О, юность моя! [Илья Львович Сельвинский] (fb2) читать онлайн
Книга 378543 устарела и заменена на исправленную
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ О, ЮНОСТЬ МОЯ!
Часть I
1
В каждом городе свои утренние шумы. В Евпатории с шести часов начинался прибой. Он заменял городские часы. Первая же волна поправляла стрелки циферблата. Город окутывался шелковистым шелестом, если было лето, или зубовным скрежетом, если зима. Через сорок минут жителей будил ворчливый окрик пароходика «Чехов», совершавшего рейсы Одесса — Керчь. Еще через час по 1-й Продольной, 2-й Продольной, 3-й Продольной и прочим лишенным фантазии Продольным разносились бодрые голоса: — Картошка! Картошка! Картошка! — Точить ножи-ножницы! — Молоко-о-о!.. Иногда по-татарски: — Сучи-и-и!.. Иногда по-турецки. Почти песенка, воспевающая овощи: — А джан чек бакла ким ер! Патлажан улаары… Бам йола… бам йо! Два рослых гимназиста шли у самой пены прибоя. По утрам гнилостные водоросли ранне-осеннего моря пахли винными яблоками, и этот чуть опьяняющий запах возбуждал ощущение беспричинного счастья. Но гимназисты были настроены очень серьезно. — Как ты думаешь? — спросил товарища Сима Гринбах. — Эта песенка действительно принадлежит продавцу овощей? — А кому же еще? — удивился Володя Шокарев. — Кто их знает. Может быть, ее поет подполковник турецкой разведки? Время такое. Юноши рассмеялись. Из окон гимназии уже гремели рявкающие громы геликона, мягкие рулады трубы № 2, птичьи переливы флейты. Гринбах шел, энергично раскачиваясь как на палубе. Брюки «колокол» и матросская тельняшка под расстегнутой гимназической тужуркой выдавали его тайные мечты. Шокарев же вяло плелся, согнув руку в локте и безвольно распустив все пять пальцев. У Евпатории два лица: весенне-летнее и осенне-зимнее. Летом курорт наводняли приезжие из Петербурга, Москвы, Киева, даже из Севастополя и Ялты, потому что нигде в Крыму нет такого свободного выхода к морю и такого золотого пляжа. Курортники сорили деньгами, жадно набрасывались на все, что продавалось, взвинчивая цены и загоняя испуганных туземцев в зимние норы. Приезжие большей частью элегантные мужчины и нарядные женщины — самим стилем своим необычайно подходили ко всему облику крымского лета хотя бы уж тем, что освобожденные от своих контор, банков, университетов и отданные всем стихиям, они становились чувственными, как сам пейзаж. А город был чувственным: много солнца, много моря, много дюн. Чувственными были дельфины, фыркающие от наслаждения, рыбы, выскакивающие из воды; чувственным был азиатский базар: его дыни с таким нежным ароматом, что спорить с ним могли только лилии; его груши дюшес, истекающие медовым соком; его помидоры, иногда холодные, маленькие и острые, как детские язычки, иногда горячие, пышные, раздобревшие, в красных и оранжевых сарафанах. Чувственным был пляж, на котором томились женщины. Их возлюбленным было семитское божество: Шамаш. Но зимой это был город гимназистов и рыбаков. Гринбах и Шокарев вошли в темный длинный коридор. По дороге Гринбах застегнулся, конечно, до самого горла. В рекреационном зале висел на стене огромный портрет Николая II, одетого в мундир кавалергарда, белый с золотом. Бывший император к этому времени находился уже под арестом, вместо него полагалось бы висеть Сейдамету с его неизменной феской. Хотя даже в Турции феска означала эмблему реакционного режима и подвергалась гонению, этот алый с черной кистью головной убор намекал на турецкую ориентацию и был весьма угоден султану. Его высокопревосходительство Джефер Сейдамет занимал пост председателя директории Крыма, объявившего в 1917 году независимость. Господина председателя поддерживала татарская партия «милли фирка», ему подчинялся крымский парламент — «курултай», поэтому Джефер обладал неоспоримым правом замены своей персоной бывшего российского монарха на крюке гимназического зала, тем более что Крым считался уже «заграницей». Но висел почему-то по-прежнему Николай. Висел на всякий случай. А в конце концов не все ли равно, кто в раме? Главная беда — нет веры ни в царя, ни в Керенского, ни в Сейдамета! Остальное мелочи. В зале, несмотря на воскресенье и ранний час, упражнялся небольшой гимназический оркестр: готовился бал в женской гимназии. Пока звучали польки, венгерки, даже вальсы, все шло благополучно. Но вот потребовался солист: в программе стояла песня Леля из «Снегурочки». Несколько храбрецов, в том числе Володя Шокарев, пытались было взять мелодию с маху, но хотя Володя был сыном миллионера, играл он с фальшивинкой. Сима Гринбах, пришедший сюда только для того, чтобы послушать репетицию, сказал: — Мальчики! Эту песню может сыграть только Леська Бредихин. — Ты уверен? — Абсолютно. — А корнет я ему дам свой собственный, — обрадовался Шокарев. — У моего совершенно серебряный звук. — А почему Бредихина сегодня нет на репетиции? — раздражено спросил инспектор. — Он не хочет сидеть на балу с музыкантами. Предпочитает сам танцевать. — Но хотя бы для концерта может он исполнить песню Леля? — уже гневно воскликнул инспектор. — Уговорим! — Я вас очень прошу. Иначе он получит четверку по поведению. — Уговорим. Правда, Сима? — Авелла! — И чтоб я этого «авелла» больше не слышал! — загремел инспектор. — Что за жаргон? Шокарев и Гринбах вышли на улицу и снова побрели вдоль моря. Их обдавало водяной пылью и мокрым песком. Море — самое основное, ежеминутное, непреходящее событие города. Если говорить о градостроительстве, то море — главная площадь Евпатории, как Плас де ля Конкорд в Париже или Трафальгарская в Лондоне. Огромная, как бы асфальтированная голубо-сизо-синим блеском, начиналась она небольшим сравнительно собором, но завершалась на горизонте колоссальным зданием Чатыр-Дага, который вписывался в Евпаторию, как небоскреб «Эмпайр» в Нью-Йорк. Море кормило всех: и хозяев маленьких шхун, и полуголых боцманов, пропившихся до креста, и «разовых» матросов, нанимавшихся на один рейс, — классических одесских босяков. Кормило море и владельцев отелей, гостиниц, меблирашек, водолечебниц, санаториев с их собственными пляжами и целой армией врачей, сестер, санитаров, швейцаров, комиссионеров. Хуже всех море кормило рыбаков. И все же хорошо едят на крымском побережье! Сегодня, например, у Бредихиных на обед будет суп из крабов с кореньями, а на второе — плов из мидий с лавровым листом и перцем. Изысканность этого меню объяснялась тем, что мясо на базаре стоило два рубля николаевскими деньгами, а крабы и мидии Леська добывал сам. Сегодня, как и в любое воскресенье, когда не надо было идти в гимназию, Леська выбежал из хаты ни свет ни заря. Дедушка в сарае вывешивал для вяления кефаль, а бабушка стирала белье в огромной лохани, и руки ее тонули в разноцветных пузырях. Леська босиком побежал к сараю: там у стены врыт столб, на котором висел мешок тяжелого морского песка. Елисей остановился перед ним в боксерской стойке и пять минут осыпал его тяжелыми ударами. Потом Леська побежал к пляжу. Пузатая плоскодонка ждала его на берегу напряженно, как собака. Юноша бросил в нее весла и взглянул на далекий Чатыр-Даг. Мир был объят синевой: вода, горы, небо. Леська закатал штаны до колен и сдвинул плечом шаланду в море. Неуклюжая, некрашеная, грубо смоленная шаланда, почуя волну, сразу же стала плавной и полной своеобразной прелести. Леська захлюпал по весенней воде, прянул животом на борт, перекинулся на банку и взялся за весла. Греб он быстро. Шаланда летела, как шлюпка военного корабля. Во всяком случае, так Леське казалось. Что у него сейчас на душе? Такое замечательное? Вдохновенное такое? Гульнара! Он не смел себе в этом признаться: ведь она всего-навсего в четвертом классе, а он — в седьмом. Есть между ними и другая пропасть, но о ней Леська почему-то не думал. А думать надо было. Гульнара — дочь уездного предводителя дворянства Сеид-бея Булатова, а Леська — сирота, внук простого рыбака. Хата деда находилась на территории дачевладения Сеид-бея и казалась черной заплатой на великолепной кремовой вилле. Эта хата словно песчинка торчала в глазу предводителя. Каких только денег он не предлагал старику, каких только благ не сулил! Петропалыч — так называли деда все на берегу — был неумолим. Тут жили его отец и дед, и он будет жить тут. Что поделаешь с этим упрямым водяным! Еще совсем недавно здесь, на диком пляже, стоял рыбачий поселок. Но когда начали строить железную дорогу Евпатория — Сарабуз, Сеид-бей мгновенно сообразил, что цены на землю сразу же поднимутся, скупил весь поселок и, построив на его месте свою виллу кремового цвета, окружил дачу целым караван-сараем жилых кабинок: дверь — окно, дверь — окно — каждая по пятидесяти рублей в месяц. Двадцать кабинок — пять тысяч за сезон. Все шло бы замечательно. Но тут он споткнулся о Петропалыча. Сеид-бей пригласил исправника, вызвал пристава, даже кликнул городового. Те орали, грозились, но у рыбака было железное право собственности на свой кусочек земли, и как ни бесился Сеид-бей, какие ни сулил Петропалычу кары, он ничего не мог поделать. Хата по-прежнему чернела рядом с кремовой виллой. В хате жил Леська, в вилле — Гульнара. Была ли Гульнара первой любовью Леськи? Нет, осталось у юноши одно яркое воспоминание… Самое яркое за всю жизнь! Однажды на базарной площади рядом с каруселью появился балаган с плакатом: «Спешите видеть! Сирена!» У входа стояла огромная вывеска, на которой маляр аляповато, но впечатляюще нарисовал синее море, красный пароход на горизонте, а на переднем плане — русалку, которую этот пароход поймал гарпуном с длинным тросом. Народ ломился в балаган, чтобы увидеть живую русалку. Вломился и Андрон со своим племянником Леськой, которому совсем недавно исполнилось восемь лет. Войдя внутрь, они увидели маленькую, задернутую занавесом эстраду. Когда народу набралось столько, что все стояли друг к другу вплотную, вышел какой-то дядька на деревянной ноге и объявил: — Господа! Сейчас вы увидите морское чудо: живую русалку, пойманную мною лично в Черном море, недалеко от мыса Фиолент. Я — капитан малого плавания. Прошу в этом убедиться. Он вынул какой-то документ и стал показывать близстоящим. Действительно: в документе ясно было сказано, что он капитан малого плавания, и вклеенная фотография не оставляла в этом никакого сомнения. Доказав таким образом реальность существования сирены, капитан приказал: — Занавес! Занавес побежал в обе стороны, и перед публикой возникло необычайное зрелище: на ковре возлежала живая русалка — обнаженные плечи прикрыты солнечными волосами, а от пояса шел великолепный рыбий хвост сочно-зеленого цвета. — Как тебя звать? — спросил дядька на деревянной ноге. — Ундина, — ответила русалка мелодичным голосом, нежнее которого Леська никогда не слышал. — Сколько тебе лет? — Семнадцать. — Где ты родилась? — В Севастополе. Народ не верил и верил, зачарованный и притихший. — Это правда? — шепотом спросил Леська Андрона. — А кто их знает! — Почему неправда? — резко вмешался грек Анесты, известный в городе владелец невода и атаман рыбацкой артели. — У нас в «Одиссее» об этих сиренах очень точно говорится. — А петь она умеет? — обратился к дядьке с ногой рыбак Панаиот. — Раз она сирена, должна петь. — Она еще молоденькая. Не научилась. Леська глядел на русалку во все глаза: Анесты говорит, что это правда, а он знает, что говорит. А русалка рассматривала толпу голубыми, широко расставленными глазами, веки которых у висков казались вздернутыми. Такими же вздернутыми были и короткий нос, и рот, и подбородок с ямкой. С тех пор эти черточки стали для Леськи образцом женской красоты. Спустя несколько лет Елисей увидел в репродукции статую Венеры Милосской, но она не была курносой и не произвела на мальчика никакого впечатления. — А рыбой ваша сирена пахнет? — спросил чей-то голос. — Понюхай — узнаешь, — равнодушно ответил дядька. Все засмеялись. Засмеялась и русалка. На этом сеанс окончился. У выхода продавали оклеенные ракушками маленькие шкатулки с цветной картинкой, изображавшей русалку Ундину. Андрон купил одну и отдал Леське. — Подари бабушке. Она будет в ней держать иголки и нитки. Зрители вышли на улицу и вскоре забыли о сирене. Но Леська запомнил ее на всю жизнь… Какой счастливый этот дядька с костылем! Он может взять русалку на колени, играть с ней во что-нибудь, разговаривать, целовать ее. С тех пор Леська, выходя в море, всегда мечтал поймать русалку. Даже совсем взрослым юношей, уже твердо зная, что русалок не бывает, он все еще вглядывался в морскую дымку, и если на волнах качался буй, прежде, всего думал: «А вдруг это голова русалки?» Но сирена сиреной, а в Леськиной кумирне, где царила Гульнара, ей места не было. Гульнара для Леськи — та Единственная, о которой мечтают все юноши, но встретить которую посчастливилось только Леське. Конечно, ее выдадут замуж за какого-нибудь богатейшего мурзака, но для ее супруга она не будет Единственной: для этого нужно быть Леськой.2
Гульнара… Супруга Булатова Айшэ-ханым, моложавая, но уже потерявшая женственность и потому с утра затянутая и напудренная, сидит за столом вместе со своей старшей дочерью Розой, полное арабское имя которой Розия. Перед ними на столе расстилается богатый натюрморт татарской кухни: брынза, белая, как морская пена; слоистый пресный желтый сыр-качкавал; кефалевая икра, длинная и плотная, и баранья колбаса — суджук, спрессованная до прочности мореного дуба. Но главное — дымящаяся ягнячья головка, не слишком круто сваренная, сбрызнутая лимоном и осыпанная зеленым луком. Мать и дочь завтракали медленно и лениво, потому что вчера плотно поужинали. Никакой беседы между ними не велось, ибо они друг с другом были во всем согласны. Но вот вбежала Гульнара: — Мама! Князь Андрей убит! — Не может быть? — всплеснула руками Айшэ-ханум: — Где? — Под Аустерлицем. Гульнара снова исчезла. Она впервые читала «Войну и мир» и аккуратно сообщала матери обо всех больших и малых событиях толстовской эпопеи. — Почему ты не заставишь ее завтракать? Головка остынет, — сказала Розия. — Ты права, дорогая. Позови ее. Розия быстро встала и вышла из комнаты. Розие семнадцать лет. У нее девичий торс и женские бедра. И хотя такое сложение нельзя признать классическим, но эта пикантная особенность всем необычайно нравилась. Во всяком случае, Розия слыла красавицей. Вот она приводит Гульнару. Гульнаре четырнадцать лет. Она еще совсем ребенок. Но при взгляде на нее уже ясно, в какую страшную силу выльется ее детская миловидность. В Крыму два типа татар: одни — степняки, скуластые и узкоглазые, прямые потомки Золотой Орды. Но приморские, расселенные между Судаком и Евпаторией, — явные правнуки генуэзцев и венецианцев, в разное время владевших побережьем. Булатовы происходили от них. Гульнара на первый взгляд типичная итальянка. Но все же что-то азиатское, степное, дикое неуловимо играло в ее лице. Синие ресницы, синяя челка, синие косы, жаркие глаза с хищными кровяными затеками — и в то же время короткий, как бы подточенный снизу носик, сладостная улыбка, которая вот-вот позовет на край света… — Мамуха, я ошиблась! Князь Андрей не убит, а только ранен. Я перелистала много страниц и снова нашла его. Он разговаривает с Наташей Ростовой. Значит, не убит. — Ну слава богу! — говорит Айшэ-ханым. Гульнара быстро оглядела стол. — А где же креветки? — Какие креветки? — Ну, те, которые мне приносит Леська. Оказывается, тайна Леськиных выходов в море объяснялась вовсе не стремлением привезти бабушке крабов и мидий для обеда. Леська вставал ни свет ни заря, вытаскивал сачком черно-зеленую морскую камку, в которой запутывались эти рачки, варил их в соленой воде и стремглав мчался к девочке с горячим газетным «фунтиком», издающим чудесный запах: надо было угадать время и попасть к самому завтраку. Но сегодня Леська почему-то запаздывал. — Кстати, об этих Бредихиных, — начала Айшэ-ханым. — Не знаю, просто не знаю, что с ними делать! Она приложила пальцы к вискам, точно одно упоминание о них вызывало головную боль. — А зачем надо с ними что-нибудь делать? — неосторожно отозвалась Гульнара. — Надо! — резко заявила Розия. — Ты ничего не понимаешь! Из-за этой хаты богатые люди не хотят жить на нашей даче, и мы должны брать за кабинки меньше, чем могли бы. — На такие кабинки богачи не польстятся: они живут в «Дюльбере». — Глупая! Что ты понимаешь? «Дюльбер» — гостиница. Какая там зелень? — Люди едут в Евпаторию не ради зелени, а ради пляжа. А кто хочет зелени, пускай едет в Мисхор! — запальчиво возразила Гульнара. — Девочки, не шумите… — с болезненной ноткой сказала мать. — Бог с ними, с богачами. Я просто не могу видеть, просто видеть не могу эту халупу рядом с нашей прекрасной виллой. Ну, за что это нам? Все смеются. Неужели в Крыму не найдется власти на этого ужасного старика? — Но почему ужасного? — Потому что ужасного! — с апломбом ответила Розия. — И ничего не ужасного. Он очень милый старик. — Что значит «милый старик»? — Да, да, милый. Он хороший, он честный. — Подумаешь, честный! Все честные! Но Гульнара уже выскочила из-за стола и понеслась к злополучной хибарке. — Авелла! — послышался чей-то призыв. Гульнара остановилась: у ворот стояли Володя Шокарев и Сима Гринбах. — Леська дома? — Не знаю. Кажется, нет. Юноши подошли ближе. — Вот какое дело, — сказал Гринбах. — Леська вчера в классе не был, а есть новость. — Какая? — Бал в женской гимназии. — Ну? А младших пустят? — Не думаю, — улыбнулся Гринбах. — Только с шестого класса. Как всегда. Позвольте вам представить моего друга: Володя — Красное Солнышко, он же Шокарев, сын богатых, но честных родителей. — Очень приятно. — А теперь он познакомит меня с вами. Этот пошлый прием уличных донжуанов показался Гульнаре необычайно остроумным. Она засмеялась и уже весело поглядела на Гринбаха. У Шокарева в руках отливал багряным глянцем футляр зернистой кожи. — Что это у вас? — спросила Гульнара. — Корнет-а-пистон. Труба такая. Перед балом дадут концерт, так вот Леське поручили сыграть песню Леля. — Кого-кого? — Леля. — Это из «Снегурочки» Римского-Корсакова, — сказал Гринбах. — Знаете? «Туча со громом сговаривалась». Я ему и ноты принес. — Ну, давайте сюда. Передам. Гульнара поднесла к губам корнет и, раздув щеки, сильно дунула в мундштук. Труба хрюкнула поросенком. Все засмеялись. — Это мой инструмент. Собственный, — сообщил Шокарев. — Собственный? Значит, вы играете? Почему ж тогда Леська, а не вы приглашены на концерт? Шокарев смутился еще больше: — Потому что Леська играет хорошо, а я плохо. — А с какой стати Шокареву играть хорошо? — засмеялся Гринбах. — У его отца пятнадцать миллионов. — Ну и что же из этого? — А то, что он все делает плохо, потому что ему не к чему все делать хорошо, как нам, грешным. — Самсон, перестань… — досадливо проворчал Шокарев. — Ты ведь знаешь, что это не так. — Так, так! — чуть ли не закричал Гринбах. — Он очень способный парень, но ему не надо думать о том, кем он будет. Он все уже сделал, родившись сыном Шокарева, а не, допустим, Гринбаха или Бредихина. — А я ведь догадалась родиться дочерью Булатова, и все-таки мне этого мало: я хочу быть знаменитой певицей. — Браво! — зааплодировал Гринбах. — Вот, Володька, бери пример. В лазоревом тумане возник силуэт человека, гребущего стоя. — Елисей приехал! Гульнара бросилась навстречу: — Рачков привез? — Не успел. За эту неделю наросло столько мидий, что никак не мог бросить: рву, рву, а их все больше и больше. Как нарочно. Гульнара надула губы и пошла в дом. — Погоди, Гульнара! Я сейчас все сделаю! Рачки-то ведь здесь, под рукой. Ну, чего ты, Гульнара? Леська спрыгнул на песок и бросился за девочкой. — Гульнара! — взывал Леська, даже не заметив Гринбаха и Шокарева. Друзья переглянулись. — Мир праху, старина, — сказал Гринбах. — Пойдем, Вольдемар? — Пойдем. — Симбурдалический тип! — заключил Гринбах. Леська кивнул друзьям, так и не обнаружив их присутствия.* * *
Корнет-а-пистон обладал великолепным звучанием и слушался малейшего дуновения. Казалось, подставь его под порыв ветра, и он отзовется мелодией. Елисей попробовал гамму, потом укрепил ноты на стенном зеркальце, как на пюпитре, и собирался сыграть первую фразу. Но тут он вспомнил, что к этому мундштуку прикоснулись губы Гульнары. Он видел это с шаланды. Едва дыша, он поднес медь к губам. Потом не выдержал, издал глубокий вздох — и корнет просто взревел от боли. Тут только Леська понял, как тяжело он влюблен в Гульнару. Смешно сказать, но объяснила ему это медная труба. Однако Елисей тут же взял себя в руки и протрубил первые фразы:3
Бал начинался уже с подъезда. К приземистым колоннам женской гимназии подкатывали ландо, фаэтоны и пролетки. Из них выходили мамы с дочками или старшие сестры с младшими и, сойдя на тротуар, стремительно мчались в гардеробную, хотя до начала было еще довольно много времени. Ночь выдалась прохладная, и девушки оделись очень своеобразно: на плечи накинуто демисезонное манто, а то и легкая песцовая шубка, но на голову брошен невесомый тюлевый шарф, чтобы не испортить художественный шедевр куафера. В этом сочетании меха с тюлем, в смешении аромата «шанели» с «дором» или «сикламен ройялем», в этом мимолетном сверкании глаз и улыбок было что-то такое женственное, такое прелестное, без чего бал утратил бы свое обаяние. Концерты, танцы, ресторан — все это не шло ни в какое сравнение с прелюдом, как никакая реальность не идет в сравнение с мечтой. Шокарев стоял, конечно, рядом с Гринбахом, и оба взволнованно глядели на прибывающих гимназисток. Лиза Авах, Тамара Извекова, Муся Волкова, Женя Соколова, сестры Тернавцевы, Нина Ботезат, — одна за другой, одна лучше другой, кивнув юношам в ответ на их поклоны, вдохновенно проносились в зал, точно за счастьем. А там уже гремел духовой оркестр, дамы обмахивались веерами, девушки, обмирая, чинно сидели рядом. Но вот в вестибюле появился гимназист восьмого класса Артур Видакас, капитан спортивного кружка. Вошел он в голубой генеральской шинели на красной подкладке, и это никого не удивило: после революции можно было носить все, что угодно. — Авелла! — Здравствуй, Артур! — Слыхали? В Севастополь выезжает правитель Крыма Джефер Сейдамет. В его честь все мужские гимназии побережья будут гоняться на гичках. — И мы будем? — Говорят тебе: все мужские гимназии. Ну, Самсон, держись! Ты у нас рулевой, и, конечно, тебе придется тренировать мальчиков. Гринбах самоуверенно усмехнулся: команда на гичке знаменитая, тревожиться не о чем. — Обставим по первое число! — сказал он молодецки. Видакас не возражал. Действительно, соревноваться, в сущности, было не с кем: евпаторийцы — первоклассные моряки! — А где Леська? — За кулисами. Он ведь сегодня выступает на концерте. Раздалось звяканье школьного колокольчика. Все хлынули в зал. Загремели стулья. Вскоре зазвонили вторично. В зале погасли люстры. Шарканье, кашель и шепот прекратились. Третий звонок! на эстраду вышла учительница французского языка мадам Мартен и села за рояль. За ней вытолкнули бледного Леську. Как полагается, Леська поклонился директору. Вышло это у него несколько неловко. — Равновесие потерял! — шепнула Муся Волкова соседке. Та прыснула. На них зашикали. За Леськой появилась одна из классных дам в пенсне со шнуром и громко зачитала по программке: — Римский-Корсаков! Песня Леля из оперы «Снегурочка»! Исполняет на трубе ученик седьмого «а» класса Бредихин Елисей. Леська с потерянным видом глядел в полутьму зрительного зала. В ушах у него все еще стоял крик Сеид-бея: «Гюльнар!» И вдруг на красной дорожке между рядами он увидел Розию. Неслышно и быстро шла она к самой рампе, затем резко свернула в сторону и уселась в кресло, предназначенное отцу ее, Сеид-бею. В зале стояла гробовая тишина. Оказывается, мадам Мартен сыграла вступление, но Леська ничего не слышал. Мадам кашлянула, свирепо оглянулась на солиста и снова заиграла вступление, теперь уже просто барабаня по клавишам. Леська вздрогнул и, не отрывая глаз от Розии, поднес к губам инструмент. Тогда Розия достала из сумочки полуочищенный лимон в папиросной бумаге и хищно вгрызлась в него острыми зубами. Брызги разлетелись во все стороны. Лицо девушки исказилось. Сок побежал у нее по подбородку, и она старательно отирала его бумажкой. И тут Леська почувствовал во рту такую оскомину, что не мог собрать губы в амбушюр. Боясь опять пропустить свою секунду и услышать новый кашель мадам Мартен, он, не помня себя, дунул в трубу и вызвал из нее такой неприличный звук, что зал покатился со смеху. Мадам Мартен возмутилась. Она была женой французского консула и шутить с собой не позволяла. Демонстративно захлопнув крышку рояля, она величественно уплыла за кулисы. Леське ничего другого не оставалось, как поплестись за ней. Правда, он успел на прощание поклониться директору поясным русским поклоном. — В чем дело? — кинулись к нему за кулисами. — Что случилось? — Ты ведь так здорово играл на репетиции. Но разве им объяснишь? Леська вышел в коридор. Он собирался уходить. — Леська! — услышал он вдруг. — Скорей сюда! Его звали в какую-то комнату, единственную, где свет не был выключен. Там вокруг стола сидели и стояли его товарищи и пробовали силу с Артуром. Один за другим садились они против капитана и, сцепивши с ним ладони, пытались положить руку на стол. Но это им не удавалось. — Ну-ка, Елисей! Теперь твоя очередь. Леська всматривался в их лица и видел, что они ничего не знают о его провале. С облегченным вздохом ухватил он кисть Артура своей лапой рыбака и легко припечатал к столу. — Э, нет! Это не считается! — возбужденно закричал Саша Листиков, которого прозвали Двадцать Тысяч. — Артур уже устал! — Давай другую, — сказал Артур с таким покровительственным видом, точно первую он уже положил. Левую руку Елисей уложил так же легко, как и правую. — Третью давай! — засмеялся Гринбах. — Нет, нет! Это же смешно! — заявил Саша. — Артур не левша, а Леська, может быть, левша. Условия неравные. Все с этим согласились. Артур считался первым силачом, и победить его было теоретически невозможно. Была тут и другая причина. Отец Артура, корабельный мастер, построил для спортивного кружка небольшую яхту «Карамба». Считалось, будто строил ее кружок, а мастер только давал указания, но на самом деле строил мастер и оба его сына — Артур и Юка. Остальные в большей или меньшей степени мешали их работе. Кружок очень гордился яхтой, но принадлежала она, конечно, Видакасам, и если всякий и каждый будет класть руку Артура, он уйдет из кружка и заберет с собой яхту.* * *
…«Немного отдохнем на этом месте», — говаривал Пушкин иногда в самый разгар работы над рукописью. Когда я думаю об этой схватке Бредихина с Видакасом, мне вспоминается басня: однажды Лев заявил на собрании животных, что отныне самым сильным зверем будет считаться Заяц. Животные аплодировали, фотографировали, поздравляли, желали. В упоении славой Заяц побрел в лес и попался на глаза Медведю, который тут же прихлопнул косого, как комара. Откуда же он мог знать, что этого нельзя делать? Ведь он на собрании не был. Этим Медведем оказался Бредихин. Он тоже строил «Карамбу», но не видел связи между яхтой и рукой Артура.* * *
Ах, Леся, Леся!.. Сколько раз в жизни и мне случалось в литературе класть и правые и левые руки, но всегда это не считалось, потому что я с бредихинской наивностью недооценивал связи между рукой соперника и рукой, строившей яхту.* * *
Все, кроме Гринбаха, так единодушно вступились за Видакаса, что Леська на минуту и сам подумал: «А вдруг я и вправду левша! Саша зря не скажет». Сашу Листикова прозвали «Двадцать Тысяч» за то, что он обещал себе жениться только на этой сумме. Незаурядная практичность Листикова всегда производила на Леську сильное впечатление. Между тем разговор перешел уже на визит Сейдамета в Севастополь. — Мальчики! — с упоением говорил Саша Листиков. — Моя тетя живет в Коктебеле, и я гощу у нее каждое лето. А вы знаете, из каких самоцветных камешков состоит коктебельский пляж? Так вот, за последние три года я собрал целую коллекцию сердоликов — розовых, красных, багровых, кровяных! — Ну и что же? — Хочу преподнести правителю Крыма. Товарищи молчали — им было неловко за Сашу. Но тот ничего не чувствовал. — А? Как вы думаете? Ведь спросит же Сейдамет: «А кто это преподнес мне такую прекрасную коллекцию?» — «Гимназист седьмого класса Листиков!» — ответят ему. «Чего желает гимназист Листиков?» — «Путешествия по Кавказу!» — отвечу я ему. О Леське забыли, и он снова вышел в коридор. Но тут его поджидала Розия. Она подлетела к Леське, приблизила к нему свое лицо, упоенное ненавистью, и зашептала вдохновенно, как гадалка: — Я хочу, чтоб ты понял наконец, кто ты и кто мы! Из-за тебя папа отсылает Гульнарку в деревню. — В какую деревню? — Не твое дело! Оттуда он отвезет ее в Стамбул и выдаст замуж за турецкого принца. Папа — член партии «милли-фирки», понимаешь? Он — депутат курултая, понимаешь? Его посылают в Турцию с дипломатическими полномочиями присоединить Крым к Оттоманской империи. Понимаешь? Тру-ту-ту-ту-ту. Понимаешь? Тру-ту-ту-ту-ту. Понимаешь? А кто такой ты? Розия вернулась в зал. Концерт окончился, начались танцы. Леська подошел к открытой двери и, прислонясь к косяку, стал глядеть, сам не зная, почему не уходит. «Что она тут наболтала? Крым к Турции? Ну, это еще бабушка надвое… а вот то, что Гульнару отсылают в деревню, — это вполне возможно. Надо будет спросить у Шуры, куда. Шурка все знает». Оркестр играл мазурку. Танец трудный, и его в центре зала танцевала только одна пара: бывший гимназист прапорщик Пищиков и первая красавица города Лиза Авах. Леська глядел, обмирая от горя и завидуя прапорщику, который так замечательно стоял на одном колене, водя вокруг себя свою даму. После мазурки играли вальс. Танцевали только гимназисты и гимназистки. Педагоги удалились, за исключением классной дамы, наблюдавшей за порядком. Потом заиграли венгерку, которую танцевали все. Все, кроме Бредихина. И вдруг почти над ухом тихонько запел чей-то баритон.4
Пять гимназистов сидели в турецкой бузне и пили мутный напиток из перебродившего пшена. Полутемная и до сырости прохладная каморка была увешана яркими плакатами, изображавшими эпизоды греко-турецкой войны. Саша Листиков, лихо выпив стакан старой бузы, вообразил себя пьяным и по этой причине громко декламировал:* * *
Турецкая баня, мраморная, круглая, с иллюминаторами в куполах, напоминала мечеть. Гимназисты очень ее любили. Накупив в кассе мыла и грецких губок, юноши прошли на ту половину, которая называлась «дворянской». — Панаиот, буза есть? — спросил Шокарев. — Есть, дворянины, есть! — Пока одну! — Один бутелка буза! — закричал Панаиот. Пока Володя пил ледяную бузу из высокого граненого стакана, гимназисты разделись, сунули ноги в деревянные сандалии-«бабучи» и, нарочито громко звеня ими по мрамору, прошли в баню. Вскоре Шокарев услышал бодрый хор своих товарищей и даже различил запевалу — Листикова. Песенка посвящалась директору гимназии и пользовалась в городе большой популярностью:5
