Дайте рецепт, доктор [Эрнест Миллер Хемингуэй] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Эрнест Хемингуэй ДАЙТЕ РЕЦЕПТ, ДОКТОР
Их привезли около полуночи, и потом всю ночь по коридору слышались крики русского. — Куда он ранен? — спросил мистер Фрэзер у сиделки. — Кажется, в бедро. — А что с другим? — О, боюсь, что он умрет. — Куда он ранен? — Две пули в брюшной полости. Нашли только одну. Оба работали по сбору свеклы, и мексиканец и русский. Они сидели и пили кофе в ночном ресторане, когда кто-то вошел и стал стрелять в мексиканца. Русский залез под стол и был ранен неудачным выстрелом по мексиканцу, когда тот лежал уже на полу с двумя пулями в брюшной полости. Так писала газета. Мексиканец заявил полиции, что не имеет ни малейшего представления о том, кто стрелял в него. Он считает это случайностью. — Случайность, что он выпустил в вас восемь пуль и дважды ранил, а? — Si, senor,[1] — сказал мексиканец, которого звали Каэтано Руиц. — Случайность, что он вообще ранил меня, этот болван, — сказал он переводчику. — Что он говорит? — спросил агент сыскной полиции, взглянув на переводчика, стоявшего по другую сторону кровати. — Он говорит, что это случайность. — Скажите ему, чтобы он говорил правду. Скажите, что он умирает, — настаивал агент. — Na! — сказал Каэтано. — Скажите ему, что мне очень плохо и мне не хотелось бы говорить так много. — Он говорит, что это правда, — сказал переводчик. Потом, наклоняясь к агенту: — Он не знает, кто стрелял в него. Стреляли сзади. — Да, — сказал агент. — Я понимаю. Но почему обе пули попали в живот? — Может быть, он сочиняет? — сказал переводчик. — Послушайте, — сказал агент, потрясая пальцем у самого носа Каэтано, заострившегося и воскового на мертвенном лице с живыми, как у ястреба, глазами. — Мне наплевать, кто стрелял в вас, но я должен расследовать дело. Вы не хотите, чтобы тот, кто стрелял в вас, был наказан? Скажите ему это, — повторял он переводчику. — Он говорит, чтобы вы сказали, кто стрелял в вас. — Mandarlo al carajo![2] — сказал Каэтано, которого одолевала усталость. — Он говорит, что вовсе не видел его, — сказал переводчик. — Я же вам ясно говорю, что стреляли сзади. — Спросите его, кто стрелял в русского? — Бедняга русский! — сказал Каэтано. — Он лежал на полу, закрыв голову руками. Он начал кричать, когда в него выстрелили, и с тех пор кричит не переставая. Бедняга русский! — Он говорит, стрелял кто-то, кого он не знает. Может быть, тот самый, который стрелял и в него. — Послушайте! — сказал агент. — Здесь не Чикаго. Вы не бандит. Нечего разыгрывать кинодраму. Нужно сказать, кто стрелял в вас. Каждый на вашем месте сказал бы, кто стрелял в него. Ничего тут особенного нет. А что, если вы не скажете, кто он, и он застрелит кого-нибудь еще? А что, если он застрелит женщину или ребенка? Нельзя оставить его безнаказанным. Переведите ему вы, — сказал он мистеру Фрэзеру. — Я не доверяю проклятому переводчику. — Вы можете на меня положиться, — сказал переводчик. Каэтано посмотрел на мистера Фрэзера. — Послушайте, amigo,[3] — сказал мистер Фрэзер, — полисмен говорит, что вы не в Чикаго, а в Хэйли, штат Монтана. Вы не бандит, и это не кинодрама. — Я верю ему, — мягко сказал Каэтано. — Здесь можно вполне открыто называть своего обидчика. Здесь это принято, говорит он. Он говорит, гораздо хуже, если, после того как он ранил вас, он застрелит женщину или ребенка. — Я не женат, — сказал Каэтано. — Он говорит — какую-нибудь женщину, какого-нибудь ребенка. — Да разве он сумасшедший? — сказал Каэтано. — Он говорит, что вы должны назвать его, — закончил мистер Фрэзер. — Благодарю вас, — сказал Каэтано. — Вы прекрасный переводчик. Я говорю по-английски, хотя и плохо. Но понимаю свободно. Где это вы сломали себе ногу? — Упал с лошади. — Вот не повезло-то. Мне очень жаль вас. Сильно болит? — Теперь уже нет. Сначала болело. — Послушайте, amigo, — начал Каэтано. — Я очень слаб. Извините меня. Кроме того, у меня сильные боли, очень сильные. Возможно, я