Масоны и заговор декабристов [Борис Башилов] (fb2) читать онлайн

Борис Башилов Масоны и заговор декабристов

I. У кого заимствовал Александр I идею военных поселений и тайная цель их

I

Уже несколько поколений русских людей выросло в убеждении, что инициатором военных поселений является не кто иной, как Аракчеев. На самом деле Аракчеев был противником создания военных поселений.

Историк «прогрессивного» направления Кизельветер, оспаривая общепринятую точку зрения историков своего политического лагеря, что инициатором военных поселений был Аракчеев, пишет: «И вопреки распространенному мнению о том, что Александр по слабости характера уступил мнению Аракчеева, отказываясь от собственных планов, на самом деле Аракчеев с его военными поселениями сам входил целиком в эти планы царственного мечтателя, умевшего как никто, связывать в своих фантазиях самые противоположные элементы. Известно, что мысль о военных поселениях принадлежала самому Александру, и Аракчеев, не одобрявший этой мысли и возражавший против нее, стал во главе военных поселений только из угождения Государю».

То же пишет и знаток Александровской эпохи Великий Князь Николай Михайлович: «Всем было известно, что многие лица, стоявшие во главе администрации, в том числе и граф Аракчеев были против устройства военных поселений; что Аракчеев предлагал сократить срок службы нижним чинам, назначив его, вместо 25-летнего, восьмилетним, и тем усилить контингент армии».

Кто объективно подходит к изучению истории создания военных поселений, тот знает, что Кизельветер и Великий Князь Николай Михайлович восстанавливают историческую правду. Инициатором создания военных поселений является Александр I, но форма военных поселений принадлежит не ему. Эту форму Александр заимствовал из сочинения масона князя Щербатова «Путешествие в землю Офирскую».

В этом сочинении, представляющем план организации государства согласно масонским идеям, система организации войск излагается следующим образом: каждому солдату дана меньше обыкновенного хлебопахаря, однако, довольная земля, которую они обязаны стали обделывать: треть же из каждой роты, переменяясь погодно, производит солдатскую службу; и все должны каждый год собираться на три недели и обучаться военным обращениям, а во всё время, в каждый месяц — по два раза…

Солдаты набираются в «стране Офирской» только из раз навсегда определенных для этой цели селений. В жизни офирян «все так рассчитано, что каждому положено правило, как ему жить, какое носить платье, сколько иметь пространный дом, сколько иметь служителей, по сколько иметь блюд на столе, какие напитки, даже содержание скота, дров и освещения положено в цену».

«Путешествие в землю Офирскую» — это первый русский проект попытки построить государство по идеям масонского социализма. Так же, как во всем государстве, строго регламентируется жизнь и в военных поселениях земли Офирской. Это готовый законченный проект военных поселений, которые решил устроить Александр I. Идею военных поселений и строжайшую регламентацию жизни в них Александр I заимствовал не у прусского ландвера, как указывает Керсновский в «Истории царской армии», а, скорее всего, у масона Щербатова.

Керсновский следующим образом описывает порядки жизни в созданных по приказу Александра I военных поселениях: «День военного поселенца был расписан до последней минуты, повседневная жизнь его семьи регламентирована до мельчайших подробностей — вплоть до обязательных правил при кормлении грудных детей, мытья полов в определенные часы и приготовления тех же кушаний во всех домах. За малейшие проявления частной инициативы в хозяйстве, за пустячное отступление от предписанного казенного шаблона назначались несоразмерно суровые наказания».

Разве все это не есть точное воспроизведение жизни в земле Офирской, в которой «все так рассчитано, что каждому положены правила, как ему жить».

Александр I не мог не знать о «Путешествии в землю Офирскую».

Павел I переписывался по поводу его с своим воспитателем Н. И. Паниным. Воспитанный Лагарпом в республиканском духе, живя среди масонов, окружавших тесным кольцом Павла, Александр еще в юности наверняка прочел сочинение князя Щербатова. Но возникает вопрос — почему Александр I, решив создать военные поселения, создал их не по образцу казачества, а по идее масона Щербатова? Да потому же самому, почему Петр I решил не улучшать существовавшие русские учреждения, а заменить их европейскими. Идеи князя Щербатова были европейские, масонские идеи, и они были близки душе Александра I, воспитанного Лагарпом в духе европейских идей. Ведь во всей своей государственной деятельности Александр I продолжал европейские начала, посеянные Петром I по совету немецкого философа Лейбница.

II

Какую цель преследовал Александр I, создавая военные поселения? Страсть Александра I к прусской муштровке нельзя признать основной причиной. Не является главной целью и желание с помощью создания военных поселений сократить расходы государства на армию. О главной причине желания Александра I создать военные поселения как можно быстрее, историки обычно умалчивают.

А эта главная причина заключается в желании Александра I получить опору в создании преданной царскому трону воинской силы, которую в случае необходимости он мог бы противопоставить гвардии, после заграничных походов ставшей цитаделью русского масонства и якобинства.

Вот некоторые исторические данные: русское масонство и после Отечественной войны продолжает находиться в полном подчинении у руководителей иностранных масонских орденов, частью которых являлись русские ложи.

27 января 1815 года великий мастер Петербургской ложи «Сфинкс» А. Жеребцов отправил товарищу великого мастера ложи «Сфинкс» уездному предводителю дворянства П. И. Левенгагену письмо, в котором сообщал, что он за нарушение устава, по постановлению Верховного Совета ордена в Лондоне, предан масонскому суду. Текст этого документа, фотокопия которого была опубликована в 1912 году в газете «Земщина» (№ 896 от 5 февраля 1912 г.), таков:

«Высокопреосвященный брат Левенгаген! Перед получением мною Вашего письма, в котором Вы делаете честь сообщить мне, что, по домашним обстоятельствам, Вы не можете оставаться вице-президентом уважаемой ложи «Сфинкс» и слагаете с себя обязанности, я получил извещение от Верховного Лондонского Совета, объявляющего его решение о Вашем поведении по отношению к братьям, не пожелавшим принять извинения, которое Вы поручили мне им передать, послав в великий капитул «Феникса», долженствующий Вас судить по своей мудрости. В ожидании сего Совет временно отрешил Вас от должности вице-председателя Шотландской ложи.

Мне велено сообщить это с чувством великой скорби. Счастливейшим днем моей жизни будет тот, когда я увижу Вас оправданным в глазах масонства. Примите, высокопреосвященный брат, уверения в моих чувствах к Вам.

А. Жеребцов, великий мастер ложи «Сфинкс».

Французский посол граф Буальконт в депеше, написанной 29 августа 1822 года, пишет: «…Император, знавший о стремлении польского масонства в 1821 году, приказал закрыть несколько лож в Варшаве и готовил общее запрещение; в это время была перехвачена переписка между масонами Варшавы и английскими. Эта переписка, которая шла через Ригу, была такого сорта, что правительству не могла нравиться. Великий князь Константин (живший постоянно в Варшаве) приказал закрыть все ложи.

Из Риги Его Величество также получил отрицательные отзывы о духе масонских собраний; генерал-губернатор приказал закрыть все ложи и донес об этом в С.-Петербург».

«В России имеются все признаки духа разрушения, — сообщает в том же письме граф Буальконт, — который распространен в государстве, где мнения выражаются только катастрофами; где можно видеть людей, прекрасно воспитанных и принадлежащих к сливкам общества, но восхваляющих убийц Павла I, и где лучшим тоном людей высшего света были их намеки на то, что и они имели отношение к этому ужасному преступлению».

1 августа 1822 года Александр I дал следующий указ: «Все тайные общества, под каким бы наименованием они не существовали, как то: масонские ложи и другие, — закрыть и учреждения их впредь не дозволять, а всех членов сих обществ обязать подписками, что они впредь ни под каким видом ни масонских, ни других тайных обществ, ни внутри империи, ни вне её составлять не будут».

«…Эксцессы в гвардии и революционная работа в армии, — указывает полковник Генерального Штаба П. Н. Богданович в книге «Аракчеев», — без существования военных поселений поставили бы Государя в зависимость от любого заговора, то есть в трагическое и безвыходное положение. Военные же поселения в корне меняли эту кошмарную обстановку: и мысль о них вышла исключительно из головы Александра I, много думавшего об отце и деде, а с ними — и о судьбе русской монархии. Аракчеев же эту мысль Императора осуществил со свойственной ему точностью, исполнительностью и законченностью».

«Что делал бы Император Александр I в создавшейся атмосфере, если бы в ближайшем к С.-Петербургу районе не было бы мощного кулака поселенных войск (надо считать около 100.000 человек), а на юге 240 эскадронов — войск, беспрекословно преданных Императору, войск, которые были крепко в руках графа Аракчеева, на которого, к тому же равнялась масса артиллерии.

И в этом также кроется разгадка той травли, которая велась и ведется против Алексея Андреевича, бывшего, как и при Павле I, грозным препятствием для дворцовых переворотов, — организатора, воспитателя и руководителя поселенных войск».

Создание военных поселений очень беспокоило Англию и русскую аристократию.

«…С претворением в жизнь замысла Императора кончалось ее своеволие, кончалась роль гвардии, как янычар или преторианцев, и безболезненно проходило бы уничтожение крепостного права.

Для русской боярщины все это было бы смертельным ударом».

Это объяснение П. Н. Богдановича, вполне возможно, является самым верным объяснением.

III

Очень характерно, что декабристы особое внимание сосредоточили на проведении революционной работы именно в районе военных поселений. Масоны и русские якобинцы, видимо, отдавали себе отчет в том, что военные поселения являются орудием, направленным против них. С другой стороны, они старались использовать недовольство, имевшееся среди военных поселений, и направить его с помощью намеренных строгостей против правительства.

Раскрытие заговора декабристов было обнаружено не где-нибудь, а в военных поселениях на юге России. Штаб южного района поселений напал на след революционной работы масона полковника Пестеля.

В переписке Александра I с гр. Аракчеевым «проскальзывает исключительное, доходящее до удивления, постоянное внимание, забота, опасение, почти навязчивая идея во всем, что касается военных поселений, желание никого даже близко к ним не подпускать».

Такой вывод делает Богданович.

По поводу беспорядков в гвардейском Семеновском полку Аракчеев писал Императору весной 1820 года: «Я могу ошибаться, но думаю так, что сия их работа есть пробная, и должно быть осторожным, дабы еще не случилось чего подобного».

Аракчеев не ошибся в том, что в гвардии велась работа против Александра I.

В мае 1821 года князь Васильчиков подал Александру рапорт об обнаружении в гвардии политического заговора. Тогда Александр I решил удалить гвардию из Петербурга в Вильно под предлогом скорого похода ее в Европу.

4 марта 1824 года Александр пишет Аракчееву: «Обращая бдительное внимание на все, что относится до наших поселений, глаза мои ныне прилежно просматривают записки о проезжающих. Все, выезжающие в Старую Руссу, делаются мне замечательны… (дальше перечисляются фамилии лиц — Б.Б.)…Может быть, они поехали по своим делам, но в нынешнем веке осторожность не бесполезна… Вообще прикажи Морковникову и военному начальству обратить бдительное и обдуманное внимание на приезжающих из Петербурга в Ваш край».

8 марта Император сообщает Аракчееву: «Я полагаю, что необходимо петербургская работа кроется около наших поселений. И что на настоящий след мы еще не напали».

23 мая 1826 года находившийся в Варшаве Александр I предлагает Аракчееву так разместить 13-ю дивизию, «чтобы она не мешала поселенным войскам и дабы не было между ними сообщений».

«Есть слухи, — записывает в 1824 году Александр I, — что пагубный дух свободомыслия или либерализма растет, или, по крайней мере, сильно развивается уже между войсками. Что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом своих секретных миссионеров для распространения своей партии».

* * *

В истории создания военных поселений надо различать две вещи — основной политический замысел Александра и масонскую форму его выполнения, ту излишнюю систему регламентации жизни, которая была создана в военных поселениях — то есть реализацию идеи масонского социализма, развитую князем Щербатовым.

Нельзя целиком доверять клеветническим измышлениям о невероятных ужасах, существовавших в военных поселениях, исходивших из рядов участников масонско-дворянского заговора.

Значительная часть этих ужасов, при беспристрастном исследовании документов военных поселений, наверняка перейдет в разряд басен, вроде вырванных Аракчеевым усов и откушенных им ушей.

«Правда, крестьяне относились в большинстве с недоверием к новшеству, подавали прошения вдовствующей Императрице, Великому Князю Николаю Павловичу, но вначале не замечалось особого ропота.

Впоследствии часто отношения обострялись, больше ради мелочей, как приказание брить бороды, носить казенные мундиры, а иногда, вследствие излишней строгости или бестактности местного, подчас слишком ретивого начальства. Но, в общем, крестьянство не обнаружило того негодования, которое старались изобразить впоследствии в литературе».

К такому выводу приходит изучавший историю военных поселений Вел. Князь Николай Михайлович в своей монографии «Александр I». А как известно, этот историк, в общем, относился к Аракчееву очень недоброжелательно.

Французский посланник граф Ноаль, как и все иностранные послы, подробно сообщает о росте революционных настроений среди офицерства и работе по созданию военных поселений, но не сообщает никаких сведений о творящихся в военных поселениях «ужасах», а ограничивается замечанием, что «военная колонизация беспокоит крестьян некоторых губерний».

Такой внимательный наблюдатель современной ему жизни, как Пушкин, никогда не упоминал о зверствах в военных поселениях. А ведь поселения были расположены поблизости от Псковского имения Пушкина, в котором он прожил долгое время.

II. Как отнесся император Александр I к заговору декабристов, когда узнал о существовании его?

I

«…Когда Император Александр получил первые доклады о заговоре декабристов, он отнесся к ним так, что смутил докладчиков.

«Вы знаете, — сказал он одному докладчику, — что я сам разделял и поддерживал эти иллюзии; не мне их карать!» Другому докладчику он ответил невниманием. Однако последующие известия уже не о предосудительных иллюзиях, а об определенном заговоре, заставили Александра в последний год его жизни начать дознание. Во время этого дознания он и скончался.

Подобное изображение историком С. Платоновым отношения Александра I к заговору декабристов — неверно. Александр I все время готовился к разгрому тайных политических обществ. Именно с этой целью он стремился создать верные себе войска в военных поселениях.

В письме к кн. С. С. Мещерской Император упоминает о «средствах против власти зла, растущего с быстротой, и о скрытых средствах, которыми пользуется сатанинский гений».

О том, что под «сатанинским гением» Александр I понимал международное масонство, ясно видно из письма его из Лайбаха князю Голицыну в феврале 1821 года.

«Из писем ваших и кошелевских поручений я усматриваю критику той политической системы, коей я ныне придерживаюсь. Не могу я допустить, что это порицание могло у вас появиться после того, как в 6 месяцев принцип разрушения привел к революции в трех странах и грозит распространиться по всей Европе. Ведь нельзя, право, спокойно сего допускать. Едва ли ваше суждение может разойтись с моей точкой зрения, потому что эти принципы разрушения, как враги престолов, направлены еще более против христианской веры, и что главная цель, ими преследуемая, идет к достижению сего, на что у меня имеются тысячи и тысячи неопровержимых доказательств, которые я могу вам представить. Словом, это результат, на практике примененный, доктрин, проповеданных Вольтером, Мирабо, Кондорсе и всеми так называемыми энциклопедистами».

«Прошу не сомневаться, — продолжает Император Александр, — что все эти люди соединились в один общий заговор, разбившись на отдельные группы и общества, о действиях которых у меня все документы налицо, и мне известно, что все они действуют солидарно.

С тех пор, как они убедились, что новый курс политики кабинетов более не тот, чем прежде, что нет надежды нас разъединить и ловить в мутной воде, или что нет возможности рассорить правительства между собою, а главное, что принципом для руководства стали основы христианского учения, с этого момента все общества и секты, основанные на антихристианстве и на философии Вольтера и ему подобных, поклялись отмстить правительствам. Такого рода попытки были сделаны во Франции, Англии и Пруссии, но неудачно, а удались только в Испании, Неаполе и Португалии, где правительства были низвергнуты. Но все революционеры еще более ожесточены против учения Христа, которое они особенно преследуют. Их девизом служит: убить… Я даже не решаюсь воспроизвести богохульство, слишком известное из сочинений Вольтера, Мирабо, Кондорсе и им подобным».

Съезд членов Священного Союза в Лайбахе был вызван новой вспышкой революционных действий в Европе. В Германии был убит агент русского правительства Коцебу, во Франции Герцог Беррийский, в Италии и Испании началось революционное движение. В России произошел бунт в Семеновском полку, самом любимом полку Александра I.

Из приведенного выше письма Александра I видно: он ясно понимает, что источником революционного движения повсюду являются масоны. Но Александр I, несмотря на богатый политический опыт, по-прежнему еще хочет видеть в своих друзьях — честных, желающих добра людей. И по-прежнему часто ошибается.

Князь Голицын, к которому Александр писал это письмо, однако, сам был одним из тех людей, которыми пользовался «сатанинский гений».

Пользуясь личной привязанностью к нему Императора, князь Голицын, бывший одно время обер-прокурором Святейшего Синода, а затем министром народного просвещения и духовных дел, нанес сильный вред православию. Только после упорных попыток митрополиту Серафиму и архимандриту Фотию удалось доказать Императору Александру, какой вред нанес православной церкви Голицын, и добиться его увольнения.

II

Мы видим, что Александр I знал о существовании масонско-дворянского заговора и готовился к борьбе, а не сидел сложа руки, считая себя основным виновником расцвета революционно-либеральных идей, как это обычно изображают историки.

Император первое время не говорил о главной цели организации военных поселений даже Аракчееву.

Желая создать верную ему воинскую силу, Александр I после подавления с помощью ее масонско-дворянского заговора, возможно, предполагал использовать ее и для осуществления своей заветной мечты — уничтожения крепостного права. Мысль о необходимости освободить крестьян Александр I не оставлял в течение всего царствования, ожидая улучшения политической ситуации.

«Совершив капитальную ошибку своего царствования — разрыв с Наполеоном, — указывает А. Керсновский в «Истории русской армии», — Император Александр в дальнейшем действовал безупречно.

Он отстоял честь и достоинство России — и в тот великий Двенадцатый год оказался воистину Благословенным.

Это свое имя Благословенного Александр I мог бы сохранить и в сердцах грядущих поколений, если бы возвысился душой до награждения своего верного народа за совершенный им необыкновенный подвиг. Он этого не сделал и имя Благословенного за ним не удержалось…

Реформа 1861 года опоздала на пол-столетия — промежуток между нею и нашествием 1914 года, нашествием, породившим катастрофу 1917-го, оказался слишком невеликим для воспитания сыновей рабов. И если бы тот рождественский манифест, провозгласив освобождение России от двунадесяти язык, возвестил освобождение от рабства двадцати пяти миллионов верных сынов России, то Вифлеемская звезда воссияла бы над ликующей страной».^[1]

А. Керсновский ставит вопрос так, как будто бы освобождение крестьян зависело исключительно от воли и желания одного Императора. Это совершенно не исторический подход.

Освобождение крестьян было заветной мечтой Александра I, но осуществление этой мечты наталкивалось на ожесточенное сопротивление помещиков.

У Наполеона было намерение поднять крепостных крестьян против помещиков. Но этот замысел осуществить не удалось.

