Что подумал он обо мне? [Анатолий Сергеевич Ткаченко] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Анатолий Ткаченко Что подумал он обо мне?
Он глянул на меня, отвернулся, но я почувствовала: он глянет еще раз — как-то чутко дрогнули его глаза. И он снова, отыскав меня среди других женщин-укладчиц, глянул издали, почти с того конца плота, — теперь медленно, чуть сощурившись. Оглядел лицо, коротенький фартук, ноги. Я это почувствовала, слава богу, не девочка. И не обиделась. Это в книжках иногда пишут, будто женщины обижаются… Требуют, чтобы на них возвышенно смотрели. А как это «возвышенно» — никому не понятно. Выдумали все. А я знаю: женщине приятно, когда на нее как на женщину смотрят… Вот он опять… Мне только немножко стыдно, потому что приходится слишком низко наклоняться над бочкой, когда я кладу на дно рыбу. Пусть смотрит. У меня красивые ноги. Будь они такие, как у Нюрки, которая работает рядом со мной, я бы их тоже прятала в брезентовые брюки. И на чулки бы лишнюю пятерку не тратила. Ноги у меня, может быть, лучшее, что есть; еще мальчишки в школе называли их «балеточками». Да что там говорить! Стесняемся, а юбки теперь повыше шьем. Я вот и деревенскую пословицу помню. Сначала, когда услышала ее от подвыпившего парня, чуть не заплакала от обиды. Теперь ничего. Теперь даже говорю иногда подругам: «Коня выбирают по зубам, бабу — по ногам». К нему подошел начальник плота Степанов, заговорил, слегка взял его под руку, как бы поддерживая на скользких досках. Сейчас он стоит ко мне боком, слушает Степанова — нет, он почти не слушает его, только скучно кивает головой и молчит. Степанов водит рукой, тычет ею в укладчиц, будто пересчитывает, и бубнит так, что слышно сюда. Он вынул блокнот, что-то записал. Вот повернулись, идут назад по плоту. Ближе, ближе… Опускаю голову, чувствую, как в лицо ударил жар. Чего это я? Мужчин не видела? Да и не сказать, чтобы уж очень красивый был. Обыкновенный. Только губы припухлые, слишком капризные. Как у девчонки. А самому под сорок, не меньше. Но какое мне дело? С чего я краснею? Ну, посмотрел, на то и баба, чтобы на нее смотреть… Нет, он как-то так посмотрел — сам переменился, мне почудилось, испугался даже чуть-чуть. И я испугалась. Первый раз — сердцем… Остановились у конторского стола Степанова, сели на табуретки. Он лицом ко мне. Я мельком глянула: под ним была коричневая табуретка — та, что покрепче. Порадовалась. Другая, зеленоватая, совсем разболталась, с нее и упасть можно. Степанов диктует ему что-то и, даже сидя, суетится, вертится, мнет в пальцах папиросу и никак не может закурить. Отвернусь и поработаю хорошенько. Не отстать бы от подруг. Вон Нюрка уже кончает бочку, а у меня половина только. Укладывать рыбу не очень трудная работа, в колхозе куда тяжелее приходилось. Особенно на прополке, в жару. Так наломаешь себя, так усохнешь, что после доберешься до постели, упадешь и лежишь, как святая: ничего не хочется, вся легкая, хоть к небу отходи. Здесь другое дело. Поначалу устаешь, пока не приловчишься. Потом ничего. Спина тоже привыкает: начнешь класть рыбу — низко наклонишься; бочка наполняется — понемногу разгибаешься. Правда, соль руки разъедает, хоть и в перчатках, — пробирается, уж очень едкая. И сырость от воды, кажется, так и крадется в душу. Шипит вода под плотом, сочится в щели пола, смешивается с солью… Еще долго не могла привыкнуть к морю. После нашей стенной сухости — столько воды. Аж страшно как-то. На пароходе везли из Находки — ни разу на палубу не вышла. Чудилось мне, вся вода перевертывается и падает на пароход. И боялась, что матросы приставать станут. Лес