Полонез Огинского [Марат Исаакович Баскин] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
ПОЛОНЕЗ ОГИНСКОГО
Был у меня когда-то край родной. Генрих Гейне
ДАНИК
До революции Краснополье было большим еврейским местечком, перед войной оно стало поселком, в котором евреев стало поменьше, а после войны поселок превратился в городской поселок, и евреев в нем можно было пересчитать по пальцам, а сейчас в нем вообще не осталась евреев... Но правил без исключения не бывает. После чернобыльской аварии, когда радиация поутру теплым майским дождем сошла на землю, старые специалисты правдами и неправдами стали покидать Краснополье, и в поселок стали присылать . И однажды мама, которая работала медсестрой в , сказала за ужином папе: — Наум, ты знаешь, к нам прислали нового рентгенолога. Из Минска. — И что в этом удивительного, — сказал папа. — Скоро из старых врачей у вас не останется ни одного, и , я тебя уверяю, тоже ненадолго. Отбудут свой срок и уедут. Они нас с тобой знают, что делается в Краснополье. , семья вашего рентгенолога осталась в Минске? — Ошибаешься, — сказала мама, — он приехал с семьей сюда. Жена у него гинеколог. А дочка ровесница . И, кстати, — мама таинственно посмотрела на папу и сказала, — он еврей! И знаешь, как его звать? Израиль Яковлевич! Он родом из Бобруйска. А жена у него белоруска Алеся Адамовна! Их поселили в райисполкомовском доме напротив райкома. — Ты все сразу знаешь, — хмыкнул папа, — как будто первый секретарь райкома. — Все, — согласилась мама, — и даже немножко больше. — А как звать их дочку? — спросил я. — Соня, — сказал папа, подмигнув маме и округлив глаза. — Наш стал интересоваться девочками. — Я просто так, — сказал я. — Мне просто интересно, как звать девочку, у которой папу звать Израиль, а маму Алеся. — Да, любопытно, — сказал папа и поправил очки, — с филологической точки зрения, как говорит наш сын. — Не знаю сегодня, — развела руками мама, — но завтра буду знать. Но назавтра имя девочки я узнал раньше мамы. Ибо уже на первый урок в наш класс привели новенькую. Привела ее Зоя Филимоновна, наша классная. — Это Даша, — сказала она, представляя девочку. — Она будет учиться в вашем классе. А раньше она училась в Минске. Весь класс оценивающе посмотрел на Дашу, я на ее месте тотчас бы покраснел, а Даша даже не моргнула глазом. Она повернулась к Зое Филимоновне и спросила: — Я могу сесть? — Конечно, — кивнула химичка, — а ты уже выбрала место? — Да, — сказала Даша. Я не знаю, как вам это объяснить, но, увидев Дашу, я впервые в жизни услышал, как стучит мое сердце. Оно стучало, как настенные дедушкины часы, которые папа каждый вечер заводил большим ключом. Тик-так, тик-так... Таких красивых девочек я никогда раньше не видел. И, наверное, никто в нашем классе не видел. У нас в классе было свободных три места: рядом с Колей Гороховым, рядом со мной и рядом с Эдиком Миллером. Из нас троих я более всего не подходил для Даши: она была почти на голову выше меня! Это сейчас я вымахал в Гулливера, а тогда я был самый маленький в классе, и к тому же самый тихий. — Без права голоса! — как объявил мне раз и навсегда Вовка Царёв, мечта всех девочек нашей школы и “” всех школьников от первоклашек до выпускников. Это слово он произносил , без мягкого знака. Он никогда не повторял свои слова дважды и все знали, что не выполнить его слово — это обречь себя на жестокое избиение в назидание потомкам. В отличие от нас, он на каждом уроке менял себе соседа, выбирая соответствующего знатока в нужной ему в эту минуту сфере знаний. Иногда на биологии я удостаивался чести сидеть с ним. На химии с ним сидел Колька — Пробирка, который в химии знал все и еще чуть-чуть, как говорила наша химичка. И, конечно, увидев Дашу, решил сделать царский жест. Он, опережая Дашин выбор, столкнул со своей парты Пробирку и повелительно сказал, обращаясь к новенькой: — Прошу, миледи! Место ждет вас! Колька моментально перескочил на мою парту и виновато сказал: — Приказ Царя! Даша посмотрела на Царя, улыбнулась и... направилась к моей парте. Подойдя, она положила сумку на крышку парты и, глядя прямо в глаза Пробирке, сказала: — Пожалуйста, вернись на свое место. Здесь буду сидеть