Ослепительно-белая с золотом яхта крымского правителя, стоя в Киленбухте, наблюдала за линией гичек, выстроившихся у противоположного берега. Матрос на мачте держит наготове флажки и ждет команды. Слева у трапа в кожаном кресле восседает председатель директории Крыма Джефер Сейдамет. Вокруг стоят члены правительства, адмиралы Черноморского флота, воинские начальники крымских городов и директора гимназий: евпаторийской, севастопольской, ялтинской, феодосийской, керченской. Джефер Сейдамет обмахивался платком и нехорошо дышал: несмотря на октябрь, аллах послал зной. На гичках с огромным нетерпением ожидали сигнала. Бредихин у руля евпаторийской лодки нервно оглядывал своих ребят. Загребными сидели Артур Видакас и Улисс Канаки. Обычно вместо Канаки сидел Бредихин. Гринбаха не было: он сказался больным, да его, собственно, и не приглашали. Отставили и Сашу Листикова, как хиляка. Но он не растерялся и, приехав в Севастополь на собственные деньги, явился к директору и вручил ему коллекцию сердоликов для Сейдамета. Директор гимназии на борту яхты энергично проталкивался к правителю Крыма. — Действительный статский советник, директор евпаторийской гимназии Самко! — Очень приятно. — Ваше высокопревосходительство! Гимназист седьмого «а» класса Листиков Александр просит передать вам в качестве дара эту коллекцию сердоликов, собранную им в течение последних лет. — Вот прекрасный поступок ученика! — умиленно сказал Сейдамет. — Бесспорно, ваше высокопревосходительство! — Как его фамилия? Э… Цветков? — Листиков, ваше высокопревосходительство. — Листиков? Прекрасно. Раздалась команда: «На воду!» Матрос просигналил флажками, все повернулись к линии гичек, и Сейдамет забыл о Листикове с его коллекцией. Но благодаря этой коллекции директор остался стоять подле Сейдамета. Так их и сфотографировали. Рядом. Прогремела новая команда: «Полный вперед!» Матрос опять просигналил — и гички двинулись к яхте. Сначала они шли вровень, как бы соблюдая цепь. Но вот одна стала резко отставать. Самко в тревоге поднял бинокль: «Слава богу, не моя»… Это на керченской лодке обломилось весло: слишком глубоко взяли. Через минуту на другой лодке — ялтинской — гребца «засосало» веслом, и, пока он выкарабкивался, она потеряла в темпе. Остальные три неслись дальше нос к носу. Слышен был уже счет рулевых: «Раз! Раз! Раз!» Вдруг одна гичка как бы прыгнула вперед. — Навались! — раздался клич Бредихина. Теперь впереди всех шла евпаторийская команда. Гребцы напрягались так, что чуть не валились плечами на колени сидящих сзади. Лодка быстро опережала остальные лодки. — Ваше высокопревосходительство! — прерывисто сказал Самко, утирая платком слезы. Это… это наша… евпаторийская… — Браво! — похвалил Сейдамет. — Вы образцовый директор. Этот ваш юноша Цветков, и теперь ваша лодка… А лодка уже настолько приблизилась к яхте, что можно было прочитать надпись на ее носу: «Евпаторийская гимназия». Зеркальный блеск воды вдребезги разбивался о ее белый борт. Она летела совершенно ослепительная и как бы упоенная своей победой. Вот уже отчетливо обрисовалось напряженное Леськино лицо. — Раз! Раз! Раз! Еще навались! Еще навались! — кричал он истошным хрипом. — Ваше превосходительство… Гимназист Бредихин, наше высоко… седьмой класс «а». — Тоже седьмой? Образцово! — Молодец рулевой! — привычным зыком, точно командуя, загремел один из адмиралов. — Обратите внимание на тактику: сначала он сдерживал своих гребцов, и они шли на одной линии с другими, а потом дал им полную слабину! — Которая оказалась силой! — сострил Сейдамет. Окружающие угодливо засмеялись. — Совершенно справедливо! Именно! — Удивительно метко сказано. — Вы слышали? Сила оказалась это… как ее… слабостью! — Блеск! — И какая вера в своих ребят! — восхищался адмирал. — Как ясно он представлял себе их превосходство. А ведь это был риск. Бо-ольшой риск! Отличный будет моряк. — Отличный! — всхлипывал Самко, едва не рыдая. — Отличный. И учится хорошо: одна четверка по вниманию, остальные все пятерки. — А почему по вниманию плох? Рассеян? — Очень рассеян, ваше высокопревосходительство. Все о чем-то своем думает. — Надо бы натянуть! — произнес с укоризной адмирал. — Ведь он сейчас проявил внимание очень высокого класса. — Натянем! — восторженно засмеялся старик. — Это я вам обещаю. Когда гичка находилась уже рядом с яхтой, Бредихин скомандовал: «Суши весла под рангоут!» Весла вмиг поднялись, как винтовки «на караул», и птица-лебедь, приподняв крылья, легко и бесшумно понеслась к трапу, над которым сидел правитель Крыма со всей своей свитой. Здесь был финиш. Лодке оставался один миг до полной победы… И вдруг Леська рванул руль от себя, обогнул яхту и стремительно подошел к ней со стороны, обращенной к берегу. Лодка словно ушла от соревнования. Корабль ахнул! Директор гимназии, действительный статский советник, бросился к противоположному борту: — Зарезал! Без ножа зарезал! Болван! Тупица! Это ты нарочно! Между тем к правителю Крыма подходила гичка с надписью «Севастопольская гимназия». Назад плыли уже под командой Видакаса. Леську же по распоряжению директора не только сняли с кормы, но отсадили на самую дальнюю банку. Никто не произнес ни слова. На середине пути Артур скомандовал: — Суши весла! Гребцы приподняли лопасти над водой, и гичка шла по инерции. — Зачем ты это сделал? — спросил Артур таким тихим голосом, каким разговаривают с больными. — Я должен был отомстить за Гринбаха. — Но почему именно ты? — Потому что его заменили мной. Артур не знал, что ответить, но за него ответил Улька: — Все равно! Ты должен был сначала посоветоваться с нами. А вдруг мы не согласны? — Действительно! — поддержал Соколов. — Ведь ты же всех нас опозорил. — Неправда! — воскликнул Шокарев. — Он довел нас до яхты первыми. Все видели, что победа наша. — «Видели», «видели»… Мало что видели! Все равно считается, будто победил Севастополь. — На воду! — скомандовал Артур. — Ра-аз! В поезде до Евпатории все возбужденно, даже слишком возбужденно беседовали друг с другом, не касаясь щекотливой темы и тщательно избегая общаться с Бредихиным. Один только Шокарев страдальчески глядел на Леську, который, судорожно вздыхая, сидел в углу с красными, опухшими веками. «Наверно, всплакнул в уборной», — подумал Володя. Время от времени он обращался к Леське с невинными вопросами, но Леська так оскорбительно отвязывался от него, что Володя вскоре отстал. В Бахчисарае, вокзальный ресторан которого славился на весь Крым жареными пирожками с бараньими легкими, Шокарев принес Бредихину парочку, но тот угрюмо и даже грубо от них отказался. В Евпаторию приехали засветло. Экипажей брать не стали, а, выстроившись, молча зашагали по городу. И вдруг в конце главной, Лазаревской, улицы они услышали легкомысленный «краковяк», исполняемый духовым оркестром: гарцевал Крымский эскадрон Уланского ее величества полка. На всадниках были бледно-синие ментики и красные рейтузы. Кавалеристы молодцевато высились на своих карих конях, а чресла их двигались так, точно они сидя танцевали. Волнующий звон конских подков, напоминающий цоканье серебряного ливня, относил память ко времени Зейдлица и Мюрата. Бредихин, как более начитанный, вспомнил даже кроатов Цитена. — В чем дело? — прозаически спросил Листиков, который успел присоединиться к товарищам еще в поезде. — А что? Татарский эскадрон. — Да, но почему он здесь? Его стойло в Симферополе. Значит, вызвали? — Значит, вызвали. — А зачем? — Это уж дело полковника Выграна. — Смотрите, вон корнет Алим-бей Булатов! — Где, где? — Да вон, во главе второго взвода. — Действительно: Алим! У Леськи провалилось сердце. Домой он вернулся раньше корнета. Дед сидел за столом и при свете розового ночника одним глазом читал «Евпаторийские новости». — Слышь, Елисей! В Питере какие-то большевики взяли власть в свои руки. Ленинцы какие-то. Знаешь что-нибудь про них? А? Что с тобой? Почему такой бледный? — Алим-бей приехал. — Ну? — С татарским эскадроном. — На эскадрон наплевать, а вот Алимка… Дед начал задыхаться. Потом вышел за дверь под луну. Он был очень расстроен. Его томило тяжелое предчувствие: как и Леська, он понимал, что песчинка дорого обойдется его внуку.* * *
Но дело было не в песчинке. Завоевание власти пролетариатом прошло для Леськи незамеченным. Он не знал, что вся его жизнь отныне пойдет по новым рельсам. Крым находился от Петрограда на расстоянии двух тысяч верст. Курьерский поезд приходил, бывало, из Питера на третьи сутки. Но Леська представлял себе эту даль как что-то космическое. Газет он не читал, потому что не верил им, а слухи, даже если им верить, не раскрывали сущности эпохи. Бой за Зимний дворец, образование Советского правительства во главе с Лениным, декреты о мире и земле — все эти события не коснулись Елисея. Но враги революции даже в Крыму не только знали, но и всей своей шкурой чувствовали, какая гроза надвигается на них.* * *
В доме Булатовых зажгли большой свет. Электростанция в городе не работала: забастовали рабочие. Но у предводителя столько керосиновых ламп, что там забастовки и не заметили. Цыган Девлетка и горничная Шура метались из дома в погреб и обратно. Повариха, мать Девлетки, принимала вина и соленья прямо в окно кухни. А из виллы доносился голос Алим-бея: — Большевики — это всякие подонки. Чернь, одним словом. То, что они взяли власть, ничего не значит. В России все ничего не значит. Распутин одно время тоже царствовал, как сам Иоанн Грозный, но его убили — и что? Где Распутин? Леська тоже вышел во двор и стал рядом с дедом. Алим-бей продолжал изрекать: — Все партии хотят изменить образ правления. Ну и черт с ними. Нам какое дело? Но большевикам этого мало! У них лозунг: «Нижние наверх!» Это значит, что Бредихины должны жить в нашей вилле, а мы, Булатовы, в их избушке. Голос Алим-бея становился все глуше. — А вы думаете, у вас в Евпатории нет большевиков? Еще сколько! Они, как крысы, живут в подполье… Но действуют! Эта забастовка на электроста… Чья работа, а? Вот то-то. Понимать надо! Но ничего… Полковник Выгран — молодец: он вызвал наш эскадрон и сказал: «Есть закон жизни: если человека пустить в расход, то он уже больше не существу…» Дальше ничего нельзя было разобрать, и Бредихины пошли к себе. — А зачем мне переезжать в ихнюю дачу? — задумчиво сказал Петропалыч. — Да я там от одной чистоты подохну.* * *
Утром из окон виллы раздался страшный крик Алим-бея, переходящий в рев. — Леська! — орал он истошным голосом. Елисей вышел во двор. Дед и бабушка прильнули к окошку и замерли: Алим-бей, снова основательно клюкнув, направился к Леське. Он был в красных штанах со спущенными подтяжками, в сапогах со шпорами и в распахнутой нижней сорочке. — Ты… Ты посмел коснуться… моей сестры? Он подошел вплотную. Его молодое, но уже порочное лицо в эту минуту окончательно озверело. — Большевик! — завизжал он и, широко размахнувшись, ударил Леську кулаком в лицо. У Леськи дернулась голова, он пошатнулся, но устоял на ногах и только зажал нос ладонью. Но тут дедушка, сорвав со стены берданку, заряженную солью, вымахнул из хаты. Увидев искаженное лицо старика и сообразив, что тот не шутит, корнет рысцой пустился наутек. Дед приложился к ружью и пальнул. Алим-бей завопил, схватился обеими руками за поясницу и теперь уже галопом поскакал восвояси. — Почему ты не дал ему в морду? — разъяренно захрипел рыбак. Он готов был сейчас растерзать Леську. — Не мог. — Почему? По-че-му? — Потому что он прав. Через час Гульнара прибежала к бредихинской хате и вызвала Леську. — Ой, как у тебя распух нос! Миленький… Тебе, наверное, больно? — Неважно. Зачем пришла? — Будьте осторожны: наши что-то затевают. Ой, как распух… — В суд подадут на деда? — Нет. Хотели, но раздумали. Ведь надо тогда рассказать, что Петропалыч выстрелил Алимке в неприличное место, а для офицера это позор: Алимке придется из полка уйти. — Но если не суд, то что же еще? — Не знаю, не знаю. От меня теперь все скрывают. Они помолчали. — Это правда, что тебя отправляют в деревню? — Правда. — Куда же ты уедешь? — К деду Умер-бею, в деревню Ханышкой. Знаешь? На реке Альме. — Альму знаю, конечно, а про Ханышкой не слыхал. — Ханышкой. Там у деда большо-ой сад и вот такущие яблоки. — И скоро уедешь? — Сначала хотели скоро, но Алимка велел, чтобы подождали. Гульнара сказала это с сожалением. Леська подумал: «Какая она еще маленькая! Ее радует любая перемена в жизни». Ему стало досадно, и он первым прекратил разговор. Гульнара обиделась и ушла, не простившись. Днем к Бредихиным пришел Девлетка и попросил немного укропу. Бабушка вышла в огород и нарвала ему пучок. Девлетка очень вежливо поблагодарил, но напряженные глаза его метались и не могли глядеть прямо. Когда взошла вечерняя звезда, но было еще совсем светло, дедушка и Елисей на шаланде вышли в море. Если поставить лодку так, чтобы звезда висела как раз над крестом собора, то через полчаса гребли можно наехать на дедушкины буйки. Здесь Петропалыч поставил «кармакан» — старомодную шашковую сеть с крючьями на подводцах. «Кармакан» стоит недорого и хорош тем, что не требует наживки: красная жрет и так. Елисей греб спокойно и размеренно. Когда подплыли к буйкам, увидели, что под ними вертелся темный силуэт. На миг Елисею показалось, будто это сирена. — Ундина… — прошептал в нем голос восьмилетнего Леськи. Но уже минуту спустя он услышал деда: — Белуга… Пудов на семь потянет. Она кружилась с медлительной и могучей грацией. Хребтина ее в темной воде казалась черной, но когда подтянули рыбу к шаланде и приподняли ее голову над водой, почудилось, будто вытащили луну. Леська залюбовался. Нет ничего изящней красной рыбы. Белуга, севрюга, стерлядь, осетр… Весь их корпус вылит из рафинированного металла, хвост выполнен резцом, морда точно кована самим Челлини и напоминает изысканной работы кубок, перевернутый кверху дном… Поставьте рядом с белугой корову, а рядом с осетром бобра — и вы поймете все восхищенье Леськи. Елисей держал белужью морду на весу, а дед бил рыбу по темени обухом, покуда она не оглохла. Тогда, протащив тонкий канат сквозь щеглу и привязав его мертвым узлом к кольцу на корме, дед и Леська взяли рыбищу на буксир, как подводную лодку. Дед был счастлив: семь пудов — не шутка. Правда, попадаются белуги и в двадцать, но он бы такую не осилил. А семь… Семь — это новое пальто для Леськи, потому что шинель он носит с четвертого класса и из нее уже лезет вата: семь — это оренбургский платок бабушке, тот самый, что весь проходит сквозь кольцо, как струйка воды; это, наконец, резиновые сапоги для деда. А может быть, и еще что-нибудь останется. Вот что такое семь пудов! Вскоре город, который издали угадывался только своими огнями, стал выделяться и силуэтами. Вон собор, вон мечеть «Джума Джами», вон театр, вот отель «Дюльбер», вилла Булатова. Но что это? На том месте, где находился их домик, стояло пламя. В темноте дым был невидим, а огонь не бился, не прыгал, а торчал ровно и толсто, как из самовара. — Леська! Горим? — Горим! — Навались! — Белуга тянет, — задыхаясь от быстрой гребли, сказал Леська. — Обруби веревку. — Это чтобы белуга ушла? Ну не-ет… — Обруби, дедушка. Мы тогда пойдем скорее. Может быть, успеем потушить. — Отпустить белугу? — Да, да! — Пусть все пропадет пропадом, а белугу не упущу! — торжественно и яростно провозгласил Петропалыч. — Да ведь горит хата! — Уйдет белуга и подохнет. Ни себе, ни людям. Леська понял, что старика не переспоришь, и замолчал. Когда лодка врезалась в песок и рыбаки спрыгнули на берег, все было кончено. На пепелище сидели только бабушка и кошка. — Мать, не горюй! — угрюмо сказал дед. — Мы не богачи, потеряли не ахти что. Давай устраиваться в сарае. Бабушка поднялась и молча принялась работать, стараясь всхлипывать как можно тише, чтобы не услышал тугоухий дед. А дед опять сел в шаланду, повез белугу к булатовской купальне и привязал рыбину к самой дальней свае. Бабушка и Леська собирали уцелевшее добро, которое бабка успела вытащить прямо из пламени: матрас, одеяло, три подушки, два стула. В ту ночь спали втроем поперек матраса, укрывались единственным одеялом, тоже поперек, зато подушек хватило на всех. Сарай зиял щелями. Утром Леська пошел к пепелищу. Были у него книги. Не очень много, но любимые: учебник психологии, «История философии» Челпанова, «Принципы философии» Декарта, «Так говорил Заратустра» Ницше. Владыки умов современной молодежи. Вот они, эти книги! Спекшиеся, серебристо-серые, но сохранившие свои очертания, лежали они одна на другой. Видно было даже, как переплет отделяется от корпуса. Но едва только Елисей коснулся их рукой, они распались прахом. Потом пришла бабушка. Она принялась шарить лучинкой в золе, не уцелело ли что-нибудь. Дед взял нож и направился к белуге. Только рыбаки, охотники и поэты могут понять радость от улова этакого зверя. Дело тут не только в деньгах — дело в удаче! А удача — это как сама судьба. Невезучему нет жизни — против него все боги леса и воды. Пусть все на свете пропадет, а эта радость останется: «Однажды я поймал белугу в семь пудов». Белуга, огромная, прекрасная, лежала голубовато-алым брюхом вверх, распластав могучие плавники. Но тело ее стало бледнее и тусклей. Уснула. Больше от страха, чем от боли. Белуга — рыба трусливая, нежная. Вот до зари и не дожила. Дед вздохнул и укоризненно поглядел на морскую ширь. Море лежало у его ног, но глядело на него хитрющими синими глазами. — Что? — шептало оно рыбаку. — Белужинки захотел? Семи пудиков? Не меньше? Так вот же тебе: бери белугу в обмен на пожар. — А тебе что пользы? Ведь издохла бы. Только вонять будет. — Не твое собачье дело! — отвечало море, вскипев пеной от раздражения. — Будь счастлив, что твой Андрон все еще на плаву. Андрон, сын Петропалыча, сейчас плавал шкипером по Крымско-Кавказскому побережью на шокаревской шхуне «Владимир Святой», которую в Евпатории прозвали «Святой Володя» в честь Володи Шокарева. Петропалыч всегда очень пугался, когда море напоминало ему об Андроне, ибо оно, море это, стало могилой старшего его сына, Александра, Леськиного отца. Бабушка ходила теперь на пепелище, как Робинзон Крузо ходил к морю в надежде на то, что море выбросит ему что-нибудь со своего барского стола. И пепел то и дело одаривал бабушку чем-нибудь оставшимся от крушения. Каждая вещь теперь становилась драгоценностью. Бабушка нашла, например, шкатулку с изображением русалки. Находка не ахти какая, но все-таки вещь. Иголки и нитки всегда пригодятся. Между тем Леська по приказу деда сбегал в город и привез цыгана с мажарой и шестами. Белугу вытащили на берег. Дед подошел к ней, перекатил ее вместе с Леськой на спину, затем вспорол ножом брюхо и, страшно напрягшись, вырвал огромный ястык, полный черной икры. — Купишь в аптеке буру, — бросил он внуку. Цыган приладил к телеге два длинных шеста в виде лестницы без ступенек, и по ним дед, цыган и Леська стали кантовать рыбину, подпирая кольями ее знаменитые семь пудов. Дед остался с белугой, а Леська пошел в гимназию. Уходя, он оглянулся на деда. О хате тот уже позабыл. Он стоял около своего счастья не только довольный, но даже гордый. Но Леська никакого счастья в своем глубоком горе не чувствовал. Хату было, конечно, жаль, но как ее оплакивать, если впереди расплата за Севастополь… Захотят ли друзья разговаривать с ним? Оказалось, однако, что его сгоревшая хата сняла всякую обиду. Все уже знали о несчастье Бредихиных и горячо его обсуждали. — Дом не мог загореться сам! — заявил Саша Листиков. — Его подожгли. Так и папа говорит. — Домик был застрахован? — спросил Артур. — Нет, конечно. — Тогда нужно всем нам пойти к Сеид-бею и потребовать, чтобы он восстановил хату. Иначе в суд! — Что ты! Он повесится, а не заплатит, — уныло протянул Леська. — Мы ведь им как сучок в глазу со своей хатой. — А суд? — сказал иронически Гринбах. — Что предводителю суд? Мировой пьет с ним в «Дюльбере» каждую неделю. Начался урок. Все уселись за свои парты. В сущности, это была самая обыкновенная гимназия. Необыкновенной делало ее только одно: море. Оно подымалось до средины окон. Вошел директор. Все встали. Не приглашая сесть, он сделал перекличку. Оказалось, что нет Шокарева. — Но ведь он только что здесь присутствовал. Я видел его из окна своего кабинета. — Он действительно был, вы совершенно правы, но вдруг почувствовал себя плохо! — сказал языкатый Уля Канаки. — Ну! Неужели плохо? Надо будет позвонить Ивану Семеновичу. — Да, да, — сказал Канаки развязно. — Обязательно надо! Директор поглядел на него неодобрительно, поковырял карандашом в ухе и ничего не сказал. Продолжив перекличку и по-прежнему не приглашая гимназистов сесть, он вдруг зычно воззвал: — Листиков! — Я! — Прошу ко мне. «Не ожидая для себя ничего хорошего», как писалось когда-то в бульварных романах, Листиков неуверенно вышел к доске. Директор повернул его лицом к классу и возложил руку на его плечо: — Господа! Я счастлив отметить прекрасный поступок ученика Листикова Александра. В течение ряда лет собирал он в Коктебеле коллекцию сердоликов, он очень любил эту коллекцию, лелеял ее, но нашел в себе благородную силу преподнести свой труд правителю Крыма его высокопревосходительству Джеферу Сейдамету. Директор зааплодировал. Два-три гимназиста, из передних, конечно, рядов, не выдержали директорского взора и тоже захлопали. — Его высокопревосходительство господин Джефер Сейдамет, — продолжал директор, — высоко оцепил этот поступок. Он прислал на мое имя для Листикова двадцать пять рублей николаевскими деньгами. Листиков вспыхнул до слез. Углы губ задрожали. Ничего не замечая, директор снова зааплодировал. Теперь уже весь класс разразился иронической овацией. — Не огорчайся, Саша! — крикнул Гринбах. — Впереди еще двадцать тысяч! Листиков с ненавистью взглянул на Гринбаха и скользнул к своей парте. — Бредихин, ко мне! Елисей пошел как на заклание. — Тебя я ни с чем поздравить не могу, Бредихин. Напротив, вынужден сообщить неприятность: последние три года ты был стипендиатом «Общества спасания на водах». Теперь ты не будешь стипендиатом… — …«Общества спасания на водах», — подхватил Улька Канаки. — Да, именно! — подтвердил директор, теперь уже грозно окинув Ульку взором действительного статского советника. — Общество не желает больше заботиться о человеке, которому не дорога честь его родного города. Леська стоял понуро, точно у позорного столба. — А теперь реши-ка мне вот какую задачу. Это будет для тебя полегче, нежели решить вопрос, с какого борта подъехать к яхте. Директор набросал мелом что-то четырехэтажное и отошел в сторону. Леська стал решать. Медленно и неверно. Класс молчал. Никто не пытался подсказывать. Все надеялись на звонок, но он, как назло, запаздывал. Директор. — Ну! Все? Бредихин. — Все. Директор (взглянув на решение). — А почему никто не протестует? Молчание. Директор. — Ну, вот ты, Гринбах, ты смог бы решить эту задачу? Гринбах. — Смог бы, конечно. Директор. — Пожалуйста! Гринбах. — А зачем мне это нужно? Директор. — То есть как это — зачем? Гринбах. — Но ведь все равно, как бы блестяще я ее ни решил, больше четверки вы мне не поставите. Директор (усмехаясь). — Ах, вот в чем дело! Но ведь на пять знает алгебру один господь бог, я знаю на четыре, а ты, в лучшем случае, можешь знать на три. Гринбах. — Да, но то, что дважды два — четыре, бог, вы и я знаем одинаково хорошо. Класс расхохотался и зааплодировал. Это уже смахивало на мятеж. Директор покраснел, с минутку подумал и наконец пришел к выводу: — Выйди из класса, Гринбах. Но тут зазвонили к перемене, и из класса за Гринбахом хлынули все. Это уже и вовсе было похоже на революцию. Директор подхватил журнал и удалился. К концу дня явился Шокарев. Шел урок анатомии. Преподавал городской врач Антонов, который никого из гимназистов не знал в лицо. — Шокарев! Володя вздрогнул. — Мальчики, я ничего не знаю… — прошептал он. — Шо-ка-рев! Где Шокарев? — Здесь! — крикнул Гринбах. — Почему же вы не отзываетесь? Гринбах подошел к кафедре. — Расскажите нам о кровеносной системе. Гринбах в два счета отбарабанил урок. — Отлично! — сказал доктор. — Садитесь. Пятерка. Гринбах вернулся к своей парте и уселся, победоносно поглядывая по сторонам. — Гринбах! — крикнул доктор. Самсон машинально вскочил. Доктор взглянул на него поверх очков. — Но ведь я же не вас, Шокарев. Разве вы Гринбах? — Я Гринбах! — закричал с места нахальный Канаки. — Будьте любезны к доске. Канаки пошел с «камчатки» между парт, шепча: «Надо спасать положение». — Расскажите нам, Гринбах, про систолу и диастолу. Канаки беспомощно поглядел на класс. Несмотря на всю свою развязность,он не мог выжать из себя ни слова. Со всех сторон слышалось змеиное шипение, но он ничего не улавливал и стоял, как голкипер на футболе, осыпаемый ударами и неспособный отбить ни одного. — Плохо, Гринбах. Очень плохо. Садитесь. Кол вам за это. Брали бы пример с Шокарева: блестящий ученик. Остаток урока прошел без происшествий. Юноши вышли на улицу и направились к погорельцам. — Эй ты, симбурдал! Какого дьявола ты вылез отвечать, если ни черта не знаешь? — напустился на Канаки Листиков. — Ну и что ж такого? — невозмутимо ответил Улька. — Лучше колятина, чем разоблачение. Верно, Самсон? — Он прав, — сказал Гринбах. — Единицу я, конечно, исправлю, а трюк с фамилиями — за это, знаешь? Из гимназии вылететь можно. — Да, да… — уныло сказал Шокарев. — Такова жизнь! — умудренно промолвил Соколов. Проходя мимо Пушкинской аудитории — белого здания, увенчанного бюстом великого поэта, гимназисты увидели витрину с жирной надписью: «Кто правит Совдепией?» Там были выставлены репродукции с тюремных фотографий Ленина и Дзержинского, снятых еn face и в профиль. Ниже шла краткая информация о том, кто и когда находился в остроге и ссылке. Гимназисты подавленно двинулись дальше. — Что же станется со страной, если ею будут руководить бывшие преступники? — спросил Шокарев. — Че-пу-ха! — грянул Гринбах. — «Преступники»… Их выставляют перед народом, как людоеда Губаря или Соньку-Золотую Ручку. А это святые люди. Да, сидели в тюрьмах, да, годами жили в ссылке, да, преступники в том смысле, что преступили законы царизма.* * *
Евпатория почти не располагала промышленным пролетариатом. История классовой борьбы, терминология партий, да и самые имена больших революционеров не были знакомы евпаторийцам. Слышали они краем уха только о бомбистах — народовольцах и эсерах: Рысакове, Каракозове, Сазонове. Знали, конечно, о знаменитом провокаторе Азефе, знали о Керенском как о блестящем думском ораторе, но точно в таком же сенсационном ореоле реяли пред ними чемпион мира борец Иван Поддубный или великий клоун Владимир Дуров с его неподражаемой свиньей. Слова Гринбаха несколько озадачили ребят. На миг он показался им человеком с какой-то другой планеты. Там жили эти «святые» — Ленин, Крупская, Калинин, Дзержинский, которые так неожиданно для них выплыли как бы из самой истории. Но вдалеке возникло здание театра, справа открылась библиотека, слева море, — Евпатория оставалась Евпаторией. Саша Листиков сбегал в «рейнсковый погреб» и вышел оттуда с бутылкой водки, все опять стало на свои места. В том числе и сам Осваг. И все же, когда показалась, наконец, крыша булатовской виллы, Гринбах отвел в сторонку Бредихина и спросил: — Хочешь прийти сегодня в Пушкинскую аудиторию? Там мой пахан будет читать лекцию о большевизме. — Ну? Это интересно! — Так придешь? — Приду. А кто еще будет из наших? — Один Шокарев. Напросился, понимаешь. Конечно, вход по запискам, но Володька меня не подведет. Но вот уже и пепелище. Дед вышел к юношам навстречу, за ним бабушка, обтирая передником руки, осеребренные золой. — Я говорил с отцом. Здравствуйте! — конфузливо начал Шокарев. — Здравствуй, коли не шутишь, — сказал дедушка. — С отцом я говорил. У него есть каменоломни. Знаете? Под деревней Орта-Мамай. Там режут ракушечник. Так вот папа сказал, что отпустит сколько нужно пиленого камня. — А почем? — Ну, дедушка! — протянул Леська. — Как ты не понимаешь? Иван Семенович очень любит Володю, а Володя его попросил. — Да уж ясно! — вмешалась бабушка. — А он еще спрашивает «почем?». Ни шиша в кармане, и торговаться вздумал. — А доставку этого камня мы организуем так: яхта наша, а шаланда ваша, — сказал Артур. Бабушка заплакала и кинулась целовать руку Шокареву. Тот в ужасе отпрянул. Отпрянул и Леська, хотя никто не собирался целовать его руки. — Э, да что там долго разговаривать! — воскликнул Саша-Двадцать Тысяч. — Вот, господин Бредихин: наша водка, ваша рыбка. Он вынул из кармана сороковку и торжественно вручил ее дедушке. — На всех, конечно, не хватит, но ведь и не все пьют. Выпейте вы с бабушкой и меня прихватите, а это спортсмены — им запрещено. У деда разгорелись глазки. Появились два пузатых стакана. Петропалыч дрожащей от скаредности рукой налил бабке и Листикову немного повыше донышка, чокнулся с ними бутылкой и запрокинул ее в горло. Потом распластали вяленую кефаль, которую ели все, закусывая луком и холодной картошкой. Дед быстро захмелел. Он подошел к Володе, долго глядел на него и наконец, горько моргая, прошамкал: — Эх, мальчики, мальчики! Пока вы дети, у вас золотые сердца, а вырастете, все равно собаками станете.6
Дети растут в голову, старики — в нижнюю челюсть, а юность — в душу. Большой зал Пушкинской аудитории был битком набит молодежью. Редкие керосиновые лампы горели чахло, но полутьма как бы освещалась глазами юношей и девушек. Когда Самсон, Леська и Володя вошли в зал, лектор уже заканчивал свой рассказ. Гимназисты остановились у самой двери: вперед продвинуться было невозможно. Елисей благодаря своему высокому росту хорошо видел и зал и трибуну. На кафедре адвокат Гринбах отвечал теперь на вопросы, освещая свои бумажки фонарем «летучая мышь», а за столом председательствовал тот самый маляр Караев, который недавно проходил с Виктором Груббе и Сенькой Немичем мимо шашлычной. Кстати, оба они были здесь: Сенька сидел рядом со своими сестрами Варварой и Юлией, а Виктор — с приезжей актрисой Раневской, игравшей в городском театре. — У меня вопрос! — раздался голос из зрительного зала. — Пожалуйста. — Как понять лозунг Ленина: «Грабь награбленное»? Адвокат засмеялся. — Этот лозунг, товарищи, нельзя понимать буквально. Владимир Ильич не без озорства перевел таким образом мысль Маркса об экспроприации экспроприаторов. — Простите, Григорий Маркович! — вмешался Караев. — При чем тут озорство? Маркс и Ленин учат, что буржуи своими нетрудовыми доходами определенно грабят народ. Значит, народ, в свою очередь, имеет право грабить своих грабителей. Он возвращает себе свое! Володя не отрываясь глядел на Караева. Лицо маляра в черных яминах от плохого освещения, его молодые усы и небольшая бородка, наконец, его грустные, какие-то трагические глаза напомнили ему лик Христа перед распятием. Сравнение было не только внешним: Володя чувствовал глубочайшую веру этого маляра в величие и справедливость новой эры, которую он провозглашал пусть в уездном масштабе, но с такой же святой убежденностью и с таким же пророческим очарованием. — Господа! Предъявите документы! Все вскочили с мест: в дверях стоял Алим-бей с двумя уланами. На трибуне тут же задули фонарь. Алим-бей мгновенно бросился туда, но кто-то подставил ему ножку, и он рухнул на пол. В ту же минуту разбили палками стекла всех ламп — и зал потонул в черноте. — Выходить по одному! — приказал Алим-бей. Люди мрачно двинулись к выходу, предъявляя паспорта, «виды на жительство», удостоверения — что у кого было. — А-а! Господин Шокарев! — осклабился Алим-бей, увидев гимназический билет Володи. — Это мои товарищи. Они со мной! — сказал Володя чуть-чуть генеральским тоном. — Пожалуйста, пожалуйста! Прошу, господа! Ну, как лекция? Получили удовольствие? — Да, в общем ничего, — промямлил Володя, держа на весу руку с распущенными пальцами. — Информация о делах в Питере была несколько жидковата, но, во всяком случае, богаче новостей, которыми снабжает нас наша евпаторийская газета. — А кто докладывал? — как бы невзначай полюбопытствовал Алим-бей. — Какой-то солидный господин. — Фамилии не скажете? — Откуда же мне знать? В Евпатории двадцать тысяч жителей. — Грустно… Грустно, что не знаете. Уж кому-кому, а вам, господин Шокарев, надо было бы нам помочь. — А вы подождите немного, — вмешался Гринбах. — Докладчик, вероятно, скоро выйдет. — Черта с два выйдет! У них тут, конечно, потайной ход. Но ничего. Надолго не исчезнет. И не таких ловили! На улице друзья, не сговариваясь, пошли к берегу. — Слушай, Самсон! — сказал все еще потрясенный Володя с какой-то не свойственной ему звонкостью в голосе. — Отец у тебя — незаурядный человек. Оратор, историк, политический деятель. При таком отце ты не можешь не быть коммунистом. Правда? — В чем дело? — Скажи откровенно: если б тебе дали миллион, ты продолжал бы оставаться коммунистом? Гринбах молчал. — Володя! — сказал Леська. — Это вопрос бестактный Самсон имеет право на него не отвечать. — Но я ведь знаю, что он мне завидует! — горячо воскликнул Володя. — Завидует, несмотря на то, что у него такой замечательный отец! Завидует, хотя у меня другой отец, гораздо менее замечательный. Но потому-то он мне и завидует, что у меня такой незамечательный отец! — Ну-ну, ты уж зарапортовался! — сказал Леська. — Нисколечко! Я знаю, что говорю. Ответь на мой вопрос, Самсон. Честно ответь, если мы с тобой действительно лучшие друзья! — Во-лоо-дя… — почти страдальчески протянул Леська. — Брось, Елисей, — отозвался Гринбах, побледнев. — Он вправе задать мне этот вопрос, и я обязан на него ответить. Да, Володя, если ты из твоих пятнадцати миллионов дашь мне миллион, я пойду к тебе в секретари и стану служить твоему капиталу верой и правдой. — Сима! — в ужасе воскликнул Леська. — Неправда! Ты так не сделаешь! — Но что это меняет? — с каменным спокойствием продолжал Гринбах, точно и не слыша Леськиных причитаний. — Можешь ли ты дать каждому коммунисту по миллиону? А так как коммунисты рождаются из пролетариата, то сможешь ли ты дать по миллиону каждому пролетарию? Не сможешь? Значит, купив Самсона Гринбаха, ты выиграл только одного Самсона Гринбаха. Что же изменилось? Революция остается революцией. — Черт знает этого Гринбаха, — с облегчением сказал Леська. — Умен так, что даже страшно. — А что тут удивительного? — смущенно отозвался Володя. — Помнишь, как у Достоевского сказано о русском гимназисте: дайте ему карту звездного неба, он найдет в ней ошибку.7