умру. Пожалуйста, уберите отсюда этого полисмена. Я очень устал. Он сделал движение, будто хотел перевернуться на бок, потом затих. — Я передал ему в точности все, что вы сказали, и он просил передать вам, что, право же, он не знает, кто стрелял в него, и что он очень слаб, и просит вас допросить его после, — сказал мистер Фрэзер. — А может быть, после он умрет. — Очень возможно. — Вот потому-то я и хочу допросить его сейчас. — Я вам говорю, кто-то стрелял сзади, — сказал переводчик. — А, да ну вас к черту! — сказал агент и сунул записную книжку в карман. Выйдя в коридор, агент остановился с переводчиком возле мистера Фрэзера, сидевшего в кресле на колесах. — Вы тоже, вероятно, думаете, что кто-то стрелял в него сзади? — Да, — сказал Фрэзер. — Кто-то стрелял в него сзади. А почему вас это интересует? — Не сердитесь, — сказал агент. — Хотел бы я говорить по-испански. — А что вам мешает выучиться? — Не нужно сердиться. Меня ничуть не забавляет задавать эти вопросы испанцу. Если бы я сам говорил по-испански— тогда другое дело. — Зачем вам говорить по-испански? — сказал переводчик. — Вы можете на меня положиться. — А ну вас к черту! — сказал агент. — До. свиданья! Я еще приду и увижусь с вами. — Пожалуйста. Я всегда в своей палате. — Вам, кажется, лучше? Не повезло вам. Чертовски не повезло. — Теперь-то уж лучше. Кость срастается. — Да, но это очень надолго. Надолго, надолго. — Не давайте никому стрелять в вас сзади. — Верно, — сказал он. — Верно. Ну, я очень рад, что вы не сердитесь. — До свиданья! — сказал мистер Фрэзер.Мистер Фрэзер не видел Каэтано очень долго, но каждое утро сестра Цецилия приносила известия о нем. — Он совсем не жалуется, — говорила она, — а ему очень плохо. У него перитонит, и думают, что он не выживет. Бедняга Каэтано! — говорила она. — У него такие красивые руки и такое тонкое лицо, и он никогда не жалуется. Запах сейчас действительно ужасный. Он показывает иногда себе на нос одним пальцем и улыбается и качает головой, — говорила она. — Ему неприятен запах. Он смущается, — говорила сестра Цецилия. — О, он такой симпатичный больной! Он всегда улыбается. Он отказался исповедоваться, но обещал помолиться, и ни один мексиканец не пришел навестить его с тех пор, как его привезли. Русский выписывается в конце недели. Вот русского мне совсем не жалко, — говорила сестра Цецилия. — Бедняга, он тоже мучился. Пуля — она грязная, и рана была заражена, но он так кричал. И потом мне всегда больше нравятся нехорошие. Этот Каэтано — он мошенник. Он и в самом деле мошенник, настоящий мошенник. Он так изнежен, такого хрупкого сложения и никогда ничего не делал руками. Он не сборщик свеклы. Руки у него такие мягкие, и ни одной мозоли. Я знаю, что он нехороший. Я пойду вниз и помолюсь за него. Бедный Каэтано, ему очень худо, а он даже не стонет. За что они стреляли в него? Бедный Каэтано! Я пойду вниз и помолюсь за него. Она пошла вниз и помолилась за него.
В этой больнице радио работало хорошо, только когда наступал вечер. Говорили, это оттого, что в горах слишком много руды или еще чего-то, но во всяком случае оно работало совсем плохо, пока на улице не начинало темнеть; но всю ночь оно работало прекрасно, и когда одна станция прекращала работу, можно было передвигаться дальше на запад и ловить другую. Последней был Сиэттл, в штате Вашингтон, и благодаря разнице во времени, когда кончали передачу в четыре часа утра, в больнице было уже пять часов утра, а в шесть можно было поймать утреннюю музыкальную передачу из Миннеаполиса. Это тоже возможно было благодаря разнице во времени, и мистер Фрэзер любил думать о музыкантах, приходящих утром в студию, и представлять себе, как они выходят из трамвая на рассвете, неся свои инструменты. Может быть, этого и не было и они оставляли инструменты там, где играли, но он всегда представлял их себе с инструментами. Он никогда не бывал в Миннеаполисе и думал, что, может быть, никогда не попадет туда, но видел ясно, как выглядит город ранним утром.