Крепостное крестьянство принесло свою ненависть к помещикам в жертву своей любви к родине. Император Александр I оценил патриотическое поведение крепостного крестьянства во время Отечественной войны и по окончании войны снова предпринял меры к освобождению крестьян. Еще в 1804 году по утвержденному им «Положению для поселян Лифляндской губернии», а в 1805 году для крестьян Эстляндской губернии, крестьяне объявлялись собственниками своих участков, крестьянам предоставлялись гражданские права, вводилось самоуправление и крестьянский суд.

Но Прибалтийское дворянство согласилось только предоставить крестьянам личную свободу, отдать же им землю отказалось. Заставить же Эстляндское и Лифляндское «рыцарство» подчиниться его воле силой, Александр I не мог. Русское дворянство разделяло взгляды Прибалтийского дворянства.

Освобождение крестьян без земли Александру Первому удалось провести в Прибалтике только в 1817–1819 году. В 1818 году Александр Первый поручил Аракчееву составить проект освобождения крестьян в остальной части России. Гр. Аракчеев разработал проект постепенного выкупа крепостных крестьян у помещиков казной. Другого пути освобождения крепостных трезво мыслящий Аракчеев не видел.

Рассчитывать на то, что офицеры поддержат намерение Царя освободить крестьян с землей, не приходилось. Денег же у казны на выкуп крестьян не было, и проект Аракчеева пришлось отложить.

Но Александр I все же продолжал надеяться, что ему удастся убедить дворянство дать свободу крестьянам. В 1814 году в Париже он сказал французской писательнице Сталь: «За главою страны, в которой существует крепостничество, не признают права являться посредником в деле освобождения невольников: но каждый день получаю хорошие вести о внутреннем состоянии моей Империи, и с Божьей помощью крепостное право будет уничтожено еще в мое царствование».

Во время своих постоянных путешествий по России Александр I не раз говорил дворянам о своем желании ликвидировать крепостное право.

6 марта 1818 года французский дипломат граф Ноаль доносил своему правительству: «Если военная колонизация беспокоит крестьян некоторых губерний, то не меньше волнует дворянство возможность отмены крепостного права: в каждом путешествии Императора по его громадной стране дворяне видят опасность освобождения крестьян в той или другой местности…».

Во время своих разговоров с представителями дворянства Александр I увидел, что добровольно дворянство не пойдет на освобождение крестьян. Политическая же обстановка в стране благодаря деятельности масонства и тайных политических обществ была не такова, чтобы рассчитывать на то, чтобы Александр мог принудить помещиков освободить крестьян против желания помещиков. На армию, в виду политического разложения офицерства, как мы знаем, он не мог полагаться.

Мы можем предполагать, как уже указывали раньше, что для подавления сопротивления крепостников Александр I предполагал использовать военно-поселенные войска. Хотя с другой стороны, со слов Императора Николая I, известно, что он в конце своего царствования отказался от намерения освободить крестьян.

III. Масоны и декабристы

Вся идейная основа, как первых русских тайных политических союзов, возникших после Отечественной войны, так и более поздних, не русская, чужая. Все они списаны с иностранных образцов.

Некоторые исследователи истории восстания декабристов утверждают, что устав «Союза Благоденствия» списан с устава немецкого «Тугендбунда». Но вернее всего истоки политических идей декабристов надо искать в политических идеях европейского масонства и в идеях «Великой» французской революции, которые снова нас приводят к масонским идеям о «всеобщем братстве, равенстве и свободе», утверждаемых с помощью насилия.

«Масоны и декабристы, — пишет Н. Бердяев, — подготовляют появление русской интеллигенции XIX в., которую на западе плохо понимают, смешивая с тем, что там называют intelectuels. Но сами масоны и декабристы, родовитые русский дворяне, не были еще типичными интеллигентами и имели лишь некоторые черты, предваряющие явление интеллигенции».^[2]

Французский посол Ланжероне в депеше от 11 апреля 1820 года пишет: «…вся молодежь, и главным образом офицерская, насыщена и пропитана либеральными доктринами. Больше всего ее пленяют самые крайние теории: в Гвардии нет офицера, который бы не читал, и не перечитывал бы труды Бенжамена Костана, и не верил бы, что он их понимает».

Спустя семь месяцев заместитель французского посла граф Габриак сообщает своему правительству: «Несомненно, что у многих гвардейских офицеров головы набиты либеральными идеями настолько крайними, насколько эти офицеры мало образованны. Они живут вдали от всех осложнений либерализма: они ценят тон и форму военного командования заграничных армий, но они находят их невыносимыми у них самих».

«В гвардии, — сообщает 29 августа 1822 года заместитель французского посла граф Буальконт, — сумасбродство и злословие дошли до того, что один генерал недавно нам сказал: «Иногда думается, что только не хватает главаря, чтобы начался мятеж. В прошлом месяце в гвардии открыто распевалась пародия на известный мотив «Я долго скитался по свету», которая содержала в себе самые преступные выпады по адресу Его Величества лично, и на Его поездки и конгрессы: эта пародия распевалась многими офицерами. Затем, то, что произошло в собрании молодых гвардейских офицеров, показывает так ярко дух, царящий среди них, что нельзя об этом не донести».

«Возбужденные предшествовавшими горячими и невоздержанными спорами относительно политических событий присутствовавшие на этом собрании 50 офицеров закончили его тем, что, вставши из-за стола, проходили по очереди мимо портрета Императора и отпускали по его адресу ругательства».

Из этого же письма графа Буальконта мы узнаем, кто был подстрекателями этих мятежных настроений. Это были масоны.

«Я имел случай, — пишет граф Буальконт, — видеть список русских масонов, составленный пять лет назад: в нем было около 10.000 имен, принадлежащих к 10–12 ложам С. Петербурга…в громадном большинстве это были офицеры».

Многие из декабристов прошли через масонские ложи. В уставе Союза Спасения, — справедливо указывает Цейтлин, — «явственно видны масонские черты, и впоследствии можно проследить в политическом движении тех лет тайные подземные струи масонства».

Цейтлин — еврей, и он знал, что писал.

Признает, что заговор декабристов идейно вырос на масонских идеях, и Н. Бердяев.

«Декабристы, — утверждает он в «Русской идее», — прошли через масонские ложи. Пестель был масоном. Н. Тургенев был масоном и даже сочувствовал иллюминатству Вейсгаупта, т. е. самой левой форме масонства».

Нет никакой возможности перечислить имена всех, кто после окончания Отечественной войны был членами масонских лож всевозможных направлений.

Масонство преследовало, как и раньше, две цели: подорвать православие, основу духовной самобытности русского народа и источник его духовной силы и подорвать окончательно самодержавие — источник физической силы русского народа.

С целью свержения самодержавия, офицеры, состоявшие в масонских ложах, начали подготовку к уничтожению самодержавия.

Декабристское восстание было реализацией замыслов масонов, к которым оно готовилось десятки лет. Декабристское восстание — это по существу восстание масонов.

«Их боевое отрицание, — пишет граф Толь в книге «Масонское действо» — было направлено одновременно против церкви и против самодержавия. В кружках декабристов всюду настольными книгами были французские классики по политике и философии и все иностранные политические сочинения, которые были усвоены французами. Так же, как французской политической литературой, декабристы интересовались французской философией. Под давлением этой философии из них немногие сохранили религиозность, большинство отрицательно относилось к христианству и особенно к его обрядам, а некоторые доходили до атеизма в духе этого времени».

«На 100 с лишком декабристов, живших в Чите, только 13 оставались христианами, большинство относилось к увлечению христианством или индифферентно, или скептически, или же прямо враждебно, во имя своего убежденного деизма или атеизма. Они часто насмехались над верой и особенно над соблюдением праздников, постов и молитв».

Существует глубочайшее заблуждение, что в рядах революционных партий, замышляющих революционные и социальные перевороты, состоят будто бы сплошь ангелы. История всех бывших революционных заговоров показывает, что в рядах революционных организаций обычно сосредотачивается огромное количество людей чрезвычайно низкого морального уровня.

Комплектование всех организаций и партий, пытающихся облагодетельствовать человечество, обычно идет следующим порядком.

Зачинатели — идеалисты-фанатики. Поддерживают фанатиков все, обиженные существующим строем, люди с непомерно развитым честолюбием, все, кто за пределами революционной корпорации, представляет из себя человеческий нуль.

Участники революционных и противоправительственных тайных организаций во все века распадались на пять основных групп: фанатиков, мечтателей, честолюбцев, авантюристов, неудачников, надеющихся при новом строе добиться лучшего положения, чем то, которое они имеют. Деление это, конечно, очень условно, так некоторые члены революционных организаций могут быть зачислены сразу в две-три группы. Политический фанатик может быть одновременно и авантюристом и т. д.

Но история всех революционных движений неопровержимо доказывает, что средних, нормальных людей, людей с нормальным характером, нормальным складом ума и воли среди революционеров всегда очень мало. В большинстве случаев сторонники резких политических и социальных переворотов — люди неуравновешенные, неудачники, не нашедшие себе места при существующим строе.

Историк «Великой французской революции» Ипполит Тэн, изучив биографию большинства ее «выдающихся деятелей», пришел к выводу, что это были: «…люди, выбитые из жизненной колеи, сумасброды и негодяи всякого рода и всякого слоя, особенно низшего, завистливые и озлобленные подчиненные, запутавшиеся в делах торговцы, пьянствующие и слоняющиеся без дел служащие, завсегдатаи кафе и кабаков, городские и деревенские бродяги, уличные женщины — одним словом, всякие паразиты общества…

Среди всего этого сброда — несколько фанатиков, в поврежденных мозгах которых легко укоренились модные теории; все остальные, по большей части, просто хищники, эксплуатирующие водворившиеся порядки и усвоившие себе революционную догму только потому, что она обещает удовлетворить всех их похотям. Из этих подонков невежества и порока якобинское правительство набирает лучший состав своего штаба и своих кадров». Эти люди обычно живут в мире воображаемого, мире социальных и политических иллюзий, нежели в области реальной жизни. Они живут вне времени и пространства. Как дети, они не умеют и не хотят ждать, желают немедленного осуществления своих намерений.

Когда переворот совершается, со дна поднимаются стаи деморализованных личностей, которым глубоко наплевать на идеи господ фанатиков, а которые хотят только любой ценой присосаться к власти.

Этот непреложный закон провидец русского будущего Ф. М. Достоевский формулировал так:

«В смутное время колебаний или переходов, всегда и везде поднимается всякая сволочь, которая есть в каждом обществе».

В итоге, между тремя основными группами завязывается борьба не на жизнь, а на смерть, в результате которой господа честолюбцы, человеческие нули и выплывшее на поверхность дно, довольно быстро делает господ фанатиков и идеалистов на голову короче.

IV. Пестель

I

Революционными фанатиками сочинено огромное количество книг, возвеличивающих декабристов. Создано огромное количество мифов о поразительной нравственной красоте вождей декабристского заговора.

На самом же деле все это почти сплошной вымысел. Это становится совершенно ясно, если взглянешь на декабристов без предубеждения, если не поддашься гипнозу революционной пропаганды.

Д. С. Мережковский, написавший роман «Александр I и декабристы», изучил огромное количество книг и документов. В предисловии ко второму заграничному изданию своего романа Д. С. Мережковский, сочувственно относившийся к декабристам, пишет: «Идеи декабристов, несмотря на постигшую их неудачу, оставили неизгладимый доныне след в русском общественном сознании, и были для ряда последующих поколений «священным заветом».

После нашего Великого Крушения, для нас особенно важно и поучительно оглянуться на эту недавне-давнюю, живую страницу русской истории.

Быть может, кто-нибудь прочитает мою книгу и не как «художественное произведение». Новым, страшным светом озарено для нас теперь то, что было тогда. Новые вопросы встают в душе…

Кто они, эти «первенцы русской свободы»? Чьи они? С кем они?

С «ними», поработителями, убийцами души, тела и самого имени Родины, или с нами, чающими ее воскресения, ее свободы? Имеющие уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, найдут в моей книге ответ: не сними а с нами!»

Вышеприведенное предисловие с неоспоримой ясностью показывает, что Мережковский относился к декабристам положительно.

Следовательно, едва ли его можно заподозрить в желании исказить нравственные облики декабристов. Как же выглядят в изображении Д. С. Мережковского любезные иго сердцу Пестель, Каховский, Якубович?

Возьмем для начала хотя бы Пестеля.

«…Ему лет за тридцать. Как у людей, ведущих сидячую жизнь, нездоровая, бледно-желтая одутловатость в лице; черные, жидкие, с начинающей лысиной, волосы; виски по-военному наперед зачесаны: тщательно выбрит; крутой, гладкий, точно из слоновой кости, точеный лоб; взгляд черных, без блеска, широко расставленных и глубоко сидящих глаз такой тяжелый, пристальный, что, кажется, чуть-чуть косит; и во всем облике что-то тяжелое, застывшее, недвижное, как будто окаменелое».

«В ожидании Пестеля говорили о нем. Рассказывали об отце его, бывшем сибирском генерал-губернаторе, — самодуре и взяточнике, отрешенном от должности и попавшем под суд; рассказывали о самом Пестеле — яблочко от яблони недалеко падает, — как угнетал он в полку офицеров и приказывал бить палками солдат за малейшие оплошности по фронту».

«…— Умен, как бес, а сердца мало, — заметил Кюхля.

— Просто хитрый властолюбец: хочет нас скрутить со всех сторон… Я понял эту птицу, — решил Бестужев.

— Ничего не сделает, а только погубит нас всех ни за денежку, — предостерегал Одоевский.

— Он меня в ужас привел, — сознался Рылеев, — надобно ослабить его, иначе все заберет в руки и будет распоряжаться как диктатор.

— Знаем мы этих армейских Наполеонов, — презрительно усмехался Якубович, который успел в общей ненависти к Пестелю примириться с Рылеевым, после отъезда Глафиры в Чухломскую усадьбу.

— Наполеон и Робеспьер вместе. Погодите-ка ужо, доберется до власти — покажет нам Кузькину мать! — заключил Батенков».

«… — Он! Он! — пронесся шепот, и все взоры обратились на вошедшего.

Однажды на Лейпцигской ярмарке в музее восковых фигур, Голицын увидел куклу Наполеона, которая могла вставать и поворачивать голову. Угловатою резкостью движений Пестель напомнил ему эту куклу, а тяжелым, слишком пристальным, как будто косящим, взглядом — одного школьного товарища, который впоследствии заболел падучею.

Уселись на кожаных креслах с высокими спинками за длинный стол, крытый зеленым сукном, с малахитовой чернильницей, бронзовым председательским колокольчиком и бронзовыми канделябрами — все взято напрокат из Русско-американской компании; зажгли свечи, без надобности, — было еще светло, — а только для пышности. Хозяин оглянул все и остался доволен: настоящий парламент.

— Господа, объявляю заседание открытым, — произнес председатель князь Трубецкой и позвонил в колокольчик, тоже без надобности, было тихо и так.

— Соединение Северного Общества с Южным на условиях таковых предлагается нашею Управою, — начал Пестель. — Первое: признать одного верховного правителя и диктатора обеих управ; второе: обязать совершенным и безусловным повиновением оному; третье: оставя дальний путь просвещения и медленного на общее мнение действия, сделать постановления более самовластные, чем ничтожные правила, в наших уставах изложенные (понеже сделаны были сии только для робких душ, на первый раз), и, приняв конституцию Южного Общества, подтвердить клятвою, что иной в России не будет…

— Извините, господин полковник, — остановил председатель изысканно вежливо и мягко, как говорил всегда, — во избежание недоумений позвольте узнать, конституция ваша — республика?

— Да.

— А кто же диктатор? — тихонько, как будто про себя, но так, что все услышали, произнес Никита Муравьев, не глядя на Пестеля. В этом вопросе таился другой: «уж не вы ли?»

— От господ членов Общества оного лица избрание зависеть должно, — ответил Пестель Муравьеву, чуть-чуть нахмурившись, видимо, почувствовав жало вопроса.

— Не пожелает ли, господа, кто-либо высказаться? — обвел председатель собрание.

Все молчали.

— Прежде чем говорить о возможном соединении, нужно бы знать намерения Южного Общества, — продолжал Трубецкой.

— Единообразие и порядок в действии… — начал Пестель.

— Извините, Павел Иванович, — опять остановил его Трубецкой также мягко и вежливо, — нам хотелось бы знать точно и определенно намерения ваши ближайшие, первые шаги для приступления к действию.

— Главное и первоначальное действие — открытие революции посредством возмущения в войсках и упразднения престола, — ответил Пестель, начиная, как всегда, в раздражении, выговаривать слова слишком отчетливо: раздражало его то, что перебивают и не дают говорить. — Должно заставить Синод и Сенат объявить временное правление с властью неограниченною…

— Неограниченною, самодержавною? — опять вставил тихонько Муравьев.

— Да, если угодно, самодержавною…

— А самодержец кто?

Пестель не ответил, как будто не услышал.

— Предварительно же надо, чтобы царствующая фамилия не существовала, — кончил он.

— Вот именно, об этом мы и спрашиваем, — подхватил Трубецкой, — каковы по сему намерения Южного Общества?

— Ответ ясен, — проговорил Пестель и еще больше нахмурился.

— Вы разумеете?

— Разумею, если непременно нужно выговорить, цареубийство.

— Государя императора?

— Не одного государя…».

«Говорил так спокойно, как будто доказывал, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым; но в этом спокойствии, в бескровных словах о крови было что-то противоестественное.

Когда Пестель умолк, все невольно потупились и затаили дыхание. Наступила такая тишина, что слышно было, как нагоревшие свечи потрескивают и сверчок за печкой поет уютную песенку. Тихая, душная тяжесть навалилась на всех.

— Не говоря об ужасе, каковой убийства сии произвести должны и сколь будут убийцы гнусны народу, — начал Трубецкой, как будто с усилием преодолевая молчание, — позволительно спросить, готова ли Россия к новому вещей порядку?

— Чем более продолжится порядок старый, тем менее готовы будем к новому. Между злом и добром, рабством и вольностью не может быть середины. А если мы не решили и этого, то о чем же говорить? — возразил Пестель, пожимая плечами.

Трубецкой хотел еще что-то сказать.

— Позвольте, господин председатель, изложить мысли мои по порядку, — перебил его Пестель.

— Просим вас о том, господин полковник.

Так же как в разговоре с Рылеевым, начал он «с Немврода». В речах его, всегда заранее обдуманных, была геометрия — ход мыслей от общего к частному.

— Происшествия 1812, 13, 14, и 15 годов, равно как предшествовавших и последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько царств уничтоженных, столько переворотов совершенных, что все сии происшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями совершать оные. К тому же, имеет каждый век свой признак отличительный. Нынешний ознаменован мыслями революционными: от одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая Англии и Турции, сих двух противоположностей, дух преобразования заставляет всюду умы клокотать…

Говорил книжно, иногда тяжелым канцелярским слогом, с неуклюжею заменою иностранных слов русскими, собственного изобретения: революция — превращение, тиранство — зловластье, республика — народоправление. «Я не люблю слов чужестранных», признавался он.

«Планщиком» назвал Пушкин стихотворца Рылеева; Пестель в политике был тоже планщик. Но в отвлеченных планах горела воля, как в ледяных кристаллах — лунный огонь».