В море показалась яхта: она тянула за собой шаланду, которая везла мамайский камень к пепелищу Бредихиных. В то же время сравнительно невдалеке из красного тумана прояснилась трехмачтовая шхуна. Ее сразу узнали: — «Владимир Святой», — сказал Гринбах. — Дядя приехал! — Леонид? — спросил Володя. — Зачем Леонид? Леонид — мой брат. Он учится на медицинском в Одессе. А это Андрон. Дядя мой. Он ходит в шкиперах у твоего отца. — Ничего не знает! — захохотал Гринбах. — Вот это хозяин! Возьми меня в секретари, говорю тебе… Все засмеялись. Огромная проблема эпохи на этот раз прошла стороной, как тайфун проходит мимо баржи, ныряющей боками и носом в Великом океане. Гимназисты опять стали гимназистами.* * *
Шхуна, еще дымящаяся от тумана, пошла к пристани «Российского общества пароходства и торговли». Матросы выбросили на правый борт кранцы, боцман кинул канат, портовой Груббе и Леська закрепили его на кнехте, и вот по спущенному трапу сошел Андрон Бредихин. Он, конечно, сразу заметил Володю, но, сделав вид, будто не видит его, широко раскрыл объятия и с добродушной грубоватостью схватил Леську в охапку. Володя глядел на него с восхищением: Андрон весь дышал обаянием русского богатырства. И вообще — лицо его было таким русским, что в Евпатории, наполненной караимами, татарами и греками, оно казалось иностранным до экзотики. — Ну, как дома? Что старики? — Старики ничего. А дома у нас нет. — Как нет? — Сгорел дом. Дотла. — Где же вы живете? — В бане. — Вот это здорово! — На верхней полке сплю я, на нижней бабушка, а дед на полу. Ему наверху душно. — А я где буду? — Найдем. Все засмеялись. Тут только Андрон «заметил» Шокарева. — А-а, Володя, и ты тут? Здорово, Самсон! Он протянул мальчикам руку. Володе почудилось, будто он пожал пятилапое копыто доисторического ящера. — Ну да ладно. Будем с тобой пока что жить на корабле, — сказал Андрон Леське. — Потом вдруг: — Отчего же ты ничего не спросишь о Леньке? — Да, да. Ну, как он там? — Этот мещанский парень ничего знать не хочет об революции. Учится, учится, зубрит — аж дым из ноздрей. Все кости наизусть знает. — Жениться не думает? — Жениться? Пусть только попробует. — Зачем ты так? — А как же? Он женится, а кормить жену буду я? Нема сала, кошка съела. Андрон не получил образования, если не считать двухклассной церковноприходской школы, где все науки преподавал поп. Но племянников он хотел видеть счастливее себя. Студент и гимназист учились на его деньги, обходилось это недешево, особенно университет в чужом городе. Андрон из-за этого не женился. Поэтому очень переживал опасность женитьбы Леонида. Не заботясь о шхуне и не отдавая никаких приказаний, точно все должно быть и будет сделано как по таблице умножения, шкипер пошел вдоль пристани в город. По дороге Леська рассказал ему о мамайском камне, который подарил им Иван Семеныч. — А как с доставкой? — спросил Андрон, даже и не покосившись на Володю. — Возим каждый день на яхте и шаланде. Андрон засмеялся. — Чепуха какая! Да ведь пока вы его доставите на своих пузырях, вся зима пройдет. — Не пройдет. — А шторма? Ноябрь не конфетка. Еще утонете с вашей яхтой. — А что же делать с камнями? — Да придется подвезти на шхуне. Тут кстати и матросы мои помогут. Поставлю кварту да соленой барабули — в один рейс обернемся. — Странно! — шепнул Володя Самсону. — Распоряжается шхуной, как своей собственностью. Даже и не подумал спросить позволения у отца. Гринбах сочувственно пожал плечами. Его тоже покоробила такая бесцеремонность, но шкипер ему очень нравился, и он не хотел его критиковать. — А что слышно в Одессе? — спросил он Андрона. — Да ничего особенного — мы идем к социализму полным вперед. Это «мы», сказанное как бы между прочим, без нажима, прозвучало огромно. Где-то на горизонте опять закурился тайфун эпохи. Они проходили теперь мимо недостроенной греческой церкви. — Все еще не достроили? — спросил Андрон таким тоном, точно не был в Евпатории много лет. — Как видите. — Ну уж теперь не успеют. Вдруг сзади послышался грохот подкованных сапог. Их догонял боцман с мешком, из которого торчала кость копченого окорока. — Знакомьтесь! — сказал шкипер. Боцман, совсем еще молодой, но с серьезным и даже нахмуренным лицом, сказал искусственным басом: — Стебун, председатель судкома. — Чего, чего? — Судкома? — Судового комитета шхуны «Владимир Святой». — А что это значит? — Самоуправление это значит, — сказал Андрон. — Вот, кстати: передай папе, Володя, что постановлением общего собрания матросов шхуна переименовывается. Ну, что это за название: «Владимир Святой»? Кому сейчас нужна религия? Мы и решили — пусть называется «Владимир Ленин». — А как посмотрит на это папа? — нервно спросил Володя. — А что тут обидного? «Владимир»-то остается? Остается. Тайфун явно приближался. — Може, иде водочки прикупить? — спросил председатель судкома. — Нашу усю по дороге срасходовалы. — Поздно уже. Казенки закрыты. — Не беда! — озорно сказал Андрон. — У деда где-то завалялся старый спиртовой компас. Раскокаем его и выпьем на радостях. Все засмеялись. Особенно заливался Леська: только в этой фразе он и узнал своего дядю. Вообще же Андрон показался ему не то чтобы чужим, а каким-то особенным, новым, совершенно непохожим на того, который когда-то заменял ему отца, учил плавать, грести, водил смотреть живую сирену. Теперь он учил его революции — это ясно. Но как учил-то! Елисей вспомнил адвоката Гринбаха и маляра Караева. Там была теория. Эпоха и абстракция. А тут революция возникала в самых мелких, но удивительно ярких, до рези в глазах ярких подробностях уже не бытия, но быта… Судком. Митинг матросов на чужом судне. Шхуна «Владимир Ленин»… потрясающе! Дома, сидя в бане на нижней полке против Володи и Самсона, расположившихся на перевернутых шайках, Андрон пил голубой спирт, запивая его водой. — Хороший ты парень, Володя! — говорил он спокойно и вразумительно, точно спирт не оказывал на него никакого действия. — Прямо сказать — Владимир Святой. И папа твой хороший человек. Но ничего хорошего вам не будет. Почему? Слушай сюда: вот эта ваша шхуна, она теперь уже не ваша, а наша. — Как это ваша? — Наша. Постановлением общего собрания. — Кто же ее хозяин? Вы? — Ну зачем же я? — уклончиво ответил Андрон. — Матросы, юнга, боцман — все мы. Так теперь и с заводами будет и с поместьями. — Но отец на это никогда не согласится. — Пока мы в белом Крыму — не согласится, а вспыхнет революция — сам отдаст. — Н-не думаю. — А я думаю. — Я знаю отца. — А я знаю революцию. Только ты вот что, Володя: не вздумай пока ничего говорить Ивану Семенычу. Понял? Он осерчает, пойдет на шхуну ругаться, а это сейчас — как в медвежью берлогу. — Что же ему могут сделать? — Снимутся с якоря, повесят на рее — вот что сделают. — Хорошая благодарность! — воскликнул Володя, сверкая глазами. — Мы вам камни подарили, а вы у нас шхуну отбираете. Он вскочил и хотел было уйти, но Андрон, огромный, как памятник, не вставая, протянул к нему десницу и поймал за рукав. — Милый! Шхуна — это мелочишка. Что такое шхуна против вашей «экономии», против ваших каменоломен, против ваших денег в банке? А ведь все это у вас отберут. Мировая революция на носу, милый! Тут, братец, такой тарарам скоро будет, что дедушку с того света увидишь. А благодарность наша — что ж… Будет благодарность. Что бы ни случилось, только шумнёшь — и я вас тут же отвезу на шхуне в Константинополь. Драпать вам надо, дорогие вы мои, драпать — помяните мое слово. Или я ни за что не отвечаю. — А зачем нам ваша шхуна? — с обидой в голосе гордо сказал Володя. — Мы можем туда и на пароходе. — На пароходе тоже судком может быть. Думать надо! — Чем же шхуна лучше? — А я где? Я вас препровожу лично и доставлю в целости и сохранности. Ни один матрос у меня не чирикнет. Всякого укорочу. Понял? Он выхватил из заднего кармана вороненый браунинг с сизым отливом и повертел его в руке. — Вот кто такие Бредихины и ихняя благодарность. А теперь пошли, Елисей! Спать охота. Леська смотрел на Володю виноватыми глазами, но Володя упорно его не замечал. У пристани Богайских каменоломен под деревней Орта-Мамай шхуну встретил Петриченко. — Авелла! — закричал он Андрону и протянул ему руку, широкую, как медная сковорода. — Привет матушке Хохландии! — ответил Андрон. Петриченко, по-солдатски статный силач почти андроновского роста, числился десятником работ в каменоломнях. Вообще же он был владыкой этого подземного царства. Лицо Петриченки с небольшими усами кольчиком и пышным ртом женолюба считалось красивым. В сущности, оно и было таким. Но глубоко сидящие, лютые глаза его, точно вынутые из чужих орбит, глядели слишком напряженно. Чувствовалось, что перенес этот человек такую драму, о которой забыть не может и которую никогда не сможет простить человечеству. Если бы под его портретом подписать: «ГЕРОЙ ПЕРЕМЫШЛЯ», в это можно было бы поверить, как, впрочем, и в подпись «РАЗБОЙНИК АЛУШТИНСКОГО УЕЗДА». Друзья присели на вагонетку. — Ну? Какие у вас новости? — спросил Андрон. — У нас никаких, а вот в Севастополе, я скажу, великие! — Ну? — Ага. Военные моряки объявили на всех кораблях советскую власть. — Вот это да-а… Вот это здоровенно!.. Постой, а ты откуда узнал? — Рыбаки все знают. — А не «травят»? — Нет, правда. Хрисанопуло на своем баркасе пошел туда за керосином, так там «жоржики» обыск ему сделали — все честь по чести. «У нас на воде, говорят, советская власть». — А суша? — А что суша? Если все корабельные стволы нацелены на город, — что городу остается? Соображаешь? Оба рассмеялись. Бредихин — широко и раскатисто. Петриченко — отрывисто, коротко, точно лаял. Тот же разговор, но в другом ключе происходил в гостиной дома Шокарева. Иван Семенович и начальник гарнизона полковник Выгран сидели за коньяком, закусывая лимоном с сахарной пудрой. Выгран восседал несколько боком к столу, подняв подбородок, положив руки на эфес сабли, вытянув одну ногу вперед, а другую поджав под себя. Так обычно держатся перед фотографом обер-офицеры и генералитет. — Неужели Севастополь для нас потерян, Николай Андреич? — воскликнул Шокарев. — Ах, если б только это! Вся беда в том, что Севастополь доминирует над всем побережьем. Если один броненосец «Потемкин» мог произвести в России такое потрясение, что же сказать обо всем Черноморском флоте? Большевики теперь на море хозяева. Шокарев вскочил и заметался по комнате. Это был тучный, широкоплечий мужчина с густым могучим голосом и очень короткими ногами. Сидя он казался выше. Теперь же, встав, он стал похож на огромного карлика. — Черт знает это крымское правительство! Крым сегодня пороховой погреб, который может окончательно взорвать Россию. Если привлечь интересы Англии, Франции, даже Соединенных Штатов, то возникнет великое антисовдеповское движение. А эти со своим лозунгом «Крым для крымцев»… Мелкота! — Ну, кто же с ними считается, дорогой Иван Семеныч? Разве дело в этом Сейдамете? Пусть пока играют в татарское государство. В два счета прихлопнем — дайте только разделаться с большевиками. — Но как с ними разделаться? Они растут неимоверно. Да взять хотя бы этого Бредихина, шкипера этого. Какой дисциплинированный парень был! Честнейший малый. А вот поди ж ты… — Не волнуйтесь, милый Иван Семеныч. Выпьем! Вы позволите? Извините, что взял на себя функцию хозяина, но вы так нервничаете… Ваше здоровье! Вошел Володя. — Папа! Тут к тебе Андрон пришел Бредихин. — Я его жду. Володя вышел и тут же вернулся с Бредихиным. — Здравствуйте, Иван Семеныч. — Здравствуй, Бредихин. Как съездил? — По первому классу, Иван Семеныч. Камень продал удачно. Вот и деньги привез. Сосчитайте: ровно две тысячи николаевскими. Андрон вынул из-за пазухи что-то вроде посылочки, зашитой белыми нитками, осторожно, как стеклянную, положил ее на стол и снова вернулся к дверям. — Спасибо, Бредихин. Я всегда ценил тебя, Бредихин. А вот ты, оказывается, не ценишь меня. А, Бредихин? — Про что это вы, Иван Семеныч? — Объявил себя хозяином моей шхуны. — С чего б это я объявил? — Не знаю, с чего, но объявил. Бредихин взглянул на Володю затяжным взглядом. Володя стоял бледный, обмирающий, но твердо выдержал его взгляд. Андрон осклабился. — Ах, это? Так я дурака валял под пьяную лавочку. Хотел попугать гимназистиков, Иван Семеныч. — Врешь! — загремел Шокарев, побежал за стол, сел и стал выше. — Врешь, негодяй! Ты говорил об этом еще до того, как выпил! Уже на пристани говорил… Ты был еще трезвым, скотина! — Иван Семеныч! Волноваться ни к чему, — сказал Выгран. — Все в свое время обсудим, выясним и решим, но, разумеется, не здесь. Он подошел к двери, распахнул ее и крикнул: — Корнет Алим-бей! Послышались гремящие шпорами сапоги. Вошел Алим-бей с двумя уланами. — Арестовать этого! — За что же, Иван Семеныч? — по-детски искренне удивился Андрон, повернувшись к Шокареву. — Ведь я же исправно… И денег вам привез. Сосчитайте: две пачки, по тысяче в каждой… и все николашками. — Ладно уж, — болезненно поморщился Шокарев. — Уведите его, корнет. — Айда, Бредихин, пошли! Алим-бей взял было Андрона за локоть, но тут же отскочил. — Но, но! — закричал Алим-бей. — Ты у меня не очень! — Сам пойду, — прорычал Бредихин. — Сказал, пойду — и пойду. А что и говорил про шхуну, — обратился он к Шокареву, — так ведь не за себя же одного. Общее, понимаете, собрание. Давайте хоть по справедливости. Чья это шхуна? Ваша? А разве вы ее строили? Вы грузите ее? Вы лезете на марсы в самую штормягу? — Так, так, так, — с едкой заинтересованностью потянулся к нему Выгран. — И что же из этого, Бредихин? — А то, что народная эта шхуна. Наша, значит. И со всяким достоянием так будет. Вот уже в Севастополе даже военный флот стал народным. — Чудесно, чудесно! — захихикал полковник. — Я думал, придется его допрашивать, мучиться, а он все сразу и выложил на стол. Молодец, Бредихин! Уважаю! — Ах, что мне до этого! — закричал Иван Семеныч, выскочил из-за стола, стал ниже, снова понесся по коврам своей гостиной. — Что мне до этого? Лучший мой служащий свихнулся. Я уже теперь никому не смогу доверять. Я теперь должен буду уволить даже Петриченку. А кого взамен? Взамен-то кого, я вас спрашиваю? — Корнет! — строго отчеканил Выгран. — Выполняйте приказание. Бредихина вывели во двор. Два улана встали по обе стороны и, вытащив сабли наголо, повели его по мостовой. — Глядите, ребята: Андрона с селедками ведут! Мальчишки побежали следом. Прохожие останавливались на тротуарах и глядели, кто недоуменно, кто испуганно. Никогда такого в Евпатории не бывало. Но не все были в испуге и недоумении. Город вздыбился и зашумел. Портовые рабочие во главе с Виктором Груббе вышли на улицу. К ним стали присоединяться случайные люди. Демонстрация прошла мимо гимназии. Здание молчало. Два-три юных лица мелькнули было в окнах, но тут же отпрянули. Из городского училища — там как раз была перемена — выбежало человек десять великовозрастных и включилось в группу. Но ремесленное училище Когена выплеснулось на улицу все до последнего человека: здесь командовал Сенька Немич. Махая своим неразлучным молотком, он кричал: — Ребята! К дому начальника гарнизона! За мной! Подхваченные вдохновением, ремесленники помчались за отрядом Груббе. На Греческой улице за воротами одного из домиков высилась шхуна без парусов, но уже с мачтами и в полном параде. Она стояла на стапеле, и греки всего околотка с криками пытались перетащить ее на катки, чтобы затем двигать к морю. Евпаторийские греки были иностранными подданными. Кормились они крымским морем, но кровь проливали за Грецию. Они отбывали воинскую повинность в своей древней Элладе, когда их звал туда сыновний долг и господин консул, но потом неизменно возвращались в Крым к своим родителям, невестам, домишкам и неводам. Это было крошечное государство, жившее очень обособленно. Поэтому революцией греки не интересовались: ведь это у тех, там, у русских. Но дело шкипера их взволновало: во-первых, шкипер шкиперу почти родственник, а греки уже рождались шкиперами, во-вторых, так ведь и каждого можно схватить, как щенка за шиворот, и бросить в острог. Оставив хозяину пока еще сухопутную шхуну, рыбаки влились в народное движение. На базарной площади, где помещался дом начальника гарнизона, работали три карусели. Залихватские шарманки с ерническими переборами сразу замолчали. Все мальчишки тут же спешились со своих красных, желтых, фиолетовых коней и кинулись навстречу Груббе, который махал руками и что-то кричал. Когда демонстранты подошли к дому Выграна, это была уже большая толпа. Первый камень полетел в окно второго этажа, осыпав балкон звоном разбитых стекол. — Выграна давайте! — Полковника! — Выграна! Выграна! Полковник вышел на балкон. — В чем дело, господа? — За что арестовали Бредихина? — Прошу разойтись. Кого надо, того арестовали. — Так у нас разговор не пойдет! — закричал Груббе. — Отвечай народу, за что арестовали! — Как ваша фамилия и кто вы такой? — Это не ваше дело! За что Бредихина? — Освободить Бредихина! — завопил Сенька Немич. — Паразиты! Шкуры буржуйские! Христопродавцы! — загремела толпа. — Господа, разойдитесь. — Требуем освободить Бредихина! — Я уже сказал: будет суд. А пока разойдитесь. Честью прошу. Выгран повернулся и вошел в комнату. Вслед ему сразу же полетели камни. Но из ворот дома уже выходил солдатский караул с винтовками наперевес. — Разойдись! — скомандовал прапорщик Пищиков. Из полицейского участка, что напротив, скакали безусые стражники, посвистывая нагайками, и бежали усатые городовые, размахивая револьверами на длинных оранжевых шнурах. — Разойдись! Через час адвокат Гринбах нанес визит прокурору Листикову. — На каком основании арестован Андрон Бредихин? Прокурор Листиков, седой кощей в черных очках, повернул к нему свой череп и заскрипел голосом гусиного пера: — Почему это вас интересует? — Я говорю от имени родственников, которые поручили мне вести его дело. Если же вспомнить события у дома начальника гарнизона, то, полагаю, этот вопрос вправе задать вам любой гражданин нашего города. — Гражданин города! — иронически скривив губы, повторил за адвокатом прокурор. — Кто этот гражданин? Босяк с Пересыпи? Он наклонился над столом, выбрал из сигарного ящика большой окурок и взял его в свой старушечий рот. Перекатывая сигару из одного угла губ к другому, прокурор выжидательно глядел на адвоката. Гринбах понял старый прием начальства заставлять клиентов обслуживать его и таким образом подсознательно признавать его превосходство, поэтому намеренно не дотрагивался до спичек, которые лежали тут же у ящика. Не дождавшись услуги, старик сам потянулся за коробком, чиркнул спичкой и в отместку дунул в адвоката целым клубом дыма. — По какой статье Бредихин арестован? — спросил Гринбах, отмахнувшись от сизых слоев сигарного аромата. — Где тут corpus delicti? [2] — Самоуправство. — Ничего тоньше не придумали? — Господин частный поверенный! Прошу не забываться! Вы на официальном приеме. — Тысяча извинений, господин прокурор! Я всегда был высокого мнения о вашем уме, но я довольно долго живу на свете и много раз замечал, что даже умные люди вынуждены говорить наивности, когда защищают заведомо неправое дело. — Вы очень развязны, уважаемый. — Дурное воспитание: я сын портного. — Пора бы об этом и забыть. — Рад забыть, но у кого учиться? Вот вы, например, закурили сигару, не сочтя нужным предложить и мне. К счастью, я некурящий. Но далее вы сочли возможным дохнуть на меня куревом, а я некурящий. К несчастию. Прокурор поперхнулся; — Прошу извинения. Отнесите это за счет моего склероза. — Не прикажете ли за счет вашего склероза отнести и обвинение Бредихина в самоуправстве? — Как вы не понимаете, упрямый вы человек! Бредихин, используя свое служебное положение, совершил покушение на присвоение шхуны господина Шокарева. Самоуправство — это самое мягкое, что можно ему инкриминировать. — Но где же покушение? Шхуна стоит на якоре у пристани Шокарева. А ведь Бредихин мог ее увести куда угодно, хоть в Турцию. — Не успел. Вовремя арестовали. — За что? — За самоуправство. — Но шхуна стоит на якоре у пристани господина Шокарева. Стоит или нет? — Стоит. — Где же самоуправство? — Стоит. А могла бы не стоять, если бы не были приняты меры. — Вот именно: «бы», «бы». Значит, он арестован не за то, что совершил, а за то, что мечтал совершить? — Хотя бы. — Мечтал, но даже не попытался? — Пусть даже так. — Но ведь мечта еще не создает преступления. Volentia non fecit injuriam[3]. Есть такой анекдот: два юнкера стоят у Зимнего дворца. Выезжает императрица. «Ах, какая женщина! Я бы опять хотел ее целовать!» — сказал один. — «Как опять? Разве ты ее уже целовал?» — «Нет, но один раз я уже хотел». Прокурор засмеялся. — Вас интересует юридическое крючкотворство, господин частный поверенный, а я гляжу в корень вещей. Поэтому вашу латынь и ваши анекдоты можете оставить при себе. Аудиенция окончена! Прокурор встал. Гринбаху ничего не оставалось, как взяться за шляпу. — Корень вещей сегодня называется «революцией». С огнем не шутят, господин прокурор. Имею честь. А Бредихин этот обойдется вам очень дорого. — Но-но, только без угроз, — проворчал старик, двинувшись к выходу с осторожностью, диктуемой тем, как бы пепел не осыпался с его коричневого окурка: это был единственный вид спорта, который прокурор мог себе позволить. Вечером Самсон привел Леську на квартиру Караева. Это был акт огромного доверия, и Гринбах, конечно, согласовал его со своим отцом. Впустила Леську Юлия, младшая сестра Сеньки Немича. Она же осталась с ним на кухне следить за тем, чтобы Леська только слушал, но не заглядывал в комнату. А взглянуть было интересно: оттуда несся высокий, слегка грассирующий, чуть-чуть барский баритон — так в Евпатории не говорил никто. — Арест Бредихина, — звучал баритон, инцидент очень полезный для революции: он возбуждает умы, раздражает в народе совесть. И все же мы должны объяснить рабочим, что идеология Бредихина не имеет ничего общего с политикой большевиков. Как говорил Маркс, во время революции делается глупостей ничуть не меньше, чем во всякое другое время. Не в том сейчас дело, хотел или не хотел Бредихин отобрать у хозяина корабль в пользу матросов. Пусть эта акция была бы совершена даже согласно постановлению общего собрания, все равно она была бы неправильной. Здесь перед нами типичный случай синдикализма, который, конечно, привел бы к анархии, если б наша партия стала на такую точку зрения. Не частное присвоение имущества буржуазии в пользу того или другого коллектива трудящихся, а национализация капитала в пользу пролетарского государства в целом — вот один из пунктов нашей программы. Это мы должны объяснить всем и каждому, потому что главная задача времени — идейная вооруженность народных масс. Пластическая речь оратора, ее литературное изящество произвели на Леську сильное впечатление. Сначала ему показалось, будто человек этот читает текст по брошюре. На минуту Леська забыл о своем горе. Но тут зазвучал глубокий бас Караева: — Так-то это так, но что же все-таки делать с Бредихиным, товарищ Андрей? Нельзя допустить, чтобы военщина сажала в кутузку всех, кого вздумается. — О Бредихине, — снова заговорил оратор. — Предлагаю послать товарища Гринбаха в Симферополь как бы от имени семьи Бредихиных. Мы же одновременно должны собрать подписи граждан под петицией, адресованной лично Джеферу Сейдамету… Леська вышел на улицу. У него был свой план действий. Вскочив в открытый дачный трамвайчик, он поехал к дому Шокаревых. Мысли жужжали, точно рой пчел. Товарищ Андрей… Судя по выговору, это явно не евпаториец. Но что такое «синдикализм»? Еще так недавно он видел революцию во всех поступках дяди. Он предпочитал их теоретическим абстракциям старшего Гринбаха и даже высказываниям Караева. И вдруг оказывается, Андрон совершенно неправ. Значит, надо все-таки знать теорию революции. Но вот и дом Шокаревых. Леська позвонил. Ему открыла горничная и, узнав его, хотела впустить, но Леська попросил вызвать Володю на улицу. Володя вышел чужой, холодный. Не здороваясь, он уставился на друга. — Володя… Я пришел извиниться за дядю. Кстати, он ничего дурного вам не сделал. Правда ведь? — Ну правда. — За что же его в тюрьму? — Он хотел по-большевистски… — Это все глупости! И совсем не по-большевистски! Это называется «синдикализм». Понимаешь? — А что это такое? — спросил Володя. — Сам не знаю, но знаю, что коммунисты с этим не согласны. — Кто тебе сказал? Леська осекся, но тут же придумал: — Гринбах сказал. — А при чем тут я? Камней вам больше отец не отпустит. Это уж извини. Живите себе в своей бане, если не умеете быть благодарными. Володя повернулся и пошел к парадной двери. Его рука уже не висела, как раненая; он теперь бодро помахивал ею, точно в строю. — Володя! — отчаянно заговорил Леська. — Подожди! Бог с ними, с камнями. В бане тепло… Как-нибудь зиму переживем… Только освободи Андрона! Володя! Будь другом! Володя! Шокарев удивленно остановился. — Как это «освободи»? Кто я такой, по-твоему? Генерал-губернатор? — Ты можешь… Ты все можешь… Одно слово отцу! Владимир! Леська зарыдал. Все, что он пережил за последнее время, вдруг разом хлынуло из груди. Здесь были и корнет-а-пистон, и история с гичкой, и удар Алим-бея, и стыд за Андрона и боль за него, а главное — мучительная путаница в мозгу от стыка различных взглядов на жизнь… — Хорошо! — сухо сказал Володя. — Помогу тебе еще раз. Хотя не знаю, зачем я должен это делать?8
Андрон вернулся и стал жить в бане. Шокарев списал со шхуны всех ее матросов, и прежде всего, конечно, шкипера. На другую работу никто Андрона не принимал. Время от времени он выезжал на шаланде ставить «кармахан», однако ноябрь поднимал крутую волну, и приходилось неделями сидеть дома. О постройке новой каменной хаты нечего было и думать. Ракушечник, завезенный гимназистами, грудой лежал на берегу без всякой надежды на лучшие времена. Теперь бредихинское пятно на булатовской нарядной даче выглядело просто нестерпимой нищетой, отпугивающей приезжих. Предводитель дворянства решил в сотый раз начать переговоры с Бредихиными. Вызвать деда, а уж тем более Андрона, он опасался: тут можно было нарваться на хамство. Леська пискун. Что с ним разговаривать? Пришлось послать за бабушкой. Когда старуха робко вошла в кабинет предводителя, Алим-бей лежал на диване: дедушкина соль все еще давала о себе знать. Розия сидела за отцовским столом и раскладывала наполеоновский пасьянс. Бабушку никто не замечал. — Тут меня вызывали… — тихо сказала бабушка. — А? Да, да… на-апа! — закричала Розия. — К тебе Авдотья пришла. Сеид-бей вошел в комнату и уставился на Бредихину. — Вот що, Явдоха! Оцея твоя баня, та ще с каменюками, для меня вже совсем нэ того… — начал он на ужасном украинском языке (Сеид-бей считал, что по-русски надо говорить только с интеллигенцией, а с простонародьем «по-малороссийски».) — Каменюки… Что каменюки? — заорал Алим-бей. — В твоей бане живет государственный преступник. Поняла? Чтоб завтра же его тут не было. Поняла? Ступай! Бабушка кивала головой, точно соглашаясь с каждым словом Алим-бея. Потом, ни слова не сказав, ушла с потерянным видом. — Зачем ты ее выгнал? — заворчал Сеид-бей. — Я хотел выторговать у них эту баню и этот сарай, а ты… — А зачем выторговывать? Ты отстал от жизни, старик. Андрошка теперь безработный. Жить им не на что. Значит, не сегодня-завтра сами придут кланяться. А придут — уступят за любую цену и сарай и баню. — Он прав, папа. Сеид-бей слегка призадумался, повел бровями и вдруг улыбнулся. — Пожалуй! Но с Бредихиными не так-то легко было справиться. Андрон снова появился на каменоломнях. Петриченко сходил с ним к Караеву. Караев пошел к отцу Муси, капитану каботажного плавания Волкову, который и взял Бредихина к себе боцманом на пассажирский пароход «Чехов», курсировавший вдоль Крымского побережья. Пароходик числился за Одесским портом, и в Евпатории над ним хозяев не было. Боцман, правда, не шкипер, но и не юнга. — С голодухи не помрешь, — весело сказал ему Волков. — Только не вздумай присваивать себе мой броненосец, а то и меня вышвырнут вместе с тобой. Итак, Андрон исчез. И все же эпизод с митингом у здания воинского присутствия, камни, брошенные в самого начальника гарнизона, освобождение Андрона Бредихина, которое приписывалось народному бунту, — все это коренным образом изменило самый строй мышления евпаторийцев. Если до этого случая городок бытовал самым обывательским бытом, то теперь на него нашло страшное: он начал думать! Да, он по-прежнему стоял на коленях перед начальством, но это были уже не те колени. Прежде стояли рабы, теперь бунтари. Каждому стало ясно, что явление это необратимо. Любому мальчишке было очевидно: так продолжаться не может, — что-то должно произойти! И когда пароходик «Чехов», завалившись набок, останавливался на евпаторийском рейде и огромный Андрон в сапогах на подковах громко и грозно проходил по улице, — он казался призраком революции. При взгляде на него хотелось петь запрещенную «Марсельезу». (Жителям этого политического захолустья «Интернационал» был еще неизвестен.) Но не все испытывали это желание. Проезжая по городу в воинском ландо, запряженном парой блистающих вороных, Выгран увидел Бредихина и погрозил ему пальцем. В ответ Бредихин показал ему шиш. Этого никто бы себе не позволил. И хотя по закону погрозить пальцем все равно что нанести оскорбление действием и Андрон имел право привлечь полковника к суду, но кто же посчитал бы, что полковник совершил этим беззаконие? Суд и не подумал бы заняться такого рода делом. Он просто-напросто не нашел бы здесь криминала. В каждой статье Уложения о наказаниях таился свой классовый подтекст. Другое дело — Бредихин. Выгран имел полное право привлечь Андрона к суду. Но на это полковник не решился: он понимал, что после бунта у его балкона мировой судья не рискнет вторично начинать дело против моряка. Андрон, словно иностранный консул, пользовался в Евпатории правом экстерриториальности. Еще ничего серьезного в городе не случилось. Еще власть принадлежала Шокаревым и их выграновской гвардии, но капитализм даже здесь дал трещину. Уносясь в своем ландо под милую сердцу музыку восьми подков, Выгран болезненно переживал свое бессилие перед Андроном. Остановить ландо, подбежать к Бредихину и с наслаждением надавать ему пощечин? В прошлом году он именно так бы и поступил. Но сегодня? Даже если бы Андрон и стерпел, — не стерпела бы толпа. Распинать она пожалуй бы не растерзала, евпаторийцы — народ добродушный, но вполне могласорвать с него погоны, а тогда — прощай мечта о генеральских эполетах, а с ними синие штаны с красными лампасами, «ваше превосходительство», бригада, а может быть, даже дивизия. Мало ли какая карьера возможна в армии, особенно в такое горячее время! Но оскорбление, нанесенное Андроном, жгло невыносимо. Это было оскорблением не только ему, но всем его богам и апостолам, всему офицерству, всей армии. Надо действовать! И полковник решил действовать.* * *
