Колдовская кукла [Пол Гэллико] (fb2) читать онлайн

Пол Гэллико Колдовская кукла

Перевод Е. Доброхотовой-Майковой

Опубликовано в журнале «Дорожный патруль», 7, 1999

Сегодня — ровно три года, как я впервые увидел ту странную, прелестную куклу в мелочной лавчонке Джима Картера на Эбби-лейн, сразу за углом от моей двери с бронзовой табличкой «Стивен Эмони, терапевт».

И я чувствую, что надо изложить на бумаге события, которые за этим последовали, хотя и боюсь, что рассказ мой получится грубоват — ведь я не писатель, а врач.

Я хорошо помню тот день. Над Темзой светило осеннее солнце, угольный дым от речных судов мешался с запахом бедности. Цветочный лоток на углу пестрел георгинами, астрами и хризантемами, а где-то неподалеку шарманка играла «Однажды вечером волшебным».

Обойдя угол и оказавшись перед магазинчиком, я привычно скользнул глазами по жалкой россыпи игрушек за пыльным стеклом и вспомнил, что скоро у племянницы день рождения. Я остановился и стал высматривать что-нибудь в беспорядочной мешанине, где игрушечная пожарная машина и оловянные солдатики соседствовали с леденцами в ярких обертках, дешевые крикетные шары, щитки и биты — с чернильницами, перьями, скрепками, комиксами и бульварными романами.

Вдруг мой взгляд остановился на кукле в дальнем конце витрины. Ее было почти не видно за другими игрушками и слоем многолетней пыли на окне, но я увидел, что сама она лоскутная, а личико — нарисованное, по-детски нежное и трогательное.

Я не мог ее хорошенько разглядеть, но она сразу приворожила меня, как будто окликнула. Между нами установилась невидимая связь. Так бывает, когда встретишь в гостях очень красивую девушку или незнакомца, чья внешность тебя поразит и надолго останется в памяти.

Я вошел к Джиму и на его «Доброе утро, док, никак за табачком пожаловали?» ответил: — Дайте посмотреть тряпичную куклу, вон там, в углу, за роликовыми коньками. Хочу послать племяннице.

Брови у Джима поползли наверх, к лысине; он обошел прилавок, хлопая полами вытертого пиджака.

— Куклу? — спросил он. — Она стоит уйму денег, вам столько не заплатить. Ручная работа.

Все же он снял ее с витрины и протянул мне, и снова я испытал потрясение. Сшита она была просто на диво — длиной не более фута, мягкая и податливая, словно под одеждой у нее плоть и кровь, а не туго скрученные лоскутки.

Она и впрямь была сделана вручную. Неведомый художник придал ее чертам такое правдоподобие, такую грацию тельцу, что она казалась совсем живой. Мало того. Можно ли сказать про куклу, что она по-женски привлекательна — формой головы, длиной и пропорциями ног, округлостью бедер? Возможно ли, чтоб чувство было простегано в швах, очерчивающих крохотную фигурку? Держа ее в руках, я ощущал что-то теплое, загадочное, женственное, и понял, что, если не положу ее немедленно, то уже не смогу оторваться.

Я положил ее на прилавок.

— Сколько, Джим?

— Четыре фунта.

Теперь пришел мой черед удивляться. Джим сказал:

— Я ведь предупреждал. Я накинул-то всего пару шиллингов. Не хочу наживаться на вас, док. Берите за три фунта пятнадцать. В больших магазинах ей дают за них по шесть, а то и по семь фунтов.

— Кому «ей»?

— Женщине с Хардли-стрит, которая их шьет. Она тут уже больше года. Я у нее и купил.

— Какая она? Как ее зовут?

Джим ответил:

— Точно не скажу. Что-то вроде «Язва». Рыжая, накрашенная, вся в мехах. Не в вашем вкусе, док.

Я не мог этого понять, не мог даже взять в толк, что общего между женщиной, которую описал Джим, и маленьким изысканным существом на прилавке.

— Беру, — сказал я. Мне не по карману такие траты — моя практика из самых бедных, где вправду становишься врачом. И все же я не мог оставить ее здесь, среди спичечных коробков и пыльной бумаги. Я просто видел, что в нее вложена частица человеческой души. Ощущая себя полным дураком, я отсчитал три фунта пятнадцать шиллингов.

Еще глупее я чувствовал себя дома, когда укладывал посылку. Я вновь дотронулся до маленького тельца и понял, что не хочу с ней расставаться. Она наполнила собой крохотную спальню, примыкающую к кабинету.