Из окна больницы виднелось поле с торчащими из-под снега стеблями и голый глинистый склон. Как-то утром доктор хотел показать мистеру Фрэзеру двух фазанов, которые ходили по снегу, и когда он двигал койку к окну, со спинки упала лампа и ударила мистера Фрэзера по голове. Сейчас это звучит совсем не смешно, но тогда это было очень смешно. Все смотрели в окно, и доктор, прекрасный доктор, показывал на фазанов и подвигал койку к окну, и потом, совсем как в фарсе, мистера Фрэзера стукнуло свинцовой подставкой от лампы прямо по голове. Это произошло как бы вразрез с лечением, со всем тем, зачем люди ложатся в больницу, и всем это показалось ужасно смешным, как анекдот о мистере Фрэзере и докторе. В больнице все много проще, даже анекдоты. Из другого окна, если повернуть койку, был виден город с облаком дыма над ним, и Доусон-Маунтэнз, уже покрытые снегом и оттого похожие на настоящие горы. Таковы были два вида, доступные с тех пор, как стало очевидным, что сидеть в кресле мистеру Фрэзеру еще рано. Да по правде сказать, в больнице лучше уж лежать в постели; намного лучше, располагая временем, в палате с кондиционированным воздухом, любоваться всего двумя видами, нежели многими, если видишь их наспех из жарких, пустых палат, ожидающих новых больных или только что освободившихся, куда вас вкатывают в кресле всего на несколько минут. Когда долго лежишь в одной палате, вид, каков бы он ни был, приобретает большую ценность и значительность, и не хочется его менять, ни даже повертываться к нему другим боком. Точно так же радио: нравятся определенные вещи, и радуешься им, и отвергаешь новые. В ту зиму лучшие песенки были: «Спой мне простую песню», «Девушка-певунья», «Маленькие небылицы». Ничто так не успокаивало, казалось мистеру Фрэзеру. «Милая Бетти» тоже была ничего, но мистеру Фрэзеру все лезли в голову другие слова, до того непристойные, что никому их и не передашь; так что в конце концов он бросил ее слушать, и когда начинали ее передавать, переключал радио на футбол. Около девяти часов утра включали рентгеновский аппарат, и тогда слушать радио, которое к этому времени ограничивалось только одной станцией в Хэйли, становилось совсем невозможно. Многие жители Хэйли, имевшие приемники, возмущались, что больничный рентген мешает им по утрам слушать радио, но так ничего и не добились, хотя многие считали, что больница могла бы пользоваться рентгеном в другие часы, когда люди не слушают радио. Как раз, когда пришлось выключить радио, вошла сестра Цецилия. — Как Каэтано, сестра Цецилия? — спросил мистер Фрэзер. — О, он очень плох. — Он без памяти? — Нет, но боюсь, что умрет. — А как вы? — Я очень беспокоюсь за него, и знаете, никто не пришел навестить его. Он может умереть, как собака, а эти мексиканцы и глазом не моргнут. Ужасные люди! — Хотите прийти сегодня вечером послушать передачу со стадиона? — О нет, — сказала она. — Я слишком волнуюсь. Я буду молиться в часовне. — Я думаю, что слышно будет хорошо, — сказал мистер Фрэзер. — Будут играть на побережье, и благодаря разнице во времени это будет довольно поздно, так что мы услышим как следует. — О нет, я не могу. В международную встречу я чуть было не умерла. Когда вышла команда «Атлеты», я прямо-таки в полный голос читала молитвы: «О боже, помоги им попасть в цель! О боже, ну, дай же ему забить! О боже, дай им выиграть!» А когда третья игра подходила к концу, тут уж я совсем не выдержала. «О боже, пусть он пробьет хорошенько! О боже, дай ему силы». А потом настал черед бить «Кардиналам», это был сплошной ужас. «О боже, не дай ему попасть! О боже, избави ты нас от их ударов. О боже, ну пускай они промахнутся!» А это состязание еще хуже. Это команда «Notre Dame» — «Пресвятой девы»… Нет, я пойду в часовню. Они играют за пресвятую деву. За «Пресвятую деву»! Написали бы вы что-нибудь для пресвятой девы. Ведь вы можете. Вы и сами знаете, что можете, мистер