Жизнь? Нормальная [Ростислав Николаевич Соломко] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Ростислав Соломко Жизнь? Нормальная
А добродетельный человек всё-таки не взят в герои… Потому что пора, наконец, дать отдых бедному добродетельному человеку… нет писателя, который бы не ездил на нём… изморили добродетельного человека… Н. В. Гоголь. Мёртвые души
1
Голтяев С. В. 54 года. Ведущий инженер СКБ-63. (Жалобы на боли в сердце с иррадиацией в левую лопатку, на одышку при подъёме на лестницу. Боли в пояснице. Плохой сон. Утомляемость. Атеросклероз, коронаросклероз, стенокардия, артроз, радикулит, гипертония.) Голтяева В. А. 33 года. Русская. Беспартийная. Высшее. Старший инженер СКБ-63. Аттестационной комиссией от занимаемой должности не отстранялась. Дисциплинированна. Сработалась с коллективом. Спортсменка. В листочках с печатными вопросами и фиолетовыми ответами нет главного. Главное у Веры из 23-й комнаты на нашем этаже — её глаза. Их взгляд. С тяжёлым, непонятным отчаянием. «Нет, и вы мне ничем не поможете!» Я очень неравнодушен к ней, при муже. Отразила ли это его психическая система? С Семёном Васильевичем Голтяевым — её мужем, и. о. председателя месткома нашего Специального конструкторского бюро мы часто гуляем по асфальтированной аллейке эскабевского двора в обеденном перерыве. Как элитарные голавли, мы расхаживаем с ним среди прочей мелкой рыбёхи. Мы разговариваем, как два равноправных эквивалента. — Прохоров сачок. — Лодырь, — с достоинством соглашается Семён Васильевич. — Вот Дуликов — хороший парень. — И план тянет. У трудяги с жильём полный абсурд. Сам обследовал. — Кому дал квартиру? — Прохорову. Непонятен мне Семён Васильевич. Может быть, он непонятен и Вере? Я искоса смотрю на Семёна. На минуту я представил их рядом — Веру и Семёна. Ведь она должна его… Тогда она такая же, как и мы все.— Вера Андреевна, — звоню в её отдел. — Зайдите, если сможете. Тут кой-какие неувязки в вашей схеме. Появляется сейчас же. Настроенная воинственно — ведь наши отделы вечные соперники. — Ну, чего тебе ещё? — Вера Андреевна. Вы же воспитанная дама. Вы всем не подаёте руки или только мне?… Задерживаю её руку в своей. Срабатывают самые чувствительные датчики в её головной схеме. На выходе, в глазах Веры, еле заметное смущение, испуг, вопрос и неужели! — надежда. Эксперимент начат…
2
«Бернер не подписывает и по третьему заходу. Пусть он сядет на моё место! Или — или. В конце концов в другом НИИ меня возьмут с руками и ногами за те же деньги…» Я не сразу замечаю, что наш длинный, похожий на тир коридор почему-то заставлен кульманами. За дверями — поп-музыка. Что за чертовщина! За служебной суетой пропустишь все праздники. Какие праздники?! Открывается дверь, и я нос к носу сталкиваюсь с Бернером. — Григорий Александрович! Ну где же вы?! — кричит Бернер. Бог мой! Сегодня мы провожаем на пенсию зама конструкторского отдела Долинского. А я теперь непременное лицо на каждом юбилейном действе! Каким большим кажется зал без кульманских досок. Столы сдвинуты буквой П. Белые, в листах ватмана. На его белых крыльях мало салатов и мало бутылок. Наш старший техник Чеплаков имел точные инструкции от главного — исключения только для руководства. На перекладине сейчас суетятся Бернер и Долинский. Озабоченно поглядывают на дверь. — Григорий, сюда! — кричит Семён, и я с трудом втискиваюсь между ним и Верой. Тем временем Бернер захватывает роль тамады. — Наполнить бокалы! Приготовиться Григорию Александровичу! — с наигранной весёлостью возглашает Бернер. Бернер. Почему, когда рядом Бернер, мне плохо? — Евгений Густавович! Это — экспромт! Прошу учесть трудоёмкость жанра. Пока сам Бернер с напускной торжественностью говорит о юбиляре, Долинский обеспокоенно смотрит на дверь: будет или не будет руководство? Это вам не абстракции обеспеченного датского принца. Здесь определённая конкретность: будет или не будет сотрудничество после ухода на пенсию? Будут или не будут два рабочих месяца в году с сохранением пенсии? Виват! Важно входит руководство, направляясь к своей перекладине. Наша дирекция сильно смахивает сейчас на кабинет министров маленькой республики. Заместитель Главного зачитывает адрес. — Я всегда… — только и может произнести Долинский. Святослав Игнатьевич напоминает сейчас пионера— воздухоплавателя перед прыжком с Эйфелевой башни… Вот наш Икар снимает котелок и дрожащей рукой вытирает холодный пот с лысины. К его спине привязывают крупногабаритные крылья. Крохотные санитары и игрушечная каретка с красным крестом где-то там в смертельном низу. Вот он взмахивает своими подвязанными крыльями и… цепко бросается на нашего Главного. Главный неестественно багровеет в страстном поцелуе. — Ур-ра! — кричит находчивый Бернер. Стаканы сами опрокидываются, и быстро лезут в рот алюминиевые вилки с салатами и селёдочкой. Юбилейная машина набирает обороты. Семён — в «углу». Его просят в президиум. На скатерти-ватмане я перекраиваю под Долинского бывшие в употреблении стихи для завхоза Парамонова. Читаю. Какие овации! С искренней благодарностью ко мне подходит Долинский. — Я всегда, — говорит он, уже совершенно пьяный. — Слушай, почему это у тебя Долинский натирает полы? — шепчет в ухо Вера. — Фу, чёрт! Проскочило от Парамонова. Мы с ней незаметно переговариваемся. — Как ты думаешь, какой сейчас уровень шумов? — Децибел семьдесят. — Ну что ты. Ещё каждый второй трезвый. — Семьдесят, — настаивает Вера. — Два года работала в акустической лаборатории. По шкале громкости — шум морского прибоя. — Лет пять не был на Чёрном… — А ты знаешь, в месткоме есть путёвки на сентябрь. Три. — Неожиданно заканчивает она. А может быть, Вера-то от мира сего? — Вера, возьмёшь две путёвки. Валюшке — третью. Семён обеспечит. В последний момент выяснится, что Валя ехать не сможет… Кажется, сама Фортуна идёт мне навстречу. Именно в тот момент, когда Семён, пунцовый от надежды, чокается с директором. Он наверняка займёт место Долин— ского, зама отдела. Он засидевшийся ведущий. — Слушаю и записываю. Что-то я никак не пойму: и кто ж это поедет со мной вместо Вали? — сжалась в ироническую пружину Вера. — Вера, ты можешь быть серьёзной? — А ты? Вера стала пробираться к выходу. Чёрт! Осталось ли это незамеченным? Начать дело правильно — значит увидеть его конец. Надо посчитать варианты и оценить самый скверный. Конец — в месткоме? Бр-р…3