С почты я вернулся, полагая, что разделался с этим навсегда. Не тут-то было. Кукла не шла у меня из головы. Я часто думал о ней и всякий раз пытался вызвать в памяти неприятное ощущение от слов «рыжая и накрашенная». Все напрасно. Я уже всерьез подумывал о том, чтобы разыскать женщину. Тут в моем квартале вспыхнула ветрянка, и надолго заслонила все остальное.

Прошло несколько недель. Как-то зазвонил телефон, и женский голос спросил:

— Доктор Эмони?

— Да.

— Я проходила мимо и увидела вашу табличку. Дорого ли вызвать вас на дом? Сколько вы берете за визит?

Мне не понравился и сам голос, и его тон, однако я ответил:

— Пять шиллингов. Если вы застрахованы или действительно не можете заплатить, я не возьму ничего.

— Ладно. Пять шиллингов я найду. Но не больше. Моя фамилия Язвит. Роза Язвит. Дом на Хардли-стрит, рядом с бакалеей. Просто входите — и сразу на второй этаж.

Я нашел дом и поднялся по узкой, в два пролета, лестнице, скрипучей и плохо освещенной. Дверь была приоткрыта, и я понял, что меня разглядывают в щелочку. Потом неприятный голос сказал:

— Доктор Эмони? Входите. Я — Роза Язвит.

Меня обдало ароматом дешевых духов. Она была очень высокая. Все в ней — морковные волосы, темные узкие глаза, ярко накрашенные губы — дышало здоровьем и броской, животной красотой. Я дал бы ей лет сорок пять или немного больше.

Однако главное потрясение ждало меня впереди. Типичная старая лондонская гостиная, она же спальня, была обставлена с жеманной претензией — плохие репродукции, атласные подушечки, дешевые флакончики из-под духов. А по стенам, на кровати, даже на старом чемодане — куклы, больше десятка, все разные, и все исполненные того же дивного очарования, которое пленило меня несколько недель назад. Я понял, что передо мной — автор этих изумительных творений.

Роза Язвит сказала:

— Высокий, красивый, брюнет. Не рано вам людей-то лечить?

Я ответил ей резко. Я был зол и растерян. Горько видеть эти трогательные, прелестные существа среди такой безвкусицы и знать, что их сделала эта кошмарная женщина.

— Я старше, чем вам кажется, — ответил я, — и внешность моя вас не касается. Не хотите у меня лечиться — я уйду.

— Ну, ну, доктор! — сказала она. — Разве вам не лестно?

— Я не нуждаюсь в ваших комплиментах. Вы больны?

— Не я, сестра. Я вас провожу.

Я не мог просто так выйти из комнаты и спросил:

— Вы делаете этих кукол?

— Да, — ответила она. — А что?

Я пробормотал:

— Купил как-то такую племяннице…

Она хохотнула.

— Не иначе, выложили кучу денег. Они нарасхват. Ну, идемте!

Она провела меня по коридору и, приоткрыв дверь в какую-то комнатенку, крикнула:

— Мэри, это доктор!

Потом, не впуская меня, сказала очень громко:

— Не удивляйтесь, доктор, она у нас увечная!

У окна сидела бледная девушка в халатике, и я успел увидеть безграничное отчаяние на ее лице. Я снова разозлился; такими словами искалечишь и здорового. Женщина не просто сообщала мне, что Мэри — не такая, как все; нет, она напоминала об этом самой Мэри.

Той было никак не больше двадцати пяти лет. Прежде всего я увидел огромные страдальческие глаза, и меня поразило, как мало в них жизни. Сестра Розы Язвит была очень, очень больна.

С первого посещения я запомнил ее милый облик, прелестный лоб, круглую головку, слишком большую для такого худенького тельца, и тусклые нездоровые волосы. Запомнил я и странные губы — жалобные, бледные, трепетные. Но увидел я и другое, и сперва удивился, а потом чуть не задохнулся. Рядом с ней стояли два столика. На одном были разложены кисти и краски, на другом — тряпочки, лоскутки, иголки и нитки.

Ее физический недостаток не имел отношения к теперешней болезни, однако я заметил его с порога, по тому, как она сидела — и удивился. Вам не станет понятней, если я скажу, как это называется по-научному, но болезнь, которую я заподозрил с первого взгляда, вылечить можно.

Я спросил:

— Вы можете ходить, Мэри?

Она чуть заметно кивнула.

— Пожалуйста, — сказал я, — подойдите ко мне.

— Нет, — взмолилась она. — Не надо, не заставляйте!

Меня тронул ее жалобный голос, но я должен был убедиться. Я сказал:

— Простите, Мэри. Пожалуйста, сделайте, как я прошу.

