Туркмения и Грузия имеют по 15, Киргизия и Молдавия — по 11, Азербайджан, Армения и Узбекистан — по 10, Таджикистан — только 5 пунктов.[70] ОЭСР не открыл никаких Америк для тех, кто общается с «гастарбайтерами» — а их в сегодняшней России не один миллион (утверждают, что всего незаконных переселенцев и беженцев из мест, набравших меньше пунктов, чем Россия, свыше пяти миллионов). Люди, бывающие в странах бывшего СССР и бывшего соцлагеря, еще и ужесточат некоторые цифры, ибо знают, как бесчеловечно много, по сравнению с заработками, вынуждены жители Прибалтики или той же Польши платить за жилье, свет, тепло, газ, телефон, транспорт; знают, что, например, в Прибалтике вообще прекращено муниципальное жилое строительство. Но почему не слышно причитаний о катастрофическом положении Молдавии, Узбекистана или Латвии, тогда как про Россию ничего другого, кажется, прочесть и услышать нельзя? Одно объяснение, впрочем, очевидно: взлет духа, связанный с обретением государственной самостоятельности — фактор очень долгого действия, я уже упоминал этот фактор. Он не дает титульным жителям новых государств слишком мрачно смотреть на вещи. Время от времени я читаю украинские газеты (присылают друзья из Киева) и вижу иное отношение к трудностям: сжать зубы, перетерпеть, перемочь, иначе нам не возродиться, за независимость никакая плата не высока — не цитирую, передаю настрой. В России причины для подобного взлета духа отсутствовали — когда у нас ввели «День независимости» , все недоумевали: от кого же мы были зависимы? Но есть и другое, более печальное объяснение, и я не устаю его повторять: наши собственные российские печать и ТВ сеют уныние, подрывая дух нации. Будущее любой страны определяет ее дух, вещь как бы неуловимая. Но не зря древние китайцы говорили, что неосязаемое бесконечно сильнее осязаемого. Кое-кто относится к этим побочным результатам жизнедеятельности СМИ, к их легкомыслию и безответственности философски, полагая, что это единственная альтернатива журнализму советского образца: «Да, они не боятся ляпнуть непрожеванную мысль, но они свободные люди. Общество должно мирится с этим, ведь свою привилегию говорить глупости, сообщать только о плохом и иногда (бывает) распалять страсти журналисты покупают дорого: каждый год в мире гибнет до ста журналистов» . Обществу эта привилегия стоит дороже. К тому же, сложилось разделение труда: гибнут одни, а страсти распаляют другие. К примеру, мы не раз слышали фразу: «Не журналисты начинают войны» . Свидетели того, как разгорались армяно-азербайджанский, молдавско-приднестровский да и другие конфликты, едва ли подпишутся под таким заявлением, но речь сейчас о другом. Есть еще один вид войн — для России, как показало наше столетие, самый страшный. Это войны социальные. Ошибка думать, что их разжиганием заняты лишь наиболее отмороженные левые газеты. Не менее активны номинально демократические органы печати и телевидение. Один читатель «Литературной газеты» выдвинул в связи с этим любопытную гипотезу: масс-медиа ведет себя так потому что демократическая власть за нападки не тронет, зато если вернутся комуняки, можно будет им сказать: «Смотрите, мы сделали все, чтобы подорвать режим ваших врагов, зачтите нам это» . Подобные подозрения даже менее приложимы к журналистской молодежи — она-то как раз достаточно часто показывает себя вполне разумной, — чем к людям среднего и старшего поколений, у которых все никак не пройдет кессонная болезнь свободы. У меня впечатление, что многие из тех, кто начинал свой путь в 70-е или еще раньше, смертельно боятся теперь (сменив ориентацию), что любое их положительное суждение сразу напомнит читателям, как они еще недавно «давали позитив» , воспевали интенсификацию и ускорение, а то и подвиги чекистов. Все годы свободы слова российские СМИ внушают своему читателю и слушателю, что он и его страна унижены и обижены всем остальным миром, забывая очевидную истину: горе народу, который усвоит психологию обиженного — он станет завистлив, ущербен, жалок, несчастен. Лучшие свои умственные силы он потратит на вычисления, кто и когда его обсчитал и обвесил, кто строит против него тайные козни, кто прячет камень за пазухой. Все годы свободы слова российские СМИ внушают нам упадочное и паническое настроение, вгоняют в самую черную меланхолию, от которой опускаются руки. В стране не видно силы, способной противостоять этому мрачному напору. Противостоит ему, кажется, одна лишь массовая песня. Лишь она утверждает, что жизнь хорошая такая, что вечера в России упоительны (а они упоительны, читатель!), лишь она поднимает дух народа. Не знаю, как других, а меня тошнит ежедневно натыкаться на одни и те же пошлости: «хотели как лучше, а вышло как всегда» , «история не знает сослагательного наклонения» , «в отличие от цивилизованного мира» (мы, значит, мир нецивилизованный), «социальный взрыв» , «непредсказуемые последствия» (это когда они полностью предсказуемы), «русский бунт, бессмысленный и беспощадный» — каждый легко продолжит. Такая журналистика не только навязывает привычные, как привычный вывих, повороты мысли, она еще и всегда катастрофична — ленивый, расслабленный ум подвержен именно этой инфекции. Жизнь заболевшего напоминает боевик. За каждым углом его подстерегают криминальные разборки, мусульманский фундаментализм, кризис неплатежей, озоновые дыры, СПИД, понос и золотуха. Вот, примерно, то, что я сказал своим коллегам в Сочи. Наверное, излишне говорить, что аплодисментов не было. Мое выступление не вызвало со стороны участников «всемирного конгресса русской прессы «даже возражений, только пожимание плечами — настолько сказанное не вязалось с их картиной мира, с их образом России. Оно не лезло ни в какие ворота и, в лучшем случае, было расценено как безобидное чудачество.Страшный мир катастрофиста
Живя в невыносимой среде, катастрофист находит в ней, подозреваю, свой мазохистический уют. Попытки правительства потерпели очередной крах. Генофонд нации безвозвратно подорван. БАМ никому не нужен. Восстановление Храма Христа Спасителя никому не нужно. Мы отстали от Запада навсегда. Россия переживает экологическую катастрофу. Россия переживает нравственную катастрофу. Российской науки больше нет. Российской авиакосмической промышленности больше нет. В России тоталитарный строй, а партии и свободная пресса — это чтобы замазать глаза Западу. В России нет свободной прессы — есть какой-то балаган для дурачков. В тоннелях метро завелись крысы-мутанты ростом с овчарку. Все российские атомные электростанции стоят на тектонических разломах и вот-вот разломятся. Не требуйте у авторов подобных ламентаций определения, что такое генофонд или что такое разлом — у них об этом слишком смутные понятия. Не просите их показать на контурной карте, где пролегли рельсы БАМа: те, кто легко покажут БАМ, и те, кто походя, в придаточном предложении, решают проблемы БАМа — это всегда разные люди. «Одно мне ясно: из этой страны надо уносить ноги» , — завершает свое телевизионное выступление знаменитейший кинорежиссер, пошляк в самом чистом виде, живое олицетворение пошлости в каждом снятом за долгую жизнь кадре и сказанном слове. Он тоже катастрофист. Положительные новости катастрофисту отвратительны, он их подает не иначе, как с ужимками. Читаю в «Общей газете» : «Невероятно, но факт: с начала года валовый внутренний продукт вырос на по сравнению с тем же периодом года прошлого. А промышленное производство, как уверяет Госкомстат, увеличилась на» . Чувствуете тон? «Невероятно» , «как уверяет» . Слов нет, у нас множество журналистов, безупречно исполняющих свой долг. Они брезгуют безответственными обобщениями, выходящими далеко за рамки исследуемого вопроса. Не они, а совсем другие люди сочиняют подстрекательские заголовки вроде «В кого будет стрелять голодная армия?» , «Власть без ума, чести и совести» , «Российское государство убило учительницу Попову» , «Жизнь в России все больше похожа на зоопарк» и пр. Сочинители подобных заголовков видят лишь плохое в стране, шутка сказать, своими внутренними силами одолевшей самое страшное, что было в ее истории — коммунистическую проказу. Сразу после 17 августа 1998 одна из цветных комсомольских газет (забыл, которая из двух) вышла с огромной шапкой на первой полосе «России больше нет» . Какой темный кретин сочинил такое? Делал ремонт, выпорхнули газеты семилетней, давности. Читал с упоением. Журналисты сообщали, что, «по мнению экспертов» ,[71] скоро ООН установит над Россией опеку; что наши железные дороги на грани остановки; что в Москве живет без прописки полтора миллиона одних только азербайджанцев (всего навсего и одних только!). Прямо в яблочко были и социальные прогнозы. Например, что едва каждый россиянин сможет получить заграничный паспорт, страну покинут за первый год 20 млн чел., за пять лет — 50, и что Европа уже строит лагеря для наших незаконных мигрантов. Того, что, наоборот, въезд в Россию сильно превысит выезд, не сумел предвидеть никто. Плакальщицы обоего пола писали, что Россию ждет голод[72] и голодные бунты, а верховодить в них будут (почему-то) женщины; что Москва стоит то ли на подземных провалах, то ли на кратере временно бездействующего вулкана и вот-вот провалится либо взорвется; что Запад шлет нам отравленные продукты. И так далее. Катастрофист не может просто сообщить, что в большом волжском городе (случай и цитаты подлинные) открылся обновленный художественный музей — в специально возведенном здании, после пяти лет строительства. Нет, он начнет телерепортаж так: «Интересно, скольким неимущим можно было помочь, отложив переселение музея до лучших времен?» ; затем спросит у сияющего и не готового к подвоху директора, не напоминает ли ему происходящее пир во время чумы; если тот устоит и начнет лепетать что-то бодряческое, его окоротят другой заготовкой: «Да, не зря говорят, что надежда умирает последней» . Заключить сюжет положено элегической благоглупостью типа: «Может, это и обитель красоты, но та ли это красота, которая спасет мир?» Вы не поверите, но буквально только что на ОРТ, в передаче «Доброе утро» , ведущая с очень уместной фамилией Чернуха задала своему гостю, разработчику молодежных одежд, следующий вопрос: «Что такое российская мода — анахронизм, насмешка над убогой жизнью или попытка приподняться над серостью наших будней?» Молодежь наша, по какому-то здоровому инстинкту, к газетам достаточно равнодушна, новости почти не смотрит. И правильно делает — сберегает психику. В отличие от насквозь политизированного поколения своих родителей, основная масса молодых, если верить опросам, политикой не интересуется. Это делает честь их проницательности. Политика для них — это тусовка не шибко грамотных, не каждый день моющих голову тучных и склочных мужчин в дурно сшитых костюмах, сделавших своей профессией попытки прорваться к власти. Говорят, кстати, что нелюбовь к политике есть признак здорового и развитого общества. Не преждевременно ли появление такого признака у нас? Может быть. Но не забудем, что молодежь в любом обществе каким-то верхним чутьем довольно точно улавливает векторы его развития и соответственно строит систему предпочтений, планирует свою жизнь. Еще 3–4 года назад шли разговоры, будто молодежь отворачивается от образования. А в 1999 в ряд вузов конкурс достиг 15 человек на место. Молодежь вновь пошла на технические специальности, чего, кажется, никто уже и не ждал. Сегодня в России 264 студента на 10000 жителей, тогда как лучшая цифра советских времен равнялась 220 (рост на 20 %). Среди нас, слава Богу, еще живут миллионы свидетелей предвоенной и послевоенной нищеты и голодухи. Конечно, для большинства из них эта пора сейчас милосердно расцвечена красками их молодой жизни, а день сегодняшний они видят сквозь мрачные очки старости, и все же, разговорившись с человеком, не так уж трудно добиться от него почти объективных сопоставлений. Но даже признав, что было тогда по-настоящему худо, не в пример нашему времени, мой добрый знакомый из народных мудрецов Тихон Ильич, «ровесник Октября» , как он сам продолжает себя называть, все же отдает должное и «преобразователям природы» — это у него такое имя для коммунистов. «Эти-то, преобразователи хреновы, — говорит он, — пока брюхо до колен не отрастили, вперед смотрели бодро. Помнишь, у Макаренко, Антон Семеныча, как полагалось: не пищать! Нытик, это был последний человек, а сегодня, выходит, первый. Чудеса!» Я понимаю Тихона Ильича так: вплоть до войны каждый жил надеждой — один, что вот ужо возведут Дворец Советов да Ленина наверх взгромоздят, и наступит обещанный рай; другой — что скоро все это кончится, потому что сколько же может такое продолжаться? И эти разные надежды грели почти одинаково. А после войны, в сиянии победы, пришло чувство, что хуже чем было, уже не будет, может быть только лучше — значит, движемся, пусть и медленно, но вперед и вверх. Власти умудрились поддерживать иллюзию этого вектора еще лет двадцать после того, как всякое движение иссякло. Сегодня, когда есть и вектор и движение, когда идолище поганое околело, действует какое-то странное табу на радость по этим поводам. «Позитива не бывает, — говорят наши газетные и телевизионные редакторы независимо от формальной политической ориентации, — бывает реклама» . Наверное только психоаналитик поймет, какие подавленные фантазии, связанные с босоногим пионерским детством, комсомольской ячейкой и бородатым марксизмом формируют тайные фобии этих людей, заставляют придумывать смердяковские заголовки. Не будем думать об этом. Будем помнить другое. Сеять уныние — великий грех. Пессимизм — способ жить, не получая от жизни никакого удовольствия.Оглянемся и удивимся
Забавно, но никто как бы не замечает — одни искренне, другие притворно — насколько поразительны итоги последних 10–12 лет нашей истории. Даже неловко напоминать, что сегодня в нашей стране либеральная конституция, многопартийность, оппозиция, парламент, неподцензурные (и какие неподцензурные!) СМИ, неподцензурное книгоиздательство (и какое!), независимый суд, свободный въезд и выезд, создана законодательная основа местного самоуправления. В стране взлет гуманитарного образования, свобода предпринимательства и любой частной инициативы, полная культурная свобода, а главное — свобода как таковая, свобода без прилагательных, к которой мы так привыкли, что перестали ее замечать, как здоровый не замечает здоровья. Каждый день, выходя из метро «Кропоткинская» , я вижу воссозданный Храм Христа Спасителя и каждый день не могу до конца поверить в чудо. Благодаря России преодолен раскол Европы, ликвидирована Берлинская стена, с тоталитарной изоляцией покончено, остановлена гонка вооружений, резко сокращены ядерные арсеналы. Далее, как ни стараются сегодня в странах Восточной Европы об этом забыть, каждая из них избавилась от коммунизма не сама по себе, она была избавлена от коммунизма Москвой, вплоть до прямой режиссуры событий. (Не замечательно ли, что ни слова, ни вздоха благодарности Москва ни от одной из этих стран не дождалась?) Все это свидетельства такой оглушительной победы либерализма, о какой невозможно было даже помыслить в середине 80-х без того, чтобы тебя не подняли на смех. Либерализма в истинном смысле этого слова — не в том извращено-кадетском значении, о котором речь уже шла выше. Если слова «либеральный» и «либерализм» невозможны в данном констекте без оговорок, все же оставим их на правах условно-общепонятных терминов. После такого беспримерного рывка всегда неизбежен некоторый откат, таков универсальный закон общественного маятника. В этот откат вписывается и чеченская война, и замедление реформ. Но такие вещи почему-то редко понимают нетерпеливые люди, задающие тон в нашей публицистике. Для них формирующаяся российская демократия — всегда «псевдодемократия» , а обретенные нами свободы — всегда «псевдосвободы» . Они уверенно (кто же, мол, оспорит очевидное) рисуют современную Россию как продолжение СССР, «только еще хуже» (а в СССР, по контрасту, находят, чем дальше, тем больше достоинств), как страну «коммунистической Думы»(и в прошлой-то, якобы «красной» , Думе КПРФ имела лишь 29 % мест, что уж говорить о нынешней![73]), как страну, подверженную «имперскому синдрому» . Где они его выкопали? Если сегодня провести всенародный опрос: «Желаете ли вы, чтобы Россия объединилась с бывшей советской республикой такой-то?» , из 14 «республик» , уверяю вас, будут отвергнуты двенадцать или даже тринадцать. Украина может пройти, а может и не пройти. Много радости приверженцам басни об имперской России доставили демонстрации весной 1999 года у американского посольства в Москве связи с войной НАТО против Югославии. Впрочем, не им одним тогда показалось, что неадекватные действия НАТО могут привести к неадекватной реакции российского общества. Но не привели. И, как теперь понятно, не могли привести. Более того, согласно опросам, коммунисты за первые недели апреля сильно съехали вниз по популярности, пропустив вперед антивоенные партии «Яблоко» и «Отечество» . Уж не потому ли это произошло, что совпало со временем весеннего призыва в армию? Может, это и упрощение картины, но тенденция именно такова — и в том, что касается недавних (но обнищавших) собратьев по СССР, и относительно перспективы сколько-нибудь серьезного, а не только словесного, конфликта с НАТО из-за Сербии. Кто-то скажет: тенденция мещанская. Однако слово мещанин по-французски звучит как «буржуа» , а именно буржуа совершают буржуазные революции. Россия сделала свой цивилизационный выбор, и это буржуазный выбор — нравится это антибуржуазно настроенным интеллектуалам или нет. Точнее, это возврат к давным-давно сделанному цивилизационному выбору, это отказ от модели, которая не принадлежала к какой бы то ни было среди известных цивилизаций. Подспудная подготовка к смене цивилизационного вектора шла в СССР все советские годы, и этот процесс ощущался незашоренными наблюдателями начиная с 50-х годов. Во второй половине 80-х процесс вырвался на поверхность и привел к падению коммунизма. Да, прорыв к либерализму сделан Россией во многом инстинктивно и неосознанно. Это не обязательно плохо, однако сегодня самое время обозначить наш выбор ясно и во всеуслышание. Для начала России надо просто осознать его. Как мольеровскому герою, который, пока ему не объяснили, не осознавал, что говорит прозой. И люди пишущие, имеющие отношение к СМИ, должны постоянно напоминать своей аудитории, что мы живем в открытом обществе, что в России свободный, демократический и либеральный строй, гражданское общество при всех его первоначальных изъянах.Главное российское чудо