Наше первое свидание — в сквере — она назначила сама. Я слежу из дальнего угла сквера. Сидит на лавочке с каким-то интеллигентом. Он случаен или»… Нет, она с ним не разговаривает. К интеллигенту подходит некто с тощей бородёнкой. Если Спаситель нашивал потёртые джинсы, то этот точь-в-точь Иисус Христос. Они уходят. Я не поддаюсь крайностям молодёжной моды. Однако чуть-чуть припустил, правда, только сзади, но лишь для того, чтобы бритым затылком не смахивать на функционеров. — Вера, извини, двадцать минут ждал автобуса. Что случилось? Это свидание или выяснение отношений? Вера теребила замочек своей сумочки, то раскрывая, то закрывая её. Молча. Неожиданно к её ногам упало что— то блестящее. Вероятно, из сумочки. Теперь мне предстояло только нагнуться, чтобы определить неизвестное в этой задаче. А-а, золотой старомосковский ключик. Бородка припаяна медью. Он обжигает пальцы, когда открываешь двери незнакомой квартиры… В чужой комнате у нас ничего не происходит. Мы молча пьём холодный чай. «Вечерка» служит скатертью в нашей вокзальной сервировке. Постукиванием пальца я по крупинке сбрасываю соль с кончика ножа на газету. Это требует сноровки. Вот на полированной нержавейке словно бы и не было соли. Сверкает, чистая, словно бы вы-мы-та-я, из магазина. Хорошо ли подсматривать? Почему мне пришла в голову эта мысль? Вера посматривает на меня, как на ледяную воду. Ах, вот почему! Жил-был писатель Олеша. Чем отличается настоящий писатель от ненастоящего. Графоман напишет: «… свитер с чередующимися крупными жёлтыми и чёрными горизонтальными полосами, плавно переходящими одна в другую». Писатель, например Олеша, напишет просто «… свитер цвета осы». Юрий Карлович пишет, словно бы разговаривает с собой. Читатель подслушивает. Это хорошо. Так лучше идёт работа у них двоих. Но не у нас. Так делаются нужные открытия. Маленькие: «…соль не оставляет следов на зеркале ножа». Большие: умирание — это процесс сокращения круга зримых вещей, их смысла… Если б я произнёс всё это вслух, она оценила бы? Достаточно ли женщине иметь только античную фигуру гетеры? Может быть, это и есть идеал женщины? Я вдруг вижу Веру. В глазах у неё испуг, затем обычное оценочное выражение: «Нет, и ты мне не нужен!» — Вчера погубил одессита. (Зачем я говорю это?) Хороший одессит был. Красивый. Мне начинает нравится, как я леплю образ. — Зачем же ты это сделал? (Она заинтересовалась. Сработано хорошо.) — Ты же знаешь, как важно мне сейчас произвести впечатление на шефа. Надо. Я всё ещё и. о. Исполняющий обязанности. Слышишь, как звучит мерзко? — В тебе всегда жил палач. — Такой же большой, как в Главном? — Можно больше ясности? — Можно. Шефу до зарезу нужно завалить проект параллельной организации. Ты же знаешь. Он поручил мне выступить с докладом. Я выступил. — Удачно? Решили создать комиссию для повторной экспертизы. Так что ему конец. — И ты доволен? Одессит в заключительном слове говорил какие-то жалкие слова. Он всё твердил: «У меня дети». Но все поняли у него будут большие неприятности на службе. Вернуться к одесскому начальству с заваленным проектом — для него действительно катастрофа. Но мне его не жалко. На его месте мог бы быть и я. — Как?! — Так.4
Вот уже три недели — с Верой только служебные отношения. Помнится, в детстве я дрался с Толькой Чучкиным. Решался вопрос о «монархе». Нас окружили сопливые подданные. И мы сосредоточенно молотили друг друга. Вернее, верзила просто избивал меня. А я, плохо соображая (лицо уже было деревянным), автоматически продолжал наносить куда-то удары. И кончилось дело тем, что Толька заревел и побежал. С тех пор я крепко знаю: главное — выждать, претерпеть, выстоять… Первой пришла Вера. Все из «моих людей» (эти слова я произношу ещё несмело) на перекуре или разъехались в город по командировкам. В отделе одна Эльвира. Она стоит босая, как Айседора Дункан. Дамы СКВ окружают эту щеголиху. С конструктором третьей категории Эльвирой Плешкиной их объединяет сейчас тридцать восьмой размер обуви. Пока дамы рассматривают левый сапог Эльвиры, я сижу и исправляю её безграмотные чертежи. Неожиданно появляется Вера. Какая-то неслужебная. Показывает глазами на Эльвиру. — Эльвира Николаевна! — кричу щеголихе. Подходит. Привыкла к смене начальников, смотрит на меня, как на пустое место. Типичная Дездемона. А глаза — съест печень отца. — Эльвиш. Отдай, пожалуйста, это письмо в машбюро. Что сейчас будет?! Дискредитация с пререканиями? Нет? — Григорий Александрович! Отпустите меня сегодня на час раньше! — Передай письмо и можешь быть свободна. Вера положила на стол… две путёвки. — Туристические. По Военно-Грузинской дороге. Вчера распределяли. Дали Вале, мне, — опасливо поглядывая на дверь, телеграфировала Вера. — Третья путёвка у кого-то из наших… Чёрт бы побрал этого «нашего». А если «наш» — Бернер? Иду к нему. — Евгений! (Если будет со мной на «ты» и назовёт Григорием, значит, у меня всё в порядке. Там, у Главного.) — А, Григорий, садись. — Жень, куда в отпуск? — В месткоме грозились сослать на Кавказ. — По Грузии? Учти, под Батумом сезон дождей. — Да ну их, эти пальмы в кадушках. Хочется опять на рыбку под Астрахань. — Так, значит, на Кавказ ни в какую? — Ни в… Постой, — сажает меня обратно. — Как с планом? Молчу. Потом: — Евгений Густавович. Горит ЭП-2. Он задумывается, но сейчас же даёт ответ, который ему, конечно, ничего не стоит. — Тебе нужен авторитет в коллективе. — Работаю над этим. Знаю, престиж завоёвывают не у всех сразу, а поодиночке. Истина старая. — Сосунок ты. Авторитет в коллективе — это когда у тебя порядок наверху. Нет, ты ей-богу завалишь план. И все мы не получим премии. А Главный этого не прощает. Убийца! Даю тебе Дуликова. Вернёшь в конце квартала. — Женя! Родной! — захлёбываюсь я в благодарности. — Вылезу — поставлю твой бюст в отделе! Входит Дуликов. — Василий Кондратьевич. Ты что это… э-э… какой-то потрёпанный? — Главный грозился переаттестацией… Ошибки. Дуликов тяжело сел за кульман рядом. — Ничего, Василий, — говорит Бернер. «Кому ничего?» — думаю я. — Григорий, — переходит на шёпот Бернер, — ломаю голову, как перевести Васю в ведущие. Проекты, как нарочно, сейчас мелкие, не на чём себя показать… Постой, Григорий! — вдруг восклицает Бернер. — Что, если ты подключишь Василия Кондратьевича на ЭП-2?! Разработка масштабная, на прицеле у министерства. Как, Василий? — А Григорий Александрович возьмёт? — краснеет Дуликов. — Я подумаю, — говорю я, не обнаруживая своего восхищения ходом Бернера. — Евгений! — шепчу я. — Рядом с тобой я глуп, как консервная банка. — Я где-то читал, — трёт себе лоб Бернер, — что консервы позволяют каждому чувствовать себя первооткрывателем… Приготовишь развлечения моим дамам к Восьмому марта. И лучше-к зачтению приказа: будут обиженные. — Жень, как за кружкой пива: в чём секрет управления людьми? На деле. — Ты хочешь стать политиком? — В масштабах отдела. Не хочу быть бякой в глазах подчинённых. — По известному анекдоту, бяки — это те родители, которые не дотягивают детей до пенсии. Администратор всегда бяка. Он отказывает. Сказать «да» ответственно и надо думать. При всём при этом надо выглядеть человеком. — Выглядеть или быть? — Англичане говорят: «Я честен всегда, если мне это обходится не дороже пяти шиллингов». Нетрудно быть — будь. Полезно знать, чего хочет подчинённый. Похвалы. Покоя. Карьеры. Прибавки. Помоги ему или сделай так, чтобы он был уверен в том, что ты ему помогаешь… За толстыми линзами очков чудные, громадные, с красными ниточками сосудов глаза Бернера. Что за этими биологическими узлами? Звякнул телефон. — Бернер слушает. Не можем. Я вас понял. Что?! Если мы будем повторять «сахар», слаще от этого не будет. Я сказал всё, вы мне мешаете работать… В трубке частые гудки. Частые гудки. Там человек висит, зацепившись пальцами как бы за край камня. А другой человек здесь бьёт его по пальцам с побелевшими ногтями. — Григорий Александрович, подождите! — тяжело догоняет меня Дуликов в коридоре и нервно закуривает. — Поверьте, Григорий Александрович, выложусь, кровь из носа… — бормочет он, не чувствуя боли от догорающей в пальцах спички. Я спасён. Дуликов — робот. С него можно в год собирать три урожая. Премию трудяге всё же придётся срезать. Чтобы Эльвирке дать полностью. Так надо. При последнем обходе Главный остановился у её доски, перемолвился, похвалил вариант узла (мне пришлось самому набросать этот вариант). Через полчаса — звонок шефа. — Григорий Александрович, как с ЭП-2? — Трудно с людьми. Не хватает… — Вам трудно? Вы устали, Григорий Александрович? Молчу. «Вы устали» — это страшно. — Вы не умеете работать с народом. Перебросьте всех на ЭП-2. Почему вы с обеда отпустили Плешки— ну? Думающий конструктор. Вы мне её испортите. Вам дали Неменову, Дуликова. По журналу командировок посчитайте усидчивость по отделу и доложите на тех— совете. Частые гудки. Дали Неменову. Лучше бы её у меня взяли. И не заикнёшься. Тут же: «Умейте воспитывать». Ну, положим, Эльвирку «застукали» в проходной. А Дуликов? Ведь только что… Ничего не скажешь, служба… как это… Науходоносора у Главного на высоте. — Евгений, — звоню Бернеру. — А ты уже доложил? — О чём? — Ну, об ЭП-2. О том, что героически отдаёшь Дуликова. — Поди ты к чёрту! — Не вешай трубку. Дай Дуликова. Василий Кондратьевич, кому говорили об ЭП? — Никому. Постойте, курил с Прохоровым… — не может соврать Дуликов. Да, не видать премии нашему Дурикову. Прохоров. Кроме выпуска стенгазеты, тот, кажется, ничего не делает. А премия у него всегда железная и почему-то по всем объектам. Почему-то! Теперь ясно, почему. Надо бы дать ему «Что кому снилось» для номера к Восьмому марта. Затем коэффициент усидчивости шефу… Невредно заготовить рапорт о переводе инженера Э. Н. Плешкиной из конструкторов третьей категории во вторую… Затем дамы Бернера… Итак, надо только то, что срочно и нужней. Конечно же дамы Бернера; с Женькой необходимо рассчитаться в первую очередь. Боже, ко мне с рулоном чертежей направляется — П-ов! До чего же занудливый тип. Сейчас заявит мне, именно заявит, а не скажет: «Григорий Александрович! Завтра «рыбаки» (заказчики из Рыбного института), а у нас конь не валялся». — Николай Степанович! — останавливаю П-ова в шести шагах. — Если вы с «рыбаками» и конём, который у вас не валялся, — тогда завтра. Готовлю экспресс-справку для Главного. Меня здесь нет! — это я кричу уже