я. Глаза Кольки забегали, как у мышонка, попавшего в мышеловку, он посмотрел на Царя, потом на Дашу и встал. Какое-то мгновение стоял, не зная, куда податься, потом, метнув извиняющий взгляд на Царя, уместился на краешке Эдикиной парты. И Даша села возле меня. Класс замер в ожидании перемены. Мой друг Вадик, который сидел за мной, прошептал: — Бить будут... В этот день у нас была контрольная по химии, но всем было не до нее. Особенно мне. А Даша спокойно расправлялась с формулами, как будто гроза, нависшая над классом, ее не касалась. И тогда я, не выдержав, написал на промокашке: “Ты обидела Вовку . Он бить будет!” и пододвинул ее к Даше. Она пробежала глазами мое послание и приписала внизу: ”Чепуха!” После звонка на перемену, когда Зоя Филимоновна, собрав тетрадки, вышла из класса, все, как по команде, повернули головы в сторону моей парты. Вовка медленно поднялся со своей парты и медленно подошел к нам. Он остановился возле меня и, растягивая каждое слово, сказал: — Растворись! — и замер в ожидании моего исчезновения. Раньше я бы растворился, исчез, пропал, уполз, размазался бы по стенке, но сейчас возле меня сидела Даша, и я остался на месте, вжавшись в парту. удивленно посмотрел на меня: мол, девочка не знает местных законов, но ты должен их знать, как дважды два четыре!? Он хмыкнул и повернулся к последней парте, за которой сидел его личный палач Санька : — У что-то со слухом. Он не понимает по-русски. Переведи ему по-еврейски. Санька хихикнул и поспешил ко мне. Я еще больше вжался в парту и замер в ожидании боли, прикрыв ладонями уши. Санька протянул к моим ушам руку, и в эту минуту Даша, до этого спокойно сидевшая рядом, вскочила и, на лету перехватив его руку, резко потянула ее на себя, и , закружившись на месте, как волчок, сделав пируэт в воздухе, растянулся на полу и замер, не соображая, что произошло. А Даша следующим движением ткнула ладонью Царя, и тот, сложившись, как перочинный ножик, медленно сел на пол. –, — сказала Даша незнакомое нам слово, и пояснила, — у меня третий дан! Класс на мгновение замер. А потом Таня Спицына, наш комсорг, растерянно сказала: — А у Царя мама секретарь райкома! Мы это и без нее знали. Сказала она это не для нас, а для новенькой. И новенькая ей ответила: — А у меня мама врач. Это более нужная профессия! Вечером, когда я дома рассказал о случившемся, папе больше всего понравились в этой истории слова Даши. — Умная девочка! — сказал он. — Ой, — сказала мама, — ничего умного я в этих словах не вижу. Не дай Бог, эти слова дойдут до Клавдии Петровны! — Сталинские времена прошли, — заметил папа. — Неважно, — сказала мама. — Им и сейчас хватает власти, чтобы устроить вырванные годы, кому захотят. — И что они сделают? — хмыкнул папа. — Уволят? — Уволят! — согласилась мама. — Так они уедут с этой радиации и еще скажут им за это спасибо! — засмеялся папа. Позже, когда мы с Дашей стали друзьями, я как-то у нее спросил, почему она из всего класса выбрала меня. И Даша сказала: — У тебя добрые глаза. — И что из этого? — сказал я. — Мой дедушка, мамин папа, — художник, — сказала Даша, — он рисует портреты. И он мне сказал, чтобы понять человека, надо посмотреть ему в глаза. Если они добрые, значит, и человек добрый. Ты — добрый, и поэтому я тебя выбрала. — И у тебя добрые глаза, — сказал я. Но Даша возразила: — Нет, у меня глаза зеленые, как у кошки. А кошки не всегда добрые. Они разные. И я разная. Иногда совсем-совсем не добрая. Дедушка нарисовал меня с кошкой в руках. И глаза у нас с кошкой на этом портрете одинаковые., как говорит дедушка. Этот портрет висит у меня над кроватью. Кстати, он свою кошку зовет, как и меня, Дашкой. И имя мне он придумал. Говорит, шляхетное! Паненку так звали в их деревне. Даша вошла в мою жизнь совершенно неожиданно. Я вдруг неожиданно повзрослел. И так же неожиданно для самого себя я вдруг почувствовал, что не могу жить без Даши. Мне хотелось ее видеть, слышать ее голос, думать о ней. О своем состоянии я почему-то сказал не маме, а папе. И папа сказал: — Ты,, влюбился. И я сказал: — Папа, мне не хочется расставаться с Дашей! — А почему ты должен расставаться? — спросил папа. Я удивленно посмотрел на него: неужели