Она неуверенно встала и заковыляла ко мне, приволакивая левую ногу. Я убедился, что прав, бодро улыбнулся и протянул ей руки. На какое-то мгновение наши взгляды встретились, и я понял — ее смыло, она тонет в темной пучине отчаяния. Воздух вокруг меня задрожал от безмолвного крика о помощи. Руки ее взметнулись, потянулись ко мне в ответном жесте и бессильно упали. Чары были разрушены.

Я спросил:

— Давно это с вами?

Роза Язвит вмешалась:

— Мэри у нас калека вот уже десять лет. Я не для того вас вызвала. Она больна. Что с ней такое?

Да, она была больна. Может быть, смертельно. Я почувствовал это, едва переступив порог. Взглядом я попросил большую, вульгарную женщину выйти. Она только рассмеялась.

— Бросьте, доктор. Никуда я отсюда не уйду. Вы узнаете, что с Мэри, потом скажете мне.

Закончив осмотр, я вместе с Розой вышел в гостиную.

— Ну? — спросила она.

Я сказал:

— Вы знаете, что этот ее… недостаток можно устранить. При хорошем лечении она пойдет нормально через…

— Замолчите! — Яростный крик ударил меня, как пощечина. — И чтоб я от вас этого больше не слышала! Я ее знающим людям показывала. Не хватало, чтоб всякие молодые идиоты понапрасну ее обнадеживали. Только заикнитесь, и ноги вашей здесь не будет. Я хочу знать, чем она больна. Она плохо ест, плохо спит и плохо работает. Что вы нашли?

Я ответил:

— Пока не знаю. Я не увидел никаких органических нарушений. Но что-то не так. Мне надо будет еще раз посмотреть. Пока я пропишу тонизирующее, а через несколько дней загляну.

— И молчите, ясно? А то найду другого доктора.

— Хорошо, — сказал я. Главное, чтоб я мог приходить к Мэри. Дальше будет видно.

Берясь за шляпу и чемоданчик, я сказал:

— Если я не ослышался, вы говорили, что шьете этих кукол сами.

Она сперва опешила, будто не ожидала, что я вернусь к этому разговору. Потом буркнула:

— Я их придумываю. Иногда разрешаю ей немножко помочь, чтоб меньше думала о своей никчемности.

Однако, когда я снова вышел в яркий осенний день, и увидел, как дети бросают мяч через стену старой пивоварни, я понял, что Роза Язвит солгала, а я — отыскал душу, воплощенную колдовской куклой. Но холодное чутье врача предупреждало: если не разгадать причину ее недуга, душе этой недолго оставаться на земле.

Позже я узнал, что ее зовут Мэри Нолан, и она медленно умирает без всякой видимой причины. Я был уверен, что это связано с ее сестрой (не родной, как выяснилось, а двоюродной). Нет, рыжая особа не убивала ее сознательно. Она не хотела, чтобы Мэри умерла. Мэри приносила ей доход.

После того, как я зашел несколько раз, Роза уже не притворялась, что делает кукол сама. Постепенно я по кусочкам восстановил всю картину.

Когда Мэри было пятнадцать, она с родителями попала в автомобильную катастрофу. Родители погибли, Мэри осталась калекой. Суд поручил ее заботам единственной родственницы, Розы Язвит. Когда опекунша обнаружила, как мало унаследовала Мэри, она принялась издеваться над ее увечьем и за годы совместной жизни приучила сестру стыдиться своей хромоты. Она вечно твердила: «Ты беспомощная калека. Ни один мужчина на тебя не взглянет. Ты не выйдешь замуж, у тебя не будет детей».

К своему совершеннолетию Мэри была окончательно сломлена. Она осталась с сестрой и жила уединенно и безрадостно. Тогда же примерно она начала шить кукол, и Роза, при всей вульгарности, жадности и лени, разглядела, как они хороши. Продав несколько штук, она заставила Мэри трудиться с утра до вечера.

Мэри боялась сестру, но убивало ее не это. Тут было что-то другое, чего я не мог распознать. Роза не оставляла нас вдвоем. Никогда я не видел, чтобы зло столь явственно торжествовало над добром, как в этой комнате, где сидела бедная, задавленная девушка, а рядом, в испарениях дешевых духов, исходила злобой громадная женщина с алчными глазами.

Я не напоминал, что хромоту можно вылечить. Гораздо важнее было узнать, что губит бедную Мэри. Перевезти ее в больницу не разрешала Роза.

Целых десять дней мне казалось, что я остановил роковой недуг. Я запретил Мэри работать над куклами. Я купил ей книжек, конфет и бутылку хереса. Когда я снова зашел, она впервые мне улыбнулась. Трепетная, жалобная, женственная улыбка растопила бы ледяное сердце.