Караев говорил на тайном собрании: — Товарищи, город объявлен на военном положении. Выезд и въезд без разрешения комендатуры запрещен. Письма вскрываются. Раздались возмущенные голоса: — Безобразие! — Какое он имеет право? — Чем это вызвано? — Протестовать! — Мало того, — продолжал Караев. — Выгран намерен в ближайшее время устроить в Евпатории «Варфоломеевскую ночь». — Что это значит? — Это значит, что он решил расстрелять всех коммунистов, а также тех, кто им сочувствует. В списках значится триста человек. — Там, конечно, вся наша организация? — Ясно-понятно. — Необходимо срочно связаться с красным Севастополем, — произнес высокий, слегка грассирующий голос. — Просить помощи в любом виде. — А как связаться, товарищ Андрей? Телеграф и телефон в руках белогвардейщины. Письма вскрываются. — Надо послать к морякам человека, — предложил товарищ Андрей. — Но ведь выезд запрещен, — заметил Караев. — Мы сделаем так. В селе Ак-Мечеть работает мой брательник. Надо забросить туда человека, он повезет мою записку, а ребята доставят его на рыбацком баркасе в самый Севастополь. Кордонной батарее Ак-Мечеть не видна, — предложил Кораблев. — Предложение дельное. Кто поедет в Ак-Мечеть? Добровольцы есть? — Есть! Я! — вызвался Немич. — А как добраться до Ак-Мечети? Сейчас по всем дорогам рыщут эскадронцы. Вчерась шел я в каменоломни к Петриченко, так меня щупали ровно четыре раза, — сказал кто-то. Поднялся Груббе. — Поручите это дело мне. Виктор направился прямиком на виллу Булатова. Ему нужен был Леська Бредихин. Леська ходил у моря недалеко от купальни и глядел на нее так, точно вот-вот оттуда бросится в воду Гульнара. С тех пор, как ее услали в деревню, Леська, к стыду своему, мало о ней думал: события так стремительно набегали на события. Но сейчас, когда все волнения закончились и Андрон снова очутился на свободе, Леська с дикой тоской чувствовал отъезд Гульнары. Теперь ему не хватало даже озорной Шурки с ее «та чи вы?». Шурку отправили вместе с Гульнарой. Что делать? Они даже не простились друг с другом. «Не простились» — какое странное выражение. Им нечего друг другу прощать. Но что ему делать? Что? Так он брел по лиловому зеркалу песка, влажному от облизывающих его волн, и вдруг увидел на диком пляже дедушку. Дед понуро стоял у моря и слушал. — Ага, собака! — шумело море. — Каменного дома захотелось? Так вот же тебе, вот тебе дом! — Да какой это дом? — оправдывался дедушка. — Так себе. Домишко. — Дом, дом! — гремело на своем море, обдавая старика пеной. Леська пошел обратно, чтобы Петропалыч его не заметил. Он знал, что отношения деда с морем были подобны отношениям Иоанна Грозного с богом. Он и сам, хотя ему было стыдно, разговаривал бы так, если не с морем, то с судьбой. Судьба не раз кричала ему: «Ага, собака!» Но Леська старался в судьбу не верить. Он верил в чувство. В чувство Гульнары. Он знал, что и она томится о нем в своей деревне. Пускай не так, как он, — Гульнара, в конце концов, ребенок. А там, на Альме, осенние сады, рыжие, медные, шоколадные. Тополя шумят вверху, как море. Кругом пахнет грушами (у них такой медовый запах), красными яблоками кандиль, — у этих запах мороза. А Гульнара, глубоко отражаясь в блестящем паркетном полу, разглядывает себя в трюмо и смотрит в темную глубину зеркала: а вдруг оттуда появится он, Леська! Ах, если б и ему туда же. В любой роли. Хоть бы дрова привозить со станции Бахчисарай в эту деревню, — как ее черт, забыл! Он лежит на дюне, зажимает в кулаке песок и пропускает его струйкой. Кулак его сейчас похож на песочные часы. Любой автор заставил бы сейчас Леську думать о величии Времени. Тем более на берегу моря. Но Леська думал о Гульнаре. Он снова пошел назад. Опять поравнялся с виллой Булатовых. Айшэ-ханым по-прежнему барабанила на рояле этюд Шопена ре-мажор — «Лето прошло» (единственное, что она знала), а Розия без передышки бубнила по телефону какой-то подружке: — Тру-ту-ту-ту-ту, понимаешь? Тру-ту-ту. Понимаешь? Леська подумал о том, как редки среди людей личности. Ведь если вдуматься, люди — народ меченый. Вот, например, Листиков — это Двадцать Тысяч. Отними у него эту цифру — и нет человека. Или Айшэ-ханым. Она мечена своим шопеновским раз навсегда данным этюдом. Розия — «тру-ту-ту, понимаешь?» Но сейчас, кстати сказать, даже она была ему приятна. Все-таки сестра Гульнары. А Гульнара… В ней ничего меченого. Это человек, а не «людина», как сказала бы Шурка. Это… Это… — Елисей! Леська обернулся: Груббе. — Есть, понимаешь, та-акое дело. З-зубы болят! — Какое? — Только смотри: никому. Ни одна то есть душа чтобы. Надо, — сказал он шепотом. — Сеньку… Понятно? Сеньку Немича… отправить в Ак-Мечеть. — Зачем? Виктор объяснил. — А как же я его отправлю? — На вашей яхте. — Она давно в сарае у Видакасов. Весны дожидается. — Неважно. Спускайте сейчас, з-зубы болят. — Но ведь яхта не моя. Как я могу? — Эх, пеламида! Захочешь, так и сможешь. Ты парень фартовый. — Но ведь… — Нет разговору! Не сделаешь — за врага считать будем. Ты ж пойми: «Варфоломеевская — з-зубы болят! — ночь»! Триста лучших сынов! А я за тебя поручился перед всеми. Понятно? Ну, бывай! Мир праху! Виктор пошел на улицу. Леська глядел на его синий заплатанный свитер, на штаны колокол, на финку, привязанную к поясу, и думал: «От меня уходит Революция». Поэтому, еще не успев опомниться, он уже спешил к даче Видакасов. — Найдется у тебя немного керосину? Я тебе за это домашнее сочинение напишу. — Керосин найдется, — сказал Артур. — А сочинение твое у меня уже есть. — Как есть? Откуда? — Написал ты Сашке по Белинскому? — Написал. — Ну, вот. Прочитал он это дело, увидел, что Галахов ему не поверит, и продал мне за двадцать керенок. — А тебе Галахов поверит? — Не думаю. Но я посмелее Сашки. Положу на кафедру, как другие, — и все тут. — Кстати, о смелости… — начал Леська. Елисей совершенно не был хитер. Скорее наивен. Но жизнь складывается так, что ничто само в руки не дается. — О смелости — сказал он, сам удивляясь своей изворотливости. — Мы недавно с Володькой говорили о нашем кружке. И вот какой нашли недостаток. Может быть, даже порок. Мы занимаемся спортом, никогда не подвергаясь никакому риску. Вот, например, у нас нет бокса. — Как это нет? — Э! Бокс по самоучителю… — А где я тебе в Евпатории инструктора достану? — Я и не требую, а только говорю, что… — Бокса у нас не может быть. Но мы — народ приморский. Наше дело — гребля, плаванье, парусный спорт. — Есть у нас яхта, — сказал Леська Артуру без всякой подготовки, — но мы только катаемся на ней, да и то в тихий летний денек. А почему не попробовать ее в зимнюю погоду? Давай прокатимся по волне, ну хоть от «Дюльбера» до «Терентьева». Не струсишь? — Да ты кому говоришь, курносый? Сам не струсь. — Я-то трушу, скажу откровенно, — сказал Леська через силу, густо покраснев. — Но попробовать смерть как хочется. — Попробуем. — Только давай на первый раз пригласим буквально трех человек: ты, я и Улька. Все-таки дело опасное. — Finis, — сказал Видакас по-латыни, хотя имел по этому предмету одни двойки. В условленный день гимназисты собрались на пляже у заколоченной на зиму кафе-купальни. Яхта уже лежала на боку. Свинцовый киль — рядом. Но тут произошло небольшое недоразумение: вместо трех человек явилось четверо. Четвертый — Сенька Немич. Был он в гимназической шинели и фуражке с гербом. Все честь по чести. Правда, Бредихин, отдавший ему свою форму, надел поэтому кожаную зюйдвестку и шерстяной бушлат дяди, но это было естественно, поскольку он должен был сидеть на руле. — Авелла, Сенька! — сказал Артур. — Ты что? Гимназистом заделался? Леська отозвал Артура и Ульку в сторону. — Понимаете, напросился. Я по мягкости не мог отказать. — Медуза ты, вот кто! — Он нам бесплатно баню помогал ремонтировать. Как я мог ему отказать? — А зачем натрепался? — Натрепался… — грустно признался Елисей, уж и не зная, как выпутаться. — Хорошо! Черт с ним! — сказал Канаки. — А «мама» кричать не будет? — Кто? Сенька? Самым трудным делом на первых порах было столкнуть «Карамбу» в большую волну, прыгнуть в яхту всем сразу и тут же, пока она еще не перевернулась, вдеть свинцовый киль в положенную для этого щелину. Ребята поплевали на руки и стали ждать команды Артура, а сам он караулил момент, чтобы яхта могла с разбегу взлететь на гребень уходящей волны. И вдруг с батареи к ним подбежал офицер. Он бежал, придерживая шашку. Леське на минуту стало жутко. Но офицер оказался всего-навсего Пищиковым, бывшим питомцем евпаторийской гимназии. — Мальчики! Что это вы затеяли? — А вот хотим испробовать «Карамбу» в зимних условиях. — Да вы же утонете, несчастные! — Мы поплывем вдоль берега до дачи Терентьева и, если будет трудно, выбросимся на дикий пляж. — А вам известно, что выезд из Евпатории запрещен как по суше, так и по морю? — Что вы, Юра! Какой же это выезд? Мы только до Терентьева. Пищиков поверил и стал глядеть, как сдвинется «Карамба». Дважды яхту отбрасывало назад. Наконец ее удалось поставить носом против волны, и она взлетела, как дельфин, потом нырнула, но уже по ту сторону вала. Артур мгновенно поставил кливер — и яхта, избежав громадных береговых воли, вышла в большую, но не столь уж буйную зыбь. Пищиков зааплодировал, помахал фуражкой и пошел назад. Артура он знал хорошо, Леську несколько раз видел, а к Ульке и Немичу не придирался: ведь на них была гимназическая форма. «Карамба» летела великолепно. Никто от нее этого не ожидал. Правда, качало ее и носовой и бортовой. Дачи Терентьева яхта достигла с невероятной быстротой и вот уже скользнула за мыс. Теперь полагалось повернуть ее против берега и, подняв киль, выброситься на пляж. Но вместо этого яхта явственно стала уходить от земли. Улька первый обратил внимание на перемену курса. — Нас уносит в море! — закричал он. — Не уносит, а я сам ее туда веду, — спокойно сказал Леська. — Зачем? — Мы едем на Ак-Мечеть. — Вот тебе на! С какой стати? — крикнул Артур. — Это что? Опять твои севастопольские штучки? — заорал Улька. — Рыбаки Ак-Мечети доставят Немича в Севастополь, иначе в Евпатории произойдет «Варфоломеевская ночь», как задумал Выгран. — Не узнаю Леськи, ей-богу, — сказал Канаки. — Всегда был такой тихий, смирный. — Жизнь сложнее нас, — философически, но вполне серьезно изрек Леська. — Поворачивай к берегу! — строго скомандовал Артур. — Слышишь? А то мы тебе покажем такую «Варфоломеевскую»… — Брось, Артур. Неужели ты до сих пор не заметил, что я сильнее тебя? К тому же Немич сильнее Ульки. Так что вы тут не очень. Помолчали. На дымном горизонте показалось парусное судно. — Из Одессы идет, — сказал Немич. — А ты молчи! Не твое дело! Еще помолчали. — Но раз вы решили идти на Ак-Мечеть, почему не сказали сразу? Мы бы хоть хлеба захватили. — Хлеб есть. Леська толкнул ногой брезентовый мешок. Оттуда выкатился житный каравай. — И колбаса есть, — виновато улыбаясь, сказал Немич. Он достал из того же мешка свернутую канатом колбасу, четыре каленых яйца и соль в довольно крупных кристаллах — явно с соляного промысла. Затем, разложив на коленях газету, сразу же взмокшую от водяных брызг, погрузил на нее свои яства. — Шамайте, хлопцы! Артур и Улька сидели безучастно. — Отломи мне хлеба и колбаски, — сказал Леська. Они принялись есть вдвоем, при этом Сенька грыз соль, как сахар. Судно, шедшее из Одессы, ощутимо прояснялось: уже можно было понять, что это бриг. Но ребятам было не до него. — Что это там на бриге? Мальчики! Бриг нырял с волны на волну. Паруса у него оставили только на фок-мачте, обе другие торчали оголенными крестами, поэтому особенно ясно на рее бизани был виден человек на веревке, который кружился вокруг самого себя и делал невероятные виражи в лад с качаниями брига. — Да ведь это повешенный! — закричал Сенька Немич. Взволнованный Артур ухватил колбасу и, не отрывая глаз от страшного зрелища, стал жевать ее со всего куска. — Из Одессы идут, — успокоительно сказал Немич. — Значит, матросы повесили своего капитана. — Ну! Правда? — обмирающе пролепетал Улька. — А что ж другое? В Одессе революция. Там не посмотрят! Голос его приобрел нотки угрозы. Улька опасливо оглянулся на Немича. Никто ничего больше не говорил. К вечеру дошли до Ак-Мечети и благополучно выбросились на берег. Немич взвалил на спину свой мешок, Артуру и Ульке подал руку, обнял Леську и пошел по направлению к рыбачьему поселку. — Ну как? — весело спросил Елисей. — Бить меня здесь будем или оставим до Евпатории? — Извини! — тихо сказал Артур. — У меня к тебе сейчас только одна претензия: почему ты с самого начала не посвятил нас в свою тайну? Это просто оскорбительно. Неужели мы не помогли бы Сеньке, если б узнали про «Варфоломеевскую ночь»? — Елисей! — сказал Улька. А что надо прочитать, чтобы ясно представить себе коммунизм? А то ведь все как будто что-то такое знают, а я один ничего. Неудобно как-то, верно? — Я и сам неграмотный, — ответил Леська, смеясь. — Сам живу на обрывках фраз: тот обронил, этот процедил сквозь зубы… Хватаю! Елисей глядел на них с мягкой улыбкой: мальчики стали взрослеть на глазах. «Повешенный, очевидно, неплохо агитирует», — подумал он, сам не ожидая от себя такой жестокости. — Ты лучше вот что скажи: как мы поедем обратно? — оборвал разговор Артур. К рассвету все трое были уже в городе. В Евпатории тем временем начались аресты. Контрразведчики, сопровождаемые эскадронцами, врывались в квартиры, указанные в списках, и уводили арестованных на дачу «Вилла роз», штаб-квартиру Выграна. «Варфоломеевская ночь» разразилась гораздо раньше, чем ее ожидали. Утром выяснилось, что списки оказались неполными: Караева не взяли. Но в таком случае за что взяли всех других? Демышева, Кораблева, сестер Немич — Варвару и Юлю? Все еще надеясь на закон, Караев решил пойти к Выграну, потребовать от него ответа. Он надел единственный свой выходной костюм цвета маренго, рубашку с крахмальной манишкой, серый галстук и серую шляпу. Жена прошлась по костюму щеткой и сказала: «В добрый час». Они поцеловались, и Давид бодро и даже молодцевато пошел разыскивать Выграна. Наивность в начале революции была порой свойственна даже и некоторым великим людям. Караев шел, постукивая каблуками. Он шептал про себя первые слова будущей беседы с Выграном: «Какое вы имеете право, господин полковник…» Вот он прошел мимо «Дюльбера» и вскоре очутился у ворот серой дачи «Вилла роз». — Я к полковнику Выграну! — бросил он часовому с таким видом, что часовой чуть не взял «на караул». — Постойте! Вы кто такой? — спросил подошедший к ним начальник наружной охраны капитан Новицкий. — Я председатель Евпаторийского военно-революционного комитета. Новицкий растерялся. — Проводите меня к Выграну! — потребовал Караев. Капитан готов уже был подчиниться властному голосу, но в этот момент к ним подошел прапорщик Пищиков. — Это Караев! — закричал он в испуге. — Самый страшный большевик города. Бейте его! Пищиков с размаху ударил Караева в лицо. Новицкий бросился на подмогу. — Бей его! Чего стоишь? — закричал он часовому. Часовой вздрогнул, потоптался на месте, крякнул, матюкнулся и принялся действовать прикладом. Караев лежал на боку. Он тихо стонал. Изо рта пузырилась кровь. Капитан ногой опрокинул его на спину. Теперь стало видно, что у Караева выхлестнут глаз и выбиты зубы. Очнувшись, он стал надрывно кашлять, захлебываясь кровью. Капитан, тяжело дыша от усталости, вдруг увидел сторожа Рыбалко, обслуживавшего «Виллу роз». — Мешок принеси! Живо! И веревку! Капитан и прапорщик накинули на шею Караева петлю, притянули голову к ногам, скрутили и, надев на него мешок, поволокли к пляжу. По дороге Новицкий, достав лопату, изо всех сил врезал ее в свою жертву. В мешке что-то хрустнуло. Когда притащили Караева к морю, он еще дышал. Стали рыть могилу. Караева бросили в мокрую яму и засыпали живого. — Нет, вы подумайте! — возмущенно говорил капитан прапорщику на обратном пути. — Посмел явиться! Лично! Важная птица! А? Только подумайте! Наглость какая!.. Ему было стыдно перед Пищиковым. В это утро очень волновалась семья Бредихиных: ночью приходили за Андроном, но, к счастью, он находился в плавании. А тут еще Леська пропал. А Леська въезжал в город, сидя с товарищами в яхте, которая с вынутым свинцовым килем стройно высилась на телеге. Первым, кого они увидели у виллы Булатовых, был Девлетка. Встреча оказалась случайной, но очень важной. — В городе аресты, — сказал Девлетка громким шепотом, хотя рядом никого не было. — Приходили за Андроном. Лучше спрячься пока что, а то Алим-бей и на тебя напустится, он теперь просто с ума сошел. Девлетка, опасливо озираясь, убежал. — Тебе надо прятаться у Володьки, сказал Артур. — К Шокаревым с обыском не пойдут. — Правильно, — согласился Леська и соскочил с телеги. — Так и сделаю. Артур и Улька поехали дальше, но Елисей пошел не к Шокаревым, а к доктору Казасу. Казас, один из тех легендарных врачей, которые не только лечат бедняков бесплатно, но еще снабжают их лекарствами и деньгами, был отцом единственной дочери, Ольги. Ольга, по-видимому, должна была стать невестой Листикова. Вообще же она входила в их компанию, и Леська считался у них в доме своим человеком. Здесь тоже обыска не должно быть. Когда Леська звонил, пальцы у него дрожали. — Оля дома? — Нет, — сказала горничная. — Она уехала в Симферополь. У Леськи упало сердце. — Кто там? — раздался из столовой голос Казаса. — Леся Бредихин. — Пусть идет сюда. Леська шагнул в коридор, снял бушлат и вошел в столовую. Борис Ильич сидел за самоваром и играл в карты с каким-то бородатым мужчиной. — Знакомьтесь! — сказал Борис Ильич. — Мой коллега — земский врач. Тоже Ильич, но Дмитрий. Даша! Угостите гимназиста чаем. Пока горничная угощала Леську, врачи беседовали о каком-то интересном медицинском случае. Леська пил чай, жевал бутерброды, но не чувствовал вкуса. Наконец он не выдержал: — Господа! Вы слышали что-нибудь о том, что Выгран устроил в Евпатории «Варфоломеевскую ночь»? Он арестовал всех, кто сочувствует коммунистам. — Впервые слышу… сказал Борис Ильич и растерянно высыпал карты на стол. — Да вы-то чего волнуетесь, молодой человек? — очень спокойно спросил Дмитрий Ильич. — Разве вы сочувствуете большевикам? — Сочувствую! Думаю, что и вы сочувствуете. Разве может хоть один порядочный человек не сочувствовать идее коммунизма? — Не знаю. Не думал. Медицина вне политики. — Вот-вот! — сказал Леська, еще более раздражаясь. — Вчера прописали двадцать — тридцать микстур, потом пообедали, к вечеру пришли к своему коллеге играть в «шестьдесят шесть», засиделись, заночевали, а утром, перед тем как идти в больницу, решили доиграть? — Приблизительно так. — Абсолютно чеховский тип! — воскликнул Леська, едва удержавшись, чтобы не сказать «симбурдалический». — Допустим. Но что же тут плохого? — А то, что польза от ваших капель и пилюль равна нулю, когда совершаются злодеяния Выграна. — Да я-то что могу поделать? Вот чудак человек! — Можете поделать! Вся интеллигенция должна явиться к Выграну с самым решительным протестом. — С каким протестом? Против чего? — изумился земец. — Ничего еще не известно. Он спросит: «С чего вы взяли? О какой „Варфоломеевской ночи“ речь? Откуда у вас эти сведения?» А мы ответим: «Нам сообщил один гимназист…» Миша или Боря, не знаю, как вас величать. Леська ушел из этого дома, унося в груди жаркую ненависть к чеховским бородкам. Он пошел от набережной в город тем же путем, каким шел из города к набережной Караев. Артель греческих рыбаков тащила из воды невод. Леська подошел к ним, раздобыл лямку, надел ее на себя и, как пристяжной конь, изо всех сил напрягаясь, стал тащить невод. И вдруг на горизонте зачадили два густых черных дыма. Рыбаки остановились. — Пароходы. — Пароходы. Но откуда сейчас к нам пароходы? — Откуда?.. Из Ялты, понятно. — А может быть, прямо из Севастополя? — Из Севастополя быть не может: там советская власть. — Давайте, давайте, ребята! — закричал хозяин невода Анесты. Рыбаки снова потащились от воды к дюнам, вытаскивая сажени мокрых канатов и обливая брезентовые штаны солеными каплями. Но Леська напряженно следил за горизонтом и вдруг воскликнул: — Военный корабль! Он бросил лямку и побежал к пристани. За ним понеслись трое молоденьких греков. Портовой матрос Груббе поднял бинокль, взятый из сторожки, и, ликуя, закричал: — Крейсер «Румыния»! За ним «Трувор». Это десантный транспорт! Крейсер остановился на рейде. Через пять минут с него слетели два гидроплана и ушли по направлению к вокзалу. Население со всего города бросилось на пляжи. Крейсер молчал. Так прошел час. Население начало расходиться. И вдруг борт крейсера вспыхнул и окутался желтоватым дымом. Грянул залп. Через секунду над пристанью пронеслось удивительное звучание, похожее на мирный всплеск шаланды где-нибудь у домашней купальни. И вскоре грянул взрыв и поднялся раскидистый дуб серого дыма в самом фешенебельном районе дач. Прошла еще минута, и снова борт озарился пламенем. Услышав канонаду, евпаторийцы вместо того, чтобы прятаться в подвалах и погребах, снова кинулись к берегу. Ковыляли даже знаменитые греческие старухи. Еще бы: часто ли увидишь такое? Леська ошалело глядел на корабль. Солнце ударило по иллюминаторам, и они зажглись огнями «Св. Эльма». Для белогвардейцев этот крейсер возник, точно предвещающий гибель силуэт «Летучего голландца». Короче говоря, в глазах Леськи крейсер был объят всеми морскими легендами. Белые почувствовали их еще острее. Когда грянули первые удары орудий, татарский эскадрон аллюром «три креста» поскакал дорогой на Симферополь. Теперь этот марш уже не сопровождался музыкой. Вскоре по той же дороге зафыркал выграновский «фиат». Драп шел совершенно открыто. Между тем «Румыния» вела огонь по дачной местности, где высились самые красивые здания города: театр и публичная библиотека. Тут Леська очнулся. Он бросился в сторожку, сорвал с одного из пробковых буйков красный флажок и, взобравшись на пристанскую мачту, начал сигналить: «Мы свои!» И случилось самое потрясающее в Леськиной жизни: крейсер послушался его и перенес огонь в степь. Корабль на рейде… Его привел приятель Бредихина юный слесарь Сенька Немич. Крейсер пришел по зову маленькой группы партийцев. Партией был и сам крейсер. За ним стоял красный Севастополь. За Севастополем — могучая Совдепия. Залпы «Румынии» были для Евпатории голосом «Авроры», но крейсер не казался меньше от того, что брал не Санкт-Петербург, а маленький приморский городок: революция — везде революция, подвиг — всюду подвиг. Когда Леська спустился, он сразу попал в объятия Виктора Груббе. — Спасибо, друг! Я ж всегда говорил: «Леська — парень фартовый», з-зубы болят. — Вам спасибо, товарищ! Но долго обниматься им не дали. На пристани уже сгруппировались члены подпольного ревкома — Демышев, Познанский, Соглобов, Очкин. Они встречали десант, который шел к ним с корабля на двух баркасах. Уже раздавали берданки и гранаты всем, кто хотел вооружиться. Леська получил маузер и с группой молодежи кинулся в тюрьму освобождать арестованных. Вечером в городском сквере состоялся митинг. Леська стоял недалеко от раковины, где летом играл симфонический оркестр, а сейчас была водружена трибуна, с которой ораторы разъясняли населению смысл сегодняшних событий. — Товарищи! Час назад мы отправили по адресу «Севастополь. Центрофлот. Революционный комитет» радиограмму о том, что город Евпатория отныне входит в состав великой Советской России! Леська вздрогнул. Где он слышал этот баритон, слегка грассирующий и даже чуть-чуть барский? «Товарищ Андрей!» Елисей протолкался к самой эстраде, чтобы воочию увидеть этого человека. Перед ним на трибуне стоял знакомый ему земец. Он говорил о величии Октябрьской революции, о мировом значении коммунизма. — Кто это? — спросил Леська соседа. — Не знаю. Леська поискал глазами и увидел Юлию Немич. — Кто этот человек? Варвара улыбнулась: — Не знаешь? — Нет. — Вот симбурдалический! — засмеялась она. — Это же «товарищ Андрей», Дмитрий Ильич Ульянов, родной брат Ленина. По городу проносился грузовик. На нем стояли красногвардейцы с винтовками. Среди них Гринбах-отец, который кричал прохожим: — Граждане! Смотрите, что белогвардейцы сделали с товарищем Караевым: они искалечили его и живьем закопали на пляже! Окруженный черными и серыми рабочими блузами и робами, ярко-белой статуей высился забинтованный с головы до ног труп Караева. Негнущийся, он мчался в объятиях Виктора Груббе. Рядом, опираясь на руку Варвары Немич, стояла мать Караева, пожилая женщина в железных очках. Также член партии. В тот же день была выпущена траурная листовка. В тот же день по распоряжению Ревкома Евпатория переименована в город Караев. В тот же день на крейсере начался суд над арестованными белогвардейцами.9
Когда Леська на заре вышел из бани, дед и бабушка, вмазавши в яму котел, сыпали в него каустическую соду; они варили из дельфиновых туш мыло. Хотя оно невыносимо воняло рыбой, его охотно покупали: мыла в городе не было. Леська побежал к вилле. Она безмолвствовала. Сбежал даже Девлетка. Куда делись Булатовы, когда исчезли, никто не знал. Леська дернул дверь: заперта. Он взобрался на выступ и заглянул в комнату Гульнары. У него замерло в груди, когда он увидел ее узкую постель под голубовато-белым одеялом, сухие дикие травы в стакане на ночном столике, маленький будильник — черный с золотом, на стене теннисную ракетку в чехле из клеенки… Послышались быстрые шаги. Леська соскочил с уступа и увидел встревоженных Артура и Ульку. — Шокаревы арестованы! — Старик и Володька! — Их увезли на крейсер. Там теперь суд. — Понимаешь, что это значит? В тюрьму матросы не сажают: либо пуля в лоб, либо иди домой. — Что надо делать? — спросил Леська. — Надо поехать на крейсер и попытаться их спасти. Пойдем спустим яхту. — Пошли. У дачи Видакасов их поджидал Гринбах. — А я за вами. Слышали? Володька арестован. — Да, да. Мы решили поехать на «Румынию». — Ни черта не понимаете в революции! На шаланде поедем, понятно? На шаланде! А гимназические фуражки и шинели долой. Через полчаса шаланда пошла к «Румынии». Примерно за четверть мили их окутал сложный запах военного корабля: смесь железного нагрева в машинном отделении с едкостью углекислого газа и ароматом флотского борща. Мальчики дружно гребли. Вот у борта показался кок и выплеснул в море ведро грязной воды. Потом он исчез. Мальчики гребли. Потом появился матрос, который, спустив на веревке швабру, стал полоскать ее в воде. Затем он вытащил швабру, поглядел на шаланду, но тут же удалился. Через минуту два матроса подвели к борту связанного человека в одном белье. — Раз-два, взяли! Деловитым движением они высоко подняли человека и швырнули его в море. На босых ногах висел чугунный колосник. Белый призрак пошел в воду прямолинейно, как гвоздь. Мальчики, не сговариваясь, затабанили. Самый дальний круг, отплывший от казненного, нежно коснулся шаланды. Гринбах поднялся во весь рост и крикнул: — Эй, на крейсере! — Чего тебе? — Спускай трап! — А вы кто будете? Вместо ответа Гринбах скомандовал: — Полный вперед! Он стоял в распахнутой тужурке, из-под которой виднелась тельняшка. Это убедило. — Кто такие? — уже мягче спросил один из матросов. — Свидетели. Проводите нас в трибунал. Ульку оставили в шаланде, но он запротестовал: ему было жутко. Пришлось остаться и Артуру. По трапу взошли только Самсон и Леська. Матрос повел вниз, где крепко и вкусно пахла смолой веревочная дорожка, бежавшая по коридору. Потом, открыв стеклянную дверь, ввел их в кают-компанию. Группа матросов и кое-кто из евпаторийцев сидели за тремя столами. Матросы были в новеньких шерстяных голландках. Все с красными бантами. Из евпаторийцев гимназисты узнали Демышева, Симу Бай, Петриченко, Полонского. Перед трибуналом стоял капитан Новицкий. Без кителя. В одной рубахе. Рядом с ним сторож «Виллы роз» старик Рыбалко. В кают-компании курить не положено, но сейчас курили все. Табак-самсун лежал золотисто-рыжей копной на газете, и каждый брал столько, сколько хотелось. — Ты самолично видел, как Новицкий убивал Караева? — спросил председательствующий матрос. — Самолично, уверенно и печально ответил Рыбалко. — Правду он говорит? — обратился председатель к Новицкому. — Правду. — Ну что же, товарищи. Дело ясное. Какой будет приговор? — Колосник и в воду! — Кто за? — Еще имею добавить, — сказал Рыбалко. — Когда уже Караева запихнули в мешок, этот Новицкий ка-ак дасть ему заступом! Ей-богу! Вот вам истинный крест! Я и сейчас слышу… как оно там хрустнуло. Эта подробность всех потрясла. — А зачем же вы так? — тихо и страшно спросил председатель Новицкого. — Ведь он и без того был искалеченный. Новицкий молчал. — И закопали они его еще живущего, — снова добавил Рыбалко, грустно качая головой. — Видали зверюгу? — сказал матрос и, глубоко затянувшись, тяжело выдохнул дым из ноздрей. — В топку его! У Новицкого подкосились ноги, и он попытался ухватиться за Рыбалко. Старик брезгливо отстранился. Два матроса подхватили офицера под руки и увели из кают-компании. — Вам чего, ребята? — спросил гимназистов председатель. Ребята стояли зеленые от страха. Здесь пугало все: и чудовищное злодеяние офицера, и не менее ужасная месть матросов. — Испугались, мальчики? — мягко улыбаясь, спросил Петриченко, узнав Леську. — Ну, давай, Бредихин, докладывай! — Пугаться тут нечего, коли вы свои, — строго добавил матрос. — Для вас это все делается! Для завтрашнего вашего счастья! Не пугаться, а помогать вы должны, гаврики! — Мы и пришли помочь! — пролепетал Леська. — Вот это дело другое! А в чем она, ваша помощь? — Вы арестовали нашего друга, Володьку Шокарева. А он не виноват. Все расхохотались. — Вот это да! Вот это помощь! — А как же? — отчаянно завопил Леська, стараясь перекрыть смех. — Неужели революция думает казнить невинных? Смех оборвался. — Но-но! Ты не завирай! Казнить можно и по ошибке, а вот насчет того, что революция так думает, то тебе за это уши оборвать нужно. — Брось, Сергей Иваныч, — миролюбиво шепнул Петриченко. — Это Леська Бредихин, сын и внук рыбака. Я его еще вот таким знаю. — А что же он! — громко ответил на шепот матрос. — «Революция думает»… Что революция думает, тебе, дураку, не додуматься! — Ну что ж, можете и меня в море! — запальчиво воскликнул Леська. — Молчи, Елисей! — поднял голос Петриченко. — Тут тебе не гимназия. Не с директором разговариваешь. Гринбах крепко ущипнул Леську. Леська охнул и недоуменно оглянулся на Гринбаха. Все снова рассмеялись. — Кто такой этот Шокарев? — Помещик. Хозяин каменоломен. Имеет пятнадцать миллионов, — сказал Петриченко. — Ага. Откуда ж у него такие средства? От трудов праведных? Леська растерялся. — То-то! А ты спасать его приехал? Кровососа выручать? Тоже мне! Сын рыбака называется! Леська тихонько заплакал. — Э! Да он к тому же еще и младенец! Но Леськины слезы всех умилили. — Они спасли… моего дядю. Он в тюрьме… А они спасли… — Это верно, — сказал Демышев. — Про это весь город знает. — Гм… Вон как. А за что дядьку посадили? — Он хотел… отобрать у Шокаревых… шхуну. Новый взрыв хохота. — Ох, сила! Молодчага, видать, у тебя дяденька. А? Так-таки прямо и отобрать? Для себя лично или во имя революции? — Не в том сейчас дело! — горячо вмешался Гринбах. — Вы только вдумайтесь: Андрон, его дядя, хотел отобрать у Шокаревых шхуну, и они же добились, что его выпустили на свободу. Все замолчали. — Ну что ж. Как скажете, товарищи? — спросил матрос. — Шхуну мы у них, понятно, отберем. И каменоломни тоже. А самих, пожалуй, отпустим. А? Пускай все жители понимают благородство революции.10
Волною выбросило на берег труп. Тучный, разбухший, он застрял под мостиком булатовской купальни. Леська боялся выйти из бани. Пошел глядеть Петропалыч. — Прокурор это. Господин Листиков. Был всегда сухой, как таранька, а теперь… Но все же узнать можно. Старики пошли за лопатами. Леська лежал на верней полке и прислушивался. Вот мимо дверей прогремела тачка и, замирая, принялась чирикать все тише. Потом затихла: старики, очевидно, подошли к трупу. «Как это все вынести? — думал Леська. — Я не хочу этого! Эпоха? Пусть. Революция? Преклоняюсь. Но этого я не хочу. Понимаете? Не хочу — и все тут! Мне это противно, омерзительно. Буду картошку чистить. Подштанники вам стирать. Что хотите! Но это — нет! Пускай матросы, пускай Петриченко, если им так хочется. Но не я. Только не я!» Вошли бабушка, дед и Петриченко. — Нет, нет! — говорила бабушка. — Мы туда не переедем. — Леська! — окликнул Петриченко. — Ты здесь? Объясни своим старикам. Ревком разрешает вам переселиться в дачу Булатовых. Понимаешь? Разрешает. Это — официальное постановление. А они упрямствуют. Не хотят. — А чего хорошего? У нас тут хоть угол есть, — протестовала бабушка. — А потом что? Вы уйдете, вернутся хозяева… — Хозяева больше не вернутся. В Симферополе, в Керчи, в Феодосии — всюду восстания. Вся Россия стала красной! — Пускай хоть золотой. Все равно к Булатовым не перееду! — От нехай проклятые! — выругался по-украински Петриченко. — Для кого ж революцию делаем? Для вас же делаем! Тьфу! Он вышел и, уходя, долго и досадливо бранился. — Обидели человека, — грустно сказал дед. Надо было хоть спасибо сказать, хоть кефалью угостить, есть же кефаль! А ты заартачилась и все тут. — Вот еще! Всякого кормить! Пришел Самсон. — Все сейчас в партию записываются. — И ты записался? — спросил Леська. — И я. — А я не запишусь. Раньше хотел, а теперь нет. — Почему? — удивился Гринбах. — Как вспомню, что было на крейсере… — А как иначе поступать с белогвардейщиной? Дать Новицким волю убивать Караевых? — Не так я представлял себе революцию, — протянул Леська. — Прежде всего ты не так представлял себе офицерье! — возразил Самсон. — Ты видел их на балах в женской гимназии, когда они танцевали мазурку с Лизой Авах или Мусей Волковой. Проборы. Духи. Между второй и третьей пуговицами мундира заткнуты белые перчатки. Шик! — Да-да, наверное. Но не могу! Мне кажется, будто я вернулся с крейсера весь в контузиях. — Мне это тоже трудно, — понизив голос, точно боясь, что его услышат, сказал Самсон. — И все-таки, если иначе невозможно… — Возможно. — А как? — Не знаю. — А Шокаревых все-таки освободили. Видишь! Значит, у наших нет зверства ради зверства. — А топка, топка? Могли ведь просто расстрелять! — Но ведь и Новицкий мог просто расстрелять Караева. — Ах, какое мне дело до Новицких! Гринбах задохнулся от гнева. Он искал слов, не нашел и выпалил: — Знаешь что? Иди-ка ты к чертовой матери! И, уходя, уже в дверях со вкусом добавил: — Св-волочь! Так. Еще один друг ушел. Еще одна контузия. Пожалуй, посерьезнее всех других. Уехать! Скорее уехать из этого страшного города!* * *