всему отделу. П-ов возвращается на своё рабочее место и прячет рулоны за кульман. Затем, разминая на ходу сигарету, направляется к двери. «П-ов! А ведь вы у нас числитесь ведущим конструктором по «рыбным» делам! — хочется крикнуть ему вдогонку. — Почему, почему, чёрт возьми, вы не подскочили к моему столу красным от ярости, почему не стукнули кулаком по столу?! Ведь я обязан был, вы понимаете — обязан, и по положению, и по срочности дела выслушать вас и принять решение!..» Однако незачем распалять себя. Надо собраться и выделить главное… Да, дамы Бернера. Женька прав: при зачтении приказа с благодарностями будут обиженные. И недели на две скверный микроклимат в его отделе. А полезно ли моральное поощрение? Этот так называемый акт милосердия нуждающимся или вечный упрёк в несостоятельности всем остальным Скажу про себя: с торжественных вечеров, где я не упомянут в приказе, я ухожу совсем не с праздничным настроением. «Будут обиженные». Ещё бы! А если после приказа Главного зачесть шуточный? Надо завтра посоветоваться с Бернером. Тем временем дружно стучат ящики столов, двери шкафов. Инициативные сотрудницы толкутся на стартовой площадке у двери. День-то кончился, а я так и не «прошёлся по доскам»!На улице мокрый снег. Поднимаю воротник. Моей ещё нет на остановке. Автобус, по-видимому, только что отошёл — у столба одна женщина. Женщина повёртывается ко мне лицом… Боже мой, Вера! — Гриша, прости… Я ехала с тобой. Какой ты измученный, Гриша, тебе тяжело, я знаю. Я хочу тебе помочь! У тебя становление… Говорю не то… Опять о службе! Это ужасно! Знаю, знаю, ты её встречаешь здесь, на остановке… Едете вместе… с сумками… Гриша! Я здесь не первый раз… у этой мерзкой автопоилки, я… не могу иначе. Вон она идёт. Я ухожу. Как далёк сентябрь! Гриша, в сентябре?! — В сентябре, в сентябре.
5
Еду в свой дом. Там крохотная привычная жизнь. Своя табель о рангах: старший экономист (Зинаида), я, и. о. начальника отдела, бабушка-пенсионерка — все мы лишь подножие пирамиды, на вершине которой Лелька-первокурсница. Семья… Изменилась ли ячейка общества по сравнению с каменным веком? Пожалуй, нет. Те же проблемы. Заботы о пище, о теле. О благоустройстве гнезда. О детях. За окнами тьма. На лице Зинаиды усталость и архи— модная косметика. По-моему, она не нужна… на стадии всеобщего увядания. Я впадаю в полудрёму… Сегодняшний вечер будет таким. Ужин. Бабушка осведомляется о Дуликове, Прохорове, Бернере. Бабушка знает о них больше, чем наш отдел кадров. Я рассказываю об Эльвирке Зинаиде: — Надо же. Ты, между прочим, узнай, где она достала сапоги. А как эта… Вера? — и чуть заметно дрожит ложка в руке Зины. — Не показывалась. После ужина мы расходимся по разным углам. Бабушка торопливо, как южный трамвай на спуске, звенит посудой у раковины. Она слушательница университета культуры в соседнем заводском клубе, а сегодня после лекции по истории кино будет показан «Коллежский регистратор» с незабываемым Москвиным. Наконец-то по законам бабушкиной памяти (бабушка выписывает журнал «Наука и жизнь») у неё срабатывают те участки головного мозга, которые ответственны за функцию торможения: пора приводить себя в порядок, — сигналит ей кора. Ведь на лекции будет Павел Тимофеевич, которому никак нельзя дать больше семидесяти… Можно ослепнуть от хирургической белизны кафеля и солнцевидной лампы в ванной комнате. Там стирает бельё на купленной в кредит стиральной машине Зинаида. Ночью, в постели, при жёлтом свете торшера с ней произойдёт чудо. «Иллюзионист» Толстой запросто перенесёт Зинаиду в семью действительного тайного советника Каренина. Сухарь чиновник будет плакать вместе со своим врагом Вронским и незримой Зинаидой у ложа умирающей Анны. А пока Зинаида томится только сладким нетерпением ночи. Она настолько уходит в мир вымысла, что начинает выкручивать мою нейлоновую сорочку, позабыв о предостережениях японской фирмы. Малоинтеллектуальная работа делает человека бездушным мечтателем. Зинаида мечтает не о том, чтоб ей было хорошо, а о том, чтоб ей было как можно хуже. Она — жертва XIX века. Чтоб претерпеть всю сладость мученичества, ей нужен злодей. — Валяешься, а в доме нет зелёного горошка… Это мне. Пока машина крутит бельё, Зинаида сидит на табуретке и крутит свою ленту об Анне. Сейчас в ней больше жалобной покорности, чем гнева. … Звонок. Пришла Лелька. Потом придёт бабушка. Потом, в постели… — «читальня». … Что-то бьётся, хочет освободиться, вылупиться, трясётся, гремит… — Григорий! Ты будешь вставать? Или у тебя командировка? — Что?… Какая к чёрту командировка!.. Го-осподи! Когда я высплюсь? — Мог бы записаться в какой-нибудь ГИПРО или ЦКБ. — Записаться… Кинь носки, А я и пошёл вчера. Кладу на зелёный стол журнал командировок по городу. Главный глянул на страницу назад. «Вы позавчера уже были в ГИПРОТРУБПРОМе. Как в вашем отделе с коэффициентом усидчивости?» Кобенится. Ведь и он и я знаем, что командировка липовая. Медлит. Наслаждается. Шарит ручку. Противно, когда так врут. Врут взаимно. «Ой, говорю, вспомнил. Сегодня ехать не могу». И вытащил у него из-под пера журнал. Ну что ж. Мне не будет забыт и этот микрокукиш.6