— Так-то лучше, — сказал я. — Еще десять дней никаких кукол. Сон, отдых, чтение. Потом посмотрим.

Но сестра нахмурилась и неприятно скривила рот.

Когда я зашел опять, Роза встретила меня в гостиной. Она сказала:

— Больше не приходите, доктор. Мы не нуждаемся в ваших услугах.

— Но Мэри…

— Мэри здоровехонька. Прощайте, доктор.

Я взглянул на старый чемодан. Там лежали три новые куклы. Померещилось мне, или впрямь что-то новое появилось в этих безгласных, колдовских творениях? Каждая из них была рождением и смертью, словно приветствовала жизнь во всей ее красе, всех радостях и соблазнах, и одновременно прощалась с ней.

Я чуть не оттолкнул кошмарную женщину, чтобы броситься к больной, но слишком прочно въелась в плоть врачебная этика. Если доктору отказывают от дома, он должен покориться, если только не подозревает, что против пациента ведется нечестная игра. Для этого оснований не было. Я не нашел причину болезни, вот Роза и обратилась к другому врачу. Ей нужно, чтобы Мэри работала, зарабатывала, и она о ней позаботится, хотя бы ради себя.

Вскоре после этого я занемог, сперва незаметно, потом все сильнее и сильнее — пропал аппетит, я стал худеть, сделался вял и раздражителен, к вечеру поднималась температура, а временами накатывала такая слабость, что я еле таскал ноги. Я зашел к знакомому доктору. Он простучал меня, послушал и сказал бодро:

— Ничего серьезного, Стивен. Видимо, ты заработался. Организм протестует.

Но я знал, что это не так.

Я осунулся, пожелтел, глаза запали от бессонницы, и выражение их мне не нравилось. Иногда меня лихорадило по ночам. Снилось, что Мэри рвется ко мне, а Роза Язвит тянет ее безобразными ручищами. Я постоянно корил себя, что не смог поставить диагноз.

Я потерял веру в себя. Ко мне обратились за помощью, я оказался бессилен. Я даже себе помочь не могу. Какой я после этого врач? Однажды ночью, когда я презирал и казнил себя, в мозгу вспыхнула фраза:

«Врачу, исцелися сам»

Да, вылечи себя, прежде чем лечить других. Но от чего вылечить? Если я и видел у кого такие симптомы, то только у Мэри Нолан. Мэри! Мэри! Мэри! Всегда Мэри!

Ею я болен? С той минуты, как впервые увидел отблеск ее души, воплощенный в тряпичной кукле?

Когда утро забрезжило в окне и загрохотали машины, я понял причину своей болезни. Я полюбил Мэри Нолан. Стоило мне соединить эти слова, «Мэри» и «любовь», стоило мне открыть глаза и воскликнуть: «Я люблю ее! Я хочу быть с ней! Хочу, чтоб она была со мной, рядом!» — и обжигающее лекарство пробежала по моим жилам. Я исцелился.

Это была Мэри, ее тепло, ее нежный облик, ее беззащитность, ее неземная красота — да, красота, которая расцветет, как только я ее вылечу.

Теперь, когда шоры упали с моих глаз, я, через любовь и сострадание до последней скорбной детали понял причину ее болезни, понял, что нужно делать и почему это надо делать немедленно, или будет поздно.

Я позвонил Джиму Картеру и сказал:

— Это доктор Эмони. Не поможете мне?

— Как же, док, помогу, — отвечал он. — Вы моего мальчугана спасли, вам ни в чем отказа не будет.

— Помните Розу Язвит? — спросил я. — Ну эту, с куклами. Когда она к вам зайдет, под любым предлогом позвоните мне. Задержите ее. Разговором, чем хотите. Мне нужно двадцать минут. Ладно? По гроб жизни буду обязан.

Я ужасно боялся, что это случится, когда я уйду по вызову, и, всякий раз, возвращаясь, заглядывал в магазин, но Джим только качал головой. И вот однажды, в пять часов вечера зазвонил телефон. Джим сказал просто: «Сейчас» — и повесил трубку.

За три минуты я пробежал несколько кварталов. Я взлетел по лестнице, прыгая через две ступеньки. Если б дверь была заперта, пришлось бы звать квартирную хозяйку. Но мне повезло. Роза ушла ненадолго и дверь не заперла. Я бросился в маленькую комнату и увидел Мэри.

От нее осталось совсем немного.