тоже, сопки. Раньше только в кино видела. Боялась из барака выйти, в кусты сбегать — сразу, думала, медведь схватит. И рыбу вот эту, кету, горбушу, впервые здесь увидела. У нас в степи карася-то раз в год привозили, и то мороженого. А тут кладешь, кладешь ее в бочки — пропасть. Капусты в колхозе меньше засаливали. И какая рыба! Маме посылочку отправила, пишет: «Что это за такая рыба, которая вкуснее мяса самого наилучшего?..» Говорят, этого лосося еще больше было. До войны речки из берегов выходили от него. Икру — и ту ложками ели. Вот бы маме икры послать! Уже и догнала я Нюрку, вместе по новой бочке возьмем. А пока можно отдохнуть чуть-чуть, на желоб присяду. Он все пишет. Он корреспондент, конечно. Говорили, что приедет корреспондент из областной газеты. Мы план хорошо выполняем. На семьдесят процентов уже выполнили. Конечно, разная рыба была. С весны — корюшка, после селедку солили. Пусть напишет. Может, покритикует за плохое содержание сезонников. Бригадирша наша подходила к нему, руками возле носа размахивала. А что кричать? Сезонники и есть сезонники. Еще минутку — и примусь за рыбу. Нюрка фартук потуже завязывает, спину разминает. Как глянет он на меня — так и примусь… Смешно, зачем это мне? Как девчонка-дурочка. Вообразила чего-то. Но так ведь просто можно? И ничего мне не надо. Пусть глянет, не ослепнет, поди. Когда женщина хочет, чтобы на нее смотрели, и оглянуться заставит. Это точно. А я сейчас хочу. Пусть я такая, сезонница, а ты из газеты, вроде начальник. Все равно — глянь. Ты же глядел, и еще как. Я не обиделась. Если не глянешь вот сейчас, сию минуту, — вон Нюрка уже схватила сразу две рыбины, — я обижусь, уйду за бочку, нагнусь, и мне будет все равно — хоть глаза после у тебя повылазят. Ну?.. Он медленно поднял голову, удивленно насупился, будто его кто-то толкнул и показал на меня пальцем. У меня екнуло, занемело сердце, но я легко спрыгнула с желоба, туго, до задыхания, стянула тесемки фартука позади и прямо по воздуху подплыла к бочке, которую ловко подкатил мальчишка-бондарь, весь укутанный в брезент. Минуту я не видела его, а когда искоса взглянула, — он улыбнулся. Да, улыбнулся. Чуть заметно, копчиками губ — они дрогнули. Нет, не усмехнулся, не скривился, а улыбнулся. Мне. И посмотрел так, будто разом всю охватил, будто дохнул на меня. Аж горячо стало. Вот уж чудно как-то! Что это такое?.. Или совсем истосковалась? Мало ли кто приходит на плот? Раз как-то заместитель министра посетил, беседовал с нами. Я для него новой косынкой повязалась. Руки нам жал, у меня спросил, откуда приехала. Поговорил и улетел на самолете. После, правда, нормы нам пересмотрели, мы стали больше зарабатывать. А вот лицо его — убей, не вспомню. Седой — помню, значок депутатский — помню, и больше ничего. Стыдно даже, первый раз и видела-то министра. Ну, и директор рыбозавода ходит, видный мужчина, обходительный, от него духами всегда пахнет и папиросами хорошими. Да что там я о начальстве. Ребят у нас полно: рыбаки, катеристы, с леспромхоза по воскресеньям толпами наезжают. Один, бригадир ставника (невода здесь так зовутся), ухаживать взялся. Серьезный такой, высокого роста и алименты не платит. Отказала — аж заплакал. А у меня хоть бы жилочка дрогнула, стою, как нерпа холодная. Другим и вовсе, скажу как пообиднее — и отстанут. Терпеть не могу их нахальства. Только сама не пойму, зачем в платья наряжаюсь, в клуб хожу. Это как собак дразнить: девчат ведь здесь мало. И подруги смеются. Им все просто, все они с поломанной жизнью, заработать — главная мечта, одеться. А замуж после, дома как-нибудь. В нашем бабьем деле только