Антарктическая одиссея. Северная партия экспедиции Р. Скотта [Реймонд Пристли] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Реймонд Пристли Антарктическая одиссея (Северная партия экспедиции Р Скотта)
ПРЕДИСЛОВИЕ
В книге Реймонда Пристли рассказывается об открытиях, приключениях и невзгодах, которые испытала Северная партия широко известной второй экспедиции английского полярного исследователя Роберта Скотта (1911-1914 годы)[i], проводившая свои работы на северном и северо-восточном участках побережья Земли Виктории. Эту партию, состоявшую из шести человек, возглавлял лейтенант военно-морского флота В. Кемпбелл. Пристли в этой партии исполнял обязанности геолога и гляциолога. Хотя Р. Пристли (1886-1974) в то время было всего лишь 25 лет, он уже имел немалый опыт полярных путешествий и экспедиционных работ в Антарктике: в 1907-1909 годах он участвовал в качестве геолога и гляциолога в известной экспедиции Э. Шеклтона[ii]. До конца своей жизни – а он дожил до почтенного возраста – Пристли оставался верен избранному им поприщу. Он был одним из основателей Полярного института имени Скотта в Кембридже и его первым директором. Совместно с Ч. Райтом Пристли стал основателем современной гляциологии как науки о всех видах природных льдов. С 1959 года он состоял почетным членом Международного гляциологического общества, а в период с 1961 по 1963 год занимал высокий пост президента Королевского географического общества. Его именем в Антарктике названы гора и довольно крупный долинный ледник на Земле Виктории. Почти два года с их суровыми ураганными зимами и длительными полярными ночами работала Северная партия на Антарктическом побережье вдали от главной базы экспедиции, находившейся на полуострове Росса. Первую зиму шестерка английских полярников провела в сравнительно благоприятных условиях – у них был дом, запас продовольствия и все необходимое для жизни. Но вторая зима оказалась настоящим экзаменом на выживаемость в суровых условиях Антарктического побережья, среди камней и льда. Обстоятельства сложились так, что корабль, с которого они высадились на побережье, за ними не пришел, поэтому с наступлением весны им пришлось самостоятельно, пешком, волоча за собой сани с продовольствием и лагерным оборудованием, добираться до главной экспедиционной базы. Зима застала их на берегу залива Терра-Нова, в совершенно пустынном месте. На этот раз у них не было ни крыши над головой, ни надежных стен, чтобы укрыться от ураганов и морозов, заканчивалось продовольствие и топливо, почти вышел запас спичек, кончился табак, износилась одежда, не осталось даже соли. Однако полярники сумели избежать грозной опасности, которая нависла над ними. Для жилья они оборудовали пещеру, вырытую в снегу. Температура в ней не поднималась выше нуля, но жить в ней все же было возможно. Правда, практически все время, свободное от научных наблюдений и хозяйственных работ, ее обитатели проводили в спальных мешках и только дежурные были вынуждены вылезать из них, чтобы приготовить пищу, сделать уборку и т.д. В качестве топлива и для освещения использовался тюлений жир. Основным продуктом питания стало мясо тюленей и пингвинов. Ради экономии скудного запаса спичек приходилось круглосуточно поддерживать огонь, как это делали наши далекие предки – пещерные люди – на заре развития человечества. Вместо соли использовалась морская вода. Полярники сумели запастись достаточным количеством тюленьего и пингвиньего мяса, чтобы им не грозила голодная смерть, однако рацион был крайне однообразен, поэтому немудрено, что пище, ее приготовлению, тоске по нормальной, привычной еде в книге уделяется так много внимания. При чтении книги не следует забывать, что описываемые события происходили в начале нашего века [XX в.], более 70 лет тому назад. Прошло менее ста лет со дня открытия Антарктиды русскими мореплавателями Ф.Ф. Беллинсгаузеном[iii] и М.П. Лазаревым[iv], и хотя Южную полярную область после этого посетили многие иностранные экспедиции и люди уже не раз оставались на зимовку на ледяном континенте, однако о его природе было известно еще очень мало. Неясны были контуры материка на большем протяжении его побережья, да и в существовании самого материка еще были сомнения. Окончательно они были развеяны только во время Международного геофизического года в середине нашего столетия. Были сделаны еще только первые попытки проникнуть в глубь ледяного континента. Когда группа Кемпбелла после первой зимовки выполняла исследования у мыса Адэр и в заливе Терра-Нова, к Южному полюсу впервые в истории подходили полюсные партии Р. Амундсена[v] и Р. Скотта. В то время еще не существовало науки о природных льдах – гляциологии, не было достаточно четких представлений о глобальной циркуляции атмосферы и т.д. Поэтому объяснения некоторых природных явлений, приведенных в книге, кажутся наивными. Это касается, в частности, объяснения природы сильных ветров на побережье Антарктики, осадки айсбергов, морских льдов. Техника экспедиционных работ в то время, естественно, сильно отличалась от современной. В экспедиции Скотта не было надежной наземной транспортной техники. Были завезены мотосани, но они оказались мало пригодными для использования в антарктических условиях и вскоре вышли из строя. Не было авиации, которая могла бы обнаружить затерявшуюся полевую партию и быстро оказать необходимую помощь и доставить на главную базу. И, что особенно существенно, в этой экспедиции не было радиосвязи, поэтому партия Кемпбелла, застрявшая на вторую зимовку на берегу залива Терра-Нова, оказалась в полной изоляции и люди на главной базе уже считали, что они погибли. Радиосвязь в то время уже существовала, и Скотт, отправляясь в свою последнюю экспедицию, намеревался применить ее в Антарктиде, однако это намерение не осуществилось: на экспедиционном корабле не хватило места для сравнительно громоздкого и тяжелого оборудования. Впрочем, и при наличии этого оборудования наладить в то время надежную радиосвязь в Антарктиде, как показал позднее опыт австралийской экспедиции Д. Моусона[vi], было бы не так просто. Отсутствие радиосвязи, без которой в настоящее время не обходится ни одна, даже самая захудалая, экспедиция, ставила экспедицию Скотта в ряд экспедиций прошлого века, когда корабли, уходя в дальние плавания, надолго теряли связь с родиной. Интересно отметить, что о таком важном событии, как достижение Южного полюса, которое состоялось 16 декабря 1911 года, мир узнал только через три месяца, в марте 1912 года, когда экспедиционный корабль норвежской экспедиции «Фрам»[vii] прибыл на остров Тасмания и Амундсен из города Хобарт сообщил по кабельной связи о своей победе и благополучном завершении экспедиции. Почти год мир ничего не знал о трагедии, которой закончился поход к Южному полюсу Скотта. Участникам его экспедиции, находившимся на главной базе на полуострове Росса, стало ясно, что полюсная партия погибла, еще в марте 1912 года, а в Англии и других странах об этом узнали только в феврале 1913 года, когда экспедиционный корабль «Терра-Нова» вернулся из Антарктики. Жена Р. Скотта, Кэтлин, не подозревая о трагедии, отправилась встречать экспедицию на пароходе и только уже вблизи Новой Зеландии узнала, что ее мужа давно нет в живых. В современных условиях такая «одиссея» на побережье Антарктики маловероятна. Радиосвязь и авиация позволяют быстро связаться с потерпевшими бедствие и при первой же возможности оказать им необходимую помощь. Кроме того, сейчас в Антарктике работают не одна-две экспедиции, как во времена Скотта, а ежегодно больше десяти, и на материке и ближайших островах постоянно действуют около 40 научных станций 13-14 государств. Действующий с 23 июня 1961 года Договор об Антарктике, узаконивший свободу научных исследований в Южной полярной области и объявивший ее демилитаризованной зоной, предусматривает также взаимопомощь экспедиций различных стран, работающих на ледяном континенте. И это положение свято соблюдается. Можно привести много примеров, когда полярники различных стран выручали друг друга в критических положениях. Так, в 1958 году экипаж советского самолета под командованием В.М. Перова спас от неминуемой гибели группу бельгийских полярников, оказавшихся в безвыходном положении в одном из горных районов Земли Королевы Мод в результате авиационной катастрофы. Не раз советские полярники оказывали экстренную помощь своим соседям участникам Австралийской антарктической экспедиции и японцам. Интересно отметить, что в книге упоминаются и русские участники экспедиции Скотта – каюр Дмитрий Горев и конюх Антон Омельченко. Горев по заданию Скотта приобрел собак в Сибири, а затем доставил их через Владивосток и Сидней в Новую Зеландию, в порт Литтелтон, где стояло экспедиционное судно. А. Омельченко приобрел для экспедиции на Дальнем Востоке маньчжурских лошадей и также доставил их на «Терра-Нову». Они оба принимали участие в походах вспомогательных партий, обеспечивших поход Р. Скотта на Южный полюс, а также в походах поисковой партии после гибели Скотта. Пристли упоминает об Антоне Омельченко в эпизоде, где описывается разгрузка лошадей с корабля и доставка их на берег вплавь. Из этого эпизода видно, что Омельченко пользовался уважением среди членов экспедиции. Именем Горева Пристли назвал один из пиков вулкана Эребус (пик Дмитрия), что также свидетельствует об уважении, которое завоевал в этой экспедиции наш соотечественник. За три четверти века, отделяющие нас от событий, описанных в книге Р. Пристли, многое изменилось. На ледяном континенте появились современные научные поселки с электростанциями и надежными средствами связи. В экспедиционных работах широко применяется авиация (самолеты и вертолеты). Ряд экспедиций, в том числе и Советская, используют для перевозки людей и научного оборудования в Антарктиду тяжелые межконтинентальные воздушные лайнеры, сократившие время поездки на ледяной континент с четырех-пяти недель до нескольких дней. Современные гусеничные снегоходы давно уже вытеснили собачьи упряжки как транспортное средство. Коренным образом изменились и методы экспедиционных работ. Для составления карт применяется аэрофотосъемка, а в последние десятилетия – и спутниковая информация. Современная аппаратура позволяет не только сфотографировать обширные пространства Антарктического материка, но и, измерив толщину мощного ледникового покрова, составить карты его ложа. Спутниковая информация позволяет оперативно следить за изменением ледовой обстановки в Южном океане, за изменением береговой линии, движением айсбергов и погодой на обширных пространствах Антарктики. Не изменилась только суровая природа Южной полярной области. Все так же, как и во время экспедиции Скотта, на побережье Антарктиды бушуют ураганные ветры, беснуются метели, а в глубине материка свирепствуют ужасающие морозы. В настоящее время в тех местах, где происходили события, описанные в этой книге, ведут исследования экспедиции США и Новой Зеландии. Их базы Мак-Мёрдо и Скотт – находятся на полуострове Росса, а англичане еще до Международного геофизического года сосредоточили свои усилия на противоположной стороне материка – Антарктическом полуострове и побережье моря Уэдделла, где создали сеть своих научных станций и развернули полевые маршрутные работы. О героях книги Р. Пристли напоминают в этом районе географические названия: кроме уже упоминавшегося ледника Пристли, на карте вы можете найти ледник Кемпбелла, а также горные вершины Дикасон, Браунинг, Левик и Абботт. Л.И. ДубровинОТ АВТОРА
Большинство фотографий, воспроизведенных в этой книге, были сделаны доктором Левиком, который являлся официальным фотографом Северной партии. Автор выражает искреннюю признательность доктору Левику за то, что он разрешил воспользоваться снимками, а также поместить его стихи из «Aurora Australis» и запись о метели 17 и 18 марта 1912 года, сорвавшей палатку его партии. Остальные фотографии принадлежат автору и мистеру Дебенхэму. Автор низко ему кланяется. Автор приносит глубочайшую благодарность леди Скотт и издательству «Смит, Сын и К°» за разрешение опубликовать эту повесть о наших злоключениях, без которого она не могла бы увидеть свет. Этим же издателям автор обязан предоставлением иллюстраций, уже опубликованных в официальном отчете о последней экспедиции Роберта Скотта. Схемы в тексте выполнены мистером Дебенхэмом по наброскам автора. Рисунок снежной пещеры, ее вида изнутри, сделан леди Скотт по эскизу начальника Северной партии Виктора Кемпбелла. И наконец, книга не была бы написана, не будь на то согласия и поощрения капитана Эванса, не сложись между автором и остальными пятью участниками Северной партии самых сердечных отношений, которые книга, надо надеяться, только укрепит.ВВЕДЕНИЕ
Вокруг Южного полюса раскинулся континент, который по размерам не уступает другим материкам земного шара, а в высоту в значительной своей части достигает 6-10 тысяч футов[1] над уровнем моря [1830-3050 м]. Его исследование стало одной из главных задач современных географов. Два района этого континента изучены уже сравнительно хорошо. Предлагаемая вниманию читателя книга рассказывает о смелом предприятии кучки людей, стремившихся вписать новую главу в этот важный географический труд. Человеку непосвященному, который не мыслит географическими категориями, трудно представить себе расположение отдаленных частей Антарктического континента, лежащего вокруг полюса и имеющего очертания, близкие к кругу. Для облегчения задачи я посоветовал бы соотносить районы Антарктики с более известными территориями к северу от нее. Этот метод хорош еще и тем, что положение того или иного участка определяется местом отправления исследовавших его экспедиций. Так, суда, совершавшие плавания в Западную Антарктику, базировались в Южной Америке, а те, что исследовали Восточную Антарктику (там находится и Земля Виктории, о которой пойдет речь в нашей книге), имели последние порты приписки в Австралии, Тасмании или Новой Зеландии. Поэтому о Земле Виктории, являвшейся основной целью английских исследований на крайнем юге, принято говорить, что она принадлежит к австрало-азиатскому сектору Антарктики. Двадцать пятого сентября 1839 года два небольших парусника, «Эребус» и «Террор»[2], спустились по Темзе и, выйдя в океан, взяли курс на юг. Они намеревались совершить плавание, не уступающее знаменитым путешествиям величайшего английского мореплавателя капитана Кука[3]. Во главе экспедиции стоял капитан Джеймс Росс[4], уже прославившийся открытием Северного магнитного полюса. На сей раз перед ним стояла задача определить местонахождение Южного магнитного полюса и, если возможно, достигнуть его. Экспедиция Росса открыла Землю Виктории, и нынешнее оживление полярных исследований можно считать одним из ее отдаленных последствий. В январе 1841 года, после двухлетнего плавания, насыщенного интересными и важными для науки наблюдениями, когда до Южного магнитного полюса оставалось всего лишь 200-300 миль [322-483 км], путь «Эребусу» и «Террору» преградил берег, где на высоту 12 тысяч футов [3660 м] вздымался горный хребет. В честь покровителей экспедиции Росс назвал его хребтом Адмиралти. Встреченная суша заставила суда изменить курс, несколько дней они шли вдоль берега в южном направлении, но 27 января путешественники, к своему удивлению, увидели прямо над собой «гору высотой 12.400 футов [3782 м], которая испускала в большом количестве пламя и дым». Остров[5], где находился этот большой вулкан в виде правильного конуса, явился непреодолимым препятствием для дальнейшего продвижения на юг – его берег поворачивал на восток, – и Россу пришлось проститься с надеждой достигнуть Магнитного или географического Южного полюса. Со временем остров, преградивший Россу путь к югу, был назван его именем, действующий вулкан и соседний, потухший, получили наименования судов экспедиции «Эребус» и «Террор», а сравнительно свободное ото льда море было названо морем Росса. Все эти названия будут часто встречаться в нашем рассказе о том, что нам пришлось пережить в 1910-1913 годах. Капитан Росс оставил гору Эребус по правому борту и пошел на восток. На протяжении более 400 миль [644 км] он плыл вдоль ледяной стены, не пускавшей его на юг и тянувшейся в чистом от паковых льдов море, сколько хватал глаз, далеко на восток. Стену эту капитан Росс назвал, как нельзя более точно в его положении, «Великий Ледяной Барьер»[6] и описал в своей книге следующими словами: «Невозможно представить себе более монолитную массу льда; на всем ее протяжении мы не смогли обнаружить ничего похожего на щель или трещину, и, судя по интенсивно яркому небу над ней, она простиралась далеко к югу». В этом плавании Росс достиг 77°46' южной широты, то есть продвинулся на юг намного дальше всех предшествующих исследователей и поставил рекорд, который в течение последующих пятидесяти лет не мог превзойти никто. Это удалось лишь после того, как на парусниках появились паровые машины, открывшие новую эру в исследовании Антарктики, ибо они несколько уменьшили зависимость судов от капризов паковых льдов[7]. Теперь корабли отваживались приближаться к берегу и стоять на якоре столько времени, сколько было необходимо для выгрузки снаряжения береговых партий и достаточного числа людей. Дальнейшие исследования Росса, важные сами по себе, не представляют непосредственного интереса для нас, так как поле деятельности нашей экспедиции ограничивалось названными выше местами. Следующее слово в истории Земли Виктории принадлежит плаванию норвежского китобойца под командой капитана Кристенсена. Шестнадцатого января 1895 года его люди увидели мыс Адэр на северной оконечности Земли Виктории, через два дня «Антарктик», продвинувшись на юг почти на три градуса, достигла острова Позешен и экипаж сошел на берег в том самом пункте, где 55 лет назад Росс водрузил английский флаг и объявил прилежащее побережье английским владением. На борту «Антарктик» находился молодой австралиец норвежского происхождения по имени Карстенс Борхгревинк[8], который так страстно желал побывать в Антарктике, что нанялся в рейс простым матросом. Этот смельчак, обуреваемый дерзкими замыслами, возвратившись из плавания, решил сам организовать экспедицию. Прошло несколько лет – и ему удалось увлечь своими планами сэра Джорджа Ньюнса[9]. Тот финансировал предприятие, и в 1899 году Борхгревинк во главе береговой партии высадился на мысе Адэр, отправил доставившее его судно «Южный крест» обратно в Австралию и перезимовал на Антарктическом континенте, чем положил начало новому этапу полярных исследований. Однако мыс Адэр, выбранный Борхгревинком для высадки случайно, только потому, что он на нем уже бывал, оказался плохой базой для санных вылазок: местность вокруг, как будет видно из нашего рассказа, была почти непроходимой, и это сильно ограничивало работу экспедиции. Тем не менее Борхгревинку принадлежит заслуга новаторства – он применил новую методику экспедиционных работ, и те из нас, кто шел по его следам, убеждены, что сделанное им не оценено по достоинству. Первая зимовка на Антарктическом континенте – дело нешуточное, а ее руководителю, успешно проведшему через это испытание почти всех своих людей, никак нельзя отказать по крайней мере в организаторском таланте. Следующим летом «Южный крест» снял береговую партию и пошел дальше на юг. Люди Борхгревинка высаживались на Барьер и предпринимали небольшие санные вылазки, но поставленный Россом рекорд продвижения на юг превзошли очень ненамного. После того как Борхгревинк с успехом использовал для передвижения сани и на собственном примере доказал, что на Антарктическом континенте можно прожить год и даже больше, стало ясно, что темпы продвижения на юг могут быть существенно ускорены. Это дало новый могучий стимул полярным исследованиям, и непреодолимому для Росса «Барьеру» было суждено превратиться в «Южный тракт». В 1901 году с территории Европы одновременно отправились три большие научные экспедиции для проведения международной программы научных исследований в Антарктике[10]. Английская экспедиция на «Дисковери» во главе с покойным капитаном Р.Ф. Скоттом снова избрала полем своей деятельности район Земли Виктории. Во время предварительного летнего плавания англичане обследовали Барьер Росса и благодаря исключительно благоприятному состоянию льдов смогли добраться до его восточного края, где их взорам открылась низменная местность. Капитан Скотт окрестил ее именем короля Эдуарда VII. Паковые льды, все время затиравшие судно, и плотный туман не давали произвести достаточно обстоятельные наблюдения. Экспедиция Шеклтона[11] впоследствии и вовсе не сумела пробиться в эти места. Вот почему одной из задач нашей экспедиции 1910-1913 годов станет изучение Земли Короля Эдуарда VII[12]. Благополучно завершив плавание вдоль ледяного барьера, судно капитана Скотта «Дисковери» прибыло в бухту у юго-западной оконечности острова Росса, здесь вмерзло в лед и прозимовало два года. Отсюда в течение двух сезонов предпринимались дальние санные походы. Наиболее значительными из них были поход на юг Скотта, Шеклтона и Уилсона, достигших 82°17' южной широты, то есть превысивших прежний рекорд приблизительно на 200 миль [322 км], и в следующем году – поход Скотта, Лэшли и Эванса на запад, когда исследователи почти на 300 миль [483 км] проникли в глубь континента. Далее попытку завоевать Южный полюс предпринял сэр Эрнест Шеклтон, сопровождавший Скотта в его броске к югу. В экспедиции Шеклтона автор этой книги получил боевое крещение. «Нимрод» вышел из Новой Зеландии 1 января 1908 года, провел в водах Антарктики всего лишь пятнадцать месяцев, но за это время был проделан неправдоподобно большой объем работы. В единственный сезон, допускающий передвижение на санях, все участники экспедиции были разделены на три партии: одна, с четырьмя пони, пробивалась к полюсу, другая, состоящая из трех человек, пошла на поиски Южного магнитного полюса, третья – в ее составе был я – занималась геологической разведкой в районе ледника Феррара. Южной партии в составе Шеклтона, Маршалла, Адамса и Уайлда потребовалось двадцать пять дней, чтобы достигнуть самой южной точки, до которой дошел Скотт. Затем, хотя продвижению вперед мешал горный хребет, о существовании которого они и не подозревали, они приблизились к своей цели еще на шесть градусов широты (360 миль [579 км]). От полюса их отделяли всего лишь 97 миль [156 км]. Это было выдающимся достижением, исследователи сделали все что могли в тех условиях, не щадя своих сил и преодолевая большие лишения; достаточно сказать, что в самом конце похода им пришлось два дня идти голодными, пока они не достигли нижнего склада на огромном леднике Бирдмора. Будь погода хуже, их могла бы постичь катастрофа, подобная случившейся в 1912 году, но в экспедиции Шеклтона самое поразительное то, что ей неизменно сопутствовала удача. Когда, в начале марта, участники Южной партии, хотя и не выполнившей свою главную задачу, но поставившей блистательный рекорд, совершенно обессиленные вернулись к месту стоянки «Нимрода», они узнали, что группа профессора Дейвида добилась не меньшего – она таки достигла Южного магнитного полюса. Шестого октября ее участники вышли с мыса Ройдс – главной базы экспедиции на острове Росса, – пересекли пролив Мак-Мёрдо, заложили склад на мысе Баттер и проделали 200 миль [322 км] вдоль побережья. Отсюда, по их мнению, начинался наиболее прямой путь к их цели. Они повернули в глубь континента, по небольшому выводному леднику поднялись на прибрежный хребет, вышли на плато и направились к полюсу. Если вспомнить, что у них не было иных средств передвижения кроме влекомых людьми саней, нельзя не признать, что их подвиг до сих пор не имеет себе равного в истории современных географических открытий. Обратный путь, как и у Южной партии, был очень труден: продовольствия оставалось в обрез, одежда плохо защищала от морозов, царящих на плато, и все же они благополучно достигли побережья, хотя и с опозданием на несколько дней, и вскоре взошли на борт «Нимрода». Между тем капитан Скотт, возвратившись на родину, не переставал думать о новой экспедиции в Антарктику, которая завершила бы его успешное начинание 1901 года. В конце концов ему удалось осуществить свои замыслы: в 1910 году вторая экспедиция Скотта – ее чаще называют последней экспедицией капитана Скотта – покинула берега Англии. Наш руководитель Роберт Скотт был прежде всего ученым, и этому обстоятельству обязана своим существованием в виде самостоятельной группы наша Северная партия. Хотя он с самого начала не скрывал, что его главная цель – достижение Южного полюса, он хотел, чтобы экспедиция принесла как можно больше пользы науке, а для этого были необходимы два отряда. И вот в декабре 1910 года «Терра-Нова» с шестьюдесятью человеками на борту – такого грандиозного предприятия еще не знала история Антарктики – пробивается сквозь паковые льды у входа в море Росса. Пересечение зоны паковых льдов, необычайно сплоченных в том месте, где мы пытались пройти, заняло три-четыре недели, и только 4 января 1911 года мы вышли на открытую воду. Здесь судно взяло курс на мыс Крозир, северо-восточный выступ острова Росса, но, обескураженные сильным прибоем, который затруднил бы высадку, мы произвели разведку берега с одной из наших китобойных шлюпок и медленно двинулись вдоль него, одновременно занимаясь наблюдениями. Удобная зимовочная база могла быть построена дальше, на мысе Ройдс, где базировалась экспедиция Шеклтона, но, обогнув мыс и пройдя дальше в пролив Мак-Мёрдо, мы увидели, что в этот сезон открытой воды было больше обычного и лед отступил намного дальше, чем мы предполагали. Это позволило нам достигнуть другого места на суше – небольшого полуострова сглаженных очертаний, который капитан Скотт назвал в честь своего старшего помощника мысом Эванс. Мы высадили несколько человек, они убедились, что мыс довольно хорошо защищен и есть удобные площадки для дома и станции, и тут же началась переброска грузов на санях по еще сохранившемуся в заливе морскому льду, образовавшему как бы естественный причал, у которого ошвартовалась «Терра-Нова». Высадка и связанные с ней происшествия относятся скорее к истории главной партии, поэтому мое повествование о Северной партии начинается немного позднее, с момента ухода вспомогательной Южной партии, которой предстояло заняться устройством промежуточных складов. Это краткое введение, где изложена, с момента открытия по сей день, история Земли Виктории (или австрало-азиатского сектора Антарктики), о которой пойдет речь в нашей книге, поможет читателям, не знакомым с предыдущими экспедициями, понять, где находятся географические пункты, называемые в ходе повествования, и лучше представить себе те события, с которыми они связаны.ГЛАВА I ПЕРВОЕ РАССТАВАНИЕ
Прощание с партией по устройству складов. – Расставание. Историческое место. – Зов Юга. – Собаки и пони рвутся в путь. – Северная партия: планы и люди
Двадцать шестого января 1911 года небольшая группа людей стояла на морском льду к югу от ледникового языка. Спускаясь в море со склонов Эребуса, он образует нечто вроде огромной естественной дамбы – достойный монумент могущественному морозу, всесильному владыке Антарктики. По крайней мере шестерым из тех, кто остался в живых, суждено запомнить происходившее до конца своей жизни: здесь мы, участники Северной партии, прощались с нашими товарищами, которым предстоял последний решительный штурм Южного полюса. Хотя никакие мрачные предзнаменования не нарушали безмятежной атмосферы прощания, судьба распорядилась так, что мы больше никогда не увидели пятерых человек, которых с гордостью числили среди своих друзей. После бурного плавания «Терра-Нова» благополучно достигла берегов острова Росса. Мы помогли главной партии устроиться на удобную зимовку в таком месте, откуда, как мы полагали, открывался благоприятный выход на снежную равнину, по которой путешественникам предстояло пройти первые триста миль [483 км] на пути к полюсу. Их снаряжение и припасы были выгружены с потерей всего лишь одних моторных саней, и вот теперь они должны сделать первый рывок в атаке на полюс. Людям из Южной партии не терпится приступить к делу, да и животные собаки и пони – в лучшем состоянии, чем можно было бы ожидать после столь длительного морского путешествия. Все полны самых радужных надежд. Участники санной партии уверены, что не ударят лицом в грязь, да и все остальные, на чью долю выпала более будничная работа, тоже надеются с ней справиться. Этот день объявлен выходным, и весь экипаж, кроме тех, кто не мог покинуть свое рабочее место, высыпал на лед пожелать путешественникам счастливого пути. Такого скопления народа, можно сказать толпы, Земля Виктории еще не видела, да, наверное, и нескоро увидит снова. День выдался на славу, погода ясная, и только холодный ветерок напоминает нам, где мы находимся, и не дает нашим мыслям разбегаться в стороны. Этому участку Антарктики суждено войти в историю – здесь на протяжении всего лишь 20 миль [32 км] расположены базы трех крупных английских экспедиций, из которых только одной удалось достигнуть конечной цели: водрузить «Юнион Джек» в самой южной точке земного шара. У входа в пролив Мак-Мёрдо находится мыс Ройдс, где базировалась экспедиция Шеклтона 1907-1909 годов. Семью милями [11,3 км] южнее – наш лагерь, где большинству присутствовавших предстояло провести следующий год. Еще дальше на юг, приблизительно на расстоянии дневного перехода от мыса Эванс, лежит мыс Хат, где первая экспедиция капитана Скотта поставила хижину для санных партий на случай, если бы «Дисковери» пришлось по какой-либо причине сняться с якоря. Все три черные площадки скальных выходов, приютившие зимовки, постепенно повышаясь к востоку, переходят в склоны Эребуса, которые милях в десяти [16 км] от моря резко сближаются на высоте около 5 тысяч футов [1525 м] и венчают гору огромным куполом. На краю континента, закованного в лед, он являет собой беспримерное свидетельство мощи огня. Из действующего кратера, скрытого в обрушившейся вершине конуса, тянутся на север и запад изящные тонкие перышки дыма. Конус возносится ввысь на 13 тысяч футов [3965 м], его склоны покрыты ледниками, которые то спокойно спускаются по ровному ложу, то низвергаются ледопадами сераков[13] по пересеченному рельефу. От этого зрелища глаз не оторвать, но с красотой вулкана может поспорить все, что нас окружает. Если обратить взор на юг и запад, он прежде всего остановится на длинном выступе мыса Хат, сложенном черными и красными базальтами. Те из нас, кто там бывал, живо представляют себе стоящий на мысу одинокий деревянный крест в память человека, отдавшего свою жизнь ради того, чтобы вырвать у природы тайны этой земли. Пройдет немного времени – и рядом встанет другой крест, повыше, в ознаменование гибели уже не одного человека, а пятерых, которые безропотно погибли во имя идеи[14]. Дальше видны возвышенности и снежная равнина ледника, по которой пролегает дорога на юг, а еще дальше к западу вздымается на высоту 10 тысяч футов [3050 м] совершенно правильным конусом вершина горы Дисковери. За ней во всех направлениях простираются горы, вершина теснится к вершине, складываясь в могучие хребты. Они будут служить ориентиром нашей партии, когда она вдоль берега устремится на север, и в то же время помогут найти путь к полюсу тем, кто пойдет в южном направлении, хотя, по свидетельству Шеклтона, первопроходца здешних мест, в нескольких сотнях миль к югу горы резко поворачивают и преграждают дорогу покорителям полюса, образуя почти непреодолимое препятствие. Те, кому посчастливилось любоваться подобным зрелищем, могут – пусть отчасти – понять, что такое «зов Юга», но на самом деле подобные экспедиции привлекают не столько красотами природы, сколько особыми взаимоотношениями между небольшой группой офицеров и остальными участниками. В антарктической экспедиции дисциплина соблюдается строже, чем где бы то ни было, и все же здесь как нигде начальник и подчиненный находятся на равных, и тот и другой должны обладать душевными качествами, необходимыми для успеха дела. В Антарктике люди сближаются как нигде, и их потом до конца жизни влечет край, где возвышение или уничижение зависело только от твоих собственных заслуг и где ты познал нерушимую дружбу. Сцена старта очень оживленная. Сани с собачьей упряжкой стоят наготове в ожидании сигнала, псы выражают свое нетерпение непрерывным лаем и, чтобы скоротать время и повлиять на ход разговоров, пытаются сбиться в один клубок. На порядочном расстоянии от собак, в недосягаемости от их пагубного воздействия, выстроились конные упряжки. Пони относятся ко всему происходящему куда более равнодушно, и их погонщики, каждый в окружении своих болельщиков, спокойно стоят рядом. Капитан Скотт прощается с руководителем Северной партии Кемпбеллом, дает ему последние напутствия и советы, как лучше устроиться на зимовку. Больше всего людей окружает – кто стоя, кто сидя на санях с грузом доктора Уилсона, самого популярного участника экспедиции, которого любовно называют «дядя Билл». За каких-то пару месяцев знакомства все настолько к нему привязались, что разлука с ним воспринимается как трудно восполнимая утрата. Но вот время, отведенное на прощание, истекло, мы, с шапками в руках, выкрикиваем последние пожелания уже вслед устремившейся на юг партии, и только в наших сердцах продолжают звучать врезавшиеся навсегда в память слова нашего начальника, который каждому пожелал удачи и поблагодарил за все, что тот успел сделать для успеха экспедиции. Итак, группа капитана Скотта отбыла, положив начало дроблению нашего немногочисленного отряда на постоянные партии. Нам же теперь предстояло возвратиться на борт судна и приготовиться к расставанию еще с тремя группами товарищей. После этого мы, шестеро участников Северной партии, будем предоставлены самим себе в течение двадцати месяцев, если не считать четырех дней на борту судна в начале января 1912 года. В этой книге речь пойдет в основном о маршрутах Северной партии и испытаниях, выпавших на ее долю; поэтому пора мне уже познакомить читателей с моими товарищами и представиться самому. Капитан Скотт, еще только замышляя экспедицию, решил, что, хотя ее главной целью будет завоевание Южного полюса, никоим образом нельзя пренебрегать и другими географическими исследованиями. В результате была создана отдельная партия во главе с лейтенантом Кемпбеллом, которая должна была действовать совершенно независимо от Южной партии. Под началом Кемпбелла находились двое офицеров и трое матросов, в его распоряжение был предоставлен сборный дом и припасы на два года. Вот состав Северной партии: Лейтенант военно-морского флота Виктор Кемпбелл – начальник. Реймонд Пристли – геолог и метеоролог. Военный врач Муррей Левик – врач, зоолог, фотограф. Унтер-офицер военно-морского флота Джордж Абботт. Унтер-офицер военно-морского флота Фрэнк Браунинг. Матрос военно-морского флота Гарри Дикасон.ГЛАВА II В ПОИСКАХ МЕСТА ДЛЯ ЛАГЕРЯ
Подготовительные работы. – Обеспечение судна водой. – Ледниковый язык. – Высадка Западной партии. – Мыс Баттер. – О складах. – Высадки на мысе Эванс и мысе Ройдс. – В окружении пингвинов Адели. – Вдоль Великого Ледяного Барьера. – Рождение айсбергов. – Невозможность высадки на Земле Короля Эдуарда VII. – Встреча с Амундсеном. – Наши впечатления от норвежской экспедиции. – Собаки. – Возвращение на мыс Эванс. – Отправка пони на берег. – К мысу Адэр. – Семь дней шторма. – Мыс Адэр