Когда человеку что-нибудь очень нужно, даже необходимо, он всегда неожиданно встречается с чудом. Если б это было не так, жизнь стала бы невозможной, просто немыслимой. Впрочем, если вас смущает слово «чудо», заменим его словом «случайность». Представьте себе мир без случайностей. Все сводится к естественному отбору. Сильный пожирает слабого. Но звери отпускают своих детенышей на волю слабыми, едва выкуневшими одногодками. Но птицы выбрасывают из гнезда птенцов, как только те мало-мальски выучатся летать. Почему же их не истребили медведи и ястребы? Потому что существует великий закон Случайности, то есть точка пересечения многих закономерностей. Елисей крепко верил в это. Вот он идет по главной улице в поисках этого самого чуда. Он уверен, что найдет его. И действительно, сколько раз проходил Леська мимо бродячего театра миниатюр «Гротеск», он запомнил только надпись на афише: «Антреприза С. Г. Вельского». Но сегодня у входа в театрик громоздилось целое сооружение из желтых, красных, коричневых кофров, чемоданов, саквояжей, баульчиков. Пожилой мужчина с актерским лицом метался по тротуару в поисках носильщиков, но никого не было: все ушли в революцию. Леська подошел и остановился. — Молодой человек! Хотите заработать? — бросился к нему мужчина. — Хочу. — Сейчас подойдет линейка. Поможете грузить? — А куда едете? — На вокзал. — А дальше? — В Мелитополь. А что? — Возьмете с собой меня? — Ну что ж! Рабочий сцены нам нужен. К тому же будете читать «Двенадцать» Блока. Знаете? — Нет. — Будете читать. Так Леська попал в театр. Бельский был блестящим организатором. Наряду со скетчами, опереткой и китайцем, демонстрировавшим ручного медведя, он в связи с революцией вынудил танц-куплетиста читать «Выдь на Волгу», а суфлершу — рассказы Короленко. Под Некрасова и Короленко серьезный человек Демышев дал антрепренеру две теплушки для переезда в Мелитополь, который к этому времени тоже стал советским. В первом вагоне ехала аристократия театра: антрепренер с женой, примадонна Светланова 2-я, каскадная Лида Иванова, китаец, его медведь и, наконец, отпрыск Агреневых-Славянских, известных руководителей русского хора. Во второй теплушке вместе с декорациями, сундуками с гардеробом, париками, нотами, пьесами и всяким реквизитом утряслись маленькие актеры, хористы, оркестранты. Туда же сунули и Леську. Так доехали до Сарабуза, где Бельский увидел на перроне небольшой цыганский табор — человек восемь. Он соскочил с вагона, помахал руками перед главным цыганом, выдал ему николаевскую сотню, и вдруг вся восьмерка поднялась и пошла грузиться в теплушку. Без звонков и свистков состав двинулся снова. Вагон был в щелях. Ветерок гулял по нему как хотел. — Холодно, — сонно сказала молоденькая цыганка Настя. — Надо спать в обнимку. — Она крепко обняла Леську и прижалась к нему всем телом. Леська боялся шевельнуть пальцем от испуга и счастья. Вскоре девушка заснула. Потом отвернулась от него и разметалась. «Что такое женщина? — думал Леська. — Почему с ней так хорошо? Они еще ничего для меня не сделали, никем для меня не стали. Но все мои горести, весь этот камень под грудью вдруг рассосался, как в крутом кипятке камешек соли. Откуда во мне эта тихая радость? Какое я имею на нее право?» Поздно ночью остановились на какой-то станции. Настя растолкала Леську: — Пойдем, проводишь меня до ветру. А не то сторож поймает, целовать начнет. Леська хоть и спросонья, но восторженно повиновался. Настя залезла под вагон, а Леська стоял на страже. «Ново-Алексеевка», — прочитал он название станции. Потом они снова взобрались в теплушку. Хотя тоненькая Настя обладала силой и гибкостью, Леська счел нужным поддержать ее за талию и снова стал счастлив. Малейшее прикосновение к ней наполняло его блаженством. Опять легли рядом. Настя взяла Леськину руку в свою и тут же уснула. Никогда еще Леська не был так близок с девушкой. Он впервые понял, что такое женщина в жизни мужчины. Особенно ярко он почувствовал это потому, что еще совсем недавно был так несчастлив. Говорят, будто горе проходит, когда пьешь водку. Но Елисей как-то раз выпил — ничего такого не почувствовал. Совсем другое — женщина. Так вот в чем ее тайна! В Мелитополь прибыли воскресным утром. По городу уже висели афиши с объявлением о дневном концерте. Первым вышел пианист из оркестра и сыграл «Музыкальный момент» Шуберта и «Колыбельную» Грига. В зале сидели красногвардейцы с красными бантами на груди и обмотками на ногах. Театр не топили, поэтому публика куталась в шинели и дымила цигарками. Но слушали хорошо. Потом выпустили Елисея. Он не успел выучить Блока наизусть и читал «Двенадцать» по бумажке. Читал плохо, волновался, глотая слова. Но и ему похлопали. Потом Вера Веснина протанцевала «Лебедя» Сен-Санса. Леське понравился ее номер, но кто-то из публики крикнул: «Но это же умирающий гусь!» Затем играл на гуслях Вадим Агренев-Славянский. Он пел гнусаво, как попик на амвоне, гусли, незнакомые зрителям, звенели как-то странно, будто даже фальшиво, поэтому Вадим не понравился. — Хамы! — говорил он за кулисами. — Былины, изволите видеть, им не нравятся! В заключение концерта вышли цыгане. Они запели таборные песни, грустные, шалые, удалые, где русские слова приобретали какой-то диковинный акцент, что придавало им особый пошиб.* * *
И опять Леська стоит на контроле, думая о сложности человеческой судьбы. «А один раз я даже управлял департаментом», — вспомнились ему слова Хлестакова. Вот и его хватило только на один раз. — Леська, авелла! — Здравствуй, Листиков! — Ты что тут делаешь? — Служу, как видишь. — Билетером? — Кем придется. А ты почему здесь? Куда? Откуда? — Да, понимаешь, драпал сначала от красных, добрался было до Киева, а там теперь немцы. Черт-те что там делается! Москалей вешают при малейшей провинности. Вот и решил махнуть домой. Там, говорят, теперь все успокоилось. Леська проводил Листикова в зал и устроил ему приставной стул. Сам же пошел за кулисы: сейчас будет плясать Настя, а он никогда этого не пропускал. Выключили свет. На сцене вспыхнул костер. Вот цыгане вышли на эстраду. Зазвучала человеческим голосом гитара старого Михайлы:11
Рынок совершенно опустел. Все в нем было брошено на произвол судьбы. В мясном ряду горделиво глядела баранья голова, погруженная в думу о бренности всего земного, гирляндой висели утки, а телячьи ножки перемешались с малороссийскими колбасами в подпалинах, копчеными и вареными окороками, свиным салом… И на каждом прилавке кучами лежали денежные бумажки. Леська пошел дальше. Молочный ряд сверкал белизной брынзы, желтизной голландских сыров домашнего варева, сияющими стеклянными банками со сметаной. И так же, как и в мясном, на всех прилавках — деньги. Рыбный ряд. Щуки, усатые сомы, селедки в рассоле с их возбуждающим запахом. А соленые огурцы? Маринованные помидоры со стручками зеленого перца? Моченые арбузы? И никого. Ни единой души. Один Леська. Но вот на базар спокойно въехала одинокая тачанка, запряженная парой вороных. Женщина, правившая лошадьми, остановилась в мясном ряду, поискала глазами то, что ей нужно, соскочила на землю и, не выпуская вожжей, набросала в тачанку несколько окороков. Потом снова взобралась на облучок и тронула свою пару. Проезжая мимо Леськи, она взглянула на него искоса соколиным взглядом и тут же придержала коней. — Авелла! Наш, евпаторийский? — Да. — Давай скорей в тачанку, а то сейчас мужики опомнятся и посчитают тебя за вора. Ну, быстро, быстро! Заснул, что ли, малахольный? Дыши! Леська послушно вскарабкался на заднее сиденье. — Тебе куда? — К театру. Поехали. Леська стал приглядываться к женщине. Она выглядела необычно: на ней сочно лоснилась новенькая кожаная безрукавка, какие носят белые офицеры, рыжела шерстяная юбка, выгоревшая по швам до белизны, на ногах сапожки с низкими голенищами в байковых отворотах. — А откуда вы меня знаете? — спросил Леська. — Я всех ваших знаю. Все ко мне ходили: и Артур, и этот, Листиков, хоть у меня и нет двадцати тысяч. — А зачем ходили? — Эх ты, цыпленок! А зачем мальчики к женщине ходят? Леську опалило пламенем: так с ним еще не разговаривала ни одна женщина. — А тебя, курносик, я давно заприметила. Все ждала — придет же когда-нибудь. Мой будет. Она рассмеялась. Леська с любопытством продолжал разглядывать новую знакомую. Она была складная, подбористая. — Как вас зовут? — Тина Капитонова. — А я Бредихин Елисей. — Ну вот, значит, и познакомились? — Познакомились. — Врешь. Пока не зацелуешь, не узнаешь. Леську снова обдало варом. Чтобы переменить тему, он перевел разговор на окорока: Скажите, а вам не стыдно, что вы украли на базаре вот эту свинину? — Стыдно, когда видно. А насчет «украла», то зачем же так грубо? Скажи «поцупила» или как-нибудь еще покультурней. — Значит, угрызений совести нет? — Совесть у меня чистая. Я вернула себе свое. Ты только подсчитай, сколько я этим торгашам переплатила за свою жизнь! Разве они, гады, нас жалеют? С чего ж это я должна жалеть их? «Новая мораль, — подумал Леська. — Странная, если судить по данному случаю, но что-то здоровое, правильное, большое в ней все-таки есть». Лошади подошли к театру. — Устроишь билетика? — Пожалуйста. Приходите. У нас начало в половине восьмого. — Не приду, — вздохнула Капитонова. — Некогда мне: на фронт надо ворочаться. — На фронт? — Ну да. Я ведь красногвардейка. В нашем отряде состою. — В евпаторийском? — Ага. Хочешь со мной? Красавцы вороные стояли, выгибая гребни могучих шей. В гривах играла черная радуга. Леське казалось, что от коней шел запах степных трав, хотя никакой зелени сейчас в степи не было. И от Тины веяло духом того самого вольного простора, какой он ощущал только на берегу моря. Леська глядел на нее, не зная, что и сказать. — На кой тебе тут валандаться? В свете такое делается, а он на базар ходит. Эх, парень! Она вздохнула. — Значит, не решаешься? Лошади тронулись. — Постойте! — закричал Леська. — Погодите! Он побежал за тачанкой. — Тпррр… Ну, я же знала, котик, что ты хороший. Не зря тебя заприметила. — Только я должен сначала попрощаться… И вещички… — Никаких тебе вещичек не надо, кроме ложки. — А белье? — Одну смену возьми, а больше и не думай. Где я там тебе стирать буду? Леська вбежал в дом. Старики еще слонялись по квартире в халатах. — Кто это тебя привез? — Так, одна, из Евпатории. Мне пора возвращаться домой. — Господи, так скоро? — Почему скоро? И вообще, рано или поздно должен же я вернуться к бабушке и дедушке? — Да, да, конечно. — А как же театр? Кто будет говорить: «Она здесь!»? Старик засмеялся и тут же заплакал. — Ну, ну, Сенечка. Не надо так, — сказала Ольга Львовна. — Вот придут немцы, — начала она, словно рассказывая малышу байку, — отыграем сезон и поедем на курорт в Евпаторию, а там снова увидим нашего милого Лесю. Вскоре Леська уже сидел на тачанке рядом с Капитоновой и держал в руках ее берданку. — Куда же мы едем? — Пока в Сокологорное, а там видно будет. Если наши еще не драпанули, значит, штаб сегодня же и найдем. Город остался позади, такой уютный, в розовом тумане от дымов и дали. Жеребцы на бегу ревели, стараясь укусить друг друга, и страшно таращили кровавые глаза. Елисею каждый раз казалось, будто они закусили удила и, озверев, понесли. Но Тина спокойно держала чуть-чуть приспущенные вожжи, и, глядя на нее, успокаивался и Леська. Снег на полях выветрился. На осенней вспашке торчал занесенный ветром бурьян и бежало перекати-поле. Но степь была индевелой и вся словно звенела сталью. Далеко в стороне у чудовищно раздутого трупа лошади застыли два волка. Тина придержала коней, сунула Леське вожжи, рванула берданку и уверенно, не целясь, выстрелила. — Промахнулась я! — засмеялась Типа так лихо, как если бы ударила без промаха. — Ну-ка, теперь ты попробуй. — Хорошо. Только вы остановите лошадей. Типа придержала вороных, которые совершенно не чуяли волков. Елисей долго целился и все время думал: «Хоть бы попасть! Господи, хоть бы попасть!» Почему-то ему это было очень важно. Наконец он спустил курок. Волки повернулись и стали уходить. — Эх, жалко! — крикнул Леська. — У пчелки жалко, — сказала Капитонова. Теперь она пустила коней шагом, давая им отдохнуть. — Тина! — Я Тина. — Можно вам задать вопрос? — Нельзя. — Почему? — О прошлом начнешь допытываться, а я его топором отрубила. Понимаешь? Так прямо топором! Копи шли теперь тихо. Не стараясь обогнать друг друга, они вели себя очень смирно. — Сколько вам лет, Тина? — Двадцать восемь. А тебе? — Уже восемнадцать. — Уже? — Неужели же вы так и не могли выйти замуж? — Все-таки суешься в мое прошлое? Эх, все вы одинаковые… А что замужем? Подумаешь, счастье! Приходил вечером в дымину пьяный, заблеванный, вонючий. Я его обмою, переодену во все чистое, спать уложу, как маленького. Утром сбегаю в казенку за шкаликом, — опохмелиться человеку надо, а то ведь погонит по этажам. Чем ему плохо? Так нет же — подарочки любовнице носил, а мне одни синяки. Ну, да синяки я и от других могу получить. Видишь, у меня какой? — А разве так лучше? — Лучше. При коммунизме все так жить будут. Ведь все равно любви на свете не бывает. — А как вы себе представляете коммунизм? — Как? Все люди хорошими будут — вот как! Но-о, соколики, вперед! — вдруг закричала Тина и яростно засвистала, как разбойник, глубоко втянув нижнюю губу в рот. От этого миловидное лицо ее стало зверским. Жеребцы рванулись и снова заревели. Опять в стороне показалась падаль с ощеренными ребрами, такими выразительными, точно палый конь ими смеялся. Теперь на полуобглоданном трупе сидели птицы. Черные. Задумчивые. Под низкими облаками, которым, может быть, триста лет. — Вот она какая, война! — закричала Тина, чтобы перекрыть грохот. — Ничего такого как будто нет, а все же ясно, что война. Ведь если б лошадь пала в мирное время, разве хозяин бросил бы ее со шкурой? А войне все нипочем. Впереди замаячили всадники. — Господи благослови, — тревожно зашептала Тина, наскоро перекрестилась и сунула берданку в сено. Всадники мчались галопом. Они окружили тачанку. Было их семеро. — Кто такие? — А вы кто? — А вы? Начальник отряда, высокий, тонкий, уже пожилой человек в больших очках, переводил глаза с Тины на Леську. — А ну, давай не шали! — гаркнула Типа так грубо, как только могла. — Нам еще далеко ехать. — А куда, собственно? — В Сокологорное. — Там большевики. — А вы кто? — А мы анархисты. Это отряд Комарова. — А где же сам-то? — А вот он сам, — сказал мужчина в очках. — Это интересно! — неожиданно для себя выпалил Леська. — Что именно интересно? — То, что вы анархисты. Я еще никогда не видел анархистов. — Ну что ж. Глядите. А только пошто вы, молодой человек, не в гимназии? Рождественские каникулы прошли, а до пасхальных еще далеко. — Учителя наши разбежались, — по-ребячьи сказал Леська. Комаров улыбнулся. — А эта красавица кто? — Милосердная сестра, — сказала Типа постным голосом монахини. — Вот везу братика к доктору. Ничего есть не может, бедняжечка. — Ты бы еще всплакнула, Капитонова, — сказал Комаров. — Вы… Вы меня знаете? — с необычной для нее робостью спросила Тина. — Тебя весь фронт знает. А вот что ты Комарова не знаешь, это обидно. — Знаю Комарова, да только понаслышке. — Ну вот теперь воочию увидела. Сто лет будешь поэтому жить. — А вы Бакунина читали? — спросил Леська. — Я и Платона читал, молодой человек. Анархист без образования — это бандит. — Неужели и ваши спутники читали? — Нет, они еще бандиты, — засмеялся Комаров и, взмахнув плеткой, поскакал прочь. За ним понеслись все его конники. — Хороший человек Устин Яковлевич, — сказала Тина, тронув лошадей. — Жаль только, старообрядец. Субботник или молоканин, не упомнила. На Урале таких много. Сослали ихнего брата зачем-то в Крым, вот он у них попиком стал. Душевный дядька. Справедливый. И ребят подобрал, говорят, каждый что каленый орех. Всего семеро, но авторитету человек на пятьсот. В который раз Леська ощущал тихое счастье от душевного общения с женщиной. Неужели так будет всегда? До чего же чудесное явление жизнь, если такое продлится до самой смерти. Когда лошади вступили в селение, Леська сразу узнал подле какой-то хаты автомобиль «фиат», на котором разъезжал Выгран. Он схватил Тину за руку. — Здесь белые! — Ну-у? — Это автомобиль Выграна, начальника гарнизона. — Был. А теперь товарища Махоткина. — Какого Махоткина? — Командира евпаторийской Красной гвардии. — Значит, Выграна поймали? — Значит, поймали. — И где же он? — В море, — произнесла Тина таким мирным, обыденным тоном, как если б сказала «дома». У хаты стоял рослый часовой, похожий на жителя Сахары. — Здорово, Майорчик! — Здравствуй, Капитонова, — ответил часовой. — Привяжи коней, а то я устала, — бросила Тина Леське. Она соскочила с тачанки и вошла в хату, едва ступая затекшими ногами. Леська снова обратил внимание на ее низкие сапожки с байковыми отворотами. Где он их видел? Но раздумывать было некогда. Он спрыгнул с тачанки, взял вороных под уздцы, отвел в сторону и морским узлом привязал вожжи к тополю. Потом вошел в хату. В комнате — полутьма. Керосиновая лампа с дырявым стеклом, залепленным обожженной бумагой, стояла на столе, едва освещая карту Таврической губернии. Над картой склонились два человека. Один лет тридцати пяти, сухой, подобранный, с тонким волевым лицом и зоркими глазами в глубоких орбитах — командир отряда Махоткин. Другой… — Гринбах? — Бредихин? — Вы знакомы? — спросил Махоткин. — Да, были когда-то, — угрюмо сказал Гринбах. — Это я его сагитировала, вмешалась Тина. — Он в Мелитополе актером служил. — Актером? — изумленно спросил Гринбах. — Симочка! Деточка! Принеси, дорогой, из моей тачанки гостинцев. — Каких гостинцев? — А какие найдутся. Гринбах послушно встал и вышел на улицу. — А ты откуда такая разнаряженная? — спросил Махоткин. — Из разведки. А то откуда ж? — Офицера поймали? — Петриченко поймал. Офицерик щупленький — вот кожанка на меня и пришлась, — ответила Типа. — А сапожки откуда? — А это я у цыган поцупила. — «Поцупила» — значит присвоила, — пояснил Леське Махоткин. — У цыган? — взволнованно спросил Леська. — Да ведь это театральные наши сапоги! Их сшили для венгерского танца. — А мне все равно. Мои-то развалились. — А медведя вы у них видели? — Видела. — А сапожки сняли с девушки Насти? — Не знаю. Когда я отбираю, фамилии не спрашиваю. — Но эта девушка была красавица, да? — А какое мое дело! — ревниво отмахнулась Типа. — Может, и красавица, не заметила. Мне-то на ней не жениться. — А где же эти цыгане? — А я откуда знаю? У немцев, наверное. — Что говорил офицерик? — спросил Махоткин. — Ругался офицерик. — Что ты дурака валяешь? Я тебя об чем спрашиваю! — Устала я, Алексей Иваныч. А особых новостей нет. Лозовую взяли — вы это знаете? — Я знаю немного больше: немцы заняли Мелитополь. — Ну? Это пока мы сюда ехали? — Плохой из тебя разведчик, Капитонова. Разве так воюют? Я, сидя здесь, знаю больше, чем ты в степи. Вошел Гринбах с мешком за плечами. Он подошел к углу и сбросил ношу на пол. — А вы что представляете из себя, гимназист? — спросил Махоткин. — Пока ничего. — Он сын рыбака! — с гордостью сказала Тина. — А! Это уже кое-что. Хотите воевать с оккупантами? — Хочу. — А кто вас может рекомендовать? — Да вот Гринбах может. — Товарищ Гринбах, — поправил Леську Махоткин. — Я его действительно знаю, — сухо отозвался Гринбах. — Но рекомендовать не могу. Толстовец он, Алексей Иваныч. Непротивленец. — Гм… Видите, какого мнения о вас комиссар? Гринбах — комиссар? Леська взглянул на Гринбаха с острым интересом. Сима как будто возмужал за то время, что они не виделись. А может быть, его взрослила форма военного моряка? — А я что для вас? Пустышка? — заговорила Тина с железными нотками в голосе. — Раз я его привезла, значит, я за него ручаюсь. — Ну ладно, ладно, — примиряюще заворчал Махоткин. — Будет работать в канцелярии. — В канцелярии я работать не буду. — А кто будет? Гора Чатыр-Даг? — нервно отозвался Гринбах, не заметив, что привел евпаторийскую поговорку, от которой у Леськи дрогнуло сердце. — С чего ж это он будет работать в канцелярии, когда у нас даже бабы воюют! — вскричала Тина. — Если его послать на передовую, он станет стрелять в воздух, — заявил Гринбах. — Зачем же на него так? — недовольно пробасил Махоткин. — Парень складный, силенка, видимо, есть, — вон плечи-то какие. А что толстовец, так ведь это дело вкуса, а оно в таком возрасте бывает зыбко. — Спасибо! — обиженно бросил Гринбах. — Речь не об тебе. Твой отец — марксист, тебе повезло. А вот я, к примеру, кровью закипал, прежде чем понял, что к чему. — Хватит болтовщиной заниматься, — заявила Тина. — Где ему жить? — Пока в теплушке. Через час отходим к Перекопу.12
Леську сунули в вагон с анархистами. Устин Яковлевич сразу его узнал: — Шабер! Идите в нашу компанию, будем картошку есть. Он стоял перед Леськой — высокий, какой-то даже изящный. На нем лихо сидел древний рыжий чекмень с коричневыми заплатами на локтях, а вместо пояса — веревка, точно у монаха. Бойцы Комарова выглядели куда богаче: у кого зеленый китель, у кого френч, у кого штатская тужурка с военными пуговицами, а у кого и бархатная блуза. Сам же Устин Яковлевич оделся бедно, то ли потому, что исповедовал чистое евангелие, то ли для того, чтобы бойцы не видели в нем стяжателя. Коммунизм он понимал как лозунг: «Равняйсь по нищему». Он и надумал быть таким «нищим». — Что же вы? Гимназист! Сколько вас приглашать? Леська подошел поближе и уселся на полу рядом с Комаровым. Анархисты поставили «буржуйку», трубу вывели в единственное окошко, растопили чурками и стали печь картофель. Леська с детства любил глядеть на пламя, вот и сейчас загляделся на огонь и впал в задумчивость. Невдалеке стояли четыре лошади, хрустя овсом и время от времени гулко стукая копытом по деревянному полу. Одна из них, совершенно красная, с лилово-заревыми отливами,повернула свою прекрасную голову к Леське и тоже загляделась, точно гадая: этот ли будет ее хозяином или останется тот, прежний, который гонит в рысь, а облегчаться не умеет? — Давно вы знаете Капитонову? — спросил Комаров. — Нет. Только вчера познакомился, — ответил Леська. — А об ней изволили слышать чего-нибудь? — Пока нет. — Так вот: не пугайтесь, коли услышите! Эта женщина зарубила своего мужа топором. — Почему? — Просто по-человечески. Супруг заставлял ее, извиняюсь, торговать своим телом и бил ее смертным боем, если она не приносила выручки. Как такую не оправдать? Вот мы и оправдали. — «Мы»? — Ага. Как раз я тогда был одним из присяжных заседателей, в то время время состоявши пастырем баптистов. — Простите, Устин Яковлевич, но если так, почему же вы на войне? Ведь баптистам, насколько я слышал, запрещено проливать чью бы то ни было кровь. — Запрещено. Но я с недавнего времени более не баптист. — Как же вы так внезапно переменили веру? — А такие вещи только внезапно и делаются. Читал я всякие такие книжки, а перешагнуть через все это не мог. Может, духу не хватало. А когда случилась эта история с Караевым — знаете, наверное? — я сразу поразительно все понял. Леська покраснел. Смерть Караева образумила даже попика. Он вспомнил свой разговор с Гринбахом и стал как-то неприятен самому себе, хотя ни в чем упрекнуть себя не мог. — А религия наша не самая худшая: у нас ни икон, ни облачений, никакого такого православного театра, где священник играет Христа, а дьякон — ангела. Попы работают у нас бесплатно. Собирались в неделю раз и хором пели:«У ПРОЛЕТАРИАТА НЕТ ИНОГО ОРУЖИЯ В БОРЬБЕ ЗА ВЛАСТЬ КРОМЕ ОРГАНИЗАЦИИ».Потом на эстраду вышел Самсон Гринбах и скомандовал: «Внимание!» Разложив перед собой на кафедре бумажки с цифрами и цитатами, он начал говорить. Речь его была посвящена моральному облику красногвардейца. — Кто такой красногвардеец? Это человек, который делает благороднейшее дело: посвящает свою жизнь освобождению трудящихся и эксплуатируемых от гнета эксплуататоров. Елисей вспомнил Самсона в гимназической тужурке. Он бойко отвечал урок у черной доски или цветной ландкарты. Так же бойко говорил он и сейчас. Чувствовалось, что речь свою он вызубрил назубок, и Леська угадывал в его голосе печатные строки: — Первый устав Красной гвардии был принят Выборгским райсоветом в апреле 1917 года. Цель Красной гвардии: отстаивание с оружием в руках всех завоеваний рабочего класса. Одним из таких завоеваний является интернациональный характер советского строя: охрана интересов трудящихся всех национальностей. Бойцы слушали Самсона затаив дыхание. Многие из них впервые присутствовали на лекции. Хотя не все слова были им понятны, главное доходило: они должны вот этим штыком и этой гранатой драться за то, чтобы власть во всем мире и в Таврической губернии перешла к тем, кто в поте лица своего зарабатывает хлеб свой. — Красная гвардия — самая идейная армия в мире! — говорил Гринбах. — В этом ее непобедимость. Вы смотрите, что делалось в Киеве. На стороне Временного правительства — юнкерские училища, школа прапорщиков, чехословацкий полк, организация георгиевских кавалеров, белоказаки и воинские части военного округа. Вдобавок из Черкасс направлено три батальона ударников. Генерал Рухонин снял с Юго-Западного фронта боевые подразделения и бросил их против большевиков. Как видите, все обученные, опытные люди, профессионалы воины! И это против рабочих, которые не имели никакой солдатской выучки. А чем кончилось, товарищи? Полным разгромом белогвардейщины! Почему? Потому что белые дрались за свои бриллианты, а красные — за жизнь, за судьбу, за будущее всего человечества! Теперь Бредихин видел перед собой уже не гимназиста: это был настоящий политический вожак, и говорил он не зазубренное, а свое, кровное, которое было кровным и для всех бойцов. Леська подумал, что он, Леська, не смог бы выступить с такой речью: пороха не хватало. И опять в нем шевельнулось что-то робкое — среднее между страхом и уважением. Две трубы, флейта и барабан, которые до этого исполняли в городе польки-кокетки, венгерки и краковяки, заиграли «Интернационал». Все встали и спели пролетарский гимн. Это было время, когда народ все воспринимал впервые, как воспринимает юность. Несмотря на бои, на драную одежонку, на худые обмотки, бойцы чувствовали себя счастливыми. Жили с самого детства утлым бытом — кругом нехватка, будущего нет: если рабочий — сопьешься, если мужик — пуп сорвешь. И вдруг такая о них забота: вводят в понятие, заставляют думать обо всем земном шаре, а потом еще и концерт. Когда это они жили такой жизнью? На сцену вышла Светланова 2-я. Забыв до лучших времен арии из «Сильвы» и «Цыганского барона», она спела революционные песни «Варшавянку» и «Замучен тяжелой неволей», собралась исполнить третью, как вдруг на ее лицо упала мокрая шелушинка: кто-то на галерке щелкал семечки и сплевывал в белый свет, куда попало. — Занавес! — властно крикнула артистка и гордо ушла за кулисы. Опустили занавес. В зрительном зале вспыхнул свет. На просцениум перед суфлерской будкой вышел Самсон Гринбах. — Товарищи! Кто-то на галерке лузгал подсолнухи и плюнул лушпайкой в актрису. Вы — красногвардейцы, вы этого не сделаете. Так кто же это сделал? — загремел он патетически. — Расстрелять такого! — раздался чей-то голос. — Расстрелять! Расстрелять! — закричало множество голосов. Комиссар одобрительно кивнул головой. — Правильно! И добавил: — Если повторится. В зале снова погасили свет. Концерт продолжался. Но Елисей не слушал: душа его рвалась за комиссаром. Как он ему завидовал! Симка выходит перед бойцами в полном сознании своего авторитета, Он нашел нужные слова, нашел решение, которое, не расходясь с желанием массы, было все-таки его решением. Но почему он назвал шелуху «лушпайками»? Это не его словарь: он человек интеллигентный. — Боец Бредихин, к выходу! Леська вздрогнул. — Боец Бредихин здесь? — Здесь! — К выходу! Елисей стал пробираться между рядами. За ним пошла Тина. В вестибюле ожидал их боец с берданкой. — Ты Бредихин? — Я. — Немедля до командира. Тина села на переднее сиденье, Леська с бойцом на заднее, и тачанка помчалась по узким улицам к опрятному особняку, одному из лучших в городе. — Даю тебе, Бредихин, первое задание, — заговорил Махоткин. — Имеются сведения, будто Крымский банк рассовал золотой запас по самым невзрачным городишкам. Один из таких — Армянск. Так вот. Поезжай в казначейство. Тебе поручается реквизировать весь золотой фонд и доставить его в целости и сохранности, а мы уж переправим его в Симферополь. В случае сопротивления или нападения применить оружие. Все понял? — Все. — А тебе понятно пролетарское право реквизировать буржуйское золото? Леська вспомнил Тину и ее реплику: «Я вернула себе свое!» — Понятно. — Правду говоришь? — Правду. — Вот и хорошо. Можешь быть вольным. На улице по-прежнему стояла тачанка, но на ней уже установили пулемет. По обеим его сторонам поместились два бойца с берданками. На козлах, перебирая вожжи, сидел какой-то мужчина в штатском пальто, но в солдатской папахе из серой смушки. — Будем знакомы, товарищи: я здешний ревком. Точнее, одна пятая ревкома, поскольку тут руководит «пятерка». Садитесь рядом. Поехали. Тина стояла на тротуаре и сумрачно глядела на Леську. Он улыбнулся ей, но она не ответила. «Ревком» тронул жеребцов вожжами, и нервные звери взяли с места. В лицо ударил ветер. Леська глубоко вздохнул и впервые почувствовал себя личностью: ему официально поручили большое дело, связанное с борьбой за революцию. От этого чувства все окружающее приобрело какое-то особое значение. Леська вспомнил стихи одного гимназического поэта:ЛЕНИН
* * *