забыл? И сказал: — Мы же едем в Америку! Летом мы прошли интервью в американском посольстве и могли уже ехать в Нью-Йорк, где жили папины сестры, но мама решила задержаться с отъездом, чтобы я смог закончить школу. — Я тогда хотел, чтобы время пробежало быстрее, но тогда я не знал Дашу! — сказал я папе. — Ты знаешь, как мне теперь плохо? — Знаю, сынок, — сказал папа. — Но ты же расстаешься с Дашей не навсегда, ты будешь писать ей письма, а потом, когда подрастешь, приедешь за ней, женишься и привезешь ее в Америку. — А мне можно про это сказать Даше? — спросил я. Мы никому в Краснополье не говорили, что собираемся ехать, и мама строго-настрого предупредила меня молчать: — Кто знает, что и как получится, — сказала она. — Скажем обо всем в последний день. И то, самым близким друзьям. В Славгороде за день до отъезда вырезали еврейскую семью. Думали, что они золото вывезти собрались! — У нас золота нет, — сказал папа. — У них тоже не было, — сказала мама. — Я вам сказала — молчите! И все. И мы молчали. Но мне очень хотелось об этом сказать Даше. Я чувствовал, что Даша меня успокоит и мне станет легче. И папа это понял: — Скажи, — сказал он. — А мама что скажет? — спросил я. — Я с мамой поговорю, — сказал папа. И я рассказал все Даше. Даша молча, не прерывая меня, выслушала мой рассказ, потом, задумавшись, сказала: — Мне тебя будет не хватать. — И мне тебя, — сказал я. — Но, слава Богу, ты не на войну едешь, как говорит моя бабушка, папина мама. Она всегда так говорит, когда что-нибудь не получается, как мы хотим. И еще она всегда не забывает сказать: раз не на войну, значит, все еще будет у нас хорошо! — Даша осторожно дотронулась рукой до моей руки. — Все будет хорошо! Ты же едешь не куда-нибудь, а в Америку. Там тебе будет хорошо. А если тебе будет хорошо, значит, и мне будет хорошо. А потом ты приедешь за мной. — Да, — сказал я. — И привезешь мне Барби, — сказала Даша. — Кого? — переспросил я. — Кукла такая есть, американская, — сказала Даша, — в Минске у нас в классе, у одной девочки папа работал в ООН, и у неё была Барби. Это, правда, было в первом классе. Но я и сейчас помню, как я хотела иметь такую куклу. — Я привезу тебе Барби, — пообещал я. — У нас впереди еще почти два года. Давай пока не думать про отъезд, — сказала Даша. — Хорошо? — Хорошо, — согласился я. Но два года неожиданно сжались в полтора месяца: в жизни не всегда все можно заранее предугадать. Где-то перед Новым годом мы получили письмо из посольства, в котором интересовались причинами нашей задержки с отъездом. И вслед за этим письмом пришло письмо от тети Розы. В нем она, как говорит папа, метала огни и молнии в наш адрес и требовала, чтобы мы незамедлительно выехали: у них там все говорят, что могут вообще закрыть въезд в и мы не понимаем, что играем с огнем, а даже лучше будет, если школу он закончит в Нью-Йорке, а не в вашем идиотском Краснополье. — Может, Роза и права, — сказал папа. — Здесь тоже может все поменяться. И мы останемся при своих чемоданах. Мама, как всегда, два дня думала, прикидывала, как лучше поступить, и, в конце концов, согласилась со всеми, что надо ехать сейчас. И ее аргумент был убедительней всех: — Я, как , тяну время и держу ребенка в радиации!? У меня есть голова на плечах или нет? Даша, узнав о приближающемся дне моего отъезда, вздохнула и согласилась с маминым доводом: — Мне, конечно,, очень хочется, чтобы ты здесь оставался подольше, но мама твоя права. Мой папа говорит, что здесь очень большая радиация. И продукты грязные... Не переживай, мы увидимся! — Увидимся! — сказал я. И почему-то не поверил в сказанное. К горлу подступил комок, и я едва удержался, чтобы не заплакать. Ведь Даша сказала как-то, что мужчины не плачут. Уезжали мы за день до 8 Марта. Заказали автобус на автобазе, и он должен был приехать за нами в три часа ночи. В этот вечер в клубе было торжественное собрание, посвященное женскому дню, а после него концерт. Давали его преподаватели и ученики нашей музыкальной школы. Выступала на нем и Даша. — Куда ты пойдешь, — сказала мама, — ночью нам уезжать! — Я послушаю Дашу и сразу уйду, — сказал я и с надеждой посмотрел на маму. — Пусть идет, — сказал папа. — В автобусе отоспится. И мама согласилась. Даша выступала в первом отделении. Постоянный наш ведущий Сашка-цыган объявил выступление Даши: — Ноктюрн Шопена. Даша вышла на сцену. Посмотрела в зал. Увидела меня. И пошла не к пианино, а к микрофону. — Я сегодня буду играть не ноктюрн Шопена, — сказала тихим голосом Даша, — а полонез Огинского. Он называется «Прощание...