Фрэзер. — Я не знаю о ней ничего, что мог бы написать. Уже почти все написано, — сказал мистер Фрэзер. — Вам не понравится, как я пишу. Ей тоже не понравится. — Вы когда-нибудь о ней напишете, — сказала сестра. — Я знаю, что напишете. Вы должны написать о пресвятой деве. — Лучше приходите и послушайте состязание. — Я не выдержу этого. Нет, лучше я пойду в часовню и помолюсь. В этот вечер, не прошло и пяти минут с начала игры, как стажер вошел в комнату и сказал: — Сестра Цецилия просит узнать, как идет игра. — Скажите ей, что один гол уже забит. Немного погодя стажер снова вошел в комнату. — Скажите ей, что наши сшибают их с ног, — сказал мистер Фрэзер. Немного позднее он позвонил дежурной сиделке: — Не будете ли вы добры спуститься в часовню или передать с кем-нибудь сестре Цецилии, что «Notre Dame» выиграла четырнадцать — ноль к концу первого хавтайма и что все в порядке. Она может больше не молиться. Через несколько минут сестра Цецилия вошла в комнату. Она была сильно взволнована. — Что значит четырнадцать — ноль? Я ничего не понимаю в футболе. Для бейсбола это было бы очень хорошо, но в футболе я ничего не смыслю. Может быть, это ничего не решает. Я сейчас же иду обратно в часовню и буду молиться до самого конца игры. — Исход ясен, — сказал Фрэзер. — Я ручаюсь вам. Останьтесь и послушайте со мной. — Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет, — сказала она. — Я сейчас же иду обратно в часовню молиться. Мистер Фрэзер посылал ей сказать каждый раз, как «Norte Dame» забивала гол, и наконец, когда уже давно стемнело, сообщил окончательный результат. — Ну, что сестра Цецилия? — Она всё в часовне, — сказала сиделка. На следующее утро вошла сестра Цецилия. Она была очень довольна и весела. — Я знала, что они не смогут обыграть «Пресвятую деву», — сказала она. — Не смогут. Каэтано тоже лучше. Много лучше. К нему сегодня придут. Он еще не может их видеть, но они придут, и ему станет легче, и он будет знать, что он не забыт своими. Я пошла в полицию к О'Брайену и сказала ему, что он должен прислать каких-нибудь мексиканцев навестить бедного Каэтано. Он пришлет кого-нибудь сегодня днем. Тогда бедняге станет лучше. Это дурно, что никто не пришел навестить его.
В тот же день около пяти часов в палату вошли три мексиканца. — Можно? — спросил самый высокий, с мясистыми губами и очень толстый. — Конечно, можно, — ответил мистер Фрэзер. — Садитесь, господа. Может, выпьем чего-нибудь? — Большое спасибо, — сказал толстый. — Спасибо, — сказал самый черный и маленький. — Нет, спасибо, — сказал тощий. — Вино мне в голову ударяет. — Он постучал себя по голове. Сиделка принесла стаканы. — Подайте им, пожалуйста, бутылку, — сказал Фрэзер. — Это из Рэд-Лодж, — пояснил он. — Из Рэд-Лодж— это самое лучшее, — сказал толстый. — Много лучше, чем из Биг-Тимбер. — Ясно, — сказал самый маленький. — И дороже. — В Рэд-Лодж есть на все цены, — сказал толстый. — Сколько ламп в приемнике? — спросил тот, который не пил. — Семь. — Здорово! — сказал он. — Сколько он стоит? — Не знаю, — сказал мистер Фрэзер. — Его взяли напрокат. Вы, господа, друзья Каэтано? — Нет, — сказал толстый. — Мы друзья того, кто ранил его. — Нас прислала сюда полиция, — сказал самый маленький. — Мы с ним держим небольшой кабачок, — сказал толстый. — Вот с ним, — кивнул он в сторону того, который не пил. — У того тоже небольшой кабачок, — кивнул он на маленького черного. — Нам в полиции сказали прийти, мы и пришли. — Я очень рад, что вы пришли. — Мы тоже. — Хотите еще по рюмочке? — Пожалуй, — сказал толстый. — С вашего разрешения, — сказал самый маленький. — Мне не надо, — сказал тощий. — Вино мне в голову ударяет. — Вино замечательное! — сказал самый маленький. — Почему не попробовать? — спросил мистер Фрэзер тощего. — Ну, покружится голова, и всё. — А потом болеть будет. — Вы не могли бы прислать к Каэтано его друзей? — спросил Фрэзер. — У него нет