Минувшим маем мне пришлось выслушать точным счетом семь не наводящих на благодушие сценариев будущего России (участвовал в трех подряд «круглых столах» еще не разъехавшихся по дачам политологов). Убедительностью эти сценарии не отличались, но единодушие наших записных рыдальцев уже почти совсем вогнало меня в грусть, когда знакомый глобалист (есть теперь и такая специальность) вверг меня в еще большее уныние, рассказав, что положение Китая и вовсе безнадежно. Если в стране 900 миллионов крестьян, объяснял он, эта взрывоопасная страна не вошла даже в двадцатый век, что уж говорить о двадцать первом. Потом он поведал, какая страшная угроза нависла над США: у нее не только принципиально нерешаемые расовые проблемы (черные мусульмане и пр.), но еще и 5 триллионов — пять тысяч миллиардов! — только внутреннего долга и чуть меньше внешнего, причем эта суперпирамида (российские долги рядом с этой суммой — песчинка рядом с валуном) может начать падать в любой день. Не лучше оказались и дела Европы. Население стареет, его прирост отрицателен, но при этом безработица держится на уровне 12–15 %. Одновременно растет число занятий, которые европейцы не желают выполнять, так что их места занимают пришельцы. Англия не смогла колонизировать Индостан, зато теперь Индостан колонизирует Англию. Социальные обязательства, принятые в 50-х, в условиях роста трудоспособного населения, уже непосильны, повышать налоги далее невозможно, а объединение Европы лишь усложнит принятие непопулярных решений… Я прервал собеседника, не в силах выслушивать этот каталог ужасов далее. Меня вдруг осенило, что все носители катастрофического мышления бессознательно (если они искренни) или цинично (когда играют обдуманную роль) не отступают от одного и того же, еще византийского, правила: настроишь людей на хорошее и промахнешься — все на тебя злы; напророчишь плохое, а оно не сбудется — тебя еще и расцелуют. Горевать нет смысла, понял я. Здравый смысл и знание истории подсказывают, что и Китай, и Америка, и Европа, и уж конечно Россия справятся со своими проблемами. Любителей предсказывать светопреставления хватало во все века, но свет не преставился. И нам ли бояться будущего, когда на наших глазах, после длившейся больше семидесяти лет российской катастрофы вдруг произошло чудо. Я уже касался этой темы выше, но как-то непозволительно вскользь. А ведь мы, россияне, стали свидетелями величайшего из чудес, свидетелями и творцами события, которого «не могло быть» . Мы твердо знали, что всем нам суждено прожить жизнь при постыдном и убогом советском строе, в который мы погрузились при рождении, что даже нашим детям вряд ли удастся увидеть его конец, ибо этот строй не навязан нам извне, как Восточной Европе, он наше отечественное изобретение, и народ наш, увы, ощущает его своим. Этот строй, рассуждали мы, устранит лишь медленное, поколениями, изживание его. И вдруг, словно истек срок проклятья, он затрещал и рассыпался — подобно тому, как от петушьего крика в гоголевском «Вие» рассеялась нечистая сила, хлопая перепончатыми крыльями и застревая в окнах. Конечно, советский период российской истории закончился не одномоментно, это был процесс. Но процесс по историческим меркам исключительно короткий. Настолько, что порой в наших воспоминаниях дело воспринимается так: мы проснулись, здрасьте — нет советской власти. Исторически мгновенный крах коммунизма никакому академическому объяснению не поддается, что лишний раз подтверждает: история — ничто иное, как цепочка антинаучных чудес. Ведь ни один ученый муж (все равно, кремлевед, футуролог или звездочет) не предрек полтора десятилетия назад, что от «развитого социализма» вот-вот останется мокрое место. Многим эта внезапность мешает понять, что коммунизм не околел сам по себе и не пал жертвой хитроумного заговора, а что его победила либеральная составляющая развития нашей страны, составляющая всегда очень сильная в русской истории — отсылаю к работам В.В.Леонтовича, С.Г.Пушкарева, А.Л.Янова и ряда других авторов. В нашей стране произошел, повторюсь, необыкновенный по мощи либеральный прорыв (оговорки относительно слова «либеральный» см. выше). Люди, так и не уяснившие, что же именно случилось за поразительные 64 месяца между чернобыльским взрывом и августом 1991-го (хотя действие разворачивалось, как выражались в старину, прямо на глазах у потрясенной публики), ищут свои объяснения происшедшему. Чаще всего конспирологического свойства. То есть, если кто-то воспользовался тем или иным событием, значит он это событие втайне и подстроил. Хотя свобода досталась нам как итог нашего собственного сложного внутреннего саморазвития в течение семи десятилетий после большевистского переворота, хотя она стократ заслужена и выстрадана Россией, все равно ее явление воспринимается как чудо. Но воспринимается не всеми, даже среди либерально и демократически мыслящих людей. Многие из тех, кто прыгал от восторга в девяносто первом, сегодня разочарованы и даже полны гнева. Однако вправе ли был человек, пережидавший наводнение на крыше своего дома, надеяться, что едва сойдет вода, он вновь увидит милый сердцу цветник с анютиными глазками и качалку с пледом и томиком Тацита? Как ни грустно, на месте этих превосходных вещей неизбежно должны были оказаться сотни тонн ила, песка, мусора, коряг да раздутые трупы животных. Можно ли было ждать, что едва схлынет потоп коммунизма, явится, словно град Китеж, историческая Россия (или, если кому-то так милее, Россия Серебряного века) — возродятся в одночасье поголовная вера в Бога, вековое народное трудолюбие, сноровка и расторопность, религиозное отношение крестьянина к земле, воскреснут купечество, казачество, земство, воссоздадутся образцовые финансы, продвинутая благотворительность, превосходная переселенческая политика, беспримерное по мировым меркам асимметричное национально-административное устройство со своими законами и судами у целого ряда народов, второе в мире книгоиздательское дело, вернутся к жизни культурные очаги дворянских гнезд? Похоже, кто-то этого и ждал. А другим виделась просто, без углубления в общественно-исторические дебри, наша быстрая метаморфоза в общество потребления западного типа. Ни того, ни другого произойти, конечно, не могло. Сначала нужна беспримерная уборка, ведь коммунизм изгадил и осквернил каждый вершок родных просторов. Она займет долгие годы. Капризных это раздражает, трудности воспринимаются как нечто незаконное: мы, де, так не договаривались.Если уж судьба расщедрилась…
И тут я бы хотел обратить внимание нетерпеливых и капризных на некоторые обстоятельства, явно оставшиеся ими неувиденными. Печальная картина, открывшаяся после схода красных вод, помешала им заметить совсем не чаемые подарки судьбы. Она уж если решает проявить настоящую щедрость, обычно не мелочится. Подарки новейшей российской истории не исчерпываются концом советской власти. Потомки оценят еще одно чудо — христианскую мудрость и политический инстинкт русского народа, с миром отпустившего в 1991-м все «советские социалистические республики» вчерашнего СССР. Включая те, что были частью метрополии, коронными землями Российской империи — Украину и Белоруссию. Ни одной из четырнадцати новых стран не пришлось вести войну за независимость. Пример Югославии показывает, что бывают куда более ужасные сценарии раздела. Причем и югославский, согласимся, не предел. Даже трудно себе представить, какие жуткие события могли произойти у нас в начале девяностых — но, к счастью, не произошли. Но и на этом цепь новейших исторических удач России не обрывается. Мало кто оценил еще одну, хотя она тоже у всех перед глазами. Речь о той неправдоподобной быстроте, с какой в России воссоздался предпринимательский слой. Помню, в кухонных дебатах 70-х и 80-х никто не мог опровергнуть тезис, что из всех утрат исторической России эта — самая необратимая. «Политические ценности можно воспринять, но частнособственнические отношения пресечены слишком давно, откуда теперь взяться людям, знающим, что такое залоговое право, биржевый курс или оборот векселя на себя? Не смешите, батенька!» — доносился сквозь клубы дыма голос наиболее начитанного из спорщиков. Жизнь любит посмеяться над умозрительными построениями. Нужные люди появились, едва раздался клич «Дозволено все, что не запрещено!» , годный, по правде сказать, лишь для стран старого капитализма, где жизнь за века выявила всё, что безусловно следует запретить. Законодательство СССР, с которым мы въезжали в рынок, не предусматривало рыночных отношений и поэтому не содержало таких запретов. Зато запрещало вещи, без которых рынок немыслим. Первопроходцы, нарушая законы обоих миров, двигались как по минному полю. Неудивительно, что первую когорту составили люди наиболее бойкие, быстрые, дерзкие, бедовые. Социалистическая клетка тяготила их уже по причинам темперамента. «Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков» — жаловался когда-то Высоцкий. Выяснилось, что не так уж и мало. Исторически мгновенно наладив инфраструктуру рынка, они совершили невероятное. Хотя акыны нашей публицистики, во всеоружии своих телевизионных познаний о жизни, видят пока лишь отрицательную — уголовную и гротескную — сторону процесса. Верно, некоторые из пионеров российского рынка заслуженно не понравились бы старику Ломброзо, но их великую экономическую импровизацию невозможно было обойти или перескочить. Подумайте, из какого девственного социалистического леса вышли эти люди, совершенно не боящиеся жизни, вмиг начавшие заниматься челночным бизнесом, открывать магазины, возводить биржи, банки, холдинги (и пирамиды!), гнать грузы через границы, открывать рекламные и продюсерские компании, выпускать акции и векселя, прогорать и вновь вскакивать (или не вскакивать) на ноги! Спору нет, в отечественном бизнесе с самого начала присутствовала криминальная струя (хоть и не такая мощная, как изображают газеты). Не так давно я совершил журналистскую поездку по 22 провинциальным городам, везде интересовался именно этим и получал похожий ответ: да, вот такой-то с судимостью (чаще по советской экономической статье, но нередко и по уголовной). Но теперь ворочает крупным делом, ворочает по правилам рынка и деловой жизни, хотя и сохранил былые манеры. Те, кто пришли в легальную экономику, больше не желают конфликтовать с законом. Не надо недооценивать их гибкость и обучаемость, их способность — и стремление! — респектабелизироваться. Управлять преступным бизнесом — неизмеримо более хлопотное, опасное и высокозатратное занятие, чем управлять налаженным законным делом. А так как за прошедшие годы жизнь выявила на Руси великое множество врожденных дельцов, купцов, оборотистых предпринимателей из молодежи, то люди, знакомые с нарами, численно затерялись в этом множестве. Новые люди пришли неузнанными, их принимают не за тех, кто они есть. Сознавая это или (чаще) нет, они готовят большой экономический рывок России. Их уже миллионы, и они стали теми, кем стали, не благодаря наследственным капиталам, семейной традиции и родительскому выбору, не благодаря соответствующему образованию и целенаправленной подготовке к своей нынешней социальной роли. Они сами, в зрелом возрасте и предельно сознательно выбрали свой путь и уже поэтому, за редким исключением, менее всего настроены на примитивное проедание своих неправедных — как убеждена «прогрессивная» публицистика — богатств. (Бальзак, Прудон и другие почтенные авторы — не говоря уже о пророках и апостолах — объявляли неправедным, помнится, всякое богатство.) Считается, что, полноценная демократия и устойчивая рыночная экономика возможны лишь там, где есть средний класс. «Цивилизованный мир держится на среднем классе, но в этой стране о таких вещах лучше не вспоминать» , — старчески брюзжат (простите, если повторился) молодые телеведущие. «Ах, если бы у нас был средний класс!» , — бодро подхватывают политики, намекая, что, мол, раз среднего класса нет, какой с них спрос? Да, и наш средний класс, и его составляющая — предпринимательский слой, существуют пока лишь в виде черновика, а вчитываться в черновик любит не всякий. Пословица «Дураку пол-работы не показывай» замечательно верна. Научившись торговать и посредничать, отечественный предприниматель теперь учится производить. И кое-что уже производит. И кое-что добывает. И выращивает. И строит. Правда, тут не пол-работы, а пока в лучшем случае четверть. Но, с другой стороны, и годков-то прошло — всего ничего. Не забудем и того, что на каждого настоящего предпринимателя приходится сегодня с десяток тех, кого председатель Российского социал-демократического союза Василий Липицкий (я уже имел случай его цитировать) назвал «экономически самоответственными людьми» . Говоря на страницах «Независимой газеты» о «безмерно возросшей» самоответственности российских граждан, он именно ею объяснил тот поразительный факт, что «сегодня самостоятельную экономическую активность в России проявляет куда большая часть населения, чем в странах, где рыночная экономика существует уже сотни лет» . Появление экономически самоответственных людей — не просто еще один социальный феномен, это главное событие в нашей стране после краха коммунизма и мирного распада СССР. Оно гораздо важнее всех выборных и думских баталий, всех зигзагов политического курса, всех больших и малых конфликтов, всех экономических и финансовых перепетий, важнее всего остального, что произошло в России за эти годы. Время по достоинству оценить это третье чудо новейшей российской истории также придет не завтра.Новое общество
Пора сказать и о четвертом. Это чрезвычайно быстрая и, казалось бы, недостаточно подготовленная предшествующими десятилетиями идейная и интеллектуальная трансформация российского общества. Всеми как-то быстро забылась та удивительная внутренняя готовность к свободе, которая оказалась присуща России. Странно, никто не вспоминает, что именно из России — из Москвы, Ленинграда, Свердловска, из дюжины академических городков — пошли, начиная с 1985 года, идеи и импульсы свободы столь смелые и последовательные, что поначалу местные элиты в советских республиках и будущие вожди национальных «народных фронтов» и рухов в ужасе шарахались от них и в лучшем случае лепетали: «Больше социализма!» (и уж совсем шопотом: «Региональный хозрасчет!» ). Сегодня в этих республиках самоутверждения ради сложен миф о том, как их свобода была вырвана местными героями у злых русских, которые тащили и не пущали. Не будем торжествующе уличать сочинителей этих мифов. На стадии государственного возрождения и преодоления пост-окраинного синдрома, после долгой выключенности из мировой истории, такие мифы жизненно необходимы любому народу для улучшения его национального самочувствия. Ведь оно, это самочувствие, безотчетно страдает от сознания, что независимость пришла почти буднично, без чьего-либо сопротивления, не став кодой исторической «Аппассионаты» . Бог с ними, с этими мифами и с их авторами. Мы знаем правду, нам достаточно. В истории постоянно воспроизводится один и тот же алгоритм: мыслители, публицисты, поэты и прочие властители дум громко мечтают о «новом человеке» («новом» в разных смыслах), зовут его, горюют, что им не дожить до его прихода, и, увлекшись, не видят, что он уже пришел. Тогда они обижаются, не хотят его признавать, говорят, что он неправильный. Или искусственный. Или манипулируемый. После выборов 1996 года много писали, что Ельцин победил благодаря тому, что СМИ манипулировали избирателями, что банки вложили в его победу страшные деньги. Такое объяснение вызывает улыбку. Наверное, вложили. Но могли и не вкладывать. Результат был бы тот же, потому что страна голосовала не за Ельцина, а против возвращения коммунистов. Судьбу России решило тогда чувство самосохранения людей, которые точно знали, что именно они не хотят потерять. В том-то и состоит величайший подарок судьбы, что люди, которым есть что терять (далеко не в одном лишь материальном смысле и даже главным образом во внематериальном), впервые с 1917 года вновь составляют большинство населения России. Они и есть новые люди. Их уже достаточно, чтобы исключить победу коммуниста и на следующих президентских выборах. Горжусь: весной 1996-го, когда у Ельцина было самое малое число очков, я напечатал в «Русской мысли» статью «Зомби хлопочет впустую» , где утверждал, зная свою страну, что вопреки всем рейтингам у коммунистов нет ни малейшего шанса на победу. Именно в это время многие газеты писали о предстоящем коммунистическом реванше, как о деле решенном и неизбежном. Наше правое избирательское большинство, грамотное и вменяемое, не могло стать и не стало меньшинством после августа 1998-го, ибо базовые предпосылки его формирования не изменились. Оно состоит из людей, продолжающих твердо помнить, откуда взялся веер неслыханных ранее возможностей, включая возможность видеть мир. Они понимают, благодаря (и вопреки) кому и чему они стали собственниками недвижимости, могут продать, подарить, завещать квартиру. Они больше не желают бессмысленно тратить время на «доставание» и очереди. Они отлично видят, что активному человеку сегодня неизмеримо легче найти возможность лично ему выгодного приложения сил. Среди них немало бедных людей. Наша пресса сильно упрощает их мотивации. Считается, раз бедный, значит красный. Не обязательно. Людям умственного труда, составляющим в России не менее трети самодеятельного населения[74] (факт абсолютно фундаментальной важности, но почему-то упускаемый из вида), в основном присущи, независимо от материального положения, взгляды и ценности, характерные для среднего класса. Если учитель вышел с плакатом «Долой Ельцина» , это не значит, что на выборах он проголосует за коммунистов. Пытливая и эрудированная российская интеллигенция, как говорится, чувствует разницу. Она дорожит свободой и если не может в полной мере пользоваться плодами этой свободы сама, хочет сберечь ее для детей и внуков. Она ценит возможность открыто и громко обсуждать всё и вся, читать что угодно, ценит отсутствие цензуры, издательский бум, театральный бум, информационную революцию. От внимания этих людей, будьте спокойны, не ускользают случаи, когда районный судья отменяет решение заместителя генерального прокурора и даже президента. Никакие новейшие красные батюшки не заставят их забыть об унижениях церкви при коммунистах. Никакое красно-ностальгическое сюсюкание не вытеснит из их памяти идиотизм совковой жизни, стукачество и грязь, которую они по осени месили «на картошке» . Те же, у кого есть дети-студенты, не могут надивиться тому, как старательно учится нынешняя молодежь. Сами они такими не были. Есть данные социологических опросов, которые дают настолько неожиданный результат, что в первое время их не решались публиковать, подозревая ошибку. Эти опросы показывают что у нас стихийными либералами являются от 60 % до 80 % населения. Пусть они сами себя так не называют, но их ответы на вопросники не оставляют сомнений. Короста коммунизма будет сходить еще долго, но совершенно ясно: российское общество стремительно меняется и плюрализуется (словцо некрасивое, не спорю). От общества образца 1986 года оно ушло гораздо дальше, чем надеялись самые смелые из политических мечтателей. Загнать его в прежнее состояние не по силам уже никому. Таково четвертое из российских чудес 90-х годов. Наша демократия совершила всего одну крупную ошибку, зaтo чудовищнyю: она позволила красным воровски присвоить себе монополию на патриотизм. Эту ошибку надо срочно исправлять. Коммунисты во все времена были крупнейшими эрудитами по числу вещей, о которых они ничего не знают. Помню, как искренне их бонзы поразились взрыву национализма в республиках СССР вслед за отменой цензуры. Им, оказывается, такое и в голову не приходило, тогда как, например, для меня и моих друзей такие вещи были очевидны уже в школе. Убегая с уроков, мы любили на каком-нибудь чердаке решать судьбы родины и мира. Мальчик Валера уверял, что свобода слова недопустима — страну тогда не уберечь. Мальчик Леня наивно полагал, что возможны такая цензура и такой КГБ, которые, не мешая литературе и искусствам (и вообще ничему), избирательно выпалывали бы всё националистическое. Мальчик же Саша (ваш покорный) считал, что несвобода — слишком дорогая плата за единонеделимость — и продолжает так считать по сей день. В каком-нибудь 1958 году проблема была ясно видна провинциальным юнцам, а 30 лет спустя оказалась неожиданностью для коммунистических вождей СССР, для их помощников и прочей мозговойобслуги, для всех дармоедов их «аппарата» . Тьфу! Коммунистические неучи никогда не знали свою страну, а можно ли любить то, что тебе неведомо? У истинных же патриотов они отняли всякую возможность служить своей родине. Вот почему словосочетание «коммуно-патриот» лживо и нелепо. Как говорили наши предки, невозможно отлить пулю из. Невозможно выдать за патриотов тех, кто сперва приносили свою родину в жертву Германии, потом «мировой революции» , потом «братским странам и партиям» — тех, чьими стараниями Россия три четверти века была всеобщим донором. К счастью, их время ушло навсегда.Другая страна