До ухода Южной партии по устройству складов все мы были заняты тем, что строили на мысе Эванс хижину для основной партии, выгружали припасы и всячески улучшали зимовочную базу, обеспечивая ее всем необходимым на год-два и даже больше. Вдруг судно не сможет вернуться за это время! Целых три недели мы трудились из всех сил, но зато, как показало время, сделали все на совесть. Теперь «Терра-Нове» оставалось лишь найти место для зимовки нашей партии, после чего она покинет Антарктику и направится в Новую Зеландию; за зиму она подремонтируется и пополнит свои запасы к следующему сезону. Вечером 26 января мы дружно «поили» корабль. Естественный ледяной причал, о котором я уже упоминал, был образован одним из самых активных ледников, спускавшихся со склонов Эребуса. Подобные ледники окаймляют почти весь берег острова Росса. Наш «причал» получал от ледника столь обильное питание, что его конец выдвигался в море быстрее, чем его успевали разъесть и уничтожить набегавшие волны. И вот возник характерный для Антарктики плавучий выступ льда, какие известны под названием ледниковых языков. Первым мы окрестили так наш «причал», наиболее типичный в своем роде. Ясно, что ледниковый язык, состоявший из пресного льда, как нельзя лучше подходил для того, чтобы наполнить водой судовые цистерны, тем более что он был сравнительно невысок, почти вровень с леером[15]. «Терра-Нова» еще раньше пришвартовалась к нему – иначе бы не выгрузить сани и провиант для партии по устройству складов, и, попрощавшись с Южной партией, мы перекинули с палубы на лед широкие сходни, сбросили лопаты и ломы – и работа закипела. Одни сгребали лед и складывали в огромные цинковые баки или же выламывали большие ледяные глыбы и по сходням скатывали на палубу, другие перетаскивали лед в цистерны, примыкавшие к машинам. Здесь он таял, превращался в воду, которую ведрами уносили в носовые цистерны. Еще одна группа в это время возила на санях корм и сухари для собак – мы оставляли здесь большой склад. Работа и тут, и там спорилась, и утром 27 января мы окончательно покинули ледниковый язык. Осенью того же, 1911 года, язык, который, судя по всем признакам, не изменялся с 1901 года, стал короче на три-четыре мили [4,8-6,4 км] из-за того, что его конец оторвался и в виде огромного айсберга поплыл вдоль западного побережья. Здесь его видела в сентябре санная партия капитана Скотта, но когда в 1912 году наша группа совершала по берегу переход на санях, айсберга уже и в помине не было. На сей раз «Терра-Нове» предстояло высадить геологическую партию под руководством Гриффиса Тейлора как можно ближе к леднику Феррар на западном берегу пролива Мак-Мёрдо. Спустя несколько часов мы уже бросили якорь у кромки припая[16], еще покрывавшего бухту у выхода ледника. Левик с несколькими матросами пошел охотиться на тюленей, нежившихся на льду, а Кемпбелл, Дебенхэм и я поднялись к подножию ледника напротив гор, что к югу от Феррара, чтобы осмотреть старый склад экспедиции Шеклтона. Склад был цел и невредим, и мы без труда нашли его по бамбуковому шесту и вылинявшим лохмотьям, в которые метели превратили наш черный флаг над складом. Мыс Баттер – так называл его капитан Скотт – также слывет местом историческим. Сюда прибывали все партии, направлявшиеся на ледник Феррар или через него на плато. В 1902 и 1903 годах и Скотт, и Армитедж прошли через мыс на пути к западному проходу. Своим названием[17] он обязан банке с маслом из первого склада на склоне мыса. Предполагалось, что на обратном пути санная партия, соскучившаяся за много месяцев по свежей пище, поджарит на нем мясо тюленя. Здесь же несколько лет спустя заложила свой первый склад группа профессора Дейвида из экспедиции Шеклтона – они оставили на мысу все, без чего могли обойтись в походе к Южному магнитному полюсу. Двумя месяцами позднее участники Западной группы, в числе которых был и я, нашли на мысе Баттер письмо профессора Дейвида. Следуя его рекомендациям и указаниям нашего начальника, мы провели близ мыса много дней, хотя и томились бездействием; однажды, сонными, были унесены на льдине и целые сутки болтались в море. Когда по нашему сигналу пришел «Нимрод», мы оставили на мысу недоеденные продукты и лишние вещи, которые могли понадобиться партии Дейвида. Вот этот-то склад мы и осматривали теперь. Провизия оказалась в хорошем состоянии, и большую ее часть мы положили обратно – для партии Тейлора, чей обратный путь пролегал через мыс Баттер. Я же взял кое-что из своей одежды, и пару лет спустя она оказалась весьма ценным подспорьем к моему снаряжению. Кроме того, матросы вынули из склада пачку сигарет, припрятанную для заядлого курильщика Маккая[18], и разделили между собой – как сувениры. Пока мы осматривали склад, с «Терра-Новы» подоспели ящики с провиантом для Западной партии; мы показали Дебенхэму, куда их поместим, и он, попрощавшись, ушел – к своей партии. Мы тем временем закопали ящики, как следует укрыли склад, поставили над ним новый черный флаг и возвратились на судно. К этому времени санная партия уже была в нескольких сотнях ярдов от берега и быстро двигалась к долине ледника. Эта величественная впадина, прямая как римская дорога, тянется на 30 миль [48,3 км] между утесами высотой в несколько тысяч футов, и, вглядываясь в ее дали, я думал, какие сюрпризы она готовит путешественникам. Я чуть ли не завидовал моим товарищам. Ведь они направлялись в самое сердце этого живописного континента, где два года назад был и я в составе летней санной партии. Дел тогда, притом интереснейших, было по горло, и эти шесть-семь недель оставили у меня самые приятные воспоминания. Несколько минут спустя меня вывел из раздумья грохот поднимаемых ледовых якорей. Следующей нашей целью был мыс Эванс, где высаживались Нельсон и Понтинг. И эта операция прошла без сучка, без задоринки, мы снова прощались, и снова «Терра-Нова» покидала берег, как многим из нас казалось – навсегда. Затем мы взяли курс на мыс Ройдс, где находился зимний лагерь Шеклтона и где в третью неделю января Кемпбелл, Левик и я закопали собранные поблизости геологические образцы. Примерно через час «Терра-Нова»приблизилась к мысу Флагшток – выдвинутому в море выступу полуострова с флагштоком на нем; спустили лодку, и Кемпбелл с несколькими людьми погреб к берегу. Высадились они легко – прибой в бухточке у птичьего базара был несильный, склад тоже нашли и отрыли быстро, труднее всего оказалось изгнать из лодки пингвинов. Мы поставили ее вдоль кромки льда, преградив таким образом доступ к гнездовьям, но это, по-видимому, ничуть не смутило птиц. Они как ни в чем не бывало выходили из воды в нескольких ярдах от нас, но, заметив лодку, которую несомненно принимали за приблудшую льдину, тут же исчезали. Я-то по опыту прошлых лет знал, что последует дальше, и с интересом ждал развязки, но матрос, помогавший мне грузить образцы, не был знаком с причудами пингвинов Адели[19]. Не берусь судить, кто больше удивился, – он или пингвины, когда те начали шестерками пикировать на дно лодки. Поняв, что попали впросак, они рассвирепели не на шутку и с яростью набросились на беднягу, он же изо всех сил отбивался и сбрасывал птиц в море. Помню аналогичный случай: пингвин выпрыгнул из воды и, приняв сидевшего на корме рулевого за удобную для отдыха глыбу льда, уселся к нему на колени. Тут он взглянул человеку в лицо, издал истерический вопль ужаса и бросился обратно в воду. Заснять бы этот эпизод, получился бы бесценный документ для изучения мимики: никогда, ни прежде, ни потом, я не видел такого беспредельного удивления, как на лице у нашего уважаемого рулевого, разве что у самого пингвина. Мы поймали и убили несколько птиц для стола, одного или даже, кажется, двух птенцов взяли для коллекции, в дополнение к пингвиньим трупикам и геологическим образцам прихватили с собой два комплекта «Скетча» в переплетах, попавших сюда в 1909 году с «Нимрода». Как мы и предполагали, они явились достойным дополнением к нашей библиотеке, небогатой иллюстрированными изданиями. Едва прошел час после спуска лодки на воду, а мы уже поднялись с трофеями на борт, и судно пошло к Земле Короля Эдуарда VII. Берега острова Росса постепенно исчезли из поля зрения, и многие думали, что не увидят его во всяком случае год. Несколько дней мы двигались вдоль Барьера, следуя всем его изгибам и нанося их на карту, чтобы проверить, не изменилось ли их положение с тех пор, как было в последний раз зафиксировано офицерами «Нимрода». Плавание всем доставляло удовольствие. Погода стояла вполне сносная, море было довольно спокойным, и хотя мало что нарушало монотонность будней, ее скрашивало то, что все с утра до позднего вечера трудились. Людей на борту сильно убавилось, стало намного просторнее, и это имело двоякие последствия: мы могли больше заниматься физической работой и не теряли потому формы, приобретенной за время выгрузки на мысе Эванс, а кроме того, ели теперь с большими удобствами. В кают-компании «Терра-Новы» свободно размещалось до двенадцати человек, но когда экспедиция еще была в полном составе и к столу являлось чуть ли не в два раза больше офицеров, они по необходимости жались друг к другу как сельди в бочке. Кемпбелл воспользовался высвободившимся помещением, чтобы переместить наши припасы и снаряжение поближе к выходу, и мы целый день перетаскивали вещи с места на место, отвлекаясь от этого занятия лишь когда надо было помочь тянуть канат, поколоть часок-другой уголь или покачать насос. Положение Барьера в основном не изменилось по сравнению с прошлым разом, хотя даже за три-четыре дня плавания мы по многим признакам убедились в том, что он все время находится в процессе преобразования. Не раз мы видели, как от него откалывались небольшие айсберги. Вода непрестанно подмывает Барьер, под напором волн от него время от времени отделяется кусок и с грохотом, напоминающим гром при грозе, падает в воду, вздымая на сотни ярдов брызги и обломки льда. Мы не особенно старались высмотреть на стене место для высадки, так как Кемпбелл предпочитал сойти на берег прямо на Земле Короля Эдуарда VII, но это оказалось невозможным: мыс Колбек мы прошли по необычно большому участку открытой воды, но как только обогнули его, паковые льды снова сомкнулись вокруг корабля и в конце концов заставили нас повернуть обратно. До этого же мы видели лишь неприступную стену, сколько ни вглядывались в ледяные утесы, окаймляющие землю. Слово «земля» безусловно неправильно в применении к Земле Короля Эдуарда VII. Одно название этого острова[20] немедленно воскрешает в памяти голые скальные выходы вперемежку со льдом. С палубы нашего судна были видны только ровные ледяные склоны высотой приблизительно от 700 до 1000 футов [214-305 м], кое-где разорванные трещинами. О том, что под ледяным покровом есть земля, можно было только догадываться по его высоте и по трещинам: они убеждали нас в том, что он лежит непосредственно на неровной поверхности. Плотные паковые льды, делавшие продвижение на восток от мыса Колбек слишком рискованным, заставили Кемпбелла и Пеннелла изменить курс. В конце концов мы могли высадиться где угодно. «Терра-Нова» повернула на сто восемьдесят градусов и пошла обратно вдоль Барьера, мы же внимательнее, чем прежде, вглядывались в берег в поисках доступного места. Вот так мы продвигались на запад, вечером 3 февраля обогнули восточный мыс Китовой бухты и вдруг увидели в бухте корабль, к нашему величайшему удивлению. И было чему удивляться! Суда не так уж часто посещали море Росса, чтобы можно было ожидать случайной встречи, а в то время на борту «Терра-Новы» скорее всего никто и не подозревал, что у нас есть соперники в этой части Антарктики, хотя большинство слышало о намерении Амундсена[21] достигнуть полюса. Мы немедленно отдали ледовый якорь недалеко от незнакомца, в котором многие теперь узнали известный по книгам Нансена[22] или виденный ими «Фрам»[23], самый знаменитый полярный корабль. Сначала он не подавал никаких признаков жизни, но потом на палубе появился человек, и Кемпбелл направился к нему. Вахтенный – ибо это оказался вахтенный, оставленный сторожить корабль, – сообщил, что Амундсен расположился поблизости на зимовье и с минуты на минуту должен появиться. И в самом деле, вскоре подоспели норвежские исследователи и пригласили Кемпбелла, Пеннелла и Левика позавтракать с ними на следующий день и осмотреть «Фрам». Приняли их очень любезно, и в тот же день Амундсен, Нильсен и еще один лейтенант, имени которого никто не запомнил, пришли к нам на ленч. После ленча все, кто был свободен, пошли с гостями осматривать «Фрам», а двое наших остались на борту и показали «Терра-Нову» людям с «Фрама». Когда обмен любезностями закончился, «Терра-Нова» подняла якоря и, продолжая попутное траление, медленно поплыла из бухты. Встреча с Амундсеном заставила нас задуматься и коренным образом изменить наши планы. Впечатление, которое она произвела на меня да, наверное, и на всех моих товарищей, лучше всего передает запись в моем дневнике: «Итак, мы расстались с норвежцами, но все время думаем, вернее, не можем не думать о них. Все они показались мне людьми с яркой индивидуальностью, упорными, не пасующими, конечно, перед трудностями и неутомимыми в ходьбе, легкими в общении, с чувством юмора. Сочетание всех этих достоинств делает их опасными соперниками… Мы узнали новости, неприятные и для нас, и для Южной партии, но весь остальной мир будет, конечно, с напряженным интересом следить за гонкой к полюсу, которая может иметь любой исход. Зависит он и от случая, и от упорных усилий, которые приложат обе стороны… Если норвежцы перезимуют благополучно, то в числе их преимуществ будут собаки, которых у них много, энергия нации того же северного типа, что и наша, опыт путешествий по снегу, не имеющий равного себе на земле. Остается ледник. Смогут ли их собаки преодолеть его, а если смогут, то кто же пройдет его первым? Одно я знаю твердо: наша Южная партия сделает все возможное и невозможное, лишь бы не уступить первенства, и мне представляется, что скорее всего в будущем году полюса достигнут обе партии, но кто окажется первым, известно одному господу богу». Главным козырем норвежцев несомненно были их великолепные собаки, и мы даже тогда хорошо понимали, что если Амундсен выиграет гонку, то в значительной мере именно благодаря им. На что способны их упряжки, мы видели, когда Амундсен приехал к нам с визитом. Его собаки бежали хорошо, и он их не подгонял, пока не поравнялся с судном. Здесь он свистнул, и вся упряжка остановилась как вкопанная, разом, словно это был один пес. Затем по его команде собаки развернули сани, он же поднялся к нам и оставил их без присмотра; и они ожидали его возвращения на этом самом месте. Это все были сильные зверюги, отлично вымуштрованные, а как известно, в полярных условиях нет лучшего тяглового животного, чем хорошая собака. Как только мы покинули бухту, офицеры собрались в кают-компании на совещание, и Кемпбелл с Пеннеллом приняли решение немедленно возвратиться на мыс Эванс и известить Южную партию о прибытии Амундсена. Оно нашло единодушную поддержку, и уже вечером восьмого февраля мы сидели в хижине и рассказывали о встрече с норвежцами. В свое время капитан Скотт оставил нам двух пони, которые были бы очень нужны при работе на Земле Короля Эдуарда VII, где нет больших возвышенностей и преобладает покрытая льдом равнина. Но теперь, когда мы отказались от попытки достичь Земли Короля Эдуарда VII и взяли курс дальше на север, на Землю Виктории, что нам было проку от лошадей среди ее крутых гор, ледников, ощетинившихся неприступными ледопадами и почти вертикальными спусками к морю, даже просто на подходах к Земле Виктории по припаю, усеянному высокими торосами, непроходимыми для этих животных? Иное дело ровная заснеженная местность, простирающаяся к югу от острова Росса на несколько сотен миль, здесь пони могли принести большую пользу Южной партии. И Кемпбелл решил выгрузить их и таким образом содействовать планам завоевателей полюса. К моменту прибытия на мыс Эванс залив очистился от припая, служившего нам естественным причалом. Мы стояли перед выбором – оставить пони у себя или доставить их до берега вплавь. Кемпбелл выбрал второе, благо было не очень холодно. Приготовили канат, завязанный в виде петли, на воду спустили китобойную лодку с гребцами. Первую лошадь подвели под лебедку с канатом, петлю пропустили ей под брюхо. Оба конца каната зацепили за крюк лебедки, канат натянулся, оторвал лошадь от палубы и перенес за борт в целости и сохранности, хотя она отчаянно сопротивлялась всеми четырьмя. Лебедка погрузила лошадь по шею в воду, рулевой обхватил ее голову руками, а другой матрос снял с нее петлю для следующей операции. Лодка отвалила и потащила пони к берегу. Там уже ждал конюх, русский парень по имени Антон[24]. Он до упаду гонял несчастного пони по пляжу, пока тот не согрелся как следует, затем обтер почти досуха, влил ему в глотку полбутылки бренди и лишь тогда стреножил. Первая лошадь, слишком ленивая для каких-либо действий, безучастно дала протащить себя к берегу, вторая же, видно умница, хотя и доставила нам при спуске с палубы много хлопот, в воде храбро размахивала всеми конечностями и вообще по мере своих сил и возможностей помогала команде. К этому времени от мыса Хат возвратились те, кто доставлял для Скотта весть о встрече с Амундсеном, и «Терра-Нова» немедленно двинулась в путь, теперь на север. Надо было найти место для зимовки нашей партии, прежде чем иссякнут запасы угля, иначе нам пришлось бы возвращаться в Новую Зеландию. Угля и без того оставалось мало, а тут еще как на грех, не успели мы пройти и двухсот миль [370 км] на север от мыса Эванс, как непогода сделала наше положение и вовсе критическим. Двенадцатого с юга налетел шторм, и через пару часов корабль тяжело перекатывался в бурном море с борта на борт. Мы легли в дрейф под грот-марселем, но ветер все равно день за днем медленно, но упорно гнал судно на север. Когда же он стих настолько, что мы могли бы ему сопротивляться, нас уже отнесло на 96 миль [178 км] к северу от мыса Адэр. Облегченный к этому времени корабль утратил остойчивость, и многие на борту испытывали не только беспокойство, но и физические страдания. Одним словом, эти четыре дня принесли нам одни неприятности. Наконец шестнадцатого буря утихомирилась, мы смогли идти своим ходом и взяли курс на берег. Подошли к нему в районе бухты Смит, милях в пятидесяти [92,6 км] к северу от мыса Адэр – ближе нас не подпускал плотный пак и штормовой прибой, с силой швырявший льдины о борт корабля и грозивший ему пробоинами. Хочешь не хочешь, пришлось из бухты Смит повернуть на юг, в залив Робертсон. Медленно шли мы вдоль берега, обшаривая его глазами: нельзя ли где высадиться но увы! ничего подходящего не было. Скалы круто обрывались с большой высоты в море, даже ледники отгораживались от него вертикальными стенами, уходившими далеко вверх, самые низкие футов на пятьдесят, не меньше [более 15 м]. Берег изменялся только в тыловой части залива Робертсон: понижение на леднике Дагдейла около острова Дьюк-оф-Йорк казалось как будто более гостеприимным. Кемпбелл, однако, подумав, преодолел искушение и решил здесь не высаживаться. И слава богу. Та часть ледника которую мы было облюбовали для своего пристанища, несколько месяцев спустя весело проплыла мимо нашего лагеря на мысе Адэр по направлению к более теплым широтам. Нам решительно не везло, и в конце концов остались только две возможности. Выбор между ними Кемпбелл предоставил Левику и мне. Итак: мы можем, конечно, высадиться на мысе Адэр, хотя там нет ни достаточно удобного места для лагеря, ни необходимого простора для санных вылазок. Если нет, то нам остается пойти в бухту Вуд или попытаться сойти на сушу поблизости от острова Коулмен, но если мы не найдем стоянки за два-три дня, придется возвращаться в Новую Зеландию. Нужно ли говорить, что мы остановились на первом варианте, и таким образом наша судьба была наконец решена. Восемнадцатого февраля в 3 часа утра «Терра-Нова» пристала к берегу у мыса Адэр, и наши странствия на время закончились. Погода была для высадки прекрасная, и в этот день мы убедились в том, что если Южная партия ступила на землю в самом известном месте Восточной Антарктиды, то мы обоснуемся в самом красивом. Сразу же за бухтой прибрежные скалы вздымаются до высоты 4 тысяч футов [1220 м], на фоне составляющих их черных и красных базальтов резко выделяются белые пласты снега, избороздившие вершины и склоны гор. Перед нами возвышается хребет Адмиралти, красотой не уступающий хребту Ройал-Сосайети напротив горы Эребус, а может, даже соперничающий с ним. Горы Сабин, Минто и Адам тянутся ввысь на 12 тысяч футов [3660 м], а между ближайшими вершинами круто стекают в море изрезанные трещинами ледники. Почти полная луна, которая светит намного ярче, чем у нас в Англии в полнолуние накануне осеннего равноденствия, отбрасывает золотую дорожку на тихую гладь воды к северу от нас, а на юге гор уже касаются первые лучи восходящего солнца. Повсюду разлит покой, воздух прозрачен. Все говорило о том, что это место изобилует животными, которые водятся в наиболее благоприятных районах Антарктики. Вокруг корабля резвилась стая косаток, над нами кружили любопытные поморники, пролетали гигантские буревестники, изредка стремительно проносился грациозный силуэт снежного буревестника, а с птичьего базара на берегу доносились своеобразные, ни на что не похожие звуки, издаваемые пингвинами Адели. Казалось, счастье наконец повернулось к нам лицом.ГЛАВА III ВЫСАДКА НА МЫС АДЭР И СТРОИТЕЛЬСТВО ЗИМНЕГО ЛАГЕРЯ
Выгрузка. – Возведение каркаса хижины. – Уход «Терра-Новы». – Первый шторм. – Постройка хижины. – Трудности плотников-любителей. – Мы гордимся своей работой. – Укрепление дома. – Хлорная известь против гуано. – Противоядие опаснее самого яда. – Строительство холодильника. – Охота на пингвинов. – Можно обходиться без свежего мяса из Новой Зеландии. Наступление моря
Пеннеллу надо было не теряя времени уходить на север, да и сезон надежной погоды неуклонно близился к концу, – и было решено произвести высадку как можно быстрее. Прежде всего высадили нашу шестерку зимовщиков и судового плотника Дэвиса. Под его началом Абботт и Браунинг, едва ступив на берег, начали копать котлован под фундамент для дома. Кемпбелл, Левик и я разгружали лодки, а Дикасон принялся колдовать над старой печкой, оставленной в полуразобранной хижине Борхгревинка. На борту «Терра-Новы» команда работала, как всегда, вахтами, одна выносила грузы из трюма и твиндека, другая принимала их в лодках. Не прошло и получаса, как первый груз прибыл на берег. Среди первых грузов преобладали деревянные детали для дома. Строители перенесли их к котловану и установили с такой быстротой, что несколько часов спустя, к радости работавших на льду, перед их глазами вырос собранный каркас – скелет будущего дома. Дэвис и его помощники трудились, не покладая рук, так что внешние стены были готовы еще до конца рабочего дня 19 февраля. Теперь нам был не страшен никакой буран: имея хоть какую-то крышу над головой, мы даже в непогоду сможем отделывать свое жилище изнутри. Пока же, занятые разгрузкой лодок, мы не очень-то могли любоваться чужой работой. Судовая партия непрерывно нагружала обе шлюпки – китобойную и спасательную. Каждая вмещала от трех четвертей до одной тонны, и мы из сил выбивались, чтобы успеть разгрузить одну до прихода другой. Восемнадцатого февраля мы впервые разогнули спины в 2 часа дня, и то лишь потому, что паковый лед не дал шлюпкам подойти к берегу. Впрочем, и эту передышку мы использовали для переноски грузов за пределы досягаемости прибоя. Едва мы с ней справились, как отливная волна отжала лед от берега, и шлюпки смогли, сделав крюк, снова достигнуть берега. Последний рейс был сделан около половины двенадцатого ночи, но переброску снаряжения в безопасное место мы закончили только через два часа, когда уже валились с ног от усталости. Этот день стал для меня самым тяжелым с начала экспедиции. Мы были на ногах с трех утра, за двадцать два с половиной часа перенесли на берег 30 тонн грузов – и это при малоблагоприятных условиях. Труднее всего было даже не поднимать ящики, а все время напряженно следить за шлюпками. Несмотря на все старания команды, они могли в любой момент совершить неожиданный поворот – и тогда горе тому, кого бортом прижало бы к краю припая. Мы бы наверняка лишились пары рабочих рук. К счастью, погода была сравнительно теплая. Мы застали сильный прибой, который за день не стих, и нам приходилось разгружать шлюпки, подчас стоя по пояс в холодной воде. Даже высокие сапоги не спасали от нее. Чаще всего волны перехлестывали через их верх, и за несколько минут они превращались в резервуарчики ледяной воды. Единственная польза от сапог была та, что в них ноги омывались все же более теплой водой, чем остальные части тела. Несмотря на тяжелую работу – а может, именно благодаря ей, – все были в отличном настроении. Дикасон, который, по-моему, сумел бы высечь огонь даже из куска льда, к завтраку починил старую печку Борхгревинка. На ней сварили горы еды и котел какао, все наелись до отвала и согрелись после ледяной морской ванны. Спальные мешки были, естественно, в числе первоочередных вещей, прибывших с «Терра-Новы». После всех тягот первого дня на суше мы разместились на ночь в обоих домах, неважно, что один был полуразрушен, а второй – недостроен. На следующий день в 7.15 уже приступили к работе. Наш багаж почти весь находился на берегу, и вместо привычных ящиков шлюпки доставили сильную рабочую бригаду. С ее помощью мы до наступления темноты сделали невероятно много. Все строительные материалы были перенесены к каркасу дома и сложены в нескольких ярдах от него, продукты спрятаны в небольшие склады вдали от берега, пять тонн брикетного топлива сгружены на берег и размещены вдоль припая – тогда нам казалось, что волны не достигнут их здесь даже в бурю. Днем тяжелые паковые льды заставили капитана Пеннелла вывести судно из залива в западном направлении. «Терра-Нова» не вернулась и к ночи, и наши товарищи ночевали у нас, завернувшись в первые попавшиеся под руку одеяла и мешки. Хилд и я просидели всю ночь у печки в хижине Борхгревинка, поджидая «Терра-Нову». Около 4 часов утра судно появилось вблизи берега, а через полчаса за людьми из судовой партии пришла шлюпка. Мне не удалось присутствовать при прощании – именно в этот момент я вступил в отчаянное единоборство с засорившимся дымоходом, – но, судя по доносившемуся шуму, оно прошло весьма оживленно. Трудно переоценить усилия, которые прилагал каждый из участников экспедиции в последние два дня. Ну, наше рвение, положим, было вполне естественным – хотелось поскорее обосноваться на берегу, – но что сказать о людях с «Терра-Новы», которые, не имея таких стимулов, тем не менее работали, не разгибаясь, вот уж действительно – не щадя своих сил, как если бы речь шла об их собственных удобствах. Мы с искренней грустью следили за тем, как корабль, многие месяцы служивший нам домом, исчезает за горизонтом, хотя к чувству грусти безусловно примешивалась радость от того, что нас на нем нет и мы не плывем в Новую Зеландию. До тех пор удерживалась тихая погода, но, провожая глазами все уменьшающийся силуэт корабля, мы услышали первые вздохи южного ветра[25] и забеспокоились, что, впрочем, не помешало нам влезть обратно в спальники. И в самом деле, когда мы утром неохотно поднялись после короткого сна, дул, правда умеренной силы, ветер. Кемпбелл приказал всем подняться на крышу и закрепить ее на время вместо опор проволочными тросами. Шторм, к счастью не очень сильный, продолжался весь день, но опоры выдержали, и хотя меня один раз сдуло с крыши над крыльцом, вполне можно было работать под открытым небом. Небольшой этот шторм был даже в какой-то мере нужен – он выявил наши слабые места, но любезно дал возможность их устранить. К исходу дня наше недостроенное жилище было надежно укреплено, все, что могло быть сдвинуто с места ветром, убрано в заветренные места около домов, а над лишенной крыши частью хижины Борхгревинка Кемпбелл укрепил брезент для защиты спальников и мешков с одеждой. Дикасон, взявший на себя временно обязанности кока, вымел многолетний мусор, и нежилое помещение приобрело очень уютный вид. Там мы жили до 4 марта, пока не перебрались в собственный дом. Последующие несколько дней мы были целиком поглощены его строительством. Результаты делают нам честь, особенно если вспомнить, в какой обстановке мы работали. Конечно, в обычных условиях, находясь в удобной позе и имея под рукой настоящий плотницкий молоток, вбить гвоздь сумеет каждый. Иное дело правильно его вогнать, когда вы стоите на стремянке, откинувшись на 60 градусов, обе ваши руки заняты – одна гвоздем, другая – двух– или трехфунтовым [0,9-1,4 кг] геологическим молотком, одной ногой вы упираетесь в ступеньку стремянки, а другая просунута между двумя другими ступеньками и для верности упирается в стропила каркаса. Я даже сегодня со стыдом вспоминаю, сколько напортачил в своей части крыши. Руки мои две-три недели были в ссадинах – геологический молоток предназначен для ударов по породе, а не по рукам. Как справедливо заметил кто-то из моих товарищей, «Северная партия превратилась в общество по приданию гвоздям S-образной формы». Но хуже всего в нашей хижине было то, что никак не удавалось наложить шпунтовые сваи на слой Гибсоновской изоляции (мешковина, набитая морскими водорослями). Как мы ни старались, выход был один – срезать со сваи большую часть шпунта. Гибсоновский слой впоследствии оказался прекрасным изоляционным материалом, но в тот момент он не вызывал у нас особого восторга. Стоило разок, другой приложиться к мешковине ножом, и уже почти не отличить, где у него острие, а где тупая сторона. Тут надо было с невиннейшим выражением лица попросить нож у соседа. Успех предприятия полностью зависел от того, достаточно ли безмятежно выглядела ваша физиономия и был ли уже хозяин ножа лично знаком с прослойкой. Если был, то он с готовностью ссужал свой ножик – почему бы, мол, не дать, – и подходил поближе, чтобы лучше слышать, какие слова вы произнесете при попытке его использовать. И все же, несмотря на трудности, а главное – нашу неопытность, работа неуклонно продвигалась вперед. Природа нам благоприятствовала: после первой бури две недели стояла необычайно теплая для этого времени года погода, и к 1 марта хижина была готова. Оставались мелкие недоделки, например сложить печь, настелить линолеум и еще кое-что в этом роде. Мы были очень горды своей работой и, как показало будущее, имели на то все основания. Кое-где, правда, хижина получилась кривоватая, но зато она мужественно выдержала даже такие штормы, каких я прежде не видал, и уступила им только три-четыре доски из обшивки с наветренной стороны. А как было приятно обойти вокруг готового дома и полюбоваться творением своих рук! Тщеславие плотников-любителей зашло столь далеко, что, прислушиваясь до наступления зимних бурь к постаныванию и покрякиванию дома под порывами ветра, мы позволяли себе усомниться только в прочности каркаса, вышедшего из рук профессионалов. Правда, стоило взглянуть на дом с определенной точки, откуда его кривизна особенно бросалась в глаза, как на лице невольно появлялась улыбка, но к концу года мы сами почти уверовали в то, что сделали эту линию кривой нарочно, якобы для красоты. Приступая к работе над крышей, мы, конечно, сняли временные опоры, но, покончив с внешней отделкой, не только водрузили их обратно, но и дополнили новыми. Всего мы наложили на крышу три ряда проволочных тросов – один вертикальный и два горизонтальных. Вертикальный трос был привязан одним концом к якорю, тому самому, который Борхгревинк использовал для такой же цели в своей хижине, другим – к огромной бочке с рапсовым маслом, врытой в гравий и залитой сверху водой. Вода быстро замерзла и образовала нечто вроде необычайно прочного цемента. Горизонтальные же тросы мы по обеим сторонам дома обвили вокруг стропильной балки, позади крыши связали их, а концы крепко соединили с якорями, опущенными в «цемент» из песка и воды. Мало того, мы подперли подветренную сторону дома прибитым к ней намертво здоровенным бревном, а основные наши припасы уложили в штабель с наветренной стороны, оставив между ним и стеной проход шириной в два ярда [1,83 м]. Этот штабель и так служил прекрасным заслоном от ветра, но мы не поленились еще перекрыть сверху проход досками, подымавшимися к крыше. Получился хороший навес, направлявший поток воздуха вверх. Выгороженный таким образом тамбур образовал очень удобную кладовую для наших продуктов, откуда кок и интендант могли доставать их без особого труда даже в самые суровые метели. Эти предосторожности могут показаться излишними тому, кто не знаком с яростными антарктическими ветрами, но мы-то испытали уже их силу на собственной шкуре. Крыша, сорванная с хижины Борхгревинка, и отчеты об экспедиции на судне «Южный крест» также служили нам грозным предупреждением. В последующие два года изредка случались такие ураганы, что, не имей я реальных доказательств их мощи, многие не поверили бы, что такое бывает. Да и мы время от времени начинали опасаться за прочность нашего жилища – после всех-то принятых мер! Это ли не самое убедительное доказательство необходимости опор и подпорок? Строительство дома было омрачено одним неприятным эпизодом. Известно, что если из-под пола дует, топи, не топи, в доме все равно будет холодно, поэтому Кемпбелл решил вырыть около хижины ров глубиной в несколько дюймов и вынутой из него землей заложить основания стен. Работа эта была пренеприятная, так как грунт состоял из базальтовой гальки вперемешку с гуано и разложившимися трупами пингвинов. Вонь от них поднялась такая, что, прежде чем настилать полы, Левик щедро посыпал землю хлорной известью. Ее запах вскоре перебил более неприятные ароматы, но увы! лекарство оказалось хуже самой болезни. Первым проявлением этого был сильный кашель, напавший на тех, кто работал в доме. Кашель и сопровождавшая его боль в горле вскоре прошли, но в тот же день Левик лишился дара речи, а затем его глаза так опухли, что он перестал видеть. Прошло два дня, прежде чем он полностью оправился от воздействия газа. Первые две недели были почти целиком посвящены строительству дома, но когда оно в основном было завершено, один, а то и два человека могли заниматься и другими важными делами. Приближалось лето, снега на берегу становилось все меньше, и очень скоро мы поняли, что нам будет чрезвычайно трудно сохранить наши запасы свежего мяса. Эту задачу Кемпбелл поручил решить мне. Я выбрал место на склоне большой горы у подошвы припая и довольно высоко над уровнем моря вырубил во льду пещеру, которая должна была служить нам ледником. Однако стремительное наступление моря вскоре подмыло пещеру, и мне пришлось чуть ли не вплавь спасать те несколько пингвиньих тушек, что я успел заготовить. Значит, подошве припая доверять нельзя, а надежный сугроб ближе чем в полумиле [805 м] от нашего лагеря не найти. Оставались только самим соорудить ледник. Мы собрали пустые ящики – наследие экспедиции Борхгревинка, – уложили их по периметру квадрата и заполнили льдом, выбитым из айсбергов и льдин у подошвы припая. Три ряда ящиков, поставленных один на другой, составили стену высотой в пять футов [1,53 м] – и холодильник был готов. Внутри мы уложили на землю, вернее на гравий, слой льда толщиной в несколько дюймов, а на него – первую партию свежего мяса. Сверху его плотно накрыли осколками льда. По мере того как мы добывали животных, мы наращивали новые слои, пока наше хранилище не заполнилось до отказа. В первый месяц солнце стояло еще довольно высоко, так что приходилось следить за состоянием льда и время от времени возобновлять его запасы. Но зато мясо сохранялось прекрасно, особенно после того как первые зимние ветры намели у подветренной и наветренной стен ледяного дома плотные сугробы. Теперь, когда ледник был готов, остановка была за малым: надо было наполнить его большим количеством мяса, притом свежего. Кемпбелл и Левик день или два спустя после высадки забраковали нашу баранину, и мы всю ее выбросили в море. Пока осенняя непогода не заставила птиц покинуть эти края, мы должны были запасти вдоволь пингвиньего мяса. Иными словами, предстояло уничтожить несколько сот пингвинов – операция необходимая, но крайне неприятная. Спору нет, путешественник должен уметь охотиться, иначе он не путешественник, но отвратительное избиение пингвинов Адели и охотой-то не назовешь. Несчастные птицы так доверчивы, что на них не поднимается рука, а тут еще не всегда удается уложить их одним ударом – так сильна в них жажда жизни. Но что поделаешь – свежее мясо было необходимо для нашего здоровья, и за несколько дней мы убили, ощипали и положили на лед несколько сот птиц. С тюлениной нам повезло меньше: до осени, когда станет лед, тюлени на побережье – редкость, но мы все же ухитрялись добывать их и лишь изредка дополняли рацион пингвинами. Опыт этого года убедил нас всех в том, что экспедициям необязательно и даже излишне тратить энергию на то, чтобы запастись новозеландским мясом. По своим качествам мясо пингвинов Адели и тюленей ничуть не уступает баранине и говядине, пахнет пингвинятина не хуже любой другой дичи, а тюленина вполне съедобна, хотя довольно безвкусна. Как я уже говорил, волны все время размывали подошву припая, окаймлявшего южный берег мыса Адэр. За первые десять дней нашего пребывания на нем море местами продвинулось до двадцати ярдов [18,3 м]. Как только выдавалась свободная минутка, мы кидались спасать наши вещи, стремясь оттащить их в глубь от берега, подальше от прибоя. Тем не менее некоторые вещи из нашего багажа, виденные однажды кем-то на берегу, впоследствии уже не смог увидеть никто, и в их исчезновении бесспорно повинно только море. Серьезные потери случились лишь в самые первые дни, ибо мы очень скоро поняли, какая опасность угрожает нашим припасам. Но ведь мы в это время переносили оборудование, то есть перетаскивали тонны груза на несколько ярдов от берега, а это требовало много времени и сил. Если бы те две недели, что мы строили для себя дом, нам пришлось ночевать под открытым небом, мы бы, наверное, гораздо лучше прочувствовали, каким недостатком является его сложная конструкция. Мы, однако, с первого же дня расположились со всеми удобствами в покинутой хижине Борхгревинка, а Кемпбелл и Левик – большие любители свежего воздуха – предпочли устроиться в бывшем складе, натянув над головой вместо сорванной крыши брезент. Но они с самого начала не были там безраздельными хозяевами. Еще выметая мусор, мы потревожили и выгнали пингвина, который облюбовал это уединенное место для линьки. Он вернулся, его снова выдворили, и так продолжалось до тех пор, пока, из уважения к его отваге и упорным попыткам выжить новых соседей, мы не заключили с пингвином перемирие и не позволили ему делить жилье с нами. Он, конечно, не мог не видеть, что мы убили и бросили в холодильник десятки его сородичей, приходивших к нему с визитом, но не придавал этому значения и больше двух недель ни на шаг не отходил от дома. Мы прозвали его Перси. Иногда казалось, что пингвин реагирует на свое прозвище, что не мешало ему, хотя он никогда не спускался к морю за едой, упорно отказываться от нашей пищи, даже когда мы соблазняли его сардинами. Какая его постигла участь – неизвестно, боюсь, после того как он кончил линять и появился в новом обличье, мы его не узнали и убили. Так или иначе, он исчез, и несколько дней нам очень не хватало этого растрепанного чудака с забавной физиономией и неизменным пучком перьев в клюве.ГЛАВА IV ОСЕНЬ НА МЫСЕ АДЭР
Восхождение на скалу. – Следы, оставленные пингвинами. – Эрратические валуны и их значение. – Могила Хансена. – Признаки приближения зимы. – Образование новой подошвы припая. – Осеннее море. – Пингвины, покалеченные прибоем. – Внутреннее убранство нашей хижины. – Ее размеры. – Кабинки. – Порядок мытья и стирки. – Исчезновение пингвинов. – Первый настоящий осенний буран. – Потеря палатки. – Фотографирование в Антарктике. – Снежные горы и айсберги
