Жизнь вдребезги [Буало-Нарсежак] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Буало-Нарсежак Жизнь вдребезги
Глава 1
Вот уже несколько часов, как они переругивались, но довольно вяло: движение на шоссе было оживленным. Обгоняя огромный грузовик, Вероника прерывалась посреди фразы, затем, не отрывая взгляда от зеркала заднего вида, заканчивала свою мысль. И снова умолкала, давая Дювалю возможность ответить. Друг на друга они не смотрели — машина ехала слишком быстро. Им приходилось выкрикивать свои обиды, когда их открытый «триумф» проезжал сквозь грохочущий, продуваемый всеми ветрами туннель. Иногда о ветровое стекло разбивалась букашка, вставляя след, похожий на плевок. Тогда Вероника выключала «дворники», и шоссе расплывалось у них перед глазами. Они замолкали. Оба уже устали, но ссора все еще не была исчерпана. И не будет никогда. Она назревала месяцами… — Для меня это вопрос принципа, — опять начала она. Казалось, она обращалась к дороге, к медленно сгущавшимся сумеркам; водители проносившихся мимо грузовиков включили подфарники. Что ж, она права! С болью в сердце Дюваль сознавал, что сам виноват во всем. У него просто дар впутываться в неприятности, как у других бывает дар к живописи или к музыке. Ну почему он выбрал именно эту женщину? Почему?.. От шума и быстрой езды он совсем одурел. Чувствовал себя словно под хмельком. Слова — самые грубые и оскорбительные — вырывались у него помимо воли. Кто же их выдумывал? Только не он. Не такой уж он злой. Хотя как тут не обозлиться… — Я не вор! — выкрикнул он. Она рассмеялась и нажала на газ, чтобы обогнать машину, тащившую на прицепе здоровенную лодку. Стрелка спидометра показывала уже больше 140 километров. — Мог бы и предупредить, — бросила ему Вероника. — Это же само собой разумеется! — Боже мой, ведь я тебе все время твержу, что не успел! — Всегда можно позвонить. — Ах так?.. Говоришь, позвонить? А куда тебе звонить, скажи на милость? Никто не знает, где тебя носит в Париже! Не удержавшись, он добавил: — И с кем!.. На сей раз она взглянула ему в лицо. — Ты это о чем? — Да о том, что, стоит тебе уехать из Канн, и тебя уже нигде нельзя найти. — Я тебе изменяю? Ты это хочешь сказать? — Почему бы и нет? Она резко притормозила, так что Дювалю пришлось изо всех сил упереться в переднюю панель. — Что на тебя нашло? — А ну-ка договаривай, голубчик. Итак, я тебе изменяю. Машина ехала теперь со скоростью 70 километров в час. До них доносились вечерние шорохи. Вдруг стало очень тепло. — Ну же, давай! Выкладывай! Дюваль провел рукой по глазам, по вискам. Спокойно! Главное — спокойно! — Ведь ты мне разрешила брать деньги с твоего счета? — При чем здесь это? — Погоди! Поначалу все твое было моим, а все мое — твоим, так? — У тебя ничего не было за душой. — Хорошо, — покорно согласился Дюваль. — Во всяком случае, я имею право брать у тебя деньги. Да или нет? Она пожала плечами. — И все-таки, — продолжал он, — ты называешь меня вором. Тогда почему бы и мне не назвать тебя… — Кем? — Послушай, Вероника. С меня довольно!.. В четверг я весь день пытался тебе дозвониться. Я хотел поговорить с тобой именно об этом чеке. Звонил до полуночи. Никто не брал трубку. Где ты была? Их обогнала машина, тащившая на прицепе лодку. Будто пловец, вынырнувший из воды, Дюваль вдруг увидел у себя над головой ее белый корпус, лопасти винта. Вероника включила фары ближнего света. На корме высветились медные буквы: «Лорелея». — В Париже у меня всегда куча дел, — сказала Вероника. — Интересно знать, каких! — Представь себе, я хожу в кино, на выставки, на демонстрацию мод. Понемногу она прибавляла скорость, так что в ушах у них вновь засвистел ветер. — Я ведь не такая, как ты. Мне все интересно. Конечно, в Каннах очень красиво, зато в Париже как-то легче дышится. — Да плевать мне на Канны! Я и приехал-то в Канны только потому, что здесь полно бабенок… таких вот, как ты… которые день-деньской подыхают от безделья. По правде сказать, они здоровее меня, просто им льстит, когда их тискает массажист… Он посмотрел на свои массивные волосатые руки и медленно сжал кулаки. — Да они прямо кончают, когда я их лапаю! Так приятно, когда тебя растирает раб! Он тебе и врач, и полотер, и гипнотизер, а главное — всегда к твоим услугам! Вероника яростно нажала на газ, и их «триумф» вырвался вперед, снова оставив позади красивую белую лодку. Они подъезжали к Лиону, и шоссе было запружено машинами. — Прикури мне сигарету, — попросила она. — Там, в «бардачке», целая пачка. Он открыл пачку, с отвращением зажал сигарету губами. И сразу почувствовал во рту противный, словно желчь, привкус ментола. Еще одна характерная деталь. Даже в этом их вкусы расходятся! Он поспешно протянул Веронике зажженную сигарету. — Ты ведь не возражала, — продолжал он, — когда я решил открыть свое дело. Только это стоит недешево. И я тебя честно предупредил… Одно только оборудование обойдется в миллион франков. — Прежде чем его заказывать, надо было твердо решить, остаемся мы в Каннах или нет. Да и к чему оно тебе? Разве твоих рук недостаточно? — В Каннах или в любом другом месте мне без оборудования не обойтись. И чем больше аппаратов, тем лучше, ведь я и впрямь хочу делать деньги. — Ну надо же! — сказала она. — Видно, это у тебя наследственное. Стоило ему на минутку расслабиться, как она нанесла удар. Подавшись вперед, он крепко зажмурил глаза. От злости его всего передернуло. Он едва сдержался, чтобы не влепить ей изо всех сил пощечину, и скрестил руки на груди. Она мельком взглянула на него, почувствовав, что зашла слишком далеко. — Ты еще заработаешь кучу денег. — Она вдруг заговорила примирительным тоном. — Руки у тебя золотые… — Заткнись! Дорожных знаков и указателей попадалось все больше. От высоких фонарей на шоссе падал рассеянный, как в операционной, свет. Дювалю захотелось сойти в Лионе. Оттуда он мог бы вернуться в Канны ночным поездом. Оставаться рядом с этой женщиной дальше у него просто не было сил. Слишком долго он себя сдерживал… Оба они просто притворщики. Только она еще хуже, чем он. Намного хуже! — Выпьем кофе? — предложила Вероника. Он промолчал. Он тоже прекрасно знал, как можно ее оскорбить. Она притормозила, подъезжая к стоянке. — Мы заслужили чашку кофе. Ну, перестань дуться, Рауль. Я сейчас сказала глупость… Я признаю, что была не права. Идем? Она вышла из машины, прямо через юбку поправила на себе пояс, бросила рабочему в синем комбинезоне: — Заправить… И воду залить… Потом поставите на стоянку… Спасибо. Этот сухой тон, эта привычка всеми командовать — нет, он больше не вынесет! Ведь она даже не хороша собой. И это его жена! На всю жизнь! Всего полгода, как они женаты, а он уже вынужден отчитываться перед ней, оправдывать свои расходы… Следом за ней он вошел в кафе при автозаправочной станции, битком набитое туристами. Вероника протянула ему бумажный стаканчик. Кофе отдавал лакрицей. Его пальцы сразу же стали липкими. Она улыбалась как ни в чем не бывало. Слова ее не задевали. Он же чувствовал себя по уши в грязи. Он вернет ей все. Пусть эти толстосумы подавятся своими деньжатами! В юности он раздал столько листовок и брошюр, что и теперь невольно выражал свою ненависть словами из партийного лексикона: толстосумы, богачи. Вероника тоже была из богатеньких, из тех, кто отдает приказы, — у них и голос для этого подходящий, с легкой ноткой презрения. Она прихлебывала кофе мелкими жадными глоточками. Вероника всегда и везде чувствовала себя как дома. Она и думать забыла об их ссоре — вернее, отложила ее в сторону, словно недовязанную кофту. Вскоре Вероника вновь возьмется за нее, пересчитает петли и станет их провязывать одну за другой… Но сейчас она поглощена тем, что происходит вокруг: наблюдает, как носятся детишки, как женщины наводят красоту, а у самой плечи и бедра чуть заметно подрагивают в такт модному мотивчику, доносящемуся сквозь шум из глубины зала… — Теперь ты поведешь машину, — объявила она. — Я устала! Дюваль отвесил ей церемонный поклон. — Слушаюсь, мадам. Удивившись, она пристально посмотрела на него: — До чего ты бываешь глуп! Расплатившись, она уселась в машину, повертела в руках ремень безопасности, но так и не пристегнула его. — Он душит меня. Поезжай, только не гони. Он медленно двинулся по боковой дорожке, поджидая, пока между машинами на шоссе появится просвет, затем прибавил скорость. И вот они снова одни среди мчащихся огней. — Что мне теперь делать с оборудованием? — спросил он. — Не то чтобы мне самому хотелось остаться… Вообще-то Канны мне осточертели. — Уведоми поставщика. В конце концов, ты имеешь право передумать. Ну а если он не согласится… что ж, там посмотрим. Надо было посоветоваться со мной… Решать вот так, с бухты-барахты… Ведь ты прекрасно знаешь, я хочу жить в другом месте. — В другом месте я не найду столько клиентов. Только это меня и удерживает. — Ну, стоит только постараться… Постараться! Да она хоть знает, что это такое? Все дни напролет заниматься массажем, когда поясницу, плечи ломит от усталости, а руки двигаются сами по себе… они уже не твои… они снуют, разминают, пощипывают, погружаясь в дряблые телеса, словно псы, которых спустили с привязи и которые больше не желают слушать команду. К вечеру кисти повисают, словно дохлые крысы. И за все это время ни единой мысли не приходит в голову… только ощущение, что ты отдаешь собственную плоть и кровь, что жизнь вытекает из тебя капля за каплей… Наступило долгое молчание. Часы показывали половину двенадцатого. Дювалю хотелось забыться сном. Вероника права, утверждая, что он ничем не интересуется. Даже собственным ремеслом. Ничего он не любит. И никого. А главное — не любит самого себя. Словно сам с собой сводит старые счеты. Один Дюваль вечно гонится за вторым, словно шпик, которому приказано следить вечно. Какая разница, что там говорит Вероника! Его всегда будут эксплуатировать — хоть мсье Жо, хоть любой другой. Таково его предназначение! Вот уже двадцать пять лет, как это длится. Даже фамилия Дюваль ему не принадлежит! Он живет на свете, словно сорняк. Его породил ветер. Ветром его и унесет. Зацепиться ему не за что, ведь у него ничего нет. Что за нелепое желание обосноваться, встать на ноги, повесить медную табличку: «Рауль Дюваль, специалист по лечебному массажу»! Он не может — да и не сможет никогда — соблюдать правила игры, вести бухгалтерский учет, иметь свой сейф в банке, прикупать ценные бумаги, понемногу превращаясь в денежный мешок. Его руки не умеют загребать. Он ошибся эпохой — точнее, его обманули. В прежние времена он жил бы счастливо, к примеру в средние века, на какой-нибудь многолюдной узенькой улочке. Он лечил бы людей бесплатно. К нему бы приходили издалека, осыпали его дарами. И тогда он слыл бы не массажистом, а целителем, чей талант благословил сам Господь Бог. Вероника закурила сигарету и включила магнитофон. Зазвучал голос Джо Дассена. Прекрасная ночь, в которой огни далеких машин сияли, словно драгоценные камни, превратилась в дешевый балаган. «Я ее убью, — подумал Дюваль. — Придушу вместе с ее миллионами». Кстати, их оказалось не так уж много! Пожалуй, именно это и обернулось для него самым горьким разочарованием. Он женился на женщине, которая утверждала, что богата, во всяком случае, она жила на широкую ногу, и вскоре обнаружил, что основную часть ее доходов составляют алименты бывшего мужа. К тому же сумма алиментов окружена тайной. Сколько, собственно, он ей платит? У него денег куры не клюют. Он, если верить Веронике, владеет обширными земельными угодьями в Нормандии. Там он разводит лошадей. Но можно ли ей верить? Как часто Дюваль уличал ее во лжи! Она лгала даже по самым невинным поводам. Словно старалась отгородиться от него какой-то ширмой. К счастью, она ему безразлична. А злится он потому, что она обещала ему помочь — и обманула. Чересчур он легковерен. Стоит только начать при нем строить планы о его дальнейшей судьбе, как он уже ослеплен: верит чему угодно и даже не сомневается, что наконец-то в его жизни все переменится и он станет одним из тех, кто принимает решения. «Нам нужно открыть, — говорила она, — солидное заведение, нечто вроде клиники. Если ты станешь размениваться на мелочи, то навсегда останешься лекарем, костоправом. Но если мы создадим современное предприятие, на тебя станут смотреть как на настоящего доктора». Она-то тут же поняла, что это его больное место. Ну, а как только он заговорил о расходах… Ладно! Сколько можно все это пережевывать! Он обгонял тягачи, фургоны… передвижной цирк… Цирки всегда путешествуют по ночам. У него возникло ощущение, что он подсмотрел секрет фокусника… После Дассена запел Энрико Масиас… — Нельзя ли сделать потише? Я сам себя не слышу. В сущности, они оба использовали друг друга. Он польстился на деньги… Нет, это не совсем верно. На деньги ему плевать. Скорее его привлекала возможность занять более высокое положение в обществе. А что касается ее… тут все сложнее. Она привязалась к человеку, который ее исцелил. И купила его. Он состоит у нее на службе, составляет часть ее жизненных удобств. Однажды он услышал, как она объясняла кому-то по телефону: «Это чудесно. Я больше не принимаю никаких лекарств, я даже забыла, где находится желчный пузырь». Еще одна тайна. Он не знает ни одной ее подруги. Она никого не принимает, никому не пишет, даже сестре, живущей где-то в Ландах, с которой она поссорилась — он уж и не припомнит из-за чего. И тем не менее она без конца звонит по телефону. Кому же?.. Наверняка таким же, как она сама, бездельницам. Уж он-то видит их насквозь, этих скучающих дамочек, которые таскаются к массажисту, чтобы поговорить о себе, рассказать о своем разводе или о менопаузе!.. С машиной что-то неладно. Он это чувствует, сидя за рулем. Похоже, спускает шина. Просто возмутительно, как небрежно она обращается с этой прекрасной миниатюрной машиной. Да разве может она понять, что вещи тоже живые, только по-своему? Ездит где попало, забывает переключать скорость, глушит двигатель. А как она при этом ругается… «Терпеть ее не могу! — подумал Дюваль. — Да я ее просто ненавижу!» Он не сразу понял, что его переполняла именно ненависть. Он знает, как нащупать болевые точки, как их распознать, как приглушить страдания. Но когда он пытается обследовать свое больное место, боль становится пронзительнее, она распространяется все дальше и дальше, питаясь малейшим воспоминанием. Развестись? Но для этого нужна причина. И потом, она немало потрудилась, чтобы заполучить его. Она не отпустит его по первому требованию. К тому же он все-таки влетел ей в копеечку. Она продала свою квартиру в Париже, чтобы купить ту, в которой они сейчас живут в Каннах. Оплатила аренду помещения, где он намеревался обустроить массажный кабинет… Любой адвокат скажет ему: «Чем вы, собственно, недовольны?» И будет прав. Дюваль ведь прекрасно знает, что она ему не изменяет. Только что он просто ломал комедию, делая вид, будто подозревает ее, просто сильно разозлился. В чем же он может ее упрекнуть? В том, что она для него скорее деловой партнер, чем спутница жизни. Но поди объясни это юристу! Партнер, который ничего не упускает из виду, который наводит порядок у него за спиной и который даже приобрел для него новые халаты — такие, как у хирургов, с застежкой на плече; словом, нечто вроде компаньона, управляющего, учитывающего любые траты, как будто ему придется представить отчет хозяину!.. А прежде!.. Да, прежде все было иначе… хотя тоже мерзко, но все же… Дюваль изо всех сил старался быть честным… Нет, ничуть не лучше, чем теперь. Жил он в конуре, в настоящей трущобе. В шкафу скапливалось грязное белье. Книжки валялись где попало. Тогда он походил на дикаря. Но в душе у него жила надежда: мы еще взорвем это сволочное общество, прикончим его! Так что же с ним стряслось? Почему он внезапно попрал свои идеалы. Почему изменил им? Вот в чем загвоздка. Нечего все сваливать на Веронику. Он сам оказался слабаком. Не стоило ему вообще приезжать в Канны. Слишком здесь хорошо для него… и слишком роскошно. Эти надушенные дамочки, увешанные драгоценностями, предлагавшие ему свое тело, эти чаевые, от которых он не мог отказаться! Самое прекрасное на свете ремесло он превратил в постыдный промысел. Его объяснения наивны, а слова звучат фальшиво. На самом деле все не так уж скверно — и в то же время намного страшнее. Он утратил лучшее, чем обладал, — бедность и мятежный дух. Он превратился в их сообщника. Да, он сообщник Вероники. Они вдвоем добивают в нем то, что заслуживало уважения. — Да выключи ты эту музыку! — Ну, знаешь, с меня довольно. Хочу и буду слушать! Он затормозил и остановился на разделительной полосе. Встревоженная, Вероника уменьшила звук. — В чем дело? — Похоже, у нас спустило колесо. Он заглушил двигатель. Машин на дороге стало поменьше. Справа на фоне неба выделялись горы Оверни. Должно быть, они находятся где-то между Тэном и Турноном. Дюваль закурил «Голуаз», вышел из машины и обнаружил, что левая задняя шина наполовину спущена. В ту минуту он подумал, что для счастья ему только не хватало менять колесо в такую темень. Правда, в «бардачке» лежит карманный фонарик, но батарейка наверняка села. В тот момент он даже не почувствовал никакого соблазна. Этот соблазн снизошел на него чуть позже, когда он принялся закручивать гайки. До того момента он все проделывал машинально. Погруженный в горестные размышления, он приладил домкрат, снял колесо… Если бы на свете существовала хоть какая-то справедливость… Тогда он не стал бы массажистом… И не женился бы на Веронике… И ему не пришлось бы и дальше тянуть это идиотское существование… Но кто его заставляет жить так дальше? Да?.. Нет?.. Снова приходится решать: орел или решка? Он представил себе вращающуюся монету, и тут все началось. Он только что закрутил вручную все пять болтов. И вдруг застыл. В его душе зародилась безумная мысль. Он все еще опирается одним коленом на землю, опускает голову, тяжело дышит. Желание… Непреодолимое желание. — Поторапливайся. Не торчать же здесь всю ночь! У него даже нет сил ей ответить. Теперь магнитофон вопит голосом Клода Франсуа. Рот Дюваля скривился в страдальческой улыбке. Он медленно поднялся, опираясь на крыло машины. Да, ему знакомо это сладостное изнеможение. Сколько раз оно охватывало его, когда из туннеля метро с грохотом вырывался поезд! Всего один шажок, еще один… и наконец, последний! Его охватывает возбуждение, словно он почувствовал потребность овладеть женщиной. Состав приближается, останавливается. И он приходит в себя. У него вспотели ладони. То была просто страшная игра, ребячество — вроде русской рулетки. Он слегка затянул гаечным ключом первый болт, совсем чуть-чуть… затем второй… Колесо вращается справа налево, гайки свинчиваются справа налево… Следовательно, через несколько десятков километров пути все гайки слетят с колеса. На ходу они постепенно открутятся. Он поспешно подтянул остальные болты, но не сильно. Вот и пришло время поставить все на кон. Он еще может затянуть их до упора. Но у него опускаются руки. Он глядит Веронике в спину. Подписывая брачный контракт, она сказала нотариусу: «Уж лучше владеть всем совместно. Так будет по-честному». Ну вот и настал час поделить все пополам! Он собирает инструменты, промасленной ветошью обтирает ладони, закрывает багажник. Делает глубокий вдох. Запахи ночи неуловимо изменились. Вскоре над горизонтом загорятся первые лучи солнца. Каждая былинка, каждый листик сейчас тянутся к жизни. Земля благоухает любовью. И Дювалю наконец удалось примириться с самим собой. Он подошел к Веронике. — Может, пока поведешь ты? После Авиньона я тебя сменю. Никогда они не доедут до Авиньона. У них нет и одного шанса из тысячи. Она недовольно ворчит, садясь за руль. Он выбирает место смертника. Ведь он и должен рисковать больше! Он и ремень не станет пристегивать. Включив фары, Вероника выезжает на шоссе и прибавляет скорости. — Обожаю ездить ночью, — сообщает она. — А ты? Он не отвечает. Он сжимает ладонями колени. Спидометр показывает 80 километров. Господи, поскорей бы все кончилось! — Ты не могла бы ехать побыстрее? — Мы замерзнем. Хочешь, поднимем верх? Только не это! Пришлось бы выходить из машины. Он не в силах сдвинуться с места. Нет, ему не страшно. Словно сидя в кресле у зубного врача, он убеждает себя: «Я даже ничего не почувствую» — и прислушивается, как гулко стучит сердце. 85 километров, 90… Машина идет безукоризненно. Колеса совсем не стучат. Он не может даже догадываться, как все произойдет. Вряд ли колесо отлетит. Болты ведь не сорвутся все сразу. Скорее всего, его просто перекосит. Оно осядет, и машина перевернется, их выбросит на шоссе. Дюваль представил себе два тела, распростертые на асфальте… Он закрыл глаза. Можно ли еще исправить то, что он сделал? Но как найти предлог? Она пошлет его ко всем чертям, попроси он остановиться. А то и заподозрит неладное — с ее-то дьявольским чутьем. К тому же довольно ему изображать из себя труса! Шоссе почти опустело. Свидетелей аварии не будет. Изредка справа от них мелькают автостоянки. Там застыли колонны машин с потушенными фарами. Им навстречу бегут огромные голубые указатели: «Авиньон»… «Марсель»… Цифры, стрелки… Словно вести из другого мира, который доживет до утра. А где тогда будут они оба? На какой больничной койке? Нет. Ничего он не скажет. Вот только рук своих ему жалко. Он смотрит на них. Они не заслуживают такой участи. Они сильны, жизнь и мудрость бьют в них ключом. Сколько бесов они изгнали! Они так похожи на руки заклинателя духов! Вот они сами собой сложились, словно для молитвы.Глава 2