– она на мгновение замолкла, потом докончила предложение, — с Родиной», — и пошла к пианино. И я понял, что это прощание Даши со мной. Вместе со звуками музыки дрожь побежала по телу, и я, как во сне, вместе с Дашей, побежал в город нашей любви. Даша крепко держала меня за руку, но потом налетевший откуда-то ветер разорвал наши руки, и мы разлетелись, как птицы, напуганные стрельбой. И когда замер звук и стоящий за мной мужчина спросил: — Тебе плохо, мальчик? — я очнулся. И сразу увидел почему-то Дашину маму. В клубе было очень много народа. Но увидел почему-то я только её. Она вытирала слезы. А потом меня отыскала Даша. — Спасибо, что пришел, — сказала она. — Я тебя очень хотела видеть. — И я тебя, — сказал я. — Ты будешь до конца? — спросила Даша. — Нет, — сказал я, — ты же знаешь, в три часа уезжаем. Надо идти домой. — Я приду провожать, — сказала Даша. — Не надо, — сказал я, — спи! –Приду, — возразила Даша. И пришла. Успела буквально в последнюю минуту. Автобус уже выехал со двора и разворачивался возле военкомата. И в это время я увидел ее. Автобус остановился, и я выскочил к Даше. — Еле успела, — сказала Даша, — хорошо, что мама будильник поставила. Меня первый раз в жизни поцеловала девочка. Я заморгал от растерянности. А Даша заплакала. И я сжал губы, чтобы не заплакать. Мама, поняв наше состояние, выскочила из автобуса и обняла Дашу. — Что ты, Дашенька, плачешь? Вы увидитесь ещё! Обязательно. Он приедет и сразу тебе напишет! — мама говорила ей то, что сказать должен был я, но я не мог сказать ни слова, ибо слезы переполняли меня... Всю дорогу до Минска я молчал, держа на коленях Дашин подарок. И папа с мамой тоже молчали. Расстался я с картиной, когда таможенники начали осматривать наши вещи. Высокий полнолицый парень взял в руки картину и, повернувшись к маме, спросил: — У вас есть разрешение Министерства культуры? — Нет, — растерянно сказала мама. — Это сыну подарила девочка буквально перед отъездом. Это ее портрет! — Понимаю, — сказал таможенник и вздохнул, — но по закону нельзя пропускать. Вас кто-нибудь провожает? — Нет, — сказала мама. Парень посмотрел еще раз на картину и повернулся ко мне: — Оставляешь невесту, — сказал он. — Да, — сказал я и с надеждой посмотрел на него, — пожалуйста, не забирайте картину. Он задумался, а потом в сердцах сказал: — Воссоединение семей!? Кто-то воссоединяется, а кто-то разъединяется. Не просто в жизни устроено. У меня девушка осталась в Литве. В соседней деревне живет. А сейчас это уже заграница, — он махнул рукой и протянул мне картину. — Бери! — Спасибо, — сказал я. Таможенник подмигнул мне и сказал: — Дай вам Бог не растеряться! — и ушел. И картина осталась у нас. В Нью-Йорке, в аэропорту, нас встречали папины сестры. И тетя спросила: — Ну как таможенники поиздевались над вами? Когда мы летели из Ленинграда, эти устроили нам вырванные годы! — А у нас были хорошие люди, — сказал я. , ты, наверное, проспал таможню? — , — сказал папа, — нельзя всех мерить под один аршин, как говорила наша мама. У нас были даже очень хорошие люди! — Может быть, — сказала тетя, оставшись в душе при своем мнении. Как только мы устроились с жильем, я написал письмо Даше. И стал ждать ответа. А ответ не приходил. И я написал новое письмо. Второе, третье, четвертое... Папа говорил, что письма идут пароходом и поэтому надо ждать месяца три-четыре, а мама говорила, что они не доходят, их вскрывают на почте, ищут доллары. А потом, примерно через полгода, вернулось моё первое письмо с припиской, что адресат выбыл в неизвестном направлении. А потом вернулись второе, третьедесятое. Я очень переживал. И папа с мамой, как могли, успокаивали меня. И папа сказал: — Станешь взрослым, получишь паспорт и съездишь в Краснополье, поищешь Дашу, а пока надо учиться и взрослеть! И я стал учиться и взрослеть.