Она сидела в кровати. Лихорадочный румянец сменился мертвенной бледностью, и это пугало больше, чем худоба рук и плеч. Вокруг по-прежнему лежали кисточки и лоскутки, словно она боялась умереть, не воплотив еще одну, последнюю мечту.

Она вздрогнула — думала, это Роза — прижала руки к груди и назвала меня по имени. Она сказала не «доктор Эмони», а «Стивен!»

Я крикнул:

— Мэри! Слава Богу, успел! Я пришел помочь. Я знаю, отчего… отчего тебе так плохо.

Она была в таком состоянии, когда человек понимает все, догадалась, что я чуть не сказал «отчего ты умираешь» и ответила: — Не все ли равно теперь?

Я сказал:

— Еще не поздно, Мэри. Я знаю твою тайну. Знаю, как тебя вылечить. Только ты меня выслушай…

Она на мгновение закрыла глаза и прошептала:

— Нет, не надо… пожалуйста. Я не хочу знать. Скоро все кончится.

Я не ожидал, что она откажется слушать, и все-таки продолжал. Я сел и взял ее за руку.

— Мэри, — сказал я. — Пожалуйста, выслушай. Когда тело истощено, мы даем ему пищу; если оно обескровлено — вливаем кровь; если не хватает железа или гормонов, прописываем укрепляющее. А из тебя высосано то, без чего душа не держится в теле.

Глаза ее открылись, и я увидел в них ужас. Мне показалось, что она теряет сознание. Она взмолилась:

— Нет! Не говорите!

Я подумал, что сейчас она умрет. Но единственной надеждой для нее, для нас обоих, была моя сбивчивая речь.

— Мэри, моя милая, смелая Мэри, не надо бояться, — говорил я. — Из тебя высосана любовь. Взгляни на меня!

Я смотрел ей прямо в глаза. Я хотел, чтобы она жила, чтобы осталась со мной, чтобы выслушала.

— Понимаешь, — продолжил я, — человек — это сосуд, наполненный любовью. Всю жизнь он дарит и вбирает нежность, восхищение, надежду. Тогда запас все время обновляется. А ты изливала любовь, но ничего не получала.

Я не был уверен, что она слышит.

— Это все Роза, — сказал я. — Она отняла у тебя надежду на жизнь, на любовь, на счастье. Но то, что она сделала с тобой потом, еще хуже. Она забирала твоих детей.

Слово было произнесено. Убил я ее? Неужели я сам, любя ее больше всего на свете, нанес смертельный удар? И все же мне почудился отблеск жизни в затравленных глазах.

— Да, они — твои дети, — повторил я. — Когда тебя убедили, что у тебя не будет семьи, ты, как всякий творец, будь то художник или мать, принялась воплощать свои несбыточные мечты. В каждую куклу ты вкладывала частицу сердца. Ты творила их, ты любила их той любовью, которую дарила бы своим детям, а их отнимали, ничего не давая взамен. Их отрывали от твоего сердца, и вместе с ними из него уходила жизнь. Без любви люди умирают.

Мэри шевельнулась, и я, кажется, ощутил легкое пожатие.

Я воскликнул:

— Ты не умрешь! Я здесь и я люблю тебя. Я с избытком верну то, что у тебя отняли. Слышишь, Мэри? Я пришел не лечить тебя, а сказать, что жить без тебя не могу.

Она чуть слышно прошептала:

— Без меня? Я же калека…

— Будь ты сто раз калека, — сказал я, — я бы тебя полюбил. Но это неправда. Роза лгала. Тебя можно вылечить. Через год ты будешь ходить, как любая другая девушка.

Впервые увидел я слезы в ее глазах. Щеки порозовели, и с безграничной простотой любви она протянула ко мне руки.

Я поднял ее, прямо в одеяле. Невесомая, как птичка, она крепко уцепилась за меня, и я подивился, откуда взялась сила в этих руках и тепло в прижатой ко мне щеке — ведь только что она умирала.

Хлопнула входная дверь. Роза Язвит ворвалась в комнату. Мэри задрожала и зарылась лицом в мое плечо.

Но Роза опоздала, и она это поняла. Молча я прошел мимо нее, унося свою ношу, через комнату, по лестнице, вниз.

На улице сияло солнце, освещая пыльную мостовую. День был тихий. Я нес Мэри домой; шумно играли дети.

С тех пор прошло три года, день в день. Мэри возится с нашим старшеньким; скоро у нас опять прибавление семейства. Кукол она больше не шьет. Теперь это не нужно.

У нас много памятных дат, но одну я чту особенно свято и бережно — годовщину дня, когда мне даровано было увидеть в кукле частицу живой души, и она воззвала ко мне из пыльной витрины на углу Эбби-лейн.