Лучше ни о чем не думать или попытаться раздвоиться, как будто это тело, скрючившееся на сиденье автомобиля, принадлежит кому-то другому. А главное — больше не лелеять никаких безумных надежд. Катастрофа неизбежна. Дюваль пересмотрел множество вестернов, где крупным планом показывали взбесившихся лошадей и отлетающие на ходу колеса. И сейчас эта картина стоит у него перед глазами — колесо все больше расшатывается, один болт уже не держится, остальные откручиваются миллиметр за миллиметром. Дорога со свистом проносится мимо. Легкий толчок. Неужели теперь?.. А он-то считал себя храбрецом… Но мужество покинуло его. Ветер леденит вспотевшую кожу. Приходится стиснуть зубы, чтобы сдержать стон. Машину тряхнуло. Одной рукой он схватил ремень безопасности, другой оттолкнулся от передней панели. Теперь в его воображении возникает образ парашютиста, готового к прыжку. Пусть вырвется наружу насилие, которое, как безликий двойник, всегда таилось в нем, и пусть погибнет в вихре грохочущего металла, крови и пламени… Но колесо все еще держится. И жизнь продолжается. Его мышцы расслабились. «Авиньон. 20 км». Слишком уж много прямых отрезков пути. Только крутые повороты могут совладать с оставшимися болтами. Он вдруг замечает, что выключил магнитофон, когда пересел на место Вероники. Вот бы снова его включить! Как красиво умирать под музыку! Но на это у него уже не хватит сил. Снова проносится мысль: «Ведь это убийство… Я не имею права…» Он вздрагивает, услышав ее голос: — Что это там стучит? Слышишь? Он прислушивается — вернее, только делает вид. Должно быть, пара болтов уже свалилась в колпак, и теперь они то и дело постукивают, сталкиваясь друг с другом. — Ну, теперь слышишь? — Это в багажнике. Наверное, я плохо положил колесо. Ему трудно говорить. — До чего надоедливый стук! Он не отвечает. Этот стук означает, что авария произойдет очень скоро, возможно, вон там, где дорога проходит под мостом. Мост уже совсем близко. Стук вдруг прекратился. Резкий порыв ветра, и снова, насколько хватает глаз, перед ними при свете фар расстилается шоссе. Теперь он следит за спидометром: цифры, отсчитывающие гектометры, быстро сменяют друг друга, прыгают у него перед глазами, и он ни одной не успевает запомнить. И тем не менее одно из этих чисел станет для него роковым. Возможно, это будет семерка. Цифра семь всегда играла в его жизни важную роль. Родился он 7 января. Мать умерла 7 мая. Женился 7 декабря… Да и многие другие события, уже почти позабытые, случались с ним 7 числа. К примеру, диплом бакалавра он получил 7 июня… А тот нелепый приговор за нанесение телесных повреждений ему вынесли 7 марта… Сказать по правде, ничего серьезного. Ему дали крошечный срок, условно. Тогда тоже все вышло из-за машины. Спор из-за места на стоянке. Он ударил кулаком и… Цифры падают, как песчинки в песочных часах. Послышался треск. Он задыхается от прихлынувшей к вискам крови. Все мышцы свело судорогой и никак не отпустит. Он мог бы назвать те, которые онемели и ноют от напряжения. И сумел бы их успокоить, едва прикоснувшись к ним большим пальцем. Мышцы похожи на пугливых зверюшек — у каждой свой характер, свой нрав. Когда-то он хотел написать об этом книгу: «Психология и физиология ласки». Что за чепуха лезет в голову на пороге смерти! Тогда как следовало бы… Машина начинает петлять. Вероника ее выравнивает. — Похоже, меня клонит в сон, — говорит она. — Это самое дурное время перед рассветом. Впереди замелькали огни. Показалась большая автозаправочная станция, освещенная, словно вокзал. Ряды колонок. Длинное здание вытянулось вдоль стоянки, забитой оставленными на ночь машинами. Вероника замедляет ход, затем тормозит, чтобы выехать на боковую дорожку. «Триумф» заваливается назад, его бросает из стороны в сторону. Дюваль скорчился, изо всех сил цепляясь за сиденье. Он уже все понял. Ничего у него не вышло. Машина ехала слишком медленно. Она то катится, подпрыгивая, словно по листу гофрированного железа, то ее вдруг круто уводит в сторону, и она ползет, ползет, словно бита для игры в карлонг[1], все сильнее кренится, с силой ударяется о фундамент переднего ряда колонок. Мотор глохнет. Наступает тишина. Затем до них доносится топот бегущих ног. Какой-то человек склоняется над ними. Он вне себя от ярости. — Эй, так не годится! Вы что там, заснули? У него светлые волосы. Щека запачкана смазкой. На голове полотняная фуражка с длинным козырьком, похожая на те, что носили солдаты во время войны. На груди, словно нелепый орден, поблескивает значок: «Элф». Все еще кипя от гнева, он открывает дверцу, помогает Веронике выйти из машины. Дюваль не может унять дрожь в руках. Он слышит голос Вероники, но не понимает, о чем она говорит. Слишком далеко он только что побывал. Его бьет озноб. Все пропало. Остается лишь смириться… Понемногу он начинает возвращаться в окружающую его действительность. Сейчас два часа утра. Из здания выходит еще один рабочий. На ходу он натягивает куртку. От его рук на бетонную стену ложатся длинные тени. — Взгляни-ка! — кричит ему тот, что в кепке. — Да они в рубашке родились! Дюваль опускает на землю одну ногу, потом другую. С трудом встает. Оба заправщика присели на корточки позади машины. Вероника склонилась над ними. — Колесо ни к черту, — говорит один. — Так не бывает, — откликается другой. — Ну, один болт еще может сорваться, да и то вряд ли. Но чтобы все пять разом… Такое можно только подстроить нарочно! — Колесо менял мой муж, — поясняет Вероника. Оба не спеша поднимаются. Дюваль заранее знает, что его объяснениям все равно никто не поверит. — Я их затянул до упора, — уверяет он. — Значит, плохо затянули. Это произнес старший из них, тот, что вышел из здания. Он вытирает ладони о штаны, покачивая головой. — Вы легко отделались! Но ведь видно, если болт закреплен слабо. — У меня не было фонарика. — Подкрутить можно и в темноте! Вам что, ни разу не приходилось менять колеса? — Отчего же, не раз… — Так о чем же вы думали? Вам что, на тот свет не терпится попасть? Вероника не сводит глаз с Дюваля. Он лихорадочно соображает, как бы возразить. От фонарей на него падает резкий свет. Он чувствует, что ему не избежать нокаута. — Мы спешили, — наконец выдавливает он. — Спешили шею себе сломать! — Это автомобиль жены. Я в нем не разбираюсь! — Да что за чушь вы несете? Колесо — оно и есть колесо! Ну вы даете! — Починить можно? — спрашивает Вероника. Они оба оборачиваются к ней. — Смотря в каком состоянии цилиндры, — отвечает младший. — Здесь у нас, — замечает другой, — инструментов маловато. Если нам удастся… Они сочувственно разговаривают с ней. Ее-то они жалеют — ведь она вынуждена ездить с этим опасным безумцем. Трое против одного. Он ощущает это так явно, что вконец теряется. Отчаянно подыскивает удачный ответ, верное замечание, уместное словцо, способное наладить контакт. Он захвачен врасплох. Этого он не предвидел. И он все еще не вполне жив. В голове до сих пор туман. Он поворачивается и идет к зданию. Слышит, как один из рабочих говорит Веронике: — Муженек-то ваш, видать, не в себе. Он заходит внутрь. Здесь он один среди витрин, уставленных коробками конфет и пестрыми пачками. Он замечает стул и опускается на него. Неужели Вероника догадалась? А если да, стоит ли все отрицать? До него доносится ее голос. Она склоняется над рабочими, когда они присаживаются на корточки рядом со сломанным колесом. Она идет за ними, когда они, приподняв машину домкратом, оттаскивают ее в сторону. Надо думать, ей заново объясняют, что так, само по себе, колесо не отвалится, тут надо постараться — по неопытности ли, по незнанию, или… Единственный верный вывод может сделать только она сама, а сообразительности ей не занимать, и, следовательно, она уже знает. Вот она направляется сюда. Нет, Дюваль не желает сцен. Он смотрит, как она подходит все ближе. Стоит за стеклянной дверью и ищет его глазами. Он встает со стула — так легче защищаться. Сейчас, бы ему разгневаться, рассвирепеть, обозлиться так, чтобы выглядеть невиновным, или, может, наоборот, лучше бросить ей в лицо всю правду, будто серной кислотой плеснуть. Неслышно открывается дверь. Это Вероника — вся в белом, словно привидение, возникшее из ночной тьмы. Лицо ее в приглушенном свете ламп странно меняется. Она останавливается поодаль, словно он таит в себе смертельную заразу. — Ты это нарочно подстроил, — шепчет она. Он молчит. Еще в школе ему приходилось стоять в такой же позе, опираясь на правую ногу, склонив голову, храня молчание, и из-за этого его считали упрямым и скрытным, хотя он искренне пытался подобрать нужные слова, чтобы все объяснить. Но он словно блуждал в потемках. И вечно перед ним стоял судья: мать, учитель, сержант, полицейский, а вот теперь его жена твердит тем же злобным тоном, что и все прочие: — Отвечай же! Скажи хоть что-нибудь! — Ладно тебе! Нечего орать. Да. Это я… Я все подстроил. — Почему? — Чтобы посмотреть… — На что посмотреть? — Посмотреть, что будет с нами… с обоими… Можем ли мы продолжать жить так дальше… Она силится понять. Сжимает губы. Прищуривает глаза. Все это ее отнюдь не красит. — Что это значит? — А то, что с меня довольно. — И ты решил меня убить? — Да нет же. Не обязательно тебя… Это вроде как пари… да-да, вот именно, пари. — Ты совсем спятил. — Возможно. Мне это уже говорили. Она молчит. Рушится ее убогий мирок, где все так легко раскладывалось по полочкам. Он переступает с ноги на ногу. Делает шаг вперед. Она отскакивает так поспешно, что наталкивается на витрину. — Не смей ко мне прикасаться! Ее голос охрип. Она уже готова была позвать на помощь! Не спуская с него глаз, она потирает ушибленную руку. — Я тебе ничего не сделаю, — говорит он. — Да ведь ты меня чуть не убил! Она все еще считает, что он задумал убить ее. До нее никак не доходит, что сам он рисковал еще больше. — Тебе это так не пройдет! И другие реагировали точно так же. Произносили те же самые слова. Бросали в лицо те же угрозы. И наказание у них всегда было наготове. — Собираешься донести на меня в полицию! — догадывается он. — Да кто тебе поверит? Я же сидел рядом, на месте смертника. Даже ремень не пристегнул. Она до того потрясена, возмущена, выведена из себя, что едва не плачет. — Я с тобой не останусь! — выкрикивает она. — Я тебя не держу. — Я посоветуюсь с адвокатом. Клянусь, ты за это дорого заплатишь! Он бы сильно удивился, не заговори она о деньгах. Он пристально осматривает ее с головы до ног… Белый костюм от известного кутюрье… Витой золотой браслет… Дорогая сумочка… Она для него куда более чужая, чем туземец с берегов Амазонки. — Идет, — говорит он. — Разведемся!.. Так будет лучше. Ситуация проясняется. Вероника понемногу успокаивается. Она знает, что следует предпринять, чтобы получить развод. На секунду она выглядывает наружу. Там рабочие возятся с «триумфом». Она старается говорить потише: — Так это правда? Ты решил? — Да. Она еще колеблется. Он ждет, теперь уже с нетерпением. Сейчас он уже ни о чем не жалеет. Перед ним открывается будущее. Он готов на любые уступки. Лишь бы поскорее покончить с этим! — Я буду тебе платить алименты, — обещает он, — если дело в этом. — Алименты? Где уж тебе! Она добавляет: — А до развода как мне себя обезопасить? В недоумении он переспрашивает: — От чего обезопасить? — Не придуривайся! Откуда мне знать, что ты еще можешь выкинуть? — Я? Да чего тебе бояться?.. Ничего она не поняла. И никогда не поймет. Для нее он навсегда останется подлым мелким преступником. У него вырвался презрительный смешок. — Ясно, — сказал он. — Ты мне не доверяешь. — Еще бы! — Так чего же ты хочешь? — Хочу… чтобы ты подписал документ. — Чушь какая-то. Объясни, чего тебе надо. — Чтобы ты написал, что пытался меня убить. — Ну нет. Ни за что. И не надейся. Она отступает к двери. — Я сейчас их позову. Скажу, что ты нарочно испортил колесо, что ты сам мне признался. Вероника приоткрывает дверь. — Не двигайся, а то закричу! — Да на что тебе такая бумага? — Я положу ее в конверт и оставлю у своего адвоката. Понял зачем? Если ты только вздумаешь… — «Вскрыть в случае моей смерти!» — сказал он. — Смех, да и только! Ему уже тошно от этой перепалки. В другое время он бы держался получше. Но ведь он столько перенес! К тому же в каком-то смысле он и правда пытался ее убить. Бесполезно выдумывать отговорки: она вполне могла разбиться вместе с ним. — Уж не знаю, что ты имеешь против меня, — продолжает она. — Но так мне будет спокойнее. Поставь себя на мое место. Их послушать, так и впрямь придется вечно ставить себя на их место. А на его место кто-нибудь хоть раз пытался встать? Он подвигает к себе стул. Господи, до чего он измучен. Она отпускает дверь, и та со слабым хлопком закрывается у нее за спиной. Вероника подходит к нему поближе. — Я прошу тебя черкнуть всего пару строк, — настаивает она. — Имей ты хоть немного совести, ты бы не спорил… Для тебя это даже важнее, чем для меня: ты сейчас в таком состоянии, что сам должен себя остерегаться, бедный Рауль. — Ради Бога, давай без нотаций. Он порылся в карманах, вынул блокнот и приготовился писать прямо у себя на колене. Между тем ум его мечется в поисках выхода. — Знаешь, — говорит он наконец, — эта бумага ничего не будет значить. Стоит только пораскинуть мозгами, и сразу ясно, что тут что-то не так. Пожав плечами, он добавил: — Чувствуется, что это все подстроено, продумано заранее, чтобы легче было получить развод. Я тоже пойду к адвокату… прямо завтра. И объясню ему, что написал это признание по твоей просьбе… Любовницы у меня нет, из семьи я не уходил, значит, у нас остается только один повод для развода: гнусные оскорбления да еще жестокое обращение с супругой. Ведь так? Но она молчит. Не спускает с него глаз, словно ждет какого-то подвоха. — Что ж, — решает он, — пожалуй, это и впрямь неплохо придумано. Так дело у нас пойдет быстрее. Всю вину я беру на себя… Да ведь мне не привыкать. И он принимается писать: «Я, нижеподписавшийся Дюваль Рауль, настоящим признаю, что подстроил аварию…» Она резко обрывает его: — Нет! Пиши: признаю, что пытался убить свою жену… — Но это же неправда, — протестует он. — Не пытался я тебя убить… Он продолжает: «…при следующих обстоятельствах: 6 июля сего года на шоссе А7 автомобиль марки „Триумф“ с номерными знаками 2530 РБ 75, который вела моя жена, остановился вследствие прокола левого заднего колеса…» Он старается изо всех сил. Подбирает самые обтекаемые выражения, чтобы показать, насколько он беспристрастен и до какой степени все это ему теперь безразлично. Тут же монотонно перечитывает вслух написанное, словно чиновник из какого-нибудь учреждения: — «Я сменил колесо, причем умышленно не затянул до упора крепежные болты, что неизбежно должно было привести к аварии…» Так пойдет? — Укажи, что имеются свидетели. — Ладно… «Авария произошла у последней автозаправочной станции перед поворотом на Авиньон. Тяжких последствий она не имела, так как машина сбавила скорость, чтобы въехать на стоянку, расположенную перед автостанцией. Двое рабочих, дежуривших ночью на станции, обнаружили поломку и приступили к ремонту». Он вырвал листок, быстро перечитал его еще раз, добавил пару запятых, поставил дату и подпись, затем протянул его Веронике. Спокойно, словно ее здесь уже не было, положил блокнот в карман, поднялся со стула, подошел к автораздатчику и опустил в щель монетку. Кофе в бумажном стаканчике дымится и обжигает ему пальцы. Обмакнув губы в горячую жидкость, он прохаживается по залу, словно хочет размяться с дороги. На Веронику он и не глядит, хотя повсюду натыкается на ее отражение. Она обдумывает текст признания, застыв, словно манекен в витрине. Очевидно, пытается понять, не надул ли он ее. Наконец она аккуратно складывает листок и убирает его в сумку. Щелкает замком. Оба они чувствуют, что перед тем, как навсегда разойтись в разные стороны, им следовало бы произнести какие-то слова, хоть как-то выразить свои чувства. Пусть они враги, но до чего же глупо расставаться вот так, в магазине самообслуживания, среди плиток нуги и тюбиков крема для загара! Но Вероника выходит не обернувшись. Прощай, Вероника! Теперь-то и пойдет у них война нервов. Он допивает кофе. Мсье Жо он скажет, что хорошенько поразмыслил и решил не открывать собственное дело. Никаких объяснений тот от него не потребует. Сам поймет, что у них с Вероникой теперь нелады. Клиентки придут в восторг. Остается проблема с адвокатом. Придется выложить ему все свои обиды и горести… Он идет к другому автомату, находит мелочь, и автомат выбрасывает пачку «Голуаз». Закуривает, глубоко затягиваясь. «Почему вы на ней женились?» — спросит адвокат. Но те причины, которые все приводят в таких случаях, никогда не бывают истинными. Во-первых, она сама бросилась ему на шею. Она с тем же успехом могла захотеть завести таксу или другое животное. Взять хотя бы ее «триумф» — увидела его и сразу купила. Правда, в кредит. У нее есть доход, но собственного капитала нет. Словно у содержанки! Впрочем, ему неизвестно даже, кто она родом. Может, выросла на улице, как и он сам? О своем происхождении она никогда не рассказывала. У нее непринужденные манеры, кое-какой вкус, она элегантна — словом, ее внешний вид так же обманчив, как и у большинства женщин. Он-то этих баб знает наизусть — недаром мнет их целыми днями. Не так-то просто отличить потаскуху от светской дамы. По крайней мере, ему это не под силу. Одно он знает наверняка: он ее не любил. Но как это скажешь — пусть даже человеку, который всякого наслушался, почище любого священника!.. Мимо проносятся тяжелые грузовики. На мостовой скрещиваются лучи от фар. Дюваль выходит наружу. Ему душно в этом бункере, провонявшем бакалейной лавкой. Ночную мглу можно пить, как тягучее вино. Вероника стоит там, рядом с машиной. Издалека до него доносятся голоса. Пожилой рабочий, тот, что в куртке, кладет молоток. — Вам бы лучше задержаться в Авиньоне, — советует он. — Болты перекосило. Конечно, если ехать потихоньку, ничего не случится. Но цилиндры придется менять. Не говоря уж о колесе. Оно-то вообще никуда не годится. Дюваль заставляет себя подойти поближе, стараясь держаться непринужденно, чтобы загладить произведенное им дурное впечатление. — Вам уже легче? — с чуть заметной иронией осведомляется молодой. — Да, все прошло. Только голова еще побаливает. Пожилой садится в «триумф», заводит его и на малой скорости объезжает вокруг автостанции. Другой присматривается к заднему колесу, даже садится на корточки, чтобы лучше видеть, как оно вращается. — Ну, сойдет, — решает он. — Ясное дело, оно вихляет. Да ведь отсюда до Авиньона совсем близко. — А автобусы здесь ходят? — осведомляется Вероника. — Только не в это время! Да и не здесь. Надо дойти до шоссе. А зачем вам? Не хотите ехать на своей машине? Вам нечего бояться, поверьте. «Триумф» останавливается рядом с ними. — Ну чего, отец? Едет ведь, верно? А вот мадам опасается. — Лучше уж я доберусь до Авиньона автостопом, — говорит Вероника. — Надеюсь, кто-нибудь меня подбросит. — Наверняка, — соглашается пожилой. — А только опасности тут никакой нету. Он с трудом выбирается из машины, ласково пинает шину ногой. — На славу сработано! Молодцы англичане! — Нет уж, мне не трудно подождать, — стоит на своем Вероника. — Не то чтобы я боялась… просто мне как-то не по себе. — Ну, коли так… Но ведь когда-то вам придется снова сесть за руль, верно? Он призывает в свидетели Дюваля. При виде женской слабости Вероники их объединяет мужская солидарность. — Даже не знаю, — признается она. — Возможно, когда-нибудь потом. Или я ее продам! Оба рабочих смотрят на Дюваля. Ждут, что он поставит ее на место. На то он и муж. Ему решать. Но Вероника обрывает спор. — Пойду посижу на скамеечке, — говорит она. — Если кто-либо согласится меня подвезти, вы меня позовете. Она удаляется не спеша, раскачивая на ходу сумкой. Они провожают ее взглядами. — Гляди-ка, да с ней каши не сваришь, — бормочет старик. — А по мне, так она не права. Упал с лошади — тут же поднимайся и садись в седло. И с машиной точно так же. А не то и правда костей не соберешь. — Ее не переспоришь, — смиренно улыбаясь, признается Дюваль. — Мы тут повздорили… — Оба виноваты! — смеется молодой. — Точно. Ну да ладно! Поеду один. Она может сесть на поезд в Авиньоне. Сколько с меня? Пока старик считает, молодой обмахивает тряпкой ветровое стекло. Теперь он настроен дружелюбно и готов признать, чтоДювалю выбирать не приходится. Пусть уж отправляется без нее. Когда подъедет Тони на своей трехтонке, он будет только рад подбросить мадам до вокзала. Он здесь всегда останавливается. Мужик что надо. — Не стоит рассказывать ему об аварии, — советует Дюваль. — Дурацкая история! Не могу себе простить. — Ладно, не берите в голову! Счет вполне умеренный. Дюваль, не скупясь, округляет его. — Мы за ней присмотрим, — обещает пожилой. — Можете не беспокоиться. Да сами-то смотрите не торопитесь. Они пожимают друг другу руки. Наверняка оба думают, что у его жены нелегкий характер. И если когда-нибудь им придется выступать свидетелями, похоже, они встанут на его сторону. На прощание он оборачивается. Вон она стоит за дверью. Он резко жмет на газ. Дорога все еще окутана ночной тьмой… как и его жизнь… но на востоке уже пробиваются предрассветные лучи.Глава 3