Теперь, когда у нас была крыша над головой и хоть немного налажен быт, не грех было выкроить время для осмотра ближайших окрестностей. До сих пор мы не выходили за пределы низкого берега – очень небольшой территории, как видно из фотографий, – на котором стоял наш дом. Но вот в воскресенье 5 марта, после краткой утренней молитвы, Кемпбелл, Левик, Абботт и я взобрались на скалу, венчающую мыс Адэр, и достигли ее восточной оконечности, откуда открывается прекрасный вид на море Росса. Подъем был крутой, до высоты 850 футов [259 м], но вид с вершины щедро вознаградил нас за труды. Карабкаясь вверх, мы обратили внимание на то, что вся земля вокруг усеяна гуано и трупами пингвинов, значит, летом они обитают даже на такой крутизне. Некоторые еще и сейчас сидели в своих гнездах – скорее всего это были молодые особи выводка этого года, еще не кончившие линять. Честь и хвала их родителям, у которых хватило энергии высидеть и выкормить птенцов на высоте около тысячи футов [305 м] над уровнем моря. Смертность здесь была, вероятно, чудовищная – на скале валялось в среднем гораздо больше тел пингвинов, чем мы встречали внизу на птичьем базаре, так что, по-видимому, только скученность тамошней популяции могла заставить несчастных гнездиться так высоко. Поднимались мы легко, если не считать одного-двух снежников, где неплохо было бы иметь кошки. Кроме того, раза два мы попадали на мелкие осыпи, которые ползли у нас под ногами. Неприступную с первого взгляда крутизну мы преодолевали без особого труда только благодаря пингвинам, превратившим путь наверх в твердую дорогу. Не доходя вершины мы заметили несколько гранитных и кварцитовых глыб, которые, очевидно из-за быстрого выветривания базальтового слоя под ними, скатились вниз по склону. Сама вершина, довольно плоская, была усыпана этими чужеродными камнями. «Эрратические валуны»[26] – так их называют геологи – на фоне черной вулканической породы резко бросались в глаза. Они имеют для науки неизмеримое значение, ибо красноречиво, как если бы мы собственными глазами видели лед, свидетельствуют о том, что некогда из глубин континента надвинулся гигантский ледник толщиной во много тысяч футов, несший на поверхности огромные куски гранита и другие камни с больших горных хребтов. Когда видишь отложения, оставленные этим могучим потоком льда, начинаешь понимать, почему здесь полностью отсутствуют наземные животные и растения, если не считать мелких видов, занесенных, вероятно, ветром из северных краев с более благоприятными условиями жизни[27]. Именно оледенение – главная причина скудости видов, характерной для Антарктического континента. На мысе Адэр скончался норвежский биолог из экспедиции Борхгревинка. Исполняя последнюю волю доктора Хансена, его тело подняли на вершину скалы и здесь предали земле. В этот раз нам не удалось найти могильный крест, но впоследствии мы его отыскали. На следующее лето Дикасон, прожив несколько дней на вершине, расчистил могилу, выровнял ее и на гладкой черной базальтовой пластинке выцарапал осколком кварца надпись. Она хорошо видна на снимке. Температура начала упорно падать, да и другие признаки говорили о приближении зимы. Несильные штормы, налетавшие время от времени, приносили с собой снег, но он таял, как только стихал ветер, теперь же с подветренной стороны дома и холодильника образовались прочные сугробы, которые сильно увеличивали безопасность одного и эффективность другого. Вдобавок к этому, охлаждались и суша, и море; и оно уже не разъедало прошлогодний припай, а напротив, наращивало его новыми отложениями льда. Следить за постепенным образованием новой подошвы припая было чрезвычайно интересно. Эта часть антарктического побережья выступает на север почти до области влияния мощных западных ветров, свирепствующих между сороковыми и шестидесятыми южными широтами по всему земному шару[28]. Они бушуют почти без перерыва круглый год и составляют главную опасность для путешествий в Антарктику. И не только потому, что дуют с необыкновенным упорством и силой: не встречая никаких препятствий в виде суши, они разгоняют на этих широтах гигантские волны, каких больше нигде в мире не увидеть. У северных берегов нашего мыса, имевшего форму треугольника, постоянно неистовствовал могучий прибой. Зрелище было замечательное. Колоссальные величественные валы, увенчанные на гребне осколками льдин, непрерывно катились к берегу, вздыбливаясь на десять и даже двадцать футов [3-6 м] перед тем, как удариться в него. Здесь они закручивались и водоворотами белой пены разбивались о гальку, обрушивая на нее куски льда, пронесенные на много ярдов выше нормального уровня воды, и катапультируя льдышки размером с крокетный шар через наши головы на каменный пляж, где они разлетались ледяными брызгами. О размерах наиболее крупных ледяных глыб дает представление фотография и то обстоятельство, что три-четыре таких глыбы обеспечили нас на целый год пресной водой для мытья и нужд кухни. Расхаживая по берегу и любуясь грозными волнами, мы обратили внимание на несколько темно-красных пятен. Они оказались кровью пингвинов. Мы присмотрелись к нескольким птицам, еще остававшимся на берегу, и поняли, что они сильно изранены. Это, несомненно, было последствием ударов: пингвины при всей их необычайной подвижности в воде не могли совладать с сильным прибоем, перемалывавшим хаос крупных и мелких кусков льда. День или два спустя, когда прибой был намного слабее, я наблюдал за пингвинами, которые пытались усесться на проплывавшую мимо берега льдину. Их усилия очень забавляли меня, но нетрудно было себе представить, что будь море чуть беспокойнее – и действия пингвинов уже казались бы не смешными, а трагичными, и многие из них, как говорится, «пали бы смертью храбрых». Да и в этот раз, при относительно тихой погоде, один пингвин едва успел вскарабкаться на льдину, как прибой его сбросил и засосал, хотя он изо всех сил старался удержаться, отчаянно работая когтями, крыльями и даже клювом. Добыть на мысе Адэр пресную воду было нелегкой задачей. Ураганы, обычные для холодного времени года, под конец чаще всего бесснежные, почти начисто смели снег с берегов. Уцелевшие же на суше сугробы настолько пропитались пылью гуано, что снег из них не годился для приготовления пищи. В конце концов нам пришлось воспользоваться глыбами льда из подошвы припая. Большинство из них были образованы морским льдом и насыщены морской водой, но в начале зимы мы отыскали две глыбы с сердцевиной из глетчерного[29] льда. После того как мы стесали с них верхнюю оболочку, мы получили лед превосходного качества. Позднее мы убедились, что из ледяных глыб, бесспорно морского происхождения, соль постепенно выходит и лед сохраняет лишь едва заметный солоноватый привкус. К концу марта наша хижина выглядела внутри вполне обжитой. Все повесили у себя над койками фотографии и санные вымпелы, расставили книги по полкам. Кроме того, Браунинг смастерил несколько полок для общей библиотеки. Камбуз тоже имел опрятный вид. Печь работала довольно хорошо, и в относительно спокойную погоду мы поддерживали в помещении температуру между 50 и 60°[30] [между +10°C и +15,6°C]. При сильных буранах, однако, по нашему дому гулял ветер, и во время метелей частенько бывало, что верх печи и первые несколько футов дымохода раскалялись докрасна, а в комнате было ниже нуля. При подготовке к экспедиции я предполагал, что каждый из нас выгородит себе занавеской как бы кабинку длиною в шесть футов [1,83 м], свои личные, так сказать, владения, и закупил для этой цели очень красивую ткань. Но со временем выяснилось, что никто не испытывает потребности в таком уединении, и материя была использована для других нужд. Каждый мог расставить предметы обстановки и украсить свой угол, как хотел, но поскольку наши вкусы совпали, достаточно описать мою кабинку – и можно представить себе их все. Официальными границами, отделявшими меня от соседей справа и слева, считались две карандашныеотметки на стене. Воображаемые прямые линии длиною в шесть футов [1,83 м] от них к центру комнаты определяли пределы моей территории. Одну линию я сразу отметил, поставив вдоль нее койку, но зона между Кемпбеллом и мной осталась разграниченной условно, так что я с полным правом пользовался столиком для морских карт, вторгавшимся на мой участок. Койка занимала добрую половину моей площади, а под ней в деревянных ящиках лежали геологическое снаряжение, смена одежды и образцы пород, с которыми я иногда работал. Таким образом, ни один дюйм пространства не пропадал зря. Но это имело и отрицательные последствия: панцирная сетка не казалась мне таким уж благом. На койке, составленной из ящиков, какую я имел в экспедиции Шеклтона, спать было не хуже, чем на панцирной сетке, которой упиравшиеся в нее рукоятки геологических молотков и ледорубов, а также края различных консервных банок придавали очертания, сильно смахивавшие на пересеченный рельеф Вест-Кантри в Англии. Рядом с койкой на ящике из-под муки размещались подсвечник и книги, скрасившие мне многие часы досуга. Вот и вся обстановка. На стене над изголовьем койки висели три полки – мой дамоклов меч на протяжении всей зимы. Они были забиты книгами по геологии и другой литературой и всевозможными геологическими приборами, притом бьющимися. К счастью, и здесь качество наших столярных изделий было намного лучше их внешнего вида, и если наша хижина сохранилась до сих пор, то скорее всего и полки целы. Под ними располагалась картинная галерея в миниатюре, а еще дальше я прибил к стене – исключительно для уюта – красочную карту Антарктики. На нескольких гвоздях висели вещи, которые я надевал каждые два часа, чтобы выйти наружу и произвести метеорологические наблюдения. В нашей жилой комнате было двести квадратных футов [18,6 м2], и после выделения кабинок – шесть на шесть футов каждая [3,35 м2] – еще оставалось вполне достаточно места для общего пользования, так что нам никогда не приходилось тесниться[31]. Сравнительно большие размеры дома сослужили нам во многом хорошую службу, это следует помнить при возведении жилья всем экспедициям, которые ставят перед собой серьезные научные задачи. Благодаря просторному помещению и наличию хижины Борхгревинка мы могли в основном работать у себя дома, а это куда приятнее, чем под открытым небом. Но вот большая высота дома была явным недостатком. Из-за нее строительство потребовало значительно больше времени и материалов, она же лишь делала его более уязвимым для ветров.План хижины Северной партии на мысе Адэр
Из плана видно, что кабинки матросов и камбуз располагались на одной стороне комнаты, а кабинки офицеров и хронометр в футляре, находившийся в ведении Кемпбелла, – на другой. Печь нарочно поставили как можно ближе к двери – чтобы легче было подносить к ней топливо и лед, – и трубу дымохода пришлось сделать довольно длинной. Впрочем, это было скорее преимуществом, чем недостатком, так как она давала больше тепла, а опасность пожара уменьшалась. Обеденный стол расположили как можно дальше от окон. Важнейшей деталью нашей обстановки была бельевая веревка, протянутая от центральной балки к гвоздю над дверью. Поскольку нас было шестеро, установить очередность мытья и стирки не составляло труда. Каждому отвели для банно-прачечных дел один день недели, и если он не менялся с товарищем, то в этот день стирал что хотел и при желании мылся сам. Предварительно требовалось лишь принести ведро льда, вырубленного из подошвы припая. Таким образом, хотя мы мылись не чаще раза в неделю, а то и реже, воздух был всегда насыщен водяными и мыльными парами. Если кто-нибудь из-за работы отказывался от мытья, он по крайней мере имел удовольствие наблюдать между делом, как моется другой, что почти так же приятно. Но вот стирку одежды, особенно антарктического снаряжения, уже не назовешь удовольствием, это скорее прекрасное силовое упражнение. Однажды я стал свидетелем того, как четверо здоровых мужчин выжимали свитер. Они вкладывали в свое занятие столько усилий, что с моих уст невольно сорвалась моряцкая припевка, какой мы подбадривали себя на «Терра-Нове» при особенно тяжелых работах. Последние пингвины ушли с мыса Адэр лишь в конце марта, когда зима окончательно заключила нас в свои объятия. Они кончили линять за неделю или десять дней до этого, но, пока море не начало замерзать, оттягивали, по-видимому, свой уход, стараясь задержаться на берегу, где было вдоволь пищи. Ухудшение погоды заставило их поторопиться. Вслед за ними улетели и поморники, в рационе которых значительное место занимают пингвины. Нам даже казалось, что поморники покинули бы мыс намного раньше, если бы мы их время от времени не подкармливали, когда пополняли свой холодильник. Поморники отличаются поразительной прожорливостью. Ненадолго до их отлета Браунинг заметил поморника со странным отростком, торчавшим из клюва, и пристрелил его: участникам экспедиции было строго-настрого приказано доставлять в лагерь все необычные живые существа и неорганические образования. В желудке поморника нашли полупереваренную вильсонову качурку. Ее лапы и были тем странным отростком. Тем не менее, презрев неудобства, поморник энергично клевал выброшенную на помойку баранью лопатку. Девятнадцатого марта мы впервые поняли, что такое близзарды[32] мыса Адэр. Успокоенные месяцем затишья, мы были застигнуты во время сна врасплох и дорого за это поплатились. Кемпбелл и я установили на берегу для магнитных наблюдений одну из наших походных палаток и за неимением снега закрепили ее базальтовым гравием. Покидая палатку накануне шторма, мы решили, что она выстоит против любого ветра, а если даже остов сломается, то гравий не даст ей улететь. Но мы решали без хозяина – и утром палатки на месте не оказалось, больше мы ее не видели. О том, что произошло, нам поведали прерывистые глубокие борозды на пляжном гравии между местом, где она стояла, и морем. Ветер несколькими рывками буквально протащил ее по берегу и унес в воды Тихого океана. Другие потери были незначительными. Больше всего мы боялись за дом, получавший боевое крещение. Он дрожал и сотрясался, словно живое существо, посуда градом сыпалась с полок. Я понял в ту ночь, чем это мне угрожает, когда рядом с моей головой приземлился тяжеленный немецкий словарь, а за ним последовали неиссякаемым потоком бутылки с чернилами, карандаши, ручки, книги… Потом-то, сравнивая этот близзард с некоторыми другими штормами, мы поняли, что это был детский лепет, но в то время он показался нам очень сильным, и я, увидев на анемометре[33] 84 мили в час [135,2 км/ч], не успокоился, пока не обошел вокруг дома и не убедился, что в нем нет трещин. Теперь солнце каждую ночь скрывалось на несколько часов за горизонт, и стало ясно, что если мы хотим успеть сфотографировать окрестности, то это надо делать немедленно: весной нам будет не до того: санные вылазки займут почти все время. Левик и я сделали десятки снимков, и некоторые из них понравились бы самому Понтингу. Снимали мы в основном различные формы льда, встречающиеся на подошве припая. Фотографировать в Антарктике хорошо профессионалу, но для такого любителя, как я, располагающего очень скудным оборудованием, эта работа сопряжена с большими трудностями. В старом хламе из хижины Борхгревинка и у нас в мусоре я раскопал три банки – из-под соли, с «Южного креста», из-под сливочного джема и от наших якорных сетей – и приспособил их в качестве бачков для промывания пленок. Вначале мы были вынуждены обрабатывать снимки в нежилом доме Борхгревинка, а работать с проявителем и водой в помещении, где температура градусов на десять ниже точки замерзания, крайне неудобно. «Начинаешь, как и дома, с того, что подготавливаешь растворитель, заворачиваешь пленку в апрон[34] и погружаешь в раствор. Растворитель должен быть как можно более горячим, но в то же время не чрезмерно, иначе он вызовет отслаивание эмульсии. Поскольку раствор быстро охлаждается, оставляешь пленку в растворителе значительно дольше, чем рекомендовано инструкцией. Не имея при наших приспособлениях достаточно воды для промывания пленки на этой стадии, приходится опускать ее в кислый фиксаж плохо очищенной от проявителя. Но и фиксажа у нас нет в нужных количествах, один и тот же растворитель используешь многократно, пока он не становится бесполезным. Одновременно заворачиваешь следующую пленку в еще влажный апрон и, чтобы он не успел замерзнуть, как можно быстрее погружаешь в свежий растворитель. Бывали, однако, случаи, когда мне приходилось заворачивать пленку в апрон, покрывшийся льдом после первого же промывания. После того как в фиксаже пленка становится почти прозрачной, разрезаешь ее ножницами на полоски, чтобы раствор покрывал ее более равномерно. Когда надо освободить место для очередной порции, пленку вынимаешь и кладешь в воду для первой промывки примерно на полчаса. Затем перекладываешь ее в банку из-под джема для второй промывки и добавляешь туда раствор перманганата калия, пока в воде не появляются красные пятна нерастворившейся марганцовки. Тут вынимаешь пленки и кладешь в третью воду». Этот процесс имел тот недостаток, что никак не удавалось удалить с пленок коричневые пятнышки от окисления марганцовки. После нескольких попыток я от нее отказался, предпочитая оставлять пленки на ночь во второй воде. Наконец, надо было высушить пленку – и это в лачуге, где даже при несильном ветре температура падала ночью ниже точки замерзания. Мы разрешили эту проблему с помощью спирта. Погруженная в него на несколько минут, пленка высыхала за полчаса, спирт же ничего не терял от своих качеств и по-прежнему был годен для сохранения биологических образцов. Позднее мы приспособились проявлять и печатать снимки у себя дома, и тогда многие трудности отпали сами собой. Пока море не покрылось припаем, пак все время дрейфовал вместе с отливами и приливами. Иногда мимо мыска, названного нами Спит[35], проплывали большие айсберги, некоторые из них садились на прибрежную мель и обламывали свое основание. Столообразная форма айсбергов, отколовшихся от Барьера, произвела на исследователей Антарктики столь сильное впечатление, что стала – и по праву – символом антарктических айсбергов. Не следует, однако, забывать, что во многих районах Антарктики, и в том числе в районе мыса Адэр, встречаются айсберги обычных очертаний, притом во множестве и в большом разнообразии форм. Если у нас выдавалась свободная минутка, то не было лучше развлечения, чем отправиться на мыс Спит и полюбоваться оттуда «южными дредноутами».ГЛАВА V НАШ БЫТ И НАУЧНАЯ РАБОТА
Распорядок дня. – Граммофон. – Состязания в стрельбе. – Субботняя уборка. – Зимовка в Антарктике уже не страшна. – Ацетиленовая установка. Научные занятия. – Моряки-ученые. – Метеорология и биология. – Вылазки на плоскодонке. – Только общие усилия приносят успех в работе
Как только мы перебрались в свой дом, у нас установился твердый распорядок дня, которого мы придерживались всю зиму, вернее, до первого санного похода. Достаточно поэтому описать один день, чтобы составилось представление о том, как мы провели зиму. Пока мы не ввели ночную вахту, завтрак, боюсь, не всегда начинался точно в назначенное время. В нашем багаже не было будильника, и мы зависели от случайности – авось кто-нибудь проснется в половине восьмого и разбудит кока. К счастью, у моряков вырабатывается привычка просыпаться в определенное время, и Дикасона очень редко приходилось будить, да и все остальные только раз или два намного проспали время подъема. Проснувшись сам или будучи разбужен в половине восьмого, кок прежде всего раздувал огонь в печи. Ложившийся накануне последним закладывал в нее большие куски брикетного топлива, и они потихоньку тлели, так что разводить огонь заново обычно не приходилось. Затем кок варил овсяную кашу и жарил на беконе бифштексы из мяса пингвина или тюленины – почти неизменный наш завтрак – и без десяти восемь объявлял побудку. Все без сожаления покидали уютную постель, мигом вскакивали и бежали умываться. Умывание состояло в том, что каждый набирал горсть снега из сугроба с подветренной стороны дома, энергично обтирал им лицо и шею, а затем не менее энергично вытирался насухо полотенцем. Опыт показал, что снег растворяет грязь, а полотенце впитывает большую ее часть. Можете не сомневаться, эта водная процедура освежала хорошо, даже слишком хорошо, и, наверное, только дух подражания и нежелание отстать от Кемпбелла заставляли меня всю зиму скрести свою физиономию таким образом. Завтрак состоял, как я уже сказал, из тарелки овсяной каши и жареного мяса – лучшего меню не придумаешь. В Антарктике никто не страдает отсутствием аппетита, к тому же пингвинья грудка в приготовлении Дикасона или Браунинга была деликатесом, ради которого стоило совершить такое далекое путешествие. Чаще всего мы расправлялись с едой меньше чем за полчаса, но каждая трапеза все равно растягивалась на час, как то и предусмотрено морским уставом. После завтрака все садились на койки или располагались вокруг печи и выслушивали распоряжения Кемпбелла на день. От завтрака до ленча, который бывал в час дня, все были заняты на общих работах – носили лед для кухни, раскапывали очередной склад, мастерили или ремонтировали что-нибудь из оборудования, – дел всем было по горло. Кемпбелл в девять часов утра заводил хронометры, после чего до вечера занимался картами. Я каждые два часа производил метеорологические наблюдения, ставил эксперименты со льдом и проверял результаты. Левик же занимался складами, а улучив свободную минуту, фотографировал. В час дня в дверях дома появлялся кок и свистел в свисток. Его вопль «Ле-е-е-нч!» неизменно вызывал живейший отклик. От работы на морозном воздухе в осенние и зимние месяцы развивается чудовищный аппетит, и задолго до приближения следующей еды все мы были голодны как волки. Тем не менее мы спешили к обеденному столу еще и для того, чтобы пообщаться друг с другом. Ленч обычно состоял из хлеба с сыром, джема или меда, иногда нескольких ломтиков вареного мяса, холодной тюленины или же половины жареного поморника – мы старались побольше налегать на местные продукты. Мясо поморника, даже хорошо зажаренное, жестковато и имеет специфический запах, но мне и в условиях цивилизации доводилось есть бифштексы пожестче, что же до запаха, то поморнику наверняка далеко до некоторых видов английской дичи. За ленчем следовало «Переку-у-уур!», после чего все опять расходились по своим рабочим местам. В четыре часа пили чай с гренками или с печеньем. На этом рабочий день считался законченным, каждый мог делать что хотел отдыхать, работать, гулять… Иногда мы брали лыжи и шли кататься на подветренную сторону мыса, где, в глубине залива, склоны занесло снегом, но его было мало для настоящего катания и, пожалуй, больше удовольствия доставляли просто пешие прогулки к берегу и обратно. Но и тут, пока в начале зимы море не замерзло, маршруты ограничивались узкой полосой пляжа – это было одним из недостатков нашего зимовья. В семь часов вечера – обед, последняя наша еда, состоявшая из двух блюд: мяса с овощами и нехитрого десерта. На десерт подавались консервированные фрукты или столь дорогой сердцу моряка пудинг – с нутряным салом или со сливами. Он, как, впрочем, и остальные кушанья, был хорошо приготовлен и обед достойно венчал дневные хлопоты нашего кока. После обеда читали или слушали граммофон, в десять часов ложились спать. Тем, кто слушает граммофон у себя дома, трудно пред ставить, какую роль играет такой инструмент в жизни людей, находящихся вдали от цивилизации. Человек с хорошим музыкальным вкусом предпочитает слушать, конечно, скрипку или рояль, но Северная партия, хотя и не лишенная музыкальности, в целом больше склонялась к популярному жанру, чем к классике, граммофон же имел то огромное преимущество, что позволял по желанию аудитории ставить попеременно то инструментальную музыку, то вокал, удовлетворяя таким образом все вкусы. Этой зимой мы устраивали концерты каждый вечер, и хотя некоторые любимые пластинки повторялись без конца, никто на это не жаловался. Единственное, что плохо, – трудно было найти желающего менять пластинки, особенно зимой. Ведь для этого надо было каждые несколько минут отрываться от работы или книги, то ставить пластинку, то снимать, то крутить ручку… Куда приятнее было читать, развалившись на постели и дожидаясь своей любимой пластинки, чтобы для разнообразия послушать ее. Меня с самого начала освободили от этой повинности, так как вечерами мне приходилось записывать результаты наблюдений, но боюсь, что я несколько преувеличивал свою занятость. К концу зимы положение стало критическим, одно время даже казалось, что концерты и вовсе прекратятся, но тут кому-то пришла в голову гениальная мысль. У нас было маленькое ружье, и те, кто считал себя хорошим стрелком, все время состязались в стрельбе. Было предложено, чтобы показавший наихудшие результаты ставил на протяжении недели двадцать пластинок. После этого мы уже не знали никаких забот с граммофоном, а вскоре даже пришлось скостить штрафникам часть задолженности из опасения, как бы они не стали запускать граммофон в свою ночную вахту. Но если говорить серьезно, ничто, наверное, не доставляло нам в эту зиму столько радости, как граммофон. И что самое забавное – в нашем репертуаре были песни, откликавшиеся почти на все происходящие события, буквально на тему дня. Систематическое отступление от режима происходило только в субботу утром, когда каждый втаскивал все вещи с пола на койку и трое матросов старательно скребли пол хижины. Нас, офицеров, в любую погоду выставляли из дому, и мы развлекались как могли, в погожие дни – под открытым небом, во время бурь – в тамбуре, служившем складом. Сколько раз, топая в нем ногами, чтобы согреться, я проклинал пристрастие моряков к чистоте! Тем не менее все мы, и в первую очередь те, кто убирал, гордились тем, что Кемпбелл содержал дом в такой чистоте. Для меня субботние утра были связаны с особыми переживаниями. На время уборки я взгромождал на койку сотни фунтов геологических образцов и оборудования, рискуя тем, что по возвращении найду ее обрушившейся, а под ней – одного из наших людей со сломанной спиной. Из моего описания видно, что зима на мысе Адэр была для нас ничуть не страшна. И в самом деле, трудно себе представить более благоприятные условия. Да и вообще то время, когда полярная зима – при нормальных обстоятельствах – таила в себе ужасы для исследователей, отошло, по-видимому, в прошлое. Современное снаряжение восторжествовало над темнотой и морозом, а главное – над смертельным врагом путешественников цингой. Лишений можно ожидать лишь в те месяцы, когда полярник покидает свою хижину, имея при себе минимальное снаряжение, мало чем отличающееся от того, каким столетия назад пользовались аборигенные народы Дальнего Севера. Упоминание о темноте, которая в прошлом отравляла существование всем полярным экспедициям, естественно вызвало в моей памяти наши осветительные средства. В качестве газа мы пользовались ацетиленом, который с большим успехом применялся двумя предшествующими экспедициями. У Шеклтона весь газ поступал из генераторов в общий резервуар, помещенный в специальный стояк внутри дома, у самого входа, чтобы вода, с помощью которой образуется газ, не замерзала. У нас каждая горелка имела свой небольшой генератор, а общего резервуара вообще не было. Это, конечно, экономило много места, но было связано с некоторыми недостатками, которые нам так и не удалось устранить до конца. Но виной тому только отсутствие у нас опыта, а никак не авторы идеи. Хуже всего было то, что из-за отсутствия резервуара установка требовала постоянного наблюдения. Как только давление внутри генератора превышало некий предел, пузырьки газа поднимались сквозь воду, окружавшую газгольдер с карбидом кальция, и выходили наружу. Одно было спасение в таких случаях – вынести генератор за дверь и дать ему замерзнуть. Эта же причина вызывала засорение горелок продуктами сгорания карбида кальция, которые сильный поток газа выносил по трубке из генератора. Если бы газ поступал из генераторов через воду в резервуар, а уже оттуда – в газопроводы, мы бы не знали этих неприятностей. Тем не менее когда установка действовала, у нас было вполне сносное освещение, не требовавшее к тому же особых усилий с нашей стороны. Оно бесспорно было очень экономичным – ведь карбид кальция фактически не расходовался. Зимой свет зажигали, как только вставал кок, а вечером генератор вынимали из воды и свет постепенно угасал. Бывало, однако, что он упорно не желал тухнуть, никак не давая нам заснуть. Об этом красноречиво рассказывает выдержка из моего дневника: «Не так давно благодаря ацетилену появился новый и весьма изощренный способ пытки. Как правило, граммофонный сигнал будит в 4 часа утра, кроме намеченной жертвы, еще несколько человек, и именно в это время газ, который увы! невозможно выключить, начинает медленно умирать. Трубопроводы забиваются сажей, и при пониженном давлении газу сквозь нее не пройти. Из-за этого он то и дело производит шум, больше всего напоминающий грохот мотоцикла, который где-то очень далеко мчится по шоссе со скоростью 30 миль в час [48 км/ч]. Однако мотоциклист, проехав, больше не возвращается, а в четыре часа утра даже на главных магистралях Англии мотоциклы не идут сплошным потоком. Газ проявляет куда большее усердие. Вот прошел один мотоцикл, ты изрыгаешь проклятия, завертываешься поплотнее в одеяло и закрываешь глаза, но не тут-то было. Появляется вторая машина, она идет на той же скорости, что и первая, но, как ни странно, остается в пределах слышимости в семь раз дольше. Снова интервал – на этот раз выезжает целая стая машин, скорее всего это клуб мотоциклистов на утренней тренировке. Иногда кто-нибудь один вдруг резко тормозит – нарвался, наверное, на полицейскую засаду. Минут этак через тридцать ты чувствуешь, что близок к помешательству, тебя так и подмывает вытащить из-под койки что-нибудь потяжелее и запустить в горелку. К счастью, до этого еще не дошло, но в один прекрасный день наше терпение лопнет и газ потухнет навсегда». Нам никогда не казалось, что время тянется чересчур медленно, – мы были слишком заняты. В такой немногочисленной партии, как наша, каждому приходится следить за двумя-тремя статьями снаряжения. Кроме этих повседневных обязанностей, все свободное время поглощала научная работа, которой было очень много, честно говоря, намного больше, чем мы предполагали. О моральном состоянии любой экспедиции лучше всего говорит то, как ее участники выполняют работу, не представляющую для них прямого личного интереса. В нашей экспедиции в момент прощания с Новой Зеландией только одного из шести членов Северной партии можно было назвать человеком науки. В первые несколько месяцев плавания «Терра-Новы» наука, представленная береговыми партиями, не была на борту судна в особом почете, и научные работники обеих партий могли проявить свои способности только в мореходстве. Как и всю судовую команду, их разделили на вахты, и они наравне со всеми принимали деятельное участие в жизни корабля: кололи уголь, качали насосы, разворачивали реи и т.д. Со стороны Северная партия могла показаться командой военно-морского флота: в нее входили один офицер, один военный хирург, три унтер-офицера и только один участник не поднялся выше простого матроса. Однако теперь, когда мы осели на берегу, все изменилось, и человеку непосвященному только привычная манера выражаться лаконично и резковато выдала бы профессиональную принадлежность большинства зимовщиков. В одиночку невозможно было верно служить даже одной науке, мы же должны были добиться хороших результатов в трех отраслях знания или расписаться в собственной несостоятельности. Поэтому к научной работе были привлечены все. Офицеры и матросы на равных вели по очереди наблюдения, и записи, сделанные в судовом журнале учеными наблюдателями из кубрика, отличались от остальных только чрезмерной аккуратностью и излишней полнотой. Как только мы закончили высадку и установили метеорологическую будку, мы приступили к двухчасовым наблюдениям. За год, проведенный на мысе Адэр, мы прерывали их лишь дважды: один раз – на три дня, другой – на четыре, когда все шестеро ушли в санный поход. Чтобы вести наблюдения, около хижины постоянно должен был находиться человек. Тем не менее мы почти ничего не упустили, особенно после того как Дикасон и Браунинг, деливший с ним обязанности кока, научились правильно считывать показания термометров и барометров. В хорошую погоду производить наблюдения не так уж сложно, но в метель… Случалось, и не раз, что наблюдатель просто чудом успевал уклониться от подхваченного могучим порывом ветра деревянного ящика или бревна, которые убили бы его наповал. Ножки метеорологической будки мы прикрепили к ящику, наполненному камнями, и поместили в 80-100 ярдах [73-92 м] от хижины, чтобы она не влияла на показания термометров и не мешала правильно определять направление ветра. Всякий раз на пути к экрану приходилось преодолевать это расстояние, а чтобы наблюдатель в метель не потерял ориентировку, между хижиной и наблюдательным пунктом мы натянули леер. В самые яростные вьюги у наблюдателя иногда уходило на дорогу десять, а то и пятнадцать минут, иногда же он вообще только благодаря лееру мог найти свой дом. Наши труды на ниве геологии также были вознаграждены богатым научным урожаем, чего никак нельзя сказать о биологии моря. Вот уж где было редкостное несоответствие между вложенным трудом и полученными результатами! Мы располагали, конечно, лишь самым примитивным снаряжением, но главной причиной плохих уловов было, наверное, не оно, а сильные приливно-отливные течения. Они, что ни день, проносили мимо берега множество айсбергов различной величины, и на мелководье эти чудовища давно соскребли со дна моря все живое. Так или иначе, но за двенадцать раз, что мы опускали драгу, мы вытащили одного морского ежа, одного многощетинкового червя и одного морского паука, после чего отказались от надежды добиться от моря чего-нибудь путного с нашим скудным снаряжением. Мы продолжали выходить в море на единственном нашем суденышке – норвежской плоскодонке, но эти вылазки, интересные, иногда даже захватывающие, не приносили плодов, а выходы в море были сопряжены с большими трудностями. Представление о них дает выдержка из моего дневника от 28 марта: «Когда мы спустили плоскодонку, было около 18°, и спокойное море замерзало прямо у нас на глазах. Не прошло и двух часов, как на совершенно чистой недавно поверхности воды образовались длинные полосы льда толщиною около трех четвертей дюйма. Сформировавшись, то есть достигнув определенной толщины и размера, они попадали во власть течения, которое подхватывало их и несло навстречу плоскодонке. Нам оставалось продираться сквозь них или уходить дальше от берега, но тогда на обратном пути пришлось бы преодолевать несколько сот ярдов прибрежного льда. Риск был слишком велик. Ведь столкновение даже с небольшой полоской льда отнимало у нас полчаса времени и все рабочие руки, каждые несколько ярдов приходилось отвлекаться от драгирования и проталкивать лодку. Соприкоснувшись со льдиной, мы подтягивали к себе драгу и лески, один из нас подгребал на корме веслом, другой следил за лесками, третий, перегнувшись через нос, отталкивал льдину деревянной лопатой, оставленной Борхгревинком, или, на тонком льду, старался ею грести. Последнее требовало больших усилий, которые, к тому же, все время приходилось соразмерять с действиями других, чтобы не сломать весло или не превысить нагрузку на среднюю часть судна. Вскоре я убедился, что в поединке с более толстыми льдинами, которые не поддавались лопате, лучше пользоваться деревянным ковшом для наших трофеев – им легче разбивать лед». Чем больше неблагодарной работы мы делали, тем выше я ценил троих моих верных помощников. Кемпбелл готов был предоставить в мое распоряжение любого из людей, а если понадобится – то и всех сразу, но я никогда не изменял принципу добровольности. По опыту я знал, что совсем нетрудно привлечь людей к работе, которая незамедлительно приносит интересные результаты – выявляет, например, новые виды животных, неизвестные каменные породы, что-нибудь красивое. Но если ты раз за разом не получаешь вообще никаких результатов или во всяком случае результатов ощутимых, то найти для такого дела помощников чаще всего очень непросто. Мне же необычайно повезло с товарищами – они всегда сами вызывались производить систематические наблюдения и нередко жертвовали обедом, орудуя киркой и лопатой или вытягивая драгу. И та, и другая работа, как правило, бывала бесплодной, тем не менее никто не унывал и не бросал ее, пока я сам не приходил в отчаяние от морской биологии и всего, что с ней связано, и не отправлялся решительно к дому, хотя кому-кому, а мне уж никак не подобало первому падать духом. Поэтому достижения в этой и других областях науки в значительной мере заслуга Абботта, Браунинга и Дикасона. Не будет преувеличением сказать, что Северная партия, которая по прибытии в Антарктику состояла из пяти офицеров и унтер-офицеров военно-морского флота и одного матроса, к моменту возвращения спустя год насчитывала шесть научных работников. И каждый из них внес в науку свой вклад в виде оригинальной работы.ГЛАВА VI ЗАМЕРЗАНИЕ МОРЯ И ВЕЛИКАЯ МАЙСКАЯ МЕТЕЛЬ
Несмотря на ветры, море замерзает. – Блинчатый лед. – Мы расширяем наши прогулки. – Один из складов Борхгревинка. – Его склад угля и провизии – важное подспорье для нас. – Драже с лимонным соком и «джемоклей». Начало метели. – Каменные ливни. – Муки метеоролога. – Незначительные потери. – За водой для мытья. – Что опаснее – порывы ветра или внезапное затишье? – Работа в стенах дома. – Буря испытывает наше терпение. – «Карузофон». – Гимн ночного дежурного. – Восходы солнца. – Горная пещера. – Случай с порошком магния. – Граммофон, как всегда, откликается на происшествие. – Лучшее полярное сияние из виденных нами
Замерзание моря в Антарктике – всегда захватывающее зрелище, но, пожалуй, нигде мы не увидели бы его в такой полноте, как на мысе Адэр в бурную осень 1911 года. Как только мороз крепчает, на поверхности воды при первой же благоприятной возможности появляются кристаллы льда, которые вскоре образуют ледяное сало. Сначала этот процесс происходит медленно, любой мало-мальски сильный ветер отгоняет сало, но чем ниже опускается ртуть на градуснике, тем быстрее оно формируется, и в конце концов даже после самого свирепого шторма море остается открытым не больше нескольких минут. Только наблюдая эту картину и своими глазами видя, как быстро лед усмиряет и даже убивает прибой, проникаешься сознанием всесилия мороза. Девятнадцатого апреля бушевавший несколько часов шторм отогнал лед, сковавший залив в последние дни. Проснувшись на следующее утро, мы услышали, как сильные порывы ветра то и дело сотрясают хижину. Залив превратился в котел бурлящей белой воды, близ берега верхушки волн разбивались о подошву припая и мириадами брызг разлетались в стороны. Смельчака, подходившего к берегу на расстояние нескольких ярдов, они окатывали с головы до пят и замерзали на нем. Судя по морозному воздуху и быстроте, с какой у подошвы припая брызги превращались в ледяные гирлянды, мы решили, что температура очень низкая, но прошло совсем немного времени и мы получили зримые доказательства этого. Полюбовавшись заливом, посмотрев на прибой чуть дальше к югу, мы пошли завтракать, а когда после еды отважились выйти снова, нашим глазам предстала совсем иная картина. Белых гребешков как не бывало, только кое-где у самой подошвы припая изредка вскипала белая пена да остатки прибоя тяжело дышали под покровом ледяных кристаллов и вздымали его. Со смотровой точки на склонах мыса, с высоты нескольких сот футов над уровнем моря, залив под косыми лучами солнца выглядел точь-в-точь как пашня, запущенная после многолетней обработки под пастбище, с той разницей, что неподвижные на поле борозды ожили и непрестанно двигались на север. Прибой становился все тише и тише, и наконец его вздохи совсем ослабли. Но даже эти еле заметные движения были невыносимы для льда, который затвердевал и утолщался. Они разбивали его на небольшие остроугольные куски диаметром в один-два фута [31-62 см]. От слабого трения друг о друга их углы стачивались, края загибались кверху, одним словом, на наших глазах происходило образование блинчатого льда, этого чуда полярных морей, давно известного путешественникам. Все эти метаморфозы со льдом произошли в течение одного дня, ночью же прибой затих совсем, отдельные «блины» срослись воедино, море снова покрыл сплошной лед, только местами прошитый трещинами, идущими от одного заблудшего айсберга к другому или соединяющими два выступа близ берега. Таким образом, мы воочию убедились, что высокие широты земного шара большую часть года находятся во власти всемогущего мороза, который способен сковать и обессилить даже моря, по праву считающиеся самыми бурными в мире. У них, однако, есть союзник, никогда не смиряющийся с поражением, и, как будет видно из последующего рассказа, зимний ветер время от времени взламывает лед и относит его на север, предоставляя воде долгожданную свободу, которой она пользуется, пока длится шторм. Около берега лед удержался, несколько дней постепенно рос в толщину, и 25 апреля мы убедились, что он выдерживает вес человека, хотя за пределами залива Робертсон приносимый приливом пак то и дело разбивал ледяной покров. Наконец-то мы могли покинуть наш пятачок на мысу! Только тот, кто многие месяцы был ограничен в своем передвижении тесным пространством, способен понять, какое чувство облегчения мы испытали. Ведь к этому времени мы уже исходили окрестности зимовки вдоль и поперек, изучили каждый дюйм земли поблизости, естественно, что теперь мы кинулись осматривать побережье к югу от нас. Наши маршруты удлинились на несколько миль. Мы с радостью продолжали эти прогулки и в последующие дни, сожалея лишь о том, что у нас мало свободного времени и мы не можем забраться еще дальше. И вот тогда-то, проходя вдоль скалистого берега залива, я наткнулся на склад, оставленный экспедицией на «Южном кресте» у подножия мыса, наверное, на тот случай, если приливная волна снесет хижину и все вокруг. Склад, очевидно, сильно пострадал от ветров и обвалов со скал, но многие продукты сохранились вполне хорошо. У нас не было надобности его распечатывать, но многими вещами с «Южного креста» мы воспользовались с большой благодарностью в тот год, который провели на его зимовке. Нам, например, очень пригодились остатки каменного угля, пощаженные бурями, а два-три ящика древесного угля в виде брикетов, привезенного, вероятно, для какой-то специальной печи, оказались незаменимыми для поддержания огня ночью. Древесный уголь горит очень медленно, и если перед сном положить несколько пластов на раскаленные угли, кок утром наверняка застанет в золе непогасшие искры. Из продуктов экспедиции на «Южном кресте» самые приятные воспоминания оставили у участников Северной партии несколько тысяч шоколадных драже из хижины Борхгревинка, обильно пропитанных лимонным соком, которыми мы утоляли жажду во время летних переходов на санях, и твердый коричневый мармелад в глиняных банках, имевший вкус солода и слив. Никто из нас никак не мог припомнить название этого лакомства, и мы единодушно окрестили его джемоклеем, что очень к нему подходило – это в один голос подтвердят все, кому посчастливилось его испробовать. Он пользовался у нас большой популярностью и весьма успешно конкурировал с вареньями из наших собственных запасов. Кое-что из наследия предыдущей экспедиции долго вызывало у нас величайшее недоумение. Ну зачем, к примеру, им были нужны, да еще в таком огромном количестве, боевые патроны, лежавшие в ящиках около хижины? Но поразмыслив, я решил, что людей Борхгревинка можно понять. Они были пионерами Антарктики, первыми перезимовали на материке. Мы-то теперь хорошо знаем, что главная особенность здешних животных – их полная безобидность, но ведь всего несколько лет назад Антарктика была совершенно неизведанным краем, и, как ни трудно нам это сейчас себе представить, вполне естественным было предполагать, что ее ледовые просторы могут быть населены кровожадными зверьми, такими же, какие обитают на уже известных материках, а то и более страшными. Очень скоро нам представилась возможность убедиться в том, что рассказы Борхгревинка и его спутников о погоде в Антарктике никоим образом не были преувеличением. До сих пор на нас обрушивались бури не сильнее тех, что я наблюдал в течение года около мыса Ройдс, и, признаюсь, я уже стал подумывать скептически о сообщениях наших предшественников, будто во время ураганов ветер избивал их взметенными в воздух камнями. Но после того, что нам пришлось пережить, я могу только задним числом извиниться за то, что хоть на минуту усомнился в правдивости людей с «Южного креста». Близзард, который я опишу ниже, перевернул все мои представления. Надеюсь, что мои читатели окажутся более доверчивыми, чем я. Итак, близзард, который мы прозвали десятидневным ураганом, начался в ночь на 5 мая. В 4 часа утра меня разбудил шум ветра. Несмотря на то что вся наша хижина трещала и стонала и в унисон ей бились о стены висевшие на них вещи, я отчетливо различал отдельные порывы ветра, очевидно страшной силы, сопровождавшиеся грохотом. Я сразу вспомнил рассказ Борхгревинка о каменных ливнях, а когда в восемь часов утра пошел производить очередные наблюдения, у меня уже не осталось ни капли сомнений в его правдивости. Должен заметить в свое оправдание, что у меня хватило мужества мысленно извиниться перед ним, даже когда я, стоя спиной к ветру, был озабочен одним – как бы вдохнуть поглубже. Небольшая прогулка, ярдов так на сто [92 м], к метеорологической будке, впервые дала мне почувствовать на собственной шкуре, какие метели бывают на мысе Адэр. Для полноты впечатления меня в относительном затишке за хижиной подхватил ветер, ноги мои подкосились, и ярдов двадцать [18,3 м] я проехал на пятой точке. В этот момент я поверил бы любой небылице. Сказали бы мне, когда я висел всем телом на леере, выплевывая гравий и проклиная ветер, что его скорость – тысяча миль в час [1609 км/ч], я бы даже подумал, что больше. Мне казалось, что я и сам превратился в несомый ветром обледеневший камень, весь в бороздах от скольжения по земле. Остальную часть пути я проделал более успешно, так как понял, что в такую бурю передвигаться можно, только всей тяжестью повисая на леере, а главное – повернувшись лицом к ветру, тогда он шаг за шагом относит тебя к цели, ты же в промежутках между его порывами делаешь глубокий вдох, а затем стараешься задержать дыхание, чтобы он не продул твои легкие насквозь. Достигнув будки, я и вовсе возгордился, убедившись, что всю дорогу судорожно сжимал в руке блокнот и карандаш, так что мне теперь не надо возвращаться и начинать путешествие сызнова. Обратный путь дался мне трудно, но обошелся без особых происшествий – все, что могло быть сдвинуто с места, давно уже было унесено в море, и я благодаря этому избежал главной опасности, которая угрожает наблюдателю в начале бури. Счастье наше, что этому необычайно сильному бурану предшествовало несколько штормов послабее и покороче: наученные горьким опытом, мы на сей раз не лишились ничего более или менее нужного. Осмотр окрестностей после утреннего выхода к экрану показал, что наши потери ограничиваются наполовину обработанной тюленьей шкурой, которую отнесло на несколько ярдов за хижину, частью тамбура и меховой варежкой, оторвавшейся от тесемки, когда я упал. Утром седьмого мая ветер на несколько часов немного стих, и я, следя за его порывами и пригибаясь под ними, сумел сойти к подошве припая. Оттуда открывался прекрасный обзор в сторону юга, и мне сразу бросилось в глаза, что буран повернул часы на двадцать дней назад. Запись в моем дневнике о состоянии моря 19 апреля как нельзя лучше подходила к нему сейчас. Нигде ни льдинки, весь залив – в хаотическом нагромождении белопенных волн, которые словно догоняют и никак не догонят острые жала брызг, срывающихся с их гребешков. Назавтра буря скорее усилилась, но снегопад полностью прекратился, и мы, хотя и с большим трудом, выходили из дому. Был мой банный день, я же и так не мылся на той неделе, а потому отважился отправиться с ведром на мыс Спит за льдом. Но игра не стоила свеч. Я это понял задолго до того, как мне удалось благополучно доставить в хижину ведро с теми жалкими остатками льда, что не успел отнять у меня ветер. Будь ведро для нас меньшей ценностью, будь их у нас побольше, не миновать бы ему плыть на север и в конце концов успокоиться на дне морском. В такую погоду трудно решить, что опаснее – порывы ветра или неожиданное затишье. Вот ты всеми силами напрягаешься, чтобы выстоять против ветра, – и вдруг он прекращается; удержаться на ногах невозможно. Но и внезапный порыв швыряет тебя оземь с такой силой, что только кости трещат. Каждые два часа мы обогащались новыми синяками и шишками. Высовываешься из тамбура, ветер тебя подхватывает и несет к метеорологической будке если не вполне со скоростью метеора, то уж во всяком случае намного быстрее, чем нужно для твоего удовольствия. И все же мы свыклись с ветром и почти не обращали внимания на завывания в вентиляторе. Большую часть времени приходилось, конечно, проводить в стенах дома, но каждому было чем занять себя. Левик, весь в муках творчества, рожал эпическую поэму в стиле легенд, Кемпбелл заканчивал карту побережья, Абботт и Браунинг смастерили нечто вроде затычки для вентилятора на время метелей, Дикасон по обыкновению стряпал и пек хлеб (никакая погода не могла поколебать наши аппетиты). Я же – последний по счету, но не по важности (с моей точки зрения, во всяком случае), руководствуясь антарктическим эквивалентом принципа «коси, коса, пока роса», приводил в порядок записи в журнале. Девятого буря не ослабевала, она уже надоела нам дальше некуда, и записи за этот период в метеорологическом журнале отражаютотчаяние наблюдателей. В графе «Замечания» то и дело появляются прилагательные, казавшиеся единственно уместными в той обстановке. К ней вполне применимо Дантово описание ада, надо только слово «души» заменить на «метеорологи»:ГЛАВА VII СЕРЕДИНА ЗИМЫ. ПОДГОТОВКА К САННЫМ ПОХОДАМ