«…Муравьев хотел произнести свою речь, когда Пестель выскажет все до конца, но сидел как на иголках, и, наконец, не выдержал.

— Какая жеаристократия, помилуйте? Ни в одном государстве европейском не бывало, ни в Англии, ни даже в Америке, такой демокрации, каковая через выборы в Нижнюю Палату Русского Веча, по нашей конституции, имеет быть достигнута…

— У меня, сударь, имя не русское, — заговорил вдруг Пестель с едва заметною дрожью в голосе, — но в предназначение России я верю больше вашего. Русскою правдою назвал я мою конституцию, понеже уповаю, что правда русская некогда будет всесветною и что примут ее все народы европейские, доселе пребывающие в рабстве, хотя не столь явном, как наше, но, быть может, злейшем, ибо неравенство имуществ есть рабство злейшее. Россия освободится первая. От совершенного рабства к совершенной свободе — таков наш путь. Ничего не имея, мы должны приобрести все, а иначе игра не стоит свеч…

— Браво, браво, Пестель! Хорошо сказано! Или все, или ничего!

— Да здравствует Русская Правда! Да здравствует революция всесветная! — послышались рукоплескания и возгласы.

Если бы он остановился вовремя, то увлек бы всех и победа была бы за ним. Но его самого влекла беспощадная логика, посылка за посылкой, вывод за выводом, — и остановиться он уже не мог. В ледяных кристаллах разгорался лунный огонь, — совершенное равенство, тождество, единообразие в живых громадах человеческих.

— Равенство всех и каждого, наибольшее благоденствие наибольшего числа людей, — такова цель устройства гражданского.

Истина сия столь же ясна, как всякая истина математическая, никакого доказательства не требующая и в самой теореме всю ясность свою сохраняющая. А поелику из оного явствует, что есть нетерпимое зловластье, уничтожению подлежащее. Да не содержит в себе новый порядок ни же тени старого…

Математическое равенство, как бритвой, брило до крови; как острый серп — колосья, — срезывало, скашивало головы, чтоб подвести всех под общий уровень.

— Всякое различие состояний и званий прекращается; все титулы и самое имя дворянина истребляется; купеческое и мещанское сословия упраздняются; все народности от права отдельных племен отрекаются, и даже имена оных, кроме единого, всероссийского, уничтожаются…

Все резче и резче режущие взмахи бритвы. «Уничтожается», «упраздняется» — в словах этих слышался стук топора в гильотине. Но очарование логики исполинских ледяных кристаллов с лунным огнем подобно было очарованию музыки. Жутко и сладко, как в волшебном сне — в видении мира нездешнего, Града грядущего, из драгоценных камней построенного Великим Планщиком вечности.

— Когда же все различия состояний, имуществ и племен уничтожатся, то граждане по волостям распределятся, дабы существование, образование и управление дать всему единообразное, и все во всем равны да будут совершенным равенством, — заключил он общий план и перешел к подробностям.

Цензура печати строжайшая; тайная полиция со шпионами из людей непорочной добродетели; свобода совести сомнительная: православная церковь объявлялась господствующей, а два миллиона русских и польских евреев изгоняются из России, дабы основать иудейское царство на берегах Малой Азии.

Слушатели как будто просыпались от очарованного сна; сначала переглядывались молча; затем послышались насмешливые шепоты, и, наконец, негодующие возгласы:

— Да это хуже Аракчеева!

— Военные поселения, а не республика!

— Мундир бы завести для всех россиян одинаковый, с двумя параллельными шнурами в знак равенства!

— Не русская правда, а немецкая!

— Самодержавие злейшее!

А Пестель, ничего не видя и не слыша, продолжал говорить, как будто наедине с собою».

«… — С одним не могу никак согласиться, — заключил Рылеев, — в республике вашей смертная казнь уничтожается, а вам без нее не обойтись, гильотина понадобится, да еще как: нам же первым головы срубите…

— Не гильотина, а пестелина! — крикнул Бестужев.

Одоевский закорчился и закашлялся от смеха так, что должен был выйти в другую комнату».

II

Одно время Пестель был членом масонской ложи «Соединенных друзей». Пестель уже на первом заседании во время чтения устава Союза Спасения читал введение к нему, в котором описывалось «блаженство» республиканской Франции во время управления Кровавого Комитета. Неудивительно, что очень скоро члены Союза Спасения, «поколение духовно близкое к тому, которое сделало французскую революцию», пришли к мысли о необходимости цареубийства.

Юный Пауль Пестель, саксонец по происхождению, учился в Пажеском корпусе. Отец Пестеля был сибирским генерал-губернатором, он прославился как бесчеловечный тиран. Существует рассказ, будто Пушкин за столом, в присутствии Пестеля, наивно спросил его, «не родственник ли он сибирского злодея».

Сын пошел в своего отца. Отец прославился как сибирский злодей, сын как злодей революционный. И из такого человека русская интеллигенция сотворила себе кумира. А вот как характеризует Пестеля еврей М. Цейтлин: «Павел Иванович Пестель был полной противоположностью Муравьева. Казалось, что у него нет сердца, что им владеет только разум и логика».

Пестель был карьерист, любил ордена. Многие декабристы подозревали, что Пестель хочет стать после переворота диктатором. И эти подозрения были верны.

«У Пестеля не было любви к свободе, — пишет Цейтлин, — он неохотно допускал свободу печати и совсем не допускал никаких, даже открытых обществ. Им владела идея равенства, осуществляемого всемогущим и деспотическим государством. Государству отдавал он в руки все воспитание детей, его наделял огромной властью. Разумеется, такую власть оно могло осуществить с помощью сильной тайной полиции. Если считать такое всемогущество государства социализмом, Пестель был социалист».

«Пестель думал, что рисовать карту звездного неба достаточно, чтобы не налететь на мель».^[3]

«Свою «Правду», свое детище, он осмелился назвать «Верховной Российской грамотой, определяющей все перемены в государстве, последовать имеющие». Она должна была стать наказом для Временного Правления, вышедшего из революции. Это была попытка, по выражению Матвея Муравьева, навязать России свои «писанные гипотезы», попытка одного человека предписать весь ход истории своей стране. Простой и бесхитростный захват власти кажется безобидным по сравнению с этой жаждой неслыханной и полной духовной тирании».^[4]

«Русская Правда» должна была быть практической программой революционной партии.

«Как программа, она мечтательное умствование, близкое к безумию».

«Как это никто из знавших его или писавших о нем не заметил в Пестеле безумия. На всех окружающих действовала сила его логики и диалектики. Но и сумасшедшие иногда удивляют своей логичностью.

Может быть, один Пушкин намекнул на его одержимость. Некоторые исследователи Пушкина считают, что под именем Германа, у которого «профиль Наполеона и душа Мефистофеля», он вывел Пестеля» (М. Цейтлин).

Говоря о необходимости цареубийства, Пестель говорил декабристу Поджио, что дело не кончится убийством тринадцати наиболее видных представителей Царской Семьи!

Пестель был способен на предательство. Пушкин, вспоминая о встрече с Пестелем, писал, что Пестель предал Этерию (тайную организацию, руководившую восстанием греков). Передавая этот факт в своей книге «Декабристы», Цейтлин пишет: «Пестель никогда не стеснялся в средствах к достижению цели». Так, вздумав однажды убрать из своего полка какого-то неугодного ему офицера, он не постеснялся донести Киселеву, что этот офицер — «карбонарий».

«Макиавелли!» — назвал его в своем ответном письме Киселев».

«Безумие Пестеля, — как правильно замечает Цейтлин, — не индивидуально, а оно «сродно» безумию целого века. Одержимость его — это рационалистическая мистика, владевшая умами революционной Франции».

«Он опоздал на тридцать лет для Франции и слишком рано родился в России (когда палками, как Вятский полк, думал загнать ее в царство своей «Правды»). Цейтлин совершенно правильно замечает, что пример Пестеля доказывает, что «большой ум может уживаться с логическим безумием».

Пастор Рейнбот, говоривший с Пестелем перед казнью, писал: «Ужасный человек. Мне казалось, что я говорю с самим диаволом».

III

Вот характеристика содержания «Русской Правды», написанной Пестелем, изложенная в брошюре «Первые борцы за русскую революцию», изданной в 1917 году в Нью-Йорке «Первым русским издательством в Америке». «Первое русское издательство» — издательство революционное, сочувственно настроенное к Февральской революции, и поэтому нет возможности подозревать автора книги в пристрастном отношении к декабристам. Указанная брошюра кончается следующими словами: «Декабристы были светлою страницею нашего прошлого» и дальше: «…темницы рухнули в наши дни, но вышли из них не декабристы, а их внуки и правнуки».

Таким образом автор, как это обычно делается, устанавливает прямую преемственность между декабристским восстанием и февралем.

Когда меньшевики, эсеры и солидаристы утверждают, что революция 1917 года могла закончиться только Февралем, а Октябрь — это дьявольское наваждение, они или хотят заблуждаться, являясь жертвой партийных догм, или сознательно искажают ход революционных событий 1917 года.

Что же пишет автор брошюры «Первые борцы русской революции» о «Русской Правде» Пестеля?

* * *

«…Он, как сказали бы теперь, обращал большое внимание на социальный вопрос, то есть на вопрос о несправедливом, неравномерном распределении богатства. По своим взглядам в этом вопросе Пестель был близок к социалистам, то есть к тем, которые стараются, чтобы не было несправедливой разницы между богатыми и бедными.»

* * *

«…Он хотел, чтобы все думали так, как он сам, и готов был принудить и других признавать его взгляды правильными.»

* * *

«…Пестель хотел, чтобы все были равны, но он не считал возможным предоставить всем думать и поступать так, как каждый считает лучше: он был за равенство, но не за свободу, и считал нужным, чтобы и при таком демократическом устройстве в государстве была единая сильная власть.»

* * *

«…Лет за сорок до Пестеля во Франции, когда там было свергнуто самодержавие и установлена республика, также существовала партия, которая хотела добиться демократического устройства средствами принуждения и крайней строгости. Эта партия называлась якобинцы. Вот таким якобинцем в своих взглядах был и Пестель.»

* * *

«…Когда весь народ, или те, кто произвел переворот, сами по своей воле и своему решению предоставляют правительству неограниченную власть, то это называется диктатурою. Вот такую-то военную диктатуру Постель и хотел учредить на первое время.»

* * *

«…Неограниченное в своей власти временное правительство должно было мерами беспощадной строгости подавлять все контрреволюционные попытки, то есть попытки восстановить старый строй, существовавший до переворота, до революции, а также все самовольные волнения и мятежи.»

* * *

«…Но составлять частные общества гражданам воспрещалось, «как открытые, так и тайные, потому что первые бесполезны, а последние вредны.»

* * *

«…Пестель готов был хотя бы силою принудить народ принять все задуманные им преобразования.»

IV

Н. Былов в книге «Черное Евангелие» метко замечает, что Пестель в своей «Русской Правде» дает уже всю гамму, из которой составились мелодии 1917 года. Его рассуждения о беспощадном «Временном правительстве», которое должно выкорчевать все старые, государственные и церковные учреждения, должно прикончить род царей, должно воспретить имевшиеся свободы, если зачеркнуть под ними его подпись, то можно отнести их к Ленину и Сталину». Николай Былов нисколько не преувеличивает: «Русская Правда» Пестеля, «Катехизис революционера» Нечаева, статьи Писарева, Чернышевского, Добролюбова, статьи Ленина — все это звенья Единой Идеологической Линии, на дрожжах которых взошел Ленинизм и Сталинизм. Тот, кто не видит этой связи, хотя большевики и открыто признают ее, тот ничего не понимает в природе русского национального кризиса. Он подобен тем доктринерам, которые признают благодетельность и народность февраля, не понимая, что это только интермедия перед Пестелевско-Нечаевско-Ленинским октябрем. Сталин действует по программе Пестеля. Сталин вслед за Лениным выполняет то, что было намечено уже Пестелем.

Нечаев в своем «Катехизисе революционера» пишет, что революционер обязан отрекаться от тупости толпы. Такие явления как: ложь, перехватывание чужих писем, подслушивание, слежка друг за другом, вымогательство, кража, грабительство, убийства не должны смущать революционера. Кто этого не понимает, того нельзя допускать к служению революции».

Декабристское восстание, февральская революция, октябрьская революция и большевизм — это различные фазы одного и того же идеологического процесса.

V. Член масонской ложи «Пламенеющая звезда», «рожденный для заварки каш, но не для того, чтобы их расхлебывать»

Рылеев был членом масонской ложи «Пламенеющая звезда». По словам декабриста Булатова, однокашника Рылеева по корпусу, «он рожден для заварки каш, но сам всегда оставался в стороне».

То есть К. Рылеев принадлежал к тому сорту людей, которые хотят «и капитал приобрести, и невинность соблюсти».

Кондратий Рылеев рано умел соединять «искренний пафос с благоразумным, предусмотрительным копированием своих писем».

Рылеев ведет подлую игру с Каховским и Якубовичем, утверждает Цейтлин: «Рылеев, хотел чтобы покушение на царя осталось единоличным актом, а не делом общества, тогда, в случае неудачи, обществу не грозила бы гибель, а в случае удачи, оно пожало бы плоды, не неся тяжести морального осуждения и народного негодования. Для идеалиста-поэта, это был не лишенный макиавеллизма план».

Между Рылеевым, Каховским и Якубовичем, по определению Цейтлина, создалась «кошмарная атмосфера». «Рылеев все время подкармливал денежными подачками будущего цареубийцу. Каховский временами начал подозревать, что Рылеев предназначает его на роль наемного убийцы, и догадки были близки к омерзительной истине».

VI. Тираноубийца № 1

«…В укромном уголку, за трельяжем, беседовала парочка: капитан Якубович и девица Теляшева, Глафира Никитична, чухломская барышня, приехавшая в Петербург погостить, поискать женихов, двоюродная сестра Наташина.

Якубович, «храбрый кавказец», ранен был в голову; рана давно зажила, но он продолжал носить на лбу черную повязку, щеголяя ею, как орденскою лентою. Славился сердечными победами и поединками; за один из них сослан на Кавказ. Лицо бледное, роковое, уже с печатью байронства, хотя никогда не читал Байрона и едва слышал о нем.

Перелистывал Глашенькин альбом с обычными стишками и рисунками. Два голубка на могильной насыпи:

И рядом — блеклыми чернилами, старинным почерком: «О, природа! О, чувствительность!..».

«… — Ну, полно! Расскажите-ка лучше, капитан, как вы на Кавказе сражались…

Якубович не заставил себя просить: любил порассказать о своих подвигах. Слушая, можно было подумать, что он один завоевал Кавказ.

— Да, поела-таки сабля моя живого мяса, благородный пар крови курился на ее лезвии! Когда от пули моей падал в прах какой-нибудь лихой наездник, я с восхищением вонзал шашку мою в сердце его и вытирал кровавую полосу о гриву коня…

— Ах, какой безжалостный! — млела Глашенька.

— Почему же безжалостный? Вот если бы такое беззащитное создание, как вы…

— И неужели не страшно? — перебила она, стыдливо потупившись.

— Страх, сударыня, есть чувство, русским незнакомое. Что будет, то будет, — вот наша вера. Свист пуль стал для нас, наконец, менее, чем ветра свист. Шинель моя прострелена в двух местах, ружье — сквозь обе стенки, пуля изломала шомпол…

— И все такие храбрые?

— Сказать о русском: он храбр — все равно что сказать: он ходит на двух ногах.

— Не родился тот на свете, кто бы русских победил! — патриотическим стишком подтвердила красавица.

Одоевский, подойдя незаметно к трельяжу, подслушивал и, едва удерживаясь от смеха, подмигивал Голицыну. Они познакомились и сошлись очень быстро.

— И этот — член Общества? — спросил Голицын Одоевского, отходя в сторону.

— Да еще какой! Вся надежда Рылеева. Брут и Марат вместе, наш главный тираноубийца. А что, хорош?

— Да, знаете, ежели много таких…

— Ну, таких, пожалуй, немного, а такого много во всех нас.

Чухломское байронство… И каким только ветром надуло, черт его знает! За то, что чином обошли, крестика не дали, Готов царей низвергнуть с тронов И Бога в небе сокрушить, как говорит Рылеев».

Что можно сказать по поводу этого портрета Якубовича, нарисованного Д. Мережковским.

Во-первых, что это позер и фразер. Во-вторых, это типичный мелкий честолюбец, из числа которых обычно комплектуются ряды революционных организаций. Это люди, лишенные данных, чтобы играть какую-нибудь значительную роль в существующем обществе.

Снедаемые завистью к более одаренным людям, они готовы на какое угодно преступление, готовы состоять в какой угодно организации, лишь бы «играть роль».

«От Якубовича на расстоянии несло фальшью, он слишком театрален», — пишет Цейтлин.

VII. Тираноубийца № 2

«…Там, в углу у печки, стоял молодой человек с невзрачным, голодным и тощим лицом, обыкновенным, серым, точно пыльным, лицом захолустного армейского поручика, с надменно оттопыренной нижней губой и жалобными глазами, как у больного ребенка или собаки, потерявшей хозяина. Поношенный черный штатский фрак, ветхая шейная косынка, грязная холстинная сорочка, штаны обтрепанные, башмаки стоптанные. Не то театральный разбойник, не то фортепьянный настройщик. «Пролетар» — словечко это только что узнали в России.

В начале спора он вошел незаметно, почти ни с кем не здороваясь; с жадностью набросился на водку и кулебяку, съел три куска, запил пятью рюмками; отошел от стола и, как стал в углу у печки, скрестив руки по-наполеоновски, так и простоял, не проронив ни слова, только свысока поглядывая на спорщиков и ухмыляясь презрительно.

— Кто это? — спросил Голицын Одоевского.

— Отставной поручик Петр Григорьевич Каховский. Тоже тираноубийца. Якубович — номер первый, а этот — второй…».

«…— Берегись, Рылеев: твой Каховский хуже Якубовича. Намедни опять в Царское ездил… — говорит Бестужев Рылееву.

— Врешь!

— Спроси самого… Государь нынче, говорят, все один, без караула в парке гуляет. Вот он его и выслеживает, охотится. Ну, долго ли до греха? Ведь ни за что пропадем… Образумил бы его хоть ты, что ли?

— Образумишь, как же! — проговорил Рылеев, пожимая плечами с досадой. — Намедни влетел ко мне, как полоумный, едва поздоровался, да с первого же слова — бац: «Послушай, говорит, Рылеев, я пришел тебе сказать, что решил убить царя. Объяви Думе, пусть назначит срок…» Лежал я на софе, вскочил, как ошпаренный: «Что ты, что ты говорю, сумасшедший! Верно хочешь погубить Общество…» И так и сяк. Куда тебе! Уперся, ничего не слушает. Вынь да положь. Только уж под конец стал я перед ним на колени, взмолился: «Пожалей, говорю, хоть Наташу да Настеньку!» Ну, тут как будто задумался, притих, а потом заплакал, обнял меня: «Ну, говорит, ладно, подожду еще немного…». С тем и ушел, да надолго ли?

— Вот навязали себе черта на шею! — проворчал Бестужев. — И кто он такой? Откуда взялся? Упал как снег наголову. Уж не шпион ли право?..