Насколько быстро жизнь в России меняется, вопреки причитаниям «прогрессивной» публицистики, можно убедиться просто поездив по стране. Самое главное впечатление: бесчисленные новые дома. Речь не о наглых «новорусских» особняках, их не так уж много. Речь идет об основательных, хотя и без вызова, в основном из силикатного кирпича, совсем нередко двухэтажных — одним словом, хороших домах. Сам бы не отказался от такого. Совершенно поразительную вещь рассказал на пресс-конференции в Госстрое заместитель его председателя Николай Маслов. Оказывается, за последние 10 лет в России появилось 15 миллионов(!) неучтенных единиц недвижимости («Сегодня» , 2 марта 2001). Давайте вдумаемся в эту цифру. Речь идет явно о частных домах (и дачах), построенных, но незарегистрированных. Однако, 15 миллионов «единиц недвижимости» — не все новые домовладения, появившиеся за эти годы. Далеко не каждый хозяин избегает регистрации. Рискну предположить, что хотя бы половина новых домовладельцев законопослушно зарегистрировала построенное. В таком случае, цифру 15 миллионов следует, вероятно, удвоить, и получится, что за последние десять лет на земле России построено (или перестроено) около 30 миллионов домов и дач! За каждым домом — семья, будем считать ее, по минимуму, в три человека, умножьте сами. То есть, мы имеем дело с величайшей, хотя почти никем не осознанной, социальной революцией (вспомним еще про упятерившийся за 90-е годы парк частных легковых автомобилей!) в нашей истории. (Кстати, зачем большевики 75 лет мучили и утесняли людей, запрещая второй этаж, объявляя 60 квадратных метров «предельно допустимой площадью жилого дома» , как подобные вещи могли вредить их дурной идеологии? И ведь вламывались с милицией, устраивали обмеры, заставляли разрушать и сносить. А почему ограничивали 25 квадратными метрами так называемый «садовый дом» , почему он не должен был иметь отопления? Жаль, невозможно предать сегодня суду сочинителей всех этих вредительских запретов! Во многом по их вине у страны сегодня такой убогий вид. Но не будем отвлекаться.) Достаточно осознать объем построенного в России за 90-е годы, чтобы заподозрить, что мы живем в одной стране, а СМИ — в каком-то ином пространстве. Можно ли, получая информацию только из ТВ, понять, почему ни в холод, ни в зной не протолкнуться на густо покрывших родные просторы исполинских товарных рынках, где миллионы наших сограждан — самых обычных, не каких-то там «новых русских» — упоенно покупают, покупают, покупают? Почему уличная толпа явным образом хорошо одета, почему российские города страдают от автомобильных пробок, почему число магазинов стройматериалов и мебели превысило все мыслимые пределы? Почему счет выезжающим за рубеж идет, по данным Федеральной налоговой службы, на десятки миллионов? Как могло получиться, что хранимые в чулке сбережения наших сограждан превысили (по результатам исследования Института социально-экономических проблем народонаселения РАН под руководством акад. Н.М. Римашевской) 140 миллиардов долларов? Почему случившеемя в 1998 году падение курса национальной валюты в четыре раза(!), которое в любой другой точке глобуса привело бы к экономическому параличу и к распаду страны, у нас вызвало, по большому счету, лишь легкую рябь?[75] А вот более узкий, но не менее интересный вопрос. Взялся ли бы кто-нибудь предсказать в начале 90-х, что, например, в Екатеринбурге через считанные годы будет 15 успешных коммерческих телеканалов (помимо общероссийских) и 250 периодических изданий (сведения на декабрь 1998)? Кто их хозяева, пользователи, издатели, покупатели? Когда-нибудь мы все это поймем, но не сегодня. Слишком много неизвестных входят в российское экономико-социальное уравнение, чтобы его можно было решить по Малинину и Буренину. Внутренние механизмы нашей страны остаются загадочными. Как они действуют, неизвестно никому. А если кому-то и известно, этот «кто-то» не спешит поделиться своими познаниями.[76]Про наш кризис
Все это прекрасно, слышу я голоса современных Чернышевских (выходцев из все тех же прокуренных кухонь), но как же КРИЗИС? Не делайте вид, господин хороший, будто не понимаете, что все «достижения» предшествующих лет возникли из воздуха, финансировались из мошеннической пирамиды! Может, они правы? Может, надо было жить бедно и честно, не сдерживать рост доллара с помощью ГКО (государственных краткосрочных облигаций)? Пусть бы он оставался все время дорогим, все время вне пределов досягаемости среднего человека. Не надо было раскатывать за дешевые доллары по забугорью, оканчивать какие-то, видите ли, курсы, переобучаться. Не надо было накачивать страну бытовой техникой, электроникой, компьютерами. Обходились бы пока пишущими машинками и холодильниками «Газоаппарат» . Да и автомобилей что-то подозрительно много стало, больше, чем в каждой третьей семье. Не по чину это нам, друзья, не по чину. И столько глянцевых журналов не следовало издавать. А уж понастроили сколько всего! Зачем бедной стране вести себя, как богатая, зачем так много строить? Вот все и кончилось крахом. Гм. Может быть это и крах, но, что любопытно, построенное не рассыпалось от краха в прах (извините за рифму). И автомобили не встали на прикол — пробок на дорогах не стало меньше, их стало больше. Магазины, после краткой заминки, заполнились снова. Если не читать газеты и не смотреть ТВ, можно ли догадаться, что страна в глубочайшем, как нас уверяют, кризисе? Речь не только о Москве. Я задавал себе тот же вопрос в Таганроге и Челябинске, Екатеринбурге и Перми, Самаре и Воронеже и еще в десятке городов. Внешних признаков кризиса, вроде заколоченных витрин, не видно нигде, газеты деловых объявлений выходят толщиной в палец. Импортозаменяющие производства растут и работают порой в три смены. Годы дешевого доллара дали возможность наладить инфраструктуры хозяйственной и интеллектуальной жизни, которые иначе могли и не возникнуть. Многие предприятия, особенно среднего размера, успели переоснаститься, закупив новейшее оборудование. При «нормальном» курсе им бы это не удалось. При «нормальном» курсе, возможно, не было бы такого издательского бума, не стал бы могучей силой русский Интернет и уж точно не расцвел бы туристский бизнес, многие миллионы людей не увидели бы другие страны. А главное, еще большее количество людей не получили бы ту социальную мотивацию, которую они имеют сегодня. Они вошли во вкус другой жизни, чем известная им с детства. Да, кризис больно ударил по многим. Но он же покончил с таким антирыночным явлением, как «приятельский капитализм» . Это когда мигом раздувшиеся от важности молодые столоначальники (в сугубо непроизводственных сферах, конечно) брали себе в подчиненные дармоедов и прихлебателей из родни и бывших одноклассников, устанавливали всем непомерные оклады в уверенности, что так будет всегда. Кризис, как волк-санитар, перегрыз горло целым отраслям воздухоторговли, прикончил самые (с отдельными печальными исключениями, конечно) нежизнеспособные и дурно управляемые предприятия и фирмы. Он сбил спесь с неосновательно обогатившихся (и потому мигом просевших) карикатурных «новых русских» из числа тех, что носятся по улицам в сверкающих катафалках. И он же сделал вновь рентабельной нефтедобычу — главную кормилицу России. Наши финансово-экономические трудности — печальная реальность, но кто осмелится назвать их непреодолимыми? Что касается российского внешнего долга, то судьба его будет наверняка такой же, что и у прочих внешних долгов нашего столетия. Страны расплачиваются в разумных пределах, а неподъемные долги им списывают. Сначала идет реструктуризация, потом отсрочка, потом новая отсрочка и новая реструктуризация, потом проблема уходит из поля зрения широкой публики, погружается в тихие омуты международной бюрократии, где и присходит бесшумное списание. Об этом говорил в свое время недавно скончавшийся лауреат Нобелевской премии Василий Леонтьев: смело берите в долг, всего отдавать не придется. В США я не раз слышал от американцев их проверенную мудрость: «Если хочешь, чтобы тебе начали всерьез помогать, сперва влезь в долги» . Кажется, лишь Румыния времен Чаушеску да Чили времен Пиночета разбились в лепешку и выплатили весь внешний долг, но никто этого не оценил. Мало того, в печати мелькали гипотезы, что печальная судьба Чаушеску как раз и была следствием его полного расчета по долгам. Наводит на раздумья и едва предотвращенная расправа над Пиночетом. Впрочем, не будем отвлекаться. Ясно, что такой мощи и силы бескровные революции, как наша либеральная революция, не могут протекать гладко и незатруднительно. Я уже сравнивал сегодняшнюю российскую жизнь с капитальным ремонтом в доме без отселения жильцов. Для миллионов людей это тяжко. Особенно для населения малых городов и городов промышленной монокультуры, для людей пониженной адаптируемости, для старых по возрасту и старых от рождения. Может быть, самая важная задача государства сегодня — адресно помогать этим людям. А еще тяжко пьющим. И тем, кому пол-работы не показывай, хотя жаль, конечно, и их. Не жаль только подавшихся в «политологи» марксистов, сеящих разлад, уныние и ненависть. Нам нужно многое и основательно менять в нашем доме. Главное, нам нужно менять самооценку. Да, мы продолжаем жить некрасиво и неправильно — коммунистическая короста, повторюсь, сходит долго. И все же внушаемая нам изо всех рупоров самооценка никак не соответствует действительности. Совершив беспримерный в истории бросок к свободе, одолев такой заоблачный исторический перевал, мы заслужили совсем иную оценку. И не только. Нам нужны принципиально другие, принципиально положительные установки. («Установка» — не советское словцо, как может кто-то подумать, это общепринятый термин общей и социальной психологии.) Поиск национальной идеи, государственной идеологии — ничто иное как тоска по положительным установкам. Конечно, такие вещи проще сказать, чем сделать. Но, как ни странно, кризис может в этом помочь. Сегодня творцы общественного мнения уже не так самодовольны и заносчивы, как год назад, сегодня есть шанс докричаться до них и быть услышанным. Экстремальные времена — они же и самые интересные. Сегодня может получиться то, что было обречено в более расслабленной и самоуверенной атмосфере.Глава V. Поучимся у Западной Европы?
Миф о добром немецком примере для России
Одно из моих печатных выступлений против катастрофизма нашей журналистики вызвало печатную же отповедь под названием «Мы не катастрофисты, мы свидетели катастрофы» . Отповедь принадлежала перу Ростислава Горчакова, редактора одной из провинциальных газет. Походя обвинив меня в «идеологическом обслуживании режима» , он утверждал: «Над Россией сейчас вновь опускается ночь» , и этот мрак будет сгущаться «до тех пор пока нами будут продолжать править бывшие гестаповцы и бывшие гауляйтеры» . Чтобы читатель понял, откуда взялись гестаповцы и гауляйтеры, давался целый вставной фельетон. Вообразите, мол, такую картинку: в ФРГ минуло 10 лет после краха нацизма, пост федерального канцлера занимает бывший гауляйтер Кох, он призывает бывших узников примириться с бывшими охранниками, правительство состоит из его бывших партейгеноссе, «депутаты бундестага чуть ли не на всех заседаниях с картами в руках лихорадочно ищут у соседей искони немецкие земли, в чем находят полную поддержку МИДа, коим руководит выдающийся профессионал гестапо герр Мюллер. Промышленность приватизирована, и бывшими заводами фирмы Герман Геринг АГ ныне руководит выдающийся рыночный бизнесмен и личный друг канцлера герр Мартин Борман» . И так далее. Если бы такое прочел со сцены эстрадный балагур, публика падала бы со стульев от смеха. Поскольку примером Германии нам тычут в глаза достаточно часто, давайте примем условия игры и всерьез вообразим Германию, где фашизм не выкорчеван внешней военной силой, а реформировался. Вообразим предвоенного немца-антифашиста, которому предлагают: сделай выбор для своей родины! С одной стороны — война, гибель каждого десятого жителя Германии, миллионы искалеченных, сметенные с лица земли города, 250 тысяч погибших только за одну ночь только в одном Дрездене,[77] разгром, оккупация, репарации, утрата навек 33 % территории по сравнению с 1913 годом, раскол оставшейся территории страны надвое на протяжении 45 лет, страшная вина перед остальным человечеством. А с другой — версия г-на Горчакова. Неужели бы спрошенный заколебался в выборе? «Пускай старые фашисты ходят, пока живы, на могилу фюрера со словами «Рано умер, отец» сколько им влезет. Чорт с ними! — сказал бы он без сомнения. — Я с радостью соглашаюсь на такую плату» . Вот и Россия согласилась на такую плату. И благодарит Бога, что не пришлось платить другую. В остальном же процитированный фельетон не такой уж и фельетон. Новые мехи в ФРГ наполняли тем вином, какое имелось в наличии. Дело в том, что «через 10 лет после краха нацизма» , т. е. в 1955 году, в администрации ФРГ трудились десятки тысяч вчерашних нацистов. И не только на рядовых должностях. В 50-е годы немало лиц с активным нацистским прошлым занимали весьма высокие посты в стране. С юных лет в моей памяти засело несколько из них — федеральные министры Оберлендер и Зеебом, глава военной разведки Гелен, генералы на высших командных должностях Шпейдель и Хойзингер (забыл, которого из них связывали с убийством в 1934 году югославского короля Александра и французского министра Барту). При желании легко установить и другие имена. У советских пропагандистов была легкая жизнь, им ничего не надо было выдумывать. «Правду» , что ни день, украшала сенсация вроде: «Генерал вермахта, военный преступник NN стоит у руководства НАТО!» Да что там министры и генералы! Канцлер ФРГ в 1966-68 гг. Курт Георг Кизингер (преемник Эрхарда и предшественник Брандта) состоял в нацисткой партии с февраля 1933 года по май 1945-го, был заместителем заведующего отделом радиопропаганды германского МИДа и в этом качестве имел тесные контакты с Риббентропом и Геббельсом. А бывший эсэсовец Курт Вальдхайм (обвинявшийся в военных преступлениях в Югославии) в 1972 г. стал генеральным секретарем ООН, а в 80-х был президентом Австрии. Вот какие черты духовного климата ФРГ середины 50-х счел нужным выделить современный немецкий историк проф. Рейнхард Рюруп: «Досрочное освобождение нацистских преступников, осужденных в Нюрнберге, реабилитация генералов вермахта, деятельность крупных функционеров третьего рейха на руководящих постах в Федеративной республике… Книжный рынок на многие годы заполонили мемуары фельдмаршалов и генералов… Убийства и зверства немцев на советской земле последовательно затушевывались» .[78] Вплоть до 70-х, т. е. до подписания правительством Брандта договоров с СССР, Польшей и Чехословакией, правительство ФРГ рассматривало границы рейха на 1 марта 1937 как продолжающие юридически существовать, и время от времени об этом напоминало (например, в заявлении от 10 декабря 1965). В стране открыто действовали такие симпатизанты нацизма, как Национал-демократическая партия, Немецкая партия, Общегерманский блок, Немецкая молодежь Востока, «Стальной шлем» , Союз немецких солдат, Союз бывших военнослужащих войск СС (даже через 25 лет после войны насчитывал сто тысяч членов) и т. д. Где они теперь? Там же, где будут через два-три десятилетия наши упорствующие ленинцы и сталинцы. Что, помимо бега времени, устранило их? Приход нового поколения и рост уровня жизни. Руководство России сегодня не может не состоять из бывших капеэсэсовцев, но это пройдет. Интереснее другое: похожи ли эти люди на сталинских наркомов? Нет, они больше похожи на политиков свободной страны — многие, правда, в неотесанной версии. Но ведь в любой свободной стране полно неотесанных политиков. А встречаются и продажные. Р.Горчаков призывал не наполнять новые мехи российской демократии «прокисшей отравой из плодов многих лет отрицательного отбора» . Увы, такая рекомендация хоть и звучит высокохудожественно, но по своей дельности напоминает обращенный к крестьянам совет персонажа по имени Вово, из «Плодов просвещения» Толстого, сеять «непременно мяту» . Много ли прока в благопожеланиях, совершенно невоплотимых в жизнь? Если чистота стиля оказалась утопичной в Германии, где нацизм был у власти всего-то 12 лет, что же говорить о нашей стране, испытавшей 74-летнюю большевистскую оккупацию! Не требуйте, господа, от России невозможного во второстепенном после того, как она совершила невозможное в главном.Где уважали человеческую жизнь?