Книги, шахматы, карты. – Бокс при температуре ниже нуля. – Болезнь Браунинга. – Ветер уносит инструменты. – Картошка – в тазу, сухари – на койках. – Праздник Дня середины зимы. Замороженное шампанское. – Подготовка к санным походам. – Упряжь. – Мешки для продуктов. – Продукты. – Да здравствует личная инициатива! – Чтение литературы об Антарктике. – Наш рацион на время санных походов. – Кухня. – Загрузка саней
К началу июня все свыклись с ночными дежурствами, и новый распорядок дня внес лишь то изменение, что мне больше, чем когда-либо, хотелось по утрам поваляться в постели, вместо того чтобы вскакивать к завтраку, и урвать час-другой сна после бессонной ночи. Время шло незаметно, всю зиму работы хватало на полный день, вечера же мы коротали самыми разными способами. Как принято в подобных экспедициях, у нас была хорошая библиотека, а когда еще, как не на зимовке, читать классическую литературу? Мне, например, в обычной обстановке трудно выкроить время, чтобы не спеша, в свое удовольствие, насладиться Скоттом, Диккенсом, Теккереем, но за две зимы в Антарктике я прочитал полные собрания сочинений этих авторов и много других классических книг, более трудных для восприятия. Особенно популярной у участников нашей партии была книга Маркуса Кларка «Вся его жизнь». Впечатление от нее очень точно воспроизвел Абботт, сказавший о герое: «Бедняге повезло один-единственный раз в жизни – когда он утонул». Против этого уничтожающего вывода нечего было возразить. А вот играми мы почему-то не увлекались. Правда, Кемпбелл и Левик время от времени сражались в шахматы, воскресный же белот Браунинга и Дикасона стал событием недели, за результаты которого «болели» все. Абботт предпочитал развлечения с большей физической нагрузкой. Каждый день после чая он уходил в старую хижину Борхгревинка и при мерцающем свете свечи проделывал цикл гимнастических упражнений по шведской системе. Изредка, когда мне удавалось урвать время от наблюдений и записей, я присоединялся к нему, и в таких случаях мы разнообразили программу. У нас была боксерская груша с «Терра-Новы», и одно время мы много с ней работали, но с наступлением морозов ее резиновая оболочка стала ломкой и вскоре лопнула. Чинить ее было бессмысленно, и мы сделали единственно разумную в тех условиях вещь: набили ее водорослями из обшивки Гибсона, и она, хоть и совершенно теперь безжизненная, все же еще послужила нам. Кроме того, теми же водорослями мы набили несколько шерстяных рукавиц, внутрь вшили рукавицы, надевавшиеся прямо на руку, – получились две пары боксерских перчаток. За зиму мы провели несколько встреч. К сожалению, рукавицы были связаны из очень грубой шерсти и при ударе сдирали с носа добрую часть кожи. Эти ссадины не доставляли мне удовольствия, когда я ночью в ветреную погоду ходил снимать показания метеорологических приборов. Двое мужчин в старой заброшенной хижине, раздевшиеся до фуфаек и тузящие друг друга кулаками при свете двух-трех огарков свечи, закрепленных по верху комнаты, – зрелище, наверное, довольно комичное. Больше всего мне запомнилось острое чувство удивления и обиды, вызванное обилием углов в хижине. Температура была намного ниже нуля, от наших разгоряченных тел подымались облака пара, и к концу трехминутного раунда мы уже не видели друг друга. Приходилось устраивать тайм-аут и, прислонившись к краю нар, тянувшихся по стенам дома, выжидать, пока воздух очистится и станет видно хотя бы куда бить. Не раз случалось, что я, различив сквозь туман лицо Абботта и с радостью убедившись, что оно не защищено, спешил нанести удар, вкладывая в него по советам моего тренера вес всего моего тела, – и с силой обрушивал кулак на сотрясавшуюся от удара дверь или опору нар. И все же, несмотря на все эти неприятности, напряженные встречи скрасили нам не один вечер и только возросший объем работы заставил отказаться от них. Пятнадцатого июня Браунинг заставил нас поволноваться: с трудом переступив порог дома, он сообщил, к нашему ужасу, что плохо себя чувствует, и тут же потерял сознание. Уложили его в постель, установили около него круглосуточное дежурство, и на следующий день ему стало лучше. По-видимому, у него было отравление угарным газом, правда, не очень сильное: он весь день проработал в хижине Борхгревинка, раз-другой, по его словам, освещавшие помещение свечи гасли, но он, не придавая этому особого значения, зажигал их снова. Газ образовался при горении древесного угля, которым обогревалась хижина, когда в ней работали. Браунинг распахнул для проветривания дверь, окно же оставалось закрытым. Погода как на грех была совершенно тихая, сквозняка не получилось, а Браунинг ушел нескоро. Счастье его, что он не потерял сознания на месте: один, он мог бы там просто умереть. Нам повезло: июнь и июль за одним-двумя исключениями выдались безветренные, иначе участь ночного наблюдателя-метеоролога была бы весьма незавидной. Как трудно ночью единоборствовать с метелями, воочию доказал буран 19 июня, за несколько минут превративший работу метеоролога в пытку. Метель началась в тот самый момент, когда Кемпбелл снимал показания приборов, и его пальцы так онемели, что он разбил максимальный термометр. Не ожидая ветра, он вышел без шлема и меховых рукавиц, нос и пальцы у него мгновенно окоченели и руки перестали повиноваться. Увы, он был не первым при сходных обстоятельствах Браунинг разбил минимальный термометр, а я максимальный. Ветер продолжал дуть в течение обеих моих вахт – в 2 и 4 часа утра, я промерз до мозга костей, а вернувшись домой – был вынужден еще и обороняться от падающих с полок вещей. Пакет сухой картошки угодил в стирку Браунинга, коробки с сыром и сухарями попадали на койку Дикасона, мне же, пока я пытался восстановить порядок, на затылок приземлился едва начатый пятифунтовый [2,3 кг] сливовый пудинг. Придя с обхода, я застал в комнате температуру 13°, но между четырьмя и шестью часами ночи наше отопление заглохло окончательно, и она упала до 9°[39]. Дом так стонал и скрипел под напором ветра, что я расхаживал по комнате и подбирал вещи, не рискуя никого разбудить. Буря стоила нам нескольких кусков обшивки с наветренной стороны, которые мы заменили запасными. В Антарктике большим праздником считается день зимнего солнцестояния. Рождество, конечно, тоже отмечают, но оно приходится на середину лета, самый разгар пригодного для санных экспедиций сезона, поэтому отпраздновать его как подобает обычно не удается. Этот пробел восполняется в какой-то мере торжествами по случаю зимнего солнцестояния. Мы начали к нему готовиться заранее: извлекали и рассматривали подарки, приготовленные для этого случая родственниками и друзьями на родине, обдумывали ужин, а Кемпбелл даже рисовал карточки с меню и пригласительные билеты, развешивали украшения, вытащили наконец на свет божий наши запасы шампанского. Давно признано, что алкоголь не только бесполезен, но и вреден в холодных широтах, но экспедиции все же берут с собой некоторое количество спиртного для торжественных случаев, и наша партия не была исключением из этого правила. Мы нарушили сухой закон, чтобы отпраздновать День середины зимы (день зимнего солнцестояния), щедрая порция вина выдавалась каждому в дни рождения, а по субботам мы, следуя морской традиции, выпивали по стакану портвейна или хереса за здоровье наших жен и любимых. День середины зимы был объявлен выходным, мы отметили его очень вкусным обедом, за ним последовал более или менее музыкальный вечер, на котором каждый был обязан исполнить хотя бы одну песню. Нам впервые удалось уговорить Кемпбелла спеть куплет из «Корабельной батареи». Впоследствии он исполнялся на всех наших концертах в санных экспедициях и навсегда остался в нашей памяти связанным с Кемпбеллом. После обеда мы фотографировались за праздничным столом, потом разыгрывали красивые крышки от коробок из-под печенья. Бочонок с отрубями[40] от леди Скотт оказался наполненным приятными и полезными вещами например, очень нужными карандашами и красками. Особенно благодарно за пополнение ресурсов было метеорологическое бюро, страдавшее от рассеянности метеорологов-любителей. Браунингу предназначалась палитра с красками, пригодившаяся всем нашим «художникам», а сладости из бочонка радовали нас несколько недель. После праздника все наши помыслы были направлены на подготовку к весенней санной экспедиции: шили упряжь, чинили сани, готовили мешки для еды, взвешивали и упаковывали продукты. Трудоемкая эта работа отнимала почти все время на протяжении целого месяца. Помимо этих общих дел, каждый занимался своими личными вещами, стараясь одновременно внести те или иные изменения в общепринятое экспедиционное снаряжение. Благодаря подобным изменениям – если только они не сопряжены с радикальными переделками, – походное снаряжение постепенно совершенствуется. Если обратить внимание, как каждый участник партии воплощает в личном багаже свой идеал рационального снаряжения в начале санного сезона, а после его окончания снова встретиться с этой же партией, то нетрудно убедиться в том, что наиболее разумные идеи в основном восприняты всеми. Изменения к лучшему выдерживают проверку временем и остаются в снаряжении, изменения в худшую сторону просто отбрасываются, таким образом каждая экспедиция – через посредство литературы или из уст в уста – передает свой опыт последующим исследователям. Приведу типичный пример подобных стихийных изменений, внесенных в самом начале подготовительных работ. У Абботта, Левика, Дикасона, в меньшей мере у Кемпбелла нос был весьма уязвимым местом. И вот в один прекрасный июньский день Абботт, несколько часов подряд шивший что-то в своем углу, вышел из него в шлеме с поперечной полосой спереди, ниже глаз, закрывавшей щеки и нос. Сначала он пришил эту маску к шлему с обоих концов, но, по моему предложению, с одной стороны отпорол ее и снабдил пуговицей: хочешь ходи с ней, а не хочешь – можешь расстегнуть и откинуть с лица. Наносник оказался очень удобным и стал обязательной частью нашей экипировки в весеннем санном сезоне. Между тем, такое простое приспособление несомненно применялось и раньше, но мы о нем не слыхали. Это доказывает, как важно, чтобы каждая экспедиция публиковала – не обязательно в популярных изданиях – сведения о всех предметах своего снаряжения и о внесенных и них усовершенствованиях. Санный сезон был на носу – недаром офицеры и матросы прилежно изучали литературу об Арктике и Антарктике. К сожалению, ее у нас было маловато как-никак наша партия являлась вспомогательной, – но даже из немногих имевшихся книг мы ухитрились почерпнуть много ценной информации. «Антарктический справочник», например, содержал подробные выдержки из описаний путешествий Уилкса и Д'Юрвиля, чьи маршруты пролегали немного западнее нас, а также других полярников, действовавших в иных районах Антарктики. Только прочитав в порядке подготовки к санному сезону 1908 года судовые журналы Джона Биско[41] и Баллени[42], ясностью и точностью не уступающие достоинствам самих плаваний, я понял, что исследование Антарктики очень многим обязано таким фирмам, как Эндерби[43], и командам их китобойцев. Раньше я этого и не подозревал. Остается сожалеть, что из-за незначительных коммерческих результатов подобные предприятия прекратились[44]. В начале июля Абботт и Браунинг получили задание подготовить упряжь для людей и сани для первого нашего похода втроем. Спустя несколько дней все было готово, и мы занялись развешиванием продуктов. Упряжь мы точно скопировали с той, что применялась в экспедиции Шеклтона 1907-1909 годов. Она представляла собой широкий нагрудный корсет из двойной парусины, сзади с петлей, в которую вдевалась постромка из альпийской веревки. Поскольку основная нагрузка приходилась на корсет, его поддерживали на плечах лямки из кожи и парусины, крепившиеся к пряжкам главного пояса. Заканчивалась постромка прочной петлей, которая подсоединялась к основной санной постромке с помощью клеванта[45]. Зная, что скорее всего нам придется все время передвигаться по пересеченной местности, мы усилили пояс корсета и постромку запасной петлей и тяжем из альпийской веревки. При определении нормы питания на время санных вылазок с мыса Адэр мы исходили в основном из данных Шеклтона, скорректированных профессором Дейвидом при походе к Южному магнитному полюсу. Вот эти нормы.ДНЕВНОЙ РАЦИОН НА ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА В БЕРЕГОВОМ САННОМ ПОХОДЕ КЕМПБЕЛЛА
Сухари – 16 унций [476,8 г] Пеммикан[46] – 8 унций [238,4 г] Сыр – 1,5 унции [44,7 г] Изюм – 1,5 унции [44,7 г] Шоколад – 2,14 унции [63,8 г] Сахар – 3,14 унции [93,6 г] Молотые сухари – 1,14 унции [34 г] Какао, чай, соль, перец – 0,7 унции [20,9 г] ИТОГО – 34,12 унции [1 кг 16 г][47]. От рациона Южной партии при переходе через Барьер и плато наш отличался тем, что сухарей мы взяли больше, а пеммикана меньше. Оно и понятно: мы рассчитывали на то, что, передвигаясь вдоль побережья, сможем в случае необходимости добывать мясо, которое с лихвой восполнит недостаток пеммикана. После того как рацион был установлен, не составляло особого труда подобрать из наших запасов продукты для двухнедельной рекогносцировочной поездки. Сложнее всего оказалось размельчить сухари. Попробовали разбивать их геологическими молотками в ящике, получалось хорошо, но это занятие требовало слишком много времени. Тогда мы обратились к мясорубке. Она прекрасно выдержала испытание, перемалывала кусочки сухарей не хуже, чем мясо, и с приличной скоростью. Мне часто приходилось слышать плохие отзывы об экспедиционных сухарях, они, мол, и твердые, и несъедобные, но я, испробовав теперь и специальные сухари для антарктических экспедиций, и сухари из неприкосновенного пайка, пришел к выводу, что твердые-то они твердые, но на вкус вполне приятные. Впоследствии мы считали их твердость величайшим достоинством, но это время еще не наступило, а в весенний сезон, о котором идет речь, большинство из нас, наверное, предпочли бы что-нибудь помягче. Экспедиция Скотта пользовалась для приготовления пищи приспособлением, мало чем отличавшимся от тех, что использовались в других английских экспедициях, а именно последним, улучшенным, вариантом кухни Нансена. Она состояла из пяти частей: поддона, на котором помещался примус; двух котлов для нагревания воды и варки пищи, причем внешний кольцом охватывал внутренний котел; крышки из тонкого листового алюминия на оба котла, и наконец, внешнего колпака, который для большей теплоизоляции насаживали осторожно на всю верхнюю часть прибора. Все это было сделано из алюминия. Для перевозки на санях кухня складывалась так, что одна часть входила в другую, и сверху накрывалась большой крышкой. Во внутреннем котле помещались четыре двойные кружки, помеченные инициалами их владельцев. Каждая состояла из двух совмещавшихся частей: одна, побольше, – для похлебки из пеммикана, другая – для какао или чая[48]. Ложки и ситечки для чая – иной утвари у нас не было – мы держали в кольцеобразном сосуде.Кухня и кружки для санных походов
Покончив с этими делами, мы за несколько дней до выхода в путь снесли сани на припай и уложили на них весь груз, чтобы проверить, не забыто ли что-нибудь необходимое из снаряжения. Тут уместно рассказать, как были загружены сани. По ширине саней крепился прямоугольный ящик из легкого, но прочного материала, разделенный на два неравных отсека. В один ставили кухню со всеми запасными частями, в другой – все хрупкие приборы, теодолиты[49] например, фотокамеры и т.д., а также спички и спирт для разжигания примуса. Ящик был намертво принайтовлен к каркасу саней. В его крышке были проделаны пазы, в которые свободно вставлялось дно кухни. Кроме того, ее обвязывали брезентовыми ремнями и крепили ко дну ящика. За ящиком ставился большой контейнер из зеленой парусины, заполненный мешками с продуктами. Его также крепили к каркасу саней. Далее привязывали две длинные жестяные коробки, каждая с 42 фунтами [19 кг] сухарей, то есть с двухнедельным рационом на троих. Связанные легкой веревкой, они лежали вдоль саней. На коробки укладывали еще один зеленый контейнер с инструментами и небольшие полотняные мешки с запасом личной одежды не тяжелее 10 фунтов [4,5 кг], который каждому участнику похода разрешалось нести на спине. В хвосте, закрепленные на легком деревянном поддоне, помещались галлонные банки с запасом керосина на весь поход. Продукты тоже были разложены по полотняным мешкам, в каждом недельный рацион на три-четыре человека, а запас для повседневного потребления хранился в небольшом зеленом же мешке. Его, палатку, стойки для нее, лопату и ледорубы – ими пользовались при разбивке лагеря – грузили на сани поверх остальных вещей, стараясь, чтобы все нужное было под рукой и в то же время нигде ничего не торчало. Чрезвычайно важно было наиболее весомую часть груза разместить посередине саней. Мы старались класть в центр продукты – самую компактную нашу поклажу. В геологических санных походах, а большинство наших вылазок и преследовали геологические цели, мешки из-под провизии по мере их опорожнения заполняли образцами горных пород и складывали обратно в контейнер, так что центр тяжести не смещался. Солнце должно было возвратиться 28 июля, и Кемпбелл решил, что мы, не мешкая, уже на следующий день выступим в пробный поход за пределы залива Робертсон. С Кемпбеллом отправлялись Абботт и я, уходили мы дня на четыре, и последние дни на мысе Адэр я без устали наставлял Браунинга: ему предстояло вести метеорологические наблюдения вместо меня не только в следующую неделю, но и всегда в мое отсутствие. Кроме того, я был занят изготовлением санного вымпела. У каждого участника партии был небольшой шелковый флажок, который он вывешивал в особых случаях, – единственная бесполезная вещь во всем снаряжении. Присоединившись к экспедиции в последний момент, я не успел обзавестись флажком дома, но теперь, не желая отставать от других, взял у Левика белый шелковый платок, разрезал его на две части, сшил их, а затем обрезал по форме. Два куска широкой красной тесьмы, споротой с собачьих попонок из хижины Борхгревинка, я приляпал в виде креста Св. Георга. Издали это выглядело вполне пристойно. Флажок так мне понравился, что я не рискнул портить его каким-нибудь изречением или узором. При внимательном рассмотрении вымпела некоторые стежки казались сделанными не иглой, а топором, но могу сказать в свое оправдание, что мне пришлось шить при очень плохом освещении и в спешке – весь день я был занят тем, что раскладывал и взвешивал продукты. Солнце приближалось с каждым днем, и небо выглядело так, словно оно беспрестанно озарялось восходами и заходами. Погода день за днем стояла тихая и ясная, на небе – ни облачка, весь горизонт купается в ярких красках. На юге, юго-востоке и юго-западе пурпурные, розовые и темно-синие полосы смыкаются с пурпурно-черной тенью от мыса Адэр, а на севере, северо-западе и северо-востоке широкие полосы малинового, желтого и зеленого цвета, только высоко вверху сливающиеся с синевой неба, не покидают его весь день. К вечеру краски немного тускнели, но зато приобретали более нежные оттенки. К югу от нас розовое сияние доходило иногда по утрам до 40 градусов высоты, а прямые солнечные лучи к полудню окрашивали ярко-розовым вершины гор Адмиралти. Двадцать шестого июля Абботт сообщил, что к северу от залива видел на припае полыньи. Я в тот же день пошел посмотреть на них. Небольшие участки открытой воды точно на запад от вмерзших в лед небольших айсбергов были совершенно незначительными, хотя, судя по могучим скоплениям кучевых облаков на севере, в том направлении открытой воды могло быть гораздо больше. Нарушения целостности ледяного покрова в тот момент не вызвали у нас беспокойства, хотя впоследствии аналогичное явление заставило отказаться от длительных санных вылазок и ограничить свое поле деятельности заливом Робертсон. Двадцать седьмого я прошел миль восемь [12,9 км] на юг, по тому самому маршруту, по которому мы собирались через день-другой пойти на санях. Уже тогда я убедился, что дорога для саней – хуже не придумаешь. Пройдя шесть миль [9,7 км], я на оконечности мыса Адэр нашел труп старого тюленя-крабоеда[50]. Он погиб не позднее трех месяцев, очевидно из-за опухоли в глотке. Прогулка показала, что я в хорошей форме, разве что сильно вспотел. Я с удовольствием обтерся водой и сменил одежду, прежде чем влез в спальный мешок. Эта разминка после вынужденной зимней неподвижности укрепила мою уверенность в своих силах.ГЛАВА VIII ВЕСЕННИЕ САННЫЕ ПОХОДЫ
Обычный походный день. – Разбивка лагеря. – Приготовление ужина. Тяжкая участь кока. – Раздача пищи. – Казусы с коком. – Преимущества черного котла. – Как лучше спать в спальнике – вывернув его мехом наружу или наоборот? – Утренний подъем и завтрак. – Старт 29 июля. – Плохая дорога. – «Ледяная чечевица». – Остров Дьюк-оф-Йорк. – Мои неприятности. Пропажа мешка с солью. – Птичий базар на острове. – Метель. Палатка-парус. – Aurora Frigidissima. – Возвращение
Возвращение солнца знаменует начало весеннего санного сезона – и вот тогда-то, впервые за все время экспедиции, участь полярника становится незавидной! Снаряжение у нас теперь настолько совершенное, что при нормальных условиях зима больше не страшна путешественникам, и обычно партия встречает конец длинной ночи в такой же хорошей форме, в какой она ее начала. Иное дело санные походы зимой или весной. Они как ничто до предела изматывают человека в самый короткий срок. Чтобы дать читателю представление о многочисленных неудобствах, связанных с санными вылазками при низкой температуре, я опишу один обычный день такого похода. Представьте себе партию на маршруте, которой осталось в этот день еще несколько ходовых минут. Начальник уже оглядывается по сторонам – нет ли подходящего места для ночевки. Партия идет хорошо, все, конечно, устали, но тем не менее рады, что двигаются, не щадя своих сил, и поэтому не мерзнут. Место для ночлега должно отвечать двум требованиям: это должна быть ровная или сравнительно ровная площадка таких размеров, чтобы на ней свободно поместилась палатка; она должна изобиловать снегом, который накидывают на борта палатки, иначе налетевший ветер может ее перевернуть или даже совсем унести. Чаще всего такая площадка в скором времени отыскивается, хотя на ледниках или морском льду, постоянно обдуваемом штормовыми ветрами, партия идет лишних два-три часа, пока находит достаточно большие сугробы, а иногда так и не находит. Завидев подходящее место, начальник кричит «Ла-а-а-герь!», все разом останавливаются как вкопанные, сбрасывают с себя постромки и освобождают клевант. Палатка, стойки для нее, лопата всегда кладутся поверх остальных вещей, их снимают с саней и, если дует ветер, снова завязывают грузы, хотя и не так тщательно. Каждый из троих участников партии берет две стойки, по команде их одновременно вбивают на несколько дюймов в снег. Если сугроб оказывается слишком твердым, приходится прибегать к помощи ледоруба, и тогда двое держат стойки, а третий вырубает для них ямки в снегу. Между стойками расстилают пол палатки, один человек становится на него и пригибает стойки, а его товарищи достают тент и с подветренной стороны накидывают на стойки. Ветер, если он есть, подхватывает и раздувает тент, остается только с наветренной стороны натянуть его на стойки до самой земли. Один человек изо всех сил прижимает его к низу, а другой лопатой выламывает глыбы снега и накидывает на борта палатки. Когда напротив каждой стойки вырастает снежная куча, он заканчивает возведение вокруг палатки стены из снега, которая защитит ее от метелей, уже один, а его напарник тем временем отправляется за кухней, чтобы наполнить котлы снегом. Самое главное – хорошо поставить палатку: когда она уже обведена снежным валом, ее борта полностью скрыты под ним, иначе, как многие из нас познали на собственной шкуре, ветер пробирается в малейшую щель, использует ее как трамплин для дальнейшего продвижения, вмиг забивает палатку толстым слоем всепроникающего рыхлого снега, а в конце концов может даже и сорвать борта, отдав спящих путешественников на милость яростных вихрей. Кок, до сих пор изнутри палатки поддерживавший стойки, теперь освободился, может принять примус и спирт и приступить к своим непосредственным обязанностям. Прежде всего он ставит примус на специальный поддон алюминиевой кухни и выбирает для него место на полу поровнее и поближе к центру палатки. В чашечку вокруг горелки он наливает немного метилового спирта, вынимает из нагрудного кармана спички и осторожно поджигает его. Когда спирт почти выгорает, он завинчивает насос примуса и для пробы нажимает на него один раз. Это критический момент. Если керосин в трубках еще не достаточно нагрелся, он выходит вслед за воздухом и кверху взвивается язык ярко-желтого пламени. Во избежание пожара приходится до конца открыть насос, выпустить весь воздух и начать сначала. Но если кок проявит терпение, выждет, чтобы трубки прогрелись как следует, наружу вырывается лишь смесь паров керосина и воздуха и под горелкой загораются язычки синего пламени. Теперь остается увеличить давление воздуха – и готово: вокруг горелки образуется венчик очень сильного синеватого огня, а палатка оглашается веселым пением примуса. Те двое, что находятся снаружи, уже наполнили котлы снегом или льдом, передали их коку, и через несколько минут палатку заполняют пары от согреваемого снега и воды. Это плотное облако пара относится к наиболее серьезным неприятностям, с которыми приходится бороться коку. А если обстановка усугубляется быстро приближающейся ночной темнотой, как это бывает в начале весны, то несчастный вообще не в состоянии видеть, что он делает, даже при свече. В результате в первые дни похода все идет шиворот-навыворот, пока палаточный быт не войдет в свою колею и кок не научится узнавать предметы наощупь. Работа кока в зимний и весенний сезоны – это сплошные тернии и шипы. Те, кто имел удовольствие испробовать свои силы на этом поприще, предпочитают, даже в плохую погоду, трудиться на открытом воздухе. И немудрено – эти обязанности заканчиваются, как только вы поставите палатку, навалите на нее достаточно снега и обеспечите безопасность саней. Конечно, от работы лопатой на руках часто появляются кровавые мозоли, но что они в сравнении с многочисленными ожогами и обморожениями, которые получает несчастный кок, возясь с примусом и кухней. К концу похода его пальцы более или менее привыкают ко всем этим невзгодам, но сколько ожогов прежде выпадает на их долю! Об их количестве можно судить по настроению кока. И не вздумайте подшучивать над ним, во всяком случае пока он не справится с первой порцией супа. Но вот внутренний котел и внешний кольцеобразный сосуд заполнены снегом или – еще лучше – льдом. Когда последний, по мнению кока, вполне растаял, он осторожно снимает сначала внешний колпак, потом крышку с внутреннего котла, отливает или наоборот доливает воды, чтобы получилось нужное число кружек похлебки. Затем засыпает водупеммиканом и молотыми сухарями и закрывает варево крышкой и внешним колпаком. Начинающему повару легко ошибиться в пропорциях воды и продуктов, но поразительно, какой точности он достигает в результате длительного опыта. Затем он накачивает примус до предела, и через несколько минут по палатке разносится запах пеммикана. Это опять-таки критический момент: если кок не успеет вовремя уменьшить пламя, часть бесценной еды выбежит из котла, и тогда партия, особенно если она давно покинула свою базу, вряд ли преисполнится к нему теплыми чувствами. Предположим, что в тот день, о котором мы говорим, кок благополучно разлил похлебку по кружкам, начисто выскреб котел – это его священная привилегия, – налил воды для какао во внутренний котел из наружного, а его снова набил снегом во избежание перегревания. Примус накачан, крышки водворены на место, и кок может наконец-то приняться за свою порцию супа, который за это время уже порядком остыл. Здесь снова отчетливо выступает все значение опыта: новичок в своем деле, торопящийся поскорее приняться за суп, в спешке может слишком резко опустить колпак и созданный таким образом ток воздуха задует примус. Бывает, что неловкий кок опрокидывает котел с супом или рассыпает пеммикан – в представлении участников похода эта катастрофа равносильна падению империи. Если котел опрокидывается на кока, никто не гнушается соскребать пищу и с него самого, и с пола, смесь пеммикана, крошек и оленьих волос собирают ложками и охотничьими ножами, и пеммикана становится вроде бы даже больше, а не меньше. Но, бесспорно, горячая пища в результате всех этих злоключений перестает быть горячей и ее вкусовые качества отнюдь не улучшаются. После какао котел выносят из палатки и, заполнив для утреннего завтрака снегом, ставят у порога, на борт палатки, под продуктовый мешок, чтобы его не унес шальной ветер. Здесь мне хочется дать всем будущим экспедициям совет, и я рекомендую к нему прислушаться: внешний алюминиевый котел следует окрашивать в черный цвет. В таком случае он, будучи извлечен из кухни, испытывает максимальное воздействие солнечных лучей, и снег в нем тает еще во время перехода. Это дает большую экономию топлива и обеспечивает полярников на марше питьевой водой, хотя лично я противник того, чтобы пить между привалами. Ну, а теперь, не теряя ни минуты, – на боковую. Еще дожевывая последний кусок, люди начинают дрожать от холода в пропотевшей за день одежде. Двое выходят из палатки, понадежнее закрепляют сани и добавляют лопату-другую снега на борта палатки, третий же метелкой или сложенными рукавицами смахивает со стен иней и подметает пол. Ему передают спальные мешки, он раскладывает их на полу. Затем его товарищи заползают в палатку и застегивают вход. Каждый раскатывает свой мешок, садится на него и стягивает с себя обувь, носки и ветрозащитную одежду. Носки и финеско[51], в которых шли весь день, насквозь мокрые от пота, закладывают под рубашку, чтобы за ночь просушить теплом своего тела. Ботинки же подвешивают к стойке, поближе к верхушке палатки – по крайней мере никто на них не уляжется и к утру они замерзнут по форме ноги. Горе новичку, который пренебрежет этими предосторожностями! Его носки придется оттаивать над котлом, но и после этого он час или два будет чувствовать себя весьма неуютно, а чтобы влезть в финеско, ему придется не меньше получаса упорно работать над ними. Раза три такое случалось и со мной, и смею вас заверить, большей муки не придумаешь. Не говоря уже о почти невыносимой боли, тебя мучает еще и сознание того, что ты заставляешь лишние полчаса мерзнуть товарищей, которые, если они не отъявленные добряки, вымещают на тебе обычное по утрам плохое настроение и отзываются о твоей персоне далеко не лучшим образом. Первую ночь санного похода, будь то летом или весной, участники, как правило, проводят без сна – требуется известное время, чтобы привыкнуть спать, спрятавшись с головой в мешок, практически без доступа свежего воздуха. Но не высунешь же голову из мешка при температуре ниже нуля, и это причиняет наибольшие неудобства в весеннем санном походе умеренной продолжительности. Пар от дыхания спящего оседает инеем на горловине спальника, пропотевшая от тяжелой дневной работы одежда под влиянием тепла отдает свою влагу, которую, естественно, поглощает спальник, день ото дня становящийся все тяжелее. (Спальные мешки из оленьих шкур мехом внутрь, которыми мы пользовались в экспедиции Шеклтона, к концу путешествия весили на 10-20 фунтов [4,5-9 кг] больше, чем в начале.) Заснуть удается лишь после того, как весь лед, образующий дополнительный вес, стает и спальник нагреется. В итоге к концу первой недели похода его участникам казалось, что они вообще не спят. Ночи казались бесконечными, люди вставали утром не отдохнувшие. На самом деле они, конечно, хоть и плохо, но все же спали, однако две недели такого режима могут свалить с ног и самого сильного человека. Увидишь или пощупаешь такой мешок – и начинаешь верить рассказам о том, что, бывает, в спальник приходится влезать несколько часов или же он замерзает до такой твердости, что никак не удается свернуть его для погрузки на сани. Нам, к счастью, не пришлось испытать ничего подобного благодаря двум обстоятельствам, связанным между собой: во время нашего похода ни разу не было чрезмерно низкой температуры и, кроме того, мы вывертывали спальные мешки мехом наружу. Волосяной покров весь день проветривался, влага, скапливавшаяся у горловины, постепенно испарялась, а образовавшийся внутри лед мы ломали, нажимая сверху на мех, и вытряхивали из мешка. Много спорят о том, как лучше пользоваться спальным мешком – мехом внутрь или наружу, и до сих пор в этом важном вопросе нет единодушия. Мой опыт подсказывает, что в длительных путешествиях предпочтительнее выворачивать мешок шерстью внутрь. При температуре ниже -45° [-42,8°C], наверное, лучше, чтобы мех был ближе к телу. Если термометр показывает больше 15° [-9,4°C], влага внутри мешка не собирается, и тогда опять-таки приятнее ощущать внутри мех. Температуру ниже -45° мне самому испытать не пришлось, но люди бывалые утверждают, что в такой мороз согреваешься только в спальнике мехом внутрь. Утром события разворачиваются в обратном порядке. По сигналу побудки путешественники влезают в дневную одежду, сворачивают и специальным ремнем завязывают спальные мешки. Кок разжигает примус, товарищи подают ему снаружи котлы и, пока готовится завтрак, поправляют багаж на санях. Чтобы согреться, они притоптывают ногами и даже боксируют по несколько минут в меховых рукавицах вместо боксерских перчаток. И тут у них снова преимущество перед коком – бедняга вынужден сражаться с примусом до того, как сумеет восстановить кровообращение. Когда примус разгорается и можно не опасаться, что он затухнет от малейшего дуновения воздуха, кок расстегивает вход, впускает товарищей в палатку, и при благоприятном стечении обстоятельств минут через двадцать все уже едят похлебку, а во внутреннем котле закипает какао. Выпивают его немного позднее, после того как сменят ночную обувь и носки на походные, а ночной набор одежды спрячут в спальник. Затем снимают палатку, грузят вещи на сани и через несколько минут партия снова пускается в путь. Первый весенний поход Северной партии начался 29 июля в 8 часов утра. Мы взяли курс с мыса Адэр на остров Дьюк-оф-Йорк, в глубине залива. Солнце должно было показаться