друзей. — У каждого человека есть друзья. — У него нет. — Что он делает? — Он игрок. — Хороший? — Еще бы! — У меня, — сказал самый маленький, — он выиграл сто восемьдесят долларов. Теперь во всем мире не найдешь ста восьмидесяти долларов. — У меня, — сказал тощий, — он выиграл двести одиннадцать долларов. Вы только представьте себе такую сумму! — Я никогда не играл с ним, — сказал толстый. — Он, должно быть, очень богат, — предположил мистер Фрэзер. — Он беднее нас, — сказал маленький мексиканец. — У него только и есть что рубашка на плечах. — Да и та теперь ничего не стоит, — сказал мистер Фрэзер, — прострелена пулями. — Ясно. — Тот, что ранил его, тоже игрок? — Нет, рабочий-свекольщик. Ему пришлось уехать из города. — Только представьте себе, — сказал самый маленький. — Он был лучшим гитаристом во всем городе. Самым лучшим. — Какая жалость! — Еще бы! — сказал самый крупный. — А как он играл! — И больше не осталось хороших гитаристов? — Ни одного. — Есть один, он на аккордеоне играет, ничего себе, — сказал тощий. — Да еще кое-кто играет на других инструментах, — сказал толстый. — Вы любите музыку? — Как же! — А что, если мы придем как-нибудь вечером поиграть вам? Как вы думаете, сестра разрешит? Она, кажется, очень симпатичная? — Уверен, что разрешит, когда Каэтано сможет слушать музыку. — Она что, сумасшедшая? — спросил тощий. — Кто? — Эта сестра. — Нет, — сказал мистер Фрэзер. — Она милая женщина, очень умная и симпатичная. — Я не верю ни попам, ни монахам, ни монахиням, — сказал тощий. — Он на них насмотрелся в детстве, — сказал самый маленький. — Я был служкой в церкви, — сказал тощий с гордостью. — Теперь я ни во что не верю. И в церковь не хожу. — Почему? В голову ударяет? — Нет, — сказал тощий. — Это спирт в голову ударяет. Религия — опиум для бедняков. — А я думал марихуана — опиум для бедняков, — сказал Фрэзер. — Вы когда-нибудь курили опиум? — спросил толстый. — Нет. — Я тоже, — сказал он. — Кажется, это скверная штука. Начнешь — и уже не можешь бросить. Это порок. — Как и религия, — сказал тощий. — Он, — сказал маленький мексиканец, — большой противник религии. — Необходимо быть противником чего-нибудь, — вежливо сказал мистер Фрэзер. — Я уважаю верующих, даже если они невежественны, — сказал тощий. — Это хорошо, — сказал мистер Фрэзер. — Что вам принести? — спросил крупный мексиканец. — Вам что-нибудь нужно? — Я с удовольствием купил бы пива, хорошего пива. — Мы принесем вам пиво. — Еще одну copita[4] перед уходом? — Вино замечательное. — Мы у вас все выпили. — Я не могу его пить. У меня голова кружится. Потом начинается головная боль и тошнота, — сказал тощий. — До свиданья, господа! — До свиданья, спасибо! Они ушли. Был ужин, а потом радио, поставленное как можно тише, но так, чтобы было слышно, и станции выключались в таком порядке: Дэнвер, Солт-Лейк-Сити, Лос-Анжелос и Сиэттл. У мистера Фрэзера не создалось никакого представления о Дэнвере по радио. Он мог видеть Дэнвер только в «Дэнвер Пост» и пополнять картину по «Роки Маунтен-Ньюз». Он никогда не мог почувствовать и Солт-Лейк-Сити и Лос-Анжелос по передачам. О Солт-Лейк-Сити он знал только то, что там было чисто, но скучно, а Лос-Анжелос ему не хотелось и видеть, потому что оттуда рекламировали слишком много дансингов и слишком много крупных отелей. Дансинги он не любил. Но Сиэттл он изучил очень хорошо, его компанию таксомоторов с ее большими белыми машинами (каждая машина радиофицирована), на одной из них он каждую ночь выезжал в ресторан на Канадской стороне, где следил за ходом вечеринок по тем музыкальным номерам, которые они заказывали по телефону. Он проводил в Сиэттле каждую ночь с двух часов, слушая номера, которые требовали разные люди, и это было так же реально, как Миннеаполис, где музыканты каждое утро покидали свои постели, чтобы совершить поездку в студию. Мистер Фрэзер очень полюбил Сиэттл в штате Вашингтон.