У мэтра Тессье оказались густые седые волосы, образующие на затылке буйную гриву. Он представлял собой нечто среднее между стареющим актером и перезрелым музыкантом. Но здесь, на Лазурном берегу, и не найдешь человека, чье лицо соответствовало бы его профессии. Дюваль уселся в просторное кресло, пока адвокат отдавал распоряжение секретарше, казавшейся голой в своем куцем платьице. — Ну-с, так в чем дело, мсье Дюваль? — спрашивает адвокат, усаживаясь за заваленный папками стол. — Ну, — говорит Дюваль, — речь идет всего лишь о разводе. Я женился в начале декабря. Но позвольте я прежде объясню вам… Зазвонил телефон, и мэтр Тессье, ловко прижимая трубку плечом, долго слушал, постукивая левой рукой по столу, затем сделал в блокноте пометку о встрече с клиентом. Наконец он положил трубку. — Извините, мсье Дюваль… Я вас слушаю… постойте… лучше письменно изложите мне вкратце, в чем состоят ваши разногласия с супругой. Ваша биография… суть дела, факты… Понимаете?.. Одни голые факты. Закон не интересуется чувствами. Дети есть? — Нет. — Мадам Дюваль беременна? — Нет. — Разумеется, у вас есть доказательства супружеской измены? — Не было никакой измены. Снова зазвонил телефон. Адвокат поднес трубку к уху красивым округлым жестом. Дюваль насторожился. Ему стало не по себе еще в вестибюле, двери из которого вели в адвокатские конторы. Казалось, что он очутится где-то в банке, во вражеском логове. Как забыть то время, когда они с товарищами забирались в глубь серых предместий и украдкой писали огромными буквами на стенах заводов: «Долой кровососов!» А теперь! И всему виной Вероника! Они сговариваются у него за спиной! Все они заодно! Мэтр Тессье положил трубку, нажал на кнопку и склонился над селектором: — Пожалуйста, не мешайте нам. Со мной никого не соединять. Затем, на сей раз уже довольно сухо, обратился к Дювалю: — Ну-с! У вас есть иные основания для искового заявления? — Развода требует моя жена. — Ах вот как! Значит, вы нуждаетесь в защите… Что же она ставит вам в вину? — Она считает, что я пытался ее убить. — Вы вовсе не похожи на убийцу, — заметил адвокат. — Не знаете, кто представляет ее интересы? — Нет. — Ну же! Давайте-ка расскажите мне все по порядку! Дюваль попытался растолковать ему свое отношение к русской рулетке. Но похоже, адвокат не слишком хорошо его понял. — Разумеется, ваше душевное состояние заслуживает внимания, уважаемый мсье… Не забудьте описать свои детские годы в том резюме, о котором я вам говорил… Но в конечном счете все сводится к одному вопросу: чего вы все-таки хотели добиться, не закрепив как следует колесо? — Сам толком не знаю. — Продолжайте. Дюваль поведал о сцене на автостанции, наконец речь зашла и о подписанной им бумаге. Адвокат даже зажмурился, словно не в силах вынести того, что открылось его взору. — Немыслимо! — прошептал он. — Немыслимо! Затем он взглянул на Дюваля, покачал головой. — Чего же вы теперь от меня ждете? У вашей жены все козыри. Мы у нее в руках. Она может даже, если пожелает, обратиться в прокуратуру… Имеются свидетели. Да вы хоть отдаете себе отчет? Вы сами загнали себя в угол. — Я подписал признание, — объяснил Дюваль, — чтобы облегчить судебную процедуру. Надо было пойти на это или вовсе отказаться от самой идеи развода. — Да нет же, нет. Как вы наивны, мой друг! Развод можно получить при любых условиях. Это уже наше дело. Но никогда — вы слышите, никогда! — нельзя давать противнику таких преимуществ! Он принялся играть с ножом для бумаг. — Вы, безусловно, понимаете, — продолжал он, — что нам с вами придется нелегко. Скажите, а на каких условиях был заключен ваш брак? — Совместного владения имуществом. Но деньги были только у жены. У меня, кроме моей профессии, ничего нет. Я массажист. — Она потребует алиментов и без труда их добьется. Сколько вы зарабатываете? — Как когда… от трех до четырех тысяч в месяц… Да! Я забыл сказать, что моя жена уже один раз разводилась. — Прекрасно! Это развод состоялся по ее вине? — Нет. Ее первый муж, Шарль Эйно, взял вину на себя. — Жаль!.. Так или иначе, вот что мы с вами можем пока предпринять… Прежде всего вы должны уйти из дому. — Это я уже сделал, — сказал Дюваль. — Я снял номер в гостинице. — Значит, там и оставайтесь. Это очень важно. Предположим, ваша жена скончается в результате пищевого отравления. Подумайте, в каком положении вы окажетесь, если по-прежнему будете жить вместе? Вас немедленно заподозрят. Так, затем пришлете мне резюме… И постарайтесь яснее изложить причины, толкнувшие вас на подобный поступок… Попытайтесь также припомнить точный текст вашего признания. И приходите ко мне дней через восемь… Следующая пятница вас устроит? — А долго придется ждать? Я имею в виду судебное решение. — Довольно долго. По крайней мере несколько месяцев. Адвокат поднялся. — Постараемся свести неприятности к минимуму, но будьте готовы к тому, что вам придется туго. Отчего же вы не обратились ко мне за советом, прежде чем принимать какие бы то ни было решения?.. Подумать только, подписать признание!.. Секретарша скажет вам, какую сумму в счет гонорара надо внести сразу. Он проводил Дюваля до двери, вяло пожал ему руку. — До скорого свидания! Мужайтесь. Около дюжины клиентов ожидали в приемной. Дюваль умел по едва уловимым признакам распознавать богатство. Здесь оно присутствовало. От посетителей исходил аромат больших денег. Дювалю вдруг пришло в голову, что, покупая себе развод, он живет не по средствам. Он выписал чек на тысячу франков и попробовал прикинуть, какая часть денег на их общем с Вероникой счете принадлежит ему. Вздумай она закрыть счет, и он останется без гроша. Эта мысль так его встревожила, что он позвонил домой из кафе. — Вероника… Я только что посетил адвоката. Я звоню насчет счета… ну да, нашего общего, в «Сосьете женераль»… Я бы хотел забрать то, что мне причитается… Может, это не так много, но у меня уже есть кое-какие расходы… ты ведь понимаешь… — Понимаю. Можешь взять половину. Я собираюсь вести с тобой честную игру. Ни малейших следов гнева. Наверняка она только что проснулась после обеда — голос в трубке показался ему немного сонным. Обычно она так легко не уступала. — Я выбрал мэтра Тессье, — продолжал он. — Он спрашивал, к кому думаешь обратиться ты. — Не знаю. Я еще не решила. — Я зайду домой за вещами. Нам не следует жить под одной крышей. — Ладно. Можешь заходить, когда угодно. Я тебя не гоню. Он подождал еще немного. Она тихонько повесила трубку. Он не почувствовал никакого удовлетворения, возможно, потому, что она вела себя столь дружелюбно. Резкие, злобные слова пришлись бы ему больше по душе. Он заказал кока-колу и выпил ее не присаживаясь. Ему было жарко. Улицы кишели туристами. У него мелькнула мысль перезвонить Веронике и попросить ее не тянуть время. В конце концов, не так уж сложно условиться с адвокатом о встрече. Ведь авария произошла целых три дня назад!.. Дюваль взглянул на часы. Он опаздывает. Мсье Жо непременно сделает ему замечание. Он допил свой стакан, перебирая бродившие в голове обрывки мыслей. Дорога — работа — сон… Как же были правы его товарищи, потрясая кулаками и требуя перемен! Ему сейчас двадцать пять. Неужели еще тридцать или сорок лет ему предстоит месить больные телеса, а в это самое время мсье Жо приобретет квартиру в престижном квартале Канна, затем яхту, затем домик в горах? Разумеется, ему самому богатство ни к чему… разве только чтобы обрести свободу… получить возможность валять дурака, как те бездельники, что бесцельно слоняются по улицам… До чего же все избито! Вот, например, жалеют рабов. Считают их несчастными. Но ведь их убивает не что иное, как монотонность. Я молод, но уже износился, постоянно ведя борьбу с самим собой. Пожалуй, этот развод пошел бы мне на пользу… беда лишь в том, что он вернет меня к прежней жизни. Я только еще сильнее погрязну в ней. Он допил кока-колу, подбросил на ладони несколько монеток. Сколько же придется платить Веронике? Триста франков? Четыреста? Дюваль привык иметь дело с мелкими суммами и поэтому прикидывал только ежемесячные расходы. Снова ему придется планировать свой бюджет: столько-то на квартиру, столько на еду… Он будет вынужден отказаться от лишних трат, экономить на сигаретах… До встречи с Вероникой он всегда себе во всем отказывал. Хорошо бы втолковать это адвокату… Как, впрочем, и многое другое… Боже, что за мука!.. Он вышел из кафе и побрел по улице Антиб.Как обычно, мсье Жо сидел за кассой — модная прическа, бакенбарды, как у отставного вояки, элегантная шелковая рубашка — и почитывал «Л’Экип». — Мадам Верморель уже ждет, — бросил он. — Поторопитесь! Для Дюваля мадам Верморель — это сложный вывих. Он не помнил ее в лицо, зато ее ступню и щиколотку изучил вдоль и поперек. Натянул халат — тот самый, с застежкой на плече, — тщательно вымыл руки. Все звуки тонули в гуле кондиционеров, голоса звучали приглушенно, словно в парикмахерской. В соседних комнатах еще два массажиста трудились не покладая рук. В глубине коридора располагался маникюрный кабинет. Он задернул занавеску, за которой скрывалось то, что он именовал своей операционной. Мадам Верморель уже лежала на кушетке. Сорок пять лет, жена промышленника из Рубе. Получила сложный вывих, играя в теннис. «Денег у них куры не клюют, — предупредил его мсье Жо. — Повозитесь с ней подольше!» Пока он разматывал эластичные бинты, она в очередной раз рассказывала, почему тогда упала. — Я хотела отбить удар с воздуха… И ведь не скажешь этим бабам: «Да какое мне дело! Заткнитесь! Не мешайте работать!» Чтобы заставить ее замолчать, он посильнее надавил на опухоль. Она застонала, и он тут же забыл о ней. Он весь обратился в глаза и руки. Вывих почти прошел. Еще два сеанса, ну, три, чтобы угодить хозяину. Он наносил тальк, едва касаясь ладонью кожи. Хворь представлялась ему пугливым зверьком: ее следовало приручать исподволь, задабривать, успокаивать… Его так и подмывало заговорить с ней — что он иногда и делал. Больной казалось, будто он обращается к ней, а на самом деле он заговаривал боль; он видел, как она пробирается сквозь паутину нервов, сосудов, мышц, и он настигал ее кончиками пальцев, осторожно ощупывал, изгонял, как змею. Внезапно боль отступала. Тело пациентки постепенно расслаблялось. Искаженное страданием лицо понемногу преображалось, в глазах вспыхивала благодарность. Иные в такие минуты готовы были ему отдаться, особенно те, которым приходилось раздеваться донага и которым он обеими руками растирал живот: они вверялись ему целиком, иногда даже больше, чем любовнику. Именно эти женщины особенно любили рассказывать о себе. Да и что могли утаить они от того, кто все знал об их теле, под чьими руками они корчились, стонали? Одеваясь, они говорили ему то, что обычно говорят после близости. Возможно, им казалось, что у него есть власть и над их душевными невзгодами. Он выслушивал их, потому что этого требовало его ремесло, а он был добросовестным работником. Он старался сочувственно улыбаться, надевал маску благожелательности, за которой мог скрывать свою ненависть. Конечно, не ко всем! Ему случалось лечить и настоящих больных, привлеченных его репутацией и настолько исстрадавшихся, что они готовы были платить столько, сколько требовал мсье Жо. Над ними он колдовал особенно долго, заставляя свои руки творить чудеса. Но куда чаще попадались просто богатые бездельницы — покинутые женщины, любопытные, требовательные и легковерные. Им он представлялся чем-то вроде кудесника. Некоторые спрашивали у него совета, как им лучше питаться или краситься. Другие справлялись, не надежнее ли им поставить внутриматочную спираль, чем глотать пилюли? Он знал и об их сердечных бедах, и об их проигрышах в казино. Стоит ему лишь руку протянуть — и каких бы только приключений у него не было! Но он считал себя некрасивым и потому не мог преодолеть свою застенчивость. К тому же пусть даже они относились к нему как к другу — это не мешало ему оставаться слугой, которому дают на чай, и каждая бумажка, которую совали ему в руку, оборачивалась для него смертельной обидой. Мадам Верморель в полном восторге подвигала ногой. — Совсем не болит! Прямо чудо какое-то! Да вы просто волшебник! Ну, комплименты им ничего не стоят. Следующая! Следующей оказалась пожилая англичанка. Она обитала с собакой и мужем на борту яхты, никогда не снимавшейся с якоря. Прежде чем улечься, она снимала ожерелье, серьги, два браслета… Если верить мсье Жо, на то, что на ней надето, можно купить целый дом. От ревматизма всю ее скрючило. Приходилось прибегать к силе. Но она никогда не жаловалась. Можно думать о своем… О Веронике!.. Да, вот с Вероникой все произошло по-другому. Правда, она, как и все, разговаривала с ним. Но как раз в меру. И она проявляла к нему интерес. — Как же вы, наверное, устаете к концу дня! Как правило, никто не интересовался, устал ли он. И его очень тронула ее забота. В тот раз он сам разоткровенничался. А она сумела его выслушать. Она приходила два раза в неделю. Непринужденно раздевалась, весело болтала. Держалась с ним как хорошая знакомая. — А знаете, что вам нужно?.. Вам бы следовало открыть собственное дело. Здесь вас эксплуатируют. — У меня нет денег. — Хотите, я вам одолжу? С этого у нее все и началось. Завязался деловой разговор. Казалось, они отлично ладят друг с другом… Старая англичанка, лежа плашмя, вцепилась руками в края кушетки. Ее терзала боль. От ее тела остались лишь кожа да кости. Она выглядела более истощенной, чем исхудалые, скелетоподобные туземцы, которых иногда приходится видеть на первых страницах иллюстрированных журналов. Он разминал ей позвоночник, словно снимая стружку фуганком… Отчего же у них с Вероникой жизнь так и не сложилась? Этого он никак не мог понять. Когда он, как сейчас, копался в себе, ему всегда вспоминалась мать. Главная причина таилась в ней. Если бы только тогда он сумел ее полюбить… Ему уже приходило в голову обратиться к психиатру, но он не слишком-то доверял врачам, и к тому же вовсе не жаждал увидеть, как его собственная отвратительная сущность явится ему, кривляясь, в мишуре медицинских терминов. В конце концов он и сам сумеет вытащить ее на свет Божий. Он вспотел. Выпрямился и рукавом смахнул пот со лба. — Ну, бабуся, давай поднимайся! Она ничего не понимала по-французски, да и не стремилась понять. Что-то буркнула по-английски — верно, благодарила его. Он помог ей привести себя в порядок. Она взглянула на себя в зеркало, нацепила украшения, взбила лиловые букли. В этом древнем остове до сих пор не умерла кокетка! Он подал ей трость и выпроводил за дверь. Следующая! Еще одна зануда! Мамаша Мейер со своим целлюлитом… От нее попахивало виски… Стоит ли так стараться!.. Мышцы живота совсем растянуты. Зато она замужем за моторами Мейера, к тому же невестка депутата. Вот и приходится с ней нянчиться! Сегодня займемся ляжками. Слегка присыпаем тальком. Сначала движения плотника, затем — пекаря: надо вымесить, сделать крутым это бледное тесто. Теперь жесты повара: звук такой, будто взбивают омлет; и наконец его руки изображают сечку для мяса. Его ремесло соединяет в себе все другие ремесла! Дювалю нравилось чувствовать себя мастером на все руки. Но резюме для адвоката так и не шло у него из головы. Может, руки у него и правда золотые, но вот писака он никудышный. А главное, с чего начать? Написать: «Отец бросил мою мать»? Или: «Отца своего я никогда не видел»? Но зачем это знать адвокату? И при чем тут плохо привинченное колесо? Правда, спешить ему некуда. У него еще восемь дней в запасе. Покончив с Мейершей, он позволил себе перекурить. Пять часов. Еще две клиентки, и можно идти домой. Он занялся артритом, потом принялся за последствия перелома. Летом у него бывает мало мужчин. К тому же они приходят, лишь исчерпав все другие средства. Лечить их — неблагодарный труд: все они неженки, ворчливые и недоверчивые, Дюваль порою мечтал о специализированной клинике, где больные представали бы перед ним нагими, а их лица скрывал бы капюшон с прорезями для глаз. И им бы запрещалось говорить. Одни лишь безликие тела. Вот тогда бы ему нравилось его ремесло! Отпустив последнюю клиентку, он тщательно умылся, сделал несколько упражнений, чтобы размяться, и вышел. Мсье Жо пожал ему руку, не забыв взглянуть на часы. Они жили в совсем новом доме. Их квартира располагалась на седьмом этаже. Дювалю она не нравилась. Слишком много мраморных украшений, позолоты, показной роскоши. В ящике для писем скопилась почта. Куча рекламных проспектов и одно письмо, судя по штемпелю, из Ниццы. Адрес напечатан на машинке. Он вскрыл конверт, развернул письмо. «Мэтр Рене Фарлини. Нотариус». Неужели эта дура додумалась обратиться к нотариусу? Письмо оказалось коротким:
«Мсье, не соблаговолите ли Вы срочно зайти ко мне в контору по делу, представляющему для Вас несомненный интерес? С уважением… и т. д.»Что бы это значило? Она ведь сказала, что пойдет к адвокату. При чем здесь нотариус? Войдя в лифт, он перечел письмо.
«…по делу, представляющему для Вас несомненный интерес…»Конечно, речь идет о разводе. Странно! Впрочем, он немедленно потребует объяснений. Но в квартире никого не оказалось. Еще одно письмо поджидало Дюваля. Оно лежало на столике в прихожей. Простая записка:
«Не хочу причинять тебе лишних хлопот, поэтому оставляю квартиру в твоем распоряжении, пока мы не примем окончательного решения. Себе я сняла меблированные комнаты. Если понадобится что-нибудь обсудить, звони по телефону: 38-52-32».Черт возьми! Да она боится встречаться с ним! Он бросился к телефону, но вовремя одумался. Осторожно! Не стоит затевать спор, который может обернуться лишней обидой. Любое неудачное словцо будет поставлено ему в строку. Он уже наломал дров! Он прошелся по пустой квартире; нет, она ничего отсюда не перевезла, захватила лишь самое необходимое. Кондиционер не выключен. В холодильнике полно припасов. В гостиной все еще пахло духами Вероники. К их запаху примешивался аромат сигарет с ментолом. На проигрывателе стояла пластинка Жильбера Беко… Ясное дело! Спинка кресла, в котором она, должно быть, отдыхала перед уходом, хранила отпечаток ее тела. Вообще-то она и сейчас незримо присутствовала. Он прошел в кабинет. И здесь тоже Вероника словно подглядывала за ним. Она оставила тут свою бумагу для писем. И даже забыла свои солнечные очки. Он присел за стол, выдвинул средний ящик. Вместе с новым блокнотом ему попался под руку туристический проспект. «Посетите СССР!» Давняя его мечта! И памятная ссора! Ему это представлялось паломничеством в Мекку. Ей — чем-то непристойным. А как бы ему хотелось поехать… Она не способна ни на какие уступки. Хотя он и сам такой!.. Почему он чувствовал себя таким старым и очерствевшим, словно что-то отделяло его от других людей? Он положил проспект обратно в ящик. Завтра надо будет позвонить Веронике, поблагодарить ее, сказать, что он тронут ее добротой и еще несколько дней поживет в квартире. Ему вдруг захотелось проявить любезность: сейчас он не мог бы сказать, так ли необходим ему этот развод! Пожалуй, что и нет… А если он отсюда уедет, то что возьмет с собой? Что принадлежит ему в этой квартире, которую он уже привык считать своим домом? Он достал из стенного шкафа громоздкий чемодан, который прослужил ему больше десяти лет. Он таскал его с собой по пансионам и гостиницам, и за годы скитаний чемодан здорово пообтрепался. — Мог бы убрать этот хлам в подвал, — заявила Вероника. Но он дорожил чемоданом не меньше, чем моряк своей старой котомкой. Он поставил его на стол в гостиной. Забавно наконец-то заняться чем-то запретным. Он принялся складывать в чемодан белье, потом уложил свою одежду. У него всего-то и было три костюма и пальто. Да он и не стремился выглядеть элегантным, не придавая тряпкам никакого значения. Две пары ботинок… Три галстука, которые давно уже следовало отдать почистить… Вот, пожалуй, и все… Еще электрическая бритва — подаренный Вероникой «Ремингтон», — он ею никогда и не пользовался, предпочитая старую «Жиллетт»… Да, он свободен, как настоящий моряк, беден и всегда готов пуститься в плавание. Остановка в порту подошла к концу. Напоследок он еще раз окинул взглядом всю обстановку, ужасные абстрактные картины, подписанные Блюштейном, неизвестным художником, который «уже идет в гору и скоро прославится». Дюваль закрыл чемодан и отнес его в комнату для гостей: ей так ни разу и не пользовались. Постелил себе постель. Здесь он пока и поживет, только совсем недолго. Он зашел в спальню за пижамой, взглянул на книжку, оставленную на столике рядом с кроватью. Мазо де ла Рош[2]… Усмехнулся и прикрыл за собой дверь. Есть совсем не хотелось. Только спать. «Ну-ка, матрос, попробуй все забыть!» И он проглотил две таблетки снотворного.