на горизонте 28-го в полдень, но из-за морозного тумана, подымавшегося от открытых полыней на севере, мы увидели его только через два дня, когда огромный красный шар на несколько минут выкатился точно над горизонтом. В эту первую нашу вылазку светлого времени, когда мы могли передвигаться, было еще мало, что усугубляло тяготы похода: приходилось лежать в спальных мешках помногу часов кряду, притом из этого времени во сне мы проводили не более четверти. При таких вылазках, когда не вся партия снимается с места, неизбежно оставляешь что-нибудь нужное в лагере. На этот раз, однако, мы паковались так внимательно, что забыли взять только черпак для раздачи пеммикана. Но очень скоро выяснилось, что не все вещи отвечают нашим требованиям. На второй же день путешествия мы убедились, что кое-что из нашей одежды требует переделки до начала основных весенних походов. Вот один пример, показывающий, что удобства путешественников на маршруте часто зависят от ничтожных, казалось бы, мелочей. Ветрозащитные брюки были заужены так сильно, что не налезали на финеско. Известные неудобства от этого мы испытывали еще в хижине – ведь каждый раз перед выходом из дому, натягивая штаны, приходилось снимать обувь. Но, конечно, никогда на головы творцов этой бесценной одежды не сыпалось столько искренних проклятий, как в походе, особенно в этот день. Вот бы отправить их, голубчиков, в легких летних костюмчиках и узких лакированных ботинках в такой весенний поход на санях и посмотреть, каково-то им придется во время метели! Залив был покрыт преимущественно «ледяной чечевицей», как я окрестил поверхность такого рода в экспедиции Шеклтона. Не защищенная от ветра поверхность льда изобиловала маленькими выпуклостями, пропитавшимися морской водой. Для деревянных саней нет ничего хуже, чем эти неровности. Недаром путешественники по морскому льду боятся их больше, чем могучих заструг[52], рыхлого снега, ледяных гряд, образовавшихся от сжатия льда, подобные препятствия легко обходятся. А подобная рябь ведет себя так, словно каждая ее морщинка вооружена присосками, которые впиваются в сани и не пускают их вперед. Поэтому нам потребовалось трое суток, чтобы достигнуть острова Дьюк-оф-Йорк, хотя от нашей зимовки на берегу бухты Ридли до него было рукой подать – всего-навсего 18 миль [29 км]. Первые двенадцать миль [19,3 км] мы прижимались к скальному выступу мыса Адэр, но точно напротив ледника Уорнинг резко отклонились от берега и пошли к нашей цели напрямик через залив. Тут впервые после старта мы сумели развить приличную скорость на полосе снега, покрывавшей морской лед напротив ледника. Но счастье наше длилось недолго – снежная полоса имела в ширину не больше мили [1,6 км] – и вскоре мы снова вступили на адский лед, снова начали тащиться со смехотворной скоростью и провели вторую ночь похода на морском льду, на полдороге между островом и мысом. Эта часть залива открыта ветрам, дующим из долины ледника Сэра-Джорджа-Ньюнса. Они пощадили лишь сугробы за случайными ледяными гребнями, но этот снег, принесенный сюда за много миль по морскому льду, весь пропитался солью. Полученная из него вода, по сути дела, не годилась в пищу. Похлебку из пеммикана мы просто не посолили, и она получилась более или менее съедобной, но чай и какао имели отвратительный, вкус. Что поделаешь, оставалось надеяться, что мы утолим жажду на следующий вечер, уже на острове. Назавтра к концу дня нас стали беспокоить ледяные гряды, примерно такой же высоты, что и у мыса Адэр, и раз или два сани перевернулись. Это бы еще полбеды, но, осматривая грузы после особенно резкого толчка, мы увидели, что один из контейнеров порван по всей длине и из прорехи торчит аптечка, а лыжный ботинок Абботта из запасной пары валяется на льду ярдах в ста [92 м] позади. В довершение бед штатив фотоаппарата провалился между поперечными перекладинами саней и был раздавлен всмятку. Скорее всего именно заостренные концы его ножек прорвали парусину контейнера – никакой лед, я думаю, не был бы ей страшен. Этот случай имел и положительную сторону – он убедил нас в том, что в основном путешествии необходимо по примеру экспедиции Шеклтона сделать на санях борта из винесты[53]. Такие борта абсолютно прочны, почти невесомы и для большей надежности могут находить один на другой. Вечером этого дня (31 июля) мы достигли острова Дьюк-оф-Йорк. Лагерь разбили на подветренном берегу его западного мыса, между скалистыми утесами и выходом ледника Дагдейла, превратившего припай перед ним в беспорядочное нагромождение льдов. Где-то неподалеку должен находиться зимний лагерь Борхгревинка, но мы не заметили его следов. На протяжении всего похода держалась температура от -20° до -30° [от -28,9°C до -34,4°C], для весны – это не мороз, но тем не менее наши спальники к этому времени пропитались влагой, что отныне грозило нам беспокойными ночами. Наутро мы проснулись мокрые, а пока сворачивали спальные мешки, верхний и нижний концы, голова и ноги, превратились в лед. Примус в это утро издавал пренеприятнейший запах, такого я еще не знал, хотя знавал запахи отвратительные, – он чуть не выкурил нас во время завтрака из палатки: пеммикан попался жирнее обычного, а когда Абботт и Кемпбелл разожгли свои трубки, судовой табак и вовсе доконал меня. Я не раз слышал, что замерзших людей находят иногда совершенно голыми, среди разбросанной одежды, как если бы перед кончиной они ощущали нестерпимую жару. Одолевавшая меня тошнота оказала такое же действие: выскочив из палатки на свежий воздух, я сорвал с себя всю одежду до нижней сорочки – и это при -48° [-44,4°C]. Это был тот редкий случай, когда я пожалел, что не курю. Запретить товарищам курить – невозможно, а дым судового табака всегда был моим злейшим врагом в санных походах; надышавшись им, я не раз пропускал завтрак, который все равно не пошел бы мне впрок. В тот день пеммикан показался невкусным не только мне – его нечем было посолить, так как мешок с солью куда-то запропастился. Человеку, который знает палатку на троих только с виду, покажется странным: как это так, мешок с солью, не соломинка, – и вдруг затерялся. Но тот, кто сам жил в такой палатке и участвовал в подобных трапезах, когда три человека сидят на скатанных спальниках среди разбросанной в беспорядке одежды и перед одним стоит продуктовый мешок, а перед другим – кухня, тот способен лишь удивляться тому, что в такой обстановке вообще удается что-нибудь отыскать. Стоит снять рукавицу, чтобы развязать или завязать продуктовый мешок, как она при малейшем неосторожном движении в мгновение ока исчезает. Пальцы начинают мерзнуть, а ты не можешь ее найти, как ни шаришь вокруг. То же самое относится к ложкам и кружкам. Добавьте к этому, что в палатке царит полумрак, в котором с трудом удается что-нибудь различить, и тогда легко понять, почему пропавшие вещи отыскиваются только после еды, при сворачивании лагеря. Поиски затруднены еще и тем, что в такой мороз не хочется браться голыми руками за холодные предметы, тем более что вслепую их и не узнать, если только ты не научился уже распознавать их наощупь. После завтрака мы все вместе прошлись к бухте Кресчент – хотелось получить общее представление об острове и собрать образцы пород. Остров был сложен из обрывисто падающих пластов твердого зеленого кварцита, почти со всех сторон ограниченных крутыми утесами. В глубине бухты склон был более пологим. Большая коричневая прогалина на нем, покрытая гуано, свидетельствовала о том, что на острове гнездится или гнездилась когда-то небольшая колония пингвинов Адели. В самой низкой точке этой прогалины мы набрели чуть позже на трупик пингвина Адели, привязанного веревкой за лапу. Птица лежала лицом к морю, натянув веревку до предела – немой укор жестокой забывчивости, из-за которой несчастная была обречена умереть, видя и слыша свою родную стихию, где все ее желания были бы удовлетворены. Второго августа мы сняли лагерь, перепаковали сани и отправились в обратный путь. Погода не предвещала ничего хорошего, поэтому мы взяли курс на ближайшую к нам точку на мысе Адэр, находящуюся в нескольких милях к югу от ледника Уорнинг. Лагерь мы разбили на ровном участке припая под утесом. Заструги вокруг нас, направленные в диаметрально противоположные стороны, не позволяли судить о преобладающем здесь направлении ветров. Сильный порыв ветра, налетевший вскоре после того, как мы остановились, заставил нас передвинуть сани к северной стороне палатки. Южная, считали мы, вполне надежно закреплена снегом, наваленным на борт палатки. Решив, что мы достаточно обезопасили себя от атак ветра и с юга, и с севера, мы залезли в палатку в надежде отдохнуть, насколько это позволят влажные спальники. Только мы улеглись и нас уже как будто начало клонить ко сну, как вдруг с востока-юго-востока на палатку налетели яростные вихри. Сразу стало ясно, что метель неизбежна. Я лежал с наветренной стороны и спустя несколько минут почувствовал, что палатка прижимает меня к Абботту, зато вверху она раздувается и становится больше. Это меня не насторожило: сколько раз, когда я вот так лежал в палатке, снегопад делал ее тесной для троих, а сейчас тоже шел снег, я отчетливо слышал удары снежинок о стенки. Прошло еще полчаса, я уже впал в приятную дремоту, как вдруг услышал громкий голос Кемпбелла. Я расстегнул мешок и увидел, что палатка забита снегом, подветренный борт оторван от земли и отчаянно полощется на ветру. И тут же я понял, что наветренный борт вместе с наваленным на него снегом медленно сползает вниз по льдине, угол наклона которой слегка изменился из-за отлива. Я исхитрился наполовину высунуться из мешка и после нескольких секунд упорной работы вклиниться, как был, в мешке, под только что наметенный сугроб. Теперь борт палатки был надежно прижат ко льду моим телом. Но неистовый ветер успел набедокурить: наветренный полог надувался не хуже паруса и то проваливался глубоко внутрь палатки, то с громким хлопаньем вырывался наружу. Хорошо еще, что палатки были сделаны из прочного уиллесденского брезента – другая ткань наверняка порвалась бы. Край борта уже поднялся от земли дюймов на пятнадцать, и я не мог ни на секунду изменить положение тела, иначе он бы мигом взлетел вверх. Кемпбелл в свою очередь удерживал на месте подветренный борт, иными словами, мы оба были прикованы к палатке, выйти из нее мог только Абботт. Он начал поспешно одеваться, что было нелегко, так как на этой стадии похода дневное обмундирование замерзало, как только мы сдирали его с себя, но все же за несколько минут он влез в смерзшуюся ветрозащитную одежду и выполз наружу. Он нашарил в темноте лопату и попытался выпрямиться во весь рост, но с трудом удержался на ногах. Один раз ветер одолел его и повалил, когда он вышел на подветренную сторону, но он дополз до саней и, опираясь на них, поднялся. И все же ему удалось дотащить до палатки и навалить на борта несколько больших ледяных глыб, а с наветренного полога, наоборот, – снег сбросить, так что палатка почти вернулась к первоначальной форме. После этого я приложил все старания к тому, чтобы снова втиснуться в пространство между двумя наветренными плоскостями, но мне удалось лишь частично вернуться на исходные позиции. После того как Абботт сделал все, что мог, мы расстегнули вход и, дождавшись кратковременного затишья, впустили его внутрь. Ветрозащитные вещи, меховые рукавицы, записные книжки мы засунули к себе в спальные мешки и приготовились провести ночь без сна, всем телом удерживая борта палатки, пока ветер не уляжется. Когда Абботт влез в мешок, я препоручил ему участок стенки, который придерживал ногами, и сосредоточил свои усилия на том ее участке, где находились мои голова и плечи и где палатка снова ходила ходуном. Абботт каким-то чудом сумел сразу занять удобное, вернее, относительно удобное положение, и через час я услышал его храп. Мне повезло значительно меньше, я так и не сомкнул глаз и все время старался изо всех сил прижимать палатку головой, плечами и одним локтем, наполовину высунувшись из мешка. Впрочем, это скорее было преимуществом, так как в палатке было тепло, а кроме того, нас согревали физические усилия удерживать палатку на месте было вовсе не легко. Кемпбелл тоже не спал всю ночь и лежал очень неудобно: при первых попытках выйти из палатки он порвал свой спальный мешок в головах. Около 4 часов утра я поменялся местами с Абботтом, чтобы дать отдых уставшим мускулам, но не успел выведать у него секрет погружения в сон. Мне же удары развевающегося брезента в затылок так и не дали заснуть. С 5 часов утра ветер начал понемногу стихать, и мы воспользовались затишьем для того, чтобы выйти из палатки и оглядеться. Но вскоре налетел страшный вихрь, затем еще и еще. Не меньше получаса над нами свирепствовал ветер ураганной силы. После этого заключительного аккорда шторм исчерпал свои последние силы, и все успокоилось. Теперь мы смогли сползти с бортов палатки и отдохнуть, но я все равно не мог заснуть от усталости и решил взять реванш ночью. На следующий день мы сделали несколько миль вдоль берега по отвратительной дороге, но к югу от ледника Уорнинг были вынуждены заночевать. Здесь после бессонной ночи мы выспались на славу. Кемпбелл решил подняться пораньше, чтобы успеть добраться до хижины за дневной переход. И действительно, мы встали в пять часов утра, в полной темноте, чтобы к рассвету уже выйти, и хотя воздух был сырой и холодный, без всякого сожаления расстались с влажными спальниками. Когда мы выползли из палатки за примусом и котлами, нашим взорам предстало полярное сияние. Таких холодных красок я еще никогда не видел. Это было само воплощение холодности, и я понял, что впредь буду иметь в виду, говоря о холодном свете. Одна-единственная дуга яркою зеленовато-серого цвета пересекала небосклон с юга на север подобно кривому лезвию турецкой сабли, сверкающему в свете луны. Подобные утренние сияния я видел и раньше на мысе Адэр, когда снимал в 2 часа ночи показания приборов, но я выходил из теплого помещения тепло одетый и оно казалось мне иным. В это утро мне привиделось в нем нечто демоническое, и оно напомнило мне две строки из книги, прочитанной двумя неделями раньше. Стихи эти говорят о том, что и на севере полярное сияние порой производит на путешественника такое же впечатление:ГЛАВА IX АВГУСТ НА МЫСЕ АДЭР
Умеренность – вот лучший пир. – За санями. – Веселый поход. Прекрасная погода и виды ей под стать. – Разводья на морском льду. – Невиданный ураган. – Склады разгромлены, морской лед унесен. – Термометр пробит камнем. – Утрата мареографа. – Сооружение гидросаней. – «Картодиаграмма» урагана. – Памятка наблюдателям. – Солнце пригревает
Потребовался всего один день после возвращения из похода, чтобы мы втянулись в привычный ритм жизни, и он напоминал о себе только возросшими аппетитами и стремлением есть сахара значительно больше, чем это полезно. Впрочем, нас вскоре и вовсе отвернуло от сладкого, камнем ложившегося на желудок. После нескольких дней отдыха Кемпбелл предложил мне сопровождать Левика, Дикасона и Браунинга в походе за оставленными санями. Восьмого августа мы вышли из залива, взяв с собой только спальные мешки, а из еды немного сухарей и шоколада для ленча. По первоначальному замыслу мы должны были идти со вторыми санями, поставив их на железные полозья. Битых три часа их терли наждаком и парафином, и все только для того, чтобы убедиться, что сани надо сначала укоротить, а потом уж ставить на полозья. Мы отложили это занятие на другое время, взвалили мешки на плечи и пошли. Из ткани, предназначавшейся для перегородок между нашими закутками, и белого полотна Абботт смастерил заплечные мешки для спальников, настолько удобные, что в пути я почти забывал про свой груз. Не сравнить с нашим возвращением из похода, когда мы в его последней пешеходной части несли спальные мешки на лыжных палках через плечо. Из этого следует, что упаковка личных вещей должна быть продумана не хуже остального экспедиционного снаряжения. Боюсь, что на этот раз я утратил репутацию человека, безошибочно определяющего расстояния. Я сказал Дикасону и Браунингу, что до саней осталось не больше мили [1,6 км], а на самом деле нам пришлось прошагать намного больше двух миль [3,2 км]. Меня извиняет лишь то, что в Антарктике расстояния очень обманчивы. Один комичный случай из нашего тройственного похода доказывает, что без соответствующего антарктического опыта судить о дальности нельзя, даже с приблизительной точностью. На второй день пути утром я между прочим заметил, что при наших темпах передвижения мы достигнем острова Дьюк-оф-Йорк примерно через два дня. Абботт решительно заявил, что мы придем к цели до наступления ночи, и так настаивал на своем мнении, что в конце концов мы заключили пари: если проиграю я, то ставлю бутылку пива, если Абботт – он угощает меня лимонадом. В этот вечер мы ночевали в восьми милях [12,9 км] от острова, на месте же были назавтра к вечеру. Но дело-то в том, что, определив на глаз предполагаемый путь до острова, я умножил его на два и только таким образом получил почти правильное решение. По дороге мы сделали лишь два привала и подошли к саням засветло, когда можно было разбить лагерь на снегу и сварить ужин, не пользуясь свечами, что и всегда-то намного удобнее, особенно же если кашеварит неопытный кок, как это было в этот вечер. Мы, наверное, перестарались накидали слишком много снега и льда на борта палатки, – но события недавней бурной ночи были еще свежи у меня в памяти, а мои спутники находились под впечатлением наших красноречивых рассказов. Девятого мы проделали несколько миль на север вдоль берега, но поверхность льда по-прежнему была настолько плохой, что при всем желании идти быстро мы продвигались со скоростью черепахи и стали лагерем в нескольких милях от дома. Пока мы устраивались под защитой большого выступа, погода ухудшилась, поднялся сильный ветер. Был момент, когда казалось, что не миновать повторения последней метели, но, к счастью, ветер вскоре улегся. На следующий день благополучно вернулись на зимовку. В миле [1,6 км] от берега нас встретил Кемпбелл и сообщил, что Абботт потянул ногу и был вынужден весь день пролежать, но растяжение быстро проходит и через пару дней он снова будет на ногах. Наша вылазка, как и положено, опять закончилась позорной оргией из чая с бутербродами. Такой непродолжительный поход не угрожает участникам серьезными неприятностями, хотя температура воздуха оставалась низкой и на обратном пути оба дня нам докучал отвратительный ветер с северо-северо-востока. Главной особенностью похода было необыкновенно веселое расположение духа всех его участников, и когда я обращаюсь к нему памятью, стараясь припомнить какие-нибудь инциденты, в частности когда пишу эти строки, в моем сознании немедленно возникает некий приятный фон. И, по мере того как память моя проясняется, он принимает форму припева к песенке, которую непрестанно мурлыкал себе под нос Браунинг, разжигая примус или готовясь к ночлегу. Слова у него такие:ГЛАВА Х ПОХОД НА ЗАПАД ДЛЯ УСТРОЙСТВА СКЛАДОВ
Подготовка пеммикана. – Пожарная тревога. – Колосники в трубе. «Двухпалубник». – Железные полозья – большое подспорье на морском льду. Экипировка. – Старт на запад. – Мыс Пенелопе. – Труднопроходимая бухта Рилей. – Прекрасные виды. – На лыжах – и то две мили в день. – Возвращение с мыса Вуд. – Концерт в пещере Эбби, – Тюлени Уэдделла. – Зона покоя. – Метели задерживают Левика на леднике Уорнинг. – Вылазка на ледник в конце месяца. – Мы едва не потеряли кухню. – Буря с метелью. – Бегом на мыс Адэр
В первые дни сентября мы подготавливали сани и развешивали продукты для предстоящей вылазки на западный берег залива Робертсон. Рацион был примерно тот же, что и в тренировочном походе, но подготовка его требовала гораздо больше времени, потому что теперь с собой брали провизию на шесть недель. Самой трудоемкой операцией, как и в прошлый раз, было размалывание сухарей для супов. И все же эта кропотливая работа не шла ни в какое сравнение с подготовкой пеммикана. На фабриках пеммикан в жидком или полужидком виде заливают в круглые жестяные банки весом от 12 до 14 унций [от 357,6 до 417,2 г] и герметически запаивают. Мы решили взять с собой 84 фунта [38,1 кг] пеммикана, то есть надо было открыть и опорожнить около ста банок. Делалось это тонким консервным ножом с металлической ручкой, и к концу наши руки покрылись порезами, словно от острого тростника. Еще хуже то, что и ладони у каждого были поранены, и кровь из ранок, как ни старайся, попадала в пеммикан. Нашим рекордным достижением, засеченным по часам, висевшим в хижине, было семнадцать банок на двоих за четверть часа. И это при том, что надо было открыть банку, скалкой вытащить полузамерзший пеммикан, разрубить его секачом, выбросить пустую жестянку в кучу у хижины. Секачом служил длинный нож для разделки мяса, в рукоятке которого просверлили дырку, вставили в нее гвоздь и прибили к деревянной доске. Секач действовал по тому же принципу, что нож для резки табака: одной рукой поднимаешь нож, второй – подкладываешь пеммикан на доску. Продуктами занимались Браунинг и я; Абботт и Дикасон прилаживали настил из винесты к двенадцатифутовым [3,66 м] саням, которые мы брали с собой; Левик проверял фотокамеры и менял пластинки; Кемпбелл взвешивал сани, одежду и т.д. Кемпбелл решил, что в поход для устройства складов с ним пойдут Абботт, Дикасон и я, а Левик и Браунинг проводят нас до ледника Уорнинг, там два-три дня поснимают окрестности, а затем вернутся на зимовку к своим обычным обязанностям. Третьего октября[66] работа была сорвана внезапной пожарной тревогой. Утром налетел южный ветер, тяга в печи, и всегда-то хорошая, усилилась, а во время завтрака кто-то заметил на стыке трубы с крышей красный свет. Одновременно распространился резкий запах горящего дерева, вмиг отбивший у нас аппетит. Надо было спасать дом. Счастье еще, что на плите в этот момент грелось много воды, и пока трубы охлаждали мокрыми полотенцами и салфетками, Абботт по веревке забрался на крышу и вылил с полведра воды прямо в дымоход. Огонь не погас совсем, но заметно спал, и две-три лопаты снега с подветренной стороны дома довершили дело. Причиной пожара несомненно явилось скопление сажи в дымоходе, и Кемпбелл распорядился снять поочередно все трубы и хорошенько прочистить. Эти решительные меры дали совершенно неожиданный результат, пожар оказался в какой-то мере даже благодеянием: при чистке мы увидели, что одно из колен трубы полностью забито запасными колосниками. Скорее всего их туда засунули из экономии места еще на «Терра-Нове», а вынуть забыли. Теперь огонь в печи горел гораздо лучше и равномернее охватывал духовку. Когда наш кок понял, что впредь в дни выпечки хлеба ему больше не придется допоздна засиживаться у печки, на камбузе воцарилось ликование. Шестого октября я приводил в порядок метеорологические записи, а Кемпбелл, Левик, Абботт и Дикасон на первых санях с грузом в 500-600 фунтов [226,8-272,2 кг] прошли около двух миль [3,2 км] по берегу, миновав самые трудные торосы. На следующий день стартовали Браунинг и я. Мы тащили сани на железных полозьях с остальным снаряжением и небольшие санки, где лежало все необходимое для фотографов. Дойдя до первых саней, мы их разгрузили, поставили на наши, также освобожденные от вещей и предварительно усиленные настилом из лыж, и связали намертво. При загрузке мы старались вещи поменьше и потяжелее класть между санями. Все уложилось как нельзя лучше, и кладь была ненамного выше, чем на обычных одинарных санях. Ледоруб, лопату, бамбуковые стойки, треножники от теодолита и фотоаппарата разместили по длине саней, что придало нашему «двухпалубнику» сходство с фургоном странствующего торговца мелкими товарами. Несмотря на столь легкомысленный вид, он оказывал нам в течение двух сезонов неоценимые услуги, и когда четырнадцать месяцев спустя его спинка сломалась, мы его горько оплакали как верного старого друга. После нескольких первых шагов стало ясно, что Кемпбелл не зря старался, ставя сани на железные полозья. Сейчас, имея 1140 фунтов [517 кг] груза на четверых, мы делали две мили в час [3,2 км/ч] на таком же припае, на каком в предыдущем походе три человека, тащившие маленькие сани с двухнедельным запасом продуктов, проходили за восемь часов от четырех до пяти миль [6,4-8,0 км]. Сознание того, что мы быстро продвигаемся вперед, окрашивало в розовые тона даже трудный весенний поход, и всю его первую часть нас не покидало хорошее настроение: мы в упряжи, идем вперед – чего же еще желать! Через полчаса после старта, разогревшись, партия обычно останавливалась на пять минут, чтобы освободиться от лишней одежды, с которой никто не торопился расставаться при выходе, когда ветер еще ощущался слишком сильно. Эти вещи, которые сбрасывают с себя на ходу и кидают на сани, теряются чаще всего. Кемпбелл в одном из походов лишился таким образом ветрозащитной куртки и три-четыре часа в ожидании приближающегося ветра чувствовал себя весьма неуютно. Наученные горьким опытом, мы прикалывали к свитеру с десяток английских булавок и, снимая с себя почему-либо различные предметы одежды, пришпиливали к главной санной постромке. Шли мы всегда налегке, вещевые мешки нас не обременяли, хотя в них лежало все необходимое на любую погоду. Все девять недель, что я провел весной в походах, самой теплой частью моего костюма было шерстяное егеровское[67] белье. На него я надевал рубашку из темно-синей шерсти или синий рыбацкий свитер. Для ног было достаточно шерстяных носков и финеско. Завершал мое походное обмундирование ветрозащитный костюм из легкого габардина. Брюки плотно обвязывались поверх финеско, куртка находила на штаны, шлем стягивался шнурком под подбородком и защищал шею. На ночь я снимал промерзший ветрозащитный костюм, натягивал на егеровское белье шерстяную пижаму и брюки, а поверх – полный костюм из тонкой ветрозащитной ткани. Девятого сентября мы оставили Левика и Браунинга в лагере у ледника Уорнинг, а сами двинулись на запад. После дня хорошей ходьбы на ночевку стали на другой стороне залива, под выступом языка, отходящего от ледника Дагдейла. Язык – плавучее продолжение ледника, какие часто встречаются в Антарктике. Ограничивающие его с боков ледяные скалы словно слеплены из гипса. У конца языка лежало несколько тюленей, и у одного я заметил на спине шесть параллельных шрамов дюймов в пятнадцать или даже больше свидетельство того, что он едва не попал на обед к косатке. На следующий день партия по западному берегу залива устремилась на север. Привал сделали за первым значительным выступом, впоследствии получившим название мыс Пенелопе. Обогнув мыс, мы открыли на северной стороне пещеру, вымытую морем в круто обрывающемся к воде зеленом пласте кварцита, который здесь, как во многих местах Антарктики, образует прибрежные утесы. Мы провели в пещере Эбби на мысе Пенелопе не одну ночь, и смело могу сказать – такой уютной ночевки я больше нигде не встречал. Как ни бушует ветер, в пещеру не проникает ни малейшее волнение воздуха, только доносится приглушенный рев бури, действующий убаюкивающе, да перед входом непрестанно движется завеса снега, выдуваемого вихрями из-за утеса и постепенно образующего у входа сугробы. До этого времени партия продвигалась вперед быстрее, чем предполагалось, но бухточка, лежащая перед нами, имела совсем иную поверхность. Раньше мы шли по льду, теперь же нас ожидал снег, сначала глубиной в один фут, затем в два и даже в три [92 см], без наста, рыхлый, мы и сами-то двигались по нему с большим трудом, не говоря уже о тяжелых санях. Оставалось одно – перетаскивать вещи поочередно. «Двухпалубник» разгрузили и разобрали на составные части – «сани на железном ходу» и «старые деревяшки», и началась самая трудная работа, какая только может выпасть на долю партии, которая на себе тащит сани. Переброску грузов по принципу челнока начали в 2.30 дня и к шести вечера, когда стали на ночлег, не одолели и мили [1,6 км]. На следующее утро, 11 сентября, мы поняли, откуда берется толстый слой рыхлого снега, оказавшийся столь серьезным препятствием. С наветренной стороны видимость на восток преграждала стена снежных надувов, образованная ветром, который с большой скоростью налетает с юго-юго-востока и проносится мимо входа в залив. Мы же находились в мертвой зоне, где состояние снежного покрова явственно говорило о том, что ветер не посещал ее с момента образования морского льда. По мере того как мы продвигались вдоль берега на север, зона покоя становилась все более ярко выраженной, и уже не оставалось никаких сомнений в том, что в этот исключительно благодатный уголок никогда не забредают бури, отравлявшие нам существование на мысе Адэр. День за днем продвигаясь вдоль берега, я видел все ту же непроницаемую снежную стену, тянувшуюся в восточном направлении. Между тем сравнение наших заметок с записями, которые вел на востоке бухты в период этого и последующего похода Браунинг, убедительно доказывает, что в то самое время, как здесь ни малейшее дуновение ветерка не нарушало постоянной тишины и не тревожило девственной поверхности снега, там с обычным упорством и яростью неистовствовали равноденственные бури. В этот день ценой необыкновенного напряжения воли и нечеловеческих усилий мы прошли четыре, а может, даже пять миль [8,0 км] по такому же рыхлому снегу, прикрывавшему, к тому же, могучие торосы, из-за которых сани несколько раз переворачивались. Погода совсем не менялась, и дымка, неизменно появлявшаяся при плохой погоде в восточной части залива, не позволяла видеть горы на западе. Впереди виднелся еще один мыс, самая северная точка небольшой впадины, которую мы впоследствии назвали бухтой Рилей. Достигли ее двенадцатого, к завтраку. Недалеко от мыса находились три острова пирамидальных очертаний – самый большой нарекли Фараоном, – и еще один мыс, которому было дано наименование мыс Айлендс. День выдался более ясный, и впервые мы смогли с близкого расстояния полюбоваться прекрасным видом, которому было суждено стать для нас на много недель чуть ли не единственной усладой. Маленькую полукруглую бухту почти по всей линии берега обрамляли крутые ледяные утесы, являвшиеся фронтом двух ледников. Один ледник, довольно большой, живописно спускался террасами по крутым уступам очень изрезанного ложа, другой же, поменьше, представлял собой ледопад, сбегавший со снежничка, который притулился к предгорьям на высоте двух тысяч футов [610 м]. Между ледниками и по их сторонам возносились почти по вертикали скальные отроги гор. Камень и лед, открывшиеся нашим взорам, исключали самую мысль о возможности пересечь горы и достигнуть лежащей за ними местности. Снега в этот день было даже больше, чем накануне, и я, собирая или, точнее, пытаясь собирать образцы на скалах мыса Айлендс, большую часть времени не видел собственных ног. Пришлось поневоле встать на лыжи – хотя лыжники мы никудышные, – иначе вообще было невозможно сдвинуться с места. Впредь на участках с обильным снежным покровом неизменно выручали лыжи, и, со временем приноровившись к ним, мы не только сами передвигались быстрее, но и успешно тянули сани, привязанные к лыжам веревками или постромками из тюленьих шкур. В поисках геологических образцов я наловчился на лыжах переходить крутые рыхлые сугробы около прибрежных скал, хотя при этом нередко падал. Случись рядом зрители, мои маневры навели бы их на мысль, что они встретили землеройное животное неизвестного вида с очень длинными и сильными деревянными лапами. Тринадцатого обогнули мыс Айлендс и увидели еще одну бухту, забитую айсбергами и большими ледяными полями. Так ее и назвали – бухта Берге. Высокие горы за бухтой отличались хорошо выраженным высокогорным ледниковым куполом, который довольно толстым пластом спускался с вершин двух гор в долину между ними, близ моря разрастался в высоту до 50-100 футов [15,3-30,5 м] и заканчивался отвесной скалой. Она, как и другие возвышенности в этой спокойной местности, состояла из двух отчетливых слоев: верхнего, представляющего собою фирн[68], и нижнего, более толстого, пласта льда. Их разделяла четкая граница, которая некогда была, вероятно, поверхностью ледника. Вечером тринадцатого мы разбили лагерь на северном склоне мыса Вуд – северной оконечности бухты Берге. Поскольку мы продвигались вперед очень медленно, а поверхность бухты перед нами была с виду еще хуже прежней, Кемпбелл решил заложить здесь главный склад и только недельный запас продуктов перевезти через бухту и поместить на северном берегу. Утром мы выступили в путь с лагерным снаряжением и запасом продуктов на восемь дней. До мыса Барроу, северной оконечности залива Робертсон, хотели их довезти на санях с железными полозьями, но, пройдя с полмили [805 м], убедились, что по такому плохому льду эти сани не идут. Пришлось возвращаться на место стоянки за «старыми деревяшками» и перекладывать вещи. После полного дня тяжелой работы, проделав в общем две с половиной мили [4 км], мы пересекли маленькую бухту под названием Прешер и разбили лагерь на припае у мыса Вуд. Весь день мы страдали от нестерпимо яркого света. При этом своеобразном голубоватом освещении, которое при высоком стоянии солнца часто порождает снежную слепоту, не отличить заструги от впадин. Между тем бухта была забита большими осколками пакового льда, запорошенного сверху снежным слоем толщиною в три-четыре фута [0,92-1,22 м]. Преобладал рыхлый снег, лишь кое-где с тонким настом, и хотя мы шли на лыжах, а груз на санях был легкий, то и дело приходилось оборачиваться лицом к саням и, подтягивая руками главную постромку, проводить сани. И все равно, попадая на бугор, они, несмотря на все уговоры, зарывались носом в снег и останавливались. Мыс Вуд был покрыт льдом, зимой с него сходили на припай лавины, и мы даже за то короткое время, что стояли лагерем под защитой скалы, стали свидетелями одной ледяной и нескольких снежных лавин. Лед становился все хуже, в конце дня я несколько раз втыкал лыжную палку на три-четыре фута [0,92-1,22 м] в снег и не находил твердой опоры. Идти дальше без провизии было бессмысленно. Мы заложили еще один склад и на следующий день повернули обратно к зимовке. В этом походе было намного холоднее, чем в предыдущем, утром 13-го наши приборы зарегистрировали самую низкую температуру за год: -42,8° [-41,6°C], принесшую богатый урожай обмороженных лиц, рук и ног. И тем не менее солнце светило вовсю, день стал намного больше, главное же отсутствовал ветер, наш основной противник, а потому эта вылазка была гораздо приятнее и настроение нам портили только отсутствие твердого грунта под палатками и отвратительная поверхность льда. Очень трудно сохранять хорошее расположение духа, если сани то и дело превращаются в снеговой плуг, а рыхлый снег скатывается под ногами и каждый час-два приходится останавливаться и счищать с подошв примерзшие катышки. Семнадцатого сентября мы без особых происшествий вышли снова на мыс Пенелопе и впервые разбили лагерь в пещере Эбби. Тогда-то она и получила свое название[69]: ее потолок и стены служили своего рода огромными акустическими экранами, и традиционный воскресный концерт звучал необычайно торжественно. Мы и здесь запрятали склад, перепаковали «двухпалубник» и прямо через залив двинулись к зимовке на мысе Адэр. Примерно на полпути до хижины около трещины лежало шесть тюленей Уэдделла; позднее же нам повстречалось много их сородичей. Значит, сезон размножения не за горами, а если тюлени нежатся под лучами солнца на льду залива, то ледяной покров между двумя замыкающими мысами – Барроу и Адэр – совершенно надежен. Из наблюдений известно, что тюлени Уэдделла в период кормления детенышей редко попадают в разводья, ибо это грозит им неминуемой бедой: малыши становятся добычей косаток, которые стаями рыщут среди обломков пака. На последних сотнях ярдов пути я заметил два или даже три участка, где под влиянием солнца уже образовались наледи. Подобные приметы близости летнего сезона попадались и раньше, в основном около мыса Адэр. Может быть, это объясняется тем, что сдуваемая ветром с мыса черная пыль поглощает больше солнечного тепла, чем светлый морской лед. Последний непродолжительный поход открыл очень много новых интересных явлений. Правда, по первоначальному замыслу мы должны были по морскому, не защищенному от ветра, льду без труда дойти до мыса Норт и дальше, но после августовской метели ни у кого уже не было уверенности в прочности льда. Открытие безветренной зоны имело большое значение для науки: сравнение данных о погоде в восточной и западной частях залива может оказать большую услугу ученым при решении вопроса о том, носят ли антарктические метели локальный характер и порождают ли их локальные причины. Метель, которую мы наблюдали с запада, на несколько дней задержала Левика и Браунинга в лагере на леднике Уорнинг, и едва они, дождавшись тихого, но облачного дня, вернулись на зимовку, как снова поднялась метель и бушевала до нашего прихода. На обратном пути они обронили с саней фотоаппарат и банку с маслом, но без нас не могли отправиться на поиски. До начала метели Левик успел сделать несколько общих снимков ледника, а Браунинг в непогоду все время вел метеорологические записи. Когда они находились в палатке на морском льду перед ледником, сильное волнение несколько раз вызывало заметные колебания льда, заставившие их всерьез обеспокоиться за свою безопасность. Волнение ощущалось и в западной части залива, но я склонен объяснять его скорее непосредственным влиянием порывов ветра на морской лед, чем воздействием моря из-за пояса льдов[70]. Через день или два после окончания похода на берегу появились первые императорские пингвины. Их было не то четверо, не то пятеро, все в хорошем состоянии, но, почти не имея жира, они весили крайне мало – самый крупный тянул чуть больше 50 фунтов [22,7 кг], тогда как вес взрослого пингвина этого вида, защищенного в начале зимы хорошим жировым слоем, достигает 90 фунтов [40,8 кг]. Мои товарищи убили и ощипали трех птиц – великолепное дополнение к нашему мясному меню, так как грудка императорского пингвина весит от 15 до 17 фунтов [6,8-7,7 кг]. Двадцать второго Браунинг и я прошли около пяти миль [8 км] на юг от бухты Прешер и подобрали утерянную фотокамеру. К счастью, она мало пострадала. Футляр и кассеты ветер отнес на 30-40 ярдов [27,5-36,6 м] ближе к земле и прижал к гряде торосов. День спустя Левик, Дикасон, Браунинг и я отправились с недельным запасом еды на ледник Уорнинг, чтобы сделать обстоятельные снимки структуры поверхности ледника. Сани на железных полозьях быстро доставили нас к цели, и мы заночевали под частичной защитой северного языка ледника. Здесь мы прожили до 27-го и в промежутках между сильно досаждавшими нам ветрами делали фотографии, оказавшиеся очень ценными. Как-то раз, когда мы возвращались из очередной фотоэкскурсии по леднику, налетели первые сильные порывы приближающегося бурана. Мы припустились бегом, и тут мимо промчались и скрылись в направлении моря каких-то три предмета. С первого взгляда нам показалось, что это детали кухни, но чем мы могли им помочь, если были вынуждены немедленно опуститься на четвереньки, чтобы не быть опрокинутыми вихрем. В лагере подозрения подтвердились: унесло поддон для примуса, крышку от внешнего котла и большой колпак, надевавшийся сверху на всю конструкцию. По словам Браунинга, он и Дикасон наполнили котлы льдом, поставили перед палаткой, сверху прижали продуктовым мешком, но как только отошли в сторону, поднялся ветер, опрокинул мешок и унес детали кухни. К счастью, ветер дул пока что лишь порывами, и мне удалось, пробежав с полмили [805 м], поймать крышку и колпак, а Браунинг и Дикасон схватили поддон около самой скалы. Таким образом мы получили совершенно недвусмысленное предостережение – если какой-нибудь участник Северной партии позволит себе подобное же легкомыслие в такой ветер – пусть он пеняет только на себя. Злосчастные детали после неприятного происшествия погнулись, и впредь эту кухню было нелегко наладить, хотя при известном старании все же удавалось сварить на ней обед. Всю ночь дул порывистый ветер с юга, часто достигая 12 баллов. Между его порывами воцарялось затишье, если не считать глухого шума, доносившегося с ледника, где буря почти не унималась. Внезапно шум усиливался, превращался в нечто среднее между грохотом и скрежетом, и вихрь с ревом налетал на скалу прямо над нами. Иногда буря доходила и до нас. Обращенная к северу стенка палатки втягивалась внутрь, южная раздувалась так, что, казалось, вот-вот лопнет, а на наветренную обрушивался град обломков льда и снега. Порывы ветра продолжались не больше пяти минут, так же внезапно, как налетали, они прекращались, и снова становилось тихо. Иногда, наоборот, ветер обходил нас стороной, мы только слышали, как он проносится мимо и замирает вдали, пока тишину снова не разрывал приглушенный рев, доносившийся с южного конца ледника, и мы не напрягались в ожидании следующего удара. О себе могу сказать, что в такую ночь мне даже труднее заснуть, чем при постоянном сильном ветре: я все время жду его атаки и подсознательно готовлюсь ее встретить. Левик и Браунинг, по-видимому, разделяли мои чувства, чего никак не скажешь о Дикасоне: большую часть ночи он мирно храпел. Назавтра мы свернули лагерь и пошли к хижине, чтобы подготовиться к следующему походу на запад. Первые две мили [3,2 км] идти мешали мелкие камушки, нанесенные ветрами на снег, но потом мы вышли на участок льда, совершенно свободный от снега. Весь день в спины дул сильный южный ветер, и на чистом льду мы развили такую скорость, что Левику, растянувшему ногу, пришлось бросить постромки и поспевать за нами с помощью лыжных палок. На третьей миле я сообразил, что можно еще больше ускорить продвижение. Остановившись на минуту, чтобы перевести дух, мы завели упряжь за спинку саней, и теперь Дикасон и Браунинг бежали по их сторонам, а я рулил, держась за стойки палатки, очень кстати выступавшие сзади. До мыса Сил мы шли со скоростью семь или восемь миль в час [11-13 км/ч], причем значительную часть времени Дикасон и Браунинг сидели на санях, а два раза при особенно сильном попутном ветре присаживался и я. Впрочем, долго кататься не удалось: ветер то и дело менял свое направление, и налетевший откуда-то сбоку вихрь опрокинул сани, а Браунинга бросил на поклажу. На мысе Сил дождались Левика, и они с Браунингом позавтракали. У меня же и Дикасона ветер отбил аппетит, да и дом был близко. Мы вырубили изо льда труп тюленя-крабоеда и привязали поверх вещей. Двигаясь тем же способом, к чаю достигли хижины. Крабоед придал неустойчивость грузам, они то и дело грозили упасть, и только бдительность боковых ездовых спасала положение, но в конце концов после особенно сильного толчка сани все же перевернулись. Тогда за несколько сот ярдов от дома тюленью тушу сбросили наземь – отсюда Левик, собиравшийся произвести вскрытие, мог и сам ее дотащить.ГЛАВА XI ВТОРОЙ ПОХОД НА ЗАПАД И ПОЯВЛЕНИЕ ПИНГВИНОВ АДЕЛИ