Все истекшее десятилетие, особенно перед вступлением нашей страны в Совет Европы, московские газеты неоднократно возвращались к теме смертной казни. Одни авторы незамысловато истолковывали требование о ее отмене как попытку нескольких чересчур благополучных стран навязать России свои понятия, предостерегали нас от такой беды и убеждали жить своим умом. Другие (из тех, что волнуются как невесты при слове «Запад» ) писали еще более интересные вещи. Во-первых, они объясняли, что на Западе издревле «утвердились гуманизм, представительная власть, цивилизованный суд, вера в закон и нелицемерное уважение к человеческой жизни» (цитата подлинная), а во-вторых, устало сомневались, что жители современной России в силах даже сегодня усвоить подобную систему ценностей, понять, как противоестественна смертная казнь. У россиян, де, не тот менталитет (что бы это ни означало), у них за плечами вереница кровавых деспотических веков, а представительная власть, цивилизованный суд и т. д. (см. выше) им никогда не были ведомы. Будете в Лондоне — купите билет на обзорную экскурсию по центру города в открытом автобусе. Там есть наушники, можно слушать объяснения по-русски. У Гайд-парка вы услышите, что там, где сейчас «уголок оратора» , находилось место казней. Казни были основным общественным развлечением лондонской публики в течение многих веков. Главная виселица имела какое-то (забыл) шутливое имя. Повод для юмора был налицо: там на разновысоких балках была 21 петля, так что получалось подобие дерева. То ли она напоминала англичанам елку с украшениями, то ли что-то еще. И виселицы работали без простоев, недогрузки не было. Некоторые вещи помогает понять искусство. Историки культуры давно признали, что даже в античных, библейских и мифологических сюжетах европейские художники отражали реалии окружавшей их жизни. И эти реалии ужасают. Посмотрите на гравюры Дюрера и Кранаха. Вы увидите, что гильотина существовала за два века(!) до Французской революции. Вы увидите, как в глаз связанной жертве вкручивают какой-то коловорот, как вытягивают кишки, навивая их на особый вал, как распяленного вверх ногами человека распиливают пилой от промежности к голове, как с людей заживо сдирают кожу. Сдирание кожи заживо — достаточно частый сюжет не только графики, но и живописи Западной Европы, причем тщательность и точность написанных маслом картин свидетельствует, во-первых, что художники были знакомы с предметом не понаслышке, а во-вторых, о неподдельном интересе к теме. Достаточно вспомнить голландского живописца конца XV — начала XVI вв. Герарда Давида. Московское издательство «Ad Marginem» выпустило в 1999 году перевод работы современного французского историка Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать» (кстати, на обложке — очередное сдирание кожи), содержащей немало цитат из предписаний по процедурам казней и публичных пыток в разных европейских странах вплоть до середины прошлого века. Европейские затейники употребили немало фантазии, чтобы сделать казни не только предельно долгими и мучительными, но и зрелищными — одна из глав в книге Фуко иронически озаглавлена «Блеск казни» . Чтение не для впечатлительных.[79] Гравюры Жака Калло с гирляндами и гроздьями повешенных на деревьях людей — отражение не каких-то болезненных фантазий художника, а подлинной жестокости нравов в Европе XVII века. Жестокость порождалась постоянными опустошительными войнами западноевропейских держав уже после Средних веков (которые были еще безжалостнее). Тридцатилетняя война в XVII веке унесла половину населения Германии и то ли 60, то ли 80 процентов — историки спорят — населения ее южной части. Папа римский даже временно разрешил многоженство, дабы восстановить народное поголовье. Усмирение Кромвелем Ирландии, стоившее ей 5/6 ее населения, я уже упоминал по другому поводу. Рядом с этим бледнеет сама святая инквизиция. Что касается России, она на своей территории в послеордынское время подобных кровопусканий не знала даже в Смуту. Более того, Россия — почти единственная страна, не допустившая свойственного позднему европейскому средневековью сожжения заживо тысяч людей.[80] Видимо, поэтому не знала она и такой необузанной свирепости нравов. Подробнее об этом речь пойдет чуть ниже. На протяжении почти всей истории человеческая жизнь стоила ничтожно мало именно в Западной Европе. Сегодня без погружения в специальные исследования даже трудно представить себе западноевропейскую традицию жестокосердия во всей ее мрачности. Немецкий юрист и тюрьмовед Николаус-Генрих Юлиус, обобщив английские законодательные акты за несколько веков, подсчитал, что смертную казнь в них предусматривали 6789 статей. Еще в 1819 году в Англии оставалось 225 преступлений и проступков, каравшихся виселицей. Когда врач английского посольства в Петербурге писал в в своем дневнике в 1826 г., насколько он поражен тем, что по следам восстания декабристов в России казнено всего пятеро преступников, он наглядно отразил понятия своих соотечественников о соразмерности преступления и кары. У нас, добавил он, по делу о военном мятеже такого размаха было бы казнено, вероятно, тысячи три человек. А теперь возьмем самый древний свод нашего права, «Русскую правду» , он вообще не предусматривает смертную казнь! Из «Повести временных лет» мы знаем, что Владимир Святославич пытался в 996 г. ввести смертную казнь для разбойников. Сделал он это по совету византийских епископов (т. е. по западному наущению), но вскоре был вынужден отказаться от несвойственных Руси жестоких наказаний. Впервые понятие смертной казни, которая предусматривалась за измену, за кражу из церкви, поджог, конокрадство и троекратную кражу в посаде, появляется у нас в XV веке в Псковской судной грамоте и в Уставной Двинской грамоте. То есть, первые шесть веков нашей государственности прошли без смертной казни, мы жили без нее дольше, чем с ней. Понятно и то, почему данная новация проникла сперва в Двинск и Псков. Двинск — это ныне принадлежащий Латвии Даугавпилс (а в промежутке — Динабург), да и Псков неспроста имел немецкий вариант своего имени (Плескау). Оба города были, благодаря соседству с землями Тевтонского и Ливонского Орденов, в достаточной мере (гораздо теснее, чем даже Карпатская Русь или Литовская Русь) связаны с Западной Европой. Новшество постепенно привилось. Но даже в пору Смуты смертная казнь не стала, как кто-то может подумать, привычной мерой наказания. Земский собор Первого ополчения 1611 года запрещает назначать смертную казнь «без земского и всей Земли приговору» , т. е. без согласия Земского собора. Судя по тому, что ослушник обрекал на казнь себя самого, нарушение правила об обязательности утверждения смертного вердикта Земским собором было одним из самых страшных преступлений. Едва ли такие ослушники находились.О благонравии и жестокосердии
Одна из самых ужасных казней нашего Смутного времени — повешение юного сына Марины Мнишек. Один новейший автор, не историк (не хочу делать ему рекламу), называет это «неслыханным среди христианских народов деянием» . Не будь его познания так бедны, он мог припомнить хотя бы историю гибели двух малолетних сыновей английского короля Эдварда IV, тайно удавить которых, едва они осиротели, велел их родной дядя, герцог Ричард Глостер. После этого он со спокойным сердцем короновался в качестве Ричарда III, а два детских скелета были найдены в одном из казематов Тауэра много времени спустя, в 1673 году. Но вернемся к России. «Уложение» 1649 года предусматривает смертную казнь уже в 63 случаях — много, но все еще бесконечно меньше, чем в Европе. Перебежавший вскоре в Швецию подъячий Котошихин уверял, что в Москве многих казнили за подделку монеты. Но не символично ли, что сам Котошихин закончил свою жизнь от руки шведского палача? Кстати, к вопросу о цивилизованном и нецивилизованном суде. Уложение 1649 года тщательно регламентирует судебный процесс, чтобы «всем людем Московского государства, от большаго до меньшаго чину» можно было доказательно отстаивать свою правоту, а суд вершился бы, «не стыдяся лица сильных» . Неправедный («по посулам, или по дружбе, или по недружбе» ) суд сурово карался, равно как и любая фальсификация (включая «чернение, меж строк приписки и скребление» ) документов судебного дела. Множество статей защищали от бесчестия, клеветы и «непригожих слов» , притом иск мог вчинить и крестьянин, и даже «гулящий человек» . Уложение 1649 года обеспечивало и вовсе уникальную вещь — а именно, право каждого обратиться прямо к царю через голову промежуточных инстанций. Надо было лишь при свидетелях выкрикнуть «Великое государево дело» (в следующем веке — «Слово и дело» ). Такого человека надлежало «бережно» доставить в Москву, он сразу становился лицом, защищенным от того, кого он изобличал, будь то хоть сам воевода. Затронем заодно — вдруг не будет другого повода! — и тему отсутствия (якобы) русской традиции представительной власти. Есть такой термин «донаучные понятия» , это тот самый случай. Даже школьникам ныне известно, что при раскопках Новгорода находят избирательные бюллетени на бересте. Даже школьники приведут такие примеры казачьих демократий, как Дон и Сечь. А какая была разработанная система выборов в Земские Соборы XVI–XVII веков со всеми ее цензами, наказами, выборными округами, институтом выборщиков! Власть в допетровской Руси, «за исключением верховной власти самодержавного государя, была представлена выборным элементом. «Лучшие люди» судили вместе с любым судьей (зачаточная форма суда присяжных, что впеpвые отмечено Судебником 1497 г., но несомненно уходит глубже в средневековье). Выборные должностные лица управляли волостями (земские старосты и целовальники), выборные наподобие англосаксонских шерифов лица отвечали за полицейский порядок и низшее уголовное законодательство (губные старосты и целовальники). По сути дела, власть имела под собой мощную демократическую базу. О pазвитости этой демократии можно спорить, но это была не бюрократическая, а антибюрократическая система правления» ,[81] поскольку бюрократия, представленная классической фигурой дьяка, воспринималась всем населением, начиная с низов, не как власть, а как чиновничество, исполняющее волю (пусть даже дурно и корыстно) власти, прежде всего выборной. И крестьянский «мiр» решал вопросы именно голосованием, причем, наиболее важные решения, напомню, требовали не менее 2/3 голосов. Вообще для России всегда было характерно обилие выборных должностей, и тем, кто не хочет попасть впросак с заявлениями, отрицающими русскую демократическую традицию, стоит обратиться, например, к уже упоминавшейся выше книге В.Н.Белоновской и А.В.Белоновского «Представительство и выборы в России с древнейших времен» (М., 1999). Вернемся к оставленной теме. Долгая поездка по Западной Европе в 1697-98 гг. произвела на внимательного и пытливого Петра Первого большое впечатление. Среди прочего он решил, что материальный прогресс посещенных им стран как-то связан с жестокостью тамошних законов и нравов и сделал соответствующие выводы. Совсем не случайность, что самая жестокая и массовая казнь его царствования, казнь 201 мятежного стрельца 30 сентября 1698 года в Москве, произошла сразу после возвращения молодого царя из его 17-месячной европейской поездки.[82] Однако бороться с устоявшейся системой ценностей — дело чрезвычайно трудное. По числу казней Россия даже при Петре и отдаленно не приблизилась к странам, служивших ему идеалом, а после его смерти это число и вовсе пошло на убыль. Середина XVIII века отмечена фактической отменой смертной казни. В 1764 году оказалось, что некому исполнить приговор в отношении Василия Мировича. За двадцать лет без казней профессия палача попросту исчезла. Не сильно процветала эта профессия в России и в дальнейшем. Следующий век отмечен в России дальнейшим смягчением нравов. Не в том смысле, что преступников безоглядно миловали, совсем нет. Становилось меньше поводов наказывать и миловать. В 1907 году в Москве вышел коллективный труд «Против смертной казни» . Среди его авторов были Лев Толстой, Бердяев, Розанов, Набоков-старший, Томаш Масарик и другие известные писатели, правоведы и историки. Клеймя жестокость царской власти, они приводят полный, точный и поименный список казненных в России в течение 81 года между восстанием декабристов и 1906 годом. За это время было казнено 2445 человек (приговоров вынесено больше, но не все исполнены), т. е. совершалось 30 казней в год. Эту цифру, правда, увеличивают два польских восстания 1830 и 1863 гг. и начало революции 1905–1907 гг. Если же брать мирное время, получится 19 казней в год. На всю огромную Россию! О чем говорит эта цифра с учетом того, что в течение всего этого периода смертная казнь за умышленное убийство применялась неукоснительно? Она говорит о том, что сами убийства случались крайне редко. (Кстати, в очень буйных народах тогда числились финны, они чаще кавказцев пускали в ход свои знаменитые «финки» .) Редкость убийств лучше любых объяснений показывает нам нравственный облик народа. Этот облик проявляется еще в одной важной подробности. Выше уже шла речь о том, каким важным общественным развлечением и зрелищем были в Западной Европе публичные казни. Во Франции эту традицию прервала лишь Вторая мировая война. В ряде эмигрантских воспоминаний и дневников можно встретить (под 1932 годом) возмущение по поводу того, что знакомый N отправился поглазеть на казнь Павла Горгулова, убийцы французского президента Думера. Последним прилюдно казненным в Париже стал в 1939 году некто Вейдман. Конечно, и в России казни собирали зрителей. Например, казни Разина, Пугачева, и это не должно удивлять. Сами эти фигуры потрясали и завораживали воображение. А если не Пугачева? Датчанин капитан Педер фон Хавен, посетивший Петербург в 1736 году, писал, что в столице «и во всей России смертную казнь обставляют не так церемонно, как у нас (т. е. в Дании — А.Г.) или где-либо еще. Преступника обычно сопровождают к месту казни капрал с пятью-шестью солдатами, священник с двумя маленькими, одетыми в белое мальчиками, несущими по кадилу, а также лишь несколько старых женщин и детей, желающих поглядеть на сие действо. У нас похороны какого-нибудь доброго горожанина часто привлекают большее внимание, нежели в России казнь величайшего преступника» . Другое свидетельство. В день казни братьев Грузиновых в Черкасске, 27 октября 1800 г. полиция обходила дома обывателей и выгоняла всех жителей на Сенной рынок, где состоялась казнь.[83] Характерно и то, что в момент казни (чьей бы то ни было) русский люд снимал головные уборы, многие отворачивались и закрывали глаза. И еще одна важная подробность. После казни Пугачева собравшиеся не стали досматривать продолжение экзекуции — кнутование его сообщников.[84] «Народ начал тогда тотчас расходиться» — читаем мы у мемуариста Андрея Болотова, свидетеля «редкого и необыкновенного у нас (! — А.Г.) зрелища» . Так ведут себя люди, которым отвратительно все жестокое, даже если они не сомневаются в заслуженности кары. Парижане времен французской революции вели себя иначе. Согласно «Chronique de Paris» (ее цитирует упомянутый выше Мишель Фуко) «при первом применении гильотины народ жаловался, что ничего не видно, и громко требовал: верните нам виселицы!»[85] В этих двух типах поведения я вижу отражение каких-то глубинных, ведущих свое начало в древних временах, этнопсихологических различий. Чтобы изменить русское отношение к смертной казни потребовалось полное крушение всего внутреннего мира нашего народа, произошедшее в 1917 году. Вдобавок всемирная культурная революция ХХ века в значительной мере стерла различия между народами вообще. И все же не могу себе представить, чтобы у нас привились «музеи пыток» , столь популярные во многих европейских городах. Само пристрастие к таким музеям что-то приоткрывает нам в западноевропейском характере, сформированном всей историей Запада.Глава VI. Возможен ли мост над исторической пропастью?