— Ну, с чего ты взял? Какой шпион! Малый пречестный. Старой польской шляхты дворянин. И образованный: к немцам ездил учиться, в гвардии служил, французский поход сделал, да за какую-то дерзость переведен в армию и подал в отставку. Именьице в Смоленской губернии. В картишки продул, в пух разорился. На греческое восстание собрался, в Петербург приехал, да тут и застрял. Все до нитки спустил, едва не умер с голода. Я ему кое-что одолжил и в Общество принял…».

* * *

Так пишет Д. Мережковский. И продолжает: «…Комната Каховского на самом верху, на антресолях, напоминала чердак. Должно быть, где-то внизу была кузница, потому что оклеенные голубенькой бумажкой, с пятнами сырости, досчатые стенки содрогались иногда от оглушительных ударов молота. На столе, между Плутархом и Титом Ливием во французском переводе XVIII века, стояла тарелка с обглоданной костью и недоеденным соленым огурцом. Вместо кровати — походная койка, офицерская шинель вместо одеяла, красная подушка без наволочки. На стене — маленькое медное распятие и портрет юного Занда, убийцы русского шпиона Коцебу; под стеклом портрета — засохший, верно, могильный, цветок, лоскуток, омоченный в крови казненного, и надпись рукою Каховского, четыре стиха из Пушкинского Кинжала:

«…Достал из-под койки ящик, вынул из него пару пистолетов, дорогих, английских, новейшей системы — единственную роскошь нищенского хозяйства — осмотрел их, вытер замшевой тряпочкой.

Зарядил, взвел курок и приложил дуло к виску: чистый холод стали был отраден, как холод воды, смывающей с тела знойную пыль.

Опять уложил пистолеты, надел плащ-альмавиву, взял ящик, спустился по лестнице, вышел на двор; проходя мимо ребятишек, игравших у дворницкой в свайку, кликнул одного из них, своего тезку, Петьку. Тот побежал за ним охотно, будто знал, куда и зачем. Двор кончался дровяным складом; за ним огороды, пустыри и заброшенный кирпичный сарай.

Вошли в него и заперли дверь на ключ. На полу стояли корзины с пустыми бутылками. Каховский положил доску двумя концами на две сложенные из кирпичей горки, поставил на доску тринадцать бутылок в ряд, вынул пистолеты, прицелился, выстрелил и попал так метко, что разбил вдребезги одну бутылку крайнюю, не задев соседней в ряду; потом вторую, третью, четвертую — и так все тринадцать, по очереди.

Пока он стрелял, Петька заряжал, и выстрелы следовали один за другим, почти без перерыва.

Прошептал после первой бутылки:

— Александр Павлович.

После второй:

— Константин Павлович.

После третьей:

— Михаил Павлович.

И так — все имена по порядку…

Дойдя до императрицы Елизаветы Алексеевны, прицелился, но не выстрелил, опустил пистолет — задумался».

«…Не тронув «Елизаветы Алексеевны», он выстрелил в следующую, по очереди бутылку.

Когда расстрелял все тринадцать, кроме одной, поставил новые.

И опять:

— Александр Павлович.

— Константин Павлович.

— Михаил Павлович…

Стекла сыпались на пол с певучими звонами, веселыми, как детский смех. В белом дыму, освящаемом красными огнями выстрелов, черный, длинный, тощий, он был похож на привидение.

И маленькому Петьке весело было смотреть, как Петька большой метко попадает в цель — ни разу не промахнется. На лицах обоих одна и та же улыбка. И долго еще длилась эта невинная забава — бутылочный расстрел».

«Малый пречестный» оказывается, таким образом, человеком без стрежня. Романтик. Честолюбец. Игрушка страстей. Имение продул в картишки. Продувши имение в карты, собирался на греческое восстание. Тоже, вероятно, как и Якубович, примером Байрона заразился. Но вместо греческого восстания попал в Петербург. Один из участников заговора одолжает ему деньжишек, и вот «пречестный малый» оказывается в рядах участников заговора в чине тираноубийцы № 2. Он с мрачной злобой тренируется на бутылках убивать людей.

Чем не достойный предтеча Феликса Дзержинского! Каховский, не дрогнув, убивает, заслонившего собой Императора Николая I, доблестного сподвижника Суворова, героя Бородина — графа Милорадовича.

VIII. «Отчаянные мечтатели», «обиженные кем-то из начальства,» и т. д

Потомок декабриста князя Сергея Волконского пишет, что«…Сергей Григорьевич остался в памяти семейной как человек не от мира сего. Странности его отца, Григория Семеновича, принявшие такой резкий характер в Софье Григорьевне, в нем как бы утаили свою материальность, одухотворились».

А вот характеристика других декабристов, принадлежащая перу их почитателя М. Цейтлина: «Сергей Муравьев был прежде всего человеком порыва и чувства».

Выдающийся декабрист Лунин, по характеристике Цейтлина, имел «редкое сочетание дерзости и ума, духовной высоты и позы». «Он, как большинство людей его времени, получил французское образование под руководством учителей-иностранцев. Прежде чем стать сторонником убийства царя, он предлагал русскому командованию убить кинжалом Наполеона».

М. Бестужев-Рюмин получил французское образование, ему было легче писать по-французски, чем по-русски. Восторженный, он многим казался придурковатым, хотя и нельзя было сказать, что он «решительно глуп».

Организаторы общества «Соединенных Славян» Петр и Андрей Борисовы, как и многие члены общества «Соединенных Славян», по характеристике Цейтлина, были «отчаянными мечтателями».

Барон Штейнгель вступил в декабристы потому, что был «обижен кем-то из начальства».

«… — Так, в революцию, — верно замечает Цейтлин, — в ее водовороты, легко влекутся неудачники — Сергей Каховский, обиженный Штейнгель, не вполне уравновешенный Батюшков, и мечтатели, и фантазеры всех сортов».

Евреи в движении декабристов участия не принимают.

Единственным евреем среди декабристов был крещенный еврей титулярный советник Перец.

Кто были по социальному положению главари декабристов. Это были все бунтующие баре, увлеченные европейскими идеями.

Отец Пестеля был генерал-губернатором Сибири; отец обоих Муравьевых — помощник министра и воспитатель царя Александра; отец Коновницына — министр военный; шурин князя Волконского — министр Двора; отец Муравьева-Апостола — посланник в Мадриде; дед Чернышева — фельдмаршал и один из виднейших советников Екатерины II. Молодой граф Бобринский, который соприкоснулся с заговором, был внуком Екатерины.

Декабристы стремились к республике, но были против отмены крепостного права, в том духе, в каком хотел отменить его Александр I.

Александр I хотел освободить крестьян с землей; декабристы хотели освободить крестьян на английский манер — без земли.

Декабрист Н. И. Тургенев в книге «Россия и русские» пишет: «Прибавлю, что в данном случае, как и во многих других, я был очень опечален и поражен полным отсутствием среди добрых предначертаний, предложенных в статьях устава общества, главного на мой взгляд вопроса: освобождения крестьян». Никто из декабристов своих крестьян не освободил. Они только болтали об освобождении.

Якушкин хотел освободить крестьян… но без земли. Когда он сообщил об этом крестьянам, те ответили прекраснодушному крепостнику:

— Нет уж, батюшко, пусть мы будем Ваши, а земля наша.

Лунин тоже «мечтал» освободить крестьян, но, как и Якушкин, только болтал. Как и Якушкин, он освободил только нескольких крепостных. В завещании он передавал своих рабов двоюродному брату Николаю Лунину. И предлагал освободить их в течение 5 лет. Но тоже по европейскому образцу, то есть без земли. Земля же должна была остаться в роду Луниных.

А между тем все декабристы, если бы хотели освободить крестьян, могли бы дать им свободу на основании изданного Александром I закона «О свободных хлебопашцах».

Декабрист Н. И. Тургенев, болтавший, как и многие декабристы, о любви к свободе и необходимости «отмены рабства», преспокойно поступил так же, как и поклонник декабристов Герцен, продал своих крепостных крестьян и прожил всю жизнь в Париже, клевеща на царскую власть и Россию вообще.

IX. Подозрительная история с завещанием Александра I

Скоропостижная смерть Императора Александра в Таганроге вызвала разные подозрения у современников: одни подозревали, что Император Александр I покончил с собой, другие — что его отравили участники заговора декабристов, третьи считали, что Александр I не умер, а уехал на английском корабле в Палестину, вернувшись из которой поселился в Сибири под именем старца Феодора Кузмича.

Какая из этих версий отвечает истине, утверждать трудно.

Александр I, зная, что Константин не имеет прав на престол из-за своего неравного брака с польской графиней, да и сам не хочет быть царем, дал 16 августа 1823 г. манифест об отречении Константина и назначении Наследником престола Николая. Но и это дело Александр не провел нормально. Он почему-то не пожелал огласить манифест и повелел московскому архиепископу Филарету хранить манифест секретно в московском Успенском соборе. Копии манифеста также отданы были на секретное хранение в Государственном Совете, в Сенате и в Синоде. Для чего было необходимо делать тайну из такого совершенно не секретного дела, непонятно. Самое же странное было то, что о содержании манифеста ничего не знал сам Наследник русского престола — Великий Князь Николай Павлович. Николай Павлович мог только догадываться о том, что ему возможно придется царствовать.

Однажды, обедая у него, Александр Первый сказал, что он думает отречься от престола и что царствовать придется Николаю, так как Константин не может быть царем из-за женитьбы на графине Грудзинской. На этом разговоре все закончилось.

После скоропостижной смерти Александра I в Таганроге, адъютант Александра I Дибич сообщение о смерти Императора отправил Императрице Марии Федоровне и в Варшаву Великому Князю Константину, которого он считал будущим Императором.

Константин принял присягу Николаю, и в Варшаве стали считать Императором Николая, а в Петербурге настоящий наследник престола присягнул Константину, и в Петербурге был объявлен Императором Константин.

Весьма показательно, что первым присягу Константину принес корпус военных поселений. Он оправдал возлагавшиеся на него Императором Александром надежды. 3 декабря Великий Князь Николай Павлович писал Императору Константину: «Донесение о выполнении присяги поступило сначала от Корпуса военных поселений…». И в следующем письме: «Граф Аракчеев, — писал 3 декабря своему брату Константину, — вступил в исправление своих обязанностей: он и его Корпус также выполнили свой долг. Ваш покорный Николай».

«Таким образом, в те тревожные дни, наполненные растерянностью, сомнениями, ложными слухами и паникой, в дни, предшествовавшие бунту декабристов, поселенные войска во главе с Аракчеевым, первыми в России принесли присягу, подведя этим под колеблющееся здание монархии прочную базу находившейся в крепких руках спокойной, надежной и прекрасно дисциплинированной воинской силы. И уже только этим, кроме всего остального, поселенные войска блестяще оправдали свое существование и вызвавший их к жизни замысел Императора Александра I.

В тревожный и опасный для Императора день 14 декабря 1825 года — день военного бунта декабристов — граф Аракчеев находился безотлучно в Зимнем дворце, в непосредственной близости к Государю.

Факт нахождения Алексея Андреевича в этот день в Зимнем дворце «историографы» объяснили его боязливостью! Не будь графа в этот день в Зимнем дворце, «историографы» выдали бы ему аттестат в трусости за то, что его не было в такой момент около Императора.

Такова природа клеветы и зависти».^[5]

Вся эта сумятица в значительной степени создалась благодаря странному поведению Государственного Совета, члены которого после вскрытия конверта с манифестом Александра I о назначении Наследником престола Николая I, сделали вид, что они не поняли, «как поступить» «в данном случае и в полном составе отправились к Николаю I», «желая узнать его мнение», то есть переложить всю ответственность за принятое решение на него.

История с завещанием Александра I носит настолько странный характер, что можно предполагать, что к ней приложили руку масоны из числа высших придворных, заинтересованные в успехе заговора декабристов.

«Цесаревич Константин, — указывает В. Иванов, — бросает упрек членам Совета (Государственного Совета) в их глупости, но, к сожалению, здесь была не глупость, а измена, темная масонская измена, определенное намерение создать сумятицу и замешательство и совершить кровавый государственный переворот».^[6]

Х. Как «рыцари свободы» подготавливали бунт на Сенатской площади

Император Николай вступил на престол с тревогой в душе.

Только накануне им было получено из Таганрога донесение о существовании заговора в войсках. Военный генерал-губернатор граф Милорадович уверял, правда, его, что в столице все пройдет спокойно, но Николай плохо верил в это.

«В ночь с 13 на 14 декабря Николай I предстал перед собранными командирами военных частей и сказал им: «Господа, не думайте, что утро пройдет без шума: возможно, что и Дворец будет под угрозой и я не могу заранее принять нужные меры; я знаю, что есть волнения в некоторых полках, но лишь в решающий момент я смогу решить, на какие части я могу рассчитывать: до того времени я не смогу измерить размер зла. Но я спокоен, потому что моя совесть чиста. Вы знаете, господа, что не я искал короны; я не нашел в себе ни нужных талантов, ни опыта, чтобы нести этот тяжелый груз; но если Господь его на меня возложил, также, как воля моих братьев и законы Государства, я сумею ее защитить и никто во всем свете не сможет ее у меня вырвать. Я знаю свои обязанности, и знаю, как их защитить; Император Всероссийский в случае нужды доложен умереть с мечем в руке. Во всяком случае, не зная, как мы переживем этот кризис, я поручаю вам моего сына. Что же касается меня, будь я императором лишь на час, я сумею доказать, что я достоин этого звания».^[7]

И Николай Первый оправдал звание Императора в первые трагические минуты своего царствования. Когда ганноверский посланник Дернберг попросил Императора разрешения присоединиться к его свите, Царь ответил: «Это событие — дело семейное, в которое Европе нечего вмешиваться».

В 1825 году было невозможно двинуть русского солдата иначе, как взывая к его преданности царю: лишь подлогом удалось поднять войска утром 14 декабря. Капитан А. Бестужев сказал гренадерам гвардии: «Нас обманывают, Константин меня к вам прислал. Если вы верите в Бога, вы откажетесь присягать другому царю, нежели тому, которому вы поклялись в верности двадцать дней тому назад».

Лейтенант Арбузов объявляет гвардейским морякам: «Целая армия стоит в окрестностях столицы и нас уничтожит, если мы присягнем Николаю».

Почему декабристы для того, чтобы привлечь в свои ряды солдат, прибегли к постыдному обману? М. Цейтлин дает в своей книге «Декабристы» такое же объяснение, как и Грюнвальд: «Отечественная война, несомненно, развила солдата, сделала его сознательнее и умнее. Но чем сознательнее он был, тем крепче он держался за свои убеждения, тем честнее служил Империи и Государю Императору. Поэтому заранее была обречена на неуспех революционная пропаганда и необходим был обман, чтобы повести его на мятеж. Если сказать солдату, что от него требуют второй, незаконной присяги, что истинный Государь томится где-то в цепях, а захватчик собирается отнять у него престол, и, если скажут все это люди, которым он доверяет, добрые и любимые офицеры, то он поверит и будет сражаться за правое дело. И горький обман этот во имя и для блага народа придумал чистый душой(!) поэт! Такова трагедия идеалистов: беспомощные в жизни, они хотят перехитрить ее, берут на себя во имя своих идей тягчайшие грехи, как взял Рылеев грех обмана почти что детей — солдат».

Эта оценка тем ценнее, что ее сделал не русский, а еврей, доброжелательно относящийся к «героям» 25 декабря.

Якубович советовал разбить кабаки, подстрекнуть чернь на грабежи. Александр Бестужев в день восстания бесстыдно лгал солдатам Московского полка: «Ребята! Вас обманывают: Государь не отказался от престола, он в цепях. Его Высочество шеф полка Михаил Павлович задержан за четыре станции и тоже в цепях» и т. д., в таком же духе.

Врали безбожно и члены Союза Соединенных Славян. Один из Борисовых, организаторов общества, «говорил о несуществующих членах среди всех славянских народов, о каком-то мифическом члене сербском графе Макгавли».^[8]

Сергей Муравьев в Василькове тоже врал о том, что Константина лишили трона.

Декабристы не могли обойтись без революционной хлестаковщины. М. Бестужев-Рюмин говорил членам общества Соединенных Славян о том, что в Москве обществу предано 300 чиновников.

XI. Как «рыцари свободы» вели себя во время восстания

«Толпа кричала: «Ура, Константин!», «Ура, Конституция!», но ничего не предпринимали, потому что ждали вожаков».

К великому счастью, вожаков у масонско-дворянского бунта не оказалось.

В решительный момент главари заговора не проявили той твердости духа, которую проявил Николай I. Некому было взять на себя инициативу. Ни Рылеева, ни Якубовича на площади, среди восставших, не оказалось.

М. Цейтлин дает «диктатору» князю Трубецкому следующую характеристику: «…в один и тот же день изменил он и Николаю, и своим товарищам по обществу». Побродив вокруг площади князь Трубецкой пошел присягать Николаю I. Помощник диктатора Булатов «тоже не пришел на площадь и бродил по близости в бесплодных сомнениях, подходя иногда на расстоянии нескольких шагов к Николаю, и мучительно, и бессильно порывался убить его».

Якубович в день восстания ведет себя так: встретив Николая I, он попросил его нагнуться и не выстрелил, а прошептал на ухо:

«— Я был с ними и явился к Вам, — но порывался убить его».

Якубович вызывался уговорить мятежников, но подойдя к восставшим, он сказал:

«— Держитесь, вас сильно боятся».

И сказав это, трусливо исчез в толпе.

Николай I не хотел применять силу. Его с трудом уговорили вызвать артиллерию. Когда его убеждали открыть огонь по восставшим, он отвечал: «Что же вы хотите, чтобы я в первый день моего царствования обагрил кровью моих подданных». — «Да, — отвечали ему, — чтобы спасти Империю».

Эти слова Николая I подтверждают Толь, Васильчиков и Сухозанет.

«План Императора был выиграть время, локализировать восстание Сенатской площадью и постараться обойтись без кровопролития. Он все время посылает кого-нибудь, чтобы уговорить восставших, но Милорадович и Штюрлер убиты Каховским. Наконец, он посылает митрополита С.-Петербургского Серафима, но его встретили насмешками и бранью. «Довольно лжи, — кричит Каховский, — возвращайся на свое место в церковь». Обращаясь к последнему, владыка, поднимая крест, спрашивает: «Это не внушает тебе доверия?» В ответ Каховский, трижды убийца, целует крест. «Достоевский не выдумал бы ничего лучшего», — восклицает Грюнвальд.

Николай I переживал в это время ужасную драму. Он говорит Дернбергу: «Можно ли быть более несчастным? Я делаю все возможное, чтобы убедить их, а они не хотят ничего слушать».

Только один Каховский глупо и зверски мясничал. Предоставим опять слово М. Цейтлину.

«Пуля, пущенная «шалуном», пуля Каховского, отлитая им накануне, убила героя Отечественной войны Милорадовича. Командир лейб-гренадеров Штюрлер пытался уговорить гренадер, «но Каховский одним выстрелом прекратил его мольбы и речи».

Кюхельбекер выстрелил в Великого Князя Михаила. Стрелял в генерала Воинова, сопровождавшего Милорадовича.