Разница в скоростях движения. – Торосы и аварии. – Новый способ управления санями. – Фотографирование на лыжах. – Местность за мысом Барроу. – Вой сирены, лавина. – Предательский лед заставляет нас возвратиться. – Съемка побережья у входа в залив. Сбор геологических образцов. – Рождение детеныша тюленя Уэддела. – Жилище снежных буревестников. – Снова дома. – Появление пингвинов Адели. – Спаривание. – Драки. – Хищение строительных материалов
Подготовка к следующему путешествию закончилась 3 октября, и четвертого, в 7.30 утра, мы выступили через залив к мысу Пенелопе. Если сфотографировать переход, сделанный на другой день, получился бы очень интересный фильм, наглядно демонстрирующий разницу между теперешним способом передвижения на железных полозьях и предыдущими нашими вылазками в восточную часть залива, пусть с более ровной поверхностью льда. Возьмем, к примеру, фотографическую партию из Левика и Браунинга, сопровождавшую нас до мыса. Их 9-футовые [2,8 м] сани везли меньше 200 фунтов [90,7 кг] груза, тем не менее они с трудом поспевали за нами без постоянной помощи. Наша же главная партия имела на 10-футовых санях [3,1 м] 1000 фунтов [453,6 кг] продовольствия и снаряжения, и двое, самое большее, трое участников везли их с хорошей скоростью. Поэтому мы могли помогать саням Левика. Двое из головной группы подтягивали сани фотографов, они нас догоняли, тогда один наш человек возвращался к десятифутовым саням и мы снова намного опережали Левика. За две мили [3,2 км] от мыса взяли чуть вправо и, пройдя еще милю [1,6 км], разбили лагерь. Левик и Браунинг продолжали путь и остановились на ночевку в пещере Эбби. После обеда Кемпбелл извлек теодолит, произвел визирование луны и измерил углы, а я с двумя товарищами загрузил сани на железных полозьях двухнедельным запасом продуктов и запрятал в пещере. Левику и Браунингу предстояло провести здесь один день, а затем медленно двинуться вдоль берега, делая на ходу снимки. С нашей же точки зрения, главная их задача заключалась в том, чтобы убить и разделать тюленя и заложить в пещеру, тогда у нас на обратном пути будет свежее мясо. На следующее утро стартовали прямо на мыс Барроу. Шли на север, подгоняемые южными ветрами, по довольно твердому льду, а потому быстро двигались вперед. Мешали только гряды торосов, то и дело попадавшиеся на пути. В этот день мы изменили метод тяги и применили новый способ, который с тех пор всегда использовали на торосистом льду. Прежде все четыре человека тянули постромку спереди, и двое рулевых при виде препятствия отскакивали назад, стараясь не дать саням перевернуться. Это имело ряд неудобств: в частности, ослабленные постромки рулевых могли зацепиться за бугорок на льдине и вызвать падение саней. Главное, однако, то, что, отбегая на значительное расстояние, рулевые сводили на нет усилия передней пары. Нововведение заключалось в том, что постромки двух впереди идущих крепятся к нижнему крюку саней – это дает возможность лучше регулировать направление хода. Те двое, что идут сзади, крепят упряжь к задней распорке саней, благодаря чему при движении последних оказываются чуть впереди средней части груза. Работая одной из постромок, они получают прекрасную точку опоры и сбоку и спереди саней, что позволяет благополучно перевозить, вернее переносить, сани через самые опасные места. Этот метод, однако, требует укладывать вещи так, чтобы центр тяжести нагруженных саней находился как можно ниже. Иначе неожиданное падение саней может стоить путешественникам поломанной руки или ноги. Впрочем, идущие сбоку должны сохранять бдительность во всех случаях жизни, чтобы не быть застигнутыми врасплох при спуске саней с крутых заструг или торосов. Лед здесь был гораздо лучше, чем в бухтах, и во второй половине дня мы уже очутились напротив мыса Вудбар, оставили сани и пошли за продуктами, спрятанными в прошлый раз. Тут мы получили окончательное доказательство полного отсутствия ветра в бухте Прешер: санный след трехнедельной давности ничуть не запорошило снегом. Мы встали милях в двух [3,2 км] за мысом Вудбар, очень довольные проделанной за день работой. У нас были на то все основания, особенно если сравнить с предыдущим походом. И погода стояла все время ясная, хотя температура воздуха упорно держалась намного ниже нуля: термометр показывал от -20° до -28° [от -28,9°C до -33,3°C], но в сочетании с ярким солнцем не страшен никакой мороз. Он дал о себе знать только вечером, когда солнце зашло за хребет Адмиралти. К полудню 6 октября поравнялись с мысом Вуд, самой дальней точкой, достигнутой при закладке складов, и несколько часов спустя оказались среди торосов в районе мыса Барроу, северной оконечности залива Робертсон. Издали казалось, что тяжело нагруженные сани здесь не пройдут, но по мере приближения ледяной хаос раскрывался, и в конце концов мы нашли вполне удобный обход. Вот здесь-то, пытаясь с нагромождения льдов сфотографировать мыс, я впервые понял, как коварны могут быть лыжи в руках, вернее на ногах, новичка. Всякий раз как мы останавливались, чтобы сфотографировать окрестности или взять что-нибудь нужное с саней, после нашего ухода место выглядело так, как если бы здесь на протяжении недели квартировала целая армия. Из всех нас только Кемпбелл умел ходить на лыжах, остальным предстояло учиться теперь – на мысе Адэр для этого не было снега. Хуже всего приходилось фотографу. Чтобы получить желаемый снимок, он смотрит в видоискатель и, в зависимости от того, что он в нем видит, меняет свою позицию, для чего ему надо всякий раз или закрыть камеру и повесить на руку или же расхаживать с аппаратом в одной руке и лыжными палками в другой. Снег противопоказан камере и линзам, и если фотоаппарат упадет, им уже до конца похода не снимать. Среди нагромождений торосов приходится передвигаться очень осторожно и медленно, особенно при обходе сильно выгнутых надувов, без палок тут не обойтись. И все это время беднягу гнетет сознание того, что остальные участники похода говорят друг другу: «Какого черта он не идет?» или – что хуже – жалеют за неловкость, а может, даже посмеиваются над его усилиями сохранить равновесие. Естественно, фотограф бывал счастлив, когда испытание заканчивалось и он мог присоединиться к товарищам, хотя, конечно, попутно он учился ходить на лыжах. Пройти торосы близ мыса Барроу не представляло особого труда, к 5 часам вечера мы обогнули мыс и впервые смогли обозреть местность за ним. Не будет преувеличением сказать, что она того вполне заслуживала. Прежде всего бросался в глаза язык ледника, простиравшийся от тыловой части мыса и ограниченный с севера островком зеленого кварцита. Его фронт представлял собой вертикальную стену высотой около 90 футов [27,5 м], сложенную из горизонтальных слоев белого льда с вкраплениями круглых и удлиненных льдин красивого синего цвета. Между стеной и мысом образовалась узкая бухта, разделенная примерно посередине каменной косой на внутреннюю и внешнюю части. Когда мы вступили в бухту, чтобы там переночевать, вершины предгорий еще были окутаны легкими слоистыми облаками, но под ними виднелись дно и отдельные участки стенок двух глубоких ущелий, разделенных великолепно отшлифованной скалой. Ущелья просматривались лишь частично, но видимая их часть была во много раз увеличена глубоким пурпуром тени от облаков. Мы уютно устроились на ночь в бухте и уже хлебали честно заслуженный суп, как вдруг тишину прорезал звук, чрезвычайно похожий на настойчивый вой пароходной сирены. Меня он тут же заставил насторожиться – я сразу же вспомнил один эпизод из времен своего участия в Западной партии экспедиции Шеклтона, когда мы чудом спаслись со льдины, на которой были унесены в море. Тогда мы слышали точно такой же звук, но он исходил от косаток, резвившихся в море. Откуда же им взяться здесь? На следующий день высказывались предположения, что подобный шум мог издать тюлень, попавший в беду. Мне тоже кажется, что это – сигнал бедствия, подаваемый тюленем Уэдделла, который располагает, как известно, очень богатым словарем. Так или иначе, этот своеобразный крик и не менее своеобразная красота местности побудили нас дать бухте название Сирен[71]. Ночь выдалась беспокойная. Едва мы улеглись спать, как шум ледяной лавины разбудил Кемпбелла, а он в свою очередь растолкал нас – ему казалось, что морской лед вокруг палатки испытывает большое давление. На следующий день мы с утра несколько часов рассматривали край ледникового языка, измеряли углы и брали магнитный азимут для съемки побережья. Выступили лишь в полдень. Несмотря на поздний старт хорошо продвинулись по направлению к видневшемуся на нашем маршруте другому ледниковому языку и в конце концов разбили лагерь на ровной ледяной площадке милях в семи [11,3 км] от мыса Барроу. Лед был грязный, мокроватый, мы заметили это, еще ставя палатки, но только лежа уже после обеда в мешках и слыша, как скребется подо льдом тюлень, сообразили, что под нами слишком тонкий слой льда. Тогда Кемпбелл попросил Абботта, не успевшего влезть в палатку, проверить ледорубом толщину ледяного покрова, и вскоре, к своему удивлению, мы узнали, что лежим на льду толщиной 8 дюймов [20,3 см], пропитанном водой. Кемпбелл решил перенести лагерь, тем более что подымался ветер, и попросил Абботта, пока остальные натягивают на себя походную одежду, поискать более толстый лед. Тот в двух-трех местах расчистил снег и сделал замеры, но с тем же результатом, прошагал с четверть мили [403 м] и набрел вроде бы на более надежный участок. Увы! и здесь льда было всего-навсего 18 дюймов [45,7 см]. Кемпбелл и я прошли еще четверть мили и наконец нашли место, где на глубине 15 дюймов [38,1 см] ледоруб упирался в твердый лед. Здесь и заночевали. Внимательное исследование льда вокруг палаток и дальше к северу выявило всюду все тот же пропитанный водой ненадежный лед. В одном месте ледоруб Кемпбелла вошел в снежуру чуть ли не по самую рукоятку, не встретив никакого сопротивления. Кроме того, каждую торосистую льдину окружало кольцо молодого льда или еще мокрой снежуры. Сомнений не оставалось – августовская буря похозяйничала и здесь и разметала зимний ледяной покров, мы же теперь шли по плохо смерзшимся обломкам пака, из которых не все выдержали бы наш вес. При первом же устойчивом повышении температуры лед вскроется, более тонкие блинчатые льдины быстро растают, и, окажись мы в это время перед языком ледника, десять шансов против одного, что нам не вернуться на зимовку до следующего сезона. Взвесив все за и против, Кемпбелл счел за благо вернуться. Будущее доказало правильность этого решения: месяцем позже обозревая в бинокль окрестности с вершины мыса Адэр, мы повсюду, от мыса Барроу до ледника Шипли, видели только открытую воду. Итак, решив возвращаться, мы сняли лагерь и вернулись к предыдущей стоянке между языком ледника Шипли и мысом Барроу. Пришли мы туда уже к вечеру, уставшие, недовольные и событиями дня, и собой, хотя понимали уже тогда, что поступили единственно правильным образом. Иначе, успокаивали мы себя, капитану Скотту пришлось бы снаряжать спасательную экспедицию, хотя скорее всего мы бы перезимовали без особых трудностей. Здесь мы провели три дня. Утром я чуть свет отправился на лыжах искать Левика и Браунинга, чтобы они сфотографировали местность вокруг лагеря. У склада на мысе Вудбар их не оказалось, а на мысе Айлендс я нашел лишь место бивака, где они, очевидно, стояли на пути домой. Идти дальше было бесполезно, да и небезопасно, и я повернул к палатке. По дороге поднял несколько образцов пород. Следующие два дня мы обследовали побережье к северу от мыса Барроу, наблюдали за состоянием льда и собирали образцы пород. Здесь, как и во всех других местах побережья, где я побывал, преобладают обрывистые склоны, сложенные зелеными кварцитами с горизонтальными жилками кварца и кальция. Но включений металлических минералов здесь нет, и единственной интересной находкой была плесень пунцового цвета на стенках трещин в местах их соединений, оказавшаяся одноклеточным растением. Теперь постоянно встречались следы птиц, а над нашими головами часто кружили стаи снежных, или антарктических, буревестников. Было известно, что они гнездятся в этих местах – Борхгревинк вывез отсюда несколько яиц, а в походе мы убедились, что все прибрежные пещеры населены буревестниками. В одной пещере я насчитал до ста птичьих трупиков, разбросанных среди множества каменных осколков. Птицы явно стали жертвами лавины, сошедшей в период гнездования. Другую пещеру Левик и Браунинг так и назвали Бёрдснэст[72], а в нескольких пещерках поменьше валялись остатки яиц буревестника. Одиннадцатого октября мы вышли из бухты Сирен, протащили сани до мыса Вудбар и здесь провели два дня. большую часть времени я один обследовал берег бухты Прешер и собирал образцы горных пород со скальных выходов в заливе. Перемещаться по льду было очень трудно, я по колено увязал в рыхлом снегу и кончики лыж увидел один-единственный раз – когда поднял ноги, чтобы повернуть к дому. Желая сделать шаг вперед, я был вынужден поднимать не только ногу с шестифунтовой [2,7 кг] лыжей, но и фунтовдесять [4,5 кг] налипшего на нее снега. К тому же в тот первый день я попал на скрытый снегом участок льда, залитый водой, выступившей около трещины, и лыжи вообще перестали идти. Это, конечно, спасло меня, но в результате на лыжи намерзло дюйма два [5,1 см] льда, от которого в это утро я так и не смог избавиться. На следующий день тюлень Уэдделла, лежавший с момента нашего прибытия у кромки припая, произвел на свет детеныша. Мы радостно его приветствовали – это была первая бесспорная примета лета. И действительно, вскоре температура подскочила до нуля [-17,8°C], и в последующем если и опускалась ниже, то лишь на несколько часов. Сезон весенних походов закончился, спальные мешки начали просыхать, отныне ночи были нам приятнее, чем дни. Это верный признак, отличающий весну от лета. Если партии, которая тащит сани на себе, больше нравится время, проводимое в упряжи, значит, весенняя или осенняя температура еще не отступила. Тринадцатого мы снялись с места, дошли до острова Фараон близ мыса Айлендс, но тут нас на три дня задержал ветер, мешавший производить съемку побережья и собирать образцы. И здесь было трое самок тюленей Уэдделла с детенышами, но они решительно не подпускали нас близко. Убедившись, что последние шторма прошли намного ближе к берегу, чем предыдущие, и поверхность льда в результате сильно улучшилась, мы решили попытаться пройти к мысу Пенелопе не в обход бухты, по твердому льду, а напрямик. Мы так и сделали, когда буря позволила закончить съемку местности, и 17-го уже стояли лагерем в пещере Эбби. В ней нашли запасы продуктов, сани и части двух освежеванных тюленей – охотничьи трофеи Левика. Они внесли приятное разнообразие в наш стол после двухнедельной пеммиканной диеты. Восемнадцатого занимались съемкой южной части бухты Рилиф, 19-го забрали почти все продукты, на санях доставили к горе, находящейся на полпути между ледником Дагдейла и мысом Пенелопе, и оставили там. Они могли понадобиться впоследствии, при работах в глубине залива. На обратной дороге видели поморника, привлеченного, очевидно, останками тюленей. По-моему, он был крайне поражен тем, что его появление вызвало сенсацию. После того как мы избавились от основного груза и 12-футовых [3,66 м] саней, поход через залив к мысу Адэр был всего-навсего увеселительной прогулкой, и, к удивлению Левика, партия появилась в дверях хижины точно к чаю. По пути мы насчитали не меньше двадцати тюленей, а ближе к берегу увидели, что морской лед буквально усеян следами мириадов пингвинов Адели. Веселый шум птичьего базара разносился далеко вокруг. Левик и Браунинг возвратились неделю назад, и опять же, только они перешагнули порог дома, как поднялась метель, продлившаяся несколько дней. Но их это не волновало, слишком они были заняты вскрытием тюленя-крабоеда и набивкой чучела из шкуры императорского пингвина – оно стояло у моего изголовья, – а Левик, кроме того, еще и записями начатых им систематических наблюдений над повадками пингвинов Адели. Это, наверное, самая подробная работа такого рода. Снова потребовался всего лишь один день, чтобы втянуться в привычный ритм жизни. Думаю, контраст между небольшими передышками в хижине и экскурсиями составлял главную прелесть нашей походной жизни в Антарктике весной и летом. Основным событием этих дней был нескончаемый поток пингвинов, которые непрерывно устремлялись с северной части мыса Адэр к птичьему базару, спеша обзавестись семьей и домом. За мысом их стаи несколько рассеивались, но все они двигались лицом к побережью и лишь очень немногие, переборов стадный инстинкт, отклонялись от своего пути, чтобы взглянуть на незнакомцев. Припай был испещрен их следами, в проталинах истоптанный снег превратился в грязь. Абботт, придя с вершины мыса, сообщил, что колонна пингвинов растянулась не меньше, чем на три мили [4,8 км], и что они продолжают прибывать в таких же количествах. Сам птичий базар так и кипел, вовсю шла подготовка к брачной жизни. Самцы и самки, уже нашедшие своих избранников, суетились около гнезд и воровали строительный материал друг у друга. Птицы группировались небольшими колониями, насчитывавшими от десяти до нескольких сот особей и занимавшими все бугорки и выступы, даже мало заметные. Надо полагать, что при таком огромном количестве птиц, гнездящихся на склонах и скалах мыса Адэр, летом при оттепели на пляже очень сыро. В общем пингвины нам не мешали, не пытались строить гнезда слишком близко к дому, хотя время от времени группы лазутчиков перебирались через сугробы к подветренной стене дома и заглядывали в окна. Нас они обычно не трогали, но о нашем появлении рядом с гнездами возвещали громкими криками, долго несшимися нам вслед. Иногда находился смельчак, а может, просто индивидуум, страдающий несварением желудка или печеночной коликой, который при виде незваного гостя срывался со своего гнезда еще за много ярдов от пришельца, кидался прямо ему в ноги, цеплялся за них как можно выше и изо всех сил молотил по ним ластами. Забавнее всего был их страх перед санями, в которых мы доставляли лед. Наверное, они принимали их за морского леопарда[73] или косатку. К человеку они относились, в зависимости от настроения, то со снисходительным безразличием, то с добродушным любопытством, то с оскорбительной бранчливостью или откровенной враждебностью, перед санями же отступали волнами, оставляя гнезда пустыми на двадцать – тридцать ярдов [18,3-27,5 м] с обеих сторон санной колеи. Бросалось в глаза, что каждая прибывавшая стая испытывала огромную усталость. Большинство, найдя места для гнезд, немедленно падали и погружались в сон, сотни других засыпали еще раньше на подступах к припаю или у его кромки. Довольные тем, что они достигли места назначения, они, видимо, мирились с тем, что им достанутся худшие места. За несколько дней птичий базар заполнился, и тем не менее поток птиц, прибывающих с морского льда, не иссякал. На первых порах серьезных столкновений не было, но к концу октября самцов стало, по-видимому, намного больше, чем самок, и начали возникать драки, почти всегда из-за посягательств холостяков на чужих подруг. Мне запомнились две раненые птицы, на примере которых видны разные методы борьбы: молодой самец с окровавленным ластом и большим красным пятном на белых перьях груди, к которым он его прижимал, и самка с выклеванным глазом и большой раной на голове. Птицы, сидящие на яйцах в гнездах, сражаются клювами, те же, что не заняты насиживанием, пускают в ход ласты. Поражало, что птицы ходили за строительным материалом, не смущаясь большими расстояниями. Я видел однажды, как пингвин приволок камень не меньше чем за 50 ярдов [46,8 м]. Положив его на землю, он отправился за следующим, и сосед, воспользовавшись этим, захватил один «кирпич», но уронил его, словно горячий уголь, и с невинным видом уставился на небо, когда законный владелец неожиданно вернулся. Одна супружеская чета попыталась обосноваться на куче камней, но частые лавины и потоки воды не давали ей покоя. Одно время они пытались сопротивляться жизненным невзгодам, но в конце концов перебрались «со всеми пенатами» на другое место.ГЛАВА XII ДВА КОРОТКИХ ЛЕТНИХ ПОХОДА НА САНЯХ
На ледник Сэр-Джордж-Ньюнс. – Ветры. – Восхождения в финеско не рекомендуются. – Посещение гнездовий на острове Дьюк-оф-Йорк. – Кладки яиц на мысе Адэр. – Птичник Кейзи. – Воздушные пираты. – Работа на острове Дьюк-оф-Йорк. – Поход на мыс Пенелопе. – Снежные буревестники. – Возвращение Кемпбелла на мыс Адэр. – Усыновление в семействе тюленей Уэдделла. – Окончание последнего санного похода
Нам хотелось максимально использовать время, пока можно было доверять льду в заливе, и Кемпбелл вскоре отправил еще одну группу на съемки местности. Двадцать восьмого октября Левик, Браунинг, Дикасон и я вышли с мыса Адэр в район ледника Сэр-Джордж-Ньюнс. На лед спустились без всяких происшествий и, без труда проделав по идеальной для железных полозьев ледяной поверхности двадцать две мили [35,2 км], вечером разбили лагерь под ледяной стеной глетчера. Морской лед вокруг палаток был усеян камушками диаметром до полудюйма, унесенными, наверное, с морен[74] ледника ветром. С какой же силой и постоянством он, очевидно, дул! К югу от лагеря ледник круто возносился вверх каскадом ледопадов, к западу утесы достигали высоты 3000-4000 футов [915-1220 м], в одном месте их разрывало узкое ущелье, по которому тек маленький ледничок, вливавшийся в главный около его фронта. Длинный гребень морены свидетельствовал о том, что когда-то ледник Ньюнса вдавался в залив Робертсон значительно глубже, то есть простирался дальше на север. Работе у ледника сильно мешал ветер, но все-таки благодаря довольно теплой погоде путешествие с начала и до конца было приятным. Двадцать девятого Левик и я детально засняли все особенности рельефа ледника, в частности, сфотографировали очень красивое ущелье, пропаханное недавно большим дочерним ледником. Браунинг и Дикасон весь день лазили по осыпям и моренам и принесли большой кусок кварцита, содержавший, по их словам, золото. В камне оказалось очень много железного колчедана, но, по-моему, они до сих пор этому не верят и считают, что я нарочно скрыл свой восторг. Назавтра сильный ветер с камнепадом заставил нас весь день пролежать в мешках, но 31-го мы разделились на две партии: Левик и Браунинг пошли осматривать птичий базар на острове Дьюк-оф-Йорк, а Дикасон и я попытались взойти на вершину гор, находившихся справа от лагеря. К сожалению, мы не запаслись другой обувью, кроме мягких меховых сапог, и потому восхождение не оставило о себе приятных воспоминаний. Первые полторы тысячи футов [458 м] мы шли по осыпям из острых камней, правда более или менее устойчивым, но все же оживавшим достаточно под нашими ногами, чтобы причинять боль сквозь тонкие финеско. Затем мы карабкались на скалистые хребты, которые возвышались над осыпями квадратными массивами зеленого кварцита, круто обрывающимися к юго-западу. Лезть было труднее, но не так больно. Кварцитовую башню венчали перед самой вершиной 700 футов [214 м] базальта, взбираться по нему было легко, но подошвы горели огнем. Именно они, а не поздний час, заставили нас с вершины в 3600 футов [1098 м] быстро повернуть вниз: худшее – спуск по живым осыпям – был еще впереди. Мы бегло осмотрели вершину, и пока Дикасон, усевшись под защитой валуна, раскуривал трубочку, я собрал довольно много образцов местных пород. Увлекшись, я поскользнулся на гладком наклонном камне, упал и сильно стукнулся о край булыжника головой, которая была защищена только шарфом, повязанным в виде тюрбана. На несколько секунд я потерял сознание, но минутный отдых привел меня в чувство, а еще через три минуты, на спуске, боль в ногах вытеснила все другие неприятные ощущения. В лагерь спустились к обеду, вскоре подоспели и Левик с Браунингом. Птичий базар на острове, сообщили они, приютил от одной до двух тысяч пингвинов, которые чище и спокойнее, чем пернатая популяция мыса Адэр. Можно подумать, что перенаселенность и скверные жилищные условия влияют на пингвинов не меньше, чем на людей. Возможно и другое толкование: островитяне превосходят своих собратьев, так как только сильные характеры могут найти в себе достаточно мужества, чтобы оторваться от традиционных гнездований. Конечно, пингвины с мыса Адэр, особенно обитатели Птичника Кейзи – так мы прозвали перенаселенную колонию около кучи камней, – занимавшиеся все время драками или любовью, не шли ни в какое сравнение с моими старыми друзьями с мыса Ройдс. Первого ноября мы свернули лагерь и пошли на ледник Уорнинг, где я хотел только поснимать и собрать образцы пород, но нас снова на два дня задержала буря. Рассчитывая на недельный переход, провизии взяли в обрез, и теперь мы вынуждены были обходиться без пеммикана. Но в таком кратковременном походе участники чаще всего не съедают свою норму сухарей, и они остаются на последние дни. Четвертого ветер спал достаточно для того, чтобы мы могли двинуться в путь, и железные полозья доставили партию на мыс за шесть часов. Неплохие темпы, если учесть, что мы везли 300-400 фунтов [136-181 кг] геологических образцов. В хижине нас ждало приятное известие: пингвины уже отложили яйца, отныне они будут обязательной принадлежностью нашего стола. Кроме того, мы собрали несколько тысяч штук на тот случай, если за нами не придет судно. Яйцо пингвина по виду имеет сходство с утиным, но намного больше его, желток маленький, белок прозрачный, по вкусу напоминает индюшачье. Яйца внесли приятное разнообразие в наше питание. Птичник Кейзи, неизменно во всем запаздывавший, отложил яйца лишь в день нашего приезда. Во время ленча мы услышали странный шум и выскочили из дому. В одном углу Птичника царила невероятная свалка. Двадцать – тридцать птиц дрались не на жизнь, а на смерть, а в нескольких ярдах от колонии на земле валялось вызвавшее конфликт яйцо, грязное, замерзшее, с трещиной посередине. С уверенностью, конечно, не скажешь, но мы решили, что супруг явился домой, выкатил яйцо из гнезда и принялся избивать жену. А в такой тесноте невозможно ударить одну птицу, не задев других, в результате возникла общая драка. Как ни странно, рядом с этими отщепенцами гнездятся лучшие птицы базара, колония довольно чистоплотных пингвинов, которые все время заняты тем, что строят себе огромные гнезда. Камни из них частенько воруют бродяги из Птичника Кейзи. После появления яиц чрезвычайно оживились поморники. Они охотятся парами, одна птица выманивает пингвина из гнезда, а вторая немедленно пикирует на него сверху и выхватывает яйцо. Жаль, конечно, пингвина, но нельзя не восхищаться воздушными пиратами, в которых пристрастие к разбою сочетается с грацией и независимостью характера. Седьмого ноября партия снова отправилась с берега в глубь залива, возглавлял ее на этот раз сам Кемпбелл, на зимовке же остался Левик, желавший продолжать наблюдения над пингвинами. Нашей целью был остров Дьюк-оф-Йорк, но по пути мы сделали крюк, чтобы забрать склад со склона горы у ледника Дагдейла. За один день добрались до острова, где, как обычно, разгуливал сильный южный ветер. Ветер дул с таким постоянством, что мы решили не обращать на него внимания – если только он не усилится – и в последующие дни совершали довольно продолжительные экскурсии. В нашу задачу входило закончить съемку этой части залива и исследовать обращенные к морю участки ледников Сэра-Джона-Мёррея и Дагдейла. Девятого Абботт и я, взяв с собой завтрак, дошли до пещеры на мысе Пенелопе, а оттуда прошли к бухте Рилей, где я хотел сфотографировать айсберг, отколовшийся от большого ледника. В момент откола он погрузился глубоко в море, а вынырнув, вынес на своей поверхности слой морского льда толщиной 50-100 футов [15,3-30,5 м]. Прогулка была приятной, ее очень оживляло непрестанное щебетанье снежных буревестников, гнездившихся в прибрежных скалах. Их голоса напоминали мне то сверчка, то коростеля. Несколько пар этих птиц обосновались в бухте Кресчент на островке около лагеря, где построили гнезда в пещере, или между двумя глыбами кварцита, упавшими навстречу друг другу и образовавшими естественное укрытие. Будучи потревожены, буревестники отчаянно плюются, изрыгая желтую жидкость вида желчи с отвратительным запахом. Однажды Абботту удалось поймать снежного буревестника, и тот опрыскал руку своего врага и себя самого с таким усердием, что, когда его выпустили на волю, это был уже не снежный буревестник, а оранжевый. С базового лагеря на острове Дьюк-оф-Йорк мы намеревались предпринять вылазки на высокие морены в месте слияния ледников Дагдейла и Мёррея, в сухую долину, некогда заполненную льдом, сходившим с последнего ледника, и на ледник Ньюнса. Надо было продублировать неудавшиеся снимки, сделанные в последнем походе. Для этого требовалось несколько часов хорошей погоды, приходилось ее ждать, и Кемпбелл, сделавший все намеченное для себя, решил вернуться на зимовку. Мы протащили сани девять с половиной миль [15,3 км], затем Кемпбелл забрал свой спальный мешок и теодолит и отправился домой. По дороге мы видели погибшего тюлененка – поморник выклевал ему глаза и он замерз. У приливной трещины около острова Дьюк-оф-Йорк всегда находилось несколько тюленей с детенышами, и однажды нам посчастливилось стать свидетелями того, как тюлениха приняла в свою семью чужого малыша. Я и раньше слышал о таких случаях, но ни одного не наблюдал собственными глазами. По-видимому, у тюленей принято, чтобы детеныш, потерявший мать, прибивался к другой семье поблизости. Как мы смогли убедиться, она не возражает. Мы видели очень забавное зрелище – обучение приблудшего малыша плаванию. Старая тюлениха стояла в воде вертикально, ее голова и плечи возвышались над морем, голова была наклонена к туловищу под прямым углом. Гладкая кожа блестела; видит бог, она напоминала изображения крупных анаконд или водяных змей Амазонки. Походила она и на морского леопарда, разницу между ним и тюленем Уэдделла в воде способен уловить только специалист, а Борхгревинк, не относящийся к их числу, их перепутал. Старший детеныш уже погрузился в воду и теперь звуками и прикосновениями к голове малыша старался увлечь его за собой. На наших глазах он набрался храбрости и нырнул, но это, видимо, ему не понравилось. Мы долго не могли оторвать глаз от животных, резвившихся у припая, – так грациозно они двигались в воде. На суше они напоминают огромных черных слизней, вызывающих сострадание своей неповоротливостью, но в воде словно преображаются и изяществом движений не уступают большинству других живых существ. Шестнадцатого ветер почти утихомирился, и мы смогли пойти на ледник Ньюнса. Сделав там все, что намечали, 17-го уложили вещи и взяли курс на мыс Алэр. Так закончился санный сезон этого года.ГЛАВА XIII ИДЕАЛЬНОЕ АНТАРКТИЧЕСКОЕ ЛЕТО
Бои пингвинов. – «Хулиганы». – Забавное зрелище у кромки воды. – Смесь табака и чая «Кресчент-Бей». – Дни рождений. – «Ежегодник Адели». – Несчастье на птичьем базаре. – Затопленные и засыпанные пингвины. – Пингвиньи сборища на припае. – Первая косатка. – Насекомые. – Морские леопарды у кромки припая. – Пингвины предлагают нам дружбу и даже брачный союз. – Катастрофа уничтожает несколько колоний пингвинов. – Спасательные работы. – Подготовка к летним санным походам. – Наблюдательный пункт на мысе Адэр. – Прибытие судна. – Прощание с мысом
Следующие шесть недель, пока мы ожидали прибытия «Терра-Новы», стояла прекрасная погода – день за днем ярко светило солнце, ветра почти не было. Пингвины неизменно служили нам источником развлечений, поэтому вторая половина ноября и весь декабрь составляют самый приятный период нашего пребывания в Антарктике. Между пингвинами, как обычно, происходили яростные бои, сказывавшиеся самым пагубным образом на состоянии насиживаемых яиц. Нередко можно было увидеть, как яйца по 15-20 минут катаются около родных гнезд, а самцы, на чьем попечении их оставили ушедшие подкормиться самки, яростно дерутся. На птичьем базаре в то время обращало на себя внимание огромное число бездомных птиц, изуродованных так или иначе, иногда с одним глазом, но не терявших боевого задора – настоящие «хулиганы». Но вот что странно – по сравнению с шумом на острове Дьюк-оф-Йорк на нашем мысу было просто тихо. Словно у пингвинов сильная индивидуальность непременно связана с сильными легкими. Девятнадцатого ноября, заметив, что к северу от нас лед во многих местах разошелся, мы с Левиком дошли до края припая, чтобы сфотографировать полынью. Там перед нашими глазами разыгралась любопытнейшая комедия. С мыса Адэр к полынье приближались сорок или пятьдесят пингвинов. Ярдов сто [92 м] они шли торопливо, с деловитым видом, затем останавливались и начинали сплетничать, пока самый энергичный не устремлялся вперед, увлекая за собою остальных. Но самое смешное началось, когда они достигли края припая. Каждому хотелось, чтобы в воду первым вошел его сосед. Точно так же ведут себя иногда компании мальчишек, решивших искупаться в холодный осенний день. То один задира, то другой начинал подталкивать своих соседей, но шутливо, безобидно, – не сравнить с расправами, чинимыми над соперниками в брачный сезон. Целью усилий, по-видимому, было столкнуть противника в воду, и одному особенно шустрому забияке удалось-таки загнать своего товарища на край льда, а затем и в море. Но мы и ойкнуть не успели, как он выскочил на лед в нескольких ярдах от места погружения и быстро заковылял обратно к стае, улыбаясь, если только пингвин может улыбаться, во всю свою физиономию. Он с такой скоростью проплыл это расстояние и так быстро появился на льду, что я никак не признал бы в нем того самого пингвина, если бы не своеобразное пятно гуано на груди и шее. Наконец всеми овладел порыв решительности, и они дружно кинулись на довольно ненадежный выступ льда, который под их тяжестью тут же прогнулся. Тут я смеялся до колик в животе: почувствовав под ногами колебания льда, пингвины в панике повернули обратно и кинулись к берегу, кудахча и ругаясь, толкая и опрокидывая друг друга в стремлении достигнуть твердого припая, прежде чем льдина под ногами разломается окончательно. Трудно понять мотивы их поведения. Скорее всего после длительного пребывания на берегу требуется определенное мужество, чтобы нырнуть в воду. Выйдя на твердый лед, птицы некоторое время стояли, оживленно переговариваясь. Затем один пингвин собрался с силами, всем своим видом как бы говоря: «Ну я пошел», одним движением прыгнул в полынью, а уже за ним поскакали в воду и все, за исключением шести. Они следовали один за другим с такой быстротой, что звук, производимый падением их тел в воду, напоминал громкое бульканье воды, текущей из бутылки с узким горлышком. С этого времени и до конца месяца, то есть пока мы ожидали судно, научной работы не хватало на троих. Объем наблюдений сократился, и я с успехом справлялся один. Взамен появилось много иных занятий, главными из которых были стрельба в доморощенном тире и изыскание новых видов курева. Не будучи курильщиком, я мог бы и не упоминать об этой проблеме, но ее трудно обойти вниманием. Первоначально потребности участников партии в табаке были обеспечены не хуже иных: на берег выгрузили большой запас табачных листьев, табака трубочного и резаного. Последний, однако, недавно кончился, и некоторые из наших курильщиков, не выносившие флотского табака в чистом виде, разбавляли его разными примесями. У каждого была своя излюбленная смесь. Мне лучше всего запомнилась смесь под названием «Кресчент-Бей», изобретенная Абботтом и Дикасоном на острове Дьюк-оф-Йорк, когда у них вышел весь табак. Она состояла, если не ошибаюсь, из одной доли флотского табака и двух долей чайных листьев и считалась среди курильщиков вполне достойным заменителем[75]. Как беспристрастный наблюдатель не могу не отметить, что пахла она безусловно на порядок лучше, чем чистый флотский табак в старой трубке Дикасона, закопченном, видавшем виды ветеране, привезенном, возможно, еще сэром Уолтером Рейли с первой партией табака. Двадцать пятого ноября был день рождения Дикасона, отпраздновали его по обыкновению торжественным обедом и рюмочкой вина за здоровье именинника. В тот же день Браунинг сообщил мне, что он родился двадцать седьмого января. Обе даты представляют большой интерес, потому что в следующем году дни рождения всех шести участников партии пали на период от марта до сентября. С тех пор я все думаю, не обратить ли внимание астрологического общества на странное расхождение, или же это скорее компетенция корабельного священника. Теперь, когда у нас стало больше свободного времени, можно было думать и об издании журнала или газеты по примеру предыдущих экспедиций. Потенциальные авторы собрались на совещание, все обещали посильное участие, я был назначен главным редактором – так появился на свет «Ежегодник Адели». Мы не претендовали на высокий литературный уровень, но помещаемые материалы носили в основном актуальный характер, были нам интересны, и издание всех забавляло. В поэме за подписью «Блюбелл», посвященной нашей хижине, разбирались ее достоинства и недостатки.Залив Робертсон, место нашей работы в первый год.