Историческая Россия, какой она видела себя
Крушение внутреннего мира русского народа в 1917 году, которое стало причиной его разительных метаморфоз в истекшем столетии — возможно, самое тяжкое событие нашей истории, более тяжкое, чем все перемены внешнего порядка. Этой теме (хотя обсуждение российской идентичности и преемственности идет у нас довольно активно) почему-то почти не уделяется места. Авторы, рассуждающие о «России, которую мы не теряли» и о «самовоспроизводящихся кодах российской истории» вольно или невольно, бессознательно или злонамеренно проецируют в прошлое по сути сегодняшнего постсоветского человека, лишь с незначительными поправками на уровень грамотности и осведомленности. Между тем, дискуссия в обществе хоть и робко, но постоянно возвращается к темам преемственности: правовой, законодательной, культурной, церковно-религиозной и даже имущественной. Все эти виды преемственности системно связаны. Если не стесняться называть вещи своими именами, речь в целом идет о реставрации — не знаю, еще с маленькой буквы или уже с большой. О реставрации хотя бы части из того, что было загублено за годы коммунистической оккупации нашей страны, о регенерации каких-то институтов, способов жизнеустройства и юридических норм, о реституции и т. д. Если в целом (и оптимистически), то о ренессансе. Приставка «ре» очень характерна и возникает не случайно. Нам надо многое возродить и оживить. Лично для меня бесспорно, что 75 коммунистических лет — это чудовищная опечатка истории, которая вкралась ничуть не закономерно, ее могло и не быть.[86] Но надо задать себе вопрос: эта констатация — просто повод оплакать упущенные десятилетия и исторические шансы, оплакать то, что не состоялось и то, что, к сожалению, состоялось? Нет, это приглашение разобраться: возможен ли мост над черной пропастью нелигитимности от уже далекого прошлого к сегодняшнему (а скорее, завтрашнему) дню? И если да, окажется ли наш человек, наш обыватель пригоден для тех норм и институтов, которые мы мечтаем восстановить? Например, для «Основных законов» 1906 года, сделавших Россию конституционной монархией. Вопрос не академический. Все нормы, все институты, все правила и законы осуществляются людьми и осуществляются через людей. Мы не можем не задаться вопросом: как изменился российский человек между началом века и сегодняшним днем, как изменилось его восприятие России? То, каким человек видит свое отечество, определяет его уверенность или неуверенность в будущем, его самоощущение. Ясно, что не было абстрактного «российского человека» — были крестьяне, мещане, дворяне, почетные граждане, казаки, купечество, духовенство, были многочисленные внесословные подразделения. Восприятие предпринимателя-старообрядца сильно не совпадали с воззрениями курсистки Высших Стебутовских курсов или крестьянина-отходника на заработках в Петербурге или офицера пограничной службы на австрийской границе. Останется ли что-либо, если отбросить все то, в чем они не совпадают? Да, останется — общее и, видимо, главное. Вот и попытаемся реконструировать это главное в воззрениях наших предков начала века на Россию, их самоощущение от сознания себя подданными Российской империи. Такая реконструкция стала бы и вкладом в дискуссию о российской идентичности. Самоощущение — это и есть истинная идентичность. Мы те, кем себя ощущаем, и наша страна — это то, что мы знаем о ней. То, что люди «твердо знают» о своей стране, не обязательно соответствует действительности, но это «знание» с практической точки зрения едва ли не важнее действительности. Французы твердо знают, что на земле нет женщин красивее француженок, американцы совершенно уверены, что их страна — самая свободная в мире, немцы убеждены, что немецкое качество невозможно превзойти, японцы не сомневаются, что они — самый трудолюбивый народ среди живущих. И хотя все эти постулаты ошибочны, их носители уже своей уверенностью заставляют окружающих поверить, будто дело обстоит именно так и вести себя соответственно. Итак, попробуем реконструировать самоощущение российского подданного января 1917 или июля 1914 года (разница невелика — вопреки тяготам войны, оно за те два с половиной года, по большому счету, не очень изменилось).ЧУВСТВО НЕЗЫБЛЕМОСТИ ИМПЕРИИ
Первая его черта, может быть, самая главная — это чувство незыблемости. В начале века люди не могли знать того, что сегодня слишком хорошо известно нам, а именно, что все очень даже зыблемо. Другой вывод из ХХ века просто невозможен. Для России это век радикальнейших перемен: была монархия, потом короткий промежуток Временного правительства, за ним — 35 лет неограниченной большевистской тирании, на смену которой пришел послесталинский период, той же длительности, когда сложился опять-таки другой, вполне особый строй. В ходе второго 35-летия происходило вырождение и ожирение тирании, она утрачивала свирепость, теряла безоглядную уверенность в своей правоте. Попутно шел процесс постепенного «тканевого отторжения» Россией большевизма из-за, как выяснилось, их биологической несовместимости, о чем речь у нас уже шла выше. В результате, в начале 90-х у нас как-то очень легко установился, пусть и несовершенный, но, без сомнения, либерально-демократический буржуазный строй. (Сбылось, хоть и с запозданием, пророчество С.Т.Аксакова, высказанное им в письме Александру II, что России суждено «представить великое зрелище миру — тихого перехода к свободе» .) И все это за 74–75 лет! То есть, столь разительные перемены произошли на глазах обычного долгожителя, уложилось в одну человеческую жизнь. Иван Врачёв, один из подписантов «Декларации об образовании Союза ССР» , комментировал для прессы в декабре 1991 г. распад этого Союза. Неудивительно, что современный россиянин живет с ощущением, что государственное устройство — это такая вещь, которая в любое время может измениться. Для человека же 1914 года было абсолютно очевидно обратное — что государственное устройство не может меняться. Для него монархия была абсолютно незыблемой категорией, которая существовала в его стране больше тысячи лет. Пусть в 1905 году и мелькали лозунги «Долой самодержавие» , все равно в человеческой подкорке это не укладывалось. Можно сколько угодно твердить «долой самодержавие» , но оно есть и будет. Характерно, что прямо перед этим, в 1913 году, было отпраздновано 300-летие дома Романовых. Насколько незыблемость важна в жизни, многие ощутили при распаде СССР. То есть, даже СССР, просуществовавший, по меркам истории, всего ничего, воспринимался абсолютно незыблемой категорией. Когда он начал трещать и рушиться, это было чем-то совершенно психологически непереносимым для десятков миллионов людей. Но эту непереносимость невозможно даже сравнивать с тем потрясением, какое вызвали у россиян события 1917 года. Деникин писал в своих воспоминаниях, что после отречения царя число солдат, приходивших к исповеди, сразу сократилось в 10 раз, а после октябрьского переворота еще в 10 раз. Миллионы солдат восприняли отречение царя как разрешение их от присяги, а простой народ воспринимал присягу как самую страшную клятву, нарушить которую означало попасть в ад. Отречение царя они восприняли, как освобождение их от клятвы и перед царем, и перед Богом, и перед отечеством. Не следует делать вывод, что только Россия такая уникальная страна. То же самое было во время Французской революции. Кто бывал во Франции, особенно в провинции, мог видеть развалины церквей, аббатств. В свое время их не снесли за недостатком сил, а теперь кое-где сохраняют в качестве живописных развалин. Статуи святых с отбитыми головами можно увидеть даже на действующих церквях. Как отбила их бесноватая чернь 212 лет назад, как отстрелили из пушек меткие марсельцы, так и стоят с тех пор без голов. (На Соборе Парижской Богоматери головы восстановлены в середине прошлого века, после того, как роман Гюго прославил этот собор.) Церкви были осквернены, загажены. Этот вандализм был следствием глубочайшего потрясения простых людей самим фактом того, что их король, помазанник Божий, может быть сброшен им подобными. Параллельно с Россией в 1918-19 гг. советская власть, хоть и ненадолго, победила в Венгрии. И там происходила та же самая вакханалия крови и разрушения. Потрясение, которое испытывают люди, особенно простые, когда рушится что-то нерушимое, имеет чудовищную силу. Это все равно, что выдернуть у человека землю из-под ног. Тогда уже все можно. Присяга утратила силу, царя (или короля) нет, Бога нет — нет и тормозов. Это не просто пересказ рассуждений Достоевского (который,правда, изучал опыт Французской революции). Это, как ни печально, истина. Обвал политической незыблемости влечет за собой последствия на всех уровнях бытия. Крушение веры — одно из самых его важных последствий. Но говорить на основании случившегося в 1917-м, будто вера в России была к тому времени уже внутренне опустошена, нет оснований, хотя она уже не была верой времен Федора Иоанновича или Алексея Михайловича. Это большая тема, не терпящая поверхностного разговора, так что не будем сейчас в нее углубляться. Но достаточно, повторюсь, такого художественного свидетельства, как «Лето Господне» Ивана Шмелева, чтобы не принять всерьез утверждение об упадке веры в России начала века. Понять глубину крушения внутреннего мира русского народа в результате событий 1917 года можно лишь воссоздав этот внутренний мир, что мы и пытаемся сейчас сделать.Чувство общерусского единства
Еще одна важная отличительная черта круга убеждений человека того времени — его чувство единства русского народа. Сейчас даже вполне интеллигентные люди готовы верить, будто и тогда были малороссы (дескать, не говорили «украинцы» , говорили «малороссы» , но это были украинцы), были белорусы и были собственно русские — то есть, все обстояло как сегодня. На самом деле, украинская идея имела тогда всего несколько тысяч идейных приверженцев, в основном, среди молодой интеллигенции, да и то больше в австрийской Галиции. Киевская или харьковская газета на украинском языке была едва в состоянии набрать 200–300 подписчиков. И даже журнал «Украинская жизнь» (под редакцией Симона Петлюры) выходил на русском языке и в Москве. Конечно, несколько тысяч сплоченных энтузиастов — это совсем немало. В моменты исполинских потрясений, подобных российской революции, несколько тысяч одержимых людей составляют ту критическую массу, которая способна развернуть общество. И, конечно, украинские национальные чувства жили в латентной форме у миллионов крестьян, у тех солдат, которых потом призвали в сечевые полки, и т. д. Но даже в 1919 году, после двух лет независимости, названные чувства оставались крайне слабыми. Это отлично видно на примере известного исторического эпизода. 31 августа 1919 года петлюровцы заняли Киев, но, читаем мы в учебниках, «на следующий день их выбили из города белые (деникинская армия)» . Если бы! Вошли три белых полка, и их командующий, генерал Бредов, приказал трем украинским корпусам(!) очистить Киев (свою столицу!) и отправиться к городу Василькову, что и было выполнено. Не потому, что самостийники были трусы. Просто их командующие, генералы Тарнавский (галичанин) и Кравс посмотрели на своих солдат и поняли, что они для них ниже царского генерала Бредова. И рядовые, и офицеры украинских корпусов, исключая отдельных отморозков, не видели в деникинском генерале врага. Для них это был царський генерал (даром, что царя уже нет), а присяга царю все равно выше и главнее любой последующей. Он русский генерал, а они ведь и сами русские (даром, что украинцы). Русское для этих людей продолжало быть иерархически, номенклатурно выше украинского. Украинское в то время еще оставалось чем-то новым, непривычным, можно сказать, экспериментальным, не вызывавшим пока полного доверия. Несмотря на два года независимости, Украина психологически еще не перестала быть частью большой России. Мы знаем, как яростно сопротивляется любой народ, когда чувствует угрозу своему национальному бытию. Украинский солдаты в такую угрозу со стороны России, частью которой они продолжали себя ощущать, не верили. Мало того, только такое объяснение позволяет понять, почему галицийская(!) часть этого войска, порвав с Петлюрой, присоединилась к армии Деникина, врага украинской независимости, в его походе на Москву — возрождать империю. И не в момент торжества деникинской Добровольческой армии, а в трудные дни ноября 1919-го, когда уже началось ее отступление от Орла и Воронежа. Украинские соединения вели бы себя иначе, если бы незалежнiсть стояла для них на первом (или даже втором) месте. Ведь Деникин обещал только автономию и только для австрийской Галиции (со столицей во Львове), буде она войдет в состав России. Да простится мне следующее маленькое отступление. Парадокс, но сегодняшнее украинское государство родилось благодаря коммунистам. Именно их тоталитарная рука, проведя в 20-е годы «большевистскую украинизацию» , подготовила истинное рождение украинской нации. И уже никакие откаты, никакие обратные русификации не могли ничего изменить. Дитя родилось в свой срок. Роды же в 1917-м могли оказаться преждевременными. Сейчас на Украине говорят и пишут, что коммунизм лишь подавлял все украинское, очень ходовая теория. Но спросим себя: кто внедрил национальную школу, кто все 70 советских лет содержал институты, где создавалась терминология (украинский язык уже был литературно разработан, но не имел научной, технической, административной, военной, правовой и прочей терминологии), кто дотировал национальное книгоиздание, театр, кино, эфир и так далее, этим готовя самостоятельное бытие украинской нации? Она когда-нибудь отдаст тоталитарному периоду должное. Только тоталитарное государство, действуя сугубо внеэкономическими методами, могло бросать столько сил и средств (в условиях их вечной и чудовищной нехватки) на национальную науку, национальное искусство («национальное по форме, социалистическое по содержанию» , так это называлось), на подготовку учителей, на издание словарей и газет — короче, на безнадежно убыточную по либерально-капиталистическим меркам государственную украинизацию. Даже гетман Скоропадский не смог и не стал бы это делать, предоставив дело, как он говорил, «вольному соперничеству языков и культур» . А исход такого соперничества, боюсь, не был предрешен на Украине в украинскую пользу. В условиях свободы выбора русскоязычная и русскокультурная стихия имела все шансы победить. В 1914 году сегодняшнего деления на три народа не было. Большевистская украинизация еще не состоялась, и единство русского народа ощущалось всеми тремя славянскими субэтносами России вполне органично. Кстати, самое большое число членов «Союза русского народа» — организации, которую называют иногда «черносотенной» , было в Волынской губернии, это к западу от Киева. О национальном же самосознании белорусов того времени просто не приходится говорить. Сама мысль, что белорусы — отдельный народ, впервые пришла в голову членам студенческого петербургского кружка «Гомон» лет за 35 до большевистской революции и, мягко говоря, не овладела массами. Православные крестьяне нынешней Белоруссии могли ощущать себя в узком смысле «пинчуками» , «полещуками» , «тутейшими» , «лапацонами» , «литвинами» (так их звали жители соседней Черниговской губернии), «горюнами» (было и такое имечко) или «белорусами» («белорусцами» ), но не сомневались в том, что они русские. Кстати, раз уж зашла об этом речь, местных этнонимов вообще было довольно много. Забайкальский житель, например, мог зваться сибиряком, даурцем, «семейским» , в каких-то случаях чалдоном, оставаясь при этом великороссом и русским. Точно таким же русским был ахтырский малоросс, вчерашний казак и «чиркас» , он же слобожанин, он же украинец, он же хохол (Гоголь не раз звал себя хохлом). Но повторяю, никто, кроме малочисленных энтузиастов, не считал, что русский народ состоит из трех обособленных наций. Русское единство выглядело столь же незыблемым, как и Российская империя. Зачатки украинского сепаратизма успешно маргинализировались промышленным развитием, капиталистическим рынком, свободным рынком труда, переселенческой политикой, школьным и гимназическим образованием, армейской службой, о белорусском же сепаратизме невозможно говорить всерьез.Осознание разнообразия. О нравственных стандартах