Жизнь Великого Князя Михаила Павловича была спасена лишь благодаря трем матросам, успевшим выбить пистолет из рук Кюхельбекера.

Милорадович и Каховский! Даже неудобно сравнивать эти два имени. Один прославленный патриот и мужественный воин, второй фантазер и государственный преступник, кончивший жизнь на виселице. Но упорная клевета фанатических врагов русской государственности, приверженцев социального утопизма разных мастей, сделала свое черное и несправедливое дело.

Имя национального героя Милорадовича забыто, а имя его убийцы пользуется почетом среди широких кругов русского народа.

Разве это не страшно?

Принц Евгений Вюртембергский, передавший умиравшему Милорадовичу письмо императора Николая I, пишет в своем письме: «На высказанное мною сердечное сожаление по поводу его положения, с выражением надежды на сохранение его дней, он возразил: «Здесь не место предаваться обольщениям. У меня антонов огонь в кишках. Смерть не есть приятная необходимость, но Вы видите: я умираю, как и жил, прежде всего, с чистой совестью».

По прочтении письма он сказал: «Я охотно пожертвовал собою для императора Николая. Меня умиляет, что в меня выстрелил не старый солдат». Тут он прервал разговор. «Прощайте, Ваша Светлость. На мне лежат еще важные обязанности. До свидания в лучшем мире». Это были его последние слова, когда я уходил, его меркнувшие глаза бросили на меня последний дружеский взгляд».

Так умер герой Отечественной войны граф Милорадович, первая жертва российского политического фанатизма.

Ганноверский посланник Дернберг пишет о Императоре Николае I: «В эти ужасные минуты он показал хладнокровие и присутствие духа, которые приводили в восхищение зрителей».

Принц Евгений вспоминает: «Император проявил в этом тяжелом положении много храбрости и присутствия духа».

Андрей Болотов, стоявший в толпе любопытных и находящийся в непосредственной близости к Императору, также вспоминает о мужестве Николая I.

Даже ненавидевший императора Николая I потомок французских якобинцев Кюстин пишет: «Очевидцы видели, как Николай духовно рос перед ними… Он был настолько спокоен, что ни разу не поднял своего коня в галоп». «Он был очень бледен, но ни один мускул не дрогнул в его лице. А смерть ходила около него. Заговорщики ведь указали его как свою первую жертву. Драгунский офицер, странного вида, с обвязанной головой, уже подходил к Царю и говорил с ним по дороге от Зимнего дворца к Сенату. Это был Якубович, раненный в голову, который хвастался тем, что он был готов убить всех тиранов.

Другой заговорщик, Булатов, держался около Императора, вооруженный пистолетом и кинжалом…». Каховский на допросе сказал Николаю I: «Слава Богу, что вы не приблизились к каре: в моей экзальтации я первый бы выстрелил в вас».

С. Волконский, потомок одного из декабристов,сообщает в книге «О декабристах»: «Произошел бой, кончившийся подавлением мятежа. Неудачная попытка раскрыла еще одну слабую сторону заговора: у них не было никаких корней. Народ не знал о них. Солдаты повиновались офицерам либо из побуждений слепой дисциплины, либо даже под туманом недоразумения; они кричали: «Да здравствует Конституция», — но многие думали, что «Конституция» есть женский род от слова «Константин» и что этим обозначается жена Великого князя Константина Павловича…»

И не любившие Николая I, — по словам Зайцева, — «не могли отрицать, что 14 декабря показал он себя властелином. Личным мужеством и таинственным ореолом власти действовал на толпу. Он Власть… «Это Царь». Вожди мятежников могли быть и образованней его и много было правильного в том, что они требовали, но у них не было ни одного «рокового человека», Вождя. Николай Вождем оказался и победил».^[9]

* * *

Декабристы хотели, сознавали они это или не сознавали, довести начатое Петром I разрушение русской монархии до своего естественного конца. Д. С. Мережковский правильно отмечает в статье, посвященной 100-летию со дня восстания декабристов: «…Между Пушкиным и Петром — вот их место. Недаром, именно здесь, на Петровской площади, у подножия Медного всадника, начинают они восстание, как будто против него.

Как будто уничтожают его, а на самом деле, продолжают…»^[10]

XII. Как «рыцари свободы» вели себя во время следствия

I

Николай Первый взял в свои руки следствие о заговоре декабристов, чтобы узнать самому лично цели и размах его. После первых же показаний ему стало ясно, что здесь не имеет место простой акт непослушания. Заговор не был измышлением каких-то доносчиков, — это была реальность. Цель заговора было уничтожение России такой, какой он себе ее представлял.

«Революция у ворот Империи, — сказал он в эту трагическую ночь Великому Кн. Михаилу, — но я клянусь, что она в нее не проникнет, пока я жив и пока я Государь милостию Божьей». И далее: «Это не военный бунт, но широкий заговор, который хотел подлыми действиями достигнуть бессмысленные цели… Мне кажется, что у нас в руках все нити и мы сможем вырвать все корни». И еще: «Могут меня убить, каждый день получаю угрозы анонимными письмами, но никто меня не запугает».

«С самого же начала я решил не искать виновного, но дать каждому возможность себя оправдать. Это исполнилось в точности.

Каждый, против которого было лишь одно свидетельство и не был застигнут на месте преступления, подвергался допросу; его отрицание, или недостаток доказательств имели следствием немедленное освобождение».

«Это утверждение Николая I правильно, — пишет Грюнвальд. Николай испытывал удовольствие быть человеколюбивым, в особенности, в начале следствия. Он отказался признать вину, даже признанную, молодого князя Суворова, юнкера лейб-гвардейского Конного полка. «Суворов не в состоянии изменить своему Государю».

Он отправляет к матери поручика Коновницына, «чтобы она его высекла».

Николай I был убежден в необходимости применить суровые меры наказания, но пытался исключить из числа наказуемых всех достойных снисхождения. «Это ужасно, — пишет он Вел. Кн. Константину, — но надо, чтобы их пример был бы другим наука, и так как они убийцы, их участь должна быть темна». И дальше: «Надо было все это видеть, все это слышать из уст этих чудовищ, чтобы поверить во все эти гадости… Мне кажется, надо поскорее кончать с этими мерзавцами, которые, правда, не могут больше иметь никакого влияния ни на кого после сделанных ими признаний, но не могут быть прощены, как поднявшие первыми руку на своих начальников.»

В начале февраля Николай I сказал Фердинанду Австрийскому: «Эти изуверы, которые были всем обязаны Императору Александру и которые заплатили ему самой черной неблагодарностью».

Пестеля Николай I характеризует как «преступника в полном смысле слова: зверское выражение лица, наглое отрицание своей вины, ни тени раскаяния». Артамон Муравьев: «пошлый убийца при отсутствии других качеств».

Императрица мать писала: она надеется на то, что «они не избегнут своей участи, как ее избегли убийцы Павла I». Николай I пишет далее своему брату Константину: «Отцы приводят ко мне своих сыновей; все хотят показать пример и омыть свои семьи от позора».

В письме к Цесаревичу Константину Император Николай писал: «Показания Рылеева, здешнего писателя, и Трубецкого раскрывают все их планы, имеющие широкое разветвление в Империи, всего любопытнее то, что перемена Государя послужила лишь предлогом для этого взрыва, подготовленного с давних пор, с целью умертвить нас всех, чтобы установить республиканское конституционное правление: у меня имеется даже сделанный Трубецким черновой набросок конституции, предъявление которого его ошеломило и побудило его признаться во всем».

II

Цейтлин старается изобразить, что декабристов пытали:

«Пыток не было. Но непокорных сажали на хлеб и на воду, кормили соленой пищей, не давая воды. Вблизи казематов шумела тюремная солдатня и изнервничавшимся узникам казалось, что это делается нарочно, чтобы помешать им спать. На них надевали кандалы, и эта мера производила потрясающее впечатление». Вот воистину: пишется «трамвай», а выговаривается — «конка». Выдали всех без пыток, испугавшись только перевода на хлеб и воду, кандалов, надетых на руки.

«Только немногие из декабристов, — пишет Цейтлин, — продолжали мужественно защищать те убеждения, за которые вчера были готовы отдать свою жизнь. Не позабудем их имена: Пущин, Якушкин, Борисов, казалось бы, склонный к экспансивности, но сдержанный в своих показаниях Муравьев».

«Пречестные русские малые», которым все равно, ехать ли на греческое восстание или стрелять в главу собственного государства во имя осуществления сумбурных революционных планов, за редким исключением обычно очень жидки, когда приходит час расплаты.

Таким именно оказался Каховский, в своих письмах из крепости к Императору Николаю I свою вину перекладывавший на общество заговорщиков.

«…Намерения мои были чисты, но в способах я, вижу, заблуждался. Не смею Вас просить простить мое заблуждение, я и так растерзан Вашим ко мне милосердием: я не изменял и обществу, но общество (общество декабристов — Б. Б.) само своим безумием изменило себе».

И дальше Каховский делает следующее признание: «Очень понимаю, что крутой переворот к самому добру может произвести вред». Таков нравственный портрет человека без стержня, тираноубийцы № 2, Каховского.

Трубецкой, как вспоминает Николай I, сначала все отрицал, но когда увидел проект манифеста, написанный его рукой, упал к ногам Царя и молил его о пощаде.

Николай I был прав, когда сказал арестованному кавалергарду Анненкову:

— Судьбами народов хотели править. Взводом командовать не умеете.

«Трубецкой, — пишет М. Цейтлин, — не явился на площадь и оставил войска без вождя, преступление, караемое на войне смертью. Этим ли, или полной откровенностью на допросах он купил себе помилование, о котором молил на коленях».^[11]

Что касается самого главного вожака декабристов — Пестеля, то он заранее отрекся от всего того героизма, который приписывается и ему, и всем заговорщикам, ибо он зачеркнул всю свою прошлую деятельность покаянным словом в письме генералу Левашеву: «Все узы и планы, которые меня связывали с Тайным Обществом, разорваны навсегда. Буду ли я жив или мертв, я от них отделен навсегда… Я не могу оправдаться перед Его Величеством. Я прошу лишь пощады… Пусть он соблаговолит проявить в мою пользу самое прекрасное право его царственного венца и, Бог мне свидетель, что мое существование будет посвящено возрождению и безграничной привязанности к Его священной персоне и Его Августейшей семье.».

Каховский стал «обожать» Царя. Николай напомнил ему:

— А нас всех зарезать хотели.

У Каховского не нашлось мужества признаться, что он больше всех хотел перебить всех Романовых.

Каховский воспылал лютой ненавистью к Рылееву, когда узнал, какую циничную игру он вел с ним и Якубовичем.

Одоевским, восклицавшим: — Умрем! Ах, как славно умрем… — по словам Цейтлина, овладел панический страх. «Его письма — это животный, кликушечий вопль», — пишет Цейтлин.

Одоевский написал на всех декабристов донос.

Но в этом был повинен не один Одоевский. «Самый тяжелый грех декабристов: они выдавали солдат. Даже Сергей Муравьев, даже Славяне рассказали все о простых людях, слепо доверившихся им, которым грозили шпицрутены» (М. Цейтлин).

О том, как мучают сейчас только заподозренных в заговоре против правительства современные почитатели декабристов, мы знаем все хорошо. А как расправлялся Николай Первый со всеми только заподозренными в участии в заговоре, мы узнаем из воспоминаний И. П. Липранди.

«Невозможно описать впечатления той неожиданности, которою я был поражен: открывается дверь, в передней два молодых солдата учебного карабинерского полка без боевой амуниции; из прихожей стеклянная дверь, через нее я вижу несколько человек около стола за самоваром; и все это во втором часу пополуночи меня поражало».

Еще более любопытно, чем описание Липранди, признание, которое вынуждена сделать в своей книге «Декабристы и Грибоедов» советский литературовед Нечкина. Несмотря на все старания Нечкиной изобразить следствие над декабристами в угодном для большевиков виде, Нечкина заявляет на 499 странице своей книги: «Но нарисованная Липранди картина, очевидно, в основном, верна, как общая характеристика быта заключенных.

Быт этот далеко не походил на типичное тюремное заключение.

Арестанты содержались на свой счет, обеды брали из ресторана и могли при желании выходить вечером с унтер-офицером для прогулок.

Начальник оказывал им самые неожиданные льготы. По рассказам стражи, Жуковский принимал взятки от арестованных и Завалишина, он водил его и Грибоедова в кондитерскую Лоредо на углу Адмиралтейской площади и Невского проспекта. Там, в маленькой комнате, примыкавшей к кондитерской, необычные посетители заказывали угощение, читали газеты, тут же Грибоедов — страстный музыкант — играл на фортепиано. С разрешения того же Жуковского, Грибоедов бывал у Жандра и возвращался от него поздно ночью.

Удавалось ему, находясь под арестом, переписываться с Булгариным, от которого он получал ответные письма, книги, газеты, журналы и через которого он сносился с хлопотавшими за него лицами, например, с Ивановским.».

«…Декабрист князь Оболенский написал в 1864 году: «Никто из сотоварищей по сибирской жизни ни разу не говорил о сознательном искажении истины, ни о предвзятой передаче его слов Следственной Комиссией».

XIII. Казнь главных организаторов восстания

Декабристы, участники вооруженного восстания в столице государства, понесли мягкое наказание. Приговор суда был сильно смягчен Николаем Первым. Только пять главарей, присужденных на основании существовавшего закона к четвертованию, были повешены.

Всем остальным, присужденным к смертной казни, казнь была заменена каторгою и пожизненным поселением.

Наказание понесли, конечно, только декабристы. Никто из членов семей декабристов не был наказан. Родственники декабристов были оставлены в тех же должностях, что и до восстания. Дети декабристов, находившихся на каторге и поселении, занимали высокие посты в государстве, некоторые из них находились при дворе.

«Нельзя сказать, — пишет М. Цейтлин, — что Царь проявил в мерах наказания своих врагов, оставшихся его кошмаром на всю жизнь (ему всюду мерещились «ses Amis du quatorze»), очень большую жестокость. Законы требовали наказаний более строгих».^[12]

Декабристы во всякие времена были бы признаны государственными преступниками, каковыми они, конечно, и являются.

Уважать и любить людей, желающих свергнуть существующий строй во имя своих утопий, могут только фанатические приверженцы политической доктрины, которая неизбежно со временем должна стать на скользкую дорожку уничтожения собственного государства.

Легенда приписывает казнимым много эффектных слов: «Бедная Россия! И повесить-то порядочно не умеют», — будто бы сказал Рылеев. Это ничто иное, как один из бесстыдных революционных мифов.

Князь С. Волконский, написавший книгу о своем предке декабристе С. Г. Волконском, приводит следующие любопытные данные на этот счет: «Известен случай с Рылеевым, — у него оборвалась веревка; его вздернули вторично. Между двух повешений к нему вернулся дар речи.

И вот тут разногласие, что он сказал? По одним источникам, он сказал: «Подлецы, даже повесить не умеют». По другим — он сказал: «И веревки порядочной в России нет». По свидетельству Марии Николаевны, он сказал: «Я счастлив, что дважды умираю за отечество». Кому верить?

Скажу, что это, пожалуй, не важно, что он сказал. Он, может быть, ни одной из трех фраз не сказал; но важно, что и кому можно приписать…». Князь Волконский совершенно неправ. Когда государственному преступнику приписывают фразу, которая осуждает весь государственный строй, и когда эту фразу, возведя в степень непогрешимого политического догмата, на протяжении ста лет повторяют на разные лады, то это очень важно — была или нет сказана эта фраза.

Фраза была сказана, или она не была сказана, это не одно и то же.

По существу, конечно, это ничего не меняет, какую очередную гадость по адресу своей страны сказал тот или иной политический фанатик, но важно вырвать жало у живущей уже свыше столетия революционной лжи. Поскольку три приводимых С. Волконским фразы, будто бы сказанные Рылеевым, совершенно различны, надо думать, что все это — плод позднейших выдумок. Что все это — различные варианты одного и того же революционного мифа.

Поколения русских революционеров с тех пор неустанно пользовались предсмертными словами Рылеева, как одним из своих любимых аргументов о бездарности Царского правительства. И народники, и эсеры, и большевики, и меньшевики, и их нынешние последователи всегда были большими мастерами в деле клеветы на правительство своей Родины. Они всегда умели умолчать о светлых сторонах русского прошлого и всегда с неподражаемым искусством умели выпячивать и преувеличивать недостатки этого прошлого. Так было и с предсмертными словами Рылеева.

Но если Рылеев был фанатиком, то революционные агитаторы и либеральные болтуны, уже больше столетия повторяющие слова Рылеева, просто бесчестные люди. Ведь Рылеева повесили не потому, что кому-то его смерть доставила удовольствие. В любой стране за преступление, которое совершили декабристы, людей всегда казнили и, наверное, всегда будут казнить. Любое государство имеет право защищаться от безумцев, которые не жалеют человеческой крови во имя выполнения своих сумасбродных фантазий.

* * *

Казнь декабристов всегда выставлялась революционной пропагандой, как незаконная и жестокая расправа Императора Николая Первого над милыми образованными людьми, желавшими блага Родине, угнетаемой суровым тираном. Все это, конечно, такая нелепая чушь, которую стыдно даже повторять. Декабристы, в большинстве военные, совершили тягчайшее преступление, которое может только совершить военный. Они подняли вооруженное восстание против законного правительства своей страны. Они нарушили гражданскую и воинскую присягу. При всем своем фантазерстве декабристы знали, на что они идут, и изображать их невинными агнцами нет никакого основания. Во времена декабристов во всех без исключения странах Европы, еще хорошо помнивших безумства революционной черни во время французской революции и в эпоху наполеоновских войн, сурово расправлялись с бунтовщиками. Декабристы, конечно, были государственными преступниками, и с ними поступили так, как и должны были поступить согласно существующим законам. Тем не менее, в сознании целого ряда поколений казнь декабристов воспринималась как жесточайшая расправа, которая будто бы могла произойти только в драконовское царствование Николая Первого.

Грубая ложь, такая же бесчестная, как и все, что выходило из уст или из-под пера революционных демагогов и утопистов, губивших Россию. Возьмем и проделаем следующий любопытный эксперимент.

Представим себе, что Пестель и его друзья жили не в России, а в Англии и устроили восстание не в Петербурге, а в Лондоне. Как бы поступили с Пестелем и другими декабристами в Англии, которую революционная пропаганда, наравне с Соединенными Штатами, всегда выставляла, как образец просвещенного и демократического государства. Если бы декабристское восстание случилось в Англии, Рылееву не пришлось бы жаловаться, что Англия страна, в которой не умеют даже повесить.

Вот что сказал бы судья Рылееву, Пестелю и другим декабристам, если бы их судили в свободной, демократической Англии: «Мне остается только тяжелая обязанность назначить каждому из вас ужасное наказание, которое закон предназначает за подобные преступления.

Каждый из вас будет взят из тюрьмы и оттуда на тачках доставлен на место казни, где вас повесят за шею, но не до смерти. Вас живыми вынут из петли, вам вырвут внутренности и сожгут перед вашими глазами. Затем вам отрубят головы, а тела будут четвертованы.

С обрубками поступлено будет по воле короля. Да помилует Господь ваши души».