сорвись, где задержишься — неизвестно. Я не осуждаю девчат. На себя, бывает, сержусь: «Тоже принцесса, строишь невинность!» Пробовала как-то напиться, еще хуже стало. Сидит в душе комок холодный… Вот только сейчас, кажется, подтаял немножко. А что такое случилось? Ничего. Вошел человек, глянул… Может, и живет женщина для такой минуты? Чтобы вошел человек, глянул, и женщина поняла, что она женщина, что у нее красивые ноги, лицо… Она нужна, необходима, ее желают. И это ей не обидно… Он опять пишет, слушает Степанова, говорит с ним, а я знаю: он помнит обо мне, чувствует мои движения, мое дыхание — ведь он совсем близко. Если он встанет, подойдет ко мне и скажет: «Пойдем» — всего одно слово — я брошу все и уйду. Пусть даже завтра меня уволят с работы, а он преспокойно уедет к себе в Южно-Сахалинск. Что это я? Вот дурочка! У него же семья, дети. Он ответственный работник. Так и позарится на сезонницу, не видал таких. Ну, понравилась, может быть… Он же не знает, что мне ничего не надо. Ничего. И семью бы не стала разбивать. Не повезло — пусть мне, одной. Зачем других такими же делать. Я бы просто побыла с ним, даже вина выпила. А если бы спросил — все рассказала, до капельки. Ему бы рассказала… Ой, как бы Нюрка не обогнала! Еще догадается, засмеет. Она ничего такого не понимает. Со Степановым переспала — туфли подарил, другим не отказывает. Спрашивают ее девчата: «Как ты не брюхатеешь?» — «Если со всеми — не бывает», — говорит. Ее уже раз на общем собрании разбирали, строго предупредили. Третий сезон приезжает, ничего ей не страшно. Вот и обогнала я Нюрку. Хорошо: перед новой бочкой можно будет минутку посидеть. Рыбины тяжелые, синеватые со спины и светлые снизу, в каждой по три-четыре килограмма. Попадаются и совсем большие, едва поднимешь — руки отламываются. Бросишь на дно, а потом уже прижимаешь друг к дружке, укладываешь. И куда ее столько идет? Глянешь вдоль плота — пятьдесят с лишним девчат мотаются над бочками. И день за днем. А послушаешь старых здешних жителей: «Разве это рыба, говорят, рыба была когда-то!» Неужели выловили? Из такого моря, ему и края нет. Как же смогли? Еще рассказывают, будто японцы сильно помогают, техникой особой берут. И то правда — только здесь и увидела эту рыбу, лосося. Раньше и представления не имела. Вот еще катер подчалил, прыгает как пробка на бурунах, шипит паром, даже самоваром запахло. Два кунгаса притащил. Тоже работка у катеристов да рыбаков! На холоде, в воде, рожи — кирпичные. И от качки можно помешаться, куда лучше нашим комбайнерам — золотая жизнь. Сиди под зонтиком, коси пшеничку. Дождик пойдет — тоже ничего: теплый и пресный. Вот порасскажу приеду. Наши-то там водку глушат с устатку! Теперь понимаю: где и нельзя не выпить, так это здесь. Помрешь без водки, плесенью внутренности покроются. А есть непьющие, прямо герои. Мой бригадир со ставника, к примеру, капли в рот не берет. Если присмотреться — он не очень красивый, корреспондент. Даже совсем. Нос большеватый, глаза непонятного цвета. И только губы какие-то особенные, чуть надутые, усталые, будто он постоянно огорчение испытывает. Чуть седина на висках, залысины… Щеки побриты, но видно — щетина жесткая, синевой отдает… Одет просто и хорошо. Серая модная кепка (такие из Москвы привозят), куртка на цигейковом меху, коричневые парусиновые брюки и ботинки на толстой подошве. Все ладно, впору. Вот именно — ладно, впору. Лучше и не определишь: ладный — и все. Не люблю красивых. Эти на женщин смахивают, а мы и сами себе надоедаем. Страшноватых и вовсе боюсь, не пойму почему. Может, обиды в них много? Хотя посмотришь — с кем только