Третья важная особенность российского самоощущения 1914 года такова: ее жители твердо знали, что их страна во всех своих частях неодинакова, что в ней «что ни город, то и норов» . Дело в том, что Российская империя с точки зрения управления представляла собой в весьма асимметричную конструкцию. Когда сегодня о ней привычно говорят, что она была очень централизована, под этим часто подразумевают единообразие. На самом деле она была достаточно разнообразно устроенной. Более известны примеры Финляндии и Польши с их особым устройством. Куда меньше сегодня помнят об особых самоуправлениях — например, о так называемом «Степном положении 1891 года» у народов на территории нынешнего Казахстана. У бурятов, хакасов, якутов еще в прошлом веке были «степные думы» , их ввели в 1822 году. После завершения кавказских войн (1817-64) были введены положения «О кавказском горском управлении» (1865) и «О кавказском военно-народном управлении» (1880). Военно-народное управление основывалось на сохранении исконного общественного строя с предоставлением населению возможности во всех своих внутренних делах управляться по обычаям (адатам). Народы Туркестана (т. е. Средней Азии) также управлялись по своим законам. Сегодня возмущаются: как это могли быть в Чечне шариатские суды? Человек 1917 года смотрел на это иначе: по какому же суду судиться магометанам, как не по своему, шариатскому? Это упрощение, но в целом дело обстояло именно так. Преступления особо тяжкие были подсудны общероссийским законам, были предусмотрены коллизии между русским и мусульманином, между буддистом-калмыком, субъектом «степных» законов, и лезгином-мусульманином и так далее. Все это было довольно тщательно отработано. Вдобавок, многие народы были освобождены от призыва в армию. Были разные системы образования. Я сам родом из Ташкента и еще застал старцев из местных жителей, которые помнили так называемые русско-туземные и просто туземные школы (в начале века слово «туземный» не имело обидного оттенка). Для желавших получить продвинутое мусульманское образование были медресе. У евреев были свои духовные школы — ешиботы и хедеры. Империи было чуждо стремление все унифицировать. Хотя и к дальнейшему дроблению жизни оно, естественно, не стремилось. Так что, например, государственные украинские школы оно создавать бы вряд ли стало. Частные, пожалуйста. Эта сложная, уравновешенная и асимметричная система судопроизводства, образования и управления воспринималась как нечто естественное и должное. Административно империя делилась не только на губернии, но и на области, что тоже не случайно. Скажем, Уральская область — это потрясающе мало кто знает — была областью Уральского казачьего войска с управлением по военному образцу. Вообще-то всякая казачья территориальная единица управлялась по военному образцу, но здесь «все земли уральские принадлежали всем казакам» , и распределение земельных угодий, распределение прибылей от всех доходных статей и прочее определялось казачьим кругом, т. е. по сути дела область представляла собой одну исполинских размеров общину. Сейчас уже трудно себе такое представить. На тех же основаниях собирались обустроить Енисейское казачество, оно только-только успело сформироваться к первой мировой войне. Вообще казачество — абсолютно уникальное явление (еще раз повторю слова казачьего генерала Африкана Богаевского о сословии, служащем державе «поголовно и на свой счет» ). Оно всегда вызывало зависть, особенно в Австро-Венгрии и Пруссии, где пытались, без успеха, завести нечто подобное.[87] Хотел бы оказаться неправ, но боюсь, что и у нас казачество более невоспроизводимо. Совокупность всех этих представлений — про казачество, про державшихся особняком старообрядцев, про народы, не подлежащие призыву в армию, про разные системы образования, самоуправления и подсудности, про мировые, общие и волостные суды (а также военные, духовные и коммерческие), про консистории разных вероисповеданий, про многочисленные сословные органы, про то, что Россия делится не только на губернии, но и на области, округа, генерал-губернаторства и наместничества, что в ее состав то ли входят, то ли не входят вассальные государства Бухара и Хива и протекторат с неясным статусом — Урянхайский край, а также Царство Польское и Великое княжество Финляндское, про все это разнообразие (которое, на самом деле, надо описывать очень долго) — в ясной или неясной форме присутствовала в сознании жителей Российской империи. Каждый знал, что даже в собственно России, не говоря уже об империи в целом, нет общей мерки для всякого места, что везде свои говоры, песни, приметы, орнаменты, промыслы, ремесла, способы охоты или засолки рыбы, и находил это естественным. И в самом деле, это был признак живой страны, в истории которой никогда не приходилось начинать жизнь с чистого листа. Правда, вскоре предстояло. Раз уж об этом зашла речь, добавлю (пусть и выходя за рамки разбираемого вопроса), что властное устройство исторической России, при частой неодинаковости от места к месту, представляло собой достаточно разумную и, что важно, весьма экономную конструкцию. Никаких раздутых штатов ни в одном управленческом звене. Раздутые штаты — типично большевистское порождение. Они появились сразу после большевистского переворота, удивительно быстро. Самый яркий пример: в Москве к 1920 году остался 1 млн жителей (остальные разъехались от голодухи — в основном, по деревням, к родне), чуть ли не треть из них составляли несовершеннолетние, а из взрослых 231 тыс. человек состояли на «совслужбе» — четверть населения! Не на производстве, заметьте (в столице пролетарского государства!), а в бесконечных Главспичках, Главтабаках и еще 47 «главках» ! Только «совбарышень» , как тогда их называли, мигом стало сто тысяч. Вот когда люди «почувствовали разницу» . Ведь это совершенно другое отношение к работе. Большего обвала трудовой этики всего за какие-то три года невозможно себе представить. Но вернемся в 1914 год. Интересная вещь: уверенность в незыблемости вытекала не из ощущения страны-монолита, ибо такого ощущения, повторяю, не было, а из чего-то другого. Скажем, как человек того времени видел Туркестан? Как территорию, присоединенную в 1865-м, менее полувека назад. И то не полностью: Туркестан разрезался от Памира до Аральского моря вассальными государствами Бухара и Хива, входившими в политическую и таможенную границу России, но самостоятельными во внутренних делах. Да и остальная Средняя Азия еще не очень воспринималась как органичная составляющая России. А вот для людей, родившихся в советской Средней Азии, советские «республики» Узбекистан, Таджикистан, Туркмения, Киргизия уже были, на уровне бытового сознания, чем-то практически вечно существующим, чем-то таким, что было всегда и будет всегда. В отличие от людей 1914 года, для которых не только присоединение Туркестана, но даже кавказские войны окончились не так давно. Однако же, несмотря на ощущение некоторой чужеродности этих новоприсоединенных областей, вера в «белого царя» , в его империю и силу у жителей тогдашней России были таковы (и в этом состоит следующая особенность русского предреволюционного самоощущения), что переселенцы без всякой опаски водворялись в Закавзказье, в среднеазиатских городах, в Семиречье, на присырдарьинских землях, в Закаспии, не говоря уже о таких центрах, как Рига, Ревель, Гельсингфорс. И даже в Харбине, русском анклаве в Китае. Хотя было исключение. Все замечали, что в историко-статистических книгах, где есть какие-то сведения о дореволюционной России, часто натыкаешься на примечание: «без Польши и Финляндии» . Я сейчас о Польше. Часть империи под названием Царство Польское воспринималась как нечто, почти не поддающееся интеграции. Лодзь, Ченстохов, Сандомир — ну никак не укладывалось в сознании людей, что это Россия. Мало-мальски русифицированным островом была Варшава, но этот остров не расширялся. Когда же в 1912 г. была выкроена новая губерния, Холмская, с преимущественно православным населением, и отрезана от Царства Польского, то все задались вопросом: зачем понадобилась эта губерния в виде узкого лоскута нелепой формы? Зачем решено сделать Царство Польское чисто католическим? И все поняли: Польшу готовятся отделять. Не успели, помешала война. Далее. Люди 1914 года ощущали Россию как страну, где положено жить по Божьим законам. В программу ее жизни (если так можно выразиться) не входила жестокость. Это воистину основополагающий пункт в нашем перечислении. Россия имела иные, нежели сегодня, стандарты нравственности. Правда, ворота жестокости приотворила революция 1905 года. Еще в XIX веке смертоубийство, даже присутствуя в реальной жизни, оставалось чем-то очень страшным и неприемлемым в понятиях простого народа. В старинных судебниках присутствует очень выразительное, вызывавшее ужас понятие «душегубство» . Я не хочу сказать, что царили буколические нравы. Была бытовая преступность, был разбой и, конечно же, убийства. Вопрос в том, много ли их было, насколько легко преступник мог отважиться на подобное преступление. В связи с этим я вспоминаю, как старый иркутский профессор Формозов, ровесник века, рассказывал, со слов своего отца, о том, как бедные люди ездили «на золоте» . В начале 1890-х годов его отец студентом дважды ездил «на золоте» из Иркутска через пол-Сибири один раз в Челябинск, другой — в Тюмень (дальше в европейскую Россию в обоих случаях можно было ехать по железной дороге). О чем речь? В Иркутске была лаборатория, куда свозили золотой песок сибирских приисков, и там это золото превращали в слитки. Зимой годовую продукцию лаборатории на санях, обозом, везли до железной дороги. И малоимущие ехали на ящиках с золотом, это был для них бесплатный попутный транспорт! Ехал, конечно, экспедитор и сопровождающие казаки — кажется, двое. Сейчас даже трудно себе сегодня такое представить. И это при тех нравах на сибирских дорогах, о которых повествует, например, Короленко! Видимо, они были суровы до известного предела. Присутствие нескольких безоружных пассажиров защищало надежнее вооруженной охраны. Большая шайка легко бы перебила всех, но, видимо, даже для разбойников существовали какие-то табу, их злодейство не могло перейти известный предел, они не отваживались пролить невинную кровь. Не знаю, есть ли такое понятие в других языках, «невинная кровь» . Сравнительно редки в России были половые преступления. И по самоубийствам Россия была на одном из последних мест в мире. Самоубийство потрясало людей (помните некрасовское: «ах, беда приключилась ужасная, мы такой не слыхали вовек» ). Это, кстати, один из самых точных признаков духовного здоровья нации. Характерно, что народ ясно осознавал эту свою особенность. Россия, несмотря на некоторую эрозию религиозного чувства, все равно до конца оставалась страной глубоко верующей, неспроста избравшей когда-то своим нравственным идеалом святость. С высоты больнее падать. Крушение веры и нравственных устоев были следствием того шока, который страна испытала 2 марта 1917 года — шока, наложившегося на бедствия и ожесточение войны.Пафос империи, магнит империи
Следующая особенность воззрений подданных Российской империи на свою страну состоит в том, что имперское чувство, самоотождествление себя с империей, было присуще не только русским с малороссами и белорусами, но и другим народам России. Как-то в Уфе я услышал три башкирские народные песни, названия которых очень красноречивы: первая называлась «Кутузов» , вторая — «Форт Перовский» , третья — «Сырдарья» . Ведь башкиры несколько веков участвовали в походах русской армии. Ну, «Кутузов» , скажете вы, это понятно: 1812 год, оборонительная война. Хотя, напомню, башкирская конница участвовала не только в обороне, она дошла до Парижа. А вот песни «Форт Перовский» и «Сырдарья» уже прямо отражают участие башкирских частей именно в имперских колонизаторских походах русской армии по присоединению Туркестана. Мы забываем, что башкиры входят в число российских народов — строителей империи. Сперва они участвовали в войнах России (еще при Алексее Михайловиче башкиры участвовали в походах на Крым и Литву) и присоединении новых земель, а затем — в заселении этих земель. Я не пытаюсь упростить дело. Коль скоро речь зашла о башкирах, рассмотрим этот пример. Именно башкиры — один из самых много страдавших после присоединения к России народов. Но это присоединение произошло еще в 1552-57 гг., и «притирка» длилась треть тысячелетия! В течение этого долгого, очень долгого времени башкиры испытали большое количество несправедливостей — от многочисленных отчуждений земель до налога на черные глаза. Это трудно даже представить сегодня, но при Петре I был и такой. Разумеется, башкиры не были лишь страдательной стороной. Они активно нападали на пришлых иноверцев. Как пишет лучший знаток истории русского расселения академик М.К.Любавский, в XVIII веке земли между Камой и Самарой (это примерно 400 километров волжского левого берега — А.Г.) подвергались постоянным башкирским нападениям. «Из-за этого не могли даже эксплуатироваться сенокосы и другие угодья, отведенные на луговой стороне Волги жителям нагорной полосы» .[88] Эти угодья оставались «не меряны и не межеваны» . Российская власть не посягнула на самое главное — на вотчинные права башкир на землю (этим правам был посвящен ряд государственных актов — от «Оберегательной грамоты» 1694 года до закона об общественных башкирских землях от 15 июня 1882 года) и в отдельные периоды боролась с незаконной скупкой и самовольными захватами земель. Так, в 1720-22 военная экспедиция полковника Головкина сселила с башкирских земель 20 тысяч самовольно водворившихся там беглых — русских и мещеряков. Подавляя восстания Сеита Садиира, Миндигула, Батырши, Салавата Юлаева, российская власть искала сотрудничества со старыми башкирскими родами и с башкирским духовенством. В 1788 г. было учреждено мусульманское Духовное управление с функциями шариатского суда. Не будем забывать, что именно российская власть содействовала переходу башкир от кочевничества к оседлости, к земледелию, к рудному делу, что она на длительный период сделала всех башкир военным сословием с рядом привилегий и т. д. Все это и было «притиркой» . Совестливая русская литература, так и не ставшая буржуазно-охранительной, даже в начале ХХ века продолжала говорить об «угасающей Башкирии»(название книги Н.А. Крашенинникова 1907 года), хотя на самом деле тогда уже налицо был процесс, обратный угасанию[89] — быстрый рост башкирского населения (в 1914 г. башкир было едва ли не больше, чем сегодня), а многое из того негативного, о чем писал Крашенинников, лежало на совести башкирской знати. «Притирка» дала свои плоды, и разумные люди ценили эти плоды, дорожили открывавшимися возможностями. Хотя, конечно, всегда есть люди, для которых былые обиды заслоняют все. Советские историки вбивали нам в сознание какие-то нелепые представления о мертвящем единообразии дореволюционной России. К тому же наши представления о ней окрашивались окружавшим нас единообразием всего советского, когда все школьные программы по всей стране одинаковы, когда все административное устройство одинаково. Это наводило на мысль о естественности такого состояния, начинало казаться, что и в исторической России едва ли могло быть иначе. Еще один штрих в картине асимметричного устройства империи — это национальные части, вроде «Дикой дивизии» , в составе русской армии. Одновременно это еще одно доказательство того, что большинство народов России ощущали свою слитость с империей, не отделяли себя от нее. Официальное имя дивизии было другим — Кавказская туземная, она состояла из Дагестанского, Татарского (т. е. азербайджанского), Чеченского, Ингушского и т. д. конных полков. Ингушские, лезгинские, чеченские, ногайские, черкесские, кабардинские (не говоря уже о христианах — осетинах, грузинах, армянах, абхазцах) и т. д. дворяне сплошь и рядом были офицерами и генералами русской армии. Выше я упоминал казачьи войска, которые уже сами по себе разрушают картину единообразия. Но ведь помимо казачьих войск из великороссов и малороссов, было Ставропольское калмыцкое войско (с 1739 года), Башкиро-Мещерякское войско (с 1798 года), калмыцкие Астраханские полки (с 1811 года), Ногайские полки (с 1811 года), Туркменский конный дивизион (с 1885 года) — и все они являлись казаками, причем это был абсолютно общеизвестный факт, входивший в круг элементарных представлений российских подданных о своем отечестве. Татары, мордва, чуваши, удмурты, поляки, русские немцы (как один из российских народов), молдаване, армяне, грузины, карелы, латыши, эстонцы, евреи — собственно, почти все народы тогдашней России — сыграли активную роль в заселении окраин империи. Значит, и эти люди не отделяли себя от империи, а империя не отделяла себя от них. Интересно, что в начале века в число самых активных строителей империи входили поляки — и отнюдь не одни лишь потомки ссыльных. Это особенно симптоматично в связи с тем, что собственно Царство Польское (у нас только что об этом шла речь) оставалось не поддававшейся интеграции частью империи. Трудно реконструировать то, как обычный человек воспринимал «пафос империи» , но это чувство, совершенно неведомое жителям малых стран, бесспорно составляло часть его самоощущения. Он твердо знал: его страна безмерно велика и могущественна, «привольна» и «раздольна» , в ней великое множество народов и языков. Все прочие страны мира меньше России, что вызывает их зависть, однако врагам никогда ее не одолеть. Русские народные песни полны ощущения простора: «Степь да степь кругом, путь далек лежит…» , «Вниз по матушке, по Волге, по широкому раздолью…» , «По бескрайнему полю моему…» , «Вижу чудное приволье, вижу нивы и поля — / Это русское раздолье, это русская земля<…> / Вижу горы и долины, вижу реки и моря — / Это русские картины, это родина моя» . Шестая важная подробность. Жители России ясно осознавали (и это не могло не влиять на их отношение к собственной родине), что живут в стране, куда люди всегда переселялись извне и, видимо, будут переселяться впредь. Я уже писал об этом в данной работе,[90] приводя цифры переселенцев (в общей сложности 4,2 млн чел. за 87 лет между 1828 и 1915 гг., в т. ч. 1,5 млн чел. из Германии и 0,8 млн из Австро-Венгрии). К этому можно добавить следующее. Как во всякую желанную страну, в Россию направлялась большая неучтенная иммиграция. Скажем, многие думают, будто наши «понтийские» греки — потомки чуть ли не участников плавания Язона за Золотым руном. На деле же, в основном (исключая греков, живших в Крыму еще во времена Крымского ханства), это люди, переселявшиеся в русские владения в течение XIX века, вплоть до первой мировой войны, из турецкой Анатолии и из собственно Греции. Причем переселявшиеся, в большинстве, мимо пограничного учета и контроля, у них были свои пути. Были очень большие скрытые переселения персов, китайцев и корейцев. То есть, вместо 4,2 млн. человек, речь вполне может идти, скажем, о 5, а скорее даже о 6 миллионах иммигрантов. Конечно, не надо упрощать, имела место и мощная эмиграция. В сумме за те же 87 лет из России выехало 4,5 млн. человек. Если не брать неучтенный въезд в Россию, выходит, что выехало даже больше, чем въехало (если брать, то меньше). Но интересно, что половину уехавших составили поляки и евреи Царства Польского — той самой, так и не интегрированной части империи, которую часто даже не включают в российскую статистику. Тем важнее понять, кто составил вторую половину. Оказывается, евреи и поляки впереди и в ней.[91] За ними следует группа, о которой часто забывают — это семьсот тысяч горцев Кавказа, крымских татар и ногайцев,[92] не от хорошей жизни выехавших в прошлом веке в Турцию, к единоверцам. Другими словами, уезжали те, кого Россия обидела, те, кто ощущали себя, справедливо или нет, поставленными в положение людей второго сорта.ЖЕЛАННАЯ ИЛИ ПОСТЫЛАЯ?