Но Пестель жил в России, и его просто повесили. А так, как написано выше, был казнен в Лондоне в 1807 году полковник Эдуард Маркус Деспарди и его друзья. Причем небольшая разница. Пестель и декабристы — всего несколько человек из сотен заговорщиков — были казнены за участие в вооруженном восстании, а полковник Деспарди и его друзья — только за либеральные разговоры о желательности изменения строя доброй демократической Англии. Разница, основная, заключается в том, что Пестель жил в России, а полковник Деспарди в Англии. А это совсем не одно и то же, хотя одна страна считается варварской и деспотической, а вторая просвещенной и демократической. А Фомы неверующие из числа тех, которые читают Писарева и Чернышевского величайшими мыслителями земли русской, но не считают таковым Пушкина, действительно одного из интереснейших политических мыслителей России, могут более подробно прочитать об английских декабристах Эдуарде Деспарди и других в английской книге: J. Ashton. The dawn of the XIX century in England. 1906. (стр. 145–452).

XIV. Истинных руководителей заговора обнаружить не удалось

Цесаревич Константин в письме, написанном Николаю, писал: «Я с живейшим интересом и серьезнейшим вниманием прочел сообщение о петербургских событиях, которое Вам угодно было прислать мне; после того, как я трижды прочел его, мое внимание сосредоточилось на одном замечательнейшем обстоятельстве, поразившим мой ум, а именно на том, что список арестованных заключает в себе лишь фамилии лиц до того неизвестных, до того незначительных самих по себе и по тому влиянию, которое они могли оказывать, что я смотрю на них, только как на передовых охотников или застрельщиков, дельцы которых остались скрытыми на время, чтобы по этому событию судить о своей силе и о том, на что они могут рассчитывать.

Они виновны в качестве добровольных охотников или застрельщиков, и в отношении их не может быть пощады, потому что в подобных делах нельзя допустить увлечений, но равным образом нужно разыскивать подстрекателей и руководителей и, безусловно, найти их путем признания со стороны арестованных. Никаких остановок до тех пор, пока не будет найдена исходящая точка всех этих происков — вот мое мнение, такое, какое оно представляется моему уму».

О том, что главные инициаторы заговора остались нераскрытыми, думал не только один Цесаревич Константин, так думали и иностранные послы и политические деятели. Французский посол Лаферроне «продолжал с трепетом взирать на будущее, в глубоком убеждении, что, несмотря на многочисленные аресты, истинные руководители заговора не обнаружены, что самое движение 14 декабря было лишь частною вспышкою, и что участники, обреченные на смерть, только орудия в руках лиц, более искусных, которые и после их казни останутся продолжать свою преступную деятельность».^[13]

Узнав о событиях 14 декабря, Меттерних пишет австрийскому послу в С.-Петербурге: «Дело 14 декабря — не изолированный факт. Оно находится в прямой связи с тем духом заблуждения, который обольщает теперь массы наших современников. Вся Европа больна этой болезнью. Мы не сомневаемся, что следствие установит сходство тенденций преступного покушения 25 декабря с теми, от которых в других частях света погибали правительства слабые и в одинаковой мере непредусмотрительные и плохо организованные. Выяснится, что нити замысла ведут в тайные общества и что они прикрывались масонскими формами».

Некоторые из декабристов показали во время следствия, что они рассчитывали на поддержку заговора членами Государственного Совета Сперанского, адмирала Мордвинова, сенаторов Баранова, Столыпина, Муравьева-Апостола, начальника штаба Второй армии генерала Киселева и генерала Ермолова. Но секретное расследование о причастности этих лиц к заговору не дало никаких результатов, так как его вел масон Боровиков, член ложи «Избранного Михаила». Он постарался дать, конечно, благоприятное заключение о всех подозреваемых.

«Своим духовным отцом сами декабристы считали Сперанского, секретарем которого (по Сибирскому комитету) был незадолго до этого декабрист Батенков, автор одного из многочисленных проектов конституции, составляемых членами тайных обществ».

В состав Верховного уголовного суда, кроме других масонов, входил и масон Сперанский, принимавший активное участие в следствии.

Гр. Толь в книге «Масонское действо» высказывает догадку, похожую на истину, что масоны — участники суда, старались так вести следствие, чтобы не дать обнаружить главных вождей заговора и подвергнуть наказанию руководителей восстания, не сумевших выполнить порученное им задание.

«Павел Пестель, — указывает гр. Толь, — ставленник высшей масонской иерархии, не сумел или не захотел, — мечтая для себя самого о венце и бармах Мономаха, — исполнить в точности данные ему приказания. Много наобещал, но ничего не сделал. Благодаря этому он подлежал высшей каре. Не следует забывать, что он был «Шотландским мастером», что при посвящении в эту высокую тайную степень у посвященного отнималось всякое оружие и объяснение гласило, что в случае виновности от масона отнимаются все способы защиты».

М. Алданов в статье «Сперанский и декабристы»^[14] пишет: «Преемственная связь между воззрениями декабристов (по крайней мере Северного общества) и идеями Сперанского (его первого блестящего периода) достаточно очевидна».

«В том, что Сперанский намечался декабристами в состав Временного Правительства вообще сомневаться не приходится».

Правителем канцелярии у Сперанского был декабрист Батенков.

«Трудно допустить, — пишет Алданов, — что декабрист Батенков, человек экспансивный и неврастенический по природе, в разговорах с Сперанским ни разу, даже намеком, не коснулся заговора».

Для выяснения роли Сперанского в заговоре была создана особая тайная комиссия. Комиссией, которая должна была выяснить роль в заговоре масона Сперанского, руководил правитель дел Следственного Комитета масон А. Д. Боровков. Ворон ворону и масон масону, как известно, глаз не выклюют. Комиссия, руководимая Боровковым, конечно, ничего преступного в действиях Сперанского не нашла. В «Автобиографических Записках» А. Д. Боровков сообщает, что тайное расследование не установило данных, свидетельствующих об участии Сперанского в заговоре. «По точнейшем изыскании, — пишет Боровков, — обнаружилось, что надежда эта была только выдуманною и болтовнею для увлечения легковерных».

М. Алданов пишет, что «Слова Боровкова «по точнейшем изыскании обнаружилось» вызывают в настоящем случае и некоторое недоумение: это ли «точнейшее изыскание»? Боровков, который собственно руководил всем следственным делом, был человек неглупый и прекрасно понимал, что декабристы могли не губить Сперанского даже в том случае, если он принимал участие в их деле».

«Следственная комиссия, — пишет дальше М. Алданов, — вопроса по-настоящему не разрешила».

Не разрешила его и история. Многое здесь остается неясным.

Через 30 лет после декабристского дела в 1854 году престарелый Батенков, бывший ближайшим человеком к Сперанскому, отвечая на вопросы проф. Пахмана, писал ему: «Биография Сперанского соединяется со множеством других биографий… об иных вовсе говорить нельзя, а есть и такого много, что правда не может быть обнаружена».

Сперанский был назначен Николаем I в Верховный суд, судивший декабристов. Как вел себя в нем Сперанский?

«Сперанский испугался — и имел для этого основания, — пишет М. Алданов. — Однако дело не только в испуге. Отказаться от участия в Верховном суде значило подтвердить подозрения — это действительно было страшно. Но от места в комиссиях, от составления всеподданнейшего доклада Сперанский, конечно, мог уклониться без шума. Всякий знает, что в комиссии выбирают только тех, кто в них желает быть избранным. Если Сперанский принял избрание, если он вызвал его своим поведением в заседаниях общего состава суда, если он взялся писать доклад о казнях, — этого одним страхом не объяснить… Сперанскому, очевидно, было нужно сыграть первую роль в этом деле».

Доклад суда Николаю I, написанный Сперанским, по оценке М. Алданова «представляет собой высокий образец гнусности. Достаточно сказать, что в нем есть такая фраза: «Хотя милосердию, от самодержащей власти исходящему, закон не может положить никаких пределов, но Верховный уголовный суд приемлет дерзновение представить, что есть степени преступления столь высокие и с общей безопасностью Государства столь смежные, что самому милосердию они, кажется, должны быть недоступны».

То есть, Сперанский старался, чтобы большее количество людей, желавших видеть его главой правительства, было казнено.

«Во время вынесения приговора, — пишет М. Алданов, — М. М. Сперанский мог увидеть людей, осужденных им на смерть за революцию, которую они устроили для того, чтобы посадить его в правители государства.

Сперанский хорошо знал многих деятелей декабрьского восстания. Вдобавок из 121 осужденных 24, в том числе трое приговоренных им к четвертованию (Пестель, Рылеев и С. Муравьев-Апостол), были братья (т. е. масоны. — Б. Б.). Сперанский в 1810 г. вступил в масонский орден».

XV. Как мучили сосланных декабристов в Сибири

Сколько бесстыдной лжи и бесстыдного вранья написано по поводу «невыносимых мук», пережитых декабристами на каторге. Для разоблачения этой лжи мы сошлемся опять на свидетельства почитателей декабристов, еврея Цейтлина и книгу проф. Гернета «История царской тюрьмы», изданную большевиками.

«…Начальником Читинской тюрьмы и Петровского завода, пишет М. Цейтлин, — где сосредоточили всех декабристов, был назначен Лепарский, человек исключительно добрый, который им создал жизнь сносную. Вероятно, это было сделано Царем сознательно, т. к. он лично знал Лепарского, как преданного ему, но мягкого и тактичного человека».^[15]

«За неимением казенных работ, — писал начальник каторжной тюрьмы в Чите, — занимаю их летом земляными работами, 3 часа утром и 2 часа пополудни, а зимою будут они для себя и для заводских магазинов молоть казенную рожь».

«На самом деле ни для каких «магазинов» в труде декабристы не были нужны. Лепарский разрешал эту задачу тем, что превратил работу в прогулку или пикник с полезной гимнастикой».

Материально декабристы ни в чем не нуждались. За 10 лет пребывания на каторге заключенные получили от родственников, не считая бесчисленных посылок вещей и продовольствия, 354.758 рублей, а жены их 778.135 рублей, и это только официальным путем; несомненно, им удавалось получать деньги и тайно от администрации».^[16]

«Новый Читинский острог разделялся на четыре комнаты, теплые и светлые».^[17]

«В 1828 году с декабристов сняли кандалы. В том же году Лепарский «разрешил выстроить во дворе два небольших домика: в одном поставили столярный, токарный и переплетный станки для желающих заниматься ремеслами, а в другом фортепьяно».^[18]

«Каторжная работа скоро стала чем-то вроде гимнастики для желающих. Летом засыпали они ров, носивший название «Чертовой могилы», суетились сторожа и прислуга дам, несли к месту работы складные стулья и шахматы. Караульный офицер и унтер-офицеры кричали: «Господа, пора на работу! Кто сегодня идет?» Если желающих, т. е. не сказавшихся больными, набиралось недостаточно, офицер умоляюще говорил: «Господа, да прибавьтесь же еще кто-нибудь! А то комендант заметит, что очень мало!» Кто-нибудь из тех, кому надо было повидаться с товарищем, живущем в другом каземате, давал себя упросить: «Ну, пожалуй, я пойду».

Сторожа несли лопаты. Под предводительством офицера и под охраной солдат с ружьями, заключенные отправлялись в путь. Под звон кандалов пели они свою любимую итальянскую арию, революционную «Отечество наше страдает под игом твоим», или даже французскую Марсельезу. Офицеры и солдаты мерно шагали под такт революционных песен. Придя на место, завтракали, пили чай, играли в шахматы. Солдаты, сложив ружья в козлы, располагались на отдых, засыпали; унтера и надзиратели доедали завтрак заключенных».^[19]

Привилегии женатых были велики.

«Жены постепенно выстроили себе дома на единственной улице, и после их отъезда сохранившей в их память название «Дамской». Мужья сначала имели с ними ожидания в тюрьме, но постепенно получили разрешение уходить домой, к женам, на целый день. Сначала ходили в сопровождении часового, который мирно дожидался их на кухне, где его угощала кухарка, а впоследствии они переехали в домики жен».^[20]

Так же хорошо жили декабристы и в Петровском заводе.

«Переезд носил характер пикника. Двигались медленно, летом. Через каждые два дня один день отдыхали. Декабристы собирали коллекции растений и минералов. Вечерами у костров пели песни. Переезд оставил у всех приятное воспоминание».^[21]

Лунин во время переезда хвастался бурятам, что он хотел сделать царю «угей» (смерть).

В Петровской их ждало новое помещение на 64 комнаты. Холостякам — по одной, женатым — по две.

«Номера были большие, — пишет Цейтлин, — у женатых они скоро приняли вид комнат обыкновенной квартиры, с коврами и мягкой мебелью».

«Получались русские и иностранные газеты и журналы.

Декабрист Завалишин исчисляет общий книжный фонд Петровской тюрьмы в 500.000 названий. Проф. Гернет считает это число возможным, принимая во внимание огромную библиотеку МуравьеваАпостола».^[22]

Кн. Трубецкая и кн. Волконская жили вне тюрьмы, на отдельных квартирах, имея по 25 человек прислуги каждая».^[23]

«Элементов принудительности на Петровском заводе не было», — принужден констатировать сам проф. Гернет.^[24]

«Работали понемногу на дороге и на огородах. Случалось, что дежурный офицер упрашивал выйти на работу, когда в группе было слишком мало людей. Завалишин так описывает возвращение с этих работ: «возвращаясь, несли книги, цветы, ноты, лакомства от дам, а сзади казенные рабочие тащили кирки, носилки, лопаты… пели революционные песни».^[25]

«Декабристы фактически не несли каторжного труда, за исключением нескольких человек, короткое время работавших в руднике», — признает сам проф. Гернет.^[26]

Высланные на поселение получали по 16 десятин пахотной земли, солдатский паек и одежду два раза в год. Неимущим выдавались пособия. Так, Батенков, при выходе на поселение получил от Императора 500 рублей серебром «на первое обзаведение». Но на землю селились мало. Предпочитали служить, как Кюхельбекер и др., или работать самостоятельно, как Якушкин, имевший в Ялуторовске школу, которую окончило 1600 мальчиков. Ни то, ни другое не запрещалось.^[27]

XVI. Оценка «исторического подвига» декабристов выдающимися современниками и народом

Восстание декабристов — это дело кучки фанатически настроенных дворян. Восстание декабристов не имело никаких корней в народе, да по характеру своему и не могло иметь. Декабристам сочувствовала только незначительная часть дворянской интеллигенции, из числа «передовых» людей, заразившихся любовью к отвлеченной свободе и ненавистью к реальной России. Эта категория людей, как во времена декабристов, так и позже, всегда страдала одной и той же неизлечимой болезнью — отсутствием государственного смысла. Русской действительности и русской власти эти фантазеры предъявляли всегда такие претензии, каких не в состоянии выдержать никакая власть на свете. Действительность и политические утопии, как известно, со времен Платона, всегда живут как кошка с собакой.

Как отнеслось большинство выдающихся национальнонастроенных людей к «бессмертному историческому подвигу декабристов»?

Выдающийся русский лирический поэт Ф. Тютчев пишет:

Перу отца русской историографии Карамзина принадлежит следующая характеристика восстания декабристов: «Вот нелепая трагедия наших безумных либералистов! Дай Бог, чтобы истинных злодеев нашлось между ними не так много. Солдаты были только жертвой обмана». Обладая глубоким объективным умом историка, Карамзин отдавал себе ясный отчет в том, от какой опасности была спасена 14 декабря 1825 года Россия. «Бог спас нас 14 декабря, пишет он, — от великой беды. Это стоило нашествия французов».

«В обоих случаях вижу блеск луча, как бы неземного».

Благородный Жуковский, воспитатель сына Николая I, будущего Царя Александра II Освободителя, — как бы предчувствуя его трагическую смерть от рук духовных потомков декабристов, не побоялся прямо назвать декабристов «сволочью».

Осуждали восстание декабристов и многие другие выдающиеся люди, свидетели восстания декабристов.

Секретный агент Висковатов в своем рапорте сообщал, что он слышал следующие разговоры среди простолюдинов: «Начали бар вешать да ссылать! Жаль, что всех не перевешали, да хоть бы одного отодрали да и спасли…».

Любопытна оценка декабристов Юрием Самариным, одним из тех дворян, которые поддержали Александра Второго в его проекте освобождения крестьян с землей. В написанном Самариным проекте неопубликованного манифеста, являющимся ответом на требование дворянами конституции, Юрий Самарин пишет: «Народной конституции у нас пока еще быть не может, а конституция не народная, т. е. господство меньшинства, действующего без доверенности от имени большинства, есть обман и ложь».

Чрезвычайно интересна оценка декабристов, сделанная Достоевским. Называя декабристов бунтующими барами, Достоевский пишет о «бунте 14 декабря» как о бессмысленном деле, которое «не устояло бы и двух часов». В уста героя «Бесы», Шатова, Достоевский вкладывает следующее высказывание: «…Бьюсь об заклад, что декабристы непременно освободили бы тотчас народ, но непременно без земли, за что им тотчас русский народ непременно свернул бы голову».

Политическая зрелость 26-летнего Пушкина сказывается в суждениях Пушкина о декабристском восстании и его подавлении, и в связи с этим — об революции вообще. Хотя он волнуется и страдает за участь своих друзей, но он не разделяет их взглядов, не одобряет их образа действий. Два месяца после восстания он писал Дельвигу, что он «никогда не проповедовал ни возмущения, ни революции» и желал бы «искренне и честно помириться с правительством».

Сожалел об участи, грозящей декабристам, Пушкин заявляет: «Не будем ни суеверными, ни односторонними, как французские трагики, но взглянем на трагедию взглядом Шекспира».

«Уже тогда в Пушкине, — указывает С. Франк, — очевидно выработалась какая-то совершенно исключительная нравственная и государственная зрелость, беспартийно-человеческий, исторический, «шекспировский» взгляд на политическую бурю декабря 1825 года».

В июле 1826 года Пушкин пишет князю Вяземскому: «Бунт и революция мне никогда не нравились».

В 10 главе «Онегина» Пушкин дал следующую уничтожающую характеристику декабристов:

Широкие же массы народа восприняли восстание декабристов как желание уничтожить Царя за то, что он не дает помещикам окончательно поработить крестьян.

Крестьяне думали о восстании в Петербурге, — пишет Цейтлин, — «что это дворяне помещики бунтовали против батюшки Царя, потому что он хочет дать им свободу». И это было действительно так.

Даже такой страстный поклонник декабристов, как Герцен, в своей статье «Русский заговор», пишет: «Их либерализм был слишком иноземен, чтобы быть популярными». А в статье «О развитии революционных идей» Герцен дает еще более суровую оценку политического значения заговора декабристов. Герцен пишет о том, что «невозможны более никакие иллюзии; народ остался равнодушным зрителем 14-го декабря».

XVII. Миф о том, что Пушкин и Грибоедов были декабристами

I

Был ли Пушкин декабристом? Хотел ли он быть декабристом? И мог ли Пушкин быть декабристом? Вокруг этих трех вопросов уже свыше ста двадцати пяти лет идут ожесточенные споры. Левые усиленно поддерживают легенду о том, что если Пушкин и не был декабристом, то он хотел им быть и мог им быть.

Князь С. Вяземский в своей книге «О декабристах» утверждает, что его прадеду Сергею Волконскому было поручено завербовать Пушкина в декабристы.