ДАША
Когда я вернулась домой, проводив , мама не спала. — Тебе плохо? — спросила мама. — Плохо, — сказала я. — И мне не хочется говорить. — Ложись, — сказала мама. И я легла не раздеваясь. И долго смотрела на гвоздь на стене, на котором висела дедушкина картина. И думала, что, наверное, не надо было дарить картину, потому что я на ней слишком красивая, а в жизни я хуже. будет представлять меня такой, как я на картине, а потом увидит, какая я есть, и разлюбит. А приедет он много-много дней, и я буду совсем-совсем другой. Я долго думала про это, может час, а может два, а потом не выдержала и окликнула маму и рассказала ей про это. — Глупенькая, — сказала мама, — ты будешь еще красивее. — Откуда ты знаешь? — спросила я. — Я все знаю, — ответила мама, — и что было, и что будет! — Как цыганка? — спросила я. — Как мама, — сказала мама. — Тогда скажи, напишет мне или нет? — попросила я. — Напишет, — сказала мама. И я стала ждать письма. Каждый день, приходя из школы, прежде всего смотрела почту. Но письма из Америки не было. И так прошло два месяца. А потом папа пришел раньше времени с работы и сказал, что их с мамой переводит в Гомельскую область, в Калинковичи. — Им кажется, что здесь мы набрали не все рентгены и нам решили их добавить, — сказал папа, — так что опять в путь-дорогу! — А как меня найдет ? — испуганно спросила я. — Если судьба, то найдет, — сказал папа. — А если нет, то на нет и суда нет. Такие вот пироги, ! меня зовет папа: когда мне было пять лет, я как-то в детсаде узнала, что у меня папа еврей, а мама — белоруска. А кто я, мне не сказали. Я пришла домой и спросила у мамы: — А кто я? — Спроси у папы, я в таких сложных вопросах не разбираюсь, — сказала мама. А папа выслушал меня, подумал и сказал: — Ты. — Почему? — спросила я. — Потому что у тебя папа еврей, это значит евро, а мама белоруска — это значит белка, вот и получилось ! — объяснил папа. — Довольна? — Довольна, — сказала я. А потом я про это спросила у бабушки Розы. И бабушка сказала: — Если законам, то национальность по маме, и ты — белоруска, а если законам, то по папе, и ты — еврейка. Так что, кем хочешь, тем и будь! А дедушка Адам объяснил все по-другому: — Все люди от Адама и Евы. Так что ты Адамова внучка! — Твоя? — уточнила я. — И , — согласился дедушка. Так меня дома и зовут: то , то Адамова внучка. Я как-то про это рассказала , и он сказал, что будет меня звать просто белкой. И покупать мне орешки, которые я очень люблю. Если бы он знал, в какое колесо попала его белка? В последнюю неделю перед отъездом из Краснополья я, каждое просыпаясь, колдовала, как маленькая девочка: — Пожалуйста, пожалуйста, пусть сегодня будет письмо от Даника! Но письмо не пришло... И мы уехали. Из Калинковичей я послала письмо на почту и очень просила переслать мне письмо, если прибудет на мой старый адрес. Но никто мне не ответил. Значит, не твоя судьба, как сказал папа. А какая моя судьба? А моя судьба оказалась совсем-совсем нехорошей. Через несколько месяцев после переезда в Калинковичи неожиданно умерла мама. Пришла с работы, прилегла отдохнуть и не встала. И осталась я с папой. А потом к нам приехал дедушка Адам. И папа сказал, что бабушка Роза из Бобруйска уезжает в Израиль. — И ты поедешь с ней, — сказал папа, — мы с дедушкой подумали, что так будет лучше. — А ты? — спросила я. — А я пока останусь здесь, — сказал папа. — Надо маме поставить памятник, управиться с делами. А потом приеду к вам. — И я останусь с тобой, — сказала я. — А потом приедем вместе. — Надо, внучка, тебе ехать сейчас, — возразил мне дедушка. — Сама понимаешь, бабушка Роза очень старенькая, и с переездом ей одной не управиться. — А пусть она подождет нас с папой, и вместе поедем, — сказала я. — Бабушка не может ждать, — сказал папа. — Ей срочно надо делать на сердце операцию. — И эту операцию могут сделать только за границей, — сказал дедушка. Я не хотела оставлять папу одного. Я каким-то третьим чутьем чувствовала, что мне что-то не договаривают. На душе было совсем плохо... Улетали мы с бабушкой из Минска. Папа с дедушкой провожали нас. Перед барьером с таможенниками папа прижал меня к себе и долго так стоял, пока дедушка не тронул его за руку: — Им пора уже! — Пора, — папа еще крепче прижал меня к себе, поцеловал и отпустил. — Будь счастлива, дочка! — До встречи, папа, — сказала я. Он ничего не ответил. Бабушка все время плакала: и в аэропорту, и в самолете, и в Израиле. Она все знала. Не знала только я, что папа смертельно болен и осталось ему жить считанные месяцы, и он не хотел, чтобы я мучилась, присутствуя при его последних днях... Он не успел поставить памятник маме, и дедушка поставил памятник им обоим... Мы с бабушкой поселились в Тель-Авиве, недалеко от торгового центра «». Бабушке сделали операцию, но после ее ей стало хуже, она с трудом стала передвигаться и почти все время проводила дома, сидя у окна. Из нашего окна был виден краешек моря. И бабушка все время меня спрашивала: — Там за морем Бобруйск? — Да, — говорила я. И бабушку это радовало. Я окончила школу хорошо, но решила поступать учится после службы в армии.