Глава 4
— Очень рад, что смог встретиться с вами до начала августа, — признался мэтр Фарлини. — Я уезжаю в отпуск… Мне ведь тоже необходимо отдыхать… и я бы очень огорчился, если… Присаживайтесь, прошу вас. Контора была богато обставлена. Повсюду цветы. Пол застлан толстым ковром. Мэтр Фарлини подвинул Дювалю табакерку. — Сигару?.. Нет?.. Правда, не хотите?.. Они не крепкие… Хорошо, давайте займемся делом. «Ему лет сорок, — размышлял Дюваль. — Маловато двигается. Наверное, немного повышено давление. Неплохо бы ему сбросить четыре-пять килограммов… Когда же он заговорит со мной о Веронике?» Нотариус раскрыл папку, все так же улыбаясь, просмотрел какие-то бумаги. От кондиционера временами тянуло почти прохладным воздухом. Дюваль все более и более настораживался. — Прежде чем продолжить наш разговор, — сказал нотариус, — я бы попросил вас удостоверить свою личность. Это всего лишь формальность, но она необходима, как вы сейчас убедитесь… Дюваль достал из бумажника удостоверение личности и водительские права. Он не переносил все эти церемонии. Адвокат, тот ничего такого не требовал. Нотариус прочитал вслух: — «Дюваль, Рауль, родился 7 января 1946 года в Марселе». Он посмотрел на какой-то листок из свой папки, взглянул на Дюваля, и его улыбка стала еще дружелюбней. — Благодарю вас. Я немало потрудился, чтобы вас отыскать! Но вот вы здесь. Это главное. Дюваль, разумеется, фамилия вашей матушки… Мария-Луиза Дюваль, родилась 25 февраля 1923 года в Тулоне… — Да. Отца я никогда не видел. — Я знаю, — кивнул нотариус. — Но фамилия его вам известна. — Хопкинс. — Совершенно верно. Уильям Хопкинс. Рядовой американской армии. Уильям Хопкинс родился 11 июля 1918 года в Толедо, штат Огайо. Он похлопал по папке ладонью. — Здесь все это есть. — Мне бы не хотелось ничего слышать об этом подонке, — отрезал Дюваль. — Возможно, вы скоро станете судить о нем иначе, но позвольте мне закончить… Итак, Уильям Хопкинс познакомился с Марией-Луизой Дюваль в Марселе, в 1945… — И бросил ее. — К несчастью, — пробормотал нотариус, — такие вещи случаются. Хопкинс вернулся в Толедо. Он брался за любую работу… я мог бы вам перечислить… — Меня это не интересует. — Как вам угодно. Но все же я обязан сообщить вам кое-какие подробности, которые вам наверняка неизвестны. Ваш отец оказался предприимчивым, упорным… как знать, не от него ли вы унаследовали ваши лучшие качества… Дюваль поднялся. — Мэтр, — сказал он, — я пришел сюда не затем, чтобы говорить об этом человеке. Он причинил нам много горя. Попадись он мне, я бы плюнул ему в лицо. — Вам это не грозит. Он умер. Ну же, мсье Дюваль, садитесь и постарайтесь успокоиться… Он назначил вас своим наследником — вот к чему я веду. Ему удалось создать целую сеть гаражей, а также транспортное предприятие: междугородные автобусы и тяжеловозы… Он так и не женился, других детей, кроме вас, у него не было… Умер он от рака печени. Ну, а когда умираешь от рака, то у тебя есть время все обдумать, написать завещание… Вам отходит все его состояние… Уже несколько месяцев я пытаюсь вас найти… В мэрии Марселя я узнал, что у Марии-Луизы Дюваль родился мальчик… Дом, где вы родились, снесли… К счастью, мне удалось отыскать ваших прежних соседей, от них я и узнал первый парижский адрес вашей матушки… Избавлю вас от описания всех моих мытарств… Дювалю вспомнились жалкие трущобы, подобие чулана, в котором он готовил уроки, и особенно мать… по вечерам она выглядела такой измученной… Под конец она стала выпивать… Им бы в то время хоть немного денег… — …с помощью служб социального обеспечения, — рассказывал нотариус. — Но здесь след терялся. И лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств мне удалось напасть на него снова… В 1962 году вы сдали первый экзамен на степень бакалавра!..[3] — Я хотел стать врачом, — прошептал Дюваль. — Но после смерти матери надо было зарабатывать на жизнь… Мне от многого пришлось отказаться. — У вас много достоинств, — продолжал нотариус. — И вот теперь вам улыбнулась удача. Вот ведь как получилось: где я только вас не искал, а мы оказались соседями. Тем лучше, нам теперь часто придется встречаться… Он снова легонько постучал по папке с документами. — Вы не спрашиваете, что у меня здесь? Разве вам не интересно узнать, сколько денег вы унаследовали? Дюваль пожал плечами. — Понятия не имею, — сказал он. — Думаю, ему захотелось искупить мое появление на свет. Похоже, нотариус даже растерялся. Все его чувства ясно читались на круглом добродушном лице. — Все имущество было продано, мсье Дюваль, согласно последней воле покойного. После уплаты налога на наследство… пока еще не все улажено, и я могу назвать вам лишь приблизительную цифру… Я оцениваю наследство примерно в девятьсот тысяч долларов… Иначе говоря, в пять миллионов франков, или, если хотите, пятьсот миллионов старыми деньгами[4]… Наступило молчание. Дюваль все еще не понимал. Мэтр Фарлини скрестил свои пухлые руки, склонил голову набок. — Ну? Что скажете? Недурное возмещение ущерба, не так ли? — Простите, — пробормотал Дюваль. — Не могли бы вы повторить цифру? — Пятьсот миллионов. — Пятьсот миллионов… мне? — Ну конечно. Вы ведь Рауль Хопкинс, единственный сын Уильяма Хопкинса? Нотариус извлек из папки фотографию и протянул ее Дювалю. — Вот ваш отец. Фотография получена от конторы «Гиббсон, Гиббсон и Моррисон», которой поручено вести нотариальное оформление вступления в наследство… Вы на него очень похожи… волосы на лбу растут низко… веснушки вокруг носа… глаза голубые с зеленоватым отливом… — Замолчите! — вырвалось у Дюваля. Он вернул фотографию, которую брезгливо держал кончиками пальцев, словно боялся запачкаться. Нотариус просто мучился сердечностью. — Я искренне рад за вас, мсье Дюваль. Для вас теперь начинается новая жизнь. Дюваль его не слышал. Он чувствовал, как липкий пот заливает ему живот и спину. Нотариус обогнул письменный стол и подошел к нему вплотную. — Вы потрясены, не так ли? Это пройдет. Внезапный поворот судьбы — это как любовь с первого взгляда. В один миг вы становитесь другим человеком. Но в первый момент бывает больно. Он присел на подлокотник кресла, сочувственно коснулся плеча Дюваля. — Да к тому же вам не стоит терять голову… На первый взгляд пятьсот миллионов — это много. Но если подумать… Немало найдется коммерсантов, артистов, писателей, президентов компаний побогаче вас… Только в здешних краях я мог бы назвать десятки имен, не будь я связан профессиональной тайной… Богатство — не такой уж закрытый клуб, как принято считать… Сами увидите. К этому быстро привыкаешь… Если хотите, мы могли бы обсудить кое-какие мелочи… — Нет, — вымолвил Дюваль, — нет… После… Уладьте все сами… Я вам доверяю… — Благодарю. Но вы мне еще понадобитесь… Потребуется подписать некоторые бумаги… Конечно, торопиться некуда. Но все же я бы предпочел покончить с этим поскорее, ответственность слишком велика. Пятьсот миллионов! От этой цифры голова Дюваля раскалывалась, словно от мигрени. — Я пошлю в контору Гиббсона каблограмму. При переводе денег не должно возникнуть никаких трудностей. И не это меня волнует, я уже думаю о размещении капитала… Как вы распорядитесь своими деньгами, мсье Дюваль? Нотариус закурил сигару и стал расхаживать по комнате, заложив руки за спину. Дюваль не сводил глаз с его приземистой фигуры, которую плотно облегал темно-синий костюм. Словно все происходило в кино… Один персонаж — юрист — рассуждает о чем-то, а другой — тот, что, сидя в кресле, время от времени проводит рукой по лицу, — молодой американец по фамилии Хопкинс… Но на самом деле — это он, Дюваль. — Вы женаты? — осведомился мэтр Фарлини. — Да… Так у меня и записано… Но на каких условиях? — Совместного владения имуществом… — Ах так! Но в таком случае, если позволите так выразиться, мадам Дюваль тоже является получающей стороной. Кстати, вам ведь известно содержание закона? Все свободные деньги подпадают под совместное владение супругов, даже те, что получены по наследству. Чтобы это имущество считалось вашей личной собственностью, оно должно выступать в материальной форме — например, недвижимости… Все это мы обговорим в другой раз — я вижу, вам сейчас сложно разобраться, да это и понятно. Лишь бы нам не наделать ошибок. Все, хватит! Дюваль не мог больше слушать. Ему хотелось пройтись, затеряться в толпе, очутиться среди осязаемых людей, увидеть что-то реальное. Здесь он чувствовал себя как во сне. Словно его накачали наркотиками. Ему нездоровилось. — Вы думаете продолжать работать? — поинтересовался нотариус. — Сам не знаю… Извините… Ничего-то я не знаю. Даже не знаю, кто я такой! Мэтр Фарлини дружески взял его под руку. — Вы богатый человек, с чем я вас и поздравляю… Ступайте-ка домой. Поделитесь с мадам Дюваль доброй вестью. Но смотрите!.. Он открыл было дверь, но тут же притворил ее снова. — Смотрите!.. Не говорите ничего даже хорошим знакомым. Прежде всего, потому, что многие станут вам завидовать… И потом, остерегайтесь тех, кто не прочь подзанять деньжат. Деньги — это как варенье. Они привлекают мух. Ах да! Совсем забыл. Он вернулся в кабинет вместе с Дювалем. — И у меня уже голова идет кругом… Хотите получить задаток?.. Выписать вам чек? Дюваль тут же подумал об общем с Вероникой банковском счете. Если он внезапно возрастет, пусть даже на сравнительно ничтожную сумму, это привлечет ее внимание. — Нет-нет, — отказался он. — Нет. Только не сейчас. Мне ничего не нужно. — Не стесняйтесь… Я всецело в вашем распоряжении. Зайдите еще разок в конце недели. У вас будет время подумать, а я успею принять необходимые меры. А сейчас ко мне должны прийти. Прошу меня извинить. Он проводил Дюваля до дверей лифта, тепло пожал ему обе руки. — Я так рад, мсье Дюваль! Вот видите! Зло не всегда торжествует. И он улетучился, словно ангел-хранитель, когда лифт начал спускаться. А слегка оглушенный Дюваль снова очутился на улице. Он запамятовал, куда поставил свою малолитражку. Никак не мог отыскать ключи. Ему хотелось пить. Но уже сжималось сердце и на глазах выступали слезы от какого-то сильного чувства — не то от счастья, не то от тревоги. Поднявшись по проспекту Жана Медсена, он уселся на террасе кафе. — Кружку пива! Там-то он и познал истинную радость. Словно он и не существовал прежде. А теперь вот очутился здесь, такой устойчивый, налитой, подобно дереву, вросшему корнями глубоко в землю, и все звуки внешнего мира отзывались музыкой в его душе. Пока он не очень ясно представлял себе, как далеко простирается его новая власть. Он только знал, что может, если захочет, просидеть здесь хоть до темноты и никто теперь не властен над ним, ибо отныне он избавлен от графиков работы, сеансов массажа, от самого мсье Жо… Как знать, возможно, он перестанет быть себе врагом. Что, если это умиротворение, это изумительное ощущение покоя продлится долго? Пиво было свежим. Проходившие мимо женщины казались ему хорошенькими. Он проводил взглядом огромную спортивную машину. На сколько потянет такая штучка? Четыре, пять миллионов! И он предался игре, исполненной для него мучительной услады: стал прикидывать, сколько стоит та или иная вещь, и думать: «Я мог бы себе это позволить!» Он слишком хорошо помнил свое детство, отравленное неисполненными желаниями; его протянутая рука вечно натыкалась на стекло витрины. «Ну, пошли! — тянула его мать. — Сам ведь знаешь, нам это не по карману!» — Официант, пожалуйста, еще кружку. Все неприятные вопросы он откладывал на потом. А сейчас у него — медовый месяц со свалившимся на него состоянием. Его свадьба! Приобщение к чему-то еще более возбуждающему, чем само сладострастие! Ему бы уснуть, сжимая свою радость в объятиях, обладать ею, укачивать у самого сердца. Ему бы сейчас лучше закричать, запеть, чем давиться молчанием. Если бы только он мог на кого-то излить свою любовь! Дюваль расплатился и вышел. Пять часов вечера. Толпа заполонила тротуары. Бесцельно побродил по городу, борясь с противоречивыми желаниями: вернуться в Канны? снять номер в Ницце? Он пытался думать об этом, разглядывая витрины, и вдруг, внезапно решившись, зашел в табачный магазин. — Я хотел бы купить зажигалку. — Для подарка? — спросила продавщица. Он постеснялся ответить: для себя. — Да-да. Для подарка. Хотелось бы что-то стоящее… Он немного стыдился себя самого. И в то же время его охватило почти лихорадочное возбуждение. Продавщица предложила ему всевозможные зажигалки, показала, как они работают. — Вот эта очень красивая. Из чистого золота. Прекрасный подарок. — Сколько она стоит? Эти слова вырвались у него помимо воли. Слишком часто случалось ему их произносить! — Триста пятьдесят франков. Невольно он подумал: «Слишком дорого». И рассмеялся. — Правда, красивая? — спросила продавщица. — Да. То, что нужно. На что ему зажигалка? А не проще ли ни о чем не думать? Раз в жизни поддаться искушению. Без всякой задней мысли. Без сожалений. И все же он еще колебался. — У нас есть и другие модели, — сказала продавщица. — Нет-нет. Я возьму эту… Заворачивать не надо. И он взял зажигалку в руки. — Но для подарка, — настаивала продавщица, — все же лучше… Сжимая зажигалку, он выписал чек и поспешно вышел. Почему-то сильно билось сердце. Он разжал пальцы. На ладони, как самородок, сверкала зажигалка. Дюваль остановился и зажег сигарету. Огненный язычок был вытянутым, синим у основания, а повыше — желтым и дрожащим, словно пламя восковой свечи. В детстве мать водила его в церковь; нередко она покупала свечки, и он забавлялся, неловко накалывая их на железные колышки, и следил, как они горят, пока она шевелила губами, шепча бесконечные молитвы. И вот теперь, возможно, в память о ней он зажег свою зажигалку из чистого золота. Идя по бульвару Виктора Гюго, он искал свою машину; он приметил ее издалека — выцветшая, изношенная, она притулилась между «мерседесом» и «мустангом». Нет, он не продаст свою верную старушку. Он даже не станет менять образ жизни. Из-за Вероники. Потому что отныне существовала проблема: Вероника. И не стоит закрывать на нее глаза. Он сел в машину, закурил очередную сигарету, снова полюбовался зажигалкой и тронулся в сторону бульвара Променад. О разделе имущества не может быть и речи! Значит, и о разводе тоже. Просто и ясно!.. Ведь если, к несчастью, развод состоится, ему грозит разорение. Едва это слово пришло ему на ум, как Дюваль призадумался. Неужели всего за несколько часов он научился рассуждать, как все богачи? Стал одним из тех, кого ненавидел больше всего на свете? О чем речь? Раз есть деньги, надо их брать. Найдется немало способов потратить их с толком. Купив зажигалку, он еще не превратился в подонка. Так или иначе, у Вероники нет никаких прав на его наследство. Это плата за бессонные ночи, за каторжный труд несчастной женщины, сгубившей себя ради сына. Плата за бессильный гнев, за слабые попытки протеста, за все унижения его нищего детства. Состояние Хопкинса — это прежде всего состояние Дювалей! К черту закон! Никакого раздела! Никто не должен и знать, что денежки отправятся в банковский сейф. Крестьяне в старину поступали, пожалуй, не так уж глупо, пряча свою кубышку в стене или за камнями очага. А как же Фарлини? Не выдаст ли он его Веронике? Или посоветует вкладывать деньги, приобретая недвижимость, торговые предприятия — все то, что он называет размещением капитала. Но на это нужно время. Что, если адвокат Вероники все разнюхает!.. К тому же Дюваль и не хотел превращаться в собственника. Ему пришлось бы стыдиться самого себя. Одно дело припрятать деньги. На черный день… Это еще не капитал. А вдруг Вероника вздумает его шантажировать? «Ты пытался меня убить. Ведь ты сам подписал признание. Гони-ка деньги, голубчик!» Причина всех его бед — эта бумага. Забрать ее? Но она наверняка хранится у юриста. Дюваль безуспешно искал выход. Его радость угасла. Будь мать сейчас с ним, она бы сказала: «Это все злой рок!» — и погадала бы ему на картах, как делала когда-то по воскресеньям. Повсюду ей мерещились враги, интриги, женщины с черными волосами, желавшие ей зла, письма с дурными вестями. То, что развод невероятным образом совпал с получением наследства, лишило бы ее остатков здравого смысла. Да и Дюваль не мог оставаться хладнокровным. Он не мог не признать, что сам виноват во всем, что он сам накликал беду — ведь Вероника ни за что не потребовала бы развода, не поддайся он тогда нелепому желанию бросить вызов судьбе. …В веренице машин он медленно продвигался в сторону бульвара Круазет. Он все еще искал ответа. Как, ну как избежать развода? Или хотя бы тянуть с ним до последнего? Тем временем он, может, успеет перевести миллионы за границу и смоется. Но насколько осуществима его идея? Ему приходилось слышать о таможенном контроле. Он толком не знал, в чем там дело. Просто нюхом чуял, что это как-то связано с полицией, с рискованными уловками. Спросить совета? Но у кого? Только не у Фарлини — он станет ссылаться на букву закона. И не у адвоката. Тогда у кого же? На стоянке не оказалось ни одного свободного места. Он оставил малолитражку далеко от дома, рядом со стройкой. Хватит с него этого душного города! До сих пор он жил как в плену. Но теперь-то он свободен, и его все больше тянуло пуститься в бега… Он прикурил от золотой зажигалки. Чем дольше он думал, чем чаще наталкивался на противоречия, тем сильнее запутывался. Он уже чувствовал себя обломком кораблекрушения, угодившим в лапы к морским разбойникам. Он проскочил свой дом, так что пришлось вернуться назад. Почтовый ящик пуст. Открыл дверь в квартиру, прислушался. Никого. Бросился к холодильнику, откупорил бутылку пива и выпил прямо из горлышка, будто какой-то бродяга. Тут его осенило: надо позвонить Веронике. Пусть это неосторожно, бесполезно, неразумно — но он должен это сделать… А что он ей скажет?.. Этого он пока и сам не знал. Может, просто послушает, как она будет с ним говорить, постарается понять, держит ли она еще на него зло. — Алло… Могу я поговорить с мадам Дюваль? — Кто ее спрашивает? — Мсье Дюваль. — Сейчас она подойдет. Наверняка это хозяйка дома. Осторожно! Она может взять другую трубку. — Алло… Вероника?.. Я хотел предупредить тебя… Я был у мэтра Тессье. Пока мы ничего не решили. Просто побеседовали. То, что он толковал, показалось мне довольно запутанным… Но он не скрывал, что развод обойдется очень дорого… А что ты успела сделать? — Ничего. У меня не было времени. Дюваль прикрыл глаза, сосредоточился, прислушиваясь изо всех сил. Голос показался ему мирным, разве что немного усталым. — Со мной все очень просто, — заговорил он снова. — Я буду ждать. Ведь не мне придется нападать… то бишь подавать в суд. Понимаешь? — Знаю. Начну хлопоты, когда вернусь. — Ты уезжаешь? — Да. Ненадолго. Всего на несколько дней. Торопиться нам некуда. — Ты покажешь ту бумагу, что я подписал? Он вздрогнул: она усмехнулась, но тут же подавила смешок. — Посоветуюсь с адвокатом, — ответила Вероника. — Сейчас она в безопасном месте, в конверте. Я написала: «Вскрыть в случае моей смерти»… Так что, видишь, теперь мне нечего бояться. Вот я и говорю, что торопиться некуда. — Ты сейчас одна? — Разумеется. О таких вещах не станешь трубить на всех перекрестках. На сей раз в ее голосе ясно слышалась злоба, щедро приправленная желчью. — Слушай, Вероника. Поверь мне, я… Она резко оборвала его: — Ты хочешь сказать, что не думал причинить мне зло… Или что ты сожалеешь… Не поздно ли ты спохватился? Да и не в том дело. Вся беда в том, что мы не можем так жить дальше. Поэтому я выхожу из игры. Когда я согласилась за тебя выйти… — Извини. Ты сама этого захотела. — Допустим. — Как это, допустим… — Ох, Рауль, прошу тебя. Не стоит начинать все сначала. Поверь, не так уж я и стремилась к этому браку. Да откуда тебе знать!.. Ладно. Довольно об этом. Как только вернусь, пойду к адвокату… Он свяжется с твоим поверенным. Похоже, больше нам не о чем говорить. Она повесила трубку. Дюваль кипел от негодования. Как она все извратила! Кто из них все это затеял? Предложил ему уйти от мсье Жо? Гнусная баба! Какая жалость, что с машиной тогда все обошлось! Вот было бы славно оказаться вдовцом! Дюваль даже позабыл о своем богатстве.Глава 5