Мексиканцы пришли и принесли пиво, но пиво было плохое. Мистер Фрэзер принял их, но ему не хотелось разговаривать, и когда они ушли, он знал, что больше они не придут. У него пошаливали нервы, и когда он был в таком состоянии, ему не хотелось видеть людей. К концу пятой недели нервы расходились, и хотя он радовался, что они продержались так долго, он все же не хотел подвергать себя экспериментам, когда уже заранее знал их результат. Мистер Фрэзер испытывал это и раньше. Единственно, что было для него ново, это радио. Он слушал его всю ночь, приглушив его так, что было едва слышно, и приучал себя слушать, ни о чем не думая.
В это утро сестра Цецилия вошла в комнату около десяти часов и принесла почту. Она была очень красива, и мистеру Фрэзеру нравилось смотреть на нее и слушать ее, но почта, пришедшая как бы из иного мира, была важнее. Однако среди писем не оказалось ничего интересного. — Вы гораздо лучше выглядите, — сказала она. — Вы скоро уедете от нас. — Да, — сказал мистер Фрэзер. — У вас сегодня такое счастливое лицо. — Да, так оно и есть. Сегодня мне кажется, что я могла бы стать святой. Мистер Фрэзер даже растерялся. — Да, — продолжала сестра Цецилия. — Это моя мечта. Быть святой. С самых ранних лет я мечтала стать святой. Еще девочкой я думала, что, если я откажусь от мира и уйду в монастырь, я буду святой. Я хотела быть святой, я думала, что я должна все сделать, чтобы стать святой. Я так и думала, что стану святой. Я была совершенно уверена в этом. Как-то раз на одну минуту мне показалось, что я уже святая. Я была так счастлива, мне казалось, что это так просто и легко. Когда я утром проснулась, я была уверена, что я уже святая, а оказалось — нет. Так я и не стала святой. А я так хочу стать святой. Больше ничего не хочу. Да и не хотела никогда ничего другого. А сегодня утром у меня такое чувство, что я могу быть святой. О, я уверена, что стану святой! — Конечно, станете. Все добиваются, чего хотят. Мне об этом много твердили. — Я еще не знаю. Когда я была девочкой, мне казалось, что это очень просто. Я знала, что буду святой. Но когда я увидела, что так сразу этого не случилось, я поняла, что это требует много времени. А теперь это кажется почти невозможным. — По-моему, у вас все шансы. — Вы правда так думаете? Нет, я не хочу, чтобы меня ободряли. Не ободряйте меня. Я хочу быть святой. Я так хочу быть святой! — Конечно, вы будете святой, — сказал мистер Фрэзер. — Нет, вероятно, не буду. Но если бы только я могла быть святой! Я была бы совершенно счастлива. — Три шанса против одного, что вы будете святой. — Нет, не ободряйте меня. О, если бы я могла быть святой! Если бы только я могла быть святой! — Как ваш друг Каэтано? — Он поправляется, но у него паралич. Одна из пуль задела нерв, проходящий через бедро, и нога парализована. Это заметили, только когда он оправился и уже мог двигаться. — Может быть, нерв еще восстановится? — Я молю бога, чтобы это было так, — сказала сестра Цецилия. — Вы бы повидались с ним. — Мне не хочется никого видеть. — Его-то вам хочется увидеть. Его могут вкатить сюда. — Ладно. Его вкатили в кресле, худого, с прозрачной кожей, с черными отросшими волосами; глаза у него смеялись; когда он улыбался, видны были плохие зубы. — Hola, amigo![5] Que tal? Как дела? — Как видите, — сказал мистер Фрэзер, — а вы? — Жив. Паралич ноги. — Скверно, — сказал мистер Фрэзер. — Но нерв может восстановиться. — Говорят — да. — А болит еще? — Теперь нет. Некоторое время я с ума сходил от боли в животе. Я думал, что эта боль убьет меня. Сестра Цецилия со