в сентябре, и я на несколько месяцев устроилась продавщицей в ювелирный магазин. Держали его бывшие киевляне. Заправляла всеми делами хозяйка Елизавета Марковна, а хозяин Лев Львович в основном курил, сидя в кресле возле магазина. Когда жена начинала шуметь, что он ничего не делает, он, не вставая с любимого кресла, поворачивал голову и спокойно говорил: –! Я работал там, чтобы ты могла работать здесь! Начальник ОБХС плакал, когда я уезжал. Эта девочка не знает, почему он плакал, но ты знаешь! Так что дай мне спокойно пожить оставшиеся годы. И видеть во сне эту девочку, а не эти бриллианты, от которых мне тошнит! После этого Елизавета Марковна ворчала минут пять, а потом говорила мне: — Ты думаешь, он там ворочал делами? Нет, это я ворочала своей головой и там, и тут. И благодаря мне он просидел спокойно двадцать лет в «». А без меня его бы посадили в первый год, не дай Бог! Я ему все отчеты делала, и так делала, что ни один комар не мог подточить носа! Но мужчины всегда считают, что, раз они носят штаны, значит, все держится на них! Пусть так считают, а мы будем считать денежки, так говорила моя мама, самая умная женщина в Виннице. Бабушка очень любила слушать мои рассказы о разговорах Елизаветы Марковны и Льва Львовича. Во всех историях она всегда была на стороне Льва Львовича. — Мужчины всегда правы, — учила меня бабушка житейской мудрости. — Они — большие дети! А что надо ребенку? Казаться взрослым! Твой дедушка кроме своей бухгалтерии ничего не знал, но любил давать советы по любому поводу! И я говорила — хорошо, ты прав, я сделаю, как ты говоришь, и делала, как я знаю. И прожили мы жизнь, дай Бог каждому! Спроси любого в Бобруйске, и он тебе скажет, что умнее там не было человека. А все потому, что я создавала ему авторитет! Каким мы создадим мужчину, таким он и будет! Какой был у из муж?! Не голова, а Дом Советов! А она на каждом углу кричала, что он. И что ты думаешь? Все считали его ! Даже говорил, что он умнее ! Все разговоры о жизни бабушка заканчивала одним и тем же: — , я всё это говорю не просто так. Я тебя учу жить. И еще я тебе хочу сказать, что мне не двадцать лет и скоро меня позовут, куда надо, и я не хочу тебя оставлять одну: пора тебе иметь жениха. Если бы мои ноги ходили, я бы тебе давно нашла . А так что я могу делать? Тебя пилить! Бабушка выжидающе смотрела на меня и, не дождавшись моего ответа, продолжала начатую мысль: — Забудь своего ! Школьная любовь, что укус комара: поболит, поболит и пройдет. Твой папа влюблялся в каждом классе, а потом встретил твою маму, и прожили они, дай Бог тебе так! Такие беседы со мной бабушка проводила ежедневно и, когда неожиданно Елизавета Марковна предложила мне познакомиться с хорошим мальчиком, я согласилась. Когда я этим обрадовала бабушку, она хитро посмотрела на меня и сказала: — И кто ты думаешь, тебе сделал протекцию? — Ты, — догадалась я. — Ты угадала, — сказала бабушка. — Я поговорила с по телефону. И она обещала тебе помочь. И я тебе скажу больше: я уже говорила с его родителями. — Что? — от неожиданности у меня перехватило дыхание. — Хорошие люди, — сказала бабушка. — Они из Белой Церкви. Приехали сюда три года назад и уже имеют русский магазин. А сын у них учится на компьютерщика. И Елизавета Марковна говорит, что, как только он окончит, они помогут ему открыть своё дело. — Бабушка, — перебила я ее, — ты так обо всем говоришь, как будто у нас завтра свадьба. Может, я ему не понравлюсь? — , не делай из меня молодую , — остановила мой порыв бабушка. — Если я и , то очень старая. А старая кое-что соображает. Разве ты ? Если такой найдется молодой человек, то мы ему скажем до свидания! Но до свидания мы Алику не сказали. Я ему понравилась, и мне почему-то начало льстить, что он выбрал меня. Он показался мне надежным, прочным, сильным, ослепительно обворожительным: на него засматривались все девушки и с завистью смотрели на меня. Он