Дюваль вновь приступил к работе — аточнее, руки трудились, как прежде, тогда как мысли витали далеко, рыскали без устали в поисках выхода. Как разорвать порочный круг? Как уберечься от мести Вероники? Он посетил мэтра Тессье и сказал ему, что был очень занят и никак не мог написать резюме. Адвокат успокоил его: пока противная сторона не дает о себе знать, бессмысленно подготавливать защиту. Надо ждать. Возможно, мадам Дюваль передумает? — Наверняка нет, мэтр. — Вы говорили с ней о разводе? — Я с ней не вижусь. Она оставила квартиру мне. А сама живет в меблированных комнатах. — Похоже, она действительно намерена добиваться развода. — Кстати, мэтр, я бы хотел у вас кое-что узнать… Допустим… Это всего лишь предположение, но допустим, что я именно сейчас получу небольшое наследство… Адвокат посмотрел Дювалю прямо в глаза. — Вы ждете наследства? — Нет. Вовсе нет. Уверяю вас, это просто предположение… — Деньги перейдут в совместное владение супругов. Ведь именно это вас тревожит, не так ли? Ваш случай далеко не единичный. Этот вопрос нам задают постоянно. — Это несправедливо. — Не стоит преувеличивать. Происхождение материальных благ может быть доказано. Но если речь идет о казначейских бонах[5] или о слитках? Деньги по своей природе анонимны. И разумеется, всегда можно оспорить решение по суду. Но я бы вам не советовал. Лучше попытаться договориться по-хорошему. — А если кто-то попытается утаить деньги? — Риск слишком велик. И особенно в вашем случае, мсье Дюваль. Позвольте говорить с вами откровенно. Вы признались мне, что совершили необдуманный шаг, который мог бы привести к трагическим последствиям… Я не стану давать оценок; замечу лишь, что в распоряжении вашей жены находится компрометирующий вас документ. Хорошо. Представим, что на вас вдруг свалится наследство… Несколько десятков тысяч… по нынешним временам трудно рассчитывать на большее: львиную долю забирает казна… Вы помещаете деньги в банк; проживаете не больше, чем раньше; получаете развод. После чего вы полагаете, что обрели свободу, и позволяете себе тратить крупные суммы… Об этом узнает ваша бывшая жена. Она имеет полное право вчинить вам иск, утверждая, что на момент развода вы скрыли некоторые источники дохода. И она может предъявить эту злосчастную бумагу, заявив, что вы пытались убить ее из-за денег… Да, я знаю, что это не так. Но вы же понимаете, как все может обернуться! Поэтому, уважаемый мсье Дюваль, я дам вам добрый совет. Играйте в открытую. Так будет куда надежнее. И если вдруг во время процесса вы выиграете главный приз в лотерею или на скачках — а такое уже случалось, — не пытайтесь обойти закон. Дюваль долго пережевывал услышанное. Оставалась лишь одна лазейка: приобретать. Скупать все подряд. Гостиницу… Кинотеатр… Гаражи… Вероника потребует огромные алименты; ничего не поделаешь. Все лучше, чем раздел имущества. Он еще раз съездил в Ниццу. Нотариус принял его очень любезно. Дюваль подписал какие-то документы в присутствии двух служащих, выступавших в роли свидетелей. — Документы составлены на английском, — предупредил его мэтр Фарлини. — Хотите, я вам переведу? Правда, это займет много времени. — Нет-нет, мэтр! Не стоит! Я и так знаю, что ничего в них не пойму. — Все же вам следует знать, что мистер Хопкинс оставил кое-что в дар своим сотрудникам. На ваше счастье, он не состоял в браке — об этом я вам уже говорил. У него был брат, намного младше его, но он погиб в авиационной катастрофе два года тому назад. Трогательная деталь: он бы желал, чтобы его ребенок оказался девочкой. Право, мне он кажется славным малым! — Этот славный малый погубил мою мать! Скажите, когда я получу то, что мне причитается? — Ну, уже скоро. Самое большее через месяц. А то и раньше… Через месяц! Вероника уже начнет бракоразводный процесс. Должен ли он во всем сознаться нотариусу? Узнать его мнение? Дюваля охватили сомнения. Но стыд все же пересилил. Не хотелось выставлять себя в дурном свете. Довольно и того, что он поведал адвокату кое-какие свои тайные мысли. — Я все обдумал, — сказал он нотариусу. — Мы сейчас же начнем снова вкладывать деньги. Как вообще это делается? — Да очень просто. Деньги из Америки внесут на мой счет, я же переведу их на ваш… Вам достаточно указать банк. — И вы полагаете, что вам не составит труда сразу же их разместить? — Ну, может, и не сразу. Не стоит ничего покупать, не подумав. Ведь у нас нет причин для спешки. — Как раз есть. Мэтр Фарлини подмигнул ему. — Хотите быть единственным владельцем своего имущества, верно? Что ж, вы правы. Могут возникнуть непредвиденные обстоятельства. Но ведь непосредственной угрозы пока нет. А когда придет время, я смогу руководить вами, если позволите. — Разве нельзя вложить деньги за границей? Нотариус больше не улыбался. — Нет. Давайте уважать закон, мсье Дюваль. Не стоит играть с огнем. — Да это я так, к слову. Здесь я полный профан. Значит, я открою счет на свое имя. — Но какой бы банк вы ни выбрали, встретьтесь с директором, когда придут деньги. Объясните ему, о чем идет речь. Следует избегать огласки — это в ваших же интересах. Я повторяюсь, но это чрезвычайно важно! Стоит кому-нибудь проболтаться… Тут же новость попадет в газеты. Знаете, на вашем месте я бы уехал в другой город. Возможно, это и есть наилучшее решение. Вот уже несколько дней Дюваль обдумывал его. Уехать! Никогда больше не видеть Веронику! Основать где-нибудь образцовый центр массажа, оснащенный самым современным оборудованием, заняться реабилитацией инвалидов, людей, пострадавших в автомобильных катастрофах… Разминая клиентам бока и спины, он без удержу предавался мечтам: воображал большой дом, окруженный парком, то ли под Греноблем, то ли под Дижоном, а может, и в Бретани… Воскресали его давние надежды. Он заведет себе собаку, аквариум с золотыми рыбками, птиц… Он станет дарителем счастья. И его жизнь тогда обретет наконец смысл. Богатство перестанет быть пороком. Он называл это «пороком», потому что все еще мыслил привычными штампами, но уже по многим признакам замечал, что деньги начали проникать ему в кровь, меняя образ мыслей: отныне существовал Дюваль-богач, и нередко он вытеснял прежнего Дюваля… Он иначе ходил, иначе смотрел на людей, иначе отвечал мсье Жо. Бреясь по утрам, он приучал себя жить в мире с этим узким лицом, усеянным веснушками, — лицом американца. Прежняя ненависть постепенно сходила с него, словно обгоревшая кожа. И, не будь Вероники, он бы наконец совсем избавился от нее. Из-за Вероники ему придется обуздать свои честолюбивые замыслы: дом будет не так велик, парк превратится в сад; больных будет поменьше… По ее вине калеки не смогут излечиться. Некоторые слова долго блуждали в его мозгу, словно сигнальные ракеты в темном небе: раздел имущества, компенсация, алименты, возмещение убытков… Ему бы превратиться в колдуна, чтобы избавиться от жены, вонзая булавки в ее изображение. Она представлялась ему олицетворением незаслуженного благополучия, эгоизма, духовной пустоты и черствости. Выходя за него замуж, она на самом деле надеялась использовать его, его дарования, чтобы наладить прибыльное дело. Она всегда предчувствовала, что общность имущества когда-нибудь обернется в ее пользу. И не ошиблась. Просмотрев список меблированных комнат в телефонном справочнике, Дюваль отыскал адрес Вероники. Он отправился туда и поговорил с хозяйкой. — Мадам Дюваль куда-то уехала. Она мне ничего не сказала, но я видела чемодан у нее в машине. — Белый спортивный автомобиль? — Да. Отъезжая, она даже чуть не сбила велосипедиста. Внезапно у него мелькнула догадка: «А вдруг у нее есть любовник!» Эта мысль и раньше приходила ему в голову, но он ее тут же отбрасывал. Он не располагал весомыми доказательствами. Первый муж Вероники взял всю вину на себя. Ну, и что из этого следует? Ах, если бы только у Вероники был любовник — это пришлось бы очень кстати. В конце концов, вечные ее поездки, отлучки… Дюваль попытался припомнить… Она частенько уезжала, но ведь это легко объяснить: она занималась продажей парижской квартиры… Писем она, можно сказать, не получала, по телефону ей, считай, никто не звонил… все же об этом стоило подумать. В тот же вечер он, словно грабитель, обыскал каждую комнату; перерыл всю мебель, ящик за ящиком. Но ничего не нашел. Он позвонил мэтру Тессье. — Скажите, мэтр… А что, если у моей жены есть любовник?.. — Тсс! Зайдите ко мне. — Хорошо. Но все-таки… — У вас есть письма? Фотографии? Нужны доказательства. — Ничего нет. Но… — Зайдите ко мне. Он повесил трубку. Ладно! Придется разбираться самому. Но как? Конечно, существуют частные сыскные агентства; но само слово «сыщик» все еще оставалось для него словечком из прошлого, вызывавшим нервную дрожь. Скорее он сдохнет под забором, обобранный до нитки, чем станет платить легавым. И все же… Иногда, отрываясь от массажа, он старался припомнить выражение лица Вероники, ее интонации. Перед сном она, казалось, читала лежа в постели; и вдруг он замечал ее взгляд, устремленный в пустоту… Чем дальше Дюваль углублялся в прошлое, тем больше убеждался, что она что-то скрывала. Чувствовалась в ней какая-то печаль — даже, пожалуй, разочарованность. Однажды, вспомнилось ему, как раз перед тем, как уехать в очередной раз в Париж, она вдруг ласково потрепала его по уху и произнесла словно бы нехотя: «А знаешь, я ведь неплохо к тебе отношусь!» Как если бы она обращалась к старой больной кошке, прежде чем усыпить ее! Но что можно извлечь из таких вот обрывочных подозрений? Как воссоздать эти несколько месяцев их совместной жизни во всех бесчисленных подробностях? И все-таки Дюваль принялся за дело. Каждый вечер, наскоро перекусив в закусочной, он принуждал себя поскорее вернуться домой, сесть за письменный стол и попытаться подобрать сведения, которые войдут в его резюме. Писал он мало, то и дело задумываясь.«Вероника, несомненно, больна. Желчный пузырь увеличен, твердый на ощупь. Расстройство пищеварения. Пища усваивается очень медленно. Желудок растянут. Возможно, этим объясняется ее тяжелый, неровный характер…»Отчего после массажа, приносившего ей такое облегчение, она злилась на него? Другие его обычно благодарили. Но только не она. Вероника обнимала его за шею и без всякой страсти касалась губами лба — как раз в том месте, где начинались волосы. А ведь еще существовала их интимная жизнь, о которой он стеснялся рассказывать адвокату. Поначалу он вел себя как пылкий любовник — отчасти, чтобы убедить Веронику в своей страстной любви, но, главное, потому, что — надо называть вещи своими именами — она оказалась изумительной любовницей. Но ее ласкам недоставало нежности; она предавалась любви почти профессионально… тут снова воспоминания ускользали… пожалуй, так, словно старалась насытить его сверх всякой меры… пресытить… так, словно каждый раз был для них последним… Так она могла бы его любить, если бы наутро ему предстояло отправляться на войну… Как раз это усердие и отвратило его от нее. Дюваль сделал приписку:
«Возможно, она меня жалела?»Но за что? Ее никто не вынуждал выходить за него замуж. А что, если он сам все это придумал? Ведь ему всегда мерещилось, что его жалеют. Он и для себя завел карточку: «Рауль. Безотцовщина. Ничтожество…» Ну конечно, это все объясняло. В полной мере он ощущал это теперь, когда миллионы сделали его свободнее. И раз уж он решил разобраться в своих отношениях с Вероникой, надо идти до конца. Среди многих его неудач самой серьезной оказалась любовь. У него было немало женщин, и все они становились его врагами. Он писал:
«Подчинять или подчиняться. Я так и не узнал равноправных отношений. Особенно с женщинами. Брать в плен или быть в плену. С Вероникой я чувствовал себя невольником. Сам не знаю почему, но я уверен, что так оно и было. Вот я и надумал все поставить на кон — тогда, на шоссе; это и есть подлинная причина. Она достаточно серьезна, чтобы захотеть разом покончить со всем».Он колебался, силясь понять, сможет ли мэтр Тессье, прочитав эти строки, разобраться в его характере. Вероятно, ему следовало бы добавить, что он не особенно чувственный, так как работа массажиста отбила у него вкус к эротике. Всю жизнь он, как скульптор, лепит обнаженные тела. Под его руками животы становятся плоскими, талии делаются тоньше, ягодицы — крепче; он давно привык к запахам чужого пота. Адвокату нужны точные данные? Нет ничего легче! Дюваль приписал еще строчку:
«Лучше бы я стал ветеринаром».Да черт с ним, с адвокатом! К чертям собачьим Веронику! Дюваль отодвинул свои записи и щелкнул золотой зажигалкой. Он забавлялся, кладя ее на стол, рассматривая со всех сторон. Благодаря этой зажигалке-талисману он больше ни перед кем не склонял голову. В течение дня он часто дотрагивался до нее. И думал: «Стоит мне только пожелать, и, как в сказке, мой старый ободранный драндулет превратится в карету, а мсье Жо станет тыквой или крысой!» Оттого-то, глядя на мсье Жо, он едва удерживался от смеха. Дюваль приобрел каталог по продаже и аренде недвижимости — эта книга тоже представлялась ему волшебной. На каждой странице пестрели объявления:
«Майен. Очаровательная маленькая ферма, после капитального ремонта, на берегу реки. Пять комнат. Гараж. Все удобства. Фруктовый сад. 180 000 франков…»
«Код-д’Ор. Небольшой замок, в хорошем состоянии. Восемь комнат, кухня отделана рустом. Паровое отопление. Гараж на три машины. Двенадцать гектаров земли. Цена по договоренности».«Небольшой замок». В самих этих словах слышалось что-то чудесное. Воображение рисовало угловую башню, окна в стиле эпохи Возрождения, на черепичной крыше — флюгеры в виде химер или орифламм[6].
«Обширное поместье с конюшнями. Удобные служебные помещения…»А это — в Перигоре. Продавалась вся Франция. Она простиралась перед ним в виде фотографий: в неподвижной воде отражались великолепные фасады… сельские домики… шале на фоне горных хребтов… виллы в дюнах… И все цены казались ему доступными. Повсюду он чувствовал себя хозяином. Листая каталог, он испытывал радостное волнение. Он даже забывал о Веронике. Блаженствовал, когда мечты уносили его далеко от дома… А ведь у него полно дел… Надо открыть новый счет в банке, убедить фирму не спешить с поставкой заказанного им оборудования, и еще, пожалуй, купить себе новый костюм — попробовать сменить кожу… На всякий случай счета он пошлет нотариусу… Но он не торопился. Наслаждался этой двусмысленной жизнью, ее горьковатой сладостью. А пока позволял себе единственную роскошь — отказывался от чаевых, шепча на ушко внезапно красневшим клиенткам: «Оставьте себе на булавки!» Шли дни. От Вероники не было никаких известий. Вернувшись к своим записям, он наконец нашел решение. Оно поразило его своей простотой. Чем уезжать из Канн в какую-нибудь отдаленную провинцию, не лучше ли ему перебраться в Америку? Там-то он без труда получит свои денежки. Ни тебе развода. Ни алиментов. Ни тем более раздела имущества. И уж точно Вероника не бросится за ним вдогонку. Только порадуется, что ей больше нечего его опасаться, ведь эта дура по-прежнему считает, что… Да. Это единственный выход. Беда в том, что придется ему ехать в Америку, а это нелегко тому, кто во время уличных шествий грозил кулаком, вопя: «Свободу Вьетнаму!», «Долой плутократов!». Выходит, деньги уже подтачивают его изнутри… А ведь сын Уильяма Хопкинса без труда получит визу. Он мог бы даже взять фамилию отца. Почему бы и нет?.. Стать уважаемым бизнесменом, записаться в члены какого-нибудь клуба, по воскресеньям ходить в церковь. Ну уж нет!.. Никогда он не опустится так низко! Никогда!.. Эта мысль жужжала в его мозгу, словно громадная муха, бьющаяся о стекло в поисках выхода. И все же несколько дней он боролся с соблазном. Раз уж он согласился принять американские доллары, отчего бы и самому ему не заделаться американцем? Все или ничего. Если он хочет сохранить свою совесть незапятнанной, ему следует отказаться от наследства. Если нет, придется бежать! В конце концов, и там найдется немало мест, где он сможет встретить людей, разделяющих его взгляды. Он забывал о времени, опаздывал на работу. Мсье Жо сделал ему замечание. Он огрызнулся. Уж лучше остаться богатым — хотя бы затем, чтобы избавиться от мсье Жо. Коротенькое письмецо от нотариуса положило конец его сомнениям:
«Уважаемый господин Дюваль! Рад сообщить Вам, что деньги переведены во Францию. Отныне они в Вашем распоряжении. Будьте добры указать мне адрес Вашего банка и номер счета. С наилучшими пожеланиями…»Итак, больше спорить не о чем. Доллары уже обращены во франки и должны оставаться во Франции. Дюваль от них не отрекся. На радостях он провел выходные за городом, в полном одиночестве. Забирался в глухие места, спал в палатке, бродил по диким ущельям. Никогда он не будет Хопкинсом! Долой Хопкинса! На худой конец, он как-нибудь договорится с Вероникой. В понедельник утром он открыл счет в Национальном банке и послал мэтру Фарлини записку. На работу он не торопился. В понедельник утром бывает мало больных. Но оказалось, что мсье Жо с нетерпением ждал его прихода. — Рауль, вас разыскивают. Оглянувшись по сторонам, он добавил шепотом: — Только что приходил жандарм… Адрес ему дала ваша консьержка. Позвоните по телефону 38-49-50… — Зачем? Что я сделал? Он уже клокотал от гнева. — По-моему, что-то стряслось с вашей женой. Как будто она попала в аварию… Но толком я ничего не знаю. Глаза мсье Жо блестели нездоровым любопытством. Он сам набрал номер. — Алло… Да… Пришел мсье Дюваль… Передаю ему трубку. Дюваль взял трубку. Голос прозвучал так громко и так близко от его уха, что он невольно отшатнулся. — Это мсье Дюваль?.. Нас просили передать вам, что мадам Дюваль… Вероника Дюваль, не так ли?.. ехавшая в белом автомобиле «триумф» с откидным верхом… Вы меня слышите? — Да. Так в чем дело? — Вчера вечером она попала в автомобильную катастрофу. — Она погибла? — Нет. Но она тяжело ранена. Ее перевезли в больницу в Блуа. Нам позвонили оттуда. — Из Блуа? — Да. Авария произошла километрах в двадцати от Амбуаза… Больше нам ничего неизвестно. В больнице вам все скажут… Сожалеем, мсье Дюваль… В эту пору дорожные происшествия случаются очень часто… Надеюсь, все обойдется. — Благодарю… Я сейчас же позвоню туда. Машинально он передал трубку мсье Жо, и тот бережно опустил ее на рычаг. В Блуа? Каким ветром ее занесло в Блуа? — Моя жена, — проговорил он вслух. — Она действительно попала в аварию… Похоже, дело плохо. — Какой ужас! — отозвался мсье Жо. — Где это случилось? — Неподалеку от Блуа. — Вы, конечно, едете туда? — Разумеется. — И вы не знаете, сколько это займет времени? — Понятия не имею. Надеюсь, что немного. — Если вас не будет больше недели, мне придется взять кого-нибудь вместо вас… Вы же понимаете… в разгар сезона… — Отлично понимаю. Я сообщу вам. — Да-да. Держите меня в курсе. Вы знаете, как вас здесь ценят… Но все образуется! Дюваль сгорал от нетерпения. Отделавшись наконец от мсье Жо, он бросился на почту, чтобы узнать телефон больницы и полиции Блуа. Вернувшись домой, он начал звонить в больницу. Но там все время было занято. Он попробовал дозвониться в полицию, и тут ему повезло больше. Минут через десять ему ответили. — Говорит Рауль Дюваль из Канн… Моя жена попала в аварию неподалеку от Амбуаза… — Как же, белый «триумф», — откликнулся чей-то ворчливый голос. — Удивительная история! Машина перелетела через насыпь, вероятно, несколько раз перевернулась и свалилась в Луару. Вашей жене, можно сказать, еще повезло — ее выбросило из машины. Но ей здорово досталось. В этих машинах с откидным верхом нет защитной дуги, поэтому они так опасны. Если они переворачиваются, голова водителя ничем не прикрыта. Обратитесь в больницу… Там вы больше узнаете… Судя по протоколу, мадам Дюваль получила травму черепа, и врачи ни за что не ручаются. Это все, что я могу вам сказать… Не стоит отчаиваться, мсье Дюваль. Больница прекрасно оборудована, сами увидите. Свяжитесь с нами, когда приедете сюда. Кстати, машину вытащили из воды. Она затонула не полностью. На левом крыле мы обнаружили вмятину, как будто от удара… В том месте, где произошла авария, дорога узкая и неровная. Возможно, мадам Дюваль задела встречную машину… Она хорошо водила? Дюваль вспомнил слова рабочего на заправочной станции: «Упал с лошади — тут же поднимайся и садись в седло, и с машиной точно так же. А не то и правда костей не соберешь». — Да, — ответил он. — Она ездила достаточно осторожно. — Ведется следствие, — продолжал голос в трубке. — Но разобраться будет не просто, свидетелей нет. — Я приеду завтра, — пообещал Дюваль. Он снова набрал номер больницы. Там по-прежнему было занято. Если Вероника умрет, это решит все проблемы. Не очень-то красиво так думать, но мысли как дикие звери — их не приручишь. Амбуаз? Что она там делала? При чем тут Амбуаз? Дюваль отыскал свой старый дорожный атлас, взглянул на карту, нашел на ней город, прочел справочную статью:
«Амбуаз. Департамент Эндр и Луара. 8 192 жителя. Высота над уровнем моря 57 км. 206 км от Парижа. 35 км от Блуа. 25 км от Тура. 50 — от Вандома… Достопримечательности…»К черту достопримечательности! Но куда ехала она по берегу Луары? К кому спешила на свидание? Он изучил путь по карте: Экс, Баланс, Сент-Этьен, Роанн, Монлюсон, Блуа… На его малолитражке не меньше двенадцати часов езды. Снова позвонил в больницу. Несмотря на свой страх, он чувствовал себя, как приговоренный к смерти, узнавший, что его помиловали.