Конец июля. Ливни сбили листву, и лето на скверах выглядит сентябрём. «Сентябрь» у нас с Верой словно бы код военной операции. Мы на время отчуждены, законспирированы, хотя сейчас идём с ней вместе по асфальтированному въезду во двор нового корпуса клиники. Болен Пётр Савельевич, отчим Веры, бывший замдиректора нашего СКБ, ныне пенсионер. Старик не в ладах с зятем, и поэтому с нами нет Семёна Васильевича. А я сегодня представитель месткома. У профказначея мною получены профсоюзные дивиденды и послушно превращены в болгарский виноград и венгерские яблоки, арабские апельсины и бананы маленькой развивающейся республики с именем, похожим на название джаза.Больничный корпус весь из прямых линий стекла и плоских панелей. — А что это за сверхкастрюля, забитая наполовину в землю? Конференц-зал. Он же концертный. Здесь играют Шопена и Скрябина второстепенные лауреаты. — В такой больнице, я думаю, няньки не вымогают рубль за смену простыни. Как тебе удалось поместить сюда старика? — Бульон придётся подогреть, — пощупала Вера бутылочку в сумке. Пластиковый коридор. Белая палата-одиночка; я понимаю: этот комфорт — для безнадёжных. В постели лежит человек с запавшими закрытыми глазами. Так вот он теперь каков, наш «блюститель порядка», правая рука Главного по части внутренних дел! — Ме… мер… завца нет? (Мерзавец — это Семён Васильевич.) — Это Гриша, папа, — говорит Вера в ухо Петру Савельевичу. — Григорий… Силы оставляют Петра Савельевича. Я кладу на столик пакет от месткома и администрации СКБ и молча выхожу в коридор. Мы вышли из больницы поздно. Не по-июльски сырой и холодный ветер прижал Веру ко мне. Где-то за нами яростно сияли стеклянные стены больницы. О чём тогда думала Вера? Я думал о том, что мне соврать Зинаиде, явившись домой за полночь. Надо рассказать всё о Петре Савельевиче и ни слова о том, как мы с Верой, слившись, шли в темноте, как она припала ко мне, как нам захотелось — неодолимо, неотвратимо стать предельно близкими, и как Вера потом отстранила меня и сказала сухо: — В сентябре…
7
— … Я встретил её через семь лет, — начал Рушницкий. На парковой дорожке появился мяч. Словно кукольная, над забором возникла голова парня. — Папаша, подай. Рушницкий неметко вернул мяч. — Подай. Уверен, что мир — для него. Папаша! А впрочем, я для него действительно папаша, — удивился Рушницкий; — Дед. Если б теперь созревали и плодились так же быстро, как сто лет назад. Он стряхнул песчинки со своих чесучовых брюк. — А вы бросьте строить из меня шута, — вдруг ощерился Рушницкий. — ? — Да, шута. Я знаю теорию волейбола и знаю, как надо принимать мяч. Но это, как вы заметили, у меня не получается. Больше такта. Ведь вы тоже годитесь мне в сыновья. И я, наконец, начальник лаборатории, — признался он. И вздохнул: — В прошлый раз больше всех надо мною смеялась Она… Я дал себе зарок не паясничать, изображая спортивного комментатора на площадке турбазы. Мы сели на лавочку. — Так что же было через семь лет? — спросил я Рушницкого. — Николай Иванович, ведь вы… холостяк? — И старый. — Почему? Рушницкий повернул ко мне своё лицо закоренелого преферансиста и, как-то по частям, стал разглядывать моё. — Вам зубы показать? — Я думаю — можно ли с вами быть откровенным. Можно быть откровенным в двух случаях: с проверенным другом и со случайным встречным. Случайным встречным был я. Быть случайным встречным, в этом, если разобраться, нет ничего обидного, но я почувствовал себя почему-то задетым. — Ближе к делу, — произнёс я таким тоном, чтоб стало непонятно, обижен я или нет. — Это не простой вопрос. Чтоб на него ответить, нужно вспомнить всю свою жизнь. Я не буду этого делать, — сказал Рушницкий, заметив мой испуг. — К женщине, прежде чем она станет вашей женой, нужно предъявить немало требований, как к машине. Многое, очень многое нужно взвесить. — Что же именно? Ответа не последовало. Я посмотрел на Рушницкого. Он сидел без каких— либо признаков жизни с закрытыми глазами. Я уже видел его таким. Рушницкий был самым старым в нашей туристической группе. И его поместили не в палатке, а в доме, в комнате на двоих. Своим соседом он избрал почему-то меня. В общем-то Рушницкий был прекрасным компаньоном. Даже не храпел; он «пфукал». Когда он переставал пфукать, я просыпался, как пассажир на остановке. Было страшно, потому что становилось тихо. Не зажигая света, я видел такое же болезненно-бледное лицо. — Николай Иванович, вам плохо? — Мне никогда не было хорошо, — совершенно без юмора отвечал Рушницкий. — Так какие же технические требования нужно предъявлять к своей будущей жене? — повторил я вопрос. Рушницкий поморщился. — Не надо называть мой опыт техническими условиями на серийную жену. — Но обо всём этом можно говорить только шутя. — Нет, только серьёзно. — И неожиданно добавил: — Страшная вещь — идолопоклонство. — Что значит идолопоклонство? — Поклонение идолу. — Николай Иванович! Ведь мы договорились — серьёзно. — Идол многолик, — Рушницкий открыл глаза. — Первый респектабельный муж. Второй респектабельный муж. Он якобы беспомощный и неприспособленный, которого вашей жене по-человечески жаль. Или это оболтус пасынок, доставшийся вам от одного из этих респектабельных, — вдруг озлобился он. — Или нездоровая какая-нибудь идеология. Хобби, которое вы не переносите. Квартира, которую почему-то нужно менять. Довольно с вас примеров? Рушницкий внезапно прервал себя и посмотрел на часы. — Григорий Александрович, займите мне место. Мой талон на ужин… — Вот этот, — помог я ему разобраться в куче серых бумажек с печатями.8