счастливой улыбкой наблюдала за ними. — Она говорит, что вы даже не охнули, — сказал мистер Фрэзер. — Столько народу в палате! — возразил мексиканец. — А у вас как? Очень болело? — Порядочно. Но, конечно, меньше, чем у вас. Когда сиделка уходит, я плачу час, два часа. Это успокаивает. У меня с нервами сейчас очень плохо. — У вас радио. Если бы у меня была отдельная палата и радио, я бы плакал и кричал все ночи напролет. — Сомневаюсь. — Честное слово, да. Это очень полезно для здоровья. Но когда столько народу — нельзя. — По крайней мере, — сказал мистер Фрэзер, — руки остались целы. Мне сказали, что вы работаете руками. — И головой, — сказал он, постукивая себя по лбу. — Но голова не так важна. — Три ваших земляка были здесь. — По распоряжению полиции. — Они принесли пива. — Оно, вероятно, было плохое? — Плохое. — Сегодня по распоряжению полиции они придут и сыграют мне серенаду. — Он засмеялся, потом похлопал себя по животу. — Я еще не могу смеяться. А музыканты они убийственные. — А кто стрелял в вас? — Тоже дурак. Я выиграл у него в карты тридцать восемь долларов. Было за что убивать! — Те трое сказали мне, что вы много выигрываете. — И беднее любого нищего. — Отчего? — Я несчастный идеалист. Я жертва иллюзии. — Он засмеялся, потом скривил рот и похлопал себя по животу. — Я профессиональный игрок, но я люблю играть. Именно играть. Мелкая игра всегда нечестная. Для настоящей игры нужно, чтобы везло. Мне не везет. — Никогда? — Никогда. Мне никогда не везет. Вот этот баран, который стрелял в меня? Умеет он стрелять? Нет. Первый раз он промахнулся. Вторым выстрелом попал в беднягу русского. Кажется, мне повезло? Что же дальше? Он дважды попадает мне в живот. Ему везет. Мне не везет. Он не попал бы в лошадь, держа ее за стремя. Все дело в счастье. — Я думал, он попал в вас, потом в русского. — Нет, сначала в русского, потом в меня. Газета ошиблась. — Почему вы не стреляли в него? — Я никогда не ношу оружия. При моем счастье, если бы я носил оружие, меня вешали бы десять раз в год. Я — скверный игрок, и только. Он остановился, потом продолжал: — Когда я выиграю, я сажусь играть, а когда играю — я проигрываю. Мне случалось просаживать в кости три тысячи долларов и оставаться с шестью долларами в кармане. При хороших костях. И не один раз. — А почему вы не бросите? — Если доживу, счастье переменится. Мне не везет уже пятнадцать лет. Если мне когда-нибудь повезет, я разбогатею. — Он усмехнулся. — Я хорошо играю, я бы хотел разбогатеть. — Вам во все игры не везет? — Во все игры, и с женщинами. Он снова улыбнулся, показав плохие зубы. — Правда? — Правда. — Что же делать? — Продолжать понемногу и ждать, когда счастье переменится. — А с женщинами? — Ни одному игроку не везет с женщинами. Он слишком занят. Он работает ночами. Когда же ему бывать с женщиной? Ни один мужчина, который работает ночью, не может удержать женщину, если она чего-нибудь стоит. — Вы — философ? — Нет, друг мой. Провинциальный игрок. Из одного городка — в другой, потом — в третий, потом — в большой город и опять все сначала. — Потом — пуля в живот. — Первый раз, — сказал он. — Всего один раз. — Я вас утомляю разговорами? — спросил мистер Фрэзер. — Нет, — сказал он. — Это я вас утомляю. — А нога? — Нога мне не особенно нужна. Что с ногой, что без ноги, мне все равно. Я могу переезжать и так. — Желаю вам удачи, искренне, от всего сердца, — сказал мистер Фрэзер. — Я тоже, — сказал он. — И чтобы боль кончилась. — Она пройдет, конечно. Уже проходит. Это совсем не важно. — Чтобы поскорее прошла. — И вам того же.