Глава 6
Чтобы дозвониться, пришлось бы целый день сидеть на телефоне, снова и снова набирая номер. Дюваль не стал зря терять время. Собрал свой обшарпанный чемодан, порылся в карманах… бумажник, чековая книжка, ключи… зажигалка… и поехал сам. В Эксе на почте оказалось столько народу, что он решил не ждать. Июльская волна отдыхающих отхлынула обратно в Париж; оставалось только плыть по течению до самого Баланса. Там ему повезло больше. Но медсестра, которая взяла трубку, сама мало что знала… а может, и не хотела говорить. Мадам Дюваль в тяжелом состоянии… посещения запрещены… не мог бы он перезвонить попозже, ближе к вечеру освободится старшая сестра… Он доехал до Роанна. Сделал еще одну попытку. И вновь получил уклончивый ответ. Выведенный из терпения, он заорал: — У нее что, проломлен череп? — Нет. Доктор Пелетье сам вам все объяснит… Зайдите завтра часам к одиннадцати. — Ее жизнь в опасности? Черт возьми, я все-таки ее муж! Голос на другом конце провода звучал тихо и непреклонно. Не меняя тона, он повторял все те же заученные слова. — Только доктор сможет вам ответить… Вы спросите доктора Пелетье. Он пообедал в кафе напротив вокзала. Похоже, она выкарабкается! Конечно, она в шоке, и, разумеется, пока никто не может сказать, как все обернется. Но раз череп не поврежден… Вот уже несколько часов он пытался обуздать свой страх, но все еще не вполне с ним справился. Двадцать раз он говорил себе: «Предположим самое худшее. Она умирает. Адвокат, у которого она оставила конверт, вскрывает его и находит мое признание. Ну и что с того? Я находился в сотнях километров от того места… При чем же тут я!» Это казалось очевидным. Он с большим трудом поддерживал в себе эту уверенность, словно костер, который должен отпугивать диких зверей — и все-таки во мраке ночи ему чудилась их поступь… Только миновав Монлюсон, он почувствовал себя лучше. Вероника растрогается, увидев его. Немного вкрадчивости, ласки, и — кто знает? — вдруг он сумеет отобрать у нее этот документ! Скажет ей: «Случись с тобой что-нибудь, подумай только, в каком положении я бы оказался? Давай уничтожим это письмо — так будет честнее. А для развода придумаем другой, менее опасный предлог». Он обдумывал эту идею до самого Монлюсона. Он находил ее блестящей. Ему непременно удастся уломать Веронику. Когда, заправившись в Шатору, он ехал по Шевернийскому лесу, на душе у него стало почти спокойно. Поскорей бы уж добраться, расцеловать Веронику… да, он расцелует ее от чистого сердца… а как только она сможет говорить, предложит ей сделку. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Теперь он сможет избежать опасности. Нависшая над ним угроза представлялась Дювалю ужасной несправедливостью. Как хорошо, что Вероника успела отъехать от Канн на изрядное расстояние. А не то, погибни она, полиция легко могла бы решить, что и на сей раз он подстроил аварию… Вероника должна понять… Он готов умолять… даже унижаться, лишь бы добиться своего. Так надо. Блуа дремал, окутанный предрассветной дымкой. Дюваль совсем выбился из сил. На дверях гостиниц были вывешены таблички: «Свободных номеров нет». Лишь на выезде из города, на Вандомской дороге, для него нашлась комната, и он рухнул на постель, даже не раздевшись. Едва успев подумать: «Ты должна, Вероника…» — он погрузился в сон. В тесной белой приемной его встретила медсестра, говорившая так тихо, словно боялась, что их подслушивают. — Ночь прошла спокойно, — сообщила она шепотом. — Ваша жена все еще без сознания, но это неудивительно после такого удара… Я приоткрою дверь, и вы сможете на нее взглянуть… Но не более того. К тому же вы увидите одни бинты. У бедняжки содрана кожа с головы и лицо с одной стороны изуродовано… Но не это самое страшное. Как раз здесь все пройдет бесследно. Доктор Пелетье объяснит вам, в чем дело… Кто вы по профессии, мсье Дюваль? — Специалист по лечебному массажу. — Что ж, в данном случае это большая удача. Возможно, вы сумеете ей помочь… Идемте… Она повела его по длинному коридору, вроде тех, что ему нередко случалось видеть во сне, остановилась перед одной из дверей, осторожно приоткрыла ее. Он подошел поближе. Укутанная простыней Вероника показалась ему пугающе неподвижной. Из-под марлевых повязок виднелся лишь заострившийся восковой нос. Свисавшие с чего-то вроде виселицы резиновые трубки причудливо оплетали кровать. Медсестра прикрыла дверь, отвела Дюваля в сторону. — Сердце у нее крепкое… Но нужно время… С ней в палате лежит другая больная. Возможно, вы бы хотели, чтобы… — Да-да, если можно. — Мы постараемся. Но как раз сейчас больница переполнена… У нее на руке был золотой браслет, его пришлось снять… Вы можете его забрать. Он в приемной. Чемодан цел. Его вы найдете в шкафу. Еще есть сумочка, но ее придется почистить — она вся в крови и грязи… Это мы берем на себя. Она проводила Дюваля обратно в приемную — все такая же проворная, деловая и молчаливая. Браслет был обернут ватой. Она тщательно его протерла, прежде чем отдать Дювалю. — Он капельку поцарапан, вот здесь, возле самой застежки. Но это пустяки… Про одежду я вам и не говорю. Все было порвано, испачкано. Верно, бедняжку несколько раз подбросило в воздух. Она буквально вернулась с того света. Кажется, я слышу голос доктора. Прошу вас сюда, мсье Дюваль. Она впустила его в небольшое помещение, пропахшее запахами метро. Здесь уже ожидали две женщины. Не присаживаясь, Дюваль обвел невидящим взором тома на книжной полке, в которые, похоже, никто не заглядывал. Затем осмотрел браслет, сунул его обратно в карман. Руки у него тряслись от усталости. Одна мысль неотвязно мучила его. Чем это он сумеет помочь Веронике? Неужели она останется калекой? От ответа зависело все его будущее. Может, ему и вовсе не придется разводиться? Доктор распахнул двери своего кабинета. — Мсье Дюваль? Высокий, худой, волосы коротко подстрижены. Ему, похоже, некогда: крепко и торопливо пожал протянутую Дювалем руку. — Прошу садиться. Сам уселся за заваленный бумагами стол, стиснул руки, словно перед молитвой. — Буду с вами откровенен, мсье Дюваль. Положение не из лучших. Мы ее спасем… по крайней мере, я на это надеюсь. Но вот что дальше?.. Не стану вдаваться в подробности. Короче говоря… у нее ничего не сломано, но радоваться нечему. Сломанную руку или ногу… даже поврежденный позвонок можно вылечить. Но вот кровоизлияние в мозг… тут ничего не поделаешь… Заметьте, речь не идет об обширном кровоизлиянии… Нет-нет. Я полагаю, что в данном случае мы имеем локальное поражение… И тем не менее… Если я правильно понял, вы по профессии массажист? — Специалист по лечебному массажу, — поправил его Дюваль. Врач сделал знак, означающий: «Это то же самое». — Значит, — продолжал он, — вам приходилось сталкиваться со случаями гемиплегии[7]? — Да, и нередко. — Так вот, у мадам Дюваль правосторонний паралич. Как болезнь будет развиваться, я не могу вам сказать. Об этом судить рано. Все выяснится через несколько дней, когда придут результаты анализов. Пока ясно одно: вся правая сторона потеряла чувствительность… Но ваша жена — молодая, сильная женщина, электроэнцефалограмма могла бы быть хуже. Температура не слишком высокая. Что касается легких, то пока причин для беспокойства нет, но ведь прошло не так много времени… Это совсем не то же самое, что с пожилыми больными, страдающими тромбозом… А если говорить о порезах на лице, гематомах — смотреть на это тяжело… нам пришлось выбрить ей часть головы… но на самом деле это совершенно не опасно. Обещаю вам, уродом она не станет. Но, к несчастью, никак не могу обещать, что она скоро сможет ходить. Даже не могу с уверенностью сказать, что она когда-нибудь заговорит. Конечно, это ужасно. — Вы думаете, она долго пробудет в больнице? — спросил Дюваль. — Это будет от многого зависеть. Скажем, недели три, месяц… Где вы живете? — В Каннах. — Это не самое подходящее место для выздоравливающей, во всяком случае, в это время года. Лучше бы ей пожить за городом, в тишине и покое… На вашем месте я бы уже начал подыскивать для нее санаторий. Кто-нибудь должен присматривать за ней… А вы ведь работаете… — Я постараюсь уладить этот вопрос. В конце концов, я могу уволиться. — Прекрасно. Когда настанет время, я объясню вам, какой ей потребуется уход… Природа обладает неисчерпаемыми ресурсами… Не стоит терять надежду, мсье Дюваль. Крепитесь. Все так же торопливо он попрощался с Дювалем. На сей раз с большей теплотой. В коридоре никого не оказалось. То был настоящий коридор из ночного кошмара — по обеим сторонам пронумерованные двери, а в глубине одиноко стояла тележка со склянками. Здесь не спеша, как давний привычный спутник, прохаживалось несчастье. Оно стояло у Дюваля за спиной, когда он приоткрыл дверь в палату. Вероника так и не пошевелилась. Казалось, ей суждено вечно оставаться распростертой, словно каменное изваяние. На двери красовался номер — «7». Дюваль чуть не бросился бежать. Он заблудился, у кого-то спросил дорогу и наконец добрался до выхода. Время шло к полудню. Вдали, синея среди песчаных отмелей, поблескивала Луара. «Если она больше не сможет говорить, — подумал Дюваль, — я никогда не узнаю, кому она отдала письмо». Но он воспринял этот факт без всякой паники. Не то чтобы он смирился. Просто все чувства у него притупились, он утратил способность страдать. Он представил, как будет возить инвалидную коляску. Пообедал в ресторане на берегу, обнаружил, что, того и гляди, останется без денег и что ему давно пора зайти в банк. Это изменило направление его мыслей. Он наймет ей сиделку, черт побери! Чего ради ему терпеть ее молчаливое присутствие? Вероника станет жить сама по себе, он — сам по себе. Он все еще не отвык считать гроши. Даже не сообразил, что, обладая огромным состоянием, он без труда избавится от ухода за калекой. Сама виновата! Не ездила бы к любовнику, ничего бы с ней не случилось. А иначе как это она очутилась на дороге, ведущей в Амбуаз? Тому, другому, куда легче: на его долю выпадут только горькие вздохи и нежные чувства. А ему-то каково? Любуясь течением Луары, Дюваль вспомнил, как во время революции в Нанте топили людей[8]. Живого связывали с мертвым и бросали в реку. Вот и его привязали к Веронике и, того и гляди, швырнут в воду. Еда, кофе, изрядная порция спиртного понемногу согрели его, а досада окончательно разогнала сон. Ему мерещилось, что он попался в хитро расставленную ловушку. На какой-то миг ему захотелось уехать отсюда… Он мог бы сослаться на свои профессиональные обязанности… Еще на несколько недель застрять в Блуа, ежедневно таскаясь в больницу… ему этого не выдержать. К тому же, как только Вероника откроет глаза и узнает его, она уж найдет способ выразить свою неприязнь. Как тогда ему вести себя? Что сказать медсестре, врачу?.. Хорошо хоть, говорить она, похоже, не сможет. Положим, он негодяй. Но кто в этом виноват? Он вышел из ресторана неприкаянный, словно солдат в увольнении. В городе было полно отдыхающих, на улицах пробки, так что брать свою машину он не стал. Отыскал банк, снял со счета тысячу франков. Затем, преодолев внутреннее сопротивление, отправился в полицию. Жандарм все еще представлялся ему классовым врагом. Опасаясь подвоха, зашел в приемную, где курил трубку какой-то толстяк с простым крестьянским лицом. — Мсье Дюваль?.. Вы по поводу аварии? Как раненая? Ей лучше? — Да-да, спасибо. — Сюда, пожалуйста. Снова коридор. Запах казармы. Еще одна комната, на сей раз чуть просторнее. Старший сержант говорил по телефону. Не прерывая разговор, он жестом пригласил Дюваля войти. — Я пришлю патрульную машину и «скорую»… Ладно… Да. Договорились… Ничего не поделаешь! Придется им подождать. Он повесил трубку, и жандарм повернулся к нему. — Мсье Дюваль. — А, мсье Дюваль… Вы уже были в больнице? Он поднялся навстречу, протягивая Дювалю руку, — полный, коренастый, с цепким живым взглядом. «Ну, этого ничем не остановишь, но он хотя бы не хам», — подумал Дюваль, усаживаясь, тогда как жандарм вышел из комнаты. Старший сержант открыл папку и положил на стол какие-то бумаги. — Это протокол, — заметил он. — Кстати, как дела у мадам Дюваль? — Будет жить. — Да. Я понимаю. Это уже хорошо. Что ж, поговорим об этой аварии. Тут не все ясно. Вам знакомо это место?.. Сразу за Шомоном, на левом берегу. Как раз на выезде из городка есть мостик. Затем дорога сужается и несколько сот метров тянется вдоль берега Луары. Шоссе отделяет от реки только насыпь да еще что-то вроде песчаного берега не больше двадцати метров в ширину. Места там живописные, и люди часто отвлекаются. Забывают следить за дорогой. Авария произошла около двадцати часов, значит, движение было не слишком оживленным. Что же стряслось? Вот это нам и хотелось бы выяснить. Тревогу поднял булочник из Шомона — он как раз возвращался домой на велосипеде. Он раскрыл папку, пробежал глазами рапорт. — Я вам перескажу вкратце, — продолжал он. — Мадам Дюваль лежала на песчаном берегу у самой реки — сами понимаете, в каком состоянии. К счастью, она не пристегнула ремень безопасности. Эта неосторожность спасла ей жизнь. Машина упала на правый бок и почти целиком ушла под воду. Ветровое стекло разбито — это доказывает, что она переворачивалась много раз. Если поедете туда, сами все увидите. Следы сохранились до сих пор. Повсюду валялись вещи… карты, карманный фонарик, путеводитель, водительские права и технический паспорт… Все выпало из машины, когда она перелетала через насыпь. Кое-что могло упасть в реку. Мои люди пытались искать, но течение в этом месте довольно сильное даже в это время года… Мы вытащили из багажника чемодан. Он подмок, но остался целым. Машину отбуксировали в гараж Шазо — можете поехать взглянуть. Мы все сложили в «бардачок», кроме сумки, чемодана — их после осмотра отправили в больницу — и документов на машину, которые остались у нас. Старший сержант отложил рапорт, прикрыв его своими волосатыми руками. — Первое, что тут приходит в голову, — продолжал он, — так это то, что мадам Дюваль попала в аварию по рассеянности. Она любила быструю езду? — Да… пожалуй. — И все же нас смущает одна деталь. Скажите, а до аварии была ли на левой дверце вмятина от удара? — По правде сказать, понятия не имею, — признался Дюваль. — Сам я езжу на малолитражке. К тому же я весь день на работе. Жена вечно в разъездах. Должен вам сказать, что в Каннах помятое крыло — вещь настолько обычная, что, задень ее кто-нибудь, она бы мне даже и не сказала. — Но речь идет о большой вмятине. Мы думаем, уж не врезалась ли в нее встречная машина. Конечно, когда машина перевернулась, дверца могла погнуться. И все-таки… нет… Мы тут привыкли к несчастным случаям… Лично я уверен, что произошло столкновение. Машину занесло, потому что кто-то в нее врезался — конечно, не нарочно… но воскресным вечером подвыпивший водитель — не редкость. Нам бы очень хотелось поймать этого типа… В наших краях уже бывали подобные аварии. Пора с этим покончить… Сколько бы времени ни заняло расследование, мы доведем его до конца, если только мое предположение верно… Вы ведь какое-то время пробудете в Блуа? Дюваль вздрогнул. В одно мгновение он сообразил, в какую влип историю: выходное он провел в горах, вдали от людей. Его малолитражка помята сильнее, чем иной гоночный автомобиль… В воскресенье вечером он мог поджидать Веронику на мосту близ Шомона, а к утру в понедельник успел бы вернуться в Канны… Стоит лишь вскрыть письмо Вероники… Из-за упрямства этого чертова полицейского его свобода висела на волоске. — Э-э… разумеется, — промямлил он. — Где вас можно найти? — Я остановился в Торговом отеле. — Вот и отлично. Как только что-то выяснится, я вам тут же сообщу! Ах да! Имейте в виду, что машину еще можно починить. Сам механизм не так уж сильно поврежден. Гараж расположен на Турском шоссе на выезде из Блуа. Не забудьте обратиться в страховую компанию… Вот документы на машину. Он протянул Дювалю небольшую папку. Зазвонил телефон. — Извините, — сказал старший сержант. — У нас сейчас трудное время. К вашим услугам, мсье Дюваль. «Боже милостивый, да за что же мне такое невезение!» — размышлял Дюваль, выходя из участка. Даже если ему удастся доказать свое алиби, у полиции останется подозрение, что он кому-то заплатил, чтобы подстроить аварию. Для такого богача, как он, это проще простого. Тут же всплывет старая история о нанесении телесных повреждений. О нем сложится нелестное мнение: психически неустойчивый, малость не в себе, да к тому же левак… У обвинения будет из чего выбирать. Он спросил, как пройти к Турскому шоссе. Город вытянулся по берегам реки, и путь предстоял не близкий. Так что он изрядно устал. «Триумф» вместе с другими разбитыми машинами свезли на поле рядом с гаражом. С искореженным бампером, ободранным железом и наполовину сорванным кузовом, она годилась разве только в металлолом. На левой дверце виднелся отчетливый след от удара. Что-то вроде выдавленной в металле большой воронки, от которой тянулась длинная царапина к багажнику. Жандарм оказался прав: Веронику кто-то зацепил. Дюваль пошарил в «бардачке». Все там было мокрым и липким. Заглянул в багажник — он почти не пострадал. Словно завороженный, Дюваль долго не сводил глаз с искореженной машины, стараясь на себе ощутить те страшные удары, которые обрушились на Веронику во время катастрофы. Вот что должно было случиться в тот раз, на шоссе! Неизвестный лихач — это почти что он сам! Из гаража вышел человек в комбинезоне, кивнул Дювалю, указывая пальцем на машину: — Видать, это ваша дамочка на ней разбилась? Как там она? — Да не очень, — откликнулся Дюваль. — Ну еще бы! Вот бедолага! На таких машинках вообще страшновато ездить! Что вы думаете с ней делать? Тут дел на четыре, а то и пять тысяч. Заметьте, ее еще можно починить. Да вот только стоит ли? — Я подумаю, — сказал Дюваль. — Пока не знаю. Можно оставить ее у вас? — Ну, там, где она стоит, она никому не мешает. Сообщите о своем решении мне по телефону. Надеюсь, у вас все обойдется. Сколько горя приносят эти аварии! Дюваль вытащил папку с правами и техническим паспортом. Вероника всегда держала ее в «бардачке». Он, должно быть, открылся как раз тогда, когда машина свалилась в воду — права еще не совсем обсохли. Но талон предупреждения исчез. Дюваль снова обшарил «бардачок». Делать нечего. Он возьмет его в полиции. Ему еще не раз придется там побывать. Может, надо что-то дать хозяину гаража?.. А медсестре? Ему самому так претило получать чаевые, что и давать их он не умел. После! Он откладывал все на потом. А сейчас ему надо осмотреть то место, где машина свалилась в реку. Старший сержант удивится, если Дюваль не поспешит туда, где произошла катастрофа. Отныне все, что он делает или говорит — поступки, слова, жесты, — предопределено: он не хозяин себе больше. Он — муж, попавший в жестокий переплет. И должен сыграть свою роль без единой ошибки. Поблагодарив хозяина гаража, Дюваль вернулся в город. Его малолитражка стояла в самом конце проспекта, ведущего к вокзалу. Он сел в машину, переехал через мост, свернул направо — на дорогу, ведущую в Амбуаз. Он рассеянно озирал окрестности; мысль о письме не шла у него из головы. «Вскрыть в случае моей смерти». Адвокат до него не дотронется до тех пор, пока жива Вероника; он должен проникнуться этой уверенностью. Она для него — как баллон с кислородом, как неприкосновенный запас, отсрочка перед казнью… Ну, а уж коли она умрет… Об этом Дюваль боялся и думать. А что, если он попытается скрыться? Но хватит ли ему времени? Набьет чемодан деньгами и попробует перейти границу… Все эти планы оставались расплывчатыми, нереальными. Лишь в одном он был твердо уверен: он не позволит полицейским себя арестовать. Он заранее знал, как он сможет противостоять им. Даже в худшем случае, если и состоится суд, это еще не значит, что его признают виновным. У опытного адвоката найдется, что сказать в его защиту… Все это так… Но он, подобно дикому зверю, слишком дорожит своей свободой: как и бегущие олени, изображенные на дорожных указателях, которые попадались ему, пока он ехал вдоль леса. Им его не взять живым, это решено! Он доехал до Шомона, притормозил перед мостом. Жандарм предупреждал, что надо проехать еще несколько сот метров. Насыпь, тянувшаяся справа от дороги, оказалась не такой уж высокой. Совсем рядом текла Луара. Несмотря на грозные предупреждения: «Купаться запрещено», ее воды выглядели такими радушными и манящими. Еще издали онзаметил следы аварии и остановился у самой насыпи. Слой битого стекла отмечал место, где «триумф» съехал с дороги. Дюваль перелез через насыпь там, где была смята трава, и спустился на песчаный берег. Машина аварийной службы оставила на сыром песке глубокие колеи. Повсюду, до самой кромки воды, земля была усеяна отпечатками чьих-то ног. Дюваль подошел вплотную к реке, подобрал сломанную ветку и забросил ее далеко-далеко. Волны подхватили ветку, и она поплыла вниз по течению. Он опустил пальцы в воду. Она показалась ему холодной. Закурил сигарету, на секунду зажал в руке зажигалку. Ладно. Он все видел. И что теперь?.. Теперь начнется долгое ожидание. В какой-то из извилин мозга Вероники постепенно отмирали клетки, лишенные притока крови. Его жизнь повисла на волоске столь тонком, что его и не различишь без микроскопа. Каждый миг мог изменить его судьбу. Сколько же продлится эта чудовищная игра? Он выбрался на дорогу и сел в машину. Вернувшись в гостиницу, немедленно позвонил в больницу. — Состояние больной без перемен, — заверила его сестра. — Не тревожьтесь, мсье Дюваль. «Завтра, — решил он, — принесу ей цветы. Так бы, наверное, и поступил настоящий муж. А ее любовник… что-то он поделывает?»Глава 7
