Задача [Владимир Евгеньевич Жаботинский] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Владимир Жаботинский Задача
Вагонный рассказ.
— Это напоминает мне одну историйку… Вы не хотите спать? Я сказал, что не хочу. В дороге часто приходится лгать. В этом отношении вся жизнь вообще есть длинная, очень длинная дорога. Именно поэтому я не принимаю на себя ответственности за достоверность «историйки», которую мне рассказал этот соотечественник. Впрочем, мало ли что случается. — Я ехал, — начал он, — по этой самой дороге и скучал немилосердно. Есть люди, которые думают, что путешествия исключают скуку. Действительно, со стороны оно кажется быстрой сменой впечатлений, если сегодня ты в Будапеште, а завтра в Фиуме, но для самого путешественника между этими двумя моментами тянутся двадцать четыре часа однообразной тряски в вагоне… Тьфу! Vae divitibus, vae divitibus [1], коллега, — скука хуже плетей. Я сидел в купе в единственном числе, а за моим было купе дамское — с венгерской надписью «ной сакас» и по-хорватски «za gospodje». От нечего делать я стал прислушиваться к тому, что говорилось в том купе. Прежде всего я разобрал возглас по-итальянски: — Джаннино, не стучи в окошко, разобьешь! Очевидно, там был и мальчик. Затем тот же голос заговорил другим тоном и на другом языке — я разобрал, что по-немецки. Другой женский голос ответил: Ja, Fräulein, nach Fiume [2], - и сейчас же за этим последовал окрик первого голоса по-итальянски: «Джаннино, не лезь на сетку!». Последовал прыжок и новый возглас: — Сумасшедший, да ты разорвешь мне платье! Очевидно было, что в том купе находились три особы: маленький мальчик Джаннино, его спутница — сестра или гувернантка, но не мать, потому что это была Fräulein, — и другая дама или девица, немка, очевидно, чужая для первых двух. С этими мыслями я заснул и, засыпая, слышал еще два окрика, потому что Джаннино тыкал зонтиком в лампу и сделал из саквояжа чужой барышни пароход. Когда я проснулся, уже рассвело; было немного пасмурно, и мы проезжали по Кроации. Я очень люблю виды этого края… знаете: «на горы каменные там поверглись каменные горы» или как его бишь? Подлинно, «суровый край: его красам, пугаяся, дивятся взоры»… Он очень мило произносил стихи. Я начал каяться в своем первоначальном убеждении, что это коммивояжер, окончивший четыре класса заведения. — Помню, — продолжал он, — я уселся у окна, вынул кошелек и стал считать. Я ехал в Венецию и должен был прожить там, по крайней мере, две недели, а у меня оставалось пятьдесят лир и австрийскими деньгами пять гульденов тридцать один крейцер, не считая билета на проезд из Фиуме до владычицы морей. Это было немножко мало. Я предвидел… одним словом, предвидел много скверных вещей. Я вышел в коридорчик и увидел тут всю тройку из «ной сакас». Действительно, я угадал. Во-первых, тут была чудная барышня, немка, прехорошенькая веночка с карими глазками. Затем, была тут спутница Джаннино, тоже очень хорошенькая, с русыми волосами и серыми глазками. А сам Джаннино был лучше их обоих, вместе взятых: черный итальянский бесенок с черными глазками, лет восьми — ртуть, воплощенный «Дневник маленького проказника». Когда я появился, он прыгал на одной ноге вдоль коридорчика и кричал: — Куджина Ванда, берегитесь! Едва я сообразил, что куджина означает «кузину», как Джаннино на скаку вышиб коленкой из рук своей спутницы книжку, и она полетела в меня. Я поднял ее и отдал. На ней было написано: «Bez dogmatu». Меня обрадовало то, что она была полька. Я почему-то очень люблю и этот народ, и его язык, и особенно его девушек. Меня обольщает в них сочетание запада с востоком: это славянские французы. Словом, мы разговорились по-итальянски, так как я по-польски очень плох. Через четверть часа Джаннино уже прыгал через мою палку, укрепив ее поперек купе. Мы перешли на немецкий язык, чтобы в разговоре могла принять участие и веночка. Мне стало так весело и легко на душе, что