***
В тот вечер мексиканцы играли на гармонике и других инструментах в палате; это было очень весело: и вдохи и выдохи гармоники и звуки колокольчиков, трубы и барабаны разносились по всему коридору. В той же палате был ковбой, свалившийся со спины своей «Ночки» в жаркий пыльный вечер на глазах у большой толпы зевак. Теперь с переломленной спиной он собирался учиться делать ремни и плести стулья, когда поправится и выпишется из больницы. Был плотник, упавший с лесов и сломавший обе ноги и оба запястья. Он упал, как кошка, не обладая кошачьей гибкостью. Его можно было вылечить так, что он смог бы работать снова, но на это требовалось много времени. Был мальчик с фермы, лет шестнадцати, со сломанной ногой, которая неправильно срослась, и ее нужно было снова ломать. Был Каэтано Руиц, провинциальный игрок с парализованной ногой. Через коридор до мистера Фрэзера доносились их смех и шутки по поводу игры мексиканцев, присланных полицией. Мексиканцы были довольны. Они вошли, возбужденные, к мистеру Фрэзеру и спросили, не хочет ли он, чтобы они сыграли ему что-нибудь. И еще два раза приходили играть вечером по собственному желанию. В последний раз, когда они играли, мистер Фрэзер лежал в своей комнате с открытой дверью и прислушивался к громкой скверной музыке и не мог не думать. Когда они спросили, что ему сыграть, он попросил «Кукарачу», одну из тех зловеще легких и мажорных мелодий, под которые люди веселее идут на смерть. Они играли громко и с чувством. Мелодия казалась мистеру Фрэзеру лучше других, но эффект был тот же. Хотя они играли с чувством, мистер Фрэзер продолжал думать. Обычно он избегал думать, кроме того времени, когда писал, но сейчас он думал о тех, кто играл, и о том, что говорил тот, маленький. Религия — опиум для народа. Он верил в это — этот угрюмый маленький кабанчик. Да и музыка — опиум для народа. Тощий не подумал об этом. А теперь экономика — опиум для народа; так же как патриотизм — опиум для народа в Италии и Германии. А как с половыми сношениями? Это тоже опиум для народа. Для части народа. Для некоторых из лучшей части народа. Но пьянство — высший опиум для народа, о, изумительный опиум! Хотя некоторые предпочитают радио, тоже опиум для народа; самый дешевый; он сам сейчас пользуется им. Наряду с этим идет игра в карты, тоже опиум для народа, и самый древний. Честолюбие тоже опиум для народа, наравне с верой в любую новую форму правления. Вы хотите одного — минимума правления, как можно меньше правления. Liberty, Свобода, в которую мы верили, стала теперь названием журнала Макфэддена. Мы верим в нее, хотя не нашли еще для нее нового имени. Но где же настоящий? В чем же настоящий подлинный опиум для народа? Он знал это очень хорошо. Это только пряталось в каком-то уголке мозга, который прояснялся по вечерам после двух-трех рюмок; он знал, что это там (конечно, на самом деле этого там не было). Что же это такое? Он же знал очень хорошо. Что же это такое? Ну, конечно, хлеб — опиум для народа. Запомнит ли он это и будет ли в этом смысл при дневном свете? Хлеб — опиум для народа. — Послушайте, — сказал мистер Фрэзер сиделке, когда она вошла, — приведите сюда этого маленького худого мексиканца. Пожалуйста! — Как вам понравилось? — спросил мексиканец с порога. — Очень. — Это историческая мелодия, — сказал мексиканец. — Это мелодия истинной революции. — Послушайте, — сказал мистер Фрэзер, — почему людей оперируют без наркотика? — Не понимаю. — Почему не всякий опиум хорош для народа? Что вы хотите сделать с народом? — Он должен быть избавлен от невежества. — Не говорите глупостей. Образование — опиум для народа. Вы должны это знать. Вы сами учились. — Вы не верите в образование? — Нет, — сказал мистер Фрэзер. — В знание — да. — Я не понимаю вас. — Я и сам часто и с удовольствием не понимаю себя. — Вы хотите еще раз послушать «Кукарачу»? — тревожно спросил мексиканец. — Да, — сказал Фрэзер. — Сыграйте «Кукарачу» еще раз. Это лучше, чем радио. «Революция, — подумал мистер Фрэзер, — не опиум. Революция — катарсис, экстаз, который можно продлить только ценой тирании. Опиум нужен до и после». Голова у него была ясная, даже чересчур ясная. Вот они скоро уже уйдут, думал он, и унесут с собой «Кукарачу». Тогда он включит радио, ведь радио можно приглушить так, чтобы еле-еле было слышно.Переводчик: Е.Романова
Последние комментарии
14 часов 50 минут назад
15 часов 25 минут назад
16 часов 18 минут назад
16 часов 23 минут назад
16 часов 34 минут назад
16 часов 48 минут назад