«…Здесь уместно упомянуть подробность — пункт с Волконским — которая, кажется, в литературу не проникла; она сохранилась в нашем семействе, как драгоценное предание. Деду моему Сергею Григорьевичу было поручено завербовать Пушкина в члены Тайного Общества; но он, предвидя славное его будущее и не желая подвергать его случайностям политической кары, воздержался от исполнения возложенного на него поручения».

Передавая это семейное предание С. Волконский далее заявляет: «В отношениях, сближавших Пушкина с декабристами, есть некоторая недоговоренность, своего рода драматическое молчание с обеих сторон. Пущин остановился на краю признания. С другой стороны, Якушкин рассказывает, как однажды в Каменке, в присутствии Пушкина, говорили откровенно, настолько, что сочли нужным тут же замазать и превратить в шутку, а Пушкин воскликнул: «Я никогда не был так несчастлив, как теперь; я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель перед собой, а это была только злая шутка». Слова его остались без отклика. Может быть, боялись пылкости, неуравновешенности поэта. Драматическое молчание этой недоговоренности, длившейся столько лет, освещается горькими словами поэта при прощании с Александрой Григорьевной Муравьевой: «Я очень понимаю, почему они не хотели принять меня в свое общество, я не стоил этой чести». Как согласовать эту недоговоренность и опасливое отношение декабристов к Пушкину с преданием о возложенном на моего деда поручении, не берусь судить, но счел долгом упомянуть о нем».

Семейное предание Волконских с «опасливым отношением декабристов к Пушкину» согласовать, конечно, трудно. Едва ли С. Г. Волконский воздержался от вербовки Пушкина в ряды декабристов только потому, что, предвидя славное будущее Пушкина, не желал «подвергать его случайностям политической кары». Ни политические настроения декабристов, ни их действия, как известно, не отличались слишком большой осторожностью. Если бы они были уверены в том, что Пушкин будет преданным активным участником заговора, что он пойдет на все, то Волконский, конечно, завербовал бы Пушкина.

«От верховной думы, — говорит декабрист Горбачевский, — нам было запрещено знакомиться с Пушкиным; а почему? Прямо было указано на его характер.» (Русская Старина. 1880 г. стр. 13).

«Уже этот факт — непосвящения Пушкина в заговор необъясним одной ссылкой на недоверие к Пушкину за его легкомыслие, — правильно подчеркивает С. Франк, — мало ли легкомысленных и даже прямо морально недостойных людей было в составе заговорщиков. Он свидетельствует, что друзья Пушкина с чуткостью, за которую им должна быть благодарна Россия, улавливали уже тогда, что по существу своего духа он не мог быть заговорщиком».

То, что Пушкин по складу своего мировоззрения совершенно не способен быть участником революционного заговора, доказывает его записка «О народном воспитании», написанная Пушкиным в ноябре 1826 года.

«Последние происшествия, — пишет Пушкин, — обнаружили много печальных истин. Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения. Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий.

Лет 15 тому назад молодые люди занимались только военной службою, старались отличиться одною светской образованностью или шалостями. Литература (в то время столь свободная) не имела никакого направления; воспитание ни в чем не отклонялось от первоначальных начертаний; десять лет спустя мы увидели либеральные идеи необходимой вывеской хорошего воспитания, разговор исключительно политический, литературу (подавленную самою своенравною цензурою), превратившуюся в рукописные пасквили на правительство и в возмутительные песни; наконец, и тайные общества, заговоры, замыслы более или менее кровавые и безумные…

Ясно, что походам 13 и 14 года, пребыванию наших войск во Франции и Германии, должно приписать сиевлияние на дух и нравы того поколения, коего несчастные представители погибли в наших глазах; должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой — необъятную силу правительства, основанную на силе вещей. Вероятно, братья, друзья, товарищи погибших успокоятся временем и размышлением, поймут необходимость и простят оной в душе своей. Но надлежит защитить новое, возрастающее поколение, еще не наученное никаким опытом и которое скоро явится на поприще жизни со всею пылкостью первой молодости, со всем ее восторгом и готовностью принимать всякие впечатления».

Свой вывод Пушкин подтверждает следующим заключением: «…Мы видим, что Н. Тургенев, воспитывавшийся в Гетингенском университете, не смотря на свой политический фанатизм, отличался посреди буйных своих сообщников нравственностью и умеренностью правил, следствием просвещения истинного и положительных познаний».

Русская история, по мнению Пушкина, должна преподаваться по Карамзину.

«История Государства Российского, — пишет он, — есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека. Россия слишком мало известна русским; сверх ее истории, ее статистика, ее законодательство требуют особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять, в окончательные годы, умы молодых дворян, готовящихся служить отечеству верою и правдою, имея целью искренно, усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве».

Отметив, что «не одно влияние чужеземного идеологизма пагубно для нашего отечества, воспитание или, лучше сказать, отсутствие воспитания, есть корень всякого зла», Пушкин цитирует манифест Николая Первого от 13 июля 1826 года, в котором своевольство мыслей декабристов объясняются недостатком твердых познаний.

«Не просвещению (сказано в высочайшем манифесте от 13 июля 1826 года), но праздности ума, более вредной чем праздность телесных сил, недостатку твердых познаний, должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец — погибель». Скажем более: пишет Пушкин, одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия».

II

В «Истории русского театра», написанной Н. Евреиновым и недавно изданной Чеховским издательством, Н. Евреинов утверждает, что и Грибоедов был декабристом. В Москве несколько лет назад вышла огромная книга Нечкиной «Грибоедов и декабристы». На протяжении шестисот с лишним страниц Нечкина пытается изобразить Грибоедова декабристом, но из ее попыток ничего не выходит. Приводя противоречивые показания декабристов, насчет того, был ли Грибоедов членом заговора, Нечкина в конце концов принуждена выдвинуть против оправданного следствием Грибоедова ту же самую версию, которую выдвигает С. Волконский в отношении Пушкина. Нечкина заявляет, что Грибоедов хотел быть декабристом, но его, как и Пушкина, не приняли декабристы, щадя его поэтический талант.

«Грибоедов, — уверяет Нечкина, — знал очень многое о тайных планах декабристов, сочувствовал им, но, — как утверждает Нечкина, — несмотря на тюрьму и допросы, он не выдал просто ничего, ни разу не поколебавшись, ни разу не изменив принятой линии. Он оказался замечательным товарищем и доверие, оказанное ему первыми русскими революционерами, оправдал вполне.». А дело-то было проще. При всем желании А. Грибоедов ничего не мог рассказать Следственной Комиссии о тайных планах декабристов. Он был таким же «декабристом», как и Пушкин, которого совсем не привлекали к допросам, так как правительству было ясно, что Пушкин не имеет никакого отношения ни к заговору, ни к восстанию.

Против Грибоедова подозрения возникли, и он был арестован. Но следствие доказало полную непричастность Грибоедова, и он был освобожден. Грибоедов был выпущен «с очистительным аттестатом» 2 июня 1826 года, через четыре дня, был принят Николаем Первым вместе с другими оправданными чиновниками. Грибоедову, как и другим оправданным, было выдано двойное жалованье. В письме к Одоевскому Грибоедов пишет: «Государь наградил меня щедро за мою службу».

Грибоедов так же как и Пушкин с тревогой смотрел на все расширяющуюся пропасть между образованным обществом, усваивавшим все больше и больше европейскую идеологию, и массами народа… Грибоедов писал в «Загородной прогулке» (в 1826 г.): «…Родные песни! Куда занесены вы с священных берегов Днепра и Волги?.. Прислоняясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей — наблюдателей, тот поврежденный класс полуевропейцев, к которому я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими?.. Народ, единокровный, наш народ разрознен с нами и навеки!..». В. Розанов верно отмечает в «Уединенном», что «вообще семья, жизнь, не социал-женихи, а вот социал-трудовики — никак не вошли в русскую литературу. На самом деле труда-то она и не описывает, а только «молодых людей», рассуждающих «о труде». Именно женихи и студенты; но ведь работают-то в действительности — отцы. Но те все — «презираемые», «отсталые», и для студентов они то же, что куропатки для охотника».

Исторического романа «Декабристы» Л. Толстой, по тонкому замечанию В. Розанова, не кончил «по великой пустоте сюжета. Все декабристы суть те же «социал-женихи», предшественники проститутки и студента, рассуждающих о небе и земле. Хоть и с аксельбантами и графы. Это не трудовая Русь: и Толстой бросил сюжет…».

XVIII. Что случилось бы с Россией, если бы победил не Николай I, а декабристы?

I

Перспектива русской истории невероятно искажена рядом поколений не критически мыслящих личностей базаровского толка, которые только и делали, что, объятые слепой любовью к неведомому «прекрасному социалистическому будущему», разрушали реальное настоящее.

Русская история слишком превратно аранжирована на свой вкус почитателями декабристов, Герцена, Белинского, Чернышевского и других «пророков» русской интеллигенции. Одним из примеров такого сознательного искажения исторических событий является трактовка масонско-дворянского заговора декабристов. Декабристы также непомерно героизированы, как и все их последователи. Декабристы, Желябов, Софья Петровская, эсеровские террористы. Все это «святые», занесенные в синодик русской революции. «Святые» и «мученики» с пистолетами, кинжалами и бомбами в руках.

Святые от… ненависти! Убийцы-мученики! Революционным кругам потребовалось около столетия упорной работы, чтобы внедрить в сознание широких слоев русского населения современное представление о декабристах, как безгрешных ангелах, зачинателях борьбы с кровавым русским самодержавием.

Кто же все-таки декабристы? Святые в военных мундирах и фраках или честолюбцы из того сорта людей, которые всегда пополняют собой ряды антигосударственных заговоров. Мнения о декабристах разделяются и до сих пор. Одни, а этих одних много (это и большевики, и меньшевики, и эсеры, и солидаристы, и все беспартийные, твердящие большевистские, меньшевистские и прочие зады), находятся под гипнозом левой пропаганды. Широкие круги по сей день считают декабристов святыми, мучениками борьбы за свободу.

Другие считают декабристов черными злодеями, не имеющими ни одного светлого пятна. Как и всегда, крайние мнения содержат только часть истины. Декабристы не святые, но и не злодеи. Правильный взгляд на декабристов, отвечающий объективной истине, будет следующий. Декабристы — это фанатики. А каждый русский фанатик — это эмбрион невольного политического злодея. Во имя осуществления своей политической идеи русский политик готов сжечь и других и себя. Политический фанатизм делает из русского революционера человека, очень часто готового отдать жизнь во имя всеобщего блага, но готового шагать по горло в горячей человеческой крови к светлому будущему фантастической России, построенной по рецепту его партии. Только по рецепту его партии и ни по какому другому!

Если бы декабристское восстание не было подавлено, декабристы, руководимые желанием как можно быстрее достичь осуществления своих политических фантазий, тоже, как и большевики, пролили бы реки русской крови.

Для фанатика, как и для ребенка, труден только первый шаг. Все, кто становится поперек фанатизму (а фанатизму становится поперек всегда вся жизнь, все люди), безжалостно сметается со все возрастающей свирепостью. В результате разгрома декабристского восстания мы имели только пять трупов и несколько десятков сосланных. А если бы победили декабристы, а затем бар-декабристов смела бы разбушевавшаяся народная стихия, то мы в 1825 году имели бы не пять трупов, а может быть и пять миллионов. В Смутное время 17-го столетия погибла ведь половина населения России.

Хватило же у Каховского фанатизма убить любимого сподвижника Суворова, национального героя Отечественной войны, «русского баярда» графа Милорадовича! Холодный разум подсказывает, что нет никакого основания думать, что в случае победы декабристов, дело ограничилось бы убийством одного Милорадовича и членов императорской фамилии. Всякий фанатик, как маньчжурский тигр, безопасен для людей только до той поры, пока он не отведал человеческой крови. А когда отведал, — он становится опасным для всех людей.

Нет, за Милорадовичем, императором и великими князьями последовали бы в страну праотцев и Пушкин, и Жуковский, и Карамзин, и Тютчев, и Гоголь — весь цвет тогдашней России. Пламя, вырывающееся из зерна политического фанатизма, никогда не знает удержа, оно пылает до тех пор, пока не сожжет все вокруг себя.

Фанатик не любит никого и ничего, кроме полюбившейся ему политической идеи. Политические же идеи, как известно, не имеют гуманного сердца. Всякий фанатизм вообще неизбежно поступает, как Сатурн со своими детьми, т. е. пожирает их. Русский же фанатик в силу своей безграничной необузданности поступает еще более свирепо, чем Сатурн, он пожирает не только своих детей, но и всех породивших его.

* * *

Не подави Николай I декабристского восстания, мы несомненно имели бы такую кровавую репетицию русского кровавого и безжалостного бунта, во время которой, конечно, не уцелел бы и творец «Бориса Годунова» и «Мертвых душ» и «Войны и мира», все те, кто в эпоху, последовавшую за подавленным восстанием декабристов, создали неисчислимые духовные ценности. Все те, кто преклоняется пред именами декабристов, не имеют права забывать об этом.

Если бы декабристы победили, Пестель так же неизбежно победил бы Муравьева-Апостола, как в октябре 1917 года Ленин победил Керенского.

II

Один из иностранных дипломатов Сен-Приест писал, что, подавив восстание декабристов, Николай спас не только Россию, но и Европу, еще не изжившую страшные последствия французской революции.

«Революция здесь была бы ужасна. Вопрос не в замене одного Императора другим, но переворот всего социального строя, от которого вся Европа покрылась бы развалинами». И это совершенно верный вывод. Пестель, Каховский, Якубович, были не единственные из декабристов, готовые пойти на убийство Царской Семьи. К. Грюнвальд, в своем, вышедшем на французском языке исследовании «Николай I», пишет: «Мысль о цареубийстве владела некоторыми экзальтированными умами. Якушкин, пораженный любовной неудачей, восклицал: «Судьба сделала из меня жертву, я нанесу удар и потом убью себя»; князь Шаховской заявлял о своей готовности убить Государя; Лунин предлагал послать маскированных людей на Царскосельскую дорогу…».

Большевики, расстреляв в Екатеринбурге всю Царскую Семью, привели в исполнение только «наиболее гуманный способ цареубийства», который замышляли декабристы. Некоторые из декабристов замышляли способы похуже. Декабрист Н. Оржицкий «выражал желание особым способом расправиться с царствующим домом — во избежании излишних затрат на многие виселицы возвести одну «экономическую виселицу», достаточно высокую, на которой повесить царя и великих князей «одного к ногам другого» (вариантом этого предложения было — повесить царя и всех великих князей указанным способом на высокой корабельней мачте)».

Заговорщики Второй армии с ноября 1825 года вели пропаганду среди солдат о необходимости похода на Москву, убийства всей Царской Семьи и воли всему народу.

Солдаты полка, который вел Муравьев, за сутки в Василькове выпили 184 ведра вина (на 1.000 человек). Начались безобразия. Начали срывать с офицеров эполеты, начали грабить мещан и евреев.

Подняли из гроба столетнего старика, плясали с трупом посреди толпы галдящих, перепившихся солдат.

Зверски был избит старик полковник Гебель, арестовавший Муравьева. Предоставим тут слово М. Цейтлину.

«…Щепилло ударил его штыком в живот. Соловьев схватил обеими руками за волосы и повалил на землю. Оба они набросились на лежащего и безоружного Гебеля, Щепилло сломал ему руку прикладом.

Весь израненный, исколотый, он нашел еще силы встать, буквально приподняв своих противников и вырвал ружье у Щепилло. В это время тоже с ружьем прибежал Сергей Муравьев». Гебелю все же удалось убежать. «Так избиением старого и безоружного человека, — замечает М. Цейтлин, — началось светлое дело свободы».

III

В 125-летнюю годовщину восстания декабристов в одной из выходящих в Северной Америке газет Г. Месняев писал в статье «Легенда о декабристах»: «Нельзя не обратить внимания на чрезвычайно любопытное психологическое явление, каковым является отношение русского общества к декабристам. В глазах людей, совершенно различных духовных и политических оттенков, декабристы до сих пор овеяны романтическим ореолом героев, привлекательных мечтателей с типичной русской готовностью — жертвовать собою ради идеи.

Однако, помимо объективной оценки и личного нашего отношения к прекраснодушию первых русских революционеров, — заявлял Г. Месняев, — должна быть оценка объективная, оценка уже не побуждений, которыми руководились они, а результатов, к которым привела их революционная деятельность…». Приведя известное стихотворение о декабристах знаменитого русского лирика Тютчева:

Г. Месняев пишет, что «хотя в приведенных выше словах поэта Тютчева и говорится о том, что от идей этих «не осталось и следов», на самом деле они оставили очень глубокий и неистребимый след в жизни народа и имели совершенно непредвиденные и в конечном счете весьма страшные последствия».

«…Обращаясь к объективной оценке роли декабристов в нашей истории, необходимо вопрос поставить так: кто 125 лет назад был исторически прав — Император Николай I-й или же его противники декабристы? Или иначе, было ли для России подавление декабрьского мятежа исторической удачей или же историческим несчастьем. Ответ на эти вопросы может быть, на мой взгляд, только один…

Мы должны считать, что для России было бесспорной удачей то, что 14-го декабря 1825 г. на Сенатской площади победили не декабристы, а Император Николай I-й, который сохранил тем самым почти на сто лет для России: Московский университет, Третьяковскую галерею, Пушкина, Толстого, Чайковского, Репина и все то, что составляет сущность и гордость русской национальной культуры».

Итоги деятельности декабристов и их политических потомков с исключительной ясностью подведены историей на наших глазах. За них уплачено гибелью Николая II, всей Царской Семьи, и кровью, муками, духовным и материальным разорением нас самих и миллионов наших современников. Поэтому-то мы не только вправе, но и обязаны вынести свой приговор над декабристами, разрушив ту легенду, которая так долго владела умами поколений русских людей и которая является ярким свидетельством и рокового недостатка в русском обществе здорового государственного инстинкта и подлинного национального сознания.

Даже известная «легальная марксистска Е. Кускова» и та в своей статье «До и после» (Нов. Русск. Слово № от 7/11 1949 г.), анализируя увлечение российской интеллигенции революцией, делает следующее любопытное признание о том, что могло бы быть, если бы удалось восстание декабристов. Приводя следующее стихотворение:

А затем делает совершенно поразительное для «легальной марксистки» признание: «…Нужно ли так взывать к могилам революционеров из высокого стана дворян? Никто не знает, чем кончилась бы их история, если бы 14 декабря 1825 года они победили. Ведь тогда бы так же был бы неизбежен выход на арену истории «рыл», тлей, русских Пугачевых и Стенек Разиных. Что бы было тогда на Неве, на всех реках и землях Крепостной Руси?»

XIX. Декабристы и «психоз крови» у русской интеллигенции

От декабристов в русскую политическую жизнь вошло страшное наследие — «психоз крови».

«Откуда, когда и как психоз крови внедрился в русскую жизнь? Психоз, который вырос на почве идей всеобщего блага и интегральной справедливости?» — задает вопрос Н. Былов в напечатанной несколько лет назад в «Нашей Стране» статье и дает на этот вопрос следующий верный ответ: «Историческая тропа приводит нас к декабристам. Они были под гипнозом французской гильотины; они сговаривались убить всю царскую семью без остатка; они сурово осуждали революции неаполитанскую и испанскую за то, что там венценосцы не были истреблены. В своей «Русской Правде» Постель развивал планы вырубки «под корень» всего мыслящего слоя России. Церковь шла целиком на слом. Все это — во имя создания чего-то всеблагого, идеального…».