Почему я задерживаюсь на этом вопросе? Говоря о самоощущении подданного Российской империи 1914 года, очень важно уяснить, воспринимал ли он свою страну как желанную или, наоборот, как постылую. Он постоянно видел иммигрантов — от персов-«тартальщиков» на нефтепромыслах до держателей модных магазинов на Кузнецком Мосту. В данном контексте можно оставить за скобками вопрос о его отношении как к уезжающим из России, так и ко вселяющимся в нее. Из России тогда, как и сейчас, легко уезжали люди образованные (независимо от языка и веры), но не чувствовавшие своей принадлежности, привязанности к стране. Это, вообще говоря, уважительная причина. Насильно мил не будешь, а отсутствие чувства принадлежности отбивает у человека охоту обустраиваться на месте, строить долговременные планы, что-то затевать, служить, делать карьеру. По данному пункту сходство с сегодняшним днем заметнее, чем по остальным, хотя установка на положительную оценку своей страны была тогда много выраженнее, чем ныне. Характерно и то, среди эмигрантов было мало русских. Это ведь интересно, не так ли, почему за океан, преодолевая страх перед чужим языком и нравами, устремлялись из Европы сотни тысяч, а то и миллионы итальянцев, греков, шведов, немцев, венгров, румын, сербов и так далее (перечисляю этносы, никак не ущемленные у себя дома), и почти не ехали русские? Визовых трудностей в то время не было, да и выезду препятствия не чинились, заграничный паспорт стоил 7 рублей. Горожанину даже не надо было самому за ним ходить, можно было дворника послать и он бы вам этот паспорт доставил. Стремления за океан не было потому что Сибирь, Дальний Восток, Алтай, Урал, Туркестан, Новороссия сулили не меньший набор возможностей, чем далекая, сомнительная, иноверная, иноязычная — короче, малопривлекательная страна за океаном. Зачем, если ты у себя на родине можешь получить кусок еще нетронутой земли, создать артель, заняться предпринимательством, промыслом (хоть золотодобычей, как в Калифорнии), торговлей, ремеслом, сделать карьеру, нажить состояние? Особенно после 1905 года, с появлением всего набора прав и свобод. Самоощущение предреволюционной российской интеллигенции было достаточно противоречивым. Частично его отражает журналистика того времени — в основном скептичная и желчная, почти как сегодня. Лишь обратное зрение помогло многим людям с запозданием разглядеть в образе ушедшей России то, что они, увлеченные выискиванием ее изъянов и пороков, не сумели вовремя увидеть и оценить. Это обратное зрение дарили литературным персонажам. Герой написанного в 30-е годы в эмиграции романа Марка Алданова «Ключ» говорит (согласно сюжету, зимой 1916-17): «Вы говорите, мы гибнем… Возможно[93]… Во всяком случае, спорить не буду. Но отчего гибнем, не знаю. По совести, я никакого рационального объяснения не вижу. Так в свое время, читая Гиббона, я не мог понять, почему именно погиб великий Рим. Должно быть, и перед его гибелью люди испытывали такое же странное, чарующее чувство. Есть редкое обаяние у великих обреченных цивилизаций. А наша — одна из величайших, одна из самых необыкновенных… На меня после долгого отсутствия Россия действует очень сильно. Особенно Петербург… Я хорошо знаю самые разные его круги. Многое можно сказать, очень многое, а все же такой удивительной, обаятельной жизни я нигде не видал. Вероятно, никогда больше и не увижу. Да и в истории, думаю, такую жизнь знали немногие поколения» .[94] И еще одна цитата. «Наверное, все то, что произошло потом, отчасти и стало возможным из-за этой атмосферы эксцентрического, аффектированного великодушия и благодушия, охватившей российское общество в первые годы нового века» (Дмитрий Швидковский, Екатерина Шорбан, «Московские особняки» , М., 1997, с. 39). Вообще сводить интеллигентское восприятие России начала века только к мании выискивать ее изъяны и пороки было бы неверно. Есть множество свидетельств, что именно в то время все больше людей «из общества» пересматривали свое отношение к собственному отечеству в лучшую сторону, отдавая дань происходившим в нем переменам, начиная ценить то, к чему их отцы еще были равнодушны. Подобными настроениями, как известно, пронизана культура Серебряного века, но гораздо более содержательный пласт позитивных оценок и описаний мы встречаем в мемуарной литературе. Порой даже одна мимолетная фраза может заключать в себе очень много. «Отношение к русскому правосудию, как к самому справедливому и честному в мире, еще твердо держалось; не сразу можно было осознать, что все коренным образом изменилось, и такое замечательное учреждение, как русский суд — тоже» . Это напоминание о ясной и непоколебимой уверенности людей ушедшей России в своем суде, уверенности, которая не свалилась с неба, а покоилась на всем их жизненном опыте, я процитировал из книги воспоминаний Нины Кривошеиной «Четыре трети нашей жизни» (М., 1999, с 31). Увы, 22 ноября (5 декабря) 1917 года главный из красных бесов одним росчерком пера отменил весь Свод законов Российской империи. Сегодня мало кто осознает, что этот акт — один из самых разрушительных и страшных даже на фоне остальных страшных преступлений большевизма. Последствия этого акта будут сказываться, вероятно, и весь XXI век. Нынешняя Дума бьется в конвульсиях, заново (и часто неудачно) изобретая земельное, залоговое, вексельное, наследственное, переселенческое, национально-административное и десятки других видов законодательств, тогда как другие страны пользуются сводами своих законов двух- и трехвековой давности, понемногу их обновляя.ДУХ И САМООЦЕНКА РОССИЙСКОГО ЧЕЛОВЕКА 1914 ГОДА
Но, возможно, наиболее радикальное отличие нынешнего усредненного российского самоощущения от самоощущения человека 1914 года кроется в совершенно ином состоянии духа. Прежде всего, Российская империя (в лице своих подданных) чувствовала себя страной грозной и молодцеватой. Это чувство не могла поколебать даже неудачная японская война, ибо велась она, по народному ощущению, как-то вполсилы и страшно далеко, в Маньчжурии, на чужой земле. Мол, если бы Россия сильно захотела, напряглась, от японцев бы мокрое место осталось. Надоело — вот и бросили эту войну, не стали вести дальше. Не обсуждаю, так это или нет, говорю о преобладавшем настроении, хотя, разумеется, присутствовали и досада, и горечь, и разочарование. Эта уверенность в русском превосходстве над остальным миром хорошо описана Буниным. Он рассказывает про мещанина, у которого снимал квартиру. Это был, я думаю, вполне распространенный тип врожденного, органичного, естественного патриота, которому не надо было приходить к своему патриотизму путем каких-то мучительных поисков. При слове «Россия» , пишет Бунин, у него непроизвольно сжимались желваки, он бледнел. Не исключаю, что бунинский мещанин был ксенофоб и ограниченный человек. В данном случае это нисколько не важно — таковы были простые люди кануна Первой мировой войны в большинстве христианских стран. Важно другое: когда народ непоколебимо уверен в своей стране, ему не страшны никакие трудности. Сказанное справедливо даже для тех случаев, когда эта уверенность основана на неполном знании, неосведомленности или даже наивности.[95] Уверенность всегда гипнотизирует. В начале века, в связи с пуском Транссибирской магистрали, большая группа иностранных журналистов проехала по ней до Иркутска и обратно. От них едва ли могли ускользнуть отсталость бытовых условий и другие минусы тогдашней России, но все статьи (до 150!), отправленные иностранными журналистами с дороги в свои газеты и журналы, оказались крайне благожелательными, а многие и просто восторженными. Да, рукотворное чудо впечатляло, но еще больше впечатляли сила духа молодой и бодрой нации. Особенно отличились французские журналисты. Один из них писал, что история поставит постройку Великого Сибирского пути по своему значению сразу после открытия Америки, другой увидел в дороге гарантию будущего полного русского экономического господства на Востоке. И подобные высказывания не казались тогда излишне смелыми.[96] Раз уж я затронул эту тему, добавлю, что для своего времени прокладка дороги от Урала до Тихого океана была абсолютно выдающимся достижением. По своему значению она вполне сопоставима с высадкой человека на Луне. Достаточно сказать, что второго широтного пересечения Азии нет в полном смысле слова и по сей день, хотя великих проектов было немало. Российскую историю вполне можно делить на время до Дороги и время с Дорогой. Дорога стянула великую страну в единое целое, консолидировала её, спасла от распада в страшное пятилетие 1917–1922 гг. Если сравнить историю ее строительства (Транссиб был заложен в 1891 г., а уже через десять лет, в 1901-м, пошли поезда Петербург-Владивосток) с той тягомотиной, в какую вылилась прокладка вдвое более короткого БАМа (строительство велось с перерывами в 1932–1951, возобновлено в 1974 и не закончено по сей день, ибо Северо-Муйский тоннель будет открыт для движения, говорят, только в 2002 году), да еще с поправкой на технический прогресс за столетие, то на этом примере напрашивается вывод, что советская созидательная энергия оказалась примерно вдесятеро слабее имперской. Это очень хорошая иллюстрация к обсуждаемой теме. Российская империя буквально вибрировала витальной энергией, и понятие «серебряный век» (на самом деле, воистину золотой) приложимо не только и не столько к литературе и искусству, но практически ко всему, в чем она проявила себя перед своей нелепой гибелью. Я не утверждаю, что позитивный дух пронизывал в ушедшей России всё и вся, так не бывает нигде. Как в любом обществе, было полно социально ущемленных. Более того, задним числом видно, что стремительное капиталистическое развитие маргинализировало избыточно многих. Социологи утверждают, что когда число людей, считающих, что терять им нечего, достигает пяти процентов, это уже очень опасный уровень. Как показали ближайшие годы, Россия кануна Первой мировой войны подошла к этому уровню или его превысила. Пять процентов населения в то время — это примерно 7 млн. человек, огромное количество. Сперва события 1905-07 гг., а затем безнаказанность и ожесточение гражданской войны дали этим людям возможность реализовать свою разрушительную энергию, и какую! По сравнению с ними сегодняшние маргиналы (к счастью) производят впечатление людей с вынутым стержнем. Но благоприятный, казалось бы, фактор — высокая самооценка нации, как следствие ее растущей витальности и энергетики (даже при наличии некоей негативной составляющей — а где ее нет?), оказал в судьбоносный миг дурную услугу этой нации. Воистину, иногда стране полезно быть менее уверенной в себе. Всеобщая вера в русскую силу и несокрушимость бесспорно оказывала давление на действия людей, принимавших решение о вступлении России в войну 1914 года. Эта вера била через край. Буквально каждый, кто описывает день объявления войны, вспоминает об энтузиазме, охватившем решительно всех, о ликующих толпах на улицах. Сомневающиеся и пессимисты так себя не ведут. Если бы Россия 1914 года жила своим нынешним самоощущением, то, конечно, остереглась бы ввязаться в ту войну, самую роковую в своей истории. Это, наверное, единственный возможный плюс низкого духа нации. Все остальные последствия низкого духа негативны. Вовсе не хочу этим сказать, что россияне образца 2000 года плохи или тем паче безнадежны. Не устаю повторять, что они совершили чудо, преодолев коммунизм. Они обнаружили немало неожиданных и замечательных качеств.[97] Но все это не отменяет того факта, что их дух сегодня непозволительно низок. Они бесконечно далеко ушли от себя самих образца 1986 года, и о том, чтобы вернуть их в прежнее состояние, не может быть и речи. Но нас сейчас больше интересуют сопоставления с другим годом, 1914-м. Интересует, можно ли перебросить мост над этой пропастью? Отвечает ли наш современник с его, прямо скажем, иным восприятием своей страны, идеалу воссоздания ценностей ушедшей России?Два самоощущения, две идентичности, два народа
Хорошо ли, плохо ли, но Россия начала ХХ века, будучи обществом консервативным, не была способна на перемены такого размаха и такой быстроты, какие оказались ей по плечу в его конце. В начале века она слишком крепко держалась за свое — и за то, за что необходимо было держаться, и за то, что следовало отбросить. Пережитые в ХХ веке потрясения и страдания сделали ее другой страной. Новую Россию населяют уже совсем другие люди. Достаточно сказать, что ушло крестьянство со всем его укладом, обычаями, нормами, правилами и ценностями, ушло то, что Пьер Паскаль называл «русской крестьянской цивилизацией» . Если к началу Первой мировой войны крестьяне составляли 83 % населения России, то уже в 1984 г. негородское население РСФСР составляло только 28 %, в том числе «колхозное крестьянство» — всего 10 %.[98] Скачкообразно расширилась «доля занятых преимущественно умственным трудом» : уже согласно переписи 1979(!) года она составляла в РСФСР 31,2 %.[99] Соответствующих данных переписи 1989 года мне отыскать не удалось (не исключаю, что из-за последовавших вскоре потрясений и распада СССР часть материалов этой переписи осталась неопубликованной), но приведенная цифра наводит на мысль, что сегодня доля «белых воротничков» в Российской Федерации примерно равна доле рабочего класса (сильно сократившейся за последние годы). Былая Россия исчезла как Атлантида. Новую, повторяю, населяет другой народ. Конечно, этот народ является культурным наследником народа 1914 года, но всякий наследник распоряжается унаследованным по своему усмотрению — что-то использует, а что-то закидывает на чердак. Мало кто из пишущих на эту тему удержался от соблазна предположить, что новый народ много хуже того, ушедшего (не удержались даже те, кто рисует историческую Россию грязно-серыми красками), но в действительности картина не так проста. Надежду на то, что в чем-то он и лучше, вселяет как его постсоветская эволюция, так и сама способность к столь быстрой эволюции, его гибкость, социальная мобильность, прагматизм, предприимчивость, здравый смысл, политический инстинкт, обучаемость, свободолюбие. Давайтепосмотрим, уцелело ли что-нибудь от российского самоощущения начала века. Новый российский народ не сохранил и не мог сохранить веру в незыблемость окружающего его мироздания — ХХ век отнял всякую надежду на незыблемость. Бесповоротно расколото и единство русской нации, о чем позаботились советские коммунистические вожди, проведя «украинизацию» и «белорусизацию» . Обратное слияние с теми, кто осознал себя в качестве украинцев, и только украинцев, видимо уже невозможно. Хотел бы ошибиться, но, боюсь, то же относится и к белорусам. А вот осознание той истины, что Россия не может быть (и не нуждается в том, чтобы быть) монолитом, что она разнообразна от природы и отдельные ее части вправе иметь разное устройство, это осознание возвращается к нам. Чувство слитости с Россией у населяющих ее нерусских народов сегодня подвергается испытанию, так что оценивать его преждевременно. Видимо, пройдет не одно десятилетие, прежде чем оно вновь определится более или менее четко. Эквивалент веры во всемогущество «белого царя» исчез почти полностью. У людей больше нет горделивой уверенности (и в прежние-то времена часто иллюзорной), что за их спиной — держава, которая не даст их в обиду, они сегодня уверены попросту в обратном. Потребуются долгие годы и немалые усилия, чтобы восстановить эту веру. Не возникает у сегодняшнего российского человека и ощущения привлекательности своей страны для внешнего мира — даже при виде потока законных и незаконных иммигрантов, переселенцев, беженцев, гастарбайтеров, ежедневно вливающегося в нее через прохудившиеся границы. И дело не только в его личных наблюдениях и сопоставлениях, над негативным образом современной России много поработали отечественные СМИ и отечественный кинематограф, у нас уже шла речь об этом. В сознании сегодняшнего усредненного россиянина не осталось и следа от былого образа молодцеватой и неустрашимой империи, причем, опять-таки, не по одним лишь объективным причинам. Но, повторюсь, если его отсутствие удерживает нас от каких-то рискованных шагов, оно и к лучшему. И все равно нельзя не пожалеть о том спокойно-уверенном настрое, который был органичной частью российского мировосприятия и который (добавлю) излучают даже старые фотографии, они есть почти в любой семье. Бравые усатые мастеровые и телеграфисты, паровозные машинисты и конторщики, курсистки и сестры милосердия — от них исходит явный положительный заряд, по контрасту с гнетущей аурой, окружающей людей на фотографиях 30-х и 40-х годов. Снимки начала века прямо-таки подзаряжают нас, послереволюционные же, по некоторым утверждениям, небезопасны в быту. Впрочем, не будем о недоказуемом. Вера в Бога, боюсь, уже никогда не станет в России частью драгоценной триады «За Веру, Царя и Отечество» («за Царя» — означает, если вдуматься, «за незыблемость государства и его устоев» ) — не станет, ибо нет больше тех, кто ощущал эту триаду сердцем, без рефлексии и сомнений. Уже видны пределы российского религиозного возрождения, одного из самых отрадных явлений посткоммунистической России. Эти пределы кладет нравственный релятивизм. Он воцарился у нас вместе с высоким образовательным уровнем населения. Для начитанного и эрудированного человека (в отличие от простого крестьянина) грех, увы, не всегда табуирован и, к тому же, относителен. Вместе с тем у наблюдаемого ныне возврата людей к вере есть одно замечательное достоинство. Оно состоит в том, что сегодняшние «новые верующие» пришли к вере в результате личного решения. Они наполняют сегодня храмы по доброй воле. Зрелище высокого чиновника, неумело крестящегося перед камерами, не может это обесценить. Крепость веры в старой России непротиворечиво уживалась с тем фактом, что молитва и исповедь были прежде всего воспроизведением образа жизни отцов и дедов. Люди соблюдали праздники (в первую очередь праздники), общались в церкви, поскольку церковь в какой-то мере выполняла функции клуба (для людей, даже не знавших этого слова). Помня об этом, мы должны ценить сегодняшних «новых верующих» , для которых молитва и исповедь — сознательный акт. Говорят, если что-то приходит как неизбежность, значит в этом обязательно есть и что-то хорошее. Формируется человек, который не боится жизни. Он таков потому, что больше не рассчитывает на собес, отдел учета и распределения, Кремль, обком, лимит, комсомольскую путевку и так далее, а рассчитывает на себя и (изредка) на Бога. Глаза у него, правда, боятся (телевизор запугал), но руки делают. На подавляющем большинстве молодых россиян не висит гиря той жизненной предопределенности, которая оборачивается серьезным социальным тормозом в странах Запада. В России социальное поле практически расчищено. То, что у нас произошло за последние годы, произошло не по сценарию каких-то скрытых сил, а по Божьему промыслу. Атеист может сказать, что таков был стихийно-счастливый ход событий. Счастливый, потому что бескровный. Что более всего нужно России, так это принципиально другие, принципиально положительные установки, ей нужен либеральный и демократический патриотизм. Поиски в этом направлении не содержат ничего искусственного: Россия за последние десятилетия обнаруживает все растущую силу духа, только иначе, чем прежде, направленную. После некоторых тяжких болезней человек в процессе выздоровления покрывается коростой. Струпьями, извините за неприятное слово. И это дает повод глупцам радостно выкрикивать: смотрите, смотрите, он уже совсем плохой! На самом же деле, это значит, что дело уверенно идет на поправку.Глава VII. Российский ВВП много выше, чем мы думаем
Наш экономический упадок — тоже миф
До сих пор речь у нас шла о мифах, преимущественно журналистских, выросших из недоразумений, ошибок памяти, из неудачно закрепившихся словесных клише и стереотипов, из навязанных в незапамятные времена и зачем-то унаследованных нами суждений, из дурного знания истории, географии и прочих наук, из доверчивого отношения ко всякого рода домыслам — порождениям чьей-то уязвленной гордыни. Такими мифами мы будем заниматься и впредь, но на этот раз речь у нас пойдет о мифе экономическом. Этот миф сильно зажился на свете. Мы его уже касались в настоящей работе, но вскользь. Он гласит, будто сегодняшняя Россия страшно отстает по совокупному продукту от коммунистического РСФСР конца 80-х годов. Довели, дескать, либералы, «чикагские мальчики» . Кое-что они и вправду довели. Но с ВВП дело обстоит сложнее, хотя это и мало кому известно. По страницам печати гуляют цифры, способны вызвать нервную чесотку. Один особенно симпатичный автор (явно из коммунистических расстриг, не хочу делать ему рекламу), пишет дословно следующее: «Десять лет назад Россия[100] занимала уверенную вторую позицию в мире, а по ряду показателей и первую, сегодня же, благодаря ельцинской банде, она отброшена на 109 место в мире» . На сто девятое место! Это та часть списка, где идут постколониальные государства-архипелаги, и вот там, между какими-нибудь Крокодиловыми островами и атоллом Гуано, по уверению гневного автора (большую, видать, карьеру подрубили человеку), и находится нынешняя Россия. Но внимательный читатель сталкивается и с цифрами другого рода. Передо мной свежеотпечатанная брошюра «Что надо сделать, чтобы гигантский потенциал России заработал на россиян» (авторы П.Бородин, Г.Осипов и Г.Журавлев), читаю: «Объем ежегодного вывоза капитала с использованием различных схем из России оценивается экспертами в 400–500 млрд. долларов, что вдвое превышает официально рассчитываемый ВВП. Таким образом, после развала СССР из России вывезено до 4 триллионов долларов» . Давайте осмыслим, что нам в неявной форме сообщают авторы, один из которых, Геннадий Журавлев — доктор экономических наук, а другой, Геннадий Осипов — академик РАН, директор Института социально-политических исследований РАН. Достаточно хорошо известно, что незаконный вывоз капиталов осуществляется почти исключительно с помощью занижения физических объемов экспорта, применения особых, «договорных» (опять-таки заниженных) цен на вывозимые товары, использования бартера и невозвратов из-за ложных форс-мажоров — то есть через экспортные каналы. Часть выручки от экспорта все-таки возвращается в страну и составляет основу государственного бюджета. Значит, 400–500 миллиардов долларов — это стоимость части годового экспорта из России. Как может соотноситься часть экспорта из страны с ее совокупным продуктом в целом? Может ли она составлять одну треть его? Безусловно, нет. И четверть не может, и пятую часть. С трудом можно себе представить эту долю равной, скажем, 15 процентам. Но в таком случае годовой ВВП России должен составлять 2,7–3,3 трлн. долларов в год. Если бы дело обстояло так, это уже сегодня ставило бы Россию на 3–4 место в мире по экономической мощи, чего, увы, пока нет. Но при этом я, забегая вперед, заявляю: российский ВВП много больше, чем вы, дорогой читатель, думали до сегодняшнего дня. Давайте попробуем прикинуть стоимость того, что зарабатывает, производит, добывает, строит, продает (и так далее) современная Россия и сравним эту оценку с тем, что пишется на данную тему, причем не только любителями. Эту тему нельзя обойти, поскольку она мифологизирована до предела.Как измерить валовый внутренний продукт России?