Уже два дня, как Леське не давали никаких поручений, и, не зная, куда себя девать, он пошел по направлению к Турецкому валу. «Воюю, как Пьер Безухов!» — не без юмора подумал Леська. Степь поблескивала солончаком, и пахло от нее морем. По дороге на Перекоп мажары везли женщин, едущих рыть окопы. А навстречу, от перешейка, в глубь Крыма разорванной цепочкой шли беженцы. Леська подошел к самой дороге, высмотрел проходящую телегу, вскочил на нее и поехал на север. Возница искоса взглянул на него, но ничего не сказал и только чмокнул на лошадей. Женщины тоже не обратили на него внимания, — навалившись на плечи соседок, они старались доспать недоспанное. Леська оказался рядом с какой-то молодкой в мужском пальто и цветастом платке, надетом на шерстяной. Франтиха уютно зарылась в свою товарку и сладко посапывала. Над степью летали хищные птицы, высматривая падаль. Потревоженные суслики то и дело выскакивали из своих норок и с откровенной любознательностью глядели на дорогу. От этого нежного утра, от морского запаха, от женщин, птиц и сусликов, от своих восемнадцати лет и ощущения чего-то векового во всем, что делалось в степи, Леська испытывал наивное счастье… Но вот женщины зашевелились: у кого-то из них заныло правое плечо, и они тут же, без всякой команды, но всем строем перевалились на левые плечи. Молодка, сидевшая с краю, рухнула спросонья на Леську и, не раскрывая глаз, удобно устроилась на его плече. Леська слышал на своей щеке дуновение ее ноздрей, — и теперь счастью его не было предела. Он смотрел на ее ресницы, русые, с обгорелыми кончиками, на твердый носик бабочкой, на линию губ, такую свежую, точно они никогда не знали поцелуя, — и подумал о том, что эта женщина стала ему дорогой, что он ее вовеки не забудет и что в той доверчивости, с какой она, незнакомая, прильнула к нему, тоже есть что-то огромное, народное, мировое… Вскоре женщины снова перевалились с левого плеча на правое. Молодка открыла глаза — они были серыми, — поглядела на Леську крупным планом, улыбнулась ему и, застыдившись, прислонилась к плечу подружки. На щеке ее оттиснулась пуговица гимназической шинели. Леська сидел обиженный, как ребенок, у которого отобрали куклу. Сейчас вполне естественно было бы прилечь на плечо молодки. Вряд ли она стала бы сердиться. Но он почему-то струсил. Так и сидел. Один-одинешенек. От нечего делать стал разглядывать беженцев. Здесь были целые семьи с детьми, которых везли на ручных тачках, несли на руках, на шее, на спине. Но больше одиночек. Один из них показался Леське знакомым. В коричневой бекеше и черном купецком картузе, он нес на хребте мешок, а через плечо гусли. Ну да, это Агренев-Славянский. — Вадим Васильич! Беженец остановился и стал озираться: кто бы это мог его окликнуть? Леська слетел с мажары и побежал к нему. — Леся? Какими судьбами? Они расцеловались. — Вы в Симферополь? — спросил Леська. — Все равно куда, только бы не у немцев. А еще противнее у гайдамаков. Нет, вы подумайте: гайдамаки помогают Германии захватить Малороссию! Агренев опустил на землю мешок, который тут же принял очертания сундучка. — Присядьте! — пригласил он Бредихина и сел на краешек сам. Леська уселся рядом. — Что же вы собираетесь делать? — Поступлю куда-нибудь учителем. Вы думаете, очень было приятно выступать в этом «Гротеске» с босоножками и медведями? У меня искусство серьезное! Понимать надо! — Да, да. Понимаю. Мне нравится ваша идея о революционном характере Ильи Муромца. — Почему моя идея? Никак не моя. Вы поймите: на каждую тему былин приходится в среднем по сорок вариантов. Есть среди них запрещенные. Так вот: каждый, кто прочитает эти запрещенные, великолепно разберется в них и без помощи «моих» идей. Но где и с кем об этом говорить? На былинах налипло столько казенщины, что просто уму непостижимо. Как нужно ненавидеть правду, чтобы так распорядиться сокровищем духа народного! — Но ведь Муромец во многих былинах действительно был предан князю, как самый ревностный телохранитель. — Был! В том-то и дело, что был, А когда? До семнадцатого века. Но как только появился Стенька Разин, произошло коренное изменение: Илья принял облик бунтаря и из мифического образа превратился в образ исторический. Обогнув мажары, на дорогу выкатился автомобиль марки «фиат», весь в штыках и с пулеметом на заднем сиденье. Охраны было много, и вся она стояла, опираясь на винтовки. Леська вскочил и поднял руку. Машина подошла вплотную. Остановилась. — Вы куда, Алексей Иваныч? В Симферополь? — Ага. Золото твое везу. А ты что тут делаешь? — Довезите человека до города. — Оружие есть? — строго спросил Агренева Махоткин. — Нет, нет! Что вы! — Ну, тогда садитесь. А ты, гимназист, вот что: пойдешь на тачанке в разведку. Скажи комиссару: я приказал. Автомобиль подхватил гусляра и умчался. Леська глядел ему вслед и видел человека, который несся в глухое одиночество, хотя было ясно, что он прав и настанет день, когда люди это поймут. Но сейчас России некогда думать даже об Илье Муромце. И эта маленькая несправедливость эпохи, тонущая в огромной справедливости революции, охватившей судьбы миллионов, ни в ком не вызовет горечи. Бедный, бедный Вадим Васильич… Леська вздохнул и, подождав новую мажару, устроился рядом с кучером. Смотреть на женщин Леська опасался: он уже понял всю слабость своей натуры. Когда добрались наконец до траншей, Леська увидел Гринбаха, молодцевато сидевшего на красном коне. Конь, жеманно переступая передними ножками, стоял перед группой анархистов. — Старообрядцы — народ занятный! — посмеиваясь, говорил Гринбах. — Есть такой анекдот. Однажды во время русско-германской войны командование российской армии мобилизовало даже старообрядцев. Вот один из них попал на передовую. Немцы перед атакой, сами понимаете, начали артподготовку. Летит «чемодан» — бах! Крики, стоны, кровь… Старообрядец удивленно выскакивает на бруствер. Увидел цепь наступающих немцев и кричит им: «Вы с ума сошли? Тут же люди сидят!» Все расхохотались. — А чему вы, собственно, смеетесь? — спросил Леська. — Этот старообрядец был совершенно прав. А мы, морально изуродованные чудовища, привыкшие к человеческой бойне, видим в его правоте одно смешное. — Ты опять за свое? Христосик! — повернулся к Леське Гринбах. — Чего тебе надо на фронте? — Не твое дело! — грубо ответил Леська. — А вы напрасно, комиссар, с ним эдак разговариваете, — сказал Устин Яковлевич. — У товарища душа есть. Нынче это ценить надо. — Ух ты, какой разговор — прямо з-зубы болят! — И Виктор здесь? — И Виктор. А куда же ему деться? — сказал Груббе, подавая Леське руку. Ты вот, комиссар, его ругаешь, а он за тебя какой помер выкинул. Помнишь? Вся Таврия про это гудела! Леська опустил веки. — Если бы речь шла обо мне, — сказал Гринбах, страшно побледнев, — я бы ничего, кроме благодарности… Но вопрос о революции. И мы тут не ученики евпаторийской гимназии, а идеи. Тебе, Виктор, этого не понять, а Бредихин, конечно, понимает. Понимаешь, Бредихин? — Того, что человек превращается в идею, я не понимаю и понимать не хочу. Но я понял то, что ты сам о себе думаешь, — и это меня с тобой примиряет. — Да. Думаю, что я идея. Не хочу в себе ничего человеческого. С корнем вырываю! Ненавижу это в себе! Благодарность, снисходительность, милосердие — все это не для пролетариата. Потом, потом! Когда-нибудь! Он хлестнул коня и ускакал, тряся локтями. — А ездить, между прочим, не умеет, — заметил кто-то. — Научится. Разве тут его сила? — задумчиво произнес Устин Яковлевич. — Человек он зарный, себя не жалеет, все только об революции мечтает. Что на него серчать? Дай боже всем нам вот эдак. Мы их, явреев, били, погромы устраивали, а они вон каковы оказались на поверку. — Мы евреев не били, — сказал Виктор. — Било хулиганье, закупленное полицией. А меня, брат, не купишь. И тебя тоже.13
Юности свойственна романтика. Романтику не затравишь. Не выкорчуешь ее. Если преградить ей рост в высоту, она станет извиваться в узлы и петли. И вот, лишенные науки и искусства, отрезанные от военной, морской, железнодорожной и других профессий, еврейские юноши, не желавшие корпеть над заплатами и нюхать аптекарские капли, увидели романтику в уголовщине. Так родились знаменитые одесские налетчики — Мотька Малхамовес, Беня Крик, Филька-анархист, — великолепное уродство царской национальной политики. Они создали свой мир, со своей этикой, со своими железными обычаями, со своей «блатной музыкой». Октябрь сдул с России все рогатки, барьеры, проволочные заграждения. Россия ста народов хлынула в революцию. Откуда у Симы матросская бескозырка с громогласным названием черноморского дредноута «Воля» — дело его. Но это влекущее слово как бы нашло в молодом комиссаре свое воплощение. Этот парень не только делил с бойцом последнюю пулю, но мог толково объяснить простому человеку его естественное право на счастье.* * *
— Ну вот, ушел, — разочарованно протянул Леська. — А мне приказано идти в разведку. Кто же меня теперь поведет? — Со мной пойдешь, — сказал Груббе. — А эти ребята, антихристы, или как их там, поедут у меня в тылу. Я ваше начальство. — Слушай, Груббе, — сказал «антихрист». — Пошто ты здесь? Твоя статья быть в Евпатории. Ты ведь там продкомиссар. — Пеламида! Как я могу усидеть, когда тут такое делается? — Стало быть, ты тут временно? — Ага. На гастроль прибыл. Вот и Сенька Немич тоже. — И вдруг обратился к Леське: — Ну, давай садись. Вон моя карусель стоит. Леська увидел знакомых вороных. На облучке сидел Петриченко и сворачивал цигарку из розовой промокательной бумаги без табаку. — Ты что мастеришь, чудила? — окликнул его Виктор. — А это, браток, великая вещь — промокашка. Ничего в ней нет, а курится. — Сам ты курица, — сказал Виктор и вынул кисет. — На! Кури! Не позорь Евпаторию. Тачанка была с пулеметом. — Умеешь стрелять, гимназер? — спросил Петриченко. — Нет еще. — Тут самое важное не сробеть, когда на тебя несутся конники. А в общем, вот гашетка. Нажмешь ее — и поливай влево и вправо. Петриченко, свертывая цигарку и не беря вожжей, чмокнул на вороных и спокойно сказал: «Вперед». Лошади дернули и сразу пошли рысью. Когда проезжали перешейком, Леська с интересом наблюдал справа красноватые заливы Сиваша, слева — синюю рябь Черного моря. Густую синеву Черного он знал хорошо, а вот бледную воду Азовского видел впервые. — Почему красная? — спросил он Виктора. — А кто ее знает? Красная — ну и красная. — От водорослей это, сказал Петриченко. — «Солонцы» называются. От них и червячки, что здесь живут, тоже наливаются краской. За спиной раздалось чмяканье копыт: это шла тачанка анархистов — буланый и чалый. Показались соляные промыслы. В высоких резиновых сапогах шлепали по воде рабочие. — Э! Пролетариат! — закричал Устин Яковлевич, — Пошто это вы сегодня не на работе? Немец придет — вас заберет. В Красную гвардию пора, класс вы эдакий рабочий! — Успеется! — крикнул кто-то вдогонку. — Без нас не обойдется. У выхода из Крыма блистал на рельсах бронепоезд. Он состоял из трех частей: одетый в броневые заплаты локомотив, за ним платформа со стальным кубом, из которого высовывалось дуло шестидюймового орудия, и, наконец, другая платформа, тоже забранная сталью, но со спущенными до поры до времени бортами. На ней при четырех «максимах» сидели и стояли черные силуэты моряков, похожие на орлиную стаю. С точки зрения архитектуры бронепоезд не представлял собой произведения искусства. Откровенно говоря, ничего более аляповатого война не создавала. Но в эпоху гражданской войны это уродище было самым грозным оружием. — Привет сухопутным крысам! — крикнул Груббе и высоко поднял бескозырку. Только теперь Леська прочитал на ней название: «Судак». — Почему ты «Судак»? — А почему Самсошка — «Воля»? — Ну, воля все-таки что-то такое значит — большое, всеобщее. — Да, да. А зато судак вкуснее. От бронепоезда отделился Гринбах и поскакал к ним на красном коне, отчаянно махая локтями. — Наша задача, сказал он, подъезжая, — обследовать степь до станции Ново-Алексеевка. За мной! Вскоре из-за горизонта всплыли очертания водокачки, вокзала, а затем и самого села. Комиссар придержал красного. Подошли тачанки. — Как думаете, немец там? — А кто его знает? Подъедем — узнаем. — Нет. Так нельзя-а, — рассудительно протянул Устин Яковлевич. — К медведю в берлогу головой не лезут. Следов надобно искать! На всякий случай поедем шагом. Вдалеке показалась точка. Комиссар вскинул бинокль. — Девчонка гонит корову, сказал он. — Вперед! Корова была костлявая, и хотя черно-пегая, но далеко не голландка. Она удивленно уставилась на красного коня, который приседал перед ней, не находя себе места. Что же до девочки лет двенадцати, то была она до того конопата, что невозможно было определить черты ее лица. Две косички, смазанные деревянным маслом, торчали, как рогалики, одна над правым ухом вверх, другая над левым — вниз. — Как тебя зовут, девочка? — спросил Гринбах. — Клавдя. — А фамилия? — Гребенко. — А сколько тебе лет? Девочка лукаво стрельнула в комиссара глазенками: — Фатает! Все рассмеялись. Девочка тоже, хотя и не понимала почему. — А скажи, дорогая, где сейчас немцы? — А я почем знаю? — Не знаешь, а бежишь? — Это я от гайдамаков бежу. — А где они, гайдамаки? — У Ново-Алексеевке. — Откуда ж там гайдамаки? Ты что-то путаешь. — Зачем путаю? Неужели ж я гайдамаков не узнаю? Жупаны синие, шапки черные та ще с красным нутром. — Что ж они там делают? — Беженцев граблють… «Что!..» — И много их? — Кого? Беженцев? Тьма! Поездов дожидаются — кому куды. — А гайдамаков сколько, как ты думаешь? — Штук пятнадцать наберется. — А ты считать умеешь? — спросил Петриченко. — А як же ж! До десяти! — ответил за девочку Виктор. Снова смех. День начинался весело. — Все-таки неясно, — сказал комиссар. — Откуда тут гайдамаки? Месяца два назад, а именно двадцать пятого января, наши разгромили Петлюру. Недобитки бежали на Житомир и Винницу. Было их полторы тысячи. И все разбиты в пух! — А может, и не в пух? — раздумчиво промолвил Устин Яковлевич. — Но у меня же информация! — А девочка — не информация? — Девочка могла ошибиться. — В красках ребенок не ошибется, — вставил Леська. Гринбах его не слушал. — Дельное замечание! — одобрил Комаров. — Ну да ладно! Гайдамаки, не гайдамаки — будь хоть сами черти рогатые, — ехать нужно. Айда? — Айда! Сразу взяли предельный аллюр. Влетели на вокзальную улицу и тут же увидели, как в пестрой толпе вертелись на лошадях хлопцы в синих жупанах и черных с красным шлыках. Нагайками хлестали они по лицам беженцев и орали во всю мочь: — Рразойди-и-ись! Без вещей! Люди шарахались в стороны и, побросав чемоданы, пытались скрыться в переулках. Комиссар вытащил наган. Взмахивая им, проскакал до второго переулка: — Пулеметы! К нему прогромыхала первая тачанка. Виктор предоставил Леське первому стрелять из «максима»: он великодушно угощал друга чем мог. Леська прильнул к пулемету и нажал ручку. Первая же трель скосила четырех. — Высоко берешь! — крикнул Груббе. Леська нажал снова и на том же уровне. Он видел, как падают с коней заломленные папахи с красным верхом, и уже не мог остановиться. Но это было не азартом бойца: Леське казалось, будто стреляет не он, а кто-то другой, ибо то, что он делал, совершенно ему несвойственно. Леськин пулемет сразу же охладил бандитов, хотя они еще не понимали, что происходит. Но вот подкатила вторая тачанка. Тут уж затараторил «максим» Устина Яковлевича. — Хлопцы! Це ж красные! Гринбах тем временем домчался до «перукарни» с огромной вывеской, изображавшей цирюльника, явно вознамерившегося зарезать бритвой перепуганного толстяка, закутанного в простыню, как в саван. — В переулок! — скомандовал комиссар, остановив коня и револьвером указывая путь. Первая тачанка собиралась уже свернуть в переулок, но оттуда выскочили кавалеристы с обнаженными, высоко поднятыми палашами. Бойцы увидели жесткие лица настоящих немцев в настоящих касках. Леська видел только рыжие усы пожилого вахмистра, который несся прямо на него. Гринбах пустил в усача три пули. Он был в гимназии первым учеником и все, что делал, делал отлично. Падая, вахмистр секанул Леську по запястью, но сабля уже была на излете и только до кости рассекла кожу. Сгоряча Леська ничего не почувствовал. Встреча с немцами определила дальнейший путь красногвардейцев: у них был единственный выход — стремиться на север, только бы выйти в степь. Но это значило — все дальше отходить от Крыма. Справа шли домики, за которыми железная дорога. Сзади гнались гайдамаки. Комаров задерживал их пулеметом, но тачанка № 1 безмолвствовала, чтобы не задеть своих. Все же из городка вышли благополучно. Но тут с запада кинулась на них та же кавалькада: оказывается, гренадеры свернули и поскакали в обход. Положение стало угрожающим: и немцы и гайдамаки верхами двигались быстрее, чем красные на тачанках. Скачка убыстрялась. Сейчас их окружат и изрубят. Леська, озираясь, ждал чуда. И вот в пару и в дыме величаво и медлительно, точно пассажирский состав, на станцию вошел бронепоезд. Пальба прямой наводкой сразу же отбросила гайдамаков, скакавших в тылу разведки. Второй залп разорвал кавалькаду в дым. Синежупанники отступили в глубину села. Теперь бронепоезд огневым навесом перекрыл улицу, по которой тачанки рванулись обратно в Крым. Когда Ново-Алексеевка осталась позади, бронепоезд нагнал красногвардейцев. Все совершилось невероятно быстро. Ничего такого Леська никогда не переживал. Только сейчас он заметил кровь: кожа разошлась и рана на запястье раскрылась, как губы. Он вынул носовой платок и с помощью Виктора туго перевязал руку. — Стрелял ты хорошо. Для первого раза даже очень хорошо. Но брал чересчур высоко, — сказал Груббе. — Знаю. Но я боялся попасть в лошадей. — Чудила! Как ты мог в такой момент думать за лошадей. — А я и не думал. Это как-то помимо меня. — Вот это да-а, з-зубы болят. Я про тебя частушку сочиню. Подлец я буду — сочиню. Не обидишься? — Если талантливо — не обижусь. Комиссар подъехал к тачанке вплотную. Красный конь пошел рядом. — Авелла! Как настроение? — Превосходное. Леська говорил правду. Страха он не успел почувствовать, потому что стрелял и находился в горячке. Подобно тому, как морскую болезнь во время шторма испытывает только тот, кто ничего не делает, — страховладевает людьми лишь тогда, когда они бездействуют. Зато сейчас, когда опасность миновала, Елисей ощущал приятную истому, похожую на сладкую слабость выздоровления. — Оказывается, — сказал Гринбах, — матросы с бронепоезда решили на всякий случай съездить за нами и поглядеть, что будет. Леська молчал. Гринбаху, конечно, невдомек, что у Леськи свои отношения с чудом. И еще было радостно, что Самсон окликнул его словом «Авелла!», которое в ходу только в Евпатории. От этого пахнуло далекой милой дружбой в чудесном городе, где он жил так счастливо в своей хате рядом с виллой Гульнары… Ночью из всего пережитого Леське приснилась цирюльня с вывеской, на которой парикмахер готовился резать толстого буржуя[4].14
Елисей пошел на медицинский пункт. Рану его надо бы зашить, но не было кетгута, и ее чем-то засыпали и просто перевязали — пусть заживает сама. Леська очень гордился тем, что с ним не возились. — Ну, гимназер! С боевым крещением тебя! — Спасибо, Алексей Иваныч. — Ты теперь настоящий боец и имеешь право все знать. Самсон! Объясни своему дружку обстановку. Обстановка была сложной. Боевой штаб обороны Крыма находился в Джанкое. Перешеек и Чонгарский мост прикрывает бронепоезд и 1-й Черноморский полк Федько. Турецкий вал — в руках отряда черноморцев Басенко и конно-пулеметного полка латыша Вагула. Тут же кавалерийский полк, который временно находится на Юшуньских позициях. Два батальона пехоты, а также красногвардейцы Евпатории, Бахчисарая, Старого Крыма и Ялты располагаются между Турецким валом и Юшунью. Всего наших — три с половиной тысячи человек. Достаточно ли всего этого для Крыма — пока неизвестно. Возможно, однако, что вообще воевать не придется. Дело в том, что двадцать второго марта полуостров объявил себя республикой Таврида, входящей в состав Советской России. Поэтому, согласно Брестскому миру, германцы не имеют права наступать на Крым. Этой надеждой и жило все крымское население. Информировав обо всем этом Леську, Гринбах отправился в синематограф для очередного доклада. Леська отважился выпросить у него красного коня, чтобы объехать позиции и поближе ознакомиться с фронтом. И вот гимназист верхом на лошади. И вот снова — крымская степь, теперь уже окончательно оттаявшая от изморози и лишь изредка поблескивающая солью. Леська не был наездником. Взобравшись на коня, он сначала здорово трусил и ехал шагом. Но конь, несмотря на свою молодость, оказался на редкость послушным. Это была интеллигентная лошадь, к тому же прекрасно выезженная. Хотя она понимала, что Леська никудышный кавалерист, любой его посыл и даже только намерение воспринимались быстро и выполнялись точно. Леська голосом переводил коня в рысь, голосом же приостанавливал. Все шло замечательно, и это быстро Леське надоело. Леська решил поскакать на полном галопе. Для этого он пригнулся, гикнул и хлестнул красного коня нагайкой. Но вместо того, чтобы перейти на аллюр, Красный остановился и тихонько заржал: «Экой ты, братец… Я тебя слушаюсь, а ты меня бьешь?» Это было сказано так внятно, что Леська покраснел до ушей и оглянулся: не слышал ли кто, как его пристыдила лошадь? Он припал к переднему арчаку седла, стал похлопывать коня по шее и приговаривал голосом, полным дрожи: — Ах ты, милый… Хороший… Прости, ради бога… Хороший… Вы улыбаетесь, читатель? Спросите, однако, любого конника: возможно ли такое? Мы очень плохо знаем животных, проводящих с нами всю свою жизнь. Поток беженцев к этому времени прекратился. Теперь по дорогам двигались только бойцы, орудия, обозы. Турецкий вал, к которому подъехал Елисей, был весь изрыт «лисьими норами». Женщины поработали на славу. Но самих женщин не было. Лишь кое-где на стенах окопа остались вырезанные имена: «Маша», «Лиза», «Ольга». И, конечно, сердце, пронзенное стрелой. Леське стало грустно, как бывает осенью в парке, где стоят голые деревья, напоминающие о недавнем цветении, о птичьих криках, о шепоте любви. Но что это? В одной из траншей он увидел отряд вооруженных китайцев — человек триста. Откуда они? — Товалища Леся! На бруствере стоял Ван Ли и подавал ликующие знаки. Одетый в гимнастерку с чужого плеча, он казался еще меньше, чем был. Особенно поражали своей толщиной ноги в черных обмотках. Ван Ли побежал к Елисею, Елисей поскакал навстречу. Когда они сошлись, Леська спрыгнул с коня и крепко обнял китайца. — Не пропал, Ван Ли, а? — Паропала нету! — весело закивал китаец. Они держались за руки, глядели друг на друга сияющими глазами, как собаки, которые все понимают, только не умеют говорить. «Человек не пропадает! — думал между тем Леська. — Китаец, потерявший единственную опору жизни на чужбине — медведя, вдруг почему-то должен был встретить целый батальон земляков. Что это? Чудо? Китайцы в Крыму! Не потому ли, что в них так нуждался Ван Ли? Или это все та же „закономерная случайность“, неожиданность которой так украшает человеческое житье-бытье?» О чем думал в это время китаец, трудно сказать. Но выглядел он сытым и бодрым. Дальше Елисей ехал уже совершенно озаренным. Счастье Ван Ли сдуло с него печаль, навеянную оголенным парком. Он душевно радовался удаче бедного китайца, а еще больше — тому, что человек на свете не пропадет, ну вот просто не пропадет! Не может пропасть! — Лесик! — Здравствуй, Тина… — Зачем сутулишься? На коне сидеть надо стройно. — Я стройно. — Ну, это ты сейчас поправился, а то сидел, как мешок ячменя. Ты куда едешь? — Сам не знаю. — Значит, туда, куда хочет лошадь? — Осматриваю вот. — Осматриваешь? Тогда возьми меня в седло. — Неудобно, Тина. Здесь все-таки фронт. Вот именно, что фронт. Не могу же я тут крикнуть извозчика! — Нет, нет. Извините, но не могу. — А если я устала как собака? — Тогда садитесь на коня, а я пойду пешком. — С ума сошел? Пешком. Да ты не думай, я не поперек седла, как барышня какая-нибудь. Я сзади, верхом на крупе. Она подошла к стремени и подняла вверх руки. — Сдаюсь! — сказала она и засмеялась. Елисей низко-низко наклонился к ней, а Тина, сцепив пальцы на его шее, рывком подтянулась и ловко закинула ногу за седло. — Поехали! Немного повозившись за Леськиной спиной, она крепко обняла его сзади. Леська увидел ее руки на своей груди и подумал: «Эти руки зарубили топором человека». Но черт возьми этих женщин! Ему приятно, что она сидит за спиной и обнимает его. От ощущения этой приятности он стал сам себе противен. «Где же моя совесть? — думал он. — Ведь она — убийца…» А Тина, навалившись на него всем телом и опершись подбородком о его плечо, страстно заговорила низким голосом с хрипотцой: — Милый! Родной ты мой! Зачем сторонишься? Чураешься? Я понимаю: не можешь простить мне, что я непотребная, да? Но что ты знаешь про мою страшную жизнь? Что? А если б знал, может, руки бы мне целовал. Ты ведь хороший. Я знаю. А я-то тебя как нежила бы… Как ласкала… Из рук бы кормила… Как голубя… Никто не говорил Леське ничего похожего. Как она его любит! Пожалуй, это первая женщина, которая так… А Тина говорила, точно пела. «Нет… Гульнара так меня не любит, — думал Леська. — Да и любит ли меня Гульнара вообще? Что она сделала для меня? Ну, хоть слово ласковое… Ах, нет, что я! Ведь она еще совсем ребенок! Только и умеет, что любить маму и папу. Какие к ней требования?» Красный конь шел по безлюдной степи, но когда показалась дорога, Типа сама отстранилась от Леськи и сидела, держась только за его пояс. По дороге шла большая колонна матросов с винтовками и в полной боевой выкладке. — Вы кто такие, мальчики? — звонко крикнула Тика. — Холостые! — ответил чей-то задорный голос. — Айда с нами! — Айда-то айда, да куда? — В Мариуполь. — Нет, правда? — Правда, в Мариуполь. — Да кто же вы? — Мокроусовцы! Только это военная тайна! — кричал матрос на всю степь. — Ну, а мы-то как же без вас, мальчики? — А у вас тут и войны не будет! В строю захохотали так, точно по адресу этой бабенки было сказано что-то очень соленое. Леська, который уже ревновал Тину к матросам, остановил коня и пропустил мимо себя всю колонну. — Может, и нам придется в Мариуполь? — спросила Тина Елисея. — Возможно. Поедем домой, расскажем Махоткину. Он свернул коня в сторону Армянска. Тина сидела спокойно и рассуждала как бы сама с собой: — Все равно мой будешь. Уж если я что задумала… А почему бы ему и не быть? Чем плохо? Сам комиссар бы за счастье считал… Гринбах этот. А я почему-то, бог его знает зачем… Еще и не мужчина вовсе. А я влюбилась… Леську покоробило. «Не мужчина». Если скосить глаза, можно увидеть позади своей ноги ее круглое колено из-под задранной юбки. Но он старался не глядеть… А чего это ему стоило? «Не мужчина». А Гульнара на что? Никого ему не нужно, кроме этой татарочки… «Дома» их выслушали внимательно. — Неужели Мокроусова бросили на Мариуполь? Сведение ценное, но надо проверить. Немцы сейчас уже прочно укрепились в Ново-Алексеевке. Но Северная Таврия — не республика Таврида. Может, и в самом деле Вильгельм на Крым не пойдет? Но Вильгельм пошел. Утром 16 апреля Леська услышал канонаду. Он вскочил с койки и вбежал в кабинет к Махоткину. Тот спешно одевался, держа в зубах пустую трубку. Пришел Гринбах. — Что это, Иваныч? — Пожалуй, началось. Елисей! Организуй транспорт, живо! Махоткин, Гринбах и Бредихин неслись в автомобиле к Турецкому валу. За ними пулеметная тачанка на паре вороных с красным конем в заводе. Не доезжая, увидели батарею из четырех орудий. Она была покрыта рыбацкой сетью. Подле нее стоял автомобиль «бенц». Махоткин выскочил из своего «фиата» и побежал к человеку в кожаной безрукавке. — Что это такое, товарищ Приклонский? Приклонский усмехнулся: — Брестский мир. — Кто это? — тихо спросил Гринбаха Леська. — Начальник штаба обороны Приклонский. — Об открытии немцами военных действий мы сообщим по радио в Москву, Вену, Париж, Лондон, Вашингтон. Пусть весь мир узнает, как немцы держат слово. — А много их, товарищ Приклонский? — На нас с тобой хватит. Генерал Кош подвел три дивизии с тяжелой артиллерией, кавалерией, авиацией и броневиками. Говорят, даже танки подойдут. — Гм, да. — Вот то-то. Однако Приклонский не упомянул еще об одной части германской армии: тайной организации крымских немцев-колонистов. На следующий же день начальник штаба обороны был убит диверсантской пулей. Махоткин отвел свою машину под рыбацкий невод, сел вместе с Леськой в тачанку и поехал вдоль вала. Гринбах, пересевший на своего Красного, пошел рядом. Германцы обрабатывали перешеек, Чонгарский мост и Турецкий вал. Летали немецкие бипланы и корректировали стрельбу. Стрелял неприятель плохо, но снарядов было много, и по закону больших чисел попадания становились все чаще и чаще. Красные не отвечали: тяжелых орудий у них не было, а немцы били издалека. Может быть, из самой Ново-Алексеевки. Махоткин, Гринбах и Леська разыскали евпаторийцев и, распределив коней по канонирам, ушли в «лисьи норы». Позавтракать они не успели, и теперь их кормили красногвардейцы. Но Леська есть не мог. Страха он не испытывал, но ощущал под ложечкой камень. «Зачем они на нас идут? — наивно думал Леська. — Что мы им сделали?» Через час канонада прекратилась. — Так! — сказал Махоткин. — Давай вылезай, ребята. Сейчас начнется атака. Весь гребень вала усеяли стрелки, выползшие из нор. Откуда-то подскакала казачья сотня. Черные черкески с красными башлыками, низкие папахи. Кубанцы. — С коне-е-ей! Казаки спешились, дали лошадей коноводам, вручили на хранение свои заветные шашки и быстро взбежали на гребень занимать оборону. Коноводы остались внизу, увешанные пятью-шестью саблями каждый. И вот началась атака. Сначала степь казалась совершенно безлюдной, и вдруг, словно из-под земли, возникла целая цепь касок. Недосягаемая для прицельной стрельбы, она двигалась ровным строем, затем распалась, превратилась в живой зигзаг. Степь, голая как стол, не давала укрытия: ни овражка, ни холмика. Вскоре выяснилась тактика: передовые, очевидно саперы, пробежав несколько шагов, ложились и тут же лопатками выкапывали ямки. Потом вскакивали, снова бежали и снова залегали, а задние пользовались ямками саперов. Леська взял у Махоткина морской бинокль и увидел, как вместе с землей из-под лопаток вылетали суслики. По красногвардейской обороне отдан приказ: не стрелять до особой команды. Немецкая перебежка продвигалась все ближе. Казалось, немцами заполнена вся степь. Кто-то толкнул Леську под локоть. — Девлетка, ты? — Я, дорогой, я. — Красногвардеец? — Да, да… В огненных глазах Девлета пылал страх. Леська почувствовал себя героем: — Не робей, старик! Наша возьмет. Девлет попытался улыбнуться. А Леська припал к брустверу. О смерти он не думал. Его сжигало любопытство: как это бывает — атака? Передовая линия остановилась. Сквозь нее, точно вода в открытые шлюзы, хлынула вторая шеренга и, пригибаясь, покатилась вперед. Это было уже страшно, потому что неожиданно. Китайцы не выдержали, открыли огонь. Шеренга тут же залегла. К ней из задних рядов, пригибаясь, бежали офицеры, размахивая револьверами. Офицеры бранились, но цепь не вставала. — Ничего, встанут, — спокойно сказал Махоткин, и от его спокойствия всем стало не по себе. — Встанут, встанут! — подхватил Гринбах. — Один француз, угрожая немцу, сказал: «Мы — народ воинственный!» — «А мы — народ военный», — ответил немец. Так что встанут. Еще как! Какой-то китаец выскочил на гребень и уселся на камень, ритуально положив руки на колени. Его тут же скосило пулей. Тогда выскочил другой китаец и уселся на то же место и в той же позе. Скосило и его. Тогда поднялся третий китаец… — Что они? С ума посходили? Махоткин бросился к траншее китайцев. — Эй, старшинка! — закричал Махоткин. Из окопа выглянул человек. На большой верхней губе два длинных волоса: один справа, другой слева. Махоткин спрыгнул к нему в окоп. — Леся! А Леся! — хрипло заговорил Девлет. — Чего тебе? — Это я… тогда… спалил твою хату. Алим-бей велел, а я спалил. — Зачем ты мне это говоришь? — Так… Не знаю… Может, убьют! Немцы все еще прижимались к земле. Офицеры орали на солдат, стоя уже в полный рост. Цепь наконец поднялась. Впереди бежали офицеры. За ними первая линия. Можно их рассмотреть: это синежупанники. Немцы гнали первыми гайдамаков. По всему Турецкому валу полетела команда: «Паль-ба-а!» С двух концов прямой наводкой ударили батареи. Пулеметы зачастили так, как будто на огромном заводе тянули железное полотно в рубцах и прорехах. Ружейного огня уже не слышали сами бойцы, но весь Турецкий вал курился, как вулкан перед извержением. Первая линия повалилась. За ней рухнула вторая — эта уже состояла из железных касок. Третья смешалась и побежала назад. Атака захлебнулась. — Прекратить стрельбу! — Отста-а-авить… Турецкий вал умолк, все еще продолжая дымиться. В этом молчании таилась гроза. Но уже конно-пулеметный отряд Вагула вылетел на тачанках в степь и, развернувшись, осыпал убегавших горячими струями. Кубанская сотня, перемахнув на коней, с гиком и свистом помчалась вслед. Вот она обогнала вагульцев. Те замолчали. Конники налетели на пятки немецкой пехоты, и началась рубка. Елисей видел только взблески шашек, точно шел сосульчатый снег. — Зарвутся! — сказал Махоткин. — Ох и зарвутся. В такую минуту очень трудно опомниться. Но тут с правого фланга запела труба. Голос был счастливый, золотой, кудрявый, но приказывал он отступление. И казаки вернулись. Вернулся и конно-пулеметный отряд. На одной из тачанок, разметав руки, умирал товарищ Вагул. В этот день до самой звезды немцы не наступали. В красногвардейских окопах смеялись, хохотали, гоготали, тиликали на гармошках, пели «Яблочко» и первую пролетарскую песню, родившуюся тут же, на фронте:15