Каждый день около полудня Дюваль шел в больницу. В приемной старшая сестра рассказывала ему о состоянии больной: «Ночь прошла спокойно…» — или: «Пока еще держится температура…», «Вчера она пришла в сознание. Ей колют транквилизаторы». Иной раз он встречался с доктором Пелетье, когда тот шел завтракать после утренних операций. Доктор всегда отвечал уклончиво, не вдаваясь в подробности. Торопливо упоминал об артериографии, фибринализе, тесте Берштейна. Дюваль ничего не понимал. «Все не так уж плохо, — заключал доктор. — Но травма очень тяжелая. Никаких волнений, никаких переживаний… Ваша жена получила серьезные ранения». Дюваль приоткрывал дверь в палату. Он смотрел на больную лишь издалека. — Можете подойти поближе, — говорила ему Жанна, сиделка, которая ухаживала за Вероникой. — Нет-нет, — отказывался Дюваль. — Доктор ведь сказал: никаких волнений. — Да она же спит. — В другой раз. Ей что-нибудь принести? — Нет, пока ничего не надо. В чемодане лежало белье. Я убрала его в шкаф. — Спасибо. — Через несколько дней, когда она начнет подниматься с постели, ей понадобится халат. — Подниматься? Как, уже? — Ну да. Конечно, ходить бедняжка не сможет. Дюваль удалялся на цыпочках. Он вовсе не стремился взглянуть Веронике в глаза. Он понимал, что вскоре ему придется сидеть у изголовья жены, говорить ей ласковые слова, окружать ее заботой, потому что рядом будет Жанна, а Жанна — славная девушка, пухлая и сентиментальная, искренне жалевшая несчастных супругов. «Еще три дня, — говорила она, — и повязку снимут. Вы увидите ее такой, как прежде. Такая радость! Как я вас понимаю! Она, верно, была чудо как хороша! Ведь я за ней ухаживаю и могу сказать, что в жизни ни у кого не видела такой прекрасной фигуры!» Ему хотелось пожать плечами; вместо этого он сжимал кулаки и печально улыбался, вздыхал, стараясь не переиграть, и, едва выйдя из больницы, спешил выпить немного коньяку, чтобы прошел побыстрее еще один нескончаемый вечер. Он пытался растянуть подольше самые простые дела: к примеру, без конца переписывал заявление в страховую компанию, мучительно колебался, выбирая халат и откладывая покупку на завтра, звонил мсье Жо… «Да, жене уже лучше, но все же стоит подыскать кого-нибудь на мое место…» А после? Оставались долгие часы, которые надо было как-то прожить… Он прогуливался по берегу Луары, смотрел на рыболовов, бесконечно пережевывая одни и те же мысли: «Даже если она и не сможет говорить, то все равно найдет способ выразить свое отношение — сказать „да“ или „нет“, пошевелив пальцами или закрыв глаза… И уж сумеет дать им понять, что не желает меня видеть…» Иногда он под каким-либо предлогом звонил в больницу. Жанну подзывали к телефону. — У нас все по-прежнему. Она начинает понимать, что ей говоришь, но ее реакции заторможены под действием лекарств. — Она уже пыталась что-нибудь сообщить? — Пока нет. — Но она хоть знает, что она в больнице? Сознает, что с ней случилось? — Вероятно, да… Спокойной ночи, мсье Дюваль. Не надо так беспокоиться. Ничего себе спокойная ночь, когда над крышами с криками вились стрижи, а на террасах кафе толпились туристы! Дюваль, не разбирая пути, бродил по улицам. Иногда он останавливался и говорил вслух: «Да плевать мне на все на это! Плевать!» Он забывал все: Веронику, письмо, собственный страх! Ведь он богат! И уж эту единственную отраду у него никто не отнимет! Это его болеутоляющее, его морфий! Подобная перемена настроения ненадолго приносила ему облегчение и придавала сил, чтобы дожить до заката, когда все небо на горизонте расцвечивалось волшебными красками. Зарево отражалось в водах Луары. Он облокачивался на парапет. Вечерний покой наполнял его сердце. Когда загорались фонари, он шел ужинать, выбирая блюда, которые приходилось подолгу ждать, уходил последним. Через три дня ему вернут жену. Через три дня… Он струсил. Перестал заходить в больницу. По телефону объяснил сиделке, что ему нездоровится. — Ах вы бедный! — посочувствовала ему Жанна. — Сразу видно, как вы извелись. Еще бы, такая беда! Зато, когда придете, вас ждет приятный сюрприз. Мадам идет на поправку. Сегодня утром она вышла из комы. Жара больше нет. Понятно, правая сторона у нее пока парализована. Но она уже похожа на человека. Больная, которая лежала вместе с нею, выписалась. Вы сможете побеседовать без посторонних. Я ее предупредила, что вы скоро придете. Я сразу заметила, как сильно она обрадовалась. Идиотка! Да заткнется она когда-нибудь! — Извините! — пробормотал Дюваль. — Я страшно устал. — Лечитесь хорошенько и поскорей приходите к нам. Похоже, кое-кому не терпится вас увидеть. У нее даже голос стал тягучим от жалости. Он яростно бросил трубку. Веронике не терпится его увидеть! Да это неподражаемо! Он сел в машину и доехал до ближайшего леса. Здесь к нему уж точно никто не пристанет. Долго бродил по лесу, стараясь успокоиться. Значит, мадам идет на поправку. Больше можно не опасаться самого худшего — это уже неплохо. Остается представить себе их встречу. Устремленный на него непримиримый взгляд, в котором всякий раз, как он потянется за ампулами или таблетками, отразится паника. Как только в его голосе послышится ласка, ее глаза тут же закроются. Эти сумрачные, подозрительные глаза даже здесь преследовали его, отныне они будут постоянно взывать о помощи… К тому же одна рука у нее может двигаться — значит, стоит ему отвернуться, как она потребует бумаги и напишет черт знает что — сиделке, врачу, полицейскому… К счастью, это левая рука. Но если очень постараться — пусть даже у нее выйдут одни кривые палочки, она все же сумеет вывести шесть букв: «Убийца…» Потому что в ее помутившемся сознании две аварии сольются в одну. К тому же скоро кто-нибудь из полицейских — а может, и сам старший сержант — заявится в больницу, чтобы записать показания пострадавшей. Предположения. Дикие мысли. Порождения больной фантазии… В роще стояла тишина; на тропинке, пахнувшей влажной землей и грибницей, плясали солнечные зайчики. Дюваль вспомнил о любовнике. Он как-то упустил его из виду. Существует ли он на самом деле? Если да, то, вероятно, никак не поймет, что же стряслось с Вероникой. Вероника испарилась! Никогда он больше о ней не услышит; Как приятно было воображать измученного ожиданием мужчину, не знающего, куда податься, с нетерпением ждущего писем, чтобы наконец решить: «Она меня бросила! Вернулась к своему массажисту!» Дювалю так хотелось, чтобы не ему одному приходилось страдать, что он даже помолился: «Господи, пусть он и правда существует! Пятьдесят на пятьдесят! Каждому своя боль! И пусть он ищет ее подольше!» Он вышел из лесу, сел в машину и постарался попасть в город как можно позже. Позвонил в больницу. Конечно, ничего нового. Веронику начали кормить. — А как вы себя чувствуете, мсье Дюваль? — Так себе. Печень пошаливает. Замечания по поводу печени. Советы. Да ее убить мало! — Ах да! — вспомнила она. — Я почистила сумочку. Она теперь совсем как новая. Я оставила ее в приемной. Не забудьте ее забрать. Нашей бедняжечке она еще не скоро понадобится. — Спасибо. Весь следующий день Дюваль провел в Туре. Понемногу у него созрел план. Ему пришлись по душе эти незнакомые ему прежде места. А что, если купить дом в этих краях? Обширное поместье, где он сможет открыть центр по реабилитации инвалидов. Вероника станет всего лишь одной из многих его пациенток, но никто не сможет упрекнуть Дюваля в том, что он не заботится о своей жене. И в то же время он от нее избавится. Осуществится его давняя мечта, и к тому же приличия будут соблюдены. Более того! Если он обеспечит ей первоклассный уход — вернее, наймет заботливых сиделок, — никто и не примет всерьез письмо, которое следовало вскрыть «в случае смерти» Вероники, даже если предположить, что кто-то и решит им воспользоваться. Хороший адвокат без труда докажет, что Дюваль жестоко расплачивается за свою ошибку. Вчерашние мрачные предчувствия рассеялись. Чем больше Дюваль обдумывал свой план, тем разумнее он ему представлялся. Раз уж, по всей видимости, о разводе следует забыть, то другого выхода ему не найти. Он просмотрел объявления агентств по торговле недвижимостью. Продавалось несметное множество владений, даже с охотничьими угодьями и местами для рыбной ловли. Только не надо терять голову! Составить список выгодных приобретений. Осмотреть поместья… Будет чем заполнить то время, которое ему еще придется провести в Блуа. На следующий день он побывал в Шиноне, в Монбазоне, в Азей-ле-Ридо. И сделал потрясающее открытие: он наконец обрел свою родину. Ему полюбился этот край с тихими реками, с садами и парками, с серо-голубым, немного пасмурным небом. В Блуа он вернулся почти в безоблачном настроении и так любезно говорил по телефону, что сиделка удивилась: — Вы поправились, мсье Дюваль? — Да. Приступ прошел. — Что ж, и у нас дело понемногу идет на лад. Наша больная теперь смотрит веселее. Немного шевелит левой рукой. Поднимает и опускает веки. Вы удивитесь ее успехам. Вы ведь придете завтра? — Обязательно. — Мы ей наведем красоту к вашему приходу. Эта баба не упустит случая сморозить глупость. Впервые за много дней Дюваль заснул без снотворного. Но когда на следующий день он подходил к больнице, у него поджилки тряслись от страха. Он прикинул: да, после той ночи на шоссе он ни разу не видел Веронику. И вот теперь эта встреча… ее уже не избежать. Настало время с распростертыми объятиями броситься к кровати, к Веронике, пока на пороге Жанна будет утирать слезы, наблюдая за ними. В толпе посетителей он поднялся на второй этаж. Жанна поджидала его рядом с приемной старшей сестры. Она протянула ему тщательно заклеенный скотчем сверток. — Сумка мадам Дюваль. А то вы непременно забудете. Она понизила голос. — Вы ведь ненадолго, верно? Доктор сказал: пять минут. Понимаете, ей нельзя волноваться. Она уж и так не сидит на месте. То есть это так только говорится! Но ей и правда стало хуже с тех пор, как она узнала, что вы придете. Она прошла вперед, остановилась перед дверью. — Пять минут. Будьте умником… Я только зайду в одиннадцатую палату и вернусь. Она открыла дверь, подошла к Веронике, наклонилась над ней и проговорила сюсюкающим голоском, словно обращаясь к ребенку: — Кто это к нам пришел?.. Ваш муж, мадам Дюваль. Ему не терпится вас обнять. Торопливо, чтобы поскорее покончить с этой комедией, Дюваль подошел к кровати. Нагнулся и вдруг замер. У этой женщины глаза были голубые. Он выпрямился и обернулся к сиделке. Это не та палата. Это не Вероника. Жанна знаками старалась его ободрить. Тая от умиления, со слезами на глазах она прикрыла за собой дверь. Дюваль взглянул на незнакомку. Легкая повязка на голове не скрывала ее лица. Рот слегка перекошен. Правый глаз еще наполовину закрыт. Зато левый жил напряженной жизнью; его настойчивый взгляд показался Дювалю невыносимым. Правая щека была словно каменная, но другая слегка подергивалась, словно шкура у лошади, которой досаждают мухи. Дюваль не сводил с нее глаз. Он чуть не спросил: «Кто вы?» Попятился назад, неотрывно смотря на голубой глаз, следивший за каждым его движением. Левая рука незнакомки судорожно вцепилась в простыню. Обручального кольца у нее не было. Но ночная сорочка принадлежала Веронике. Словно вор, Дюваль заглянул в шкаф. Там лежало белье Вероники. Он судорожно ухватился за спинку кровати. Женщина попыталась заговорить, но у нее только раздулось горло и вырвался какой-то дикий стон — хриплый и страшный. Мужество покинуло Дюваля. Он бросился к выходу и в дверях столкнулся с сиделкой. — Ну-ну, — упрекнула его Жанна, — не стоит так волноваться… Вы бы лучше улыбнулись жене. Ее надо хвалить, подбадривать. Ведь она все равно что с того света вернулась. — Ничего не могу с собой поделать, — пробормотал Дюваль. — Извините меня. Я должен побыть один. Спуститься по лестнице стоило ему огромных усилий. Он то и дело оборачивался, чтобы убедиться, что за ним не следят. Где же Вероника? Где она скрывается?.. Истина открылась ему чуть позже, когда он укрылся в кафе и притворился, будто клюет носом. Ну конечно, Вероника ехала вместе с той женщиной, раз в машине нашли ее чемодан. Истина заключалась в том, что именно ее и выбросило в Луару. И тут же унесло течением. А на месте аварии нашли раненую женщину, чьи документы… Тут только Дюваль сообразил, что в свертке, лежащем рядом с ним на стуле, завернута сумочка… Он сорвал обертку. Нет, он никогда в жизни не видел эту белую сумочку. У Вероники такой не было. Открыл ее. Пудреница, пилочка для ногтей, связка ключей, удостоверение личности…Фамилия: Версуа, в замужестве Дюваль. Имя: Вероника, Клер. Дата и место рождения: 24 января 1943 года, Париж. Домашний адрес: Канны, ул. Масе, 45.Но фотография была не Вероники, а той, другой женщины; на Дюваля смотрели светлые, искрящиеся весельем глаза. Он прижал ладони к вискам. Ну довольно! Ведь он в здравом уме. Сидит в тихом кафе, попивает джин с тоником. Что же из этого следует? Да только то, что удостоверение личности подделано. Незнакомка сознательно выдавала себя за Веронику. Но как же тогда она очутилась в «триумфе»?.. А что, если все-таки она ехала одна? Одна… Тогда откуда взялся чемодан, в котором лежало белье Вероники, а браслет Вероники… Чепуха какая-то! А ключи? Оли не от их квартиры. Дюваль вытряхнул на стол все содержимое сумочки… Губная помада… Коробочка с ароматическими пастилками… Смятые бумажные платки… Несколько купюр… «Молнию» бокового кармашка заело, но наконец ему удалось ее расстегнуть. В кармашке лежал фирменный бланк, на котором был выписан счет:
Симоно — слесарь-водопроводчик Амбуаз, улица Рабле, 12.Чуть ниже указан адрес заказчика:
Мадам Вероника Дюваль «Укромный приют», Амбуаз, Сверчковый проезд.Дюваль поднял глаза. У него возникла потребность посмотреть на окружавших его людей, занятых повседневными делами, на официанта, убиравшего пустые стаканы, на толстого полосатого кота, степенно расхаживавшего между столами. Затем он вновь прочел:
«Укромный приют», Сверчковый проезд.Да, это уже последняя капля. Нелепость в чистом виде! Но, пожалуй, еще более неожиданным, вызывающим, бредовым показался ему сам счет:
Прочистка засора в ванне……………………………..20.00 Смена клапана в бачке унитаза……………………..30.00 Установка резиновых прокладок на краны (в ванной и в кухне)……………………………………….14.00 Итого к оплате: …………………………….:…………………….Дюваль обшарил все уголки этой чудесной сумочки, из которой он, точно фокусник, извлек незнакомку и ее дом. Женщина и в самом деле оказалась Вероникой; следовательно, дом принадлежит Веронике. А значит, и ему тоже. Раз уж у них общее имущество… На беду, Вероника — это вовсе и не Вероника. Вот как! Проще некуда. У Дюваля вырвался короткий смешок. Руки у него тряслись, когда он запихивал обратно в сумку рассыпанные по столу вещицы. Он допил свой стакан и вышел. Все его мечты обратились в дым. О покупке имения нечего и думать. Впрочем, у него как будто уже есть имение? «Укромный приют» в Сверчковом проезде. Оставалось только засесть там и ждать, когда явится полиция. Раз Вероника умерла, письмо вскроют, запустив тем самым судебное расследование. А она умерла, вне всякого сомнения. Обо всем остальном сейчас можно и не думать. Все прочее уже не имело никакого значения. Суть дела целиком и полностью зависела от участи Вероники. Обрывки мыслей, обломки рассуждений проносились в его мозгу, пока он шел к Луаре. Очевидно, его первая догадка была правильной: Вероника находилась в машине рядом с незнакомкой, раз в багажнике оказался ее чемодан. Возможно, «триумф» вела незнакомка. Так решила Вероника, которая после того несчастного случая на шоссе побаивалась садиться за руль. Она сама выбрала место смертника, а сумочку держала в руках. А когда машина перевернулась, Веронику выбросило в реку. Сумочка сразу пошла ко дну. Тело Вероники унесло течением. Свидетелей не оказалось. И полиция не догадывалась, что в машине ехали двое. Дюваль шел по набережной. Сверкая на солнце, река плавно катила среди прибрежных тополей свои волны. С необыкновенной ясностью Дюваль увидел образ жены, и его глаза наполнились слезами, потому что все сложилось так глупо и несправедливо. Но он не потерял нити своих рассуждений. Если Вероника утонула, рано или поздно ее тело непременно найдут. Но, если даже оно сохранится под водой нетленным, кто сможет его опознать? Подруги и знакомые Вероники полагают, что она лежит в больнице в Блуа. Так что их опасаться нечего. Что же касается родных и близких незнакомки, то они тоже не смогут опознать найденное в Луаре тело, поскольку оно принадлежит Веронике. Тут Дюваль остановился, потому что его мысли в некотором роде обогнали его самого, и он еще не успел свыкнуться с тем выводом, к которому только что пришел. Он снова обдумал его, снова все проверил. Может, это и парадоксально, но так оно и есть. Он даже ощутил некоторое облегчение. Правда, ненадолго: не успел он дойти до конца набережной, как уже появились сомнения. А вдруг Вероника не умерла? Что, если, вопреки всякой логике, ее не было в машине? Ему бы следовало почитать местную прессу, просмотреть хронику происшествий; вдруг тело уже выловили?.. Он вернулся в гостиницу. На его счастье, убирались здесь спустя рукава. В салоне на столике скопились газеты. Он порылся в них и обнаружил несколько номеров «Новой республики». Но сообщений об утопленнице там не оказалось, хотя это еще ничего не значило. Ведь тело могло зацепиться за корягу. Или же… Он попросил соединить его с номером 88-52-32 в Каннах. — Алло… Могу я поговорить с мадам Дюваль? — Мадам Дюваль сейчас нет… Она в Блуа, в больнице… Попала в аварию… — А с кем я говорю? — С ее квартирной хозяйкой. — Благодарю вас. Он повесил трубку. Так или иначе — погибла Вероника или скрывается по собственной воле, — положение все-таки остается очень серьезным. Если бы незнакомку не приняли за Веронику, письмо, верно, уже бы вскрыли, запустив тем самым механизм судебного расследования. Раненая женщина стала для него спасательным кругом, щитом, последней надеждой… во всяком случае, до тех пор, пока она не заговорит. Его охватило чувство признательности к ней, смешанное с жалостью. Стоило возвращаться к жизни, чтобы услышать, как воркует сиделка: «Добрый день, мадам Дюваль…» Хотя, кто знает, может быть, в тех сумерках, которые все еще окружали ее, ей доставляло удовольствие сознавать, что ее уловка удалась и что ее по-прежнему принимают за Веронику. Кто она такая? Откуда взялась? Чего она добивается? До сих пор Дювалю не хватало времени, чтобы задать себе все эти вопросы. Взять хотя бы фальшивое удостоверение личности. Здесь чувствовалась рука профессионала. Значит, кто-то действовал не без преступного умысла. Дюваль вынул документ из сумки и принялся рассматривать фотографию. Особенно ему нравились глаза незнакомки — до того светлые! У Вероники, у той взгляд был лживый. Но эти глаза показались ему зеркалом души. Непостижимо! И еще этот таинственный адрес: «Сверчковый проезд». Дюваль взглянул на часы. До обеда он еще успеет туда заскочить. Он вытащил из сумки связку ключей, снова поехал по дороге, ведущей в Шомон, миновал место аварии, даже не притормозив. Ему не терпелось осмотреть «Укромный приют»… Кто откроет ему дверь? Кто живет в усадьбе? Любовник?.. Не находя ответа на свои вопросы, Дюваль увлекся этой нелепой и зловещей игрой. Любовник! Тот самый невидимый и неуловимый субъект, который всем и заправляет, оставаясь в тени. И который, разумеется, просто не существует. Это всего лишь плод воображения, похожий на мишень тира, где набивают себе руку, упражняясь в стрельбе — или в ненависти. Дювалю так необходим был объект для ненависти! Он остановился на главной площади Амбуаза и спросил дорогу у прохожего. — Сейчас прямо… Затем повернете налево, поедете по направлению к Блере… Там спросите… Это не так просто найти. Через пять минут Дюваль понял, что заблудился. Он притормозил у бакалейной лавки. — Вы не скажете, где тут Сверчковый проезд? Бакалейщица оказалась очень любезной. Она вышла и показала ему перекресток. — Первый поворот направо. Там увидите трансформаторную будку. Потом свернете налево и… погодите, Сверчковый проезд… Она посчитала на пальцах. — Это будет четвертый поворот, опять же налево. — Я ищу «Укромный приют». — А! Понимаю. Она отступила немного назад и взглянула на номер малолитражки. — Ага! О… Вы, случаем, не мсье Дюваль? Так я и подумала… В газете писали, что приключилось с вашей женушкой. Бедняжечка!.. Она иногда заезжала сюда за покупками… Такая славная. А как ей нравилось в «Укромном приюте»! Она хоть поправляется? — Да, понемногу. Спасибо. Дюваль поехал дальше. Он больше просто не мог поддерживать этот разговор. Яростно ударил кулаком по рулю. Ну уж нет! Он так долго не выдержит. «Вы, случаем, не мсье Дюваль?» Похоже, его здесь ждали! «В „Укромном приюте“ меня встретят вазы с цветами и тапочки возле кровати! А горничная спросит, хорошо ли я доехал… С меня довольно». Он заорал: — С меня довольно! — и резко затормозил. Перед ним возник «Укромный приют». Большой дом, сложенный из белого песчаника, который добывают в этих краях. Дом его мечты. Как раз такой, какой ему хотелось купить. Дом озаряли лучи заходящего солнца. От него веяло негой и покоем.