бабы не живут. Взять Нюрку опять же, ничего такого она не понимает. «Чем страшней, смеется, тем больше мужиком себя показывает». Есть еще одна у нас, Рита-москвичка зовем ее. Из благородной семьи, отец у нее большой человек, не то профессор, не то писатель. Принципиально ушла из дому — жизнь изучать. Говорит, после роман напишу. Так вот эта Рита с одним местным дружит. Страшный такой, коротконогий, рукастый, лицо черное, прыщавое, глаза вечно красные от водки. Умереть можно с перепугу. Дерется еще. А Ритка хвастается: «Душа у него красивая!», болтает с ним на его языке, а как получит посылку от матери, яблоками дружка своего кормит. По-моему, это от городской жизни свихнулась Ритка, на обеспеченности. Все равно девчата зовут ее москвичкой… Вот и получается: одни от бедности дуреют, другие с жиру. А я… Я где-то посередине застряла… Поднажму немножко. А руки так болят! И спина как деревянная сделалась. Нюрке хорошо, у нее ручищи, что у мужика, спиной весь проход загородить может, баба — лошадь. Обедать пойдет — за двух мужиков съест. Нюрка положила последнюю рыбину, выпрямилась (ойкнула потихоньку — тоже спина не железная). Еще две рыбины, вон те, что покрупнее… Вот и все. Можно снять перчатки, поправить платок, минуту постоять. Степанов принес икру в стеклянной банке, кусок копченого брюшка (зовут его здесь теша), достал из своего шкафчика ложку. Что-то говорит, суетится, улыбается так, будто друга любимого встретил. На краю стола в пергаментной бумаге лежит завернутый балык (Степанов и на холодильник успел сбегать) — это корреспонденту с собой даст. «Прошу продегустировать!» — скажет. А если тот будет отказываться, добавит: «Мы люди простые, у нас душевное гостеприимство, обидите». Вручит. В гостиницу сам отнесет в крайнем случае. Корреспондент пробует икру, кивает, усмехается — говорит, наверное, что вкусная икра. К столу потихоньку приблизился мастер икряного цеха, однорукий старикашка Сернин, кланяется, и Степанов познакомил его с корреспондентом. Смешно: как в самодеятельности разыгрывают. А мне обидно. Почему? Что дурачат его? Что не смотрит на меня? А зачем ему смотреть?.. Опять я… Нет, пожалуй, лишь очень старым женщинам бывает все равно. Постарею — сама узнаю… Он сейчас глянет. Он уже глядит искоса, одним глазом… Мне бы успеть отвернуться, чтобы не глаза в глаза… Нехорошо. Подумает, что нахалка. Он поднял голову, чуть улыбнулся, как прежде, и рукой показал на икру и тешу. Это он приглашает к столу. Так просто, будто мы старые знакомые: «Попробуйте, это вкусно». А что, взять и подойти. Сказать «Здравствуйте!», сесть напротив (там как раз свободная табуретка), протянуть руку и познакомиться. Рука только грязная и как деревянная от соли. Он кивнул. Зовет. Сейчас пойду. Вот уже сердце заколотилось, лицо обожгла кровь. Сейчас… Шагну. Главное — первый шаг. Шагнула… И сразу показалось, что стих грохот на плоту, остановились вагонетки, пригас электрический свет, примолкла вода под досками, даже сирена с катера пропищала комариком. И еще показалось: все люди на плоту повернулись в мою сторону, замерли, ожидая… Чтобы потом разом захохотать, загреметь, задвигаться. Сказать мне такие слова, после которых я уже никогда никому не гляну прямо в глаза… Я быстро сделала другой шаг, круто повернув себя к пустой бочке, у которой лежала гора сваленной с вагонетки рыбы. Плот ожил, заработал во всю свою силу, заплескалась вода под досками, в горячее лицо пахнула сырость моря. Все стало как всегда. Я работала. Только руки дрожали, будто я украла что-то. И голову поднять не могла. А ноги сделались просто чугунными: всегда так — чуть застыжусь — тяжестью наливаются. Минута, другая, третья… Вот я уже понимаю, что все мне почудилось. Никто не смотрел, не замирал. Это так сильно ударила в голову кровь, и я оглохла… А он сейчас уйдет. Встал, слушает Степанова. Тот взял его слегка под руку. Пошли. Нет, не к выходу в поселок. К приплотку, где стояли катера и бились о бревна кунгасы с рыбой. Стыдно. Как девочка-школьница. Умеют же другие бабы подойти, сказать что-нибудь смешное, заговорить. Так, между прочим. И у меня получалось, даже хорошо… Он опять стоит ко мне лицом — отвернулся от ветра, наверное, — за его спиной пенится, вздымается и надает вода. Коричневая, тяжелая вода. У берега она всегда здесь такая. Чистая в большом море, да кто ей рад? Он стоит в кепке, куртке, узких брюках — ни на кого не похожий здесь, слишком прямой, слишком опрятный. Степанов, как кряжистый горбун, вращается вокруг него, взмахивает руками-ухватами, тянется к его уху и, прикрывая рот ладонью, что-то кричит. Но стонут чайки, все грохочет, шумит… И мне кажется, что он смотрит лишь на меня и ничего не слышит. Вот если я заговорю, даже шепотом, он услышит, поймет… Слушай, расскажу о себе. Ты услышишь? Ты не уйдешь, пока я буду говорить? Сначала про сезонниц немножко, ладно? Это несчастье — сезонницы, я так думаю. Муж жену не отпустит, жених — невесту. Мать дочку держит из последних сил. Даже такие, как Рита-москвичка, — тоже несчастье. Еще, говорят, на железной дороге есть наши сестры. Бригады из них создают, ломами и кирками награждают. В сезонницы идут те, которым податься некуда, а уж мечта о заработке после приходит, чтобы родных убедить, себя немножко успокоить. Конечно, можно и заработать, если на хорошую рыбу попадешь. Другое дело — вырвешься ли из сезонниц? Нюрка третье лето ездит, а спроси, когда осядет, — и думать не думает. Вот если бы женился кто на ней, тоже ведь душа, человек… Это все к тому, что сезонницы — одинокие бабы, случается — и вечные девки. Не повезло, как говорится, в личной жизни. Обманули, муж бросил, а то и вовсе мужа не досталось: разобрали те, что покрасивее. Одни пускаются в разгул — «все равно жизнь пропащая», — другие, наоборот, притихают, сохнут в дупле, таких, правда, меньше: раньше бы они пошли в монастырь. Вот о красоте еще. Как-то в деревне я говорила с одним заезжим городским парнем, он на педагога учился. Ходил ко мне от нечего делать: деревня-то первую неделю нравится, после и лес, и поля, и воздух чистый не очень радуют. Я и спрашиваю его раз: «Почему вас всех к красивым тянет?» «Естественный отбор, отвечает, природа таким образом совершенствуется». — «Через нас?» — говорю. Он засмеялся: «Когда-нибудь все красивые будут». «А как же теперешним быть?» — спрашиваю. «Отработка всякому производству сопутствует», — отвечает. Дурачок, конечно. Молодой. Отругала я его, сказала, чтобы он больше мне не «сопутствовал», а легче не стало. Вспоминаю я этого пария, думаю: неужели правда — отработка? Ну, меня это не очень касается, такие, как я, замуж выходят. Другим как, если они еще и талантов от родителей не получили? Не могу я ответить на эти вопросы, у меня восемь классов всего образования. Книги, правда, читаю, но в них про это ничего не пишут… Вот с тобой бы я поговорила, ты, наверное, умный человек. Ты отвернулся, смотришь в море: от ставника идет катер, прыгает на волнах, будто черная морская уточка. Тебе что, не нравится моя болтовня? И правда, я заболталась. Хотела ведь о себе. Если повернешься, глянешь — расскажу. У меня как раз свободная минута будет, бочку кончаю. Вот и все, бочка пошла под пресс. Рыбу, уложенную горкой, деревянный круг вдавил легко, как