Ежегодник Всемирного Банка «World Development Indicators» («Показатели развития мира» ) слывет весьма авторитетным, каждый его выпуск ожидается с нетерпением. Ожидания были вознаграждены и на этот раз. Эксперты банка, готовившие выпуск за 2000 год, не ограничились тем, что рутинно обновили данные о валовом внутреннем продукте (Gross Domestic Product, GDP, не путать с Gross National Product, GNP) 140 стран, но и произвели прямо-таки революционный пересмотр этого показателя для ряда из них, включая Россию. Ревизия была вызвана усовершенствованием методики подсчетов. Если приглядеться, цифры, выведенные Всемирным Банком для России и других посткоммунистических стран, лишь подтверждают то, что, по правде говоря, видно и без всяких цифр. Но начнем не с цифр, а с дефиниций. Определение валового внутреннего продукта (ВВП) звучит так: «ВВП — это сумма стоимостей, добавленных обработкой к стоимостям сырья, топлива, электроэнергии, связи, перевозок, полуфабрикатов и к другим издержкам на производство товаров и услуг в течение года. Добавленная (вновь созданная) стоимость включает: налоги, вошедшие в себестоимость производимых товаров и услуг, амортизацию основного капитала, прибыль, доходы индивидуальных предпринимателей, оплату труда, отчисления на социальные нужды, косвенные налоги на производимые продукты (НДС, акцизы и другие). Для расчета ВВП нужно из стоимости всех произведенных товаров и услуг исключить стоимость той части товаров и услуг, которая была полностью потреблена (и учтена в затратах) в процессе производства всех товаров и услуг» . Показатель ВВП изобретен специально для объективного сравнения хозяйственной и иной мощи разных стран. Трудно сравнивать страны по показателям продукции: одна страна производит больше чугуна, а другая — больше самолетов, кто кого обогнал? Но это еще не все: помимо товаров, в ВВП входят услуги. Как сравнивать прокат металлов в одной стране с прокатом автомобилей в другой? Понятно, что только через денежный знаменатель. Показатель ВВП первоначально был разработан для сравнения близких по уровню развития и внутреннему законодательству стран со взаимоконвертируемыми валютами, и пока он применялся при сопоставлениях этих стран между собой, все было хорошо. Проблемы начались по мере расширения круга стран, включавших этот показатель в практику экономических расчетов и государственную статистику.[101] Каждая страна рассчитывает свой ВВП в собственных денежных единицах, и именно в этом кроется сложность. Поверхностные авторы (и не только наши) ее не видят. Не ломая голову, они берут показатели сличаемых стран, приводят к единому знаменателю, чаще долларовому, через сегодняшний обменный курс и расставляют по убыванию, порождая порхание в СМИ самых невероятных цифр и рейтингов. Специалисты же окончательно убедились в 90-е годы: когда речь идет о странах с переходной экономикой, простой пересчет ВВП по валютному курсу скорее вводит в заблуждение, чем что-либо показывает. Чтобы объяснить почему, потребуются примеры. Приведу целых три.[102] То, как валютный курс способен обратить статистику в насмешку, очень хорошо демонстрирует «Российский статистический ежегодник 1996» . Авторы почтенного справочника определили российский ВВП 1991 года в 2409 миллиардов долларов (в 1991 году наши статистики, напомню, еще оценивали доллар в 67 копеек, что едва ли соответствовало действительности[103]), а следующего за ним 1992-го — не дрогнув! — всего в 99 миллиардов (стр. 622), как если бы производство товаров и услуг в России могло упасть за год в 24,3 раза! Для тех, кто считает Россию исключением из всех правил, процитирую еще один пример. С его помощью известный и легко доступный справочник «Книга мировых фактов ЦРУ» разъясняет вопрос о корректности пересчетов ВВП по валютному курсу: «12 января 1994 года. 14 стран Африканского Финансового Сообщества (привязанного к французскому франку) девальвировали свои валюты на 50 %, но этот шаг, конечно, не означал снижения производства вдвое» («CIA the World Factbook» ; в Интернете: <http://www.odci.gov/cia/publications/factbook/index.html>).[104] И последний пример: несколько лет назад миллиардер Дж. Сорос ловкой игрой на фондовом рынке обрушил фунт стерлингов сразу на треть, что весьма заметно снизило годовой показатель английского ВВП, выраженный в долларах, хотя падения производства в Великобритании в тот год не было — был, наоборот, рост. Из сказанного не следует, будто ВВП — вообще неудачное изобретение или вводящая в заблуждение абстракция вроде «ожидаемой продолжительности жизни» . Развитие близких по уровню стран, да еще со сближенным хозяйственным законодательством, повторяю, оценивается цифрами ВВП в единой валюте вполне надежно — при условии, что они не пережили в рассматриваемом году потрясений на манер только что упомянутого английского. Уже из определения видно, что исчисление ВВП — дело весьма замысловатое даже там, где царит прозрачная экономика, всеобщее законопослушание и повальная налоговая дисциплина. Но как быть со странами, прозрачная часть бытия которых еще долго будет лишь верхушкой айсберга? (У айсберга, напомню, шесть седьмых под водой.) Чем темнее экономика страны, тем предпочтительнее ее, экономики, оценка не через валютный курс, а через паритет покупательной способности (ППС) и тем сильнее эти две оценки разойдутся между собой. «Книга фактов ЦРУ» утверждает: «ППС — лучшая из доступных отправных точек при сопоставлении экономической мощи и благосостояния государств… ППС выявляется через отслеживание долларовых цен на обширный стандартный набор товаров и услуг в той или иной стране…» Для каждой страны выводится поправочный коэффициент (PPP conversion rate), показывающий реальную внутреннюю стоимость ее национальной валюты. «Оценки ВВП большинства стран опираются на экстраполяцию данных о ППС, публикуемых Программой международных сравнений ООН… ВВП, вычисленный через валютный курс, может быть очень слабо связан с объемом производства в данной стране. Важное предупреждение: доля оборонных затрат в официальной (т. е. выраженной в национальной валюте) цифре ВВП может значительно отличаться от той же доли, высчитанной через ППС — наблюдатель столкнется с этим, например, при попытке оценить в долларах военные расходы России или Японии» .Веское слово Всемирного Банка
В нижеследующих таблицах сведены цифры из ежегодника «World Development Indicators 2000» (и цифры, вычисленные на их основе), отражающие показатели 1998 года; более поздние пока, увы, отсутствуют. В скобках — прежние оценки того же года из вышедшего несколько раньше другого издания Всемирного Банка «World Development Report 1999–2000» . В выборку вошли 14 главных промышленных стран мира и 23 посткоммунистические страны. Россия представлена и там, и там: она принадлежит к обеим группам (в отличие от Китая, который пока еще не «пост»-коммунистическая страна), да и оценивать российские показатели удобнее всего на двух разных фонах. Часть цифр заимствована мной у Роланда Гёца (Götz), давшего анализ касающихся России данных Всемирного Банка в журнале «Aktuelle Analyse» (№ 30, 2000) — издании кельнского института Bundesinstitut für ostwissenschaftliche und internationale Studien (BIOst). Название статьи Гёца — «Россия отстает меньше, чем думают» . Сопоставимые ВВП (в млрд. долл.) главных промышленных стран мира, исчисленные по паритету покупательной способности(в скобках — показатель до пересмотра, %% указывают разницу)
США 8002(7944) +1%Китай 3846(4067) — 5%
Япония 2940(2887) +2%
Индия 2035(1510) +35%
Германия 1819(1772) +3%
Франция 1246(1309) — 5%
Великобритания 1201(1220) — 2%
Италия 1185(1176) +1%
Бразилия 1098(1085) +1%
Россия 948 (605) +57%
Мексика 738 (847) — 13%
Канада 715 (760) — 6%
Испания 638 (642) — 1%
Южная Корея 625 (579) +8%
Сопоставимые ВВП (в млрд. долл. США) посткоммунистических стран,
исчисленные по паритету покупательной способности
(в скобках — показатель до пересмотра, %% указывают разницу)
Россия 948(605) +57%Польша 295(264) +12%
Украина 161(111) +45%
Чехия 127(108) +18%
Румыния 127 (90) +41%
Венгрия 104 (73) +42%
Казахстан 68 (55) +24%
Белоруссия 65 (50) +30%
Словакия 52 (43) +23%
Узбекистан 49 (71) — 31%
Болгария 40 (33) +20%
Хорватия 30 (23) +32%
Словения 28 (23)
+23% Литва 24 (16) +49%
Грузия 18 (11) +64%
Азербайджан 17 (15) +13%
Латвия 14 (10) +44%
Туркмения 12 (10) +26%
Киргизия 11 (11) +2%
Эстония 11 (8) +46%
Армения 8 (9) — 12%
Молдавия 8 (7) +29%
Таджикистан 6 (7) — 2%
ВВП главных промышленных стран мира на душу населения
(в долларах США)
США 263 млн. чел. 30426Канада 29,6 млн. чел. 24155
Япония 125,8 млн. чел. 23370
Германия 81,8 млн. чел. 22237
Франция 58,3 млн. чел. 21372
Великобритания 56,9 млн. чел. 21107
Италия 58 млн. чел. 20431
Испания 39,2 млн. чел. 16275
Южная Корея 46,9 млн. чел. 13326
Мексика 93,7 млн. чел. 7876
Россия 145 млн. чел. 6538
Бразилия 168 млн. чел. 6536
Китай 1286 млн. чел. 2990
Индия 950 млн. чел. 2142
ВВП посткоммунистических стран на душу населения
(в долларах США)
Словения 2 млн. чел. 14000Чехия 10,4 млн. чел. 12211
Венгрия 10,4 млн. чел. 10000
Словакия 5,3 млн. чел. 9811
Польша 38 млн. чел. 7763
Эстония 1,6 млн. чел. 6875
Литва 3,6 млн. чел. 6666
Россия 145 млн. чел. 6538 Хорватия 4,8 млн. чел. 6250
Белоруссия 10,4 млн. чел. 6250
Румыния 22,8 млн. чел. 5570
Латвия 2,65 млн. чел. 5283
Болгария 8,88 млн. чел. 4505
Казахстан 16,96 млн. чел. 4009
Грузия 5,49 млн. чел. 3278
Украина 51,3 млн. чел. 3138
Туркмения 4,4 млн. чел. 2727
Киргизия 4,5 млн. чел. 2444
Армения 3,4 млн. чел. 2353
Азербайджан 7,9 млн. чел. 2151
Узбекистан 23,4 млн. чел. 2094
Молдавия 4,46 млн. чел. 1793
Таджикистан 6,2 млн. чел. 967 Как видим, по сравнению с предыдущей оценкой, рейтинги сильно поменялись. Будучи расставлены на основании предыдущих оценок (они, напоминаю, даны в скобках), страны расположились бы в заметно другом порядке. В связи с тем, что наш ВВП оказался в полтора с лишним раза более высоким, Россия переместилась на полупочетное десятое место. О том, правильное ли это место — чуть позже, а пока замечу, что Всемирный Банк не одинок в своих выводах. За нехваткой места упомяну еще лишь один такой научный центр — венский Институт международных экономических сравнений Wiener Institut für internationale Wirtschaftsvergleiche (WIIW). Как и Всемирный Банк, он поместил Россию на десятое место среди стран мира по объему продукции, но уже по итогам 1999 года. Согласно оценкам этого института (Forschungsbericht 253, Februar 1999), еще в 1997 году сопоставимый ВВП России превышал триллион долларов. Упомянутый выше интернетовский сайт «Книга фактов ЦРУ» был обновлен данными за 2000 год буквально перед сдачей этой книги в печать. Оценки, даваемые здесь, не лишены интереса. ВВП России оценен ЦРУ в 1 триллион 120 миллиардов долларов, что составляет 7700 долларов на душу населения (для сравнения, данные по Бразилии таковы: 1 триллион 130 миллиардов и 6500 долларов соответственно). ВВП посткоммунистических стран в 2000 году ЦРУ оценивает так: Чехия — 132,4 млрд долл. (12900 долл. на душу населения), Словения — 22,9 (12000), Венгрия — 113,9 (11200), Словакия — 55,3 (10200), Эстония — 14,7 (10000), Польша — 327,5 (8500), Белоруссия — 78,8 (7500), Литва — 26,4 (7300), Латвия — 17,3 (7200), Болгария — 48,0 (6200), Румыния — 132,5 (5900), Хорватия — 24,9 (5800), Казахстан — 85,6 (5000), Грузия — 22,8 (4600), Туркмения — 19,6 (4300), Украина — 189,4 (3850), Азербайджан — 23,5 (3000), Армения — 10,0 (3000), Киргизия — 12,6 (2700), Молдавия — 11,3 (2500), Узбекистан — 60,0 (2400), Таджикистан — 7,3 (1140). Суммарный ВВП стран бывшего СССР составляет 1699,3 млрд долл., что означает (при населении в 292 миллиона человек) 5820 долларов на душу населения. То есть, Россия, где живет сегодня ровно половина населения бывшего СССР, производит две трети валового внутреннего продукта распавшегося Союза.
Последние комментарии
8 часов 48 минут назад
8 часов 50 минут назад
9 часов 48 минут назад
10 часов 10 минут назад
1 день 4 часов назад
1 день 4 часов назад