Когда Рушницкий исчез за поворотом аллеи, я встал и не торопясь пошёл в сторону столовой. Опиленные чуть ли не до стволов деревья напоминали исполинские кактусы. Пустая аллея выглядела почти мексиканской. Навстречу мне шла женщина в розовом. Сумочка в её руке висела, как фонарь. Я встал на её пути. — Извините, — почти столкнулась она со мной. — Ничего. Мне кажется, что в руках у вас не сумочка, а Диогенов фонарь. Вы, наверное, разыскиваете умного человека, с которым можно поговорить. — Может быть. — Поздравляю вас. Вы его нашли. — Я… сомневаюсь в этом. Умный человек не может быть самодовольным. — Это напускное. От отчаяния. — Так бывает с застенчивыми? — иронично заметила она. — Давайте я вам помогу. — В чём?! — Стать раскованным. Я упускал инициативу. Мы сели на лавочку. — Начнём с того, что на этот раз успеха у вас не будет. — Обескураживающее начало. — Затем… (она немного подумала) попробуйте отнестись ко мне с уважением. Без обидной снисходительности, — добавила она. — Попробую. Но ведь я не знаю вас! — Браво. Вы начинаете думать. Ещё, правда, несмело. Давайте я опять помогу вам. — Очень интересно. — Вы не знаете меня. Вот именно поэтому вы и должны отнестись ко мне с уважением. — Вы хотите сказать, что при нулевой информации предпосылок к уважению столько же, сколько и против? Пятьдесят на пятьдесят? — Не совсем. Сейчас я узнаю — добрый вы или нет. — Я добрый и выбираю вариант с уважением. — Да вы умница! — Я же сказал вам об этом с самого начала. — Ой, — поморщилась она. — Вы опять испортили о себе впечатление. Она на мгновение стала серьёзной. — Давайте помолчим. Оказывается, парк населён звуками. Репродуктор объявил исполнение вагнеровских «Валькирий». Засвистел симфонический ветер, властно зазвучали тромбоны. — Как вы относитесь к Вагнеру? Глазами она вновь попросила меня замолчать. Когда отревел финал, сказала, чуть извиняясь: — Я совсем не музыкальна. Когда я слушаю «Валькирий», я всё, наверное, воспринимаю неправильно. Я не знаю толком немецкой мифологии. Но я вижу! — Что? — Как бы вам объяснить… Подвижную картину, серую, как в кино. Массивные, грузовые кони — можно так сказать? — тяжело мчат монументальных всадниц, только что покинувших пьедесталы. Всполохи света вырывают из снежной мглы то рогатый шлем, то мощные бицепсы, то могучую грудь, полуприкрытую шкурой. Все целеустремлённо, подчинено року. На лице женщины, она ближе ко мне, окаменелая решимость. У неё лицо карательницы, такое же, как на памятниках… — А что вы чувствуете? — Что я чувствую? Это трудно сказать. Меня охватывает неясная тревога, вернее, я заражаюсь ею, потому что всё здесь пропитано страхом за что-то… — Вы меня поразили! Совпадением. Я вижу и чувствую примерно то же самое, но я не смог бы рассказать это связно. — Вы радуете меня. Не похвалой — искренностью, с которой вы это сказали. Вот так и надо! Она с благодарностью взглянула на меня. — Конечно, надо быть искренним. Толстой говорил, что и произведение искусства обязательно должно быть искренним, — чувствуя, что подлаживаюсь и фальшивлю, заметил я. Надо быть… — с грустинкой повторила она. — Не надо быть. Когда человек здоров, он не чувствует своего тела. Искренность должна быть… искренней. Осёл! В человека нельзя обращаться так быстро. Мы помолчали. — Меня зовут Григорий Александрович. А вас? — Марья! Ма-ша! А ну, питаться. Живо, ножками! — из глубины неожиданно прогудело нежное контральто. — Пошла ужинать. Ксения Ивановна у нас старшая по комнате, строгая. Боюсь, — улыбнулась Маша, вставая. Через пятнадцать минут и я был в столовой. Маши, как я и рассчитал, уже не было. — Сюда! — услышал я несколько панический призыв Рушницкого из очереди у раздачи. — Давайте талоны. Понадейся на вас! Рушницкий работал, словно пассажир у железнодорожной кассы, пробиваясь к неласковой девушке с поварёшкой. На его лице было то лихорадочное возбуждение, которое можно наблюдать только у тотализатора. Не доверяя мне, он ответственно пронёс на стол две тарелки гречневой каши с рыбой. — Ну а теперь рассказывайте, пентюх, что там с вами стряслось. Мне не хотелось рассказывать Рушницкому о встрече. Выручил «пентюх». Я молчал, давая понять Николаю Ивановичу, что он перешёл границы дозволенного. — Я не смогу сегодня провести вечер с вами. Рушницкий виновато ел кашу. — Мне нужно встретить московскую знакомую, которая присоединится к нашей группе. Этой правдой я смягчил вину Рушницкого. — Чёрт с вами, — впал он сейчас же в свой обычный тон, тон неоспоримого лидера в нашем дуэте.9
Встречающих на перроне было мало, и он просматривался на всю длину. Если Веры не будет и сегодня, ей придётся догонять нас на маршруте. Что её задерживает? И кто «третий»? Ладно, всё должно выясниться — я посмотрел на часы — через восемнадцать минут. Рушницкий… Я вдруг понял, что смеялся над Рушницким в эпизоде с кашей, рыбой и «пентюхом», И осудил себя. Цивилизацию относят к эпохе. Но и современники находятся на разных ступенях цивилизации. Как мы с Рушницким, например. Мир и картина бытия представлялись нами в общем-то согласно. В частностях мы сильно расходились. А споры опять сближали. Упаси нас, господи, от тотального единомыслия! Что же всё-таки, к невыгоде Рушницкого, нас различало? Возраст. Приспособляемость. Я мог общаться со всеми, Рушницкий — только с людьми своего круга. И ещё одно обстоятельство ставило его в зависимое положение: у старика Рушницкого практически только со мной был «пропуск на двоих» в молодое женское общество. Таким образом, лидером де-факто был я. Кажется, это понимал и лидер де-юре, Рушницкий. … Меня ослепил ползущий свет прожектора на рельсах. Поезд подплывал к платформе. В дверях вагонов — парад проводниц. За ними — ищущие глаза пассажиров. Может быть, среди них и Вера? Застучали откидные ступеньки, коснулись асфальта первые чемоданы. Веры пока нет. — Вера, ты смотри — здесь Григорий! — услышал я сзади себя недоуменный голос Семёна Васильевича. — Гриша, ну молодец, что встретил. Носильщиков нет? Нормально. Вот наши чемоданы. Ну, дружище, как же тебе доверять оба — бляхи-то у тебя нет! А моя старуха разболелась. Есть там, на этой турбазе, что-нибудь вроде медика? Возьми вот тот, потяжелее. А я — этот и Веру Андреевну… «Дождём беременные тучи, с громами, молнией! Со всей земли сгонитесь! Низвергнитесь на головы сидящих у сейфов за столом, путёвки нам бесстрастно выдающих по три и более в одно учрежденье, на срок один, в одно и то же место!!.» (Король Лир о профсоюзах.)10