я только колебался, к которой из двух почувствовать слабость. Полька была пластичнее и смелее, венка была пикантнее. Панна Ванда сказала Джаннино: — Берегись, не трогай меня; синьор тебе спускает, а я тебя, в конце концов, запру. Джаннино отрезал: — Если синьор меня боится, то вы тем более — вы слабее его. Она заспорила, и это дало нам повод померяться силой. Я перегнул ее руку, причем мы хохотали, а веночка очень подозрительно щурилась на наше единоборство. Между Хорватией и Литторалем есть большой туннель… Эге, я вижу, что вы при этом слове насторожились — и недаром. Когда мы очутились в темноте, то все четверо расхохотались от неожиданности — говорю вам, что нам было очень весело. Пока исчезал слабый полусвет, я видел, как Джаннино припрыгивал от радости. Потом мы все замолчали. Ей-богу, я совершенно нечаянно прикоснулся мизинцем к ее ручке; и я не нахал — я сейчас же отдернул руку. Потом — я обомлел. Представьте себе, я почувствовал теплое дыхание на щеке и затем беззвучный, но крепкий поцелуй, прямо в губы — ей-богу! А? Что скажете? Кровь бросилась мне в голову. Я точно сквозь какой-то грохот слышал голос Джаннино, который в коридорчике пытался отворить окно и звал на помощь куджину. А она спокойно ответила: — Не надо, Джаннино, дым войдет. Наконец, мы выехали на свет Божий. Панна Ванда была совершенно спокойна. Венка тоже. Венка была еще без шляпки, а на панне Ванде был берет со спущенной вуалеткой. Как же?.. Но вуалетку легко поднять и отпустить, потому что несомненно было одно: веночка, при всей своей пикантности, не могла поцеловать меня как есть — ни с того ни с сего. Но это спокойствие! Ай да панна Ванда! Замелькали белые дома Фиуме, и вот мы на вокзале. Я позвал носильщиков. Тогда панна Ванда, глядя мне прямо в глаза и улыбаясь, сказала: — Так как вы только завтра уезжаете, то я буду очень рада видеть вас у себя, и тетка — мама Джаннино — тоже, потому что она варшавянка. Corsia Deak, номер такой-то. Я отвечал с очень большим ударением: — Непременно! Веночку я проводил до самого HСtel de la Ville, где она остановилась. По дороге я окончательно отбросил вздорную мысль, что это была она. Приходилось бы приписать ей слишком уж большой артистический талант — столько естественной невинности было в ее обращении со мной. Я оставил ее в HСtel de la Ville, а сам пошел на поиски какого-нибудь скромного albergo [3], потому что о моих ресурсах вы уже знаете. Мы приехали в Фиуме в девять часов утра. В половине третьего я звонил у дверей мамы Джаннино. Вы поймете, что за этот промежуток времени я успел окончательно и погубительно влюбиться. Я сидел у них один час и упросил панну Ванду поехать со мною в Аббацию. Пароходик отходил в четыре часа, а последний из Аббации в шесть. Пока она одевалась, я сбегал в свой albergo за биноклем. Я чувствовал, что сейчас сделаю глупость, — но не мог устоять. Я вошел в первую встречную меняльную лавку и обменял свои 50 лир на гульдены. Но день был такой славный, солнечный, Ванда такая хорошенькая и весь городок со своими стройными домами венского стиля и голубым морем был так приветлив, что я махнул рукой на политическую экономию и перестал думать о Венеции и о двух неделях, которые я должен буду там провести. Что мне «завтра» — да здравствует «сегодня»! Я купил два свертка засахаренного миндаля; мы сидели на палубе первого класса и любовались пароходиком «Volosca»: Он был такой беленький, такой умытый — видно было, что он принадлежал немецкой компании. О чем мы говорили, в точности не помню, но могу вас уверить, что у панны Ванды был большой артистический талант. Скоро показалась Аббация. Это такой дивный уголок, что описывать его было бы кощунством. В конце ноября там было море, настоящее море темной зелени платанов и пальм и других деревьев — я не знаю ботаники, — и из этого моря пятнами выделялись, по всему склону горы, белые-белые виллы. Чудо! Чудо! Это было бы совершенством, коллега, если