масло, и сверху мальчишка-бондарь вставил днище. Я сниму перчатки, пусть отдохнут руки. Ну?.. Ты повернулся, глянул. Не зря, наверное, кто-то придумал: «Чего хочет женщина, того хочет бог». Слушай. Сказала «слушай», а рассказать-то особенно и нечего. Ничего интересного. Обычная история. Про это даже газеты не пишут. Кончила я восемь классов, училась не шибко хорошо, решила идти работать. Отец недолго после войны прожил, фронтовиком был, израненный. Мать тоже все болела, на пенсию вышла, больше своим хозяйством жили — огород, корова. Колхоз наш во все времена не славился, степь зауральская. Дождик выпадет — есть зерно. И огороды поливать надо. По двести ведер в день приходилось из речки на гору выносить. Ребята только до армии и держались в колхозе. Уйдут служить — и остаются в городах или на север вербуются. Девчата тоже кто куда. Думали мы, думали с матерью, как мне быть. В городе родных и знакомых нет, в колхозе всего и работы, что прополка да поливка. А у нас дом валится, нижние венцы подгнили, менять надо. Походила я в поле, погнула спину за копейки, и тут вскоре приехали в нашу деревню геологи на «газиках», крытых зеленых грузовиках. Как будто с другой планеты люди. Ребята загорелые, шумные, из каких-то дальних мест, девушки в брюках, коротко подстриженные. Поставили палатки у речки, вечером танцы устроили под гитару. Ожила, всполошилась наша деревня, даже петухи с перепугу стали не вовремя орать, собаки сон потеряли. В первый вечер я познакомилась с Виктором, рыжеватым большущим парнем в узеньких брючках-техасах. Он учил девчонок танцевать твист, выделывал ногами несусветные кренделя, бабы за животы хватались. На второй вечер он уже целовал меня и так тискал своими конопатыми ручищами, что после бока болели. Пригласил в экспедицию поварихой, домой стал ходить. Вот и сейчас не пойму — обалдела я как-то, прямо в дурочку превратилась. Должно быть, возраст такой подошел: прикоснется Виктор, со стыда сгораю, а оттолкнуть не могу, мертвею вся. И еще на беду — рано в девки вышла, ума нет, а все другое — пожалуйста. Мать, правда, наставляла меня, да я ее слушать не умела: всегда она кисла, болела, себя я больше хозяйкой считала. Придет Виктор, гаркнет так, что штукатурка сыплется: «Привет вам, дорогие женщины!», шагнет к матери и руку ей по-городскому поцелует. Затрясется, зарумянится до слез от такого обхождения старушка и шмыгнет к себе в закуток на кухню. И ночевать остался Виктор, когда захотел. Принес бутылку вина, угостил, приказал мне стелить постель. Сделала все, будто законная жена. Помню: больше всего боялась обидеть парня, вдруг рассердится, встанет и уйдет, и я никогда с ним не увижусь. Ну, конечно, была ночь. Для него ночь, а я запомнила только утро. Лежу чуть живая, все болит, будто меня кулаками били, и слышу голос Виктора: «Дурочка-курочка, что же ты не сказала, я думал — у тебя уже были петушки». Он оделся, допил вино, повздыхал, зло выговорил: «Грех на душу принял. Что же делать, жену бросать? Между прочим, имею детей». И мне жаль стало его, решила даже, что только я одна во всем виновата, сказала: «Уходи. И не болтай никому». Через минуту глянула в окно: пригнувшись, огородами, Виктор пробирался к речке. Больше я его не видела, уехала с бабами сено косить, а осенью пошла дояркой на ферму. Зиму отработала, втянулась и не думала уже ни о городе, ни о другой жизни. Решила поступить заочно в девятый класс. И тут вернулся из армии Степка Афонин, невидный на внешность парень, но смекалистый и куркуль по натуре; к земле потянуло, потому и нигде не зацепился. Приехал с мечтой стать председателем колхоза — у