Семён стучался ко мне утром, и, посмотрев на моё лицо, понятливый Рушницкий очень естественно соврал: «Григория Александровича нет дома». Заглотав за завтраком хек и макароны, я удачно выскочил из столовой, избежав встречи с супругами. Я нашёл их в парке и наблюдал за ними с соседней аллеи. Семён Васильевич старается выглядеть крупным руководителем на отдыхе. Но возраст его сиреневого костюма, линяло-розовой сорочки, сбитых дешёвых сандалет и того, как он тщательно смахивает пыль со скамейки для себя и для Веры, говорили об их добровольно-принудительном скопидомстве. … С хроническим гастритом от консервов советские частные собственники садятся, наконец, за руль малолитражки. Худосочные и счастливые, гладят потной рукой холодный глянец рояля. Как латы, носят новый костюм… Однако Вера — точно на похоронах. Я вышел в парк только вечером. — Что с вами, маэстро? — как можно более небрежно окликнул меня Рушницкий. (Стоп! Не они ли вышли из правой аллеи?! Подсунуть им Рушницкого? Но того на мякине не проведёшь. Уф-ф… Не они.) Я быстро пошёл в сторону домиков турбазы. Рушницкий молча следовал рядом. Я заглянул в единственное освещённое окно. Семён, в пижаме, читал «Огонёк». Вера лежала в кровати с закрытыми глазами, одеяло до подбородка… «Сослуживцы…» — объяснил я Рушницкому тихо. «Это ужасно», — сочувственно ответил он глазами.На курортах древнего Урарту, на Руси при Калите, Грозном и других Иванах, в Баден-Бадене отдыхающие, известное дело, вечерами сидели на лавочках, позволяя гуляющим разглядывать себя, и наоборот. Мы с Рушницким поддерживали эту традицию сегодня на «пятачковой» аллее парка. — Чистая девятка, — сказал Рушницкий, прикуривая из пригоршни-фонарика. — Восемь, — ответил я ему, зевая. — Пять. — Согласен. — Семь… э-э… с половиной. — Николай Иванович. Без дробей. — Чёрт с вами. Пусть будет семёрка. Рушницкому нравилась игра. Судьи и знатоки, мы оценивали проходящих женщин по десятибалльной системе. Мы имели время для обоснованных суждений. Местечко, где расположилась наша турбаза, было не слишком оживлённым. — Она! — вдруг шёпотом воскликнул Рушницкий. В чёрной перспективе аллеи обозначилось нечто розовое. И за ним голубое. Рушницкий стал поспешно «укреплять внутренний заём», то есть начёсывать остатки сивоватых волос с периферии к центру лысого темени. Очень скоро розовое видение обрело облик Маши, а голубое — её неизвестной спутницы. Их окликал спешащий за ними весёлый Кулич, взявший сейчас же дам под руки. Он был туристом из нашей группы, и больше о нём я ничего не знал. — Мужики, за мной! — увидел нас Кулич. — Пойдёмте, — просительно шепнул мне Рушницкий. Мы чуть поклонились дамам. Мне показалось, что в полутьме Маша меня не узнала. Следуя за стремительным Куличем, мы оставили парк и вошли в настоящую ночь. Комья земли вывёртывали нам ноги. Где-то впереди клокотала речка. Через кирпичи, балки, мешки с цементом, спотыкаясь в темноте кромешной, мы двигались к ярким щелям дощатой двери. Кулич первым распахнул её и крикнул в ослепительный свет: — Иван? — Иван, — послушно и хрипло ответил кто-то. — Наливай, Иван! Мы просочились в странную комнату. Вся её меблировка состояла из совершенно голой железной койки и ящика. В одной кепке на кровати сидел тучноватый гражданин, по-видимому Иван, со стаканом в руке. Застигнутый в обстановке глубокого интима, он был смущён и, как человек воспитанный, стал немедленно натягивать сапоги, забыв, однако, про всё остальное. У ящика, в запущенной полуседой небритости, стоял босой хозяин. Одет он был в стиле «дикого Запада»: клетчатая ковбойка, потёртые джинсы. Как видно, на добровольных началах и по частной предпринимательности он выполнял в сторожке обязанности бармена. Не теряя времени, «Иван» разлил мутную жидкость по серым стаканам. Оглядев собравшихся, первый стакан он протянул самому старшему из нас, Рушницкому, но неловко принятый липкий сосуд сейчас же выскользнул из рук Николая Ивановича. Все сделали движение в попытке поднять стакан, но Рушницкий остановил нас властным жестом руки. Как бы примериваясь, он начал судорожными рывками сгибаться в пояснице. Достигнув корпусом какого-то наперёд ему известного угла, Рушницкий сосредоточенно продолжал конвульсивный наклон, теперь уже одновременно поднимая кверху вытянутую ногу. Маша не выдержала, подскочила и подняла стакан. Рушницкий натужно совершил свой обратный, галантный цикл и сконфуженно принял стакан с подобием улыбки на искажённом болью лице. Отдав дань Бахусу (скорее, впрочем, «Ивану»), мы снова окунулись в мрак кавказской ночи. Мы двинулись к дороге. В нашем отступлении Маша опережала всех, ловко выбираясь в темноте из препятствий. Я воровато шёл за ней следом. — Да поддержите же меня, — подала она руку, балансируя на балке. — Спасибо, — освободилась она, когда мы вышли на дорогу. — Маша… Вы меня не узнали? — Я узнала вас сразу. — Григорий Александрович! Григорий Алекса-андро-вич!! — взывал из мрака и завалов Рушницкий. — Маша. Можно мне… не отвечать?… — Не отвечайте…
11