Глава 8
Черная мраморная табличка возвещала: «Укромный приют». Ворота оказались запертыми, но самый большой ключ из связки как раз подошел к их замку, и Дюваль поехал по аллее, ведущей к крыльцу. Его окружал запущенный сад, по которому порхали воробьи и дрозды. Справа под огромным тисом стояли металлические стулья и складной стол. Слева располагался гараж. Все окна в доме были закрыты. Дюваль поднялся по ступенькам и на сей раз выбрал из связки ключ от сейфового замка. Ему чудилось, будто он вернулся к себе домой. Сразу нашел выключатель и включил свет в просторной прихожей, выложенной черно-белой плиткой. Бесшумно прикрыл за собой дверь и прислушался, заранее зная, что он здесь совершенно один. Правда, на вешалке висел синий дождевик. Он, конечно, принадлежал незнакомке. Ничего удивительного в этом не было. И все же это показалось Дювалю добрым знаком. Дюваль пересек прихожую. Двустворчатая дверь слева, вероятно, вела в гостиную. И он не ошибся. Неяркий, изысканный свет от венецианской люстры падал на старинную мебель — глубокие кресла, комоды, диван, круглый столик… Затем шла еще одна гостиная, поменьше, — скорее даже, курительный салон. Дюваль не спеша прошелся по комнатам, ни до чего не дотрагиваясь. Лишь заметив рядом с телефоном едва начатую пачку сигарет, он поднес ее к носу. Сигареты с ментолом… те, что курит Вероника. Он швырнул их обратно, словно они внушали ему страх. Выходит, Вероника все-таки жила здесь, в доме, принадлежавшем другой женщине? Нечего и пытаться их понять. Он заглянул в библиотеку с пустыми полками для книг. Комната выглядела заброшенной. Почему? Еще одна загадка. Теперь он прибавил шагу — так ему не терпелось поскорее все обойти, до конца осмотреть то, чему он не находил объяснения. По коридору он прошел на кухню — просторную, со всеми необходимыми приспособлениями, рядами блестящих кастрюль на полках, плитой, работавшей на газу и на электричестве, большим холодильником, в который он заглянул на ходу. Там оказались бутылки с аперитивом, салат, морковь, яйца и несколько консервных банок. Наконец он добрался до столовой, обставленной в деревенском стиле, с продолговатым сервировочным столиком, обеденным столом на восемь персон, окруженным плетенными из соломы стульями. На стенах развешаны старинные тарелки, с изображением простеньких ребусов, сельских сценок, загадок. К своему удивлению, он вновь очутился в прихожей и на сей раз осмотрел ее повнимательней. Над вешалкой висела голова оленя, напротив — кабанья голова, а по бокам от нее стояли два охотничьих ружья. Все выглядело очень зажиточно и традиционно. Он подошел к лестнице. Чудесные перила. Натертый воском дуб. На ступеньках лежал красный ковер. На площадке между этажами стоял сундук, над которым висела картина, изображавшая псовую охоту. А вот и спальни. Дюваль отворил первую дверь и зажег свет. Здесь царил некоторый беспорядок; на столе валялись женские иллюстрированные журналы, стояла пепельница с недокуренными сигаретами, покрывало на постели плохо расправлено, между дверцами шкафа зажат краешек одежды. На круглом столике между окнами он заметил проигрыватель. Прошел через всю комнату и наклонился, чтобы прочесть название пластинки: ну конечно, Беко! Так он и думал. А книга на столике возле кровати… Так и есть! Мазо де ля Рош! Здесь обитала Вероника… Разве не ее духами всюду пахло? Он вертел головой направо и налево, принюхиваясь к запахам мастики и увядших цветов. А может, это всего лишь игра воображения? И Вероника не могла жить в этой комнате, потому что на письменном столике стояла большая цветная фотография незнакомки. Он ее сразу узнал, хотя по сравнению с нею снимок на удостоверении личности выглядел просто карикатурой! У Дюваля защемило сердце, когда он вспомнил жалкое личико, искривленный параличом рот… Он глядел и не мог наглядеться на прекрасное улыбающееся лицо, напомнившее ему знаменитых артисток… глаза Морган, нос Далиды… Мадам Дюваль, урожденная Версуа… Тяжело вздохнув, он прошел в гардеробную. Ничего необычного. Заглянул в платяной шкаф. Совсем немного одежды. Несколько висевших здесь летних платьев, легких блузок наверняка принадлежали не Веронике. Что же таится в остальных комнатах? Каких еще ему ждать открытий? Дюваль пересек коридор и зашел в комнату напротив. Зажег свет, и ему бросились в глаза две картины. Абстрактные полотна со знакомой подписью: «Блюштейн»… В Каннах у них висели такие же. То есть не совсем такие же. Эти, пожалуй, поярче. Но странные сплетения линий, причудливые пятна… Картины Блюштейна! Сюда приезжала Вероника… Это она их здесь повесила. Ну конечно, она! Блюштейн пока еще не настолько популярен. Обстановка в комнате оказалась самая простая. У стены стояла кровать. Деревенский шкаф. Два стула, кресло, стол. В ванной Дюваль обнаружил пару шлепанцев с белыми стельками; их явно ни разу не надевали; туалетный несессер с инициалами Р. Д. Вот оно что… Рауль Дюваль! Подарок от Вероники по случаю его приезда. Эта комната приготовлена для него. А другая женщина, та, что сейчас в больнице, нарочно дала себя искалечить, чтобы заманить его в «Укромный приют». Он пришел сюда, словно Мальчик-с-пальчик; только его путь был усеян не камешками, а катастрофами, и вел он прямиком в замок Людоеда. Смех, да и только! А кто же тогда Людоед? — Кто Людоед? — вслух подумал Дюваль, выдвигая ящик стола. Там оказались пачки почтовой бумаги и конверты; бумага отменная, чуть сероватая, а в левом углу — сплетенные буквы Р. Д. Здесь еще лежал кожаный бювар с той же монограммой Р. Д. В бюваре хранились фотографии. При первом же взгляде на них у него перехватило дыхание. На сей раз он увидел не просто буквы Р. Д. На снимках был он сам!.. Он сам на улице Антиб… Он медленно поднялся, подошел поближе к люстре, чтобы лучше видеть, и внимательно просмотрел остальные фотографии. Все они изображали его: вот он на площади Круазетт; вот беседует с мсье Жо у входа в салон; а вот покупает газету в привокзальном киоске… Да, это действительно был он — в три четверти, в профиль… Снимки выполнены превосходно. А разве не естественно, что мадам Дюваль хранит фотографии своего мужа?.. Ты у себя дома, старина. И тебе здесь нравится. Тебе здесь уютно. Потому-то ты и надумал сюда перебраться. А что? Почему бы и нет? Вот и твоя спальня. Ведь ты, разумеется, спишь отдельно. Даму трогать не положено. Только вот какую даму? Ты даже не знаешь, кто твоя жена! Он невольно хихикнул и тут же обернулся к двери. Но там никого не было. У него самого вырвался этот дурацкий смех. Где-то там, в тишине, часы, которых он не заметил, пробили семь. Этот звук помог ему опомниться. Он швырнул фотографии на пол, ногой сдвинул их в одну кучку. Всем этим он займется после. Ведь он еще вернется сюда. Он клянется, что распутает этот клубок. Незнакомка не сможет молчать вечно… Освещенный первый этаж имел праздничный вид. Дюваль повсюду выключил свет, запер дверь на ключ, прошел через сад, толкнул ворота рукой. Прямо заправский хозяин. Мсье Дюваль, рантье. Вышел подышать воздухом. Ему просто необходимо прогуляться и забыть, что он очутился меж двух огней: между тюрьмой и «Укромным приютом»! — Вам тут звонили из больницы, — сообщила ему дежурная в гостинице. — Отлично. Соедините меня с ними. Я возьму трубку у себя в номере. Оказалось, что звонила Жанна. Она закончила дежурство и спешила вернуться домой. — День прошел неважно, — сказала она. — Ваше посещение расстроило больную. У нее поднялась температура. Доктор считает, что вам лучше пока не приходить. Дня через два-три, не раньше. И совсем ненадолго. Понимаете, бедняжка вас стыдится… Ведь она очень красивая, а теперь вот чувствует, что изменилась, подурнела… Верно, боится, что вы ее разлюбите… Будьте с ней понежней, поласковей… договорились? — Спасибо. Так я и сделаю. Сейчас самое невинное слово, самая обычная фраза действовали на него, словно красная тряпка на быка. В бешенстве он бросил трубку. В бешенстве закурил сигарету. Хотелось все крушить, пинать ногами. Хотя, в сущности, его вполне устраивала отсрочка. Ему уже не терпелось поскорее снова оказаться там, досконально обыскать все комнаты, а то и увидеться с соседями, потолковать с ними. Ну а пока надо поспать, загнать обратно в норы бесчисленные вопросы, словно змеи, кишевшие в его мозгу. На следующий день в девять часов утра он уже припарковывал свою малолитражку на центральной автостоянке Амбуаза. Улица Рабле оказалась в двух шагах от нее, и он без труда отыскал мастерскую Симоно. Хозяин загружал фургончик. — Я зашел оплатить счет, — сказал Дюваль. — Да это не к спеху, — отозвался Симоно. Он развернул квитанцию, прочел адрес и поспешно протянул Дювалю руку. — Так вы и есть мсье Дюваль?.. Приятно познакомиться. Мадам Дюваль, бывало, все говорит нам: «Муж сильно занят. Он обязательно приедет, только вот не знаю когда…» Как она там? Говорят, попала в аварию? — Уже лучше. — Вот и слава Богу… В «Укромном приюте» она быстро пойдет на поправку. Я пока погожу чинить водостоки. Ламиро-то давно уже там ничего не делали. Она вечно в постели. Он все ревматизмом маялся. Дом нуждается в ремонте. Если вы любите мастерить, найдете, чем заняться… Давно приехали? — Почти две недели. Я остановился в Блуа, но мне не терпелось посмотреть «Укромный приют». Вчера вечером я туда съездил. — Да, дом прекрасный. Ламиро жили в достатке. Снять этакий дом… да еще со всей обстановкой… такой случай не часто представится… А если вам понадобится помощь мадам Депен, так мы ее предупредили… Ведь мы и отрекомендовали ее вашей супруге, когда она нам сказала, что вот бы ей, мол, найти кого-нибудь, чтобы убираться в доме… Мадам Депен знает «Укромный приют» как свои пять пальцев. Она под конец часто туда ходила ухаживать за мадам Ламиро. — Так значит, эта дама сильно хворала? — Рак, — шепнул водопроводчик. — Разве жена вам не рассказывала? — Я был в отъезде, когда она сняла дом. Я-то, можно сказать, совсем этого не касался. Занимался другими делами. — Да, она страдала раком… раком желудка. Сам-то он полный недотепа. Только и может, что книжки читать. Что бы они делали без мадам Депен!.. — Я обратил внимание… библиотека пуста. — Как только хозяйка померла, он и уехал к сыну, это где-то неподалеку от Дюнкерка. Кроме книг, ничего не взял. Там повсюду полная чистота и порядок. Сад вот только малость подзапущен, но ближе к осени вы сможете без труда нанять садовника. Могу поискать, если угодно. — Спасибо. Вы очень любезны. Что касается мадам Депен… там будет видно. Пока неизвестно, как у нас все сложится. — Ну, понятно. Так вы, если что, не стесняйтесь. Дюваль достал чековую книжку. — Мне бы лучше наличными. — Водопроводчик подмигнул Дювалю. — В грамоте я не силен. А счет можете порвать. Понимающе переглянувшись, они рассмеялись. — Желаю мадам скорейшего выздоровления, — напутствовал его водопроводчик. Дюваль не торопясь обошел городок. Ему уже казалось, что он почти у себя дома. На ходу он высматривал магазины, которые могли пригодиться в дальнейшем, булочную, аптеку, прачечную… Где, как не в «Укромном приюте», ему лучше всего дожидаться, как станут развиваться дальнейшие события? А в том, что они произойдут, он не сомневался. Не имея конкретной цели, незнакомка не стала бы выдавать себя за Веронику Дюваль. Он заглянул в бакалею, купил соли, сахару, кофе и макарон. — Смотрю, надумали остаться? — весело спросила у него бакалейщица. — Еще толком не решил. Мы пока на походном положении. — Мадам Дюваль долго еще продержат в больнице? — Она не так быстро поправляется. Самое скверное, что у нее с памятью не все ладно… Да вот хотя бы… она думает, что приехала сюда в первый раз всего месяц назад. — Месяц назад! — удивилась бакалейщица. — Да нет, гораздо раньше… Эй! Людовик!.. Это было на Пасху. Когда я увидела, как она здесь проехала, такая элегантная… знаете, у нас глаз наметанный… Людовик возьми и скажи мне: «Верно, она с телевидения», а я ему в ответ: «Это точно к Ламиро. Должно быть, они нашли, кому сдать дом…» Так что сами видите… Апрель, май, июнь, июль… это будет четыре месяца. Хотя вы и так знаете. — Да-да, четыре, — подтвердил Дюваль. — Она ведь здесь не все время жила, — вмешался бакалейщик. — То приедет, то уедет. Ей, наверное, и запомнился тот раз, когда она пробыла здесь дольше всего… — Так или иначе, — откликнулась его жена, — понятно, отчего у вас на сердце тяжело… Четыре месяца! Невероятно! А частые отлучки Вероники? Есть ли тут связь? Войдя в дом, он пока не осмелился открыть ставни, но свет зажег повсюду. Он обшарил «Укромный приют» от подвала до чердака, пытаясь определить, что здесь принадлежит Ламиро, а что — Веронике и незнакомке. Это оказалось не так просто. Похоже, они затеяли переезд, но авария чему-то помешала… Но вот чему? Он обошел сад, который начинался сразу за домом и был отделен от равнины только живой изгородью из шелковицы. В общем, дивное имение, со всеми удобствами — водой, газом, электричеством, отоплением, телефоном. И все записано на имя Дюваля. Но ради чего, о Господи, ради чего? Он так и не решился позавтракать один в пустом доме и отыскал на берегу Луары славный ресторанчик, откуда открывался вид на огромный замок, на аллею вдоль берега и реку, величественно катившую свои волны на запад. Потом снова заперся в «Укромном приюте» и продолжил поиски. Водопроводчик сказал правду: шкаф ломился от белья; ящики сервировочного стола оказались битком набиты серебром. При желании он мог бы перебраться сюда хоть сейчас. Здесь все готово! Но лучше ему пока оставаться в гостинице, чтобы избежать лишних расспросов. Он вернулся в Блуа и в придорожном кафе написал мэтру Фарлини и мэтру Тессье, ставя их в известность, что теперь нескоро приедет в Канны. Написал и в свой банк, чтобы его счет перевели в Амбуаз. А затем порвал все письма. Не надо писем… Ему ответят, возможно, потребуют разъяснений… Слишком рискованно… Ему предстоит теперь научиться вести себя тише воды, ниже травы, жить, не замечая времени — словом, влачить жалкое существование. Он постарается подольше не выходить из-за стола, подольше читать газеты; любая поездка в город станет для него событием; и покуда незнакомка будет понемногу приходить в себя, он не станет на нее давить, смирится со своим неведением, постарается ни о чем не думать… Дурень! Разве он сможет ждать? Долгая агония ему не по зубам. — Официант! Пожалуйста, железнодорожное расписание! Надо ехать туда самому; всем распорядиться устно; заодно переменить обстановку… Если успеть в Туре на ночной поезд и сделать пересадку в Лионе, то утром он будет в Каннах — разбитый, но с развязанными руками. Ближе к вечеру он позвонил в больницу. Состояние больной стабильное. Очень хорошо. Она понемногу принимает пищу. Отлично. Через три дня он ее навестит. Он должен срочно уладить кое-какие дела в Каннах. — Приятного путешествия, мсье Дюваль. — Спасибо. Предотъездные хлопоты неожиданно доставили ему удовольствие. Чемодан. Газеты. Очередь в билетную кассу. «Один билет в Канны, туда и обратно. В первом классе». Какая жалость, что нельзя купить билет в Венецию, в Константинополь, на край света. В Туре, пообедав в буфете, Дюваль несколько часов просидел в кафе, не испытывая особого нетерпения. Ночной поезд был почти пуст. Дюваль тут же уснул. У него еще хватит времени подумать о том, что он скажет завтра. В Лионе буфет оказался закрыт. Он напился воды из-под крана возле зала ожидания, набрав ее прямо в ладони; без труда нашел спальное место в поезде Париж — Вентимиль, а когда открыл глаза, наступило утро, и его окружали море, жизнь, свет, мгновения чистой радости между прошлым и будущим. Он заскочил домой, принял душ. В половине одиннадцатого он уже сидел перед мэтром Тессье и, запинаясь, объяснял, почему передумал разводиться. — Понимаю… Понимаю… — поддакивал адвокат. — Она на всю жизнь останется калекой. В данных обстоятельствах… — К тому же так вы ничем не рискуете, — вставил мэтр Тессье, не слишком склонный верить в высокие чувства. — В вашем положении… лучше оставить все как есть. Но я, разумеется, всегда в вашем распоряжении. В случае чего, немедленно звоните… говорите обиняками… или пришлите записку, только без опасных подробностей… Мы договоримся о встрече. Все это весьма прискорбно. Адвокат разыгрывал свою партию как по нотам. А Дюваль упорно гнул свою линию. — Надеюсь, все уладится, — сказал ему мэтр Тессье на прощание. — Иногда испытания идут на пользу. Готово! С адвокатом он разделался. Как знать, вдруг нотариус проявит больше любопытства. Дюваль добрался до Ниццы на автобусе, позавтракал в старом городе. Ему, вероятно, следовало сообщить о своем приезде заранее. Вдруг Фарлини не окажется на месте. Но нет. Нотариус был у себя, и Дюваля тотчас провели к нему в кабинет. Мэтр Фарлини поднялся ему навстречу, широко раскинув руки. — Ну же?.. Поскорее расскажите, что у вас стряслось… Я прочел сообщение в «Утренней Ницце»… Присаживайтесь… Он казался искренне огорченным. Пожалуй, чуть переигрывал, но сердиться на него невозможно — он слишком вжился в образ. — Глупая история, — сказал Дюваль. — У жены был маленький «триумф» с откидным верхом… Не справившись с управлением, она съехала с дороги… и вот… Черепная травма… правосторонний паралич. — Какой ужас… — прошептал Фарлини. — Мой бедный друг! Если бы вы знали, как я вас понимаю! Как я вам сочувствую!.. Что же, паралич… это явление временное? — К несчастью, нет. Врач, по существу, не оставляет никакой надежды. — Как же вы решили поступить? — Пока что я позабочусь о самом насущном. О том, чтобы вернуться в Канны, нечего и думать. Я здесь проездом, только чтобы уладить неотложные дела. Сейчас зайду в банк, попрошу перевести мой счет в Амбуаз. Я собираюсь обосноваться в Турени. — Как? В Турени?.. Вы хорошо все обдумали? Зимой Турень не самое подходящее место для больной. Фарлини присел на краешек стола. — Это не мое дело, — продолжал он, — но, боюсь, вы делаете ошибку. — Я присмотрел там имение, — признался Дюваль. — Как, уже? Нотариус не смог скрыть своего неодобрения. — Дорогой мой мсье Дюваль, так дела не делаются… Никогда не следует горячиться. — Для начала я думаю его снять. Речь идет о доме со всей обстановкой, в отличном состоянии… В моем положении что может быть лучше? Там чудные места. Вы знаете Амбуаз? Нотариус зажмурился. — Амбуаз… Погодите… Это же недалеко от Тура… Я бывал там проездом… Но у меня осталось лишь смутное воспоминание об этой поездке… Шел дождь… Припоминаю замок… — Так это там и есть. «Укромный приют». Нотариус открыл глаза. — Что такое «Укромный приют»? — Название имения. — Минуточку… Я запишу адрес… Но мы, конечно, еще увидимся. К концу лета нам представится случай выгодно разместить деньги… не стоит его упускать. Я вас извещу. И прошу вас — черкните мне пару строк, чтобы я знал, как идут дела. Будьте так любезны. Хочется все же думать, что врач ошибся и мадам Дюваль скоро поправится. Только не натворите глупостей. Не торопитесь покупать. Потом пожалеете. Он открыл дверь и долго жал Дювалю руку. — Крепитесь, дружище. Надеюсь, скоро увидимся. Вы же знаете, что можете на меня положиться. — Спасибо. Нотариус и впрямь славный малый. И если однажды ему понадобится кому-то исповедаться… конечно, об этом и речи быть не может! И все-таки… Как-то легче, когда чувствуешь, что ты не совсем уж одинок. Дюваль вернулся в Канны, зашел в банк, чтобы уладить кое-какие простые формальности, и, освободившись наконец, взял билет в одноместное купе «Голубого экспресса»title="">[9]. Ну, сделает он крюк, проедет через Париж, а в Блуа вернется завтра еще до полудня. Явившись наконец в больницу, он чувствовал себя разбитым, к тому же это короткое путешествие выбило его из колеи. Увидев жалкое перекошенное личико, он испытал настоящий шок. — Сегодня мы совсем молодцом! — Жанна, как всегда, обращалась с больной, словно с малым дитятей. — Мы славно покушали пюре. И температурка у нас спала. Дюваль приложился губами к влажному лбу. Никуда не денешься! Присев на краешек кровати, он взял раненую за левую руку, хотя она попыталась убрать ее под одеяло, и, воспользовавшись моментом, когда сиделка опускала штору, торопливо прошептал: — Для всех я ваш муж… Я не мог сказать им правду… Потом объясню почему… Голубой глаз незнакомки — тот, в котором сохранилась жизнь, — был устремлен на него. Но, казалось, она смотрела из какого-то иного мира. Ее взор напоминал свет далекой звезды, словно лился с головокружительной высоты. Другой глаз совсем остекленел. — Вы меня понимаете? Восковые пальцы чуть заметно сжались. Впрочем, вполне достаточно для того, чтобы передать окружающим определенную информацию. Дюваль ласково улыбнулся — без малейших усилий. И вдруг, нагнувшись, коснулся губами ее иссохших уст. Это мимолетное прикосновение потрясло его самого. Он поцеловал ее помимо собственной воли. Теперь он не знал, как скрыть охватившее его смятение, и устремленный на него взор показался ему дьявольски проницательным. — Потом вы поможете нам ее поднять, — сказала Жанна. — Вам она больше доверяет. Денька через два-три, если она будет умничкой и постарается не унывать… Ну, а теперь ступайте, мсье Дюваль. Нам пора вздремнуть. Дюваль совсем потерял представление о времени. Он думал лишь об этой женщине, которая, похоже, радовалась его приходу, словно надеясь обрести в нем опору. Теперь она поворачивала голову, когда он ходил по комнате, и даже пыталась улыбаться. Гематома на правом виске быстро рассасывалась. Лицо ее приобретало свой прежний вид — несмотря на худобу, оно было прекрасно и проникнуто каким-то трогательным величием, словно у заключенной в концлагере. Она сама протягивала Дювалю руку, просто чтобы прикоснуться к нему. Он попытался общаться с ней, предложив ей закрывать глаза в знак согласия. Но она не откликнулась. Быть может, не желала слишком скоро возвращаться к жизни. Ее подняли с постели, Жанна и еще одна сиделка поддерживали ее, но она и не пыталась устоять на ногах — скорее из-за недостатка желания, чем сил. — Возьмите себя в руки, мадам Дюваль, — упрекала ее Жанна. — Вы навсегда останетесь в таком состоянии, если не станете помогать нам изо всех сил. Подумайте о своем муже, мадам Дюваль! Он держал ее в объятиях, пока Жанна меняла простыню. Ощущал ее голое тело под рубашкой, прижимая ее к себе дружески и чуть-чуть сердито, словно хозяин. Он ничего не понимал: ведь у него были все основания опасаться этой женщины, и все же с каждым днем все больше и больше она вызывала у него странное ощущение покоя и полноты жизни. Едва расставшись с ней, он уже спешил увидеть ее снова. День ото дня он проводил все больше времени у ее постели. Приносил ей цветы. Не мог наглядеться на нее, особенно когда она дремала и не могла настороженным взглядом оберегать свою тайну. Что же ему с ней делать? Этого он и сам не знал, зато ясно понимал, что все сильнее запутывается и загоняет себя в тупик. Если когда-нибудь правда выйдет наружу — что он тогда скажет? Но отступать уже слишком поздно. Эта женщина все больше и больше становилась его женой. И вот случилось то, чего он все время ждал. Всего несколько строк в разделе происшествий, смысл которых был ясен ему одному.«Неподалеку от Тура рыбаки нашли тело, которое, по-видимому, долго пролежало на дне Луары. Речь идет о молодой женщине, чья личность до сих пор не установлена, так как при ней не обнаружено никаких документов, а в местное отделение полиции не поступало заявлений о чьем-либо исчезновении. Насколько можно сейчас об этом судить, незнакомка была элегантно одета; ее руку украшал витой золотой браслет. Полиция, ведущая расследование, не располагает какими-либо иными данными, способными облегчить поиски. Неизвестно даже, стала ли покойная жертвой несчастного случая, убийства или покончила с собой».Браслет… Никаких сомнений: Вероника мертва. Дювалю казалось, что он прогуливается во время грозы: в любое мгновение в него может ударить молния. Но укрыться ему негде. Приходится постоянно идти вперед, и только вперед; единственная надежда на спасение заключается в том, чтобы положить конец этой лжи. На следующий день в разделе происшествий появилось еще одно сообщение:
«Утопленница, выловленная из воды близ Тура, была еще жива, когда свалилась в воду. Кроме того, вскрытие показало, что над правым ухом у нее имеется след от сильного удара, что исключает возможность самоубийства. Следствие продолжается».Выходит, все случилось именно так, как и предполагал Дюваль. И теперь осталась лишь одна мадам Дюваль — подлинная мадам Дюваль, поскольку рядом с ней находился ее муж. Ту, другую, никогда не опознают. И раз до сих пор никто не пришел навестить раненую в больницу — значит, уже никто и не придет. Вероника порвала со своей семьей, настоящих друзей у нее, видимо, не было. Никто никогда и не вспомнит о Веронике… Вот о чем ему следует постоянно помнить, чтобы хватило мужества продолжать искать правду. И Дюваль снова пошел в больницу, уселся рядом с безымянной женщиной, гладил ее по руке. — Поговорите с ней, мсье Дюваль, — советовала ему Жанна. — Ее надо развлечь. Дюваль принялся пересказывать ей все, чем он занимался в течение дня: «Завтракал в „Бургундской пивной“… Взял свинину с картофелем и кислой капустой…» — или: «Зашел в парикмахерскую». Он замолкал, стоило сиделке отойти подальше. Когда же она возвращалась с каким-нибудь лекарством, Дюваль продолжал как ни в чем не бывало: «В гостинице ужасно жарко. Пожалуй, придется подыскать себе другой номер…» Жанна бесцеремонно вставляла: «Да не стоит, мсье Дюваль. Вашу супругу скоро выпишут. Как раз утром доктор говорил об этом». Ну конечно. Ее выпишут! И что дальше? Надо реально смотреть на вещи. Дальше он ее заберет, станет о ней заботиться. Он попал в западню. Бывали минуты, когда он не мог с этим смириться. В конце концов, это уж чересчур! Все-таки она мадам Дюваль или нет? А когда она сможет произнести или написать несколько слов… Ведь это когда-нибудь случится?.. И что тогда? Не лучше ли ему всегда оставаться рядом? Неустанно оберегать ее от других? Вот почему, когда врач отозвал его в сторону, он терпеливо выслушал его. — Вряд ли мы сможем сейчас помочь ей еще чем-то, мсье Дюваль. Надо думать, у вас уже все готово. — Да… Вернее, мы еще раньше сняли дом в Амбуазе. — Вот и отлично! Там ее сможет наблюдать доктор Блеш. Отличный врач. К тому же и я буду неподалеку. Ее состояние обязательно улучшится. Но она останется инвалидом. К счастью, ее реабилитацией вы сможете заняться сами. Я тут вам составил что-то вроде памятки, чтобы вы знали, какие процедуры ей потребуются. Не исключено, что когда-нибудь она сможет двигать рукой. Что касается ног, тут ничего нельзя обещать. — А говорить она сможет? Врач колебался. — По правде, мсье Дюваль, я и сам не знаю. Ее заболевание напоминает по своему характеру полиомиелит, а вам ведь не надо объяснять, что это значит. Я лишь одно могу вам сказать: сделайте невозможное, чтобы она не погружалась в себя. Стоит ей замкнуться в своем одиночестве — и пиши пропало. Зато, если она станет цепляться за жизнь, надежда остается. Тут все зависит от нее, но в то же время и от вас. Ей понадобится много любви. Я надеюсь на вас, мсье Дюваль. Послезавтра вы сможете ее забрать.
Последние комментарии
1 день 21 часов назад
1 день 21 часов назад
1 день 21 часов назад
1 день 21 часов назад
2 дней 30 минут назад
2 дней 34 минут назад