нас, на безлюдье, это не очень трудно было. Сразу его поставили бригадиром полеводов. Степка ходил в гимнастерке и солдатских галифе, показывая этим, какой он патриот деревни: мог бы где угодно устроиться. Он стал ухаживать за мной, да и ухаживать-то почти не за кем было, а я как раз подходила ему в жены: и собой ничего, и зарабатывала неплохо. Степка торопился, ему надо было обосноваться поскорее, взять в дом хозяйку: старуха мать еле ноги волочила, — и дальше двигаться по службе. Спешно стали готовить свадьбу, засуетилась деревня — почти все родные да близкие. Я тоже голову потеряла от хлопот: замуж так замуж! Не ждать же, пока жениха из Москвы пришлют. Бегала, шила платья, доставала продукты, съездила в город, сделала шестимесячную завивку. И только в день свадьбы вспомнила… Два года прошло, я так об этом позабыла, будто ничего такого со мной и не было… Может, и вспоминала кое-когда, да так, как о пустяке. Решила сказать Степке. «Не обманывать же его даже в такой малости, думала, жизнь жить надо будет». Сказала. Степка опешил как-то, заморгал, будто заплакать собрался, и нижняя губа у него отвисла. Потом выговорил, заикаясь: «Е-ерунда, правда? Главное — т-ты человек?» — «Человек», — соглашаюсь и чувствую, как у самой ноги к полу прирастают. На свадьбе Степка развеселился, много пил, целовал меня, если кричали «Горько!». Под ручку, на глазах у гостей увел в спальню, всю ночь ласкался. К утру, когда я уснула, он перевернул меня на живот, привязал кушаком к кровати и избил солдатским ремнем. Не забуду, как на мой крик вошла его мать, скрипучим голосом сказала: «Так ее, сынок, поболе любить будет». Ушла я от Стенки. Он, поостыв, приходил после, просил вернуться, с оглядкой на колени становился, а глаза у него так же мелко мигали, губа была отвислой, и я не поверила. Да и ходу назад не было: свахи разнесли по деревне новость, кто-то измазал дегтем наши ворота. Я заперлась дома. Вскоре вычитала в газете, что в Уральске набирают сезонников на Сахалин, села в попутную машину и уехала. И мать не держала: ей было горше, чем мне. Вот и вся история. Ничего новенького. И виноватых нет, пострадавшие только. Может, правду говорят, что все несчастья от женщин, как началось с Евы?.. Ты смотришь на меня и, кажется, чуть заметно усмехнулся. А я так устала, что даже улыбнуться не могу, будто разом, в одну минуту пережила то, что рассказала тебе. Пот на лбу выступил, и сердце тоненько звенит, словно бы его ущипнули. Тебя взял под руку Степанов, ведет на плот. Ты заметно хромаешь. Неужели оступился на кунгасе, пока я тут болтала о себе? Рядом, с тобой Степанов совсем коротышка, но крепкий, как старый корень. Поддерживает, в глаза заглядывает. Вот уж кто страдает из-за баб, так это Степанов. Выговоры, предупреждения, увольнения… И работает, как зверь, потому что всегда на подозрении. То премию ему, то… Недавно жена его ворвалась к нам в барак, искала Нюрку, ругалась страшными словами, а Нюрка под кроватью у себя сидела. Теперь, слышишь, Степанов ко мне пристает… Ты снова остановился у стола, сел. Мне работать надо, бочка пустая ждет. Кажется, всю жизнь буду напихивать бочки рыбой, и они будут пустые… У тебя забрызганы морской водой куртка и брюки, капли на щеках. И щеки потемнели, ввалились, как после большого утомления. Тебе надо пойти пообедать. А столовка у нас плохая. Я бы тебе приготовила, прямо до слез хочется иногда, чтобы мужик свой сидел за столом, чтобы кормить его. Пусть поругает, побьет, но свой… И еще я тебе скажу: хуже нет быть ни девкой, ни бабой. Тем, которые были расписаны, тем лучше, их легче замуж берут. Даже меньше пристают