Городское четырехклассное училище… Четыре года провел в нем Леська и вспоминал эти годы с содроганием. Инспектор училища брал взятки деньгами и арбузами, не пренебрегал и ягненком, поэтому в старших классах учились мужчины двадцати двух и двадцати трех лет: школа даже в военное время освобождала от воинской повинности. Когда ученика Соболева исключили из третьего класса, он женился и открыл на привозной площади карусель. Кое-кто из учащихся занимался сутенерством, особенно греки. Великолепно сложенные, под стать античным эллинам, они подплывали к «Дюльберу» на парусных лодках и, обнаженные до пояса, выжидали, не клюнет ли на них какая-нибудь северная дамочка (в Евпатории греки-рыбаки играли ту же роль, что татары-проводники в Ялте). Ученики-татары почти не посещали училища, стараясь остаться на второй год, а если когда и приходили, то открыто курили в классе, и учителя умоляли их хотя бы выйти в коридор. Среди этих великовозрастных был и Эдуард Визау, сын кулака из колонии Немецкие Майнаки. Если русские, греки, татары занимались своими взрослыми делами — пили, амурничали, торговали, — то Визау имел дело с малышами. Все они за каждую игру обязаны были платить ему «тумбу». Эту дань Визау собирал, как финансовый инспектор. При этом он не ходил за детьми по пятам, — нет, он сидел на колодце в самом центре двора, наблюдая и записывая в книжечку. К концу перемены Визау подзывал к себе какого-нибудь недомерка и спрашивал: — В каких играх сегодня имел участие? — Играл в «альчики». — Сколько раз? — Один. — Плати копейку. А ты во что играл? — В «баламбой». — Сколько раз? — Один раз. — Неправда твоя! У меня записано: два раза. Гони монету. — Да у меня только три копейки. — Ну и что? Получишь копейку сдачи. Арифметика была простой. Но не дай бог улизнуть и не уплатить Эдуарду «тумбы». Он ухватывал двумя пальцами вихор обвиняемого и сначала драл его вправо и влево так, что голова мальчишки дергалась от плеча к плечу, а потом пригибал эту голову к земле и снизу бил по носику коленом. Ребенок уходил, обливаясь кровью, но, конечно, жаловаться не смел: ябеду били все — и русские, и греки, и татары. Однажды немец разбил лицо Леське, который в тот день ни во что не играл, но Визау по ошибке приписал ему чужой счет. На следующий день, когда ученики уходили из училища домой, Визау снова подошел к Бредихину: — Деньги? Денег у Леськи не было. — Тогда вот что, Бредихин: пока не принесешь денег, в училище ходить не будешь. Я запрещаю! Но Леська все-таки пришел. Целый день он не выходил из класса, а потом выбежал через учительский подъезд и спрятался в сквере, через который обычно проходил Визау, когда шел домой. Когда Визау вышел на улицу, в скверике на скамейке сидел гимназист Леонид Бредихин. Ничего не подозревая, Визау прошел было мимо, но Леонид встал и окликнул его. Визау оглянулся. Тогда Леонид дал ему звонкую пощечину. — Это тебе за Леську. Визау поглядел на Леонида — тот был ниже его на голову. Схватив гимназиста за волосы и пригнув его голову, он со страшной силой ударил в лицо коленом. Леонид на минуту ослеп, а когда прозрел, перед ним стоял Леська и глядел на него, беззвучно рыдая. — Это все из-за меня… Это все из-за меня… — шептал он. Потом взял брата теплой ручонкой за руку и повел домой. — Только дедушке не говори, Леня, слышишь? А то он и дедушку… На следующий день Визау не требовал от Леськи денег, он просто схватил его за вихор и стукнул личиком о колено. Так теперь повелось изо дня в день. В конце концов Леська перестал посещать училище. Утром он собирал книжки в ранец и уходил, а к двум часам возвращался. Но в школе не был. Из плаванья вернулся Андрон. Леська ничего ему не рассказывал, но рассказал Леонид. — Ну конечно, — спокойно произнес Андрон. — Куда ты против него? Тебе семнадцать, а ему двадцать один. Позови ко мне Леську. Утром Андрон взял Леську за руку и повел в училище. Леська вошел в класс, а дядя — в кабинет инспектора. — Ваш Визау до того мордует Леську, что парень перестал ходить в училище. — Но-но! Пожалуйста, не утрируйте! У нас учебное заведение, а не бурса. Что же до Бредихина Елисея, то он действительно много пропустил, но я думал, будто он болен. — Визау мордует моего племянника, и я хочу, чтобы с этим было покончено. — Никто! Никого! У нас! Не истязает! Прошу не приписывать нам уголовщину. — Значит, вы не вмешаетесь в это дело? — Я поговорю с учеником Визау. — Только и всего? — А чего бы вы хотели? Исключить его я не имею права: он прекрасно учится. — Так. Значит, из училища забрать Леську?— А уж это как вам будет угодно. Инспектор встал, давая понять, что разговор окончен. Андрон тоже встал, аккуратно снял с чернильницы медный шлемик, поднял ее, как бокал с черным вином, и плеснул чернилами в лицо инспектора. Инспектор всхлипнул от неожиданности, Андрон же вышел на улицу через парадный ход. Никто его не преследовал, никаких криков не слышалось: очевидно, инспектор принял решение избежать огласки. Леська опять весь день провел в классе: на переменах прятался под парты. С последнего урока он отпросился «на минутку» и убежал домой. Когда ученики уходили из училища, Визау снова пошел через садик. Тогда со скамейки поднялся Андрон…
* * *
…Пленных расстреливали утром. Визау поставили у цоколя водокачки. Против него выстроились три бойца. — По контрреволюции — пли! У Визау сначала подломились коленки, а потом он медленно и как бы нехотя упал на бок. Одна из пуль разнесла косяк надбровья — стеклянный глаз выкатился и, поглядывая то вверх, то вниз, завертелся по земле. «Андронова работа», — подумал Леська, глядя на стеклянный глаз. Все остальные пленные вели себя таким же образом: падали медленно и нехотя. Но глаза у них были свои. Елисей все это запоминал на всю жизнь, но никаких переживаний не испытывал: ни пафоса, ни злорадства, ни подавленности. Голова наливалась горячей кровью, тошнота подкатывалась под самое нёбо. Он повалился на шинель и тяжело задышал. Над ним низко склонился Сысоев. — Слушай, гимназист! Уходить тебе надо. — Что? — Уходи, говорю. Немец уже в Симферополе. Ясное дело, на Севастополь пойдет. Устин Яковлевич по-человечески беспременно возьмет тебя с собой, а кому ты в Севастополе нужен с контузией? Только всем в тягость. — А куда ж я пойду? В Евпатории немцы. — Дык теперь куда ни пойдешь — немцы. Где-то очень близко гремела страстная речь какого-то оратора. Леська приподнялся: на рельсах первого пути стоял состав из теплушек. Одна из них была распахнута настежь, и кто-то худой, измученный, заросший черным волосом, лихорадочно блестя глазами, кричал перед толпой красногвардейцев: — Товарищи! Такое время… Я призываю вас! Мы не можем не… Мы должны! Мы обовязаны! Мировая революция… Ур-ра! И тут же вдруг стал изображать оркестр, притопывая ногой в такт: «Тум-ту, ту-тум-тум, тум-тум-тум!» Леська понял: везли душевнобольного. Этот человек не выдержал громадного давления дум, когда революция заставила его мыслить в планетарном масштабе. Из толпы вернулся Устин Яковлевич, а с ним какой-то высокий военный в черных усах и бороде. — Единственная просьба, Устин Яковлевич: удержи станцию хотя бы на два часа. Понимаешь? Необходимо доставить в Севастополь боеприпасы. Он пожал Комарову руку, подошел к паровозу, поднялся на него по лесенке — и состав без свистка тронулся на юг. Комаров провожал поезд прощальным взглядом, словно тот увозил самое дорогое, может быть, самую жизнь…* * *
Когда Леська снова пришел в себя, вокруг никого не было. Но где-то очень близко шла напряженная перестрелка. Леська поднялся в полный рост и увидел: за водокачкой и под вагонами второго пути лежали красногвардейцы и отчаянно отстреливались. Потом он приметил немцев, стрелявших из окон вокзала. Пригнувшись, Леська побежал под вагон и, подобрав чью-то винтовку, пристроился у колеса. Немцы начали накапливаться в небольшой группе деревьев. Но один, самый близкий к Леське, прятался за маленькой цистерной. Вот показался верх его каски и рука, держащая гранату. Немец метнул и мгновенно юркнул вниз. Граната разорвалась совсем близко. Один осколочек на отлете попал Леське в лоб.16
На самом верху, в раме двери, затянутой голубым небом, появилась тень девушки с ярко блестевшим краем фаянсовой тарелки. — Ой! Кто это? — Я. — Кто я? — Раненый. — Ой! Красный? — Я русский. — Как звать? — Бредихин Елисей. — Та чи вы? Леся? — Шурка? Постой! А где же Гульнара? — А барышня — это самое… остались в Ханышкое. — А зачем же ты ушла? — строго спросил Леська. — Тебя ведь приставили к ней! — Приставили, а сами где? Ихние папа, мама и Розия драпанули от красных в Константинополь на броненосце. А Гульнару оставили. Не успели захватить. А кто мне жалованье платить будет? Чатыр-Даг? Умер-бей отказался. Вот я и ушла. — И где же ты сейчас? — В имении Сарыча. Это — имение Сарыча. Я вышла замуж за здешнего садовника. А что мне одной делать? Какая сейчас в Евпатории жизнь? А его убили. Вот я теперь вдова и живу здесь, пока Сарычи не вернутся. А там увидим. — Вдова? Шурка была все той же шустрой девчонкой — и вдруг вдова… — А ты зачем в тельняшке? Придут немцы воды напиться, увидят тельняшку, подумают — матрос. А матросов они стреляют без разбору. — У меня ничего другого нет. — Пойдем ко мне в хату. Чего-нибудь у мужа отыщем. Леська, кряхтя, начал подниматься. Шурка подхватила его под плечо, потом крепко обняла за спину и повела к лестнице. Всходя по ступенькам, он тоже обнял ее. Подъем длился довольно долго. Дольше, чем было нужно. Наконец они очутились во дворе. По-прежнему в обнимку прошли мимо барского дома к воротам. Здесь стояла черная избушка бабы-яги: без окон, без дверей. Вскоре выяснилось, что дверь есть, но распилена она поперек таким образом, что верхняя половина открывалась, как ставень, и тогда получалось окно, а если надо войти в избушку, то открывался нижний ставень, и тогда вместе с верхним получалась дверь. — А где же настоящее окно? — спросил Леська. — Хозяин стекла не отпустил, вот и пришлось выдумать такой домишко. — Да-а… Ничего подобного не видел. Внутри избушка была удивительно чисто прибрана. На кровати голубовато-белое марселевое покрывало, на столе белая скатерть в красную клетку и глиняный кувшин с первыми цветами. Леське здесь очень понравилось. — Раздевайся, Елисей, и ложись в постель, а я что-нибудь поищу из одежи. А тельняшку сожгем, чтобы никаких вопросов. И бушлатик заодно. Правда? Чего их жалеть. Дело наживное. Она ушла в угол за какую-то занавеску. По-видимому, угол заменял шкаф. Начала рыться в рухляди. — Если что, я тебя, это самое… за своего мужа выдам. Значит, будут тебя звать Григорий. Григорий Поляков. — А отчество как? — Отчество? А кто его знает, отчество? Немцы отчеством не интересуются. Вскоре Шурка отыскала праздничную синюю рубаху с перламутровыми пуговками, сидевшими близко и ладно, как на гармони. Примерила Леське — не налезает. — Ну и медведь же ты! — засмеялась Шурка. — Такой молоденький — и медведь. Снова порылась и достала другую рубаху, тоже синюю, но уже линялую. — Нам не на свадьбу! — сказала Шурка и принялась за кройку. Она перерезала праздничную рубаху поперек и стала из нижних кусков натачивать спинку, а потом заплаты на плечи и воротник. Линялые же куски нашила снизу, как юбку. — Это пойдет в штаны, этого не видно. Работала она весь день. В промежутке обедали. Леська выпил козьего молока с черным хлебом. Было оно очень жирным, сытным, хотя и с привкусом шерсти. Потом спали. Шурка постлала себе на полу, а Леську оставила на кровати, несмотря на его протесты — он требовал, чтобы она спала на кровати, а он на полу. Всю ночь Шурка вздыхала и охала. Леське тоже не спалось — его мучила совесть. «Неужели каждый молодой мужчина может быть счастлив с каждой молодой женщиной? — думал Леська. — Но если так, то чем же мы отличаемся от животных?» Утром они завтракали, избегая встречаться глазами. Леська заметил у Шурки под нижними веками шоколадные тени. Но внешне все шло как надо. Леська ел яичницу и пил молоко, а Шурка — только молоко. Потом она примерила Леське рубаху — рубаха сидела отлично. Шурка обрадовалась и впервые не отвела глаз от его взгляда. С трудом оторвавшись, она вышла во двор, вошла в барский дом, растопила печку и сожгла Леськино барахлишко. Ночью Шурка опять вздыхала на полу, а у Леськи сильно билось сердце на кровати. И вдруг, сам не веря в то, что делает, Леська резко сел на постели и спустил ноги вниз. Шурка перестала дышать и прислушалась. Леська сошел на пол, присел перед матрасом, что на полу, и, умирая от страха, осторожно приподнял Шуркино одеяло. Шурка пододвинулась, чтобы дать Леське место. Леська прилег рядом и дрожал так, что зубы сводило. Не помня себя, он тихонько обнял девушку… Шурка схватила его руку и держала крепко, не давая шевельнуться. Если бы не эта сила, Леська ни на что большее бы не решился. Но теперь его пронзил охотничий порыв. Он резко повернул Шурку к себе и припал к ее губам. Шурка со стоном запрокинула голые руки за его шею и всем телом потянулась к нему. — Скажи: «Та чи вы?» — горячим шепотом попросил Леська. — Та чи вы? Леська с жаром прижался губами к губам Шурки. Утро застало их в кровати. Леська лежал счастливый и удивленный. «Как мне с ней хорошо! — думал Леська. — Но ведь я ее никогда не любил. Вот она лежит на моей груди, в моих объятиях. Но разве она мне дорога? Ничуть. Почему же мне так хорошо с ней? Значит, любовь — выдумка? Красивый обман поэтов?» Весь день они провели в постели. Проснувшись, бурно целовались. Потом Шурка в одной рубашке бежала доить козу, и они пили молоко с хлебом. Потом снова: «Скажи: та чи вы?», снова засыпали, опять целовались и опять засыпали. Леська был так непривычно счастлив, будто все это происходило не с ним, а с кем-то другим. Летом он видел на пляже множество женских тел. Позолоченные загаром, они напоминали статуи. Живые статуи, и только. Это была эстетика. Женщины на пляже лишены эротической остроты, потому что море, небо, дюны, многолюдье лишает их того, что делает их женщинами: интимности. Но Шурка… Загар с нее за зиму сошел, и теперь тело ее блистало, излучаясь в полутьме каким-то волшебным сверканьем. Мужские тела никогда так не сверкают. Это был свет женщины. Свет, которого никогда не увидишь, если женщина не твоя. И еще одна мысль захватила Елисея. Чем счастливей чувствовал он себя с Шуркой, тем жарче ненавидел войну. Человеку дано такое изумительное: страсть. Как же смеет война отнимать у него это? И почему люди это допускают? Как могут терпеть? Не дети, которые ничего не понимают, не старики, которые ко всему остыли, а именно молодежь почему-то обязана убивать друг друга, отнимая друг у друга Шурку — ни для себя, ни для других. И все же на третий день война постучалась в дверь избушки на курьих ножках. Сказка кончилась. Вошли два германских солдата и немец-колонист. — Напиться просит, — сказал колонист. Шурка подала им жестяную кружку с веснушками ржавчины и указала на бочку с водой. Германец брезгливо покосился на кружку. — Ржавчина это здоровье, — сказала Шурка. — В ржавчине железо. Колонист перевел. Немец засмеялся и стал пить. Другой солдат уставился на Леську и что-то спросил по-немецки. — Он спрашивает: кто этот раненый? — Это мой муж, и никакой он не раненый, во-первых! — строптивым тоном выпалила Шурка. Колонист перевел. — А почему же у него ранение? Колонист перевел. — Ах, это! — Шурка лукаво засмеялась. — Это дела домашние. Пришел вчера пьяный, начал придираться, полез в драку, но я его так хватила сковородкой — и кожу рассекла. Колонист перевел и рассмеялся. Солдаты с хохотом ушли. — Ну и молодец же ты, Шурка! — А что? Думаешь, немцев обмануть нельзя? Они беспечные! Но тут вернулся колонист. — А вы, ребята, будьте осторожны. Бинт у вашего мужа госпитальный. Если вы его сковородкой, откуда же у вас мог оказаться такой бинт? А? Вот я и говорю. Будьте осторожны. Шурка кинулась к немцу и поцеловала его в щеку. — Спасибо! — сказал немец и покраснел. Потом закрыл за собой нижний ставень и быстро пошел за германцами. — Все-таки русский немец… — умиленно сказала Шурка. — Наверно, коммунист, — раздумчиво произнес Елисей. — Почему «наверно»? Как хороший человек, так и коммунист? — В наши дни, пожалуй, так, — улыбнулся Леська. — А я разве плохая? — Ты чудесная! Все же порешили, что Леське надо уходить: уж очень близко отсюда германцы. — А куда ты пойдешь? В Евпаторию пока опасно. Пойди осенью, когда начнутся занятия. Все-таки там директор, он тебя в обиду не даст. — Пойду в Ханышкой. Шурка поглядела на него затяжным взглядом. — А куда мне еще? Там хоть Гульнара меня куда-нибудь спрячет. Шурка быстро и как-то наспех заплакала, точно ей некогда, потом вздохнула и сказала: — Хорошо, я пойду с тобой. Она разбинтовала голову Леськи, увидела, что ранка невелика, наложила ваты и, обмотав чистым носовым платком, привязала концы шнурком для ботинок. Получилось совсем по-домашнему. Потом загнала козу в избушку, накосила для нее травы, взяла хлеба и бидон молока. Пошли. Идти надо было верст двадцать пять. На каком-то перегоне их подхватил старичок татарин на свою мажару. Он поместился впереди на мешке с сеном, а они сидели сзади и целовались. Татарин видел это по их теням. Он тихонько хихикал, но не оглядывался. За Альма-Тарханом они снова пошли пешком. Следующая деревня называлась Ханышкой. На полпути Шура остановилась. — Дальше не пойду, — сказала она. — Ханышкой начинается вон за теми тополями. Там открылась кофейня. «Каведэ» — так они ее называют. Деньги у тебя есть? — Нет. — На вот, возьми. Пообедай где-нибудь, а то барышня не догадается тебя накормить, а сам ты не попросишь. На прощанье они поцеловались так жарко, точно хотели выпить друг у друга душу.* * *
В кофейне было всего четыре человека. Один из них, высокий старик в чалме и турецком халате с вопросительными знаками, жевал чебуреки, запивал их черным кофе из маленькой чашечки и отвечал на почтительные вопросы остальных, которые только курили. Когда Леська вошел в кофейню, разговор оборвался. Старик вперил в Леську острые недоверчивые глаза, красные, как у белого кролика. — Урус? Леська сделал вид, будто не понял, и показал хозяину жестами, что хочет пить. Татары не отрываясь смотрели на его роскошную рубаху с перламутром. Они безмолвствовали, но Леська почувствовал в этом безмолвии затаенную враждебность. Хозяин принес большой стакан ключевой воды и на блюдечке розовое варенье. Леська с наслаждением прихлебывал воду в аромате роз и тоже не отрываясь смотрел в красные глаза высокого старца. Потом встал и положил на прилавок бумажку в двадцать керенок. — Керенки сейчас не пойдут, — сказал хозяин. — Да? А немецких денег у меня нет. — Николаевские давай. — Нет николаевских. — Что делать будем? — спросил хозяин. Леська понял, что скандал неизбежен. В такие минуты на него находило вдохновение. — Турецкие деньги хотите? — О, да, да! — закивал хозяин. Турецкие можно. — А вы имеете право орудовать турецкой валютой? — грозно спросил Елисей. — На каком основании? Хозяин опешил. — Полицию зовите! — загремел Бредихин, прекрасно зная, что никакой полиции сейчас в деревнях нет, тем более в этой глуши. Хозяин обернулся к старику. Тот, миролюбиво махнув рукой, сказал несколько слов по-татарски. — Умер-бей за тебя заплатит. Можешь уходить. Проваливай! Леська подошел к хозяину, который был на голову ниже его, выставил перед самым его носом указательный палец и помахал им вправо и влево. Потом низко согнулся перед Умер-беем и приложил руку сначала к сердцу, затем к губам и, наконец, ко лбу. Это мусульманское приветствие понравилось Умер-бею. — Якши-урус! — одобрительно сказал старик. Леська вышел на улицу. И опять у него было такое ощущение, будто все проделанное им в кофейне делал не он, а кто-то другой. Слева по улице шли голые холмы, справа сады с низенькими заборчиками из ракушечника. Леська подошел к одному заборчику и увидел приземистый домик, очевидно сторожку. У входа спиной к Леське сидела старуха и мыла в тазу рыбу. — Бабушка! Чей это сад? — спросил Леська. — Это сад господина Синани. — А где сад Умер-бея? — А вот он! Рядом с нашим. У Леськи упало сердце. Он понял, что сейчас просто не в силах увидеть Гульнару. Послушай, ханым! А нельзя ли мне у вас переночевать? — Нельэя, нельзя. — Хоть одну ночь. — В чем дело? — раздался голос из домика, и на пороге появился дед. — Вот! Незнакомый человек хочет переночевать. Нужен он мне! — Но почему же нельзя? — спросил Леська как можно мягче. — Ведь одну-единственную ночь. Может быть, и у вас есть где-нибудь сын и ему тоже переночевать негде. Мои дедушка с бабушкой его бы приютили. Старик и старуха переглянулись. — Есть где переночевать! — решил старик и закашлялся, чтобы не слышать старухиных возражений. Но старуха не возражала. — Входи! — сказал старик. — Только где Тюк-пай? — Тюк-пай на цепи. Леська поискал калитку и вошел. — А твои вещички? — спросила старуха. Леська молчал. — Я ни о чем не спрашиваю! — мудро сказал дед. — Такое сейчас время, что не надо никого ни о чем спрашивать. Есть вещички, нет вещичек, — раз человек ищет крышу, надо помочь. Бабушка! Ставь самовар. — Так скажи это как человек! — раздраженно проворчала бабушка. — Я и сказал как человек. — Нет, ты сказал: «Бабушка, ставь самовар». — А как надо было сказать? — Надо было сказать: «Бабушка, ставь самовар». — Но я же и сказал: «Бабушка, ставь самовар». — Нет, ты сказал: «Бабушка, ставь самовар». — Тьфу! Дед с ненавистью уставился на старуху. Бабушка вошла в домик, и старик доверчиво обратился к Леське: — Когда она увидела меня в первый раз пятьдесят лет тому назад, так прямо заладила в одну душу: «Только Исачка! Только Исачка!» (Исачка меня зовут.) Пришлось жениться. — Плохо ваше дело, — сказал Леська, едва сдерживая улыбку. — А разве я говорю — хорошо? Старуха вышла с маленьким самоварчиком. Все медали на нем были начищены, как перед парадом. Леська тут же принял его из рук старушки. — А где у вас, бабушка, вода? — В ручье, дорогой. Это ручей Умер-бея, но мы проделали в заборе дырку и потихоньку берем, сколько надо. — А Умер-бей не сердится? — Сердится. Старуха счастливо захихикала. Ручей бежал бурно, чирикал по камешкам, а в ямках производил шумные глотательные звуки: голт… голт… голт… Леська не стал искать в тыне дырки, а перемахнул через него прямо на бережок. С минуту он стоял без движения: его волновало то, что он ступил на землю, по которой ходила Гульнара. «Сад Гульнары», — подумал он, точно читал заглавие персидской сказки. Бабушка уже поджидала его с котелком, в котором попыхивали угли. — Ты думаешь, этот старик такой чудный хозяин? Гость пришел — «бабушка, ставь самовар»? Это он для себя! Он сам чай любит. — Ах ты, несчастная! Ну, есть у тебя стыд и срам? Видит бог, я сначала подумал о госте, а только потом о себе. — Но все-таки, шайтан, ты любишь чай больше всего на свете. — А кто его не любит? И ты любишь, ведьма хвостатая. — А ты все-таки больше, больше! — А ты еще больше! — А ты на это «больше» — еще больше. Перед домиком был вбит в землю круглый стол об одной ноге. Вокруг него полукружьем — скамья, как в беседке. Суровая, но чистая скатерть, белый чурек, испеченный в золе, брынза, масло и самоварчик на подносе, — ах, до чего же хорошо! — Неужели здесь все-таки не было ни одного немца? — спросил Леська. — Ни одного, — ответил старик. — Здесь только татары и караимы. Я, например, караим. Синани. Можешь называть меня Исхак-ага. А это моя жена Стыра, Эстер-ханум. А тебя как зовут? Это ведь ты можешь нам сообщить? Даже собаку нашу зовут Тюк-пай. — Леся меня зовут, Елисей. — А! Елисей! Это есть такая река, верно? — Нет. Река — Енисей, а я — Елисей. — Хорошо. Енисей так Енисей. Потом Леську пригласили в дом. Потолок был низок, пол был земляной и натирался коровьим навозом. Из маленькой кухни шла в комнату дверь со стеклянным окном. В комнате кровать с периной и подушками мал мала меньше. Два стула. Комодик. Над комодиком картинка: десять этикеток с надписью «Ситро» и с изображением лимонов налеплены на квадратный картон и синей ленточкой прикреплены к винтику. Эта эстетика потрясла Леську больше всего. — Енисей! — сказал дед. — Ты будешь спать на кухне. А? — Пожалуйста. Как хотите. — Мы хотим, чтобы на кухне. Больше негде. — Спасибо большое. — А уборная у нас вон там! — Только ты сходи сейчас, — сказала бабушка, — а то на ночь мы спускаем Тюк-пая. — А если Енисей в настоящее время не хочет? — запальчиво воскликнул дедушка. — А если это нужно? — с раздражением ответила бабушка. — А если нечем? — сказал дед, беря выше. — А если Тюк-пай? — взвизгнула баба, взлетев, как ведьма, на самый верх. — Ладно, ладно! — успокоительно сказал Леська. — Я собак не боюсь. — Ты не знаешь Тюк-пая: это крымская овчарка. Слыхал про них? Но на сегодня его можно не спускать. А? Стыра? — Можно не спускать, — спокойно согласилась бабушка. Были уже сумерки. Леську невыносимо потянуло к ручью. Вышли звезды, теплые крымские звезды. Подойдя к тыну, он увидел белый силуэт девушки, задумчиво сидевшей над родничком. Это Гульнара. Разве мог Леська окликнуть девушку и вспугнуть эту очарованную тишину? «Боже мой… — умильно думал Леська, глядя на белый силуэт. — Какое счастье, что у меня это есть. Вот эти звезды, эти травы, эта задумчивая девушка, читающая стихи, эта тишина, — вся картина, которую я вижу. Ведь этого никто другой сейчас не видит. Вижу я. Значит, это все мое! Частица моей души, моей памяти навеки, моего счастья». Леська умел чувствовать себя счастливым — это нужно за ним признать. Но надо быть философом, а может быть, и поэтом, чтобы так легко завоевывать счастье! Он лежал на траве у тына и глядел на девушку до тех пор, пока из глубины сада не донесся зов — голос пожилой женщины: — Гюльнар! Гульнара вздохнула, посидела еще минуту, потом поднялась и прелестным движением оправила юбку. — Гюльна-а-ар! Девушка, не откликаясь, вошла в деревья. Но как она могла отозваться? Ведь нарушила бы тишину и все, что было у Леськи с ней связано. Леська пошел обратно. По дороге сбился с пути и наткнулся на собачью будку. Белый курчавый Тюк-пай храпел во всю ивановскую. Утром Леська проснулся от неистового крика: бабушка стояла в хате по одну сторону дверного окна, дедушка — по другую. Они гляделись друг в друга, словно в зеркало, делали гримасы, высовывали языки и пальцами изображали рожки. — Баба-яга! — кричал дедушка. — Деда-яг! — кричала бабушка. — Ведьма! Ведьма! Ведьма! — орал дед. — Шайтан! Шайтан! Шайтан! — визжала баба. — Тьфу! Леська побежал к ручью умыться. Ручей был холодным и весь в пузырьках, точно сельтерская вода. Леська долго пил и думал: «Сад Гульнары… Сад Гульнары». Теперь будь что будет, он решил дождаться ее. Вокруг Леськи стояли яблони. Подальше, ближе к хозяйскому дому, высились тополя, трепеща своей оловянной изнанкой так, что казалось, будто по их кроне бежит ручей. Леська к деревьям не привык, поэтому он разглядывал сад с любопытством эскимоса. Послышались шаги. Леська отошел за деревья. Шаги приближались. И вот, помахивая пустым ведром, к ручью вышел Девлетка. — Авелла! — тихо сказал Леська. Девлетка испуганно оглянулся и, узнав Леську, приложил палец к губам. — Нигде мы с тобой не были, Леся. Ни на каком валу Турецком, не Турецком. Понимаешь? А то нам обоим… Он рукой изобразил на шее петлю и повел от нее веревку вверх. — Понимаю. Но куда мне деваться? — А где ты живешь? — Да пока вон у них. — У Синани? — На одну ночь приютили, а больше не хотят. — Захочут! — уверенно сказал Девлет. — Обожди здесь — я маму позову. Пришла мама. — Здравствуйте, Леся! — Здравствуйте, Деляр-хатун. — Девлетка мне все рассказал. Мы сделаем так: спать будешь у Синани, а кушать я присылаю тебе с Девлеткой к ручью. Умер-бей сюда никогда не ходит. А? Соглашайся. Леська молчал. — Он на это не может согласиться, — раздался девичий голос. Из-за деревьев выступила Гульнара. Она держала себя величаво, как настоящая княжна, и Леська просто не узнавал ее. — Мы пойдем с ним к деду, и он позволит ему жить у нас. Если я скажу — позволит. Пойдем, Леся. Леся пошел за ней. Сзади шли кухарка и ее сын. Дом Умер-бея был окружен службами: сараем, амбаром для фруктов, конюшней, летней кухней. Сам же дом как две капли воды смахивал на домик Синани, только длиннее. Глинобитный, низкий, крытый тростником. Леську ввели в крошечную прихожую без окна. — Бабай! — властно позвала Гульнара. Послышались легкие, совсем не старческие шаги, и, согнувшись, чтобы не ушибиться о потолок, вошел Умер-бей в коричневом халате с вопросительными знаками, на голове бухарская золоченая тюбетейка. Войдя, он уставился на Леську своими красными глазами. — Урус? — Да. Он русский, — сказала Гульнара. — Папа прислал его сюда, чтобы он занимался со мной по литературе и математике. Это постоянный мой репетитор. Она намеренно говорила по-русски. Но Умер-бей по-русски не понимал и заставил внучку повторить по-татарски. Гульнара произнесла длинную татарскую фразу, в которой мелькали слова: «литература», «математика», «репетитор». Теперь Умер-бей как будто все понял. — Отр сенс! — сказал он Леське и указал на табурет. Через минуту кухарка принесла стакан холодной воды и на блюдечке розовое варенье. — Если дедушка предложит тебе еще, ты откажись, — сказала Гульнара. — Так будет вежливо. Умер-бей бросил какую-то фразу с вопросительной интонацией. — Дедушка спрашивает, почему ты так плохо одет? — Скажи ему: меня по дороге раздели красные. Умер-бей кивнул. Гульнара что-то сказала старику тоном, не допускающим возражений. Старик тут же согласился. Леська понял, что Гульнара крепко держит своего дедушку в руках. Впрочем, иначе и быть не могло: просто невозможно представить себе, чтобы кто бы то ни было из тех, что попадаются на её пути, не покорялся ей с наслаждением. Леську ввели в комнаты. Первая, по-видимому нежилая, была на треть завалена зимними яблоками, прикрытыми соломой. От этого вся комната благоухала винным духом. Следующая, по-видимому, принадлежала Умер-бею, судя по двум-трем халатам, висевшим на стене. В третьей жила Гульнара. Во всех трех комнатах мебель одинаковая: длинные диваны, громоздкие комоды, карликовые столики. — Ты будешь жить здесь! — сказала Гульнара, вернувшись в комнату с яблоками. Леська подумал, что Сеид-бей скоро вернется из Константинополя и может приехать сюда. Если к тому же Алим-бей не убит и тоже заглянет в Ханышкой, Леське совсем несдобровать: Алим зарежет его спящего и закопает под любой яблоней. — Я не хочу никого обременять, и если вы уговорите старичков Синани оставить меня у них, это бы вполне меня устроило. — Как хочешь, обиженно сказала Гульнара. — Деляр-хатун, поговори со старичками — за это мы разрешим брать воду из нашего ручья. А ты, Девлетка, возьми лошадь, съезди в Бахчисарай и купи Лесе гимназическую форму на его рост. Ну и ботинки тоже. Какой у тебя номер? — А деньги? — спросил Девлет. — Какие теперь деньги? Возьмешь в долг. Умер-бея знают. Так все и устроилось. Весна была жаркой. Утром Леська приходил завтракать в дом Умер-бея. Сидели в яблочной комнате вокруг столика, скрестив ноги по-турецки. Потом тут же часа полтора занимались. К себе в комнату Гульнара его не приглашала: это сочли бы неприличным. Днем Леська шел к ручью, и хотя купаться в его ледяной воде было немыслимо, но плескаться и обтираться — одно удовольствие. Затем обед. Ели почти всегда одно и то же: суп с макаронами и катыком, баранину с перцем и катыком и компот из чернослива с орехами и катыком. Катык был налит в глиняный кумган и всегда стоял на столе. Старики Синани питались разнообразнее. К тому же они ревновали Леську к дому Умер-бея и к его катыку, поэтому старались приманить Леську лакомствами, на которые караимы большие мастера. Здесь повторилось то же, что было с Леськой у Бельских: старики влюбились в Леську и баловали его как могли. Но Леська и сам делал для них все, что мог. Он колол дрова, носил воду, ставил самовар, подметал двор, кормил собаку и крутил веселкой в тазу сладкую ослепительно-белую массу, из которой потом, если она хорошо прокручена, получался альвачик — нечто вроде твердой тянучки-халвы. Но Синани привязались к Леське не оттого, что имели дарового батрака: старость всегда ищет утоления в молодости, старики в молодежи. Может быть, поэтому мы теплее относимся к внукам, чем к детям, которые спустя тридцать-сорок лет становятся как бы нашими братьями и сестрами. С тех пор, как появился Леська, Исхак-ага и Эстер-ханум почти перестали ссориться, а если иногда что и случалось, так только потому, что так или иначе не поделили Леську. — Зачем ты, старик, называешь его Енисеем? — А как же надо его называть, старуха? — Елисей. — А я как говорю? — А ты говоришь Елисей. — А надо? — А надо Енисей. — Когда я говорю — Елисей, она — Енисей, когда Енисей, она — Елисей. Енисей — Елисей, Елисей — Енисей… Тьфу! Но теперь эти споры происходили редко. — К чему тебе кушать у этих татар? — вечно приставала старуха. — Ведь они даже не моют мяса. — А она сделает тебе рыбу фиш по-еврейски! — поддерживал старик. — Ты когда-нибудь ел что-нибудь подобное? — А где же вы возьмете рыбу? — Где? В море, конечно. Старик поедет в Севастополь и купит. Кто его там тронет? — Ну, нет! Этого я не допущу. — А что ты можешь сделать? — хитровато усмехаясь, спросил старик. — Перееду к Умер-бею. — К Умер-бею? — с тихим ужасом спросила Эстер-ханум. А Исхак-ага нахохлился и заявил, грозя почему-то средним пальцем: — Этого не будет! Быть! не! может! И не может быть! С Гульнарой отношения у Леськи были самые официальные. Она держала его на расстоянии. Леська не знал, чему это приписать. Может быть, выросла и теперь стыдится той непосредственности, которая составляла всю прелесть их дружбы? Обычно Леська с утра задавал ей задачи, а к вечернему чаю проверял и ставил отметки. Гульнара старательно готовила уроки и к отметкам относилась без всякого юмора. Таким образом, виделись они только за едой и за уроками. Почти всегда где-то рядом существовал Умер-бей. Однажды к обеду прибыл гость: солидный мужчина в оливковом костюме и в феске кровяного цвета. Леська узнал его: бывший правитель Крыма Джефер Сейдамет. Леську он не помнил и тревожно спросил: — Урус? Урус, ответил Умер-бей и успокоительно добавил: Зарар йок: о бельме сын татарча. Действительно, татарского языка Леська не знал, но за эти дни кой-чего нахватался и фразу понял. Она показалась ему подозрительной. За обедом Леська и Гульнара ели молча, говорил все время гость, и в речи его часто мелькали слова «Стамбул» и «Магомет-Гешид» — имя турецкого султана. Сейдамет в чем-то горячо убеждал Умер-бея, но тот отмалчивался, то и дело зорко и опасливо взглядывая на Леську. Леська понимал эти взгляды: Умер-бей не опасался того, что юноша втайне знает татарский язык, но Елисей был для него как бы олицетворением российской государственности. Сейдамет что-то затевал. Он втягивал Умер-бея в какую-то политическую авантюру, но Умер бей колебался. Вероятно, не доверял Сейдамету. Обо всем этом думал Леська, лежа на берегу ручья. Надо бы принять меры. Но какие? И к кому обратиться? Не к немцам же. А русские в Крыму сейчас не хозяева Значит, сидеть и молчать? Леська чувствовал себя изменником, который, зная о заговоре, таит это знание про себя. Листва зашевелилась. Леська вздрогнул: неужели кто-то подглядел его мысли? К ручью сошла Гульнара в белом платье и алой феске. Она улыбнулась Леське, как бы спрашивая: «Идет мне?» Леська восхищенно закивал головой. Гульнара присела рядом и стала глядеть на воду. — Гость подарил? — Гость. Она опустила палец в ручей, и вода тут же недовольно заворчала. Глупая вода, которая не понимала, какое выпало ей счастье. — Хорошо здесь! — сказал Леська. — А все-таки ужасно тоскую по Евпатории. А ты? — И я. Здесь слишком много зелени. — Вот-вот. Это утомляет. А в Евпатории только море, небо и песок. А здесь даже неба нет: тополя, тополя и фрукты. Гульнара засмеялась. — Разве это так плохо? Она взяла в зубы кончик длинной сухой былинки, ухитрившейся пережить зиму. — Ну, конечно, Евпатория — чудесная. Почему до сих пор ни один поэт ничего про нее не написал? — Один написал. — Кто же? — Мицкевич. Ты знаешь, что Мицкевич был в Евпатории? — Ну? — Да. У него есть сонет: «Вид на Чатыр-Даг из Козлова». А Козлов это старинное название Евпатории, переделанное из татарского «Гезлёв». — «Окошко — глаз»? — недоуменно спросила татарка. — Да. «Окошко, подобное глазу», — очевидно, в те времена в Евпатории строили именно такие домишки. Леська подполз ближе и ухватил в зубы другой конец былинки. Ничего не подозревая, Гульнара продолжала крепко держать в зубах свой. Ей казалось, будто Леська тащит былинку, а он, сам того не зная, притягивал ее рот. Когда от былинки осталось совсем немного и их губы почти приблизились, Гульнара рассмеялась, выпустила травинку и сказала бойко и лукаво: — Та чи вы? Не помня себя, Леська бросился на девушку и прижался к ее губам. Гульнара с силой оттолкнула его, вскочила и, задыхаясь, сердито закричала: — Как ты смеешь? Хам! Я велю запороть тебя на конюшне! И вдруг зарыдала и скрылась в деревьях. Леська еще долго слышал, как она всхлипывала, удаляясь. А в нежной зеленой траве пылала ее алая феска. Утра Леська не дождался. Когда Синани уснули, он набросал записку, положил ее на конфорку самовара и пошел пешком в Евпаторию. Ночь сияла звездами. Собаки спали. Идти было легко.17