это видел и подмигивал мне: смотри, как тебе повезло! Он закружил мне голову как-то быстро и легко. Я даже не заметила этого. Я просто вдруг поняла безнадежность своих детских мечтаний. Поверила в правоту бабушкиных слов. И ушел из моих снов... Бабушке Алик понравился с первого взгляда. И она, как сказала мне, стала ежедневно молиться, чтобы у нас что-то получилось. –, хороший жених, — говорила она каждый раз, когда он заходил к нам. –поговорить — все равно, что ребе послушать! Говорить он умел и любил, чтобы его слушали. Если с в основном говорила я, то здесь я только внимала... Бабушка мечтала, чтобы мы быстро поженились, до моей армии, и тогда меня бы освободили от службы. Но Алик не спешил, сказав как-то мне, что сначала надо получить специальность. Он учился в университете, и ему до окончания учебы дали отсрочку от армии. Он меня часто спрашивал, куда я собираюсь пойти учиться, и я всегда честно отвечала, что не знаю. И это ему не нравилось. — Даша, — говорил он, хмурясь, — неужели ты всю жизнь собираешься проработать в магазине? Конечно, я не собиралась этого делать, но почему-то говорила, что не знаю, как получится, и это выводило его из себя. Он даже бабушке пожаловался на меня. И бабушка сказала: — Нельзя так вести себя! Ты же будешь дальше учиться! Так и скажи ему! — А что, ему не все равно? — сказала я. — Не всё равно, — сказала бабушка. — И что ты видишь в этом ? Они хотят, чтобы ты училась. — Ничего, — сказала я. — Только я хотела быть с ним такой, какая я есть! Я ему всегда говорю правду. — Вот это не обязательно, — сказала бабушка. — Поверь мне, старухе, тысячи хороших пар распались из-за правды! Если он тебе не нравится, то, пожалуйста, говори ему правду. А если он нравится, то помолчи! И я промолчала. В армию я ушла в ноябре. И попала в элитные части, в коммандос. Бабушке я про это не сказала, а порадовала ее, сказав, что меня взяли поваром! — Лучше не придумать, — сказала бабушка, — они знали, что делают. Ты всю жизнь, как я тебя помню, . Тут бабушка была права: я готовила всегда, папа с мамой пропадали на работе, и ответственной за еду в доме всегда была я, а теперь здесь я тоже занималась и покупками и приготовлением еды, и, даже служа в армии, ухитрялась во время увольнительных приготовить бабушке на неделю всего. Алику я рассказала правду, но взяла с него слово, что он никому про это не расскажет. Бабушка была довольна, но ее немножко пугало, что я появлялась дома с автоматом. — Для чего повару такая игрушка, — говорила она. — Ещё, не дай Бог, выстрелит! — и просила меня сразу же по приходу прятать автомат в шкаф. Когда я приходила домой, бабушка пересказывала мне все местные политические новости, которые она узнавала из телевизионных новостей, как будто я возвращалась с необитаемого острова. Честно говоря, я слушала её рассказы одним ухом, но с внимательным лицом, чтобы ни обидеть её. Так же, витая в мыслях где-то вдали от бабушкиной истории, я услышала от неё про захват террористами нашего самолета. Они заставили его приземлиться в столице какого-то африканского государства. И сейчас требовали выпустить из израильских тюрем таких же , как они! — А, — сказала бабушка, — они уже застрелили двоих пассажиров! Кто-то летел куда-то и на тебе! Там есть маленькие дети! А они говорят, что будут стрелять каждый день! Неужели наши будут молчать? — Не будут, — успокоила я бабушку. — Ты так думаешь или у вас про это говорят? — сказала бабушка. — Говорят, — сказала я. И попала в точку. У нас и вправду про это в это время уже говорили. Через час меня срочно вызвали в часть. А еще через несколько часов мы были в ночном африканском небе... А потом был короткий бой. И глаза террориста, почти моего ровесника. В его глазах был страх. Самое страшное, что может быть в человеческих глазах. Страх заставляет или сдаваться, или убивать. По его вздрагивающим зрачкам, я поняла, что сейчас он будет убивать! В какие-то доли секунды я свернулась калачиком у его ног, и автоматная очередь прошла надо мной. А в следующую секунду я, как сжатая пружина, выпрямилась, и, опережая его, выстрелила на взлете. И увидела, как погасли его глаза. Потом они долго снились мне по ночам, и я плакала во сне, пугая бабушку. Под утро мы вернулись назад. Командир нас обнял, всех по очереди, и сказал: — Дай нам Бог обходиться в этом мире без оружия! Дай нам Бог! — и добавил: — мы умеем стрелять, но избавь нас от этого Бог! И мы разошлись по домам — отдыхать.... Бабушка с новостью встретила меня на пороге: — Дашенька, ты знаешь: их освободили! — Кого их? — спросила я. — Она ничего не знает, — возмутилась бабушка. — Об этом говорят целое утро: освободили наш самолет! Я знала, что мы не дадим им обижать ! Какие молодцы наши солдаты! Сегодня нужно выпить за них ! Надо выпить немножко вина! Я правильно говорю? — Правильно, — сказала я. И мы с бабушкой выпили по стаканчику бабушкиной наливки. А потом я попробовала лечь и заснуть, но не спалось: как только я закрывала глаза, передо мной возникали угасающие глаза парня из самолета. И он, мертвый, стрелял в меня... А потом позвонил Алик. Бабушка принесла мне трубку в кровать. Я взяла трубку и неожиданно услышала: — Даша, теперь ты можешь выходить замуж! — Почему? — удивилась я словам. — Как писал Геродот, у сарматов девушек не брали замуж, если они не убили хоть одного врага! — Откуда ты знаешь? — растерянно сказала я. И он засмеялся: — Вот и попалась! Я догадался, что ты освобождала заложников! Рассказывай, как ты убила врага. — Я не хочу об этом говорить, — сказала я. — Понимаю, — сказал он. — Рядом бабушка. — Я просто не хочу про это вспоминать, — сказала я. — И никогда, пожалуйста, не спрашивай меня про это! Но он спросил в тот же вечер. И очень обиделся, когда я отказалась ему рассказывать. — Как будто я чужой! — сказал он. — Нет, — сказала я, — потому что ты не чужой мне! И должен понять меня. Но он не понял. А мне так хотелось, чтобы он меня понял... И я рассказала ему все, до конца, ничего не утаивая. И он сказал совсем не то, чего я ждала. — Одним врагом у Израиля стало меньше, — сказал он и добавил: — первый раз убивать трудно, потом будет легче. — Я не хочу, чтобы было потом, — ответила я и повторила слова нашего полковника: — мы умеем стрелять, но избавь нас от этого Бог! А потом было серое жгучее утро. Дул хамсин. На остановке народу было много: автобус что-то запаздывал. Не далеко от меня маленький мальчик — араб, на вид лет трех-четырех, играл с заводной машинкой. Машинка носилась между стоящими людьми и то и дело цеплялась всем за ноги, и мама мальчика покрикивала на него: — Али, ты всем мешаешь. Успокойся. Но малыш не слушался. Видно игрушку ему купили не так давно, и он никак не желал расставаться с интересной игрой. И в это время мужчина заметил стоящую беспризорную сумку. Толпа на остановке в момент стала образовывать вокруг сумки пустоту, и в это время машинка, зацепившись за чей-то ботинок, развернулась и помчалась к сумке. И малыш побежал за ней! — Али! — закричала в отчаянии женщина. Я обернулась и мгновенно поняла, что машинка раньше уткнется в сумку, чем малыш догонит ее. И в отчаянном прыжке накрыла собой малыша. И грянул взрыв... Очнулась я в госпитале. Первое, что спросила: — Как мальчик? — Ни одной царапины, — сказал врач. — А у вас царапины есть, но, слава Богу, все наружные. Взрывом подбросило навес на остановке. И он накрыл вас с мальчиком, как щитом. — Щитом Давида, — сказала медсестра, — он спас вас. — Я долго была без сознания? — спросила я. — Не очень, — сказала медсестра. — Мне можно позвонить бабушке? — спросила я. — Пожалуйста, — сказала медсестра. Но я побоялась звонить бабушке, чтобы не напугать ее, и позвонила Алику. — Ты с ума сошла, — первое, что сказал он мне. — Почему? — спросила я. — Спасаешь араба!? Как последняя ! — Может быть, — сказала я. — Что может быть? — спросил Алик. — Что я , — сказала я. — Но лучше быть дурой и кого-то спасти, чем быть умной и дать кому-то погибнуть! И я положила трубку. А потом позвонила бабушке. — Я все уже знаю, — сказала она. — Мне звонила мама мальчика и сказала, что ты ей, как сестра. А ее муж Хасан тебе, как брат. — Ты поняла, что она тебе сказала? — удивилась я. — За кого ты меня принимаешь?! — сказала бабушка. — Когда я услышала, что мне что-то говорят про тебя, я сказала, подождите минуту и побежала к нашей соседке с третьего этажа, и мне все перевела на идиш! И теперь я знаю, что , кроме белорусов, евреев, грузин, появились и арабы. — Откуда грузины? — спросила я. — От твоего дяди Самуила, — сказала бабушка. — Он привез в Бобруйск такую красавицу из Рустави, что половина города по утрам ходила к его дому смотреть, как эта красавица расчесывает на балконе свои косы. А потом бабушка осторожно спросила: — А ты звонила Алику? — Звонила, — сказала я таким голосом, что бабушка, все поняв, ничего не переспросила.
Последние комментарии
1 час 52 минут назад
1 час 54 минут назад
2 часов 52 минут назад
3 часов 15 минут назад
21 часов 14 минут назад
21 часов 14 минут назад