В конце декабря работы прибавилось: надо было готовиться к путешествию. Во второй половине лета должна была прийти «Терра-Нова» и доставить нас к исходному пункту похода. Но и эти работы не заполняли все время, и после Рождества Кемпбелл решил установить постоянный наблюдательный пост на высоте тысячи футов [305 м] над уровнем моря. Подняли наверх палатку, немного продуктов, и с тех пор вплоть до прибытия судна там постоянно дежурили двое. В первое же наше двухдневное дежурство Дикасон и я, воспользовавшись прекрасной погодой, прошли по мысу десять миль [16,1 км] на юг и установили, что его наивысшая точка достигает 4500 футов [1373 м] над уровнем моря. Главной целью прогулки было исследовать подходы к леднику Уорнинг. Сможем ли мы предпринимать санные экскурсии вдоль мыса, если судно не придет? Я пришел к выводу, что далеко здесь не уйти. Третьего января наблюдатели с вершины заметили судно и подали сигнал. Вскоре «Терра-Нова» обогнула мыс и стала видна и нам, на берегу. Судно не смогло приблизиться из-за паковых льдов и было вынуждено на несколько часов отдалиться от берега, но успело спустить на воду лодку с Дрэйком, Денистоуном и двумя матросами. Гости, которым пришлось у нас заночевать, утешились наблюдениями над невиданными ими прежде пингвинами. На следующий день лед разошелся, и корабль смог подойти ближе. К этому времени грузы лежали наготове на припае и за несколько часов были переправлены на борт. Уже вечером четвертого января, прежде чем спуститься вниз прочитать почту, мы все, перегнувшись через поручни, прощались с местом, приютившим нас на десять месяцев. И снова испытывали чувство облегчения с примесью грусти, как десять месяцев назад, когда с берега посылали последние пожелания «Терра-Нове».ГЛАВА XIV ЛЕТНИЕ САННЫЕ ПОХОДЫ
Высадка близ Убежища Эванс. – Ледник Кемпбелла. – Разведка ледника Бумеранг. – Трещины. – Лагерь «Снежная Слепота». – Отсутствие партии Левика. – Ископаемый древесный уголь. – Ледник Пристли. – Воссоединение партий. – Злоключения Левика среди трещин. – Остров Веджетейшен. – Возвращение к складу «Врата Ада»
После приятного и спокойного каботажного плавания, во время которого мы читали и перечитывали письма и сообщения из большого мира, «Терра-Нова» достигла маленьких бухт, носящих название «Убежище Эванс». Бухточки находятся на обращенном к морю берегу островка, расположенного напротив горы Нансен. Они были открыты «Нимродом» во время поисков партии, пошедшей к Южному магнитному полюсу, и названы Шеклтоном в честь капитана судна. Вечером 8 января 1912 года «Терра-Нова» бросила якорь у кромки припая, все еще покрывавшего эту часть залива Терра-Нова, и Северная партия с помощью судовой команды перенесла продукты и снаряжение через полумильную полосу [805 м] льда на берег. Все ненужное для санного путешествия запрятали в камнях морены. Склад этот впоследствии был назван «Врата Ада». Попрощались с Пеннеллом, который руководил вспомогательной партией, и несколько минут спустя «Терра-Нова» взяла курс на юг, мы же снова остались, предоставленные самим себе. Кемпбелл договорился с Пеннеллом, что «Терра-Нова» придет за партией после 18 февраля, чем скорее, тем лучше, а если до 15 марта судна не будет, значит, нам придется провести здесь еще одну зиму. Соответственно мы взяли на шесть недель походных продуктов, уже упакованных и уложенных на сани, и заложили в склад на морене двухнедельный запас пеммикана на шесть человек, 56 фунтов [25,4 кг] сахара, 24 фунта [10,9 кг] какао, 36фунтов [16,3 кг] шоколада и пять ящиков с сухарями по 42 фунта [19,1 кг] в каждом. Эти продукты могли послужить основой питания в течение четырех недель, то есть в том маловероятном случае, если бы «Терра-Нова» не зашла за нами до возвращения в Новую Зеландию; нам следовало рассчитывать только на мясо тюленей и пингвинов, которых мы забили бы до наступления зимы. К счастью, мы выгрузили весь наш скудный запас одежды и несколько кусков оленьих и собачьих шкур, которые нам дали для починки спальных мешков и рукавиц. Бамбуковые палки для обозначения складов, мачта и настил для саней, немного мясного экстракта фирмы «Оксо» и все необходимое для шестинедельного санного путешествия довершали наше снаряжение. Конечно, с таким скудным снаряжением не перезимуешь, рассчитывать же только на ресурсы этого негостеприимного края не приходится, но мы ведь и не собирались здесь зимовать: санные походы подходят к концу, к чему же лишние вещи? Возможность того, что мы будем отрезаны, казалась настолько маловероятной, что Кемпбелл не считал себя вправе посягать на запасы, отложенные для основной партии. В свете последующих событий высадка на берег без достаточного снаряжения на случай зимовки представляется крайне легкомысленным поступком. Но в тот момент каждый из нас готов был поклясться, что если есть на берегу место, доступное в феврале для судна, так это именно то, где мы высадились. Язык ледника Дригальского, выступавший на тридцать миль [48,3 км] в южном направлении от нас, препятствовал движению льда дальше на юг, задерживал его на подветренной стороне, откуда он уплывал на север, от суши. Капитан Эванс, проходивший здесь на «Нимроде» несколькими годами раньше, нашел довольно чистое море примерно в то время, когда мы ожидали «Терра-Нову». В обычный год задолго до 18 февраля штормы относят на север морской лед, кроме припая в многочисленных бухточках моря Росса, который никак не может помешать движению большого судна. В следующем году – точнее, в январе 1913 года – мы довольно легко проникли к нашим складам на этом же месте, и, повторяю, я уверен, что в нормальные годы Убежище Эванс легко доступно. Но в 1912 году лето пришло с большим опозданием, льды все время затирали судно и оно не смогло прийти за нами. Исследование Антарктики неизбежно сопряжено с известным риском, и хотя не следует повторять наш опыт, все же наши действия вполне оправданы. Сейчас, когда я пишу эти строки, все шесть человек, прошедшие через ужасную зиму, о которой пойдет речь ниже, живы и здоровы, и, насколько можно судить со стороны, перенесенные трудности большинству из них не повредили. Рано утром 9 января мы тщательно укрыли и обозначили склад и оставили записку Дебенхэму, который, по первоначальному плану капитана Скотта, должен был высадиться здесь в течение ближайших недель для подробной съемки района горы Нансен. Затем мы стартовали и направились в бухту Вуд через западный отрог горы Мельбурн. С самого начала путешествия стало ясно, что санные маршруты здесь совсем иные, чем на мысе Адэр, – во много раз интереснее и приятнее. Для человека опытного летние санные экскурсии не составляют особых трудностей, а если он весной этого же года еще потренировался в нескольких вылазках на санях, то подобное предприятие в летних условиях явится для него истинным удовольствием. Всем надоело безделье в конце пребывания на мысе Адэр, и теперь мы надеялись, что если даже не пройдем к бухте Вуд, то впереди нас ждут шесть недель напряженной и интересной деятельности. Мы не ошиблись в своих ожиданиях, и это оказалось большой удачей для нас, так как мы вступили в зимний сезон спустя совсем немного времени с чувством удовлетворения от проделанной работы. Знай мы, как годом раньше на мысе Адэр, что потерпели неудачу – пусть не по своей вине, – вряд ли бы нам удалось сохранить тот заряд бодрости, который больше всего помог нам перенести семь месяцев мук и лишений. С палубы судна мы видели большой ледник, который спускался со склона горы Мельбурн и тек между нею и горной цепью, обрамлявшей плато. Кемпбелл решил попытаться пройти через ледник, прежде чем искать другие проходы, ведущие к плато или к бухте Вуд. Открыл ледник в свое время профессор Дейвид, он же дал ему имя Кемпбелла. Ледник огибает гору Мельбурн рядами обильных ледопадов, резко поворачивает на юг и, в конце концов сливаясь в низовьях с несколькими другими параллельными потоками льда, образует тот самый ледник, в морене которого, у берега моря, мы заложили склад. Таким образом, мы начали поход с низовий ледника и первые дни шли без особых происшествий. Сперва продвижению вперед мешал сильный снегопад, покрывший ледник слоем снега толщиною от 15 дюймов до 2 футов [от 38-61 см] и даже заставивший нас задержаться на день. Тринадцатого января слева от нашего маршрута мы открыли ледник, который был притоком ледника Кемпбелла и также мог вести на плато. Все же решили попробовать сначала пройти по основному руслу и у входа на новый ледник задержались лишь для того, чтобы взять образцы моренных камней и горных пород с каменистого островка. Пятнадцатого снова налетела буря с метелью, заточившая нас на четыре дня в палатки. Кемпбелл, производя разведку из этого лагеря, пришел к выводу, что ледопады впереди непроходимы и что лучше вернуться и попытаться пробиться на запад по боковому леднику. Вечером девятнадцатого партия снова стала лагерем у устья ледничка, и рано утром мы с Браунингом и Абботтом вышли в однодневный поход для ознакомления с местностью. Недавняя буря намела на глетчер до двух футов [61 см] рыхлого пушистого снега, который скрыл от наших глаз все ледопады. Но и не видя, мы хорошо их ощутили, как только оказались среди трещин. В течение дня выпадали такие часы, когда мы, выбравшись с одного участка трещин, тут же попадали на другой. Выручала неизменно альпийская веревка, и падение в трещину больше всего было неприятно тем, что рыхлый снег проникал в одежду и к концу дня мы промокли с головы до ног. Я приведу выдержку из моего дневника, дающую довольно полное представление о первых шагах исследователей в новом краю, когда теплая летняя погода иногда позволяет обходиться без лыж: «Абботт, Браунинг и я вышли из лагеря в 8.30 утра и пересекли открытый нами ледник по направлению к его северной морене. Вскоре мы очутились среди ледопадов, но еще несколько сот ярдов все же продолжали двигаться вперед, надеясь их миновать. Идти, однако, было настолько трудно, что пришлось от этого намерения отказаться. Мы связались и перешли на ледник, равномерно покрытый на этом участке двумя футами [62 см] снега. Не прошли мы и пятидесяти ярдов [45,8 м], как снова наткнулись на ледопад под снегом. Я четыре раза проваливался в трещины, и в каждой находился по несколько минут». Так мы с четверть часа блуждали среди трещин, но ни на шаг не продвинулись вперед. Хотя все они были засыпаны снегом, он нигде не образовывал надежного моста, и то один из нас, то другой застревал по самую шею. Поэтому мы вернулись к морене и оказались на несколько ярдов выше, чем вначале. Я ни разу не упал в трещину глубоко – товарищи все время были начеку и, прежде чем мои плечи успевали исчезнуть, вытаскивали меня и волочили ярд, другой по снегу. В первой трещине, куда я попал, безусловно, самой опасной, мое тело приняло почему-то положение затонувшего шеста, и пока я в ней находился, мне все время казалось, что снег засыпается за шиворот моей куртки и выходит из ботинок. Трещин было очень много, в ширину они достигали от трех до семи футов [0,92-2,14 м]. И все они полностью скрывались под снегом, так что их никак не удавалось избежать. Затем мы пошли по морене, пока она через полмили [805 км] не кончилась. Пришлось надеть кошки, так как угол подъема быстро возрастал, под ногами же теперь был чистый лед – ветер с ледника унес весь снег. Ветер и сейчас дул, не переставая ни на минуту, вплоть до нашего возвращения к этому месту десять часов спустя, и ничуть не способствовал хорошему самочувствию. Придерживаясь края ледника, где мы чувствовали себя увереннее, благополучно миновали устья двух сильно заснеженных боковых глетчеров. Но через одну или две мили [1,6-3,2 км] подъем стал еще круче, появились трещины, и мы с трудом преодолевали крутизну, борясь с сильным ветром. Здесь ледник сделал второй по счету поворот, открывший нам и пройденный путь, и предстоящий подъем. Мы остановились на несколько минут и огляделись. Поворот и последующие очертания ледника напоминали оружие австралийских аборигенов – бумеранг, и мы так его и назвали. Перед нами предстала величественная картина: сравнительно узкий Бумеранг, имевший в ширину одну или две мили [1,6-3,2 км], окружали высокие обрывистые скалы, которые по обеим его сторонам кое-где разрывались ледничками, впадавшими в главный глетчер. Стена, вдоль подножия которой мы передвигались, была сложена массивным темно-желтым гранитом и заканчивалась по краям крутыми осыпями того же происхождения. Дальше к югу, судя по более темному цвету и слоистой структуре каменных пород, преобладали гнейс и кристаллический сланец. После ледопадов у подножия ледника первое время нам попадались горизонтальные трещины, но впереди лед вздыбливался длинными волнами, и каждый такой купол был изрезан широкими трещинами, правда перекрытыми снежными мостами, которые издали казались небольшими впадинами. Тут-то и началась самая трудная за весь день работа, так как мы вышли на снежные наносы с толстым настом, в которых вязли сначала по колено, а позднее, на склоне, и по самое бедро. Я уверен, что, будь у нас с собой сани, мы смогли бы обойти самые опасные трещины, тем более что над наиболее крупными висели надежные снежные мосты, но глубокий снег с настом безусловно является серьезным препятствием для передвижения на санях. Кемпбеллу я так и доложил: Бумеранг, насколько я мог охватить его глазом, вполне проходим для саней, но при нынешней снеговой обстановке потребуется неделя, чтобы его пройти. Однако даже с наивысшей достигнутой нами точки я не смог разглядеть, впадает ли он над ледопадами в ледник Мельбурн. На следующей миле мы пересекли несколько трещин шириной от 10 до 20 футов [3,1-6,1 м], но они были так хорошо перекрыты снежными мостами, что мы только один раз провалились, около наветренного края, и тут же выбрались. После того как мы, продвигаясь все медленнее, прошли еще около двух миль [3,2 км], я понял, что за день нам не дойти до конца ледника. По крутому снежному склону поднялись на крупную осыпь из гнейса и кристаллического сланца, а оттуда на гранитную скалу, с вершины которой я надеялся обозреть окрестности на некотором расстоянии. Подъем был трудный, так как около скал мы вышли на крутой ледяной склон, присыпанный рыхлым снегом, и скатились с него так же быстро, как взошли, но с помощью кошек и ледорубов в конце концов одолели его. Открывшийся вид щедро вознаградил нас за все усилия. Путь отсюда до вершины гранитной скалы был немного лучше, хотя мы карабкались вверх медленно, с трудом, рискуя каждую минуту провалиться между глыбами гранита и сломать себе руку или ногу. С вершины открывался великолепный обзор во все стороны, кроме северной, которая как раз интересовала нас больше всего. В этом направлении перспективу загораживала другая гора, повыше, и я прикинул, что у нас хватит времени спуститься по заснеженному склону и подняться на соседнюю вершину. Мы остановились на пять минут – отдохнуть, сделать несколько снимков и сполоснуть рот водой из выемок в камнях, а затем взошли наверх. Высота над лагерем 3680 футов [1122 м]. И здесь обзору на север мешала еще одна снежная вершина, но стрелка часов уже переваливала за 5, пора было возвращаться домой. Спускались мы довольно резво – ведь каждое падение только ускоряло продвижение к цели, – задерживала лишь судорога, сводившая мне ноги из-за того, что перед каждым шагом мне приходилось высоко задирать ногу и проламывать наст. Время от времени я уступал Абботту место впереди идущего, но через несколько минут боль проходила и я сменял его. Идти по нашим следам было бы не легче, так как ветер забил их смерзшимся снегом и они служили только указателями пути. Дорога обратно отличалась от восхождения лишь тем, что мы без конца проваливались в мелкие трещины. Таких происшествий за день было несколько десятков. В лагерь мы пришли около половины десятого вечера. За тринадцать часов отсутствия мы съели только по сухарю и плитке шоколада и принесли с собой аппетит, достойный пройденного расстояния. Пока нас не было, Кемпбелл с Левиком и Дикасоном взошли на склон ледника около лагеря. По их словам, сани не протащить через ледопады в верховьях ледника Кемпбелла. Взвесив все виденное за день, мы пришли к выводу, что наиболее целесообразным для нашей партии будет исследование ледников между лагерем и горой Нансен. На следующий день мы сняли лагерь и, разделившись на два отряда, снова отправились к низовьям ледника Кемпбелла. Левик с двумя помощниками обследовал его восточную часть, Кемпбелл, Дикасон и я – западную. И вот тут дала о себе знать снежная слепота – одно из немногих зол летних санных походов. Еще до выхода из лагеря кое у кого глаза воспалились, а через полтора часа хода я вообще перестал видеть и брел, держась одной рукой за главную постромку. Все же мы сумели закончить дневной переход, но на вечернем биваке зрение отказало и Кемпбеллу, так что ни он, ни я не могли взять кружку с пеммиканом или какао. Дикасон, ухитрившийся приготовить обед, хотя тоже ослеп на один глаз, закапал нам в глаза хемисену, окропив одновременно и лица, после чего и он ослеп окончательно. Пришлось целые сутки отлеживаться в лагере, пока не пришли в себя. Снежная слепота причиняет острую боль. Пожалуй, за два года, проведенных тогда в Антарктике, самыми неприятными были эти сутки. Двадцать четвертого мы пришли на мыс Заструги, южную оконечность западной стены ледника Кемпбелла, поставили палатку и, вооружившись терпением, стали ждать Левика с его партией. Но времени даром не теряли Кемпбелл продолжал делать съемку, а я занимался своей геологией. Наступило 27-е число, Левик все не приходил, хотя сигнал бедствия не был поднят – с вершины мыса Заструги мы хорошо видели его лагерь. Кемпбелл решил больше не ждать, мы уложились и пошли дальше на север, к двум ледникам, которые собирались осмотреть в ближайшие два дня. С западного ледника, который Кемпбелл назвал Пристли, отходили две морены, на много миль тянувшиеся строго параллельно и на равном расстоянии друг от друга точь-в-точь как железнодорожные рельсы. Они-то и были нашей первой целью. Ночевали мы уже на западной морене, и в первый же вечер Кемпбелл – недаром он утром надел рубашку задом наперед – нашел образцы ископаемого угля, которые явились самой важной нашей находкой[76]. На следующий день мы пересекли две морены, сложенные из гнейса, кристаллического сланца и гранита, и перешли на внутреннюю морену другого ледника, которому дали наименование Корнер. Поставили палатку у ручья, выводившего талую воду с морены, и провели здесь три насыщенных дня, исследуя ледник Корнер и скалы на нем. Морена ледника Корнер имеет большое сходство с моренами на берегу пролива Мак-Мёрдо: так же как и те, она испещрена многочисленными озерами и озерцами. Некоторые, самые маленькие, к моменту нашего прихода уже вскрылись ото льда. Ручей, около которого мы стали лагерем, был неширок – всего несколько футов в ширину, – но несся очень быстро и прорыл русло, уходившее близ лагеря на два-три фута [61-92 см] вглубь. Странным образом он тек не вниз по леднику, а вверх, над нашей палаткой уходил под лед и исчезал совсем. Он, должно быть, каждое лето уносит с ледника большое количество воды, часть ее в низовьях ледника снова превращается в лед, а часть – и значительная – по подледным каналам прорывается к морю и вливается в него около залива Терра-Нова. Это подтверждается отложениями пресноводного льда в припае, которые мы не раз наблюдали. Да и не только этим – позднее мы своими глазами видели милях в тридцати [48,3 км] от лагеря ручей, вытекающий из отверстия на ледяном утесе. Из лагеря мы предприняли небольшую вылазку к склону горы, разделяющей ледники. Путь неожиданно преградило крутое эрозионное ущелье, которое прорыл другой узкий ручей, бегущий на глубине 100 футов [30,5 м] по его дну. Кемпбелл установил теодолит над ущельем, я же, оставив сани, спустился туда, заснял само ущелье, ручей, а затем вылез на вершину горы и осмотрелся. Ледник Пристли в нескольких милях от ручья резко сворачивал на запад и терялся из виду за своей же западной стеной. Как видно из фотографий, ледник разбит довольно регулярными поперечными трещинами, возникающими, очевидно, из-за того, что в конце долины ледник переваливает через поднятие. Ледник заслуживал более тщательного изучения, но без троих наших товарищей мы не могли сделать несколько связок, а лезть на лед без веревки было бы чистым безумием. Самое плохое было то, что поверхность ледника изобиловала скрытыми трещинами и не раз, подбирая образцы, я вдруг чувствовал, что почва уходит у меня из-под ног, и если я не проваливался глубоко, то лишь благодаря тому, что, широко раскинув руки, цеплялся ими за края трещины или за уцелевшие части снежного моста. Тридцать первого мы снова перебрались на морену ледника Пристли и стали лагерем. В этот и последующий дни было найдено большинство образцов ископаемого угля и отпечаток древесного ствола. Подобные находки нашей и других экспедиций не оставляют сомнений в том, что в прошлом история Антарктики знала по крайней мере несколько периодов, когда ее климат был намного мягче климата современной Англии. Эти трофеи бесспорно принадлежат к наиболее важным геологическим результатам, полученным экспедицией. С другой стороны, мы добыли и противоположные доказательства, также не вызывающие никаких сомнений: некогда лед занимал значительно большую площадь, чем сейчас. В тот же день подошел Левик с партией. Он неправильно истолковал указания Кемпбелла, и в то время как мы ждали его, он ждал нас в лагере Кэнви, который был нам виден. Когда мы снялись с места, он понял, что произошла ошибка, отправился вслед за нами, но в миле [1,6 км] от мыса Заструги попал на участок трещин и был вынужден заночевать. Трещины эти, порождаемые различием давлений в ледниках Кемпбелла и Пристли, закрытые сверху снегом, были и в самом деле очень опасны. Снежный мост над одной из них проломился под санями, и люди не увидели под ногами дна, а «только огромные кристаллы льда, торчащие в глубине». Перебравшись благополучно через трещину, партия испытала такое же чувство, какое, наверное, испытывает слон, которому удалось вытащить ногу из западни, расставленной африканскими охотниками. Они с трудом нашли место, свободное от трещин, для палатки, а когда поставили ее, Левик воткнул вокруг лагеря несколько лыжных палок и запретил всем покидать его пределы. Утром они выбрались из района трещин и вышли на твердую почву. Когда мы их заметили и окликнули, они направлялись на ледник Корнер. Первого и второго февраля мы продолжали искать на морене образцы ископаемого угля. Набрав их, сколько было в наших силах унести, мы дошли небольшими переходами до мыса Заструги и там переночевали. В последние две недели погода все время благоприятствовала нам, мы загорели, бороды у всех отросли. Весной и зимой путешественники стараются подстригать бороды покороче, иначе влага от дыхания примерзает вместе с волосами к шерстяному шлему и после дневного перехода его приходится оттаивать, прежде чем снять. Случалось, что участник похода так спешил приняться за свой суп, что, пренебрегши этой предосторожностью, закрывал глаза и решительным жестом сдирал шлем с головы вместе со значительной частью бороды, нанося большой ущерб своей внешности. Наша партия воспользовалась преимуществами хорошей погоды и отрастила пять прекрасных бород, один только Абботт щеголял несколькими волосками, напоминавшими ему, по его словам, встречу футбольных команд. Пятого февраля на Кемпбелла снова напала снежная слепота. Решили день переждать, тем более что мне очень хотелось осмотреть остров, находящийся немного в стороне от нашего маршрута. Кемпбелл остался в лагере, а мы с Дикасоном прошлись по острову. Нам повезло, день выдался урожайный, в частности, мы обнаружили очень много лишайников, которые процветали здесь, как нигде. Мы даже решили назвать этот клочок земли островом Веджетейшен[77]. Назавтра Кемпбеллу стало лучше, мы пошли дальше и благополучно дотащили сани до склада на морене. В наше отсутствие никого на складе не было, записки от Дебен-хэма мы, естественно, не нашли.Район Убежища Эванс. Крестом отмечено местонахождение нашей пещеры в сугробе.
ГЛАВА XV В ОЖИДАНИИ «ТЕРРА-НОВЫ»
На северных возвышенностях. – Кладбище тюленей. – Вылазка на юг. Ветер с плато. – Морские раковины высоко над морем. – Буря удерживает нас в палатках. – Починка порванных палаток в трудных условиях. – Две недели одноразового питания. – Снова буря и снова неприятности. – Первый убитый тюлень. – Я ведаю продуктами. – И снова буря. – Мы переносим лагерь и начинаем готовиться к зиме
Седьмого февраля Кемпбелл, Абботт, Дикасон и я пошли знакомиться с островом – впоследствии мы назвали его Инекспрессибл[78], – у берега которого находилось Убежище Эванс. В этот же день мы убили тюленя, освежевали его и таким образом пополнили наши скудные запасы. Самая северная из бухточек, образующих Убежище Эванс, прижимается к пляжу из огромных гранитных валунов, отполированных морем до округлости. Круглые эти скалки возвышаются до 50 футов [15,3 м] над морем и служат бесспорным свидетельством того, что перед нами поднятый пляж, то есть участок суши, поднявшийся сравнительно недавно. Пляж постепенно спускается до уровня моря и ниже, бухта во внутренней части очень мелкая. По всей длине она обрамлена абсолютно ровной ледяной платформой, достигающей в самом широком месте 200 ярдов [183 м]. Эта так называемая приливо-отливная платформа находится между отметками малой и полной воды и образуется в холодное время года. К моменту нашего возвращения ледяной покров платформы под воздействием солнечных лучей стал рыхлым и ноздреватым. На пляже бросалось в глаза изобилие сухих морских водорослей, лежавших выше обычной отметки воды и скорее всего принесенных сильным восточным штормом, взбаламутившим воды бухты. Водоросли впоследствии сыграли очень важную роль в нашем благоустройстве на зиму. Впервые поднявшись на пригорки за пляжем, я сразу заметил множество тюленей, нежившихся под солнцем на припае и даже на скалах. Они находились здесь еще несколько дней, до первой настоящей осенней бури, которая заставила их покинуть берег. Наверное, прежде всего именно из-за присутствия тюленей мы оказались столь беспечны, что не делали запасов в предвидении возможной зимовки, а когда спохватились, было уже поздно, тюленей осталось очень мало. Правда, Кемпбеллом руководило и нежелание убивать животных в больших количествах, пока мы не будем совершенно уверены в том, что нас ждет зимовка в этом краю. Похвальное нежелание, но вряд ли оно впредь определит поступки любого из нас при малейшей угрозе зимовья в сходных условиях. В это время года тюлени Уэдделла всегда скапливаются большими стадами на мелководьях и в длинных узких бухтах, врезающихся в прибрежные ледники, так как только близ берегов они могут спастись от своего смертельного врага – косатки. Зимой они живут в безопасности на участках моря с устойчивым ледяным покровом, но уже в конце весны собираются для спаривания на залежках, расположенных обычно в бухтах и заливах, где лед может сохраняться до декабря. Летом, когда он взламывается и здесь, тюлени возвращаются в Убежище Эванс, бухту Рилиф на языке ледника Дригальского и другие места, где они могут быть уверены, что косатки за ними не последуют. Вот тогда-то таким партиям, как наша, и следует запасаться мясом на зиму. Остров Инекспрессибл, где нам было суждено провести несколько месяцев, имел около трех миль в длину [4,8 км] и около полумили [805 м] в самом широком месте. На западе он граничил с языками, отходящими от ледников Кемпбелл и Пристли, на востоке его омывали воды залива Терра-Нова. Западный его берег круто спускался к леднику отвесной скалой в несколько сот футов, восточный же понижался сначала обрывисто, а затем полого и у моря образовывал три бухточки, одну из которых я только что описал. Остров состоял из гранита и кристаллического сланца и был почти свободен от снега. Только в глубине первой бухточки находились довольно большие наносы, в которых мы вырыли себе пещеру. Бухту мы назвали Сивью[79], почему, станет ясно из дальнейшего. Среди валунов поднятого пляжа лежало множество старых окаменевших скелетов, принадлежавших тюленям самых разных возрастов, начиная от четырехфутовых [1,22 м] детенышей и кончая старым гигантом 144 дюймов [3,66 м] в длину, то есть крупнейшим из виденных мною тюленей Уэдделла, а следовательно и всех тюленей вообще. Мы и зимой встречали подобные скелеты, но, конечно, не в таком большом количестве. Казалось, мы набрели на старое кладбище тюленей, подобное слоновьим некрополям, встречающимся в Африке и Азии. Почти во всех наших экскурсиях по прибрежным долинам мы натыкались на остовы тюленей, порою почти на невероятной высоте (например, на 3000 футов [915 м] на леднике Феррара), из чего несомненно можно заключить, что многие из этих животных, чуя приближение смерти, уходят умирать подальше от моря[80]. Но – достопримечательный факт – нигде мы не видели такого скопления скелетов, как на берегу залива Терра-Нова. Один-два дня мы посвятили предварительному осмотру острова Инекспрессибл, а 8 февраля Кемпбелл разрешил мне совершить с Абботтом и Браунингом санную вылазку в отдаленную часть острова. Хотелось разузнать, не можем ли мы пройти на выходящий к морю конец морен ледника Пристли. В этом кратковременном походе мы впервые ощутили на собственной шкуре западный ветер, постоянно дующий с ледника Ривса. Зимой он отравил нам существование. Пока, правда, это был ветер умеренной силы, но дул он с плато прямо в лицо и сильно действовал на нервы. Поэтому радость наша была велика, когда мы достигли своей цели и смогли наконец поставить лагерь на невысоком сугробе с подветренной стороны одной из морен. Ветер, однако, не унимался ни на минуту, что сильно затрудняло сбор геологических образцов. Он затих только на четверть часа во время завтрака на второй день, не иначе как специально для того, чтобы заставить меня выползти из палатки, которую мои товарищи наполнили дымом флотского табака. Внимательно осматривая морены в поисках ископаемого угля, мы дошли до их приморского края и через несколько сот ярдов форсировали трещину. В месте нашего перехода она имела в ширину ярдов двадцать – тридцать [18,3-27,5 м], но чем дальше от моря, тем больше она расширялась и кое-где достигала значительно больше ста ярдов [более 92 м]. Местами ее стороны были соединены надежными снежными мостами, но на большом протяжении она была совершенно открытой и составляла непреодолимое препятствие на пути к югу. По дороге от лагеря к моренам нам попался высохший труп императорского пингвина. Очевидно, бредя по припаю, примыкавшему к южной или северной стороне ледника, бедняга забрел на снежные наносы, всегда покрывающие фронт ледника, перебрался на сам ледник и шел до тех пор, пока не умер с голоду. Несколько дней спустя мы увидели около склада такого же пингвина, на сей раз живого, убили его и отправили на камбуз. Десятого, к концу третьего походного дня, продолжая бороться с холодным ветром, дующим с плато, около трех часов пополудни мы возвратились в лагерь близ склада. Назавтра Кемпбелл, Дикасон и я отправились с санями к северным возвышенностям. Они составляют костяк другого острова, который служит северной границей низовий ледника Кемпбелла. Здесь мы несколько дней производили съемку и собирали образцы пород. По дороге к острову во впадине на поверхности ледника нашли большое количество раковин и спикул губок[81]. Объяснить находку не смог никто. Эти живые организмы обитают только в воде, на глубинах 50-100 саженей [91,5-183 м], как они могли попасть на поверхность ледника, то есть на высоту 20 футов [6,1 м] над уровнем моря, остается загадкой[82]. Двенадцатого в полдень партия Левика подошла к нашему лагерю у замерзшего ледникового озера. Они рассказали, что в дальнем конце первой бухточки нашли небольшой птичий базар и наблюдали любопытнейшее явление, какое до них не видел никто. По словам Левика, пингвины-родители подталкивали своих птенцов к полосе прибоя, разбивавшегося о пляж, и учили плавать. Свежевыпавший обильный снег мешал собирать геологические образцы и, кроме того, был серьезной помехой по другой причине. Северные возвышенности типа острова Инекспрессибл усеяны огромными глыбами гранита, кристаллического сланца и гнейса, и ветерок намел снегу на них и между ними. Ходить по камням стало не только трудно, но и опасно, кто-нибудь из нас то и дело соскальзывал с камня, иногда проваливаясь по самое бедро, и получал то легкое растяжение, то вывих в колене или щиколотке. Четырнадцатого распогодилось настолько, что Левик смог сделать последнюю серию фотоснимков и в тот же день возвратиться на морену – чтобы быть поблизости от гнездовья пингвинов. Мы же остались еще на два дня, но 17-го тоже вернулись, как и было условлено, и устроились близ склада ждать прихода корабля. Во время короткого перехода через ледник нам снова докучал западный ветер, а температура воздуха напоминала о весенних путешествиях. К сожалению, последний походный термометр разбился еще на мысе Адэр, поэтому установить точную температуру мы не могли, но несколько обморожений убедительно говорили о силе ветра. Придя на место, мы узнали, что предыдущая партия в спешке поставила лагерь фактически посередине озера, лед под палаткой начал таять и под спальными мешками образовались лужицы воды. Переносить лагерь при таком ветре не хотелось, и наши товарищи решили остаться на своем месте, но устлать дно палатки плоскими камнями. Следующие несколько часов они занимались тем, что таскали камни. Утром восемнадцатого ветер усилился до ураганного, но к вечеру стих на несколько часов, и рабочая партия вытащила со склада и перепаковала сани, чтобы они были готовы для погрузки на «Терра-Нову». Однако утром, когда мы проснулись, ветер бушевал с прежней яростью, словно стараясь изо всех сил заслужить для острова название, которое впоследствии мы ему дали. Он дул целыми днями почти с неизменным упорством, не давая нам выйти из палаток. С момента возвращения в базовый лагерь и до конца месяца мы даже с самого верха морены не видели в бухте и за ней паковых льдов. Сколько мы ни вглядывались вдаль, нашим взорам неизменно открывались только мчащиеся по морю ряды белых гребешков. Впоследствии офицеры с «Терра-Новы» рассказывали, что за две недели сделали три попытки добраться до берега, но всякий раз в двадцати семи милях [43,4 км] от нас их задерживали плотные паковые льды. То, что около берега не было пака, лишало нас возможности объяснить отсутствие «Терра-Новы» естественными причинами, а потому вызывало беспокойство. Мы склонялись к мысли, что «Терра-Нову» задержала какая-то катастрофа: то ли судно само потерпело кораблекрушение, то ли Южная партия затерялась, – и это ни в коей мере не улучшало нашего настроения. Со временем предположения приняли желательную для нас форму, и мы стали думать и говорить, что «Терра-Нова» до последнего момента ждала Южную партию, а когда наконец дождалась, буря – одна из тех, чью ярость мы испытали на себе, – унесла судно на север. Но до того, как наши мысли приняли столь мирный оборот, характер предположений о том, почему корабль не пришел, зависел от сиюминутного настроения. В минуты уныния, когда будущее представлялось весьма мрачным, мы считали всему виной какое-нибудь бедствие, но стоило обрести обычный оптимизм, как мы объясняли происшедшее более обнадеживающими обстоятельствами. Двадцать первого шторм достиг наибольшей силы и нанес серьезный урон палаткам. У нашей он разорвал верх, так что пришлось, несмотря на ветер и метель, выползти наружу и накрепко привязать брезент к стойке ламповым фитилем, служившим шнурком для финеско. Палатка Левика, наоборот, сверху выдержала, но лопнула у входа, и Левик, превратившись в «холодного портного», был вынужден под открытым небом залатать прореху. Ночью одну нашу бамбуковую стойку вырвало из верхнего гнезда, что намного ослабило остов палатки, а кроме того, и у нас, и у Левика в брезенте, беспрестанно бившемся о прижимавшие его к земле камни, образовалось множество дыр. Санный рацион был рассчитан до 22-го числа, но, к счастью, благодаря строгой экономии у нас остался кое-какой запас, и, сведя питание к одной трапезе в день, мы смогли продержаться в течение этой и следующей бури, не обращаясь к складу. Пронесшаяся над лагерем буря была самым обычным ветром с юга, но на этот раз он был нам исключительно неприятен, потому что длился на редкость долго и вообще был как нельзя более некстати. Нам страстно хотелось одного – увидеть перед собой корабль, тем более что наступили холода, да и вообще погода стала не лучше, чем была в весенних санных походах. Как эти две бури влияли на наше настроение, лучше всего показывает запись в моем дневнике от 22 февраля: «Самое плохое то, что ветра невозможно избежать. Если тебя раздражает человек или более сильное, чем ты сам, животное, ты можешь отойти в сторону, зайти за изгородь, на худой конец – бросить в него камнем и т.д., мы же прикованы к месту адски холодным ветром и бессильны против него, в то время как он раздирает в клочья палатку. Наше физическое самочувствие ухудшается, мы все больше мерзнем, ноги ледяные, тело то и дело сводит судорога. Остается надеяться, что с судном все в порядке и что ветер не отнес его на север. До начала бури Левик и Абботт сообщали, что видели дымок около языка ледника, поэтому мы предполагаем, что «Терра-Нова» укрывается в бухте Рилиф, но в такие моменты, как сейчас, у всех разыгрывается воображение. Все мы, и я больше остальных, страдаем от почти невыносимого зуда, который возникает, когда сильно переохлажденные ноги согреваются и кровообращение начинает восстанавливаться. Барометр нам сейчас ни к чему. Мой опыт убеждает в том, что если ртуть поднимается, значит буря станет сильнее, а если падает, то ветер будет крепчать. Ну, а если барометр стоит на месте, то и буря лютует с прежней силой. Забавно, не правда ли?» Двадцать третьего ветер на несколько часов спал до умеренного бриза, и мы воспользовались передышкой для охоты а тюленей. Их было мало, но все же удалось убить и разделать молодого крабоеда и тем пополнить текущий запас продуктов. В этот день Кемпбелл попросил меня взять на себя заведование продовольственной частью на тот случай, если «Терра-Нова» не придет и нам придется зимовать на берегу, и с тех пор я распоряжался выдачей всех продуктов. Зимой эта работа доставляла много хлопот, но в то же время заставляла думать о повседневных нуждах и отвлекала от иных мыслей, а потому явилась для меня скорее благом, чем злом. Будь рядом со мной другие спутники, они могли бы усомниться, разумно ли я распоряжаюсь продуктами, но у моих верных товарищей неизбежное сокращение пайков только увеличивало уважение ко всем действиям интенданта. Когда все сроки прибытия судна миновали, не раздалось ни одного слова упрека, и хотя моя работа бывала иногда крайне неприятной, участники партии в том совершенно неповинны. Ослабление ветра двадцать третьего сопровождалось повышением температуры воздуха, и мы тут же почувствовали последствия длительного пребывания на одном месте. Под нашими спальными мешками постепенно образовывались выемки, быстро заполнявшиеся теперь водой. Дикасон и я подложили под себя камни, чтобы защитить плечи и бедра от влаги. Кемпбелл же использовал в качестве матраца лыжи и лыжные палки, и в конце концов остальные последовали его примеру. Советую поступать таким образом всем, кто в наказание за свои грехи окажется в аналогичном положении.. Двадцать четвертого ветер снова усилился, и хотя он время от времени замирал, было ясно, что буря неизбежна. На этот раз буран сопровождался таким сильным снегопадом, что мы из одной палатки не видели другой, а двадцать седьмого не различали и собственной, сидя на санях в трех ярдах [2,75 м] от нее. Внутри палатки было чрезвычайно неуютно: выросшие у ее стенок сугробы ограничивали свободу движений, снег проникал во все дыры, образовавшиеся во время предыдущего шторма, и даже сквозь поры водонепроницаемого брезента – все было насквозь мокрым. Оставалось только лежать, думать и спать, но и заснуть было нелегко. Ветер продолжался ночью двадцать седьмого и весь день двадцать восьмого, правда, последние часы без снега, отчего огромные сугробы, окружавшие палатку и сани, исчезли почти бесследно и высвободившийся из-под их тяжести туго натянутый брезент оглушительно хлопал – сущий ад да и только. Двадцать девятого ветер наконец унялся, мы дотащили сани до северного берега острова Инекспрессибл и поставили палатку на гравийном дне бывшего озера, прижав стенки за отсутствием снега большими камнями. Левик с партией остались у склада «Врата Ада», так как с этого места открывался прекрасный обзор в том направлении, откуда ожидалось судно. Во время последней бури Кемпбелл подробно обсудил со мной создавшееся положение и мы пришли к выводу, что самое правильное – вести себя так, будто мы уже знаем, что «Терра-Нова» за нами не придет, а следовательно, немедленно начать запасать продовольствие и подготавливать жилье для зимовки. В этот день мы высмотрели два сугроба, которые вполне могли вместить всю нашу партию, и решили, что разделимся на два отряда и впредь при любой погоде один из них будет рыть пещеру в снегу, а другой – выслеживать и забивать тюленей и пингвинов; затем заготовленное продовольствие вместе с кое-каким снаряжением перенесем на берег острова. В соответствии с этим планом мы использовали каждый мало-мальски годный день, чтобы сделать хоть что-нибудь в предвидении зимы.ГЛАВА XVI ПОДГОТОВКА К ЗИМЕ