Декабристы заложили и новое: кровь во имя неведомого, туманного будущего. Вот эта-то традиция нас и интересует. Она очень быстро дает себя знать после декабристов. Кружок «петрашевцев» принято понимать как нечто весьма безобидное, где молодые люди обсуждали теории Фурье, обсуждали головоломные вопросы, к какой «трудовой фаланстере» отнести почтенных граждан, на долю которых выпадет повинность чистить уборные. Разумеется, если поставить им в вину только то, что они восхищались психопатом Фурье, то приговор над ними (повешение, в последний момент, когда они стояли под виселицей, замененное каторгой) выглядит неслыханно жестоким.

Умалчивается одно обстоятельство: петрашевцы на своих собраниях обсуждали еще и убийство царя. А этот факт переиначивает все дело.

Достоевский, бывший в числе петрашевцев и приговоренный к повешению, показал нам своей жизнью и творчеством, что этот суд он принял, как заслуженный, и через этот суд отделался от бесов, разъедавших его в молодости.

Достоевский победил бесов в себе, но в русской жизни они никак побежденными не оказались. Каждый новый «вклад в революционную мысль», был вместе с тем и вкладом в психоз крови. Исключение можно сделать только для одного Герцена — он был настолько духовно одарен, что догматическая гнусь не могла его целиком заесть. Все другие пророки подполья шли навстречу гнуси бодро и безоговорочно.

Чернышевский (в 1853 г.) пишет: «…меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики, ни резня». В окончательном виде «Катехизис революционера», как он был назван, составил в 80-х годах Нечаев и никто дальше, — ни Ленин, ни Дзержинский, ни Сталин — ничего нового уже не сказали. Нечаев писал, что все средства — ложь, вымогательство, провокация, воровство и убийство не только не должны смущать революционера, но абсолютно необходимы и всячески его украшают. Это и есть революционная доблесть. Всем известно, что фабулой для «Бесов» Достоевского послужил именно процесс Нечаева, который убил своего приятеля, когда тот возымел дерзость в чем-то не согласиться с «вождем» — Нечаевым».

Но оставим пророков и перейдем к «малым». Как там обстояло дело? Увы, черные пророки всегда находили послушное и восторженное стадо».

«Я дошла до того, что бредила эшафотом», оставляет письменный след Л. Г. Шелгунова («Любовь людей шестидесятых годов» Т. А. Богданович, изд. «Академия»). Шелгунова со своими двумя мужьями принадлежала к окружению Чернышевского, но на ней явственно чувствуется гипноз, т. н. великой французской революции. «Этот месяц, проведенный в Париже, совершенно одурманил меня», — сообщает Шелгунова в 1856 году. «Я дошла до того, что бредила эшафотом». По-видимому, посещение мест казней и осмотр «священных гильотин» производили на молодую барыньку приятное опьяняющее действие».^[28]

XX. Напрасно погубленные жизни

Восстание декабристов, чрезвычайно накалив политическую атмосферу в России, только отодвинуло еще дальше возможность разрешения важнейшей исторической задачи, во имя разрешения которой они поднимали восстание — освобождение крестьян. Не будь восстание, крестьян освободил бы наверное уже не сын Николая I, а сам Николай I.

Чрезвычайно показательно то, что помилованные Николаем I Киселев, А. Муравьев и Ростовцев были привлечены Императором к подготовительным работам по освобождению крестьян и проделали большую работу в этом направлении.

Ряд осужденных декабристов со временем тоже поняли, что восстание было ошибочным шагом.

Участник восстания декабристов А. П. Беляев в своих «Воспоминаниях о пережитом и перечувствованном» оценивает восстание декабристов как событие, принесшее страшный вред России («Русская Старина»).

Когда на престол после смерти Николая I вступил Александр Второй, то он простил декабристов.

«…Летом 1856 года все тянулись в Москву — ожидали коронации. Вернулся Михаил Сергеевич из заграничной поездки.

Муравьев разрешил ему остаться в Москве посмотреть на торжества.

Царило восторженное настроение. Севастопольские раны, наскоро залеченные Парижским трактатом, уже не болели. Очи всех с упованием взирали на Кремль, а практические заботы вращались вокруг приготовлений к праздникам. Настал и ожидаемый день, когда должно было раздаться царское слово о судьбе сибирских изгнанников.

Утром, в день коронации, еще никто ничего не знал: по крайний мере, дети Сергея Григорьевича ничего не знали. В ответ на все расспросы видели лишь поднятые плечи и разведённые руки. Елена Сергеевна с Михаилом Сергеевичем сидели в местах для публики на Кремлевской площади: они видели счастливые лица людей, друг друга поздравлявших, между прочим, молодого Александра Егоровича Тимашева, впоследствии министра внутренних дел, который с крыльца издали показывал дамам, сидящим на трибунах, свои только что полученные флигель-адъютантские аксельбанты, но об отце своем они ничего не знали. Так прошел весь день.

Когда в своей квартире на Спиридоновке они сидели за обедом, раздается звонок. Курьер из Кремля. На имя Михаила Сергеевича Волконского повестка явиться к шефу жандармов, князю Долгорукому.

Кратковременная всеобщая суматоха. Отец спешит в Кремль. Он вошел в приемную, пошли доложить. Выходит князь Долгорукий с пакетом в руке: «Государь Император, узнав, что вы находитесь в Москве, повелел мне передать вам манифест о помиловании декабристов, с тем, чтобы вы его везли вашему отцу и его товарищам». Можете себе представить, что это известие произвело дома, на Спиридоновке. В тот же вечер, отец выехал… Москва горела огнями, гремела кликами, когда по той самой дороге, по которой двадцать девять лет тому назад Мария Николаевна в кибитке ехала, держа путь на Нерчинск — в тарантасе выезжал Михаил Сергеевич, увозя с собой манифест о помиловании…».

«…На придворном балу в Кремлевских залах новый Император обходил гостей, когда вдруг остановился. Он нагнулся к сопровождавшему его, спросил что-то и направился в толпу. Толпа по пути его расступалась. Государь проходил как бы коридором, который удлинялся по мере его продвижения. Наконец он остановился: перед ним стояла красавица в белом кисейном платье с бархатными анютиными глазками на белом платье и в черных волосах.

«Я счастлив, — сказал Александр Второй, — что могу возвратить вашего отца из ссылки, и рад был послать за ним вашего брата».^[29] Вся в слезах Елена Сергеевна погрузилась в глубокий реверанс…».

Декабристы-идеалисты, типа князя Волконского, получив амнистию, и не подумали примкнуть к революционной молодежи, которая этого ожидала. Это не мой вымысел, вымысел человека, который избрал своим духовным учителем не декабристов, а Пушкина, который является блестящим представителем русского либерального консерватизма. К такому же точно выводу пришла и лучшая часть декабристов, которые дожили до эпохи Великих реформ.

Князь С. Волконский сообщает на этот счет следующие любопытные данные: «…Отец ваш, — пишет княгиня Мария Николаевна в последних строках своих «Записок», — как вы знаете, по возвращении на родину был принят радушно, а некоторыми — даже восторженно». Чтобы оценить характер этого радушия и этой восторженности надо припомнить внутренне политический момент, в который вернулись декабристы. Будущие реформы Александра II уже носились в воздухе; еще не было ничего официального, но падение крепостного права и гласное судопроизводство обсуждались везде. Вернувшись из ссылки, декабристы попали в тот же круг мыслей и чувств, за который поплатились и в котором прожили там в Сибири в течение тридцати лет; но то, что в их время было тайно, то теперь стало явно. Просидев в подполье и выйдя на свет, они оказались на уровне лучшего, что было в тогдашней общественной мысли не только широких кругов, но и кругов официальных. Был, конечно, и в них известный, как теперь выражаются, сдвиг. За тридцать лет произошел осадок, уравновесились в характерах отношения между увлечением и рассудком. Не хочу этим сказать, что они от чего бы то ни было отказались. В своих «Записках», писаниях на семьдесят восьмом году жизни, Сергей Григорьевич говорит: «Мои убеждения привели меня в Верховный уголовный суд, на каторгу, к тридцатилетнему изгнанию, и тем не менее, ни от одного слова своего и сейчас не откажусь». Эти слова, из цензурных соображений, должны были быть выпущены при издании «Записок», но один экземпляр был напечатан без пропуска; этот редчайший экземпляр отец мой подарил мне; он остался в моем уездном городе среди вещей, объявленных народной собственностью… Нет, они не отказывались, но они увидели, что, в то время, как их насилие потерпело неудачу, стремления их осуществляются естественным путем. Не мудрено радушие, понятна восторженность, с которыми они были встречены; они были страдальцами за то самое, чем сейчас горели все.

Прогрессивное движение в представителях власти с одной стороны и утешение бури и натиска в них самих с другой, сблизили два когда-то враждебных полюса, заставили их сойтись на середине».

Декабристы не пришли ни к левому революционному крылу западников, ни даже к умеренному правому крылу своих почитателей, которые по-прежнему видели в декабристах непримиримых врагов самодержавия.

«…Больше всего оказался им сродни, как это ни странно, — пишет С. Волконский, — может показаться на первый взгляд, кружок славянофилов. В домах Самариных, Хомяковых и Аксаковых, вот где Сергей Григорьевич чувствовал себя духовно дома. Для этого сближения, кроме тех причин, которые ясны из предшествующего, т. е. причин политически-исторического характера, были и причины психологического свойства, роднившие декабристов с славянофилами.

Прежде всего, те и другие горели любовью к родине, любовью, равной которой в наши дни уже не найти, — любовью такой сильной, что в ней перегорали различия убеждений. Декабристы и по воспитанию, и по стремлениям, и по вкусам своим, были, конечно, западники, и если они сошлись с людьми, пустившими в оборот выражение «гнилой запад», то потому, что встретились с ними в любви к родине, в ней слились».

* * *

Немало декабристов дожило до того мгновения, когда крепостное право пало по мановению Царя.

Дожил до этого радостного дня и декабрист князь Сергей Волконский.

«…В Париже застал Сергея Григорьевича день 19-го февраля.

Это, можно сказать, был завершающий день его жизни. Он был в русской церкви на молебне, когда читался манифест об освобождении крестьян. можно ли представить себе, что он чувствовал, когда с высоты амвона читались царские слова, возвещавшие то самое, ради чего он выстрадал каторгу и изгнание? Да, он мог сказать: «Ныне отпущаеши раба твоего с миром».

Надо думать, что князь Сергей Волконский в этот торжественный для всей России день понял, какую глубочайшую, непоправимую ошибку сделал он и другие декабристы, идя на восстание в 1825 году.

Сколько даровитых людей, которые могли бы принести большую пользу России на разных поприщах государственной деятельности, растратили бесполезно свою жизнь в ссылке и тюрьмах.

Ход истории имеет свои суровые законы. Не всегда и Царь, несмотря на всю силу власти, которой он располагает, может выполнить то, чего немедленно желают необузданные политические мечтатели. Много наверно грустных мыслей пронеслось в голове декабриста Сергея Волконского, когда он находился на молебне в русской церкви в Париже, по случаю освобождения крестьян.

Что может быть грустнее и тяжелее сознания, бесполезно прожитой, по собственной вине, жизни?

Между прочим, как сообщает потомок С. Волконского, автор книги «О декабристах»: «…бумаги, отобранные в бывшем доме Волконского, были израсходованы в уборной уездной Чрезвычайной Комиссии».^[30]

XXI. Исторический долг нашего поколения

Прошло уже больше столетия. В Англии о полковнике Деспарди и его казненных друзьях никто не вспоминает. У нас же за это время исторические кликуши из числа профессиональных разрушителей России нагородили кучу вздора о декабристах. Написаны кипы книг, в которых декабристы обрисованы небывалыми героями. А декабристское восстание как светлое пятно на грязно-кровавом прошлом России.

Декабристское восстание нанесло неисчислимый вред России!

Оно посеяло разрыв между правительством и частью общества.

Монархия, не имея опоры в обществе, принуждена была опереться на бюрократию. Все старания царей привлечь общество к государственному строительству не увенчались успехом. Чем дальше, тем правительство и общество, состоявшее в те времена почти исключительно из дворянства, расходились все дальше и дальше. Не веря дворянству, Император Николай Первый оперся на бюрократию.

Это было началом многих бед. Никакому обществу никакая бюрократия, конечно, понравиться не может. Бюрократия все дальше и дальше отдаляла Царя от народа. Русское же «передовое общество» стало жить по уродливой формуле, по которой долго жить не может ни одно государство: «Чем хуже, тем лучше».

Радовались каждой неудаче правительства. Ругали за глупость чиновников, а сами вместо того, чтобы стать умными чиновниками, окончив университеты шли в бомбометальщики. Посылали поздравительные телеграммы Микадо по случаю поражения русских войск в Маньчжурии. Ездили во Францию уговаривать французских банкиров не давать денег русскому правительству на вооружение, а когда армии на фронт посылали иконы вместо патронов, орали в русской и заграничной печати о глупости или измене царского правительства.

Позорный Февраль и кровавый Октябрь — это все одна прямая линия русского утопизма.

Декабристы — это роковой водораздел русской истории, приведший нас всех в зарубежье. Кто признает декабрь, тот всегда, с большими или меньшими оговорками, всегда признает и февраль (а октябрь уже каждый хочет разыгрывать на свой манер). И этой прямой генеалогической связи с декабристами не отрицают ни товарищи большевики, ни господа меньшевики, ни эсеры, ни солидаристы.

Для всех них декабристы — государственные изменники являются славными предтечами, а они сами — не менее славными продолжателями дела декабристов.

В передовой статье «Посева» (№ 52/135) А. Зернов пишет совершенно в стиле демагогического мракобесия предбольшевистской «прогрессивной» интеллигенции: «…Не вдаваясь в анализ, насколько зрелы и реальны были для того времени идеи декабристов, отметим одно, в свете взятой темы, главное: выступление декабристов должно быть отнесено к примерам бескорыстного служения российской интеллигенции своей родине и своему народу».

Нечего сказать, довод! Кроме восстания декабристов, мы знаем и другие исторические факты, которые также, если следовать логике А. Зернова, должны быть отнесены «к примерам бескорыстного служения российской интеллигенции». И убийство Александра II, и все другие бесчисленные террористические акты революционного безумия. Убивая Царей и государственных деятелей, революционные безумцы в большинстве случаев так же действовали бескорыстно. Вполне бескорыстно отправлял на тот свет своих политических врагов и большевистский аскет Феликс Дзержинский.

Что же, и ему, по мнению А. Зернова, необходимо воздавать почести и хвалу за бескорыстие?

* * *

Важной исторической задачей нашего поколения является уничтожение революционных мифов и революционной лжи об историческом прошлом России. Если не будут уничтожены духовные причины, круг ложных идей, на дрожжах которых постепенно взошел большевизм, то падение большевизма мало что изменит. На смену нынешней форме большевизма, то есть тоталитарной форме государства придет новая форма тоталитарного государства под новым названием… Те, кто наследуют от большевиков систему русских исторических и революционных мифов, неизбежно наследуют и новую форму государственного и партийного тоталитаризма. А кандидатов в наследники тоталитаризма мы уже имеем. Вспомним только то глубочайшее уважение к системе революционной лжи, которая с каждым годом всем чаще и откровеннее высказывается на страницах партийных газет солидаристов и сбонровцев.

Разоблачить ложь о прошлом России, разоблачить ложь революционных мифов — вот в чем заключается историческая задача нашего поколения.

Комментарии

1

А. Керсновский. История русской армии. Ч. II., стр. 231-32.

(обратно)

2

Н. Бердяев. Русская идея.

(обратно)

3

М. Цейтлин. Декабристы.

(обратно)

4

М. Цейтлин. Декабристы.

(обратно)

5

П. Н. Богданович. Аракчеев, стр. 106.

(обратно)

6

В. Иванов. От Петра I до наших дней.

(обратно)

7

К. Грюнвальд. Жизнь Николая I. 1946, на франц. яз.

(обратно)

8

М. Цейтлин. Декабристы.

(обратно)

9

Б. Зайцев. Жуковский.

(обратно)

10

Д. Мережковский. «1825–1925». Современные записки. XXVI.

(обратно)

11

М. Цейтлин. 14 декабря. Современные записки. XXVI Париж. 1925 г.

(обратно)

12

М. Цейтлин. 14 декабря. Современные Записки. XXVI. Париж. 1925 г.

(обратно)

13

Шильдер. Император Николай I.

(обратно)

14

Современные Записки. XXVI

(обратно)

15

М. Цейтлин. 14 декабря. Современные Записки XXVI.

(обратно)

16

М. Цейтлин. Декабристы.

(обратно)

17

М. Цейтлин. Декабристы.

(обратно)

18

М. Цейтлин. Декабристы.

(обратно)

19

М. Цейтлин. Декабристы.

(обратно)

20

М. Цейтлин. Декабристы.

(обратно)

21

М. Цейтлин. Декабристы.

(обратно)

22

Проф. Гернет. История царской тюрьмы. Том II. Послереволюционное издание.

(обратно)

23

Проф. Гернет. История царской тюрьмы. Том II. Послереволюционное издание.

(обратно)

24

Проф. Гернет. История царской тюрьмы. Том II. Послереволюционное издание.

(обратно)

25

Проф. Гернет. История царской тюрьмы. Том II. Послереволюционное издание.

(обратно)

26

Проф. Гернет. История царской тюрьмы. Том II. Послереволюционное издание.

(обратно)

27

Проф. Гернет. История царской тюрьмы. Том II. Послереволюционное издание.

(обратно)

28

Н. Былов. Психоз крови. Наша страна. № 154

(обратно)

29

С. Волконский. О декабристах.

(обратно)

30

С. Волконский. О декабристах.

(обратно)

Оглавление

I. У кого заимствовал Александр I идею военных поселений и тайная цель их

II. Как отнесся император Александр I к заговору декабристов, когда узнал о существовании его?

III. Масоны и декабристы

IV. Пестель

V. Член масонской ложи «Пламенеющая звезда», «рожденный для заварки каш, но не для того, чтобы их расхлебывать»

VI. Тираноубийца № 1

VII. Тираноубийца № 2

VIII. «Отчаянные мечтатели», «обиженные кем-то из начальства,» и т. д

IX. Подозрительная история с завещанием Александра I

Х. Как «рыцари свободы» подготавливали бунт на Сенатской площади

XI. Как «рыцари свободы» вели себя во время восстания

XII. Как «рыцари свободы» вели себя во время следствия

XIII. Казнь главных организаторов восстания

XIV. Истинных руководителей заговора обнаружить не удалось

XV. Как мучили сосланных декабристов в Сибири

XVI. Оценка «исторического подвига» декабристов выдающимися современниками и народом

XVII. Миф о том, что Пушкин и Грибоедов были декабристами

XVIII. Что случилось бы с Россией, если бы победил не Николай I, а декабристы?

XIX. Декабристы и «психоз крови» у русской интеллигенции

XX. Напрасно погубленные жизни

XXI. Исторический долг нашего поколения

*** Примечания ***