Вот римлянка в свои осьмнадцать лет
паркует мотороллер, шлем снимает
и отрясает кудри. Полнолунье.
Местами Тибр серебряный, но пробы
не видно из-за быстрого теченья.
Я был здесь трижды. Хочется ещё.
Хорошего, однако, понемногу.
Пора «бай-бай» в прямом и переносном,
или напротив: время пробудиться.
Piazza de' Massimi здесь шлялись с Петей
(смех, а не «пьяцца» — чёрный ход с Навоны),
и мне пришло на ум тогда, что Гоголь
берёзу вспомнил, глядя на колонны,
а не наоборот. Так и запишем.
Вот старичьё в носках и сандалетах
(точь в точь как северные старики)
бормочет в лад фонтану.
А римлянка мотоциклетный шлем
несёт за ремешок, будто бадейку
с водой, скорее мёртвой, чем живой.
И варвар пришлый, ушлый скиф заезжий
так присмирел на склоне праздной жизни,
что прошептать готов чувихе вслед
«Хранят тебя все боги Куна…»
Когда я был молод, заносчив, смешлив,
раз, в забвенье приличий, я не пошёл
ни на сходку повес с битьём зеркал,
ни к Лаисе на шелест её шелков.
А с утра подался на Рижский вокзал,
взял билет, а скорее всего, не брал,
и примерно за час доехал до… —
вот название станции я забыл.
В жизни я много чего забыл,
но помню тот яркий осенний день —
озноб тополей на сентябрьском ветру,
синее небо и т. п.
В сельпо у перрона я купил
чекушку и на сдачу батон,
спросил, как короче пройти к реке —
и мне указали кратчайший путь.
В ивах петляла Истра-река,
переливалась из света в тень.
И повторялись в реке берега,
как повторяются по сей день.
Хотя миновало сорок лет —
целая вечность коту под хвост, —
а река всё мешает тень и свет;
но и наш пострел оказался не прост.
Я пил без закуски, но не косел,
а отрезвлялся с каждым глотком.
И я встал с земли не таким, как сел,
юным зазнайкой-весельчаком.
Выходит, вода пустячной реки,
сорок лет как утекшая прочь стремглав,
по-прежнему держит меня на плаву,
даже когда я кругом неправ.
Шли и шли облака среди тишины,
и сказал я себе, поливая траву:
«Значит, так» — и заправил рубашку в штаны —
так с тех пор и живу.
В кафельной вселенной, уютной, как печь-голландка,
Прохладной, как бёдра русалки, вынырнувшей из пруда,
Как ночь Рождества, морозной и жаркой,
Серебряной, как в осенних чашах вода, —
Небеса как шкатулка медным ключиком открываются,
И в заветный день сентября
С изразцового неба в ладони твои опускаются
Звёзды, ангелы, рыбки, сердечки из янтаря.
А если в кафельном сказочном мире мышь заведётся,
И серою тишью будет пугать тебя, и грызть, и шуршать,
И в горлышке серой ангинной тоской заскребётся,
И ход изразцовых светил дерзнёт нарушать, —
Мы отворим вышину — пусть ветер в шторах гуляет! —
И там, в вышине,
Перистые коты Господни, её облака поймают,
Белые и лазурные на эмалевой белизне.
И пискнет мышь на зубах сторожей, и паутинкой алой
По небу закружит ветер её в серебряный лёт, —
И вот уж она дождинкой-кровинкой стала,
И пусть себе в нашем саду поздней ягодой в куст упадёт.
Последние комментарии
19 часов 6 минут назад
21 часов 23 минут назад
1 день 12 часов назад
1 день 12 часов назад
1 день 17 часов назад
1 день 21 часов назад