Охота на тюленей и пингвинов. – Сокращение рациона сухарей. – В бурю ставим палатку. – Роем пещеру. – Ворвань в рационе. – Первая лампа для чтения. – Дни рождения. – Раздача сухарей. – Достоинства недосушенных сухарей. – Жеребьевка в Антарктике. – Непрекращающиеся ветры. – Переселение в пещеру. – Черная суббота. – Крушение палатки Левика. – Ночь страданий
Хорошо, что мы перенесли лагерь, воспользовавшись кратковременным затишьем, – оно продолжалось всего лишь несколько часов, а затем снова задул сильный западный ветер. Но мы уже понимали, что не можем откладывать заготовительные работы из-за ветра, дующего с плато, и 1 марта, не обращая на него внимания, занялись охотой. Она была сравнительно удачной – за день убили, освежевали и заложили в склады двух тюленей и восемнадцать пингвинов, – и все же мы убедились в том, что заготовить на зиму достаточно мяса будет нелегко. Работать пришлось на пронизывающем ветру в заношенной до дыр и не защищающей от холода одежде, и все обморозились. Мы настолько ослабели после двухнедельного отсиживания в палатках на одноразовом питании, что с трудом прошли около мили [1,6 км]. До этого времени я еще не установил окончательно зимний рацион, но мы решили, пока не обоснуемся на зиму, не трогать основные запасы и обходиться продуктами, взятыми в санный поход. Пришлось норму сухарей уменьшить с восьми – таков был санный рацион – до одного в день и вовсе отменить такие лакомства, как сахар, шоколад, изюм… В этот переходный период дневной паек каждого состоял из смеси половинной порции мяса и пеммикана, жидкого какао и одного сухаря. Оставалось только мечтать, что, когда наступит зимняя ночь, можно будет наесться досыта. Третьего снова налетел ветер во всей своей мощи, и наши многострадальные палатки уже не могли противостоять его атакам. Об этом убедительно рассказывает мой дневник: «Всю ночь и до полудня дул ветер ураганной силы. Мы не могли заснуть и несколько раз выходили и закрепляли камнями борта палатки, чтобы ее не унесло. Под конец вихри терзали ее с такой безжалостностью, что стало ясно: если так будет продолжаться и дальше, то до завтра, а может и до сегодняшнего вечера, она не доживет. Около полудня мы начали перебираться на сугробы, где оставили сани. Через три часа палатка уже стояла, хорошо прижатая к земле снегом, но одному богу известно, сколько времени она продержится, – ветер дует с прежней силой. Сейчас пойду готовить завтрак. Наломались мы ужасно, и если это действительно подготовка к зиме и придется здесь зимовать, сил у нас останется не больше, чем у мыши. Из пятнадцати последних дней двенадцать мы провели в спальных мешках, а чувствуем себя, как после бега на длинную дистанцию». Когда ветер ослаб наполовину, я сумел пересечь ледник между островом и моренами и достал из склада два мешка пеммикана – для Левика и для нас. Это была последняя порция пеммикана, которую мы могли позволить себе съесть, было решено не меньше половины продуктов сберечь на тот случай, если весной придется пройти на санях 200 миль [322 км] до мыса Эванс. Партию Левика я нашел в бодром состоянии духа для данных обстоятельств, но «Терра-Нова» уже снилась им по ночам. Ветер и море унесли тюленью шкуру и сало – очень серьезная потеря для партии. Люди Левика забили на припае, оставшемся в бухточке перед ледником, двух тюленей, но не успели все вынести до начала бури, и одна шкура пропала. Пятого снегопад прекратился, и мы, несмотря на продолжавшуюся бурю, перевалили через хребтик за лагерем в соседнюю долину, где находился сугроб побольше, и наша тройка, не теряя времени, принялась копать пещеру. Копали все дни почти без остановки, и по мере того как пещера становилась глубже, ветер причинял все меньше беспокойства, исключая, конечно, выходы наружу. Сначала мы проделали в снегу траншею величиною три фута на четыре [0,92х1,22 м] при глубине в шесть футов [1,83 м], а затем от ее стенки вывели пещеру в самую толщу наносов. Осколки льда сбрасывали вниз по склону, и ветер немедленно относил их далеко от входного отверстия. Пока приходилось работать на ветру, мы орудовали лопатой и ледорубомпо очереди, но когда яма расширилась и защитила нас от ветра, вошел в силу обычный распорядок – Кемпбелл, Дикасон и я все время копали, а партия Левика разыскивала тюленей и запасала мясо. К сожалению, одна пара рабочих рук простаивала – буря неистовствовала без передышки, и бедные наши палатки нельзя было ни на минуту оставить без присмотра. Теперь, когда мы снова работали с полной отдачей, голод все больше давал о себе знать. К концу длинного интервала между завтраком и обедом (ленчи мы давно отменили) желание есть причиняло физические страдания. Мы могли позволить себе съесть порядочное количество мяса – да и то лишь по недомыслию, еще не осознав, что и его будет мало, – но один сухарь в день никак не удовлетворял потребность организма в углеводах, которая постоянно точила нас и в конце концов заставила преодолеть отвращение к тюленьему салу. В эту неделю оно впервые было введено в постоянный рацион и до ноября оставалось непременной частью меню. Никогда не забуду, как, решившись его испробовать, я тут же испытал облегчение от того, что новая пища не вызвала у меня отвращения. В предыдущей главе я уже сообщил, что в первую бурю, во время затишья, мы убили молодого тюленя-крабоеда. Несколько дней спустя попробовали есть тоненькие ломтики его сала в сыром виде. Все нашли его вполне съедобным, а Абботт и Дикасон даже утверждали, что у него вкус дыни. Честно сказать, я никогда не разделял этого мнения, хотя зимой в течение нескольких недель с гордостью носил титул «Короля ворвани»[83] и уступил его впоследствии только Абботту, который запросто уплетал толстенные, в несколько дюймов, куски сала. На первых порах мы с трудом преодолевали тошноту, когда кусок сала заполнял весь рот своим соком, но через несколько дней все, кроме Кемпбелла, привыкли к нему, и только у одного худосочного крабоеда, убитого в неблагоприятный период, оно оказалось непригодным для еды. Отныне в обязанности дежурного по палатке вменялось приготовлять к возвращению охотников и землекопов горячие сочные бифштексы из сала. Жарили их на сковородке из небольшой норвежской кухни Кемпбелла, и жир, стекавший с нее в поддон, использовали для осветительной лампы. У санной партии запас спичек обычно невелик, в первую очередь они предназначаются, конечно, для повара, но некоторое количество ежедневно выдается и курильщикам. Благодаря экономному расходованию спичек – как, впрочем, и всех остальных припасов, тех, что остались, хватило бы на всю зиму, но при известной бережливости. Прежде всего, естественно, решили ограничить курильщиков, и они в течение нескольких дней разжигали трубки, пока еще горел примус, но это лишало их обычного удовольствия. Тогда Дикасон в нашей палатке и Браунинг в Левиковской начали мастерить лампу-жирник, а остальные, само собой разумеется, не скупились на советы. Восьмого марта, когда Кемпбелл и я пришли домой после тяжелейшего сражения с ветром, Дикасон, как обычно, попотчевал нас несколькими сочными кусками тюленьего сала – в порядке подготовки к весьма скудному обеду, а кроме того, продемонстрировал первый жирник. Это было большое достижение, и мы провели очень приятный вечер. Я тогда записал в дневнике: «В обеих палатках сейчас есть жирники, которые представляют собой несколько кусков ламповых фитилей на английской булавке, переброшенной мостиком через верх жестяной консервной баночки с растопленным салом. Свет от них прекрасный, лучше, чем я ожидал, топлива они поглощают очень мало. Единственный недостаток – приходится расходовать парафиновое масло, чтобы растопить сало. Когда мы водворимся на зимовку, надо будет придумать какое-нибудь приспособление для ламп, чтобы они сами растапливали сало. Кроме того, они дают поразительно много тепла, почти не дымят. Мы съели по куску сала, из которого вытоплен жир, и оно всем понравилось. Мало чем отличается от обычного сала, которое едят на родине». Таким образом была устранена одна из серьезных трудностей, фигурировавших в наших разговорах всякий раз, как речь заходила о зимовке. Мы не могли обойтись без трех вещей, может быть, только трех: света, крова и горячей пищи. И вот теперь первая трудность преодолена, ибо после того, как мы заменили английскую булавку полоской жести с отверстиями, ламповый фитиль – куском веревки или каната, светильники, хоть и тускловатые, верно служили нам всю зиму, и мы знали, что в любой момент можем разогнать тьму. До этого даже на самых завзятых оптимистов частенько нападали минуты чуть ли не отчаяния, когда будущее представлялось им донельзя мрачным. Эта маленькая победа, пусть не особенно важная, явилась для всех памятной вехой. С нее настроение партии начало улучшаться и переросло в оптимизм, который оказался непобедимым и в конечном итоге привел нас на мыс Эванс. Десятого марта был день рождения Абботта. По традиции он отмечался как торжественное событие, продовольственный мешок раскрылся шире обычного, и каждый получил из его недр дополнительный сухарь. Подобные праздники явились в последующие семь месяцев истинным даром свыше, так как, заранее предусмотрев шесть дней рождения и другие подобные случаи, я всегда мог выдать для угощения плитку шоколада, шесть изюмин, по сухарю на брата или что-нибудь в этом роде. Крохи, конечно, но, уверен, ни одному из нас никогда, ни до, ни после, праздничное угощение не было так дорого, как это маленькое добавление к повседневному рациону. Торжественных дней начинали ждать за неделю или даже больше, потом о них долго вспоминали. Они нарушали монотонность зимовки, и один сухарь можно было при некотором старании растянуть на час и получить от него больше удовольствия, чем от почетного обеда в ратуше (я помню, конечно, приемы, устроенные по возвращении в нашу честь, и надеюсь, что их устроители не сочтут меня неблагодарным). На протяжении всей долгой зимы, начиная с 1 марта, одно торжественное действо отмечало бег времени, как ничто другое. В марте, апреле, мае, июне каждый, едва раскрыв утром глаза, прежде всего думал: «Сколько сегодня выдается сухарей – один или два?» В июле или сентябре, когда по два сухаря уже не выдавали, первой мыслью было: «Через полчаса я получу сухарь». Только в самом тяжелом, месяце – августе – пробуждения были омрачены мыслью, что сухаря ждать еще целый месяц. Как только повар объявлял, что похлебка будет готова через пять минут, я вылезал из спального мешка и осторожно открывал ящик с сухарями. Некоторые из них проделали на санях шестинедельное путешествие по пересеченной местности, все подверглись небрежному обращению при погрузке на судно и выгрузке на берег; немудрено, что они поломались. В начале месяца еще удавалось извлечь из ящика шесть, а иногда и двенадцать целых сухарей и разложить на коробке из-под сахара, служившей столом, но к концу было трудно найти для образца хотя бы один уцелевший и приходилось складывать сухари из кусочков, как детскую головоломку. Остальные пятеро в это время пожирали их голодными глазами и гадали, какие они на сей раз недосушенные или пересушенные? Последние были желанным лакомством в санном походе – хрустящие, ароматные, они легко разжевывались. Но теперь все изменилось, и если распакованный в начале месяца ящик содержал сухари порою даже слегка подгоревшие, на голову булочника сыпались громкие проклятия. Если ему случалось несколько месяцев сидеть на половинной порции безвкусного мяса, не слишком вкусного сала и одном сухаре в день – тогда он на нас не обидится. Сухари же недосушенные обещали в грядущем месяце по крайней мере тридцать ярких пятен. Каждое утро мы предвкушали полчаса блаженства, но только невозможность легко разгрызть ежедневное лакомство мешала заглотить его с неподобающей поспешностью. Однажды я обсасывал подобный сухарь с краев до полного его исчезновения, так ни разу и не почувствовав во рту кусок таких размеров, чтобы его можно было раскусить зубами. Получив от еды максимальное наслаждение, я влез обратно в мешок и с час испытывал полное удовлетворение, пока сосущее чувство под ложечкой не напомнило мне, что еды было все же недостаточно и что следующей придется ждать несколько часов. Но вернемся к раздаче сухарей. Вот шесть маленьких кучек – всегда страшно маленьких – аккуратно выложены на ящик, теперь надо их распределить по справедливости. Даже целые сухари слегка различаются по величине. Если раздатчик станет выдавать их сам, то, как бы он ни старался быть беспристрастным, не только он, но и все остальные непременно подумают, что порции неравны, просто не могут быть равными. Чтобы отбросить подобные мысли, требуется приложить некое усилие. А ведь наша партия, как никакая иная, нуждалась тогда в полном единодушии. Во избежание каких бы то ни было осложнений мы прибегали к жеребьевке, которая получила признание во всех санных походах. Подготовив кучки и закрыв ящик, я тыкал в кого-нибудь пальцем и просил повернуться спиной. Он поворачивался, закрывал глаза, я же, указав на одну из порций, вопрошал: «Кому?» Он отвечал, и порция переходила в руки владельца. Так произносилось все шесть имен. С этим способом дележки продуктов связано довольно комичное проявление глубоко укоренившейся в сознании людей флотской дисциплины. Я расскажу о нем, зная, что мои товарищи на это не обидятся. Когда в начале зимы я просил Абботта, Браунинга или Дикасона называть имена, то как бы я ни раскладывал сухари, они, отвечая, неизменно придерживались порядка старшинства: лейтенант Кемпбелл, доктор Левик, Пристли, а уже затем остальные в порядке алфавита. Пришлось разъяснять, что такая последовательность возлагает на мои плечи чрезмерную ответственность. Только тогда они стали вести себя иначе, но и то в начале жеребьевки часто можно было услышать: «Лейтенанту Кемпбеллу, то есть Браунингу, сэр!» Получив сухарь, каждый сам решал, где и когда лучше его съесть, и этот важный вопрос на протяжении зимы неоднократно являлся предметом обсуждения. К 17 марта работы по сооружению нашего будущего жилища в снегу настолько продвинулись вперед, что Кемпбелл, Дикасон и я решили переселиться в пещеру и перенести туда все вещи. Там уже можно было ночевать и есть, а также работать, даже в очень плохую погоду, какая-никакая, а все же крыша над головой. Утром мы свернули лагерь и весь день перетаскивали снаряжение. Вряд ли кто-нибудь из нас захотел бы повторить этот денек! Я приведу запись о нем в дневнике: «Семь часов вечера. – Весь день дул сильный юго-западный ветер, ночью усилившийся до бури. День выдался ужасный – надо было перенести в наше временное жилище все необходимые вещи. Ни разу за время совместного пребывания наши нервы не были так напряжены, но мы успешно выдержали испытание. После завтрака Абботт и Браунинг начали перетаскивать в пещеру ящики с сахаром и шоколадом, я же отнес в их палатку сухари и шоколад на три-четыре дня, а обратно захватил банку керосина и кое-что из приборов. К тому времени, как я вернулся, мои товарищи уже сняли лагерь и нагрузили его на сани, которые мы по краю ледника подтянули как можно ближе к пещере. Когда я, на несколько минут опередив остальных, спускался с грузом к пещере, затихший было ветер оживился и вскоре превратился в неистовый снежный буран. Мой громоздкий груз – спальный мешок, рюкзак, сумка с записными книжками и т.д. – через первые сто ярдов [92 м] стал казаться мне еще более неудобным, особенно когда спальный мешок отвязался и вывалился. Я завернулся в него как в мантию и таким образом закончил переход». «Не хотел бы я еще когда-нибудь совершить три такие ходки, как сегодня. Стоило ветру внезапно ослабить свои усилия, и я падал в наветренную сторону. Каждый его яростный порыв заставлял меня склоняться в противоположном направлении, не меньше десяти раз он отрывал меня от земли и кидал наземь или на негостеприимные валуны. Обоим моим товарищам тоже пришлось туго. За две ходки Дикасон расшиб колено и лодыжку и потерял матросский нож, а Кемпбелл лишился компаса и нескольких зарядов для револьвера. Счастье наше, что мы вообще сумели пройти. Абботту и Браунингу, например, пришлось спрятать ящики на полпути к пещере, хотя сами они дошли до нее, чтобы взять примус и кухню. Было уже поздно, и они успели сходить только за морской водой и салом. Тем не менее самое необходимое у нас было под рукой, и вскоре мы отметили новоселье вполне хорошей похлебкой, хотя и в недостаточных количествах. Надеюсь, и дальше у нас будут похлебки не хуже, ибо, по моему глубокому убеждению, нет ни малейшей надежды на приход судна. Затем мы расстелили тюленью шкуру, уселись на нее, чтобы теплом своего тела растопить несколько ледяных бугорков под ней, поверх положили в два слоя линолеум, заткнули входное отверстие палаткой, чтобы не проникал снег, и улеглись спать. Хорошо, конечно, лежать в мешке и не слышать хлопанья палатки над головой, но, пока мы не сделали хорошей изоляции, в пещере очень холодно. Я съел сегодня целую банку сала, нарезанного крупными ломтями, и чувствую себя потому намного лучше, но с нетерпением ожидаю завтрашней раздачи сухарей. Их пришлось переносить в открытом виде, а это сильно подрывает твердость характера. Вечером спели несколько псалмов, но больше не припомнили». Восемнадцатого буран продолжался, не прерываясь ни на минуту, весь день, но это не мешало нам работать над улучшением пещеры. Довели ее до окончательных размеров – 12 футов на 9 [3,66х2,75 м], – осталось еще добавить фута два [0,61 м] в высоту. Мы смогли целиком посвятить работе не только этот, но и следующий день, что оказалось большой удачей, так как вечером девятнадцатого Левик, Абботт и Браунинг, совершенно обессиленные, без вещей, появились в пещере. Рано утром буря, разъярившись, переломила три бамбуковые стойки с наветренной стороны, как если бы это были камышинки. Палатка рухнула на головы людей, и острые концы стоек прорвали брезент. Рассказ Левика о происшествии и последующих злоключениях их троицы заслуживает того, чтобы быть воспроизведенным дословно: «Ветер бушевал всю ночь, а к 8 часам утра достиг ураганной силы. На входном клапане, бешено развевавшемся во все стороны, зияла огромная дыра, и Абботт принялся ее латать, но вдруг бамбуковые стойки подались, затрещали, и через минуту палатка обвалилась, под воздействием огромной силы ветра так прижав нас к земле, что мы едва могли пошевелиться. Положение было отчаянное. Абботт с большим трудом умудрился пробраться к своему мешку и влезть внутрь. Некоторое время мне казалось, что самое разумное в нашем положении – лежать спокойно и ждать, чтобы ветер спал. К этому времени снег и льдины, наваленные на стенки палатки с внешней стороны, смерзлись в плотную массу, не дававшую ветру проникнуть под палатку и унести ее. Мы не ели двенадцать часов, нас мучил голод. Попытались было жевать находившийся в палатке большой кусок тюленины, но мясо примерзало к губам, к тому же оно поддавалось зубам только по краям мороженая сердцевина по твердости не уступала железу. На всякий случай все надели ветрозащитную одежду. К полудню, видя, что буря не успокаивается, я решил действовать. Браунинга оставили лежать на мешках, а Абботт и я не без труда нашли выход и вылезли наружу. Ветер дул с такой силой, что мы не могли ни на секунду выпрямиться во весь рост. Я хотел найти место где-нибудь в затишке и поставить запасную палатку. На четвереньках мы обогнули кучу моренных камней, но и здесь, с подветренной стороны, было ничуть не лучше. Ветер задувал сверху и с боков, ничто от него не защищало. Устав от борьбы с ним, мы снова заползли под палатку. Влезли в мешки и лежали часов до четырех. К счастью, у меня сохранились две плитки шоколада и один сухарь, мы разломали их на три части, и это была вся наша еда за целый день. Солнце близилось к закату, а ветер не утихал. Надо было приложить все силы, чтобы добраться до другой партии в иглу – не оставаться же на ночь в таком положении. Мы выползли из-под брезента и навалили льдины и камни с морены на палатку со всем ее содержимым, особенно на спальные мешки. Взять их с собой при таком ветре мы не решились. После этого пустились в путь. Прежде всего нам предстояло пересечь полмили [805 м] чистого голубого льда, двигаясь почти точно навстречу не стихающему ветру. Выпрямиться мы не могли и весь путь проделали на четвереньках, ложась при особенно сильных порывах на живот. Пока доползли до конца льда, хлебнули горя. Как сейчас вижу побитые лица товарищей, свинцово-синие, с белыми пятнами обморожений. На берегу острова нам удалось укрыться за огромными камнями и оттереть замерзшие носы, уши и щеки. Проползши еще шестьсот ярдов [549 м], мы достигли незаконченной иглу, в которой забаррикадировалась половина нашей партии. Долго кричали, прежде чем они услышали и впустили нас. Встретили нас очень тепло и накормили горячей пищей, вкуснее которой, наверное, мы не ели за всю свою жизнь». После прибытия бездомной партии сварили суп, приведший всех в самое благодушное настроение. Согревшись от еды, все на час-другой забыли о невзгодах и запели. Концерт получился на славу, как никогда. Зрелище было очень приятное, и стоит мне закрыть глаза, как передо мной встает маленькая пещера, вырубленная во льду и снегу, с хлопающей на ветру палаткой вместо двери, удерживаемой у краев входного отверстия перекрещенными ледорубом и лопатой. В то время казалось, что больше нечем закрыть проем, но в сентябре, когда пришлось чинить палатку, мы горько сожалели о том, что не нашли более безобидного способа защиты от ветра. Пещеру освещают три или четыре маленьких жирника, источающие мягкий желтый свет. У стены лежат в спальниках, отдыхая после трудового дня, Кемпбелл, Дикасон и я, напротив, на возвышении, еще не выбитом до уровня остального пола, сидят Левик, Браунинг и Абботт, обмениваясь впечатлениями о поглощаемом ими супе. Примус весело гудит под котлом с подкрашенной жидкостью, заменяющей какао. По мере того как гости согреваются, у них пробуждается чувство юмора, мы перекидываемся остротами, но сегодня все преимущества на нашей стороне авария в той палатке и вынужденный уход от родных пенатов – неисчерпаемая тема шуток. Вдруг кто-то заводит песню, остальные хором ее подхватывают, вмиг заглушая шум примуса. Поют несколько часов. Но вот свет начинает меркнуть, и холод берет верх над действием супа и какао. Поющих одного за другим пробирает дрожь, невольно все начинают думать, какая трудная предстоит ночь, и тут становится не до песен… Двое в одном одинарном спальнике! Даже самая мысль об этом мучительна и ни у кого не вызывает желания шутить. Шутки посыплются на следующий день, когда ночь благополучно закончится, а пока что ее близость наводит на грустные размышления. Но делать нечего, каждый из нас готовится приютить у себя еще одного человека. Левик ложится к Кемпбеллу, Абботт к Дикасону, Браунинг ко мне. Худые благодарят господа бога за свое телосложение – сегодня от комплекции зависят удобства ночевки. Я худой. Браунинг – тем более, и за полчаса он умудрился втиснуть в мой мешок все свое туловище кроме плеч, но мы старались согреть их, плотно прижимаясь к обитателям соседнего мешка. Тут, конечно, уж не до сна. Из мешка Кемпбелла и Левика каждые несколько минут раздавались звуки, бесспорно свидетельствовавшие о каких-то неполадках, Абботт и Дикасон, судя по многим признакам, также испытывали большие неудобства. В их мешке произошло самое яркое событие той ночи: Абботт по своему обыкновению ухитрился заснуть, а Дикасон, находившийся внутри, чуть ли не задохся, пока убеждал своего напарника высвободить его голову. В течение ночи то и дело кто-нибудь начинал возиться, ворочаться, передвигаться с места на место, и еще никогда мы так не радовались лучу света, который в это время года возвещает начало дня. Буря продолжалась, но, наученные горьким опытом, мы после завтрака презрели ветер и принесли спальные мешки в пещеру. Так прошла первая ночь в новом жилище. Уже утром она стала неиссякаемым источником для подшучивания. Но в наследство от нее у меня на всю жизнь остался кошмарный сон – будто я медленно задыхаюсь под подушкой из гагачьего пуха. А мне, безусловно, было намного лучше, чем другим участникам партии.ГЛАВА XVII ЗИМНИЙ БЫТ
Суп из тюленины и сала. – Лакомства в малых дозах. – Скудный рацион тайное благо. – Обязанности повара. – Рыба из чрева тюленя. – Дверь в пещеру. – Теплоизоляция. – Жировые печи. – Строительство тамбура. – Нам не страшна непогода. – Празднование последнего дня месяца. – Отсутствие табака. – Заменители табака – древесные стружки, чай, сеннеграс, грубошерстные носки. – Влияние мясной диеты на самочувствие. – Сновидения о еде и спасательной партии. – Пещера внутри. – Тюленья кровь – приправа к супам
Итак, девятнадцатого марта мы окончательно переселились в новое жилище, и отныне все наши помыслы были направлены на то, чтобы как можно лучше в нем устроиться. С середины февраля выдача лакомств была полностью прекращена, но теперь я раскрыл ящики с шоколадом и сахаром и начал их выдавать по скудной норме, почти не изменявшейся до конца зимы. Непрекращавшийся ветер открыл нам глаза на опасность, угрожавшую партии, если не удастся запастись тюлениной на весь зимний сезон. Хорошо уже представляя себе, на сколько хватает одного тюленя, я подсчитал, что даже при половинных пайках требуется по крайней мере пятнадцать туш. Мы же пока что убили только шесть ластоногих, причем двоих не разделали, из-за чего их мясо можно было использовать лишь при крайней необходимости. Тюлени любят ветер не больше, чем мы, и пока с плато задувает, вряд ли они будут появляться в большом числе. Вывод один – придется сесть на голодную диету. Рацион сократили наполовину, соответственно, похлебки стали жиже и хуже насыщали. В них теперь обязательно входило тюленье сало, нарезанное дюймовыми кубиками [2,54 см]. В этом виде, как мы убеждались неоднократно, оно выделяло меньше жира. Кроме тюленины, заготовили несколько пингвинов Адели и приберегали их для утреннего супа. Пингвинятина пользовалась большим успехом. Тюленина, довольно пресная, вскоре всем приелась, хотя, казалось бы, голодным людям все хорошо, пингвинье же мясо придавало утренней похлебке некоторую пикантность, она становилась как бы новым блюдом. Пингвинятина и некоторые другие приправы (о них пойдет речь ниже) помогали нам в течение стольких месяцев выносить неизменный тюлений суп. О сухарном пайке я уже говорил, остается сказать о других немногочисленных продуктах, имевшихся у нас в таких ничтожных количествах, что они тоже стали символом роскоши. После того как половину сухарей, сахара, шоколада и какао мы отложили для месячного санного перехода по берегу, на зиму осталось очень мало провизии. Я разделил ее на порции и выдавал по двенадцать кусков сахара на брата в воскресенье, полторы унции [44,7 г] шоколада – в субботу и каждую вторую среду, двадцать пять изюминок – в конце месяца. И еще остался небольшой неприкосновенный запас для празднования дней рождения и других особых случаев. Во время летнего санного путешествия мы, к счастью, сэкономили несколько пачек чая, и когда утратили надежду на приход «Терра-Новы», их тоже отложили про запас. Кроме того, на зиму оставалось двенадцать банок какао, и по зрелом размышлении, решили их использовать следующим образом. Пять дней в неделю кок сыпал в котел с кипящей водой три чайных ложки какао – ровно столько, сколько было необходимо для того, чтобы заглушить запах сала, которым неизменно отдавал кипяток из наших котлов. В воскресенье эту функцию выполняли три ложки чая, в понедельник заново кипятили те же чаинки или же пили чистую воду. Подобный напиток не расстраивал нервную систему и не отягощал пищеварения, и человек с богатым воображением при желании мог отчетливо различить вкус чая в первой заварке. Вторичной не в силах была помочь даже самая буйная фантазия, и в середине зимы большинство из нас обычно голосовало за чистую воду, а использованные чайные листья отдавали курильщикам. Чай подсушивали в жестяных мисках над лампами для чтения, смешивали со стружками, которыми были переложены банки с мясным экстрактом фирмы «Оксо», и курили вместо табака. Имевшийся у нас с собой небольшой запас «Оксо» явился величайшим благом, так как экстракт придавал супам специфический вкус. Раз в три дня у нас был суп «Оксо», который все ждали с нетерпением. Таков был в общих чертах наш зимний рацион, разнообразившийся время от времени теми или иными приправами, о которых я не премину упомянуть в ходе повествования. Конечно, в него внесло радикальные изменения затянувшееся сверх всех ожиданий вынужденное пребывание на острове Инекспрессибл. В глубине души я уверен, что недостаток мяса и сала тюленя, причинявший нам в то время столько страданий, на самом деле оказывал благотворное действие. Будь этой высокопитательной еды сколько угодно, имей мы возможность наедаться до отвала, вряд ли наши органы пищеварения и печень выдержали бы такую нагрузку. Мы бы стали мрачными и раздражительными, вполне возможно, что к концу шести месяцев перессорились между собой и мир в пещере так и не восстановился бы. Все мы, конечно, познали муки голода, мало кому выпадающие на долю, но тем не менее на протяжении всей зимы чувствовали себя на удивление хорошо для данных обстоятельств. И объясняется это прежде всего той же самой причиной, которая вызывала столь мучительную сосущую боль в животе, – недоеданием. До переселения в пещеру мы придерживались походного распорядка дня, то есть Дикасон варил еду в палатке, Браунинг – в другой, но теперь решили кухарить по очереди. Поскольку мы еще пользовались примусом и готовили только два раза в день, кухонные обязанности не слишком обременяли кока и он мог участвовать в общей работе. Только позднее, когда для экономии керосина пришлось изобрести жировую печку, готовка стала отнимать все время, причем не у одного участника партии, а у двоих. Но до этого дежурный после завтрака присоединялся к товарищам и вместе со всеми занимался благоустройством пещеры или охотился на тюленей и пингвинов. Возвращался домой он всего на полчаса раньше других, чтобы успеть приготовить ужин.Двадцать первого ветер немного утихомирился, во всяком случае настолько, чтобы можно было работать снаружи. Разделились на две партии, одну Кемпбелл повел на морену за оставшимися вещами, вторая под моим началом заканчивала копать пещеру. Браунингу в одной из ходок необычайно повезло. Он заметил тюленя, только что поднявшегося на припай, и, выполняя инструкцию Кемпбелла, сбросил с себя груз и убил животное. В желудке у него мы обнаружили тридцать шесть еще не переварившихся рыб, вполне годных в пищу, и съели каждый по три на ужин и столько же на следующий день на завтрак. Две рыбины торчали еще в глотке тюленя, мы их вынули живыми. Этот незабываемый день внес искру оптимизма в наше существование. Сейчас я бы на такую еду не позарился, но тогда она казалась пищей богов, ничего вкуснее я в своей жизни не ел. Важно и то, что охота получила новый стимул. Правда, тюлени со съедобной начинкой больше не попадались, но мы не теряли надежды на встречу с таким экземпляром. Впредь при виде тюленя кто-нибудь восклицал: «Рыба!», и все наперегонки бросались к животному. Закончив копать пещеру, мы смастерили из ящиков для сухарей прекрасную дверь. По обеим сторонам входа поставили два ящика по вертикали, сверху на них взгромоздили третий по горизонтали, оставшиеся пустоты между ними и стенками пещеры заполнили снежными блоками. Вертикальные ящики отрегулировали так, чтобы между ними беспрепятственно проходили большие котлы, все щели и дыры тщательно забили снегом. Вот когда мы оценили по достоинству наши жирники! Новая дверь полностью преградила доступ естественному свету, светильники горели все время. Необходимые нам снежные блоки мы вырубали морскими ножами из той части сугроба, где снег еще не смерзся окончательно, а те, что не понадобились для двери, втащили в пещеру и уложили вдоль стен для улучшения изоляции. В довершение дела до прихода рабочей партии к ужину над дверным проемом закрепили ледоруб, к его древку привязали мешок со шкимушкой[84], и он, свесившись вниз, полностью закрыл дверной проем. Это была первая теплая ночь, проведенная в пещере. Уложив по всем четырем стенам пещеры первый ряд снежных блоков, мы занялись теплоизоляцией пола и прежде всего целиком покрыли его слоем камушков и мелкого гравия. На них настелили толстый слой сухих водорослей толщиной в несколько дюймов, которые, по-моему, сослужили партии зимой верную службу, как ничто другое. Благодаря этому прекрасному изоляционному материалу нам больше не угрожали холодные ночи: после того как водоросли покрыли брезентом от палатки, спальные мешки всегда были сухими, а мы сами не мерзли. Затем мы снова обратились к стенам и за два-три дня нарастили первый ряд снежных блоков до нужной высоты. Сначала предполагалось довести изоляцию на всех четырех стенах до самого потолка, но, дойдя до половины, мы убедились, что у нас достаточно тепло, и на этом остановились. Незавершенная снежная стена оказалась очень полезной, ее использовали в качестве полки для ламп, книг, одежды и т.д. После этого я ледорубом выбил в углу пещеры неглубокую, всего лишь на 6 дюймов [15,24 см], квадратную нишку размером три фута на три [92х92 см] для коков и выложил ее большими плоскими камнями. В течение многих месяцев она с успехом заменяла очаг. С двадцатого марта я систематически наблюдал за расходованием керосина и пришел к выводу, что при таких темпах его запасы очень скоро иссякнут. До сих пор мы были по горло заняты благоустройством пещеры, теперь же, когда в основных чертах закончили его, можно было подумать и о жировых печах. И вот 27 марта мы предприняли первую попытку готовить на сале. Для печек – их было четыре – приспособили банки из-под керосина. Каждую на высоте трех дюймов [7,62 см] ото дна консервным ножом перерезали поперек. Верхняя часть в перевернутом виде служила резервуаром для горючего, нижняя – поменьше собственно печкой. Эти первые печки, в которых горел пропитанный жиром фитиль, имели несколько недостатков. Главный заключался в том, что для того, чтобы сварить суп на двух печках, на двух других требовалось вытапливать жир, то есть одновременно горели все четыре. Система фитиля тоже была крайне несовершенной. Для этой цели использовались куски просмоленного каната, а он горел плохо. Такой фитиль давал или слишком мало огня – ненамного больше, чем лампы для чтения, – или наоборот, если в резервуаре кончалось горючее, вспыхивал ярким пламенем, быстро прогорал и гас. Забывая, что пещера состоит изо льда, мы подчас боялись, как бы она не занялась у нас над головами. Что было делать? Только продолжать экспериментировать с имеющимися материалами. Результаты опытов не замедлили сказаться: после первого же испытания печей все вокруг стало черным-черно от сажи и мы сами очень скоро окрасились в тот же цвет, в полной гармонии со всей обстановкой. Сажа намертво приставала к нашей одежде, насквозь пропитавшейся ворванью, отодрать ее было невозможно. Потолок, стены, спальные мешки, кухонная утварь, ящики с продуктами – все и вся становились все чернее и чернее, но преображение партии и всего нашего имущества достигло апогея, когда Браунинг подложил в огонь немного водорослей. Это сильно ускорило дело, поступление жира со сковородок невероятно увеличилось, но он слишком внезапно загасил огонь, и мы пулей вылетели на воздух. В то время как коки экспериментировали с печками, остальные работали снаружи. Трое усердно трудились над сооружением тамбура, который пробивали в снегу на уровне пола пещеры. Я вырубил проход в несколько ярдов длиною, Кемпбелл и Дикасон покрыли его бамбуковой решеткой, на нее положили куски замерзших тюленьих шкур, а сверху – снежные блоки. Получился тамбур с небольшим отверстием на выходе его на поверхность, которое закрыли тюленьей шкурой, легко подымавшейся вверх. Таким образом мы были почти герметически закупорены в пещере, в ней стало тепло и уютно, и только вентиляция оставляла желать лучшего: днем не было житья от дыма жировых печей. К концу марта мы прочно обосновались в своем новом жилище. Теперь нам была не страшна никакая непогода. Да и таких удобств у нас не было давно! Правда, кое-что еще находилось в экспериментальной стадии, в частности, от печек было пока мало толку, но весь месяц их понемногу совершенствовали. Одним словом, можно было надеяться, что мы успешно перезимуем, но при одном важнейшем условии: если добудем еще тюленей и пингвинов. На протяжении всей зимы мы торжественно отмечали последний день каждого месяца, и первым таким праздником явилось 31 марта. Я выдал по 25 изюминок на человека. Мы уже забыли, когда ели нечто подобное, и, конечно, никто из нас никогда, ни до, ни после, не получал такого наслаждения от простого мускатного изюма. Отбросов не было – съели и косточки, и черешки, а кто не съел, тот выкурил. Отсутствие табака в числе прочих лишений угрожало в самом недалеком будущем преобладающей части партии. Имевшийся табак можно было растянуть на три месяца из расчета одной трубки в день на каждого из пятерых, поскольку я не курю. Самые предусмотрительные из курильщиков искали способы дополнить каким-нибудь образом эту норму и пробовали разные суррогаты. У нас был с собой счетчик пройденного пути для саней, сделанный из тикового дерева специально для партии судовым плотником Дэвисом. Кемпбелл отломал от него ручку и разделил на пять частей по числу курильщиков. Дерево раскалывали на лучинки, добавляли немножко табаку и закладывали в трубки. Впоследствии такая же участь постигла еловые стружки, в которые были запакованы банки «Оксо». Об использовании чая я уже упоминал, но что он по сравнению с сеннеграсом, сухой травой, которую мы клали для тепла в меховые ботинки. Дикасон поговаривал, что надо бы попробовать превратить в курево пару грубошерстных носков, но осуществил он свой замысел или нет – не знаю. Несмотря на заменители, число некурящих в партии быстро возрастало, – какой курильщик удовольствуется одной трубкой в день? Ко дню летнего солнцестояния курил регулярно только Левик, но и он, незадолго до того как мы покинули хижину, пополнил ряды некурящих. Несмотря на скудное питание, а может быть, как я уже говорил, именно благодаря ему, в общем все были вполне здоровы, и недомогания вызывало только вынужденное употребление морской воды взамен соли и сырого или, в лучшем случае, полусырого мяса. Соль практически кончилась вскоре после санного похода – одну банку я отложил на крайний случай, – и чтобы супы были съедобными, в них стали добавлять морской воды. Поначалу наши желудки восприняли ее плохо, но постепенно к ней привыкли все, кроме Браунинга, который так и не смог есть такие супы. Он болел из-за них с самого начала зимы, и со временем это стало одной из самых серьезных наших трудностей. Остальным похлебки на морской воде так полюбились, что обычная столовая соль казалась уже пресной, ей по возможности предпочитали морскую воду или морской лед. Значительно более серьезные последствия имел переход на исключительно мясную диету. С ней организму было труднее примириться. К наименее неприятным ее результатам следует отнести упорные ревматические боли в бедренных и плечевых суставах. Вынужденная задержка на острове сначала подействовала угнетающе на психику людей, и к концу февраля партию охватило уныние. Вскоре, однако, мы от него избавились, во всяком случае в дневное время, ночью же оно давало о себе знать содержанием сновидений. Сначала они так или иначе касались спасения партии. Что ни ночь, двоим, а то и троим участникам снилась «Терра-Нова», причем кто-то из находящихся на борту хотел связаться с нами. Однажды Абботт проснулся и заявил, что слышит пушечный выстрел, в другой раз Браунингу привиделось, что он проснулся, сел и увидел напротив в спальных мешках Кемпбелла, Левика и меня, а за нами – кают-компанию «Терра-Новы», где за столом сидят Пеннелл, Дрэйк и Деннистоун и, раскачиваясь из стороны в сторону, приговаривают: «Мы не можем до них добраться! Мы не можем до них добраться!» Эти сновидения перемежались кошмарными снами о невзгодах, постигших Южную партию или «Терра-Нову» на пути в Новую Зеландию. В наших снах часто являлся Амундсен со своими людьми. По мере того как время шло и давал о себе знать скудный паек, сны становились более разнообразными. На первых порах еда регулярно соседствовала с темой спасения и катастрофы, но потом пища решительно возобладала над всеми другими сюжетами. Каждую ночь мы сидели за банкетным столом и только собирались начать есть, как блюдо отодвигали в сторону. Или же вдруг вспоминалось, что в лавке за углом можно купить сколько угодно всяких продуктов, табака, спичек. Ругая себя за забывчивость, опрометью кидаешься туда и – о разочарование! – сегодня короткий день, лавка закрыта. С гастрономическими снами связано одно комическое обстоятельство: Левик всегда успевал до пробуждения съесть полный ужин, я же и, насколько можно судить по их рассказам, остальные товарищи неизменно просыпались до того, как прикасались к еде. Но когда со временем муки голода стали сильнее, нам начало казаться, что Левик имеет явное и несправедливое преимущество перед всеми остальными, хотя мы всегда с удовольствием слушали его рассказы о торжественном обеде или званом вечере, в котором он только что участвовал. Гастрономические сны продолжали нас навещать той зимой и позднее, а тема спасения партии почти полностью исчезла, уступив место странной мешанине из событий прошлого, настоящего и будущего, с преобладанием, впрочем, настоящего. Ниже я приведу отрывки из моих дневниковых записей о двух таких снах. Еще ничего не говорилось о том, как выглядела пещера внутри, но об этом лучше любых слов расскажет прилагаемый план.
Последние комментарии
16 часов 54 минут назад
19 часов 11 минут назад
1 день 9 часов назад
1 день 9 часов назад
1 день 15 часов назад
1 день 18 часов назад