бы не надписи на немецком языке. Впрочем, неизбежное неизбежно. Моя задача вполне определилась для меня: нужно было заставить панну Ванду сознаться, а потом последовать моему принципу, который гласит, что грешно пренебрегать маленькими мимолетными amoretti [4]. И… Господи! Поверите, коллега, я еще и теперь злюсь при мысли, что я даром потерял время. Она хорошо знала Аббацию. Она провела меня по всем главным «улицам», а к концу, в виде десерта, приберегла парк при лечебнице — прелесть, подобно которой я никогда не видал, — но за весь этот час мне не удалось ни разу навести разговор на путь истинный. Это была полька, которая выскальзывала как змея. Когда мы забрели в глубину аллей парка, я предложил ей присесть, и она согласилась. Дорожка была узенькая-узенькая, вся закрытая густой зеленью и сверху, и с боков; кроме того, уже смеркалось. Среди зелени были разбросаны большие белые камни; в сумраке они казались статуями, так что мне стало чудиться, будто мы перенесены в какой-то античный мир. Было так красиво, что я боялся шевельнуться. Панна Ванда тоже говорила почти шепотом. Я сказал: — Тьма… Она сказала: — Дда… Как в том туннеле. Я потерял терпение и заговорил: — Слушайте, синьорина. Я наконец должен у вас спросить прямо: зачем вы это сделали? — Что? — Да не хитрите, забудьте хоть на минуту, что вы дама, говорите — зачем? Она хотела отвечать, но в эту минуту раздался звонок пароходика на пристани. Она вскочила и закричала: — «Volosca»! Бежим, мы еще поспеем! Я ухватил ее за руку и сказал: — Не пущу. — Что вы? Ведь это последний — уже шесть часов! Но при всем том она не отнимала руки, и я совершенно терял голову. Я взмолился: — Синьорина, панна Ванда, милая, останемся еще на часок. Погода тихая, я возьму обратно ялик. — Но ведь это бешеные деньги, что вы?! Я махнул рукой. Венеция? Две недели? Ге! Да здравствует «сегодня»! — Панна Ванда, милая, добрая… — Но… — она замялась. — Ей-богу, я проголодалась, невозможно… Я ответил: — Мы закусим здесь. Венеция? А ну ее! Панна Ванда осталась, и ее рука осталась в моей. Послышался снова звонок и свист. «Volosca» ушла. Тогда панна Ванда сказала: — Пустите мою руку. И… пройдемся, — видите, как темно. Как это нехорошо, что я согласилась! Мы уже шли медленно-медленно по бесконечным аллейкам. Я сделал последнюю вылазку. — Синьорина, теперь отвечайте! Зачем вы это сделали тогда? — Но что и когда? Я никогда не слышал более искреннего удивления в тоне голоса. — А тогда, в туннеле? — В туннеле?! Она вся выпрямилась и точно задрожала, и, представьте, в ее голосе мне послышались слезы, честное слово, когда она сказала: — Клянусь вам, что я не знаю, на что вы позволяете себе намекать. Но вы злоупотребляете тем, что я неосторожно осталась с вами здесь. Понимаете?! Проклятие! Это была веночка! Мои гульдены, мои гульдены — и Венеция! Делать было нечего. Я кое-как извинился. Потом мы закусили — отступать было поздно: три гульдена долой. Потом мы погуляли — я делал любезную bonne mine au mauvais jeu(Хорошая мина при плохой игре) — и пошли на маленькую каменную пристань. Море было великолепно, но яличник потребовал шесть гульденов — и то не сразу согласился. Мимо! На другой день я не пошел к панне Ванде и только перед отъездом на пароходе «Daniel Ernö», уходившем в Венецию, забежал из вежливости прощаться. Мать Джаннино сказала: — Джаннино не гулял сегодня, Ванда. Пойди с ним проводить пана, eh? Панна Ванда взяла за руку Джаннино, и мы пошли в порто-франко. Джаннино был очень весел, но я ни разу не улыбнулся и был сух, как пробка. Но когда я уже стоял на борту, когда мы уже тронулись, мне пришлось бросить свое самообладание, потому что Джаннино, хохоча во все горло, закричал с берега: — Signore, а почему у вас такие жесткие усы? Понимаете?!1900
Последние комментарии
13 часов 27 минут назад
17 часов 15 минут назад
17 часов 33 минут назад
17 часов 39 минут назад
17 часов 54 минут назад
19 часов 28 минут назад