О, Тбилиси! Я был в нём счастлив.Парикмахеру всё равно, с бородавкой у меня нос или без. Нос должен быть удобным. Моим носом, как рукояткой коробки передач, управляют волосатые пальцы грузина парикмахера. Иногда мастер меняет рычаги и, заключив мою челюсть в волевую пригоршню, устанавливает мою голову в нужное ему положение. Как из самосвала, мастер высыпает щебень слов на своего компаньона, работающего с другой головой. Я понимаю лишь отдельные грузинские слова: месхи, метревели, хурцилава, нодия, кипиани. Временами интеллигентный парикмахер изъясняется по-английски: офсайд, пенальти, инсайд, корнер. — Два шестьдесят, — он мне говорит по-русски. Многовато, но я не сержусь, я выхожу и направляюсь к азиатским серным баням. — Как Пушкина, — говорю я банщику. Краток он, впитавший мудрость Востока: — Червонец. Банщик экзотически тощ и воскрешает наивные представления о голодающем индусе колониальных времён. Шершавые ступни топчут мою спину. Мои рёбра уже на пределе прочности. Меня шпарят кипятком, леденят горной водой. Палач-банщик сдирает кожу скребницей, отбивает позвоночник костяшками пальцев. А я, как полинезийский юноша, проходящий инициацию, не издаю при этом ни единого стона. У банщика лицо репинского Грозного. Только губы его прильнули не к хладеющему лбу царевича, а к пузырю мыльной наволочки. Шаровидно раздувается пузырь, наливаются кровью глаза банщика — «садиста». Как заклятого врага он избивает меня воздушной подушкой. А вот я уже Саваофом сижу в облаке белой пены. Теперь банщик ласково гладит моё тело рукой в тряпичной варежке. — Сказал — чистый. Ходи серный ванна. Я иду в смрад, туда, где всего острее запах серы. В дымящейся каменной чаше варятся довольные грузины. Бассейнчик перенаселён; мы касаемся друг друга влажными, потными телами. Серные бани — удовольствие для мужчин. Ой ли? При выходе я сталкиваюсь с нашими туристками. Среди них распаренная Маша. — Ой! — восклицает Маша; в её расчёты не входила встреча со мной в таком распаренном виде. Я с удовольствием смотрю на неё. Мы немного отстаём. — У меня билеты в оперу. — Что слушаем? — «Гугенотов».
12
Наша группа у памятника Руставели. Перед нами — строгий грузин. Один. Это наш экс…курсовод? (Не люблю этого слова: слышится что-то курино-птицеводческое). Мы молчим, и он молчит. — Извините, вы наш гид? — Экскурсовод. Молчание. Потом молчание с недоуменьем, потому что долгое. — Вроде бы наши в сборе… Начнём? — Вы начнём. — ? Гид показывает на меня: — Пуст атайдет. — ? Мне: — Па-апрашю. Непонятно. Экскурсанты таращатся. — Почему?… Почему он должен отойти? — кудахчет кто-то. — Мэстный. «Курам» весело: — Да наш это, наш! Гид молчит, попал впросак.— Ну чего все вы ржёте? — спрашиваю Машу, подсаживая её в подошедший автобус. В дороге Маша передаёт мне из сумочки зеркало. — Ты только посмотри на себя! Что-о?!. Мне подбрили усы по-грузински! Мне тоже становится весело! Наш экскурсовод, кстати, оказался знающим гидом. Он стоит сейчас под солнцем в святом месте Грузии, её Пантеоне. С хрипловатой патетикой ведает нам о славных своих земляках: о Давиде Гурамишвили, об Акакии Церетели, о Нине Чавчавадзе и русском поэте Грибоедове… Мы снова в автобусе. В этой громыхающей развалюхе, где гида почти не слышно, радиотехника не работает. Ух, как тряхануло!.. Вот тебе и ремонт дороги!
13
С неудовольствием я кивнул Лукерье Ивановне, нашей туристке, оказавшейся рядом со мной в кресле. Румяная, полная и глупая, она снискала себе репутацию сплетницы. Теперь, как пить дать, этот шаг нашего сближения с Машей дойдёт до Веры и Рушницкого. А какова Маша-то! Я смотрю на сцену — через паутинку её кофточки. Микронная ткань — вот, если хотите, прогресс нашей цивилизации! За такое чудо фараонша отдала бы десять тысяч и ещё одного раба. Нет, будем смотреть оперу. Меломаны, кажется, говорят — «слушать»? Не пойму, почему это лучше. Итак, которые же здесь гугеноты? — «Гугеноты» — это Варфоломеевская ночь? — Исключительно правильно, — отвечает Маша. Оставим на её совести этот иронический укол и будем смотреть «Гугенотов». Сейчас на сцене, кажется, возникает конфликтная ситуация. Противоборствуют стороны: толстый грузин, в дальнейшем именуемый Манрико, и плохо причёсанная и очень подвижная старуха, которую почему-то принесли на носилках. Когда конфликт, главное — точность. — Как зовут старуху? — спросил я шёпотом Лукерью Ивановну. — Какуя? — Боже мой, на сцене всего одна старуха! — Котора ему оспаривает? — уточняла Лукерья. Тем временем, отчаявшись найти пути к соглашению, Манрико занёс над своей грудью смертоносный нож. Зал замер. Умолк оркестр. Мне показалось — выронив палочку, дирижёр закрыл лицо руками. И в это вот самое время раздался верещащий, назойливый треск моих наручных часов-будильника. Конструкция не предусматривала возможности останова; технические условия на изделие определяли длительность сигнала в 30 секунд. 30 секунд — это то время, за которое боролась техчасть завода и за которое можно было теперь вспомнить всю свою жизнь, полюбить её и возненавидеть. Манрико выронил нож и смотрел на меня, как на своего спасителя. Вместе с Манрико на меня смотрели: осевшая на носилки старуха, дирижёр, привставшие со стульев оркестранты, девятнадцать капельдинеров и одна тысяча девяносто очень разных зрителей. Часы отверещали точно полминуты. Красный от смущения, я мысленно составлял текст телеграммы 2-му часовому заводу…После спектакля были: фуникулёр, гора Мтацминда, огни Тбилиси, колесо обозрения, собачий холод, весёлый голод. И — дальше на юг. Поездом. Не фирменным. Не скорым. Пассажирским.
Последние комментарии
1 час 26 минут назад
1 день 47 минут назад
1 день 1 час назад
1 день 1 час назад
1 день 1 час назад
1 день 1 час назад