к ним. Тут старая сезонница рассказывала. В прошлом году девка одна, как я, приехала сюда на промысел и сообразила: уговорила местного парня, расписалась с ним, а через два месяца развелась. Уехала и вскорости прислала письмо, что вышла замуж. Вот как вашего брата обрабатывают. Может быть, и мне так сделать?.. По транспортеру пошла свежая рыба. Красиво смотреть издали — то ли вода такая яркая течет, то ли лед колотый. Сильнее запахло морем, глубиной. Рыба живая, и если какая-нибудь подпрыгивает, — похоже на всплеск, когда в гладкую воду бросят камень. Рыбу сваливают на мокрые доски в другом конце плота. Растут белые вороха. Там работают резчицы, местные бабы. Они как интеллигенция: работа у них легче нашей, по квалифицированная, и денег они выгоняют больше. От них рыба пойдет к засольщикам, после в чаны. А когда просолится, к нам в вагонетках ее привезут. Мы ее в бочки. Бочки на пароход погрузят, и разъедется лосось по ресторанам первого класса. Так Степанов говорит. Ты скоро уйдешь, я чувствую это. Тебе надоел плот, ты устал от грохота, шума воды, сырости. Ты уже молчишь, спрятал свой блокнот. И ты смотришь на меня. Не так, как прежде. Теперь будто сквозь туман — сквозь свое раздумье. Но мне все равно хорошо. Вот уже у меня не болит спина, руки не ноют от соли, лицо посвежело — к нему прихлынула кровь. Я буду легко двигаться, как танцевать. Мне не мешает мой заскорузлый, в рыбьей слизи фартук, и на ногах у меня не резиновые, облепленные чешуей сапоги, а туфли на каблучках-шпильках. И музыка звучит… Слышишь? Тихо, в грохоте, плеске воды. Она льется откуда-то сверху, сквозь железную крышу плота, из мокрых серых облаков: наверное, там где-то, за ними, чистое голубое небо. Ты только смотри, смотри на меня, и музыка не стихнет. Видишь, какие красивые у меня руки… вот только соль их разъела. А как я умею смеяться! Меня ничему никто не учил, но я все смогу, ты только смотри, смотри на меня… Когда-нибудь все люди красивыми будут, правда? Ты поднялся, бросил на стол кепку и перчатки и… пошел ко мне. Да, ко мне. И я не испугалась, я ждала этого и прямо гляну тебе и глаза. Это даже лучше, что идешь ты — ты мужчина. А я струсила. Но теперь не боюсь. С тобой Степанов, конечно, он не отстанет. Пусть. Степанов ничего не слышит — а музыка еще поет, — ничего не видит, потому что умеет видеть только глазами. Вы подошли. Степанов тронул меня за плечо, сказал: — Познакомься. Товарищ из треста. Инженер-нормировщик. — Да, да, — кивнул головой ты. Я промолчала, потому что не поняла, при чем тут инженер и зачем ты заглядываешь в бочку. — Товарищ интересуется… — начал нудно Степанов. — Да, да, — опять кивнул ты головой. — Вот какое дело. Я тут наблюдал за вами. Сразу обратил внимание на ваш стиль работы. Время засек. Интересный эксперимент получился. За два часа вы сделали полторы нормы, положенной на это время. И что самое интересное — темп вашей работы ускорялся и как бы совершенствовался с каждой минутой. Это противоречит всем нашим установкам. Человек устает — темп снижается. Удивлен. Я тут даже схему ваших движений набросал. Такая точность, ритм — прямо-таки танец ритуальный. И ведь первый сезон на промысле? — Первый, — подтвердил Степанов. — Спасибо. Удивили и поучили меня. Я в своей диссертации это использую. Догмы переверну… — Используйте, — разрешил Степанов. — Она передовая у нас, скоро отметим. — Всего вам доброго, — махнул рукой инженер.Через минуту я работала, как всегда.
Последние комментарии
16 часов 13 минут назад
22 часов 36 минут назад
22 часов 44 минут назад
23 часов 12 минут назад
23 часов 16 минут назад
23 часов 16 минут назад