Движда [Сергей Сергеевич Козлов] (fb2) читать постранично

Сергей Сергеевич Козлов

ДВИЖДА

(Магдалина)

Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?

(Рим. 7, 24)

...ибо дал нам Бог духа не боязни, но силы и любви и целомудрия.

(2 Тим. 1, 7)

Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими.

(Рим. 12, 15)

«Брошусь на землю у ног распятья,

Обомру и закушу уста.

Слишком многим руки для объятья

Ты раскинешь по концам креста.

Для кого на свете столько шири,

Столько муки и такая мощь?

Есть ли столько душ и жизней в мире?

Столько поселений, рек и рощ?

Но пройдут такие трое суток

И столкнут в такую пустоту,

Что за этот страшный промежуток

Я до воскресенья дорасту».

Борис Пастернак. Магдалина. 2

1

Началось все с безумного спора, который сначала вывернул наизнанку жизнь, а потом и душу...

Золотым осенним днем, когда солнышко припекает напоследок, и знаменитой русской хандре вроде бы нет места в сердце, два журналиста шли по подсохшей улице, оживленно говорили «за жизнь», подумывали — не подлить ли в беседу пивка или чего покрепче, и радовались той самой жизни. Между двумя приятелями наблюдалась существенная разница как в возрасте, так и в боевой и политической подготовке. Обрисовать их можно так: более умудренный опытом борьбы за либеральные ценности и права человека Виталий Степанович Бабель, очень гордившийся своей революционной фамилией, был седым и клочковато-непричесанным человеком, неровная челка опускалась на огромные двояковыпуклые очки, в которых сияли водянистые выпуклые глаза, пронзающие мир пренебрежением всезнания и житейской мудрости. Пожалуй, глаза Виталия Степановича были главной характерной чертой его лица, потому тонкие губы, заостренные уши и немного вздернутый, нехарактерный для такого типа лица нос описывать не стоит. Виталий Степанович был человеком невысоким и тщедушным, но весьма агрессивным даже в речи. Напротив, большой и высокий, молодой и опрятный Костя Платонов по натуре был добродушным и отзывчивым человеком. И вовсе не гордился своей писательской фамилией. Бабель подкатывался к шестидесяти, а Платонову недавно перевалило за тридцать. Он был счастлив своей молодостью и отмахивался от Бабеля, которому хотя бы три раза в сутки надо было сокрушать сталинизм или еще какую-нибудь тоталитарность.

— Да живите вы проще, Виталий Степанович! Ну надоело уже народу развеивать прах Сталина. Да и так ли он страшен, как его малюют?.. — улыбался Платонов солнцу и встречным девушкам.

— Ну, знаете, Константин Игоревич! — взрывался, чуть ли не брызжа слюной, Бабель. — Если мы забудем, если молодое поколение не вынесет из этого урока, если... Все это повторится! Лагеря, расстрелы, «воронки́»... А вы с такой преступной легкостью говорите об этом.

— Да надоело, Виталий Степанович, тошнит уже. При Сталине мы Гитлера победили...

— Да как вы можете такое говорить! Мы Гитлера победили не потому, а вопреки! Вы преступно наивны, Константин Игоревич. Мы выстрадали демократию!

— Ни хрена мы не выстрадали, — начал обижаться Платонов, — то-то вам по ручкам стукнули, когда вы хотели написать о продажности судьи Черкасовой. Где уж тут демократия. И нет никакой свободы слова! Никакой! Быть не может. Либо вы работаете на правительство, либо на олигархов, что еще хуже.

Бабель на минуту растерялся и даже остановился, пытаясь подобрать забуксовавшее от возмущения возражение.

— А что? — остановился в свою очередь Константин. — Все просто. При коммунистах можно было ругать буржуев, при буржуях можно ругать коммунистов. Все логично и просто. В России можно ругать запад, на западе нужно ругать Россию, в Китае можно ругать всех — их все равно больше. А в племени мумбу-юмбу нельзя только вождя критиковать.

— Вы беспринципны, Костя, и потому пишите о машинах, девушках и спортсменах...

— И о поэтах! — добавил с улыбкой Платонов. — Я не сторонник гламура, но мне нравятся успешные люди...

— Я, по вашим меркам, — поджал губы Бабель, — отношусь к категории неуспешных.

— Неуспешным считает себя сам человек. Я вас за язык не тянул, Виталий Степанович...

Они двинулись дальше, чтобы еще раз остановиться у входа в кафе, где можно было продолжить беседу, не деля ее с редакционной суетой, доходящей порой по степени накала до состояния митинга. У входа стоял неопределенного возраста нищий, с полной безнадегой в глазах, точнее с единственной надеждой — опохмелиться. Платонов великодушно достал из кармана плаща несколько помятых червонцев и щедро одарил ими просителя.

— Спаси Господи, — пролепетал нищий.

— И тебе того же, — просиял Константин Игоревич, который любил себя во время