Собственно говоря, что произошло? Своим поцелуем он тяжело оскорбил Гульнару. Это ясно, иначе она бы так не рыдала. Но почему? Когда их губы сближались на былинке, она ведь поняла, что за этим может последовать? Поняла, как женщина. Недаром она засмеялась. Значит, самая мысль о поцелуе не возмутила ее. В чем же дело? Может быть, она уже выросла до мысли о поцелуе, но от самого поцелуя была еще очень далека? Ведь сознание девчонок созревает куда медленнее, чем их груди. Леська шел и теперь уже грубо думал о Гульнаре. Черт с ней, с этой девственницей. Впереди ждет его Шурка. В полночь он подошел к забору сарычевского сада. На него тут же залаяла собака. — Чего надо? — грубо спросил прокуренный голос. — Это сад Сарыча? А тебе что? — Здесь живет Шура Полякова? — Нету здесь такой. — Шура. Круглая такая, румяная. — Нету. Ни круглой, ни сухой. — Две недели назад была. — Мало ли чего было две недели! Две недели назад русские были. — Но где же все-таки Шура? — Закурить есть? — Нет. Я некурящий. — Ну, вот видишь. А спрашиваешь про какую-то Шуру. Полкан! Рядом! В ночной синеве чернела избушка на курьих ножках, в которой Леська испытал такое огромное, такое первобытное счастье… Он постоял, опершись на забор, повздыхал и медленно двинулся дальше. Только сейчас он почувствовал, как устал! Перейдя стальные пути у станции Альма, Леська из осторожности решил взять направление на Евпаторию, не заходя в Симферополь. Шел он еще верст пять-шесть, пока добрался до группы тополей у какого-то родничка. Здесь он напился воды и прилег. Сон сморил его одним взмахом крыла. Утро снова застало его в пути. Он жевал взятый из Ханышкоя чурек и шагал, стараясь держаться деревьев, чтобы его не видели с дороги, где в обе стороны мчались немецкие автомобили. Изредка гарцевали гайдамаки. Еще реже тащились телеги. Так прошел почти весь день. В шесть пополудни автомобилей не стало: в этот час германская армия пьет кофе, и вся военная жизнь у них останавливается. Теперь Леська вышел на дорогу. Идти стало легче. Впереди только село Саки, а там, через каких-нибудь восемнадцать верст, Евпатория. Вдали он увидел телегу. Она стояла, точно дожидаясь кого-то. «Может быть, меня?» — подумал Леська, снова вспомнив о чуде. Он прибавил шагу. Но здесь ему впервые изменила осторожность. У телеги высился черноусый гайдамак и держал за уздечки трех кавалерийских коней. Рядом немолодой крестьянин весь содрогался от громкого плача. У крестьянина была русая борода и русая челка, а на щеках яркий румянец, какого никогда не бывает у коренных крымских жителей. Леська почуял драму. От страха у него стали заплетаться ноги, но отступать невозможно: гайдамак сурово глядел него в упор. Леське даже показалось, будто конник узнал его по делам в Ново-Алексеевке. Но, конечно, этого не могло быть. Леська подошел, волоча ноги. — В чем дело? — спросил он чужим голосом. — Иди, иди своей дорогой, — зарычал гайдамак. — Нет, а все-таки? — настаивал Леська, точно во сне. — Дочку насильничают! — взвыл крестьянин и зарыдал еще громче. Леська огляделся и увидел овражек. Он пошел было к нему, но гайдамак заорал: — Назад! Стрелять буду! Но Леська упрямо продолжал идти. — Назад, туды твою в халату! Выстрела почему-то не последовало, и Леська спустился в овражек: ему показалось, будто крестьянин схватил коновода за руку. В овражке два гайдамака, повалив девушку на влажную землю, срывали с нее одежду. Девушка плакала и жалобно причитала: — Не надо… Ну, как же вам не совестно?.. Ну, не надо же… Леська подошел ближе и сказал убедительным топом; — Братцы! Что это вы себе позволяете? Солдаты вы или бандиты? Гайдамаки обернулись к нему: — А ты кто такой за агитатор? А ну, выкидайся отседа, трах-тарарах-тах-тах… Один из них в бешенстве подбежал к Леське и уже за три шага молодецки развернулся во весь мах. Так, очевидно, дрались у них в деревне. Но, развернувшись, он открыл нижнюю челюсть, и Елисей, слегка изогнувшись, очень точно ахнул по ней мощным свинглером. Гайдамак хлопнул пастью, как собака, поймавшая муху, и грохнулся на землю, высоко задрав ручки. «Нокаут!» — весело подумал Леська и кинулся на второго. Но тот уже понял, с кем имеет дело. Отбегая, он вырвал из кобуры наган. Елисей схватил его за руку: он пытался завладеть револьвером. Если бы крестьянин наверху действительно удерживал коновода, Бредихин справился бы со своим противником. Но крестьянин не удерживал… Очнулся Леська на телеге, раздетый до белья и прикрытый рогожей. Голова его была обвязана каким-то тряпьем и ужасно болела над затылком. Рядом, всхлипывая, сидела девушка, тоже закутанная в рогожу. Лица ее Леська не видел. Лошадка шла по сельской улице, мимо проплывали соломенные крыши. Вскоре телега остановилась у ворот какой-то избы, крытой черепицей. Девушка соскочила и вбежала в дом. Крестьянин же подошел к Леське и, ласково улыбаясь, спросил: — Ну, как, сынок? Полегчало? — Что со мной было? — Спервоначалу он тебя сзади рукояткой, этот, который при мне состоял, он, значитца, рукояткой, а опосля они тебя раздели, мне по морде, а сами на коней и драла, потому как на дороге опять автомобили с немцами забегали. Ну, гайдамаки-то понимали, что поступают незаконно. Немцы того не любят. — А с дочкой как же? — Хорошо с дочкой! — счастливо засмеялся хозяин. — Не тронули дочку. Он помог Леське сойти, и Леська в одном белье вошел в избу. — Агаха! — строго сказал хозяин. — Это дорогой гость. Накормить его надо. Заплаканная хозяйка, которой дочь уже все рассказала, светло улыбнулась Леське сквозь слезы. — Спасибо вам, господин, не знаю, как величать… Кабы не вы… Она махнула рукой и быстро вышла в сенцы. Леську усадили за стол. Хозяин сел рядом. Кухня была большой и служила столовой. — А дочка где? — спросил Леська, морщась от головной боли. — Стесняется, — ответил хозяин и указал бородой на дверь, ведущую в комнату. — А почему вы не схватились с гайдамаком? Мы бы вдвоем их одолели. — Оробел, — тихо ответил крестьянин и опасливо покосился на дверь. — По слабости болести. — Как же вы смели робеть, если дело шло о вашей дочери? — Да ведь они б ее не убили, — почти шепотом сказал хозяин. — А если бы заразили сифилисом? Хозяин вздохнул и не ответил. Вошла хозяйка и вынула вынула из печки горшок с гречневой кашей. — Сейчас самовар вскипит, — сказала она. — А вы не побрезгуйте, господин. Угощайтесь. Как же все-таки вас зовут? — Зовите Елисеем. — А я Агафья. А он — дядя Василий. Сизовы наша фамилия. — А как зовут вашу дочь? — Почти как батюшку, засмеялась Агафья, — Васёной. Она снова вышла в сенцы. Хозяин и гость ели деревянными ложками изодного горшка, В каше попадались кусочки свиного сала, да еще с корочкой, а житный хлеб пахнул степью и был вкуснее всех калачей на свете. — Как же я все-таки доберусь до Евпатории? — спросил Леська. — А тут уже недалеко: всего восемнадцать верст, — смущенно сказал хозяин. — Как-нибудь доковыляете. Елисей понял: нужды в нем у хозяина уже не было, и мужик пожалел лошадь. — Я не об этом, сказал Елисей. — Но как же я пройду по нашим улицам и кальсонах? Ведь меня там все знают. — Это как же в кальсонах? — Ну, в подштанниках. — А-а… Вот этого уж не знаю. У нас тут магазинов нет. Коли чего надо, мы завсегда в Евпаторию ездим. Там наша столица. Он с увлечением черпал ложкой, — успокоенный, домовитый, бородатый, крытый соломой. — Но все-таки вы должны для меня что-нибудь сделать, дядя Василий. Куртка — бог с ней, пойду и в рубахе, но брюки? Войти в город без брюк — это позор на всю жизнь. — Тятя! — послышался из-за двери низкий девичий голос. — Дайте им хотя свои парусиновые. На что они нам заплатанные? — А летом чего носить? — запальчиво крикнул Василий, весь повернувшись к двери. — Да вы же их носить не будете. — А может, буду? Ты-то почем знаешь, что будет летом? Но тут он почувствовал устремленные на него Леськины глаза: юноша рассматривал его с интересом, как редкое насекомое. — Ладно! Где моя не пропадала! Отдам ему парусиновые. — Васена! — громко позвал Елисей. — Выйдите к нам. Давайте хоть познакомимся. — Незачем нам знакомиться, — грубо ответил голос. — Ну-ну, дочка. Зачем же так? Ты уж не упрямься. Выходи — гость просит. Васена не отвечала. Хозяин, подмигнув Леське, подошел на цыпочках к двери, вдруг распахнул ее и, ухватив дочку за руку, вытащил упирающуюся девушку в кухню. Васена была настоящей красавицей, какие водятся только на белом севере, где поморы смешались с польскими ссыльными. Высокая, выше отца, статная, с пышной сказочной косой через плечо, она мрачно взглянула на Леську черно-синими глазами и, отшвырнув тятьку, выбежала в сенцы. Через минуту силуэт ее мелькнул за окном. — Ушла, — умильно сказал отец, вовсе не обидевшись на обхождение дочери. — Характерная девка. — Сколько же ей? — Да уж полных девятнадцать сравнялось на успенье пресвятыя богородицы. — И жених есть? — Какие теперь женихи? — вздохнул отец. — Ее женихи в братских могилах. Агафья внесла зеленый от ржавчины самовар и поставила на стол. — Просим кушать! Покуда Леська пил чай, дядя Василий вышел во двор и через минуту принес пару чуть живых парусиновых штанов. — Вот они, голубчики, — сказал он, нежно растянув их во всю куцую ширь. — Уж какие ни есть, а все же имущество. Коли их покупать, так бумажки хочешь не хочешь, а выкладывай. — Да что ты, отец? Кто их покупать станет? — Молчи, Агаха! Не твоего бабьего разума дело. Тут коммерция. — Денег у меня нет. Но вы скажите адрес, я вам пришлю из Евпатории. — Да какие с вас деньги? — сказала Агафья. — С нас еще вам полагается. — А как же! С нас еще… Что же до адреса, так это просто: село Саки, Парковая улица, Василию Сизову. — Сколько же все-таки с меня? — Сколько не жалко. Уж какие тут деньги. Штаны оказались в поясе широки, но коротковаты, едва-едва ниже колен: хозяин был мужик плотный, но приземистый. — Обмотки еще надо сделать, — сказал Леська. — Есть у вас какой-нибудь кусок черной или серой материи? — Да где же ее нынче найдешь? — Ну, дайте хоть юбку, которую гайдамаки разодрали! — Так ведь юбку, дорогой, сшить еще можно. — Отдай им юбку! — строго сказала жена. — Слышишь, Василь? Не жадничай. Они для нас могли жизни решиться. Хозяин с несчастным лицом ушел в комнату и принес коричневые лохмотья. Леська попросил ножницы и занялся кройкой. Обмотки в конце концов вышли вполне приличными. Понадобились, правда, две английские булавки, но выпросить их оказалось непосильной задачей. Леська попрощался с хозяевами и вышел на воздух. У плетня стояла красавица Васена. Она ласкала собаку, которая уперлась передними ногами девушке в бедро. — Ну, до свиданья, Васена. Может быть, еще увидимся? — А на кой мне с вами видаться? — сухо ответила Васена, сердито глядя Леське прямо в глаза своими иссиня-синими огнями. — Но разве я вам сделал что-нибудь худое? Она резко отвернулась и побежала в дом. Леська озадаченно двинулся восвояси. «Чем я ей не угодил?» Уже за селом его охватил теплый зюйд-вест, хотя моря еще не было видно. Скоро, скоро оно вспыхнет вон за тем бугром! Леська бежал ему навстречу, забыв о Гульнаре, о Васене, даже о Шурке! Ура! Вот оно, наконец! Вот он, милый, родной евпаторийский берег! Леська понесся к воде, поймал в ладони пену, процедил ее сквозь пальцы и с нежностью стал рассматривать крошечные, удивительно изящные овальные раковины, похожие на большие греческие амфоры. Конечно, греки взяли форму своих ваз отсюда. Какое счастье жить на этом берегу… Он представлял себе, как слетит с пригорка на пляж у своей бани, как усядется в шаланду, как навалится на весла. Мидии, креветки… Знаменитый бабушкин плов… Он проносится по городу в коричневых обмотках и ситцевой чалме.* * *
Леська миновал собор, синематограф «Лицо жизни», мечеть Джума-Джами, кафе Заруднева… Вот остались позади театр, санаторий Лосева, отель «Дюльбер». Наконец, вилла Булатовых. Но… На ровном месте, засыпанном песком, играли совочками дети. Леська стоял среди них, недоуменно озираясь. — Что вам угодно, молодой человек? Из виллы сошла по ступенькам молодая женщина в пенсне. — Кто живет в этой вилле? — спросил Леська. — Здесь пока еще детский сад. Впрочем, скоро его закроют, — добавила она, иронически скривив губы. — Хозяева, говорят, объявились. — А где же хата рыбака Бредихина? — Эта баня, хотите вы сказать? Баню мы снесли. Теперь, видите, стало вполне просторно. — Вполне… — со вздохом согласился Леська. — А что это у вас на голове наверчено? — Так… Ранение… — неохотно сказал Леська. — Пойдемте в дом. Я перевяжу. — Зачем? Не стоит. — Пойдемте, пойдемте. Так ходить неприлично. Да и с точки зрения гигиены… Пойдемте. Она решительно пошла в дом. Леська за ней. Пока женщина бинтовала Леськину голову, он осматривал дорогие сердцу комнаты, где обитала Гульнара, и вещи, к которым она прикасалась. — Но где же теперь сами-то Бредихины? — спросил он. — О, они разбогатели! Купили дачу Листиковых. Знаете ее? На Третьей Продольной. Там и живут. Дача Листикова была небольшой: всего семь кабинок и уютный каменный домишко из трех комнат, с деревянной террасой. Леська бывал здесь, когда навещал Сашу. Подойдя к даче, он взглянул через невысокий забор и увидел шаланду, перевернутую вверх днищем. Сначала Леську облаяла незнакомая дворняжка, которая держала себя здесь по-хозяйски. На перилах крыльца спокойно и домовито сидел тоже незнакомый кот с глазами филина. Этот только повел ухом. Потом выбежала бабушка и заахала, увидя Леську в бинтах. За ней вышел дед. После первых объятий Леська спросил: — Почему мы здесь? Что случилось? — Леонид приехал, — счастливо и подобострастно зашептала бабушка. — Большие деньги привез. И все николаевские. Вот и решили купить дачу, а то ведь нынче с деньгами как? Сегодня керенки, завтра «колокольчики», потом еще что-нибудь. — Откуда же у Леонида деньги? — Кто его знает? Заработал. — Уроками заработал? — А чем же еще? — На целую дачу? Бабушка, не отвечая, потащила Леську в дом. Дед молча пошел за ними. Дворняжка Дружок хотела замкнуть шествие, но бабушка ее прогнала: — Ступай, ступай себе! Наследишь. Я только что полы вымыла. На террасе с цветными стеклами сидел за самоваром Леонид и читал «Евпаторийские новости». Он был в украинской рубахе, с вышитыми птичками, и красные, зеленые, фиолетовые пятна лежали на его плечах, как погоны экзотической армии. — А! Леська! Здравствуй, дорогой. — Они поцеловались. — А это что за ранение? — Боевое. — Ну как? Нравится тебе на новом месте? — Я люблю цветные стекла. — А вот дедушке не нравится… — А что хорошего? — сказал дед. — Здесь я уже не рыбак. До берега три версты с гаком. — Не преувеличивай! Всего четыре квартала. Да тебе незачем теперь быть рыбаком. Объясни ты ему, Леся. У нас тут семь кабинок. Если хотя бы по тридцать рублей с носа, это двести десять рублей в месяц. Помножь на четыре месяца в сезоне, выходит восемьсот сорок. Заметь, я беру только четыре месяца. А есть и такие приезжие, которые, не зная нашего климата, приезжают 15 апреля и уезжают 15 сентября. Значит, прибыль увеличивается. До тысячи догоним. Ну, а сад в пятнадцать яблонь? Я плохой ботаник, не могу еще сосчитать доходы с них, но, думаю, сотню-другую потянет. А ты, дед, заработаешь столько на своей рыбе? Дед понуро молчал. Где ему объяснить, что дело тут не в заработках — у него отобрали море. — Андрон не приезжал? — спросил Леська. — Ждем. Леське налили кофе. Это новшество ввел, конечно, Леонид. Кофе наливали из самовара. Леська прихлебывал этот заморский напиток и внимательно смотрел на брата. — Чего уставился? — Давно тебя не видел. — Я понимаю твои мысли, Елисей. Но видишь ли, в Одессе на Ланжероне открыли рулетку — и я выиграл целый куш. — Сколько же? — Пятнадцать тысяч. — «Расскажите вы ей», — прозаически сказал Леська. — Хо-хо! Чудак! Там по пятидесяти выигрывали. Леонид закрылся газетой и углубился в чтение. — Почему ты меня ни о чем не спрашиваешь? — спросил Леська. — Нужно будет — расскажешь. Потом отложил газету в сторону. — А что, страшно, когда пули свистят? — Ничуть. Даже приятно. — Но-но. Только не паясничай. — Я серьезно. Ведь если пуля свистнула, значит, не твоя — она уже пролетела. Свою пулю ты не услышишь. Леська достал спичку, зажал ее головку между большим и средним пальцами, поднес к самому уху Леонида и щелкнул. Спичка вылетела и, ввинчиваясь в воздух, понеслась на какой-то нежно поющей ноте, напоминающей голубиные крылья, если бы они были крошечными. — Занятно, — усмехнулся брат и снова углубился в газету. Затем добавил: — Приодеться тебе нужно. Сегодня же пойдем в конфексион и купим тебе костюм. Леськи выпил свою чашку. — Спасибо, сказал он. Дед и бабка молчали. Леонид отозвался из-за газеты: — Пожалуйста. Пей еще. — Не хочется. Пойду осмотрю сад. Сад был низкорослый, но кряжистый. Принялся хорошо. Под одной яблоней стояла зеленая скамейка. На спинке вырезано: «Саша дурак». Что-то теперь делает Сашка? Где он? То, что они продали дачу, понятно: решили выехать из города, который убил их отца. Но откуда у Леонида деньги? Пятнадцать тысяч — это очень много. Откуда же он их взял? Не мог же он быть налетчиком? Леська ничего не мог придумать и отдался своим любимым мыслям. Почему Васена на него рассердилась? За что обиделась? Гульнара заплакала — так он хоть поцеловал ее, хотя что в этом преступного? Не ударил же… А эта и вовсе! Бог их знает. Трудный народ эти девчонки. По дорожке, усыпанной ракушками, поскрипывая, шел Леонид. Он разыскивал Леську. — А! Вот ты где! — сказал он и уселся рядом. — Почему ты меня дичишься? Ведь я тебе брат, странная ты личность. Сколько времени не видались, а он удирает от меня в лес. — А ты от меня в газету. Леонид рассмеялся. — И то правда. Прошу извиненья. Но объясни хоть, что у тебя за рана? Откуда она? Леонид спрашивал так участливо, что Леська сдался. Он рассказал ему об эпизоде в овражке. — Ну что ж. Ты поступил как рыцарь. — Дело не в этом. Вот ты взрослый человек. Очевидно, знаешь всяких женщин. Объясни же мне, отчего эта девушка, Васена, отнеслась ко мне чуть ли не враждебно? Я ведь рисковал для нее жизнью! Леонид расхохотался и хлопнул Леську по спине: — Эх ты, молода, в Саксонии не была! Да ведь она сердится на тебя за то, что ты помешал этим гайдамакам. — Что ты!? Подумай, что ты говоришь. — И думать нечего. «Для меня так это ясно, как простая гамма». — Но почему так грязно думать о девушке? — Я медик, Елисей. Привык объяснять душевные движения биологическими причинами, природой человека. Сообрази сам: девке девятнадцать, женихов не предвидится, возненавидела, наверное, свою девственность до бешенства. И вдруг такая возможность: молодые роскошные гайдамаки. И главное, безо всякой вины с ее стороны: все от бога. Леонид так искренне смеялся, что Леська действительно почувствовал себя дурачком. После обеда пошли в конфексион и купили Елисею серую пару в красной царапине, две рубашки «апаш» из какой-то белой плетенки и полдюжины разноцветных носовых платков. На обратном пути услышали военную музыку: германские солдаты шли прогуливать лошадей. Впереди верхом на русском дончаке ехал бородатый обер. За ним шагали флейтист и барабанщик. Затем спешенные артиллеристы вели под уздцы своих тяжеловозов. Лошади эти — краса и гордость германской армии, которая вывела эту породу совсем недавно. Кони были чалой масти, иногда белые в частую бусину. Огромные головы переходили в гигантские шеи, а те — сразу же в чудовищные крупы, так что для хребтины места не оставалось. — Сэкономили спину, — усмехнулся Леонид. — Прямо-таки зоологический парадокс. Ох, эти немцы… — А как немцы себя здесь ведут? — спросил Леська. — Внутренняя жизнь города их не интересует. Главное — вывезти нах фатерланд как можно больше пшеницы, баранов, даже соли, а заодно ковры, зеркала, картины, статуи и всякую прочую эстетику. За все, конечно, платят, но цены назначают сами, — ответил Леонид. — Ах, так! — засмеялся Леська. — Зачем же их профессора изучают проблему рынка, если все обстоит так просто? — Зачем? А затем, что нынче профессора у них генералы. К вечеру Леська во всем параде отправился к Шокаревым. Несмотря на усталость, он не мог высидеть дома в таком роскошном костюме. Приняли Леську очень радушно. Обычно дальше Володиной комнаты его не впускали, но сейчас Иван Семенович лично пригласил его в столовую. Стены синие, тахта красная, на буфете в зеленой вазе — горка желтых лимонов. — Наш новый лозунг: «Крым для крымцев!» — вещал Шокарев своим пещерным басом. — У нас будет своя республика. Правда, мы еще не договорились о том, каким должен быть кабинет. Некоторые хотят, чтобы его возглавлял генерал Сулькевич. Но я и мои единомышленники стоим за Соломона Самуиловича Крыма. Знаете его? Это очень богатый караим, феодосийский помещик. Но суть не в этом: господин Крым — крупнейший политический деятель, член Государственного Совета при Николае Втором. — А Джефер Сейдамет тоже будет в правительстве со своей красной феской? — спросил Елисей. — Не знаю. Не думал. А почему вы спрашиваете? Леська вспомнил о посещении Сейдаметом Умер-бея и высказал свои опасения. Иван Семенович поднял брови: — Это очень хорошо, что вы мне об этом рассказали. Это хорошо. Значит, тем более нельзя отдавать бразды правления в руки Сулеймана Сулькевича, который связан с Сейдаметом. Мы совершенно не склонны превращаться в турецкую провинцию. — А в германскую? — Но это же совсем другое дело: немцы не вмешиваются во внутреннюю жизнь Крыма. Леська угрюмо ковырял вилкой заливную осетрину и старался не вступать с Иваном Семеновичем в открытый спор. К тому же он все время возвращался мыслью к разговору с Леонидом о Васене. Володя усердно ухаживал за другом, подкладывая куски получше, вообще вел себя необычайно, даже чрезмерно изысканно. Он был прозорливее своего отца и после всего пережитого понимал, что на завтрашний день им особенно рассчитывать нечего. Не то чтобы Володя подготовлял себе помощь Бредихиных в будущем, но в Леське ему чудилось грядущее, как в свое время Умер-бею. — А немцы держат себя вполне прилично, — продолжал Иван Семенович. — В местный муниципалитет они абсолютно не вмешиваются. Только большевиков вылавливают, а вообще ничего. Володя тревожно взглянул на Леську. — А какое им дело до большевиков? — сдавленным голосом спросил Леська. — Ведь это борьба русских против русских. — Ну-у… Берлин смотрит шире. Если революция победит в России, она перекинется в Европу. Здесь они совершенно правы. Леська шел домой, и от этого ужина у него осталось такое ощущение, точно он дверной ручки насосался. Вскоре, однако, мысли его снова приняли привычное направление. Леониду нельзя отказать в логике… Но все Леськино существо бурно протестовало против нее. Неужели мир так страшен? Так чудовищно циничен? А почему бы и нет? Но ведь природа человека, о которой говорил Леонид, как-то умеряется, шлифуется как-то воспитанием, культурой. Ведь вот червонцы, на которые кинулась толпа в Армянском Базаре, возвращены все до единой монеты! Леонид никогда бы в это не поверил, но он-то, Леська, свидетель! Он-то видел! Всю ночь Леську мучили тяжелые сны. Утром он проснулся с невыносимом ломотой во всем теле. «Полежать придется…» — подумал Леська с грустью. Но против него на стене висел его новый костюм — серый в красную царапину. Такого костюма у него никогда не было. Это наполнило его тихой радостью, которая несколько уняла боль от ломоты. Так Леська пролежал три дня, то охая, то улыбаясь, и ни на минуту не отвлекался от мысли о Васене и ее тайне. На четвертый день он встал необычно рано, позавтракал всухомятку, завернул парусиновые штаны и обмотки в «Евпаторийские новости», снял со шворочки на кухне связку вяленых кефалей и пошел пешком в Саки. По дороге долго не мог отделаться от шаланды, которая сидела у ворот и как бы звала его к воде. До села дошел он за три часа — быстрее, чем положено пехоте в мирное время. Отец Сизов встретил Леську с удивлением и досадой: он ожидал не штанов, которые действительно никуда не годились, а денег, хотя и не знал каких. Когда же Леська обрушил на стол целую стайку железных рыб, он сразу подобрел. — Закусочка-то, а? Закусочка — первый сорт! — Сейчас сообразим выпить. Он подмигнул Леське и тут же вынул из шкафчика темно-зеленую бутылку с двумя чашками: одну, побольше, себе, другую, поменьше, гостю. — Спасибо, дядя Василий, я не пью, — сказал Леська. — Самогону-первача не пьешь? — удивился хозяин, не очень огорчаясь. Все же он налил себе, потом Леське, вытащил большую луковицу, разрезал ее на четыре части и чокнулся большой чашкой с меньшей: — Ну, дай бог не последняя! Он хватил первача из большой чашки, закусил меньшей и со слезами на глазах принялся за кефаль. — А где же… Васена? — неуверенно спросил Леська. — По воду пошла с матерью. Хозяин снова налил себе в обе чашки. В сенцах послышались шаги, затем грохот воды из ведер в бочку — и в кухню вошла Васена. Она равнодушно взглянула на Леську и направилась к себе. — Эй! Ты! — заорал отец. — У тебя что, повылазило? Не видишь гостя? — Ну, вижу. — А поздоровкаться? — Ну, здравствуйте, — сказала Васена и ушла. — Ишь ты, какая пава!.. — вскричал отец, пытаясь плечами и локтями изобразить плавную походку дочери, что ему, надо сказать, мало удалось. — Вековуха чертова! — крикнул он, разъярясь. — Вековуха! — Ну, зачем ты так, Василий? — произнесла Агафья. — Здравствуйте, желанный, здравствуйте… Вот! Рыбок принес! — торжественно объявил хозяин, наливая третью пару. — Очень вами благодарны, — певуче сказала Агафья. — И штаны. Штаны тоже. — Вот то-то же. А ты скаредничал. — Врешь, дура-баба! И вовсе я не ска… Он икнул. — Скажите, господа. А можно мне пройти к Васене? Я хотел бы с ней поговорить. Отец нахмурился и взглянул на мать. — Пускай идет. Что он ей исделает? Мы-то — вот мы! — тихо сказала Агафья мужу. Леська подошел к двери и постучался. Ему не ответили. Он приоткрыл дверь и увидел Васену: она сидела на кровати и уныло глядела в пол. — Можно? Васена подняла голову и отрешенно взглянула на Леську. Леська вошел и прикрыл за собою дверь. — За что вы меня ненавидите? Что я вам сделал? — Ничего я не знаю, — ответила Васена. — Что вам от меня нужно? — Вы такая прекрасная! Такая красавица! — почти скороговоркой забормотал Леська, сам не зная, что говорит. — Вот-вот. Оно самое! — сказала Васена. — О таких, как вы, только песни поют: «Брови соболиные, речи соловьиные…» — Ну, уж от моих речей не поздоровится, — угрюмо усмехнулась Васена. — Зачем вы такая хмурая? Угрюмая? Вы должны быть счастливы. Когда вы вошли в избу, мне показалось, что вся комната осветилась. — Как будто самовар внесли? — сказала Васена, все так же горько усмехаясь. Дверь распахнулась. На пороге показался отец. — Хватит вам, молодой человек, девчонку улещивать. Не про вас она. — А тебе какое дело? — вдруг со страшной злобой прорвалась Васена. — Уходи прочь! Оставь меня! Оставьте меня все! Все, все! Слышите? Все! Она вскочила и кинулась на улицу. Леська побежал за ней — ему уже было все равно, что подумают о нем родители. Васена большими шагами стремительно понеслась по улице к парку. На ней панева в красную и желтую клетку, резиновые с лаком сапоги. Высокая, вся наклоненная вперед, она чуть-чуть изгибалась в талии, и в этих изгибах таилась та звериная грация, какая свойственна только деревенским девушкам, приученным к тяжелой работе. Он догнал девушку в парке и легонько взял ее за руку. Васена отбросила его ладонь, даже не повернувшись к нему. Леська снова поймал ее руку и теперь держал крепко. — Чего вам нужно? — сказала она, резко остановившись и строго глядя ему в глаза. — Ничего. Только видеть вас. Только видеть, — горячо заговорил он, задыхаясь и не слыша собственных слов. — Вы думали — что? Если отбили меня от гайдамаков, так имеете право сами? — Боже сохрани! И в мыслях не было. — Было! — Ей-богу, не было. Клянусь, чем хотите. — Было. Я угадала по глазам. Думали: «Моя будет!» Ну, нет. Фигушки! Пока она выясняла проблему, Леська, крепко держа ее за руку, ласкал мизинцем кожу на ее пальцах. И вдруг почувствовал, что и она начала гладить мизинцем его руку, хотя разговор ничуть не смягчился. Она продолжала укорять его, а заодно и всех мужчин. — У вас, мужиков, одно на уме. Подарил девушке полушалок и уже считает, что с нею можно все! Ну, может, с которыми и можно, но только не со мной. Понятно? Не со мной! Я кобыла норовистая. Леську царапали ее грубые выражения и в то же время сладко волновали. — Честное слово, я не тот, за кого вы меня принимаете. — Ну да, вы — интеллигентные. А еще что? — Этого достаточно, — добродушно засмеялся Леська. — В этом все. Не столько слова его, сколько этот уверенный смех, прозвучавший как бы из другого мира, подействовал на Васену. Она вырвала руку, но стала смотреть на него мягче. — Пойдемте, Васена, к озеру. Хорошо? Я видел между деревьями воду. — Эта вода соленая. Здесь грязи берут, — сказала Васена и вдруг разъярилась: — Вот! Корят меня вековухой, заставляют идти работать в грязелечебницу. А что мне там делать без образования? Стариков пузатых купать? Да я лучше в омут головой! Эх, хоть бы кто подвернулся… Верите? Я бы за горбатого пошла. Они присели на какую-то колоду. Леська взял ее руку в обе свои ладони. Девушка не отнимала. Сзади послышались шаги. — Эге! Ты тут с кавалером? А с нами не желаешь? Ну, погоди, Васенка, — все батьке расскажу. — Иди ты! — спокойно бросила Васена, не оборачиваясь. — А твоего кавалера обработаем — забудет где и живешь. Когда шаги удалились, Васена спросила: — Испугался? — И тут же поправилась: — Хотя… гайдамаков не испугался. Посидели тихо. Потом Васена сказала: — Вот вы говорите: «красота», «любовь»… Думаете, я вам верю? Ведь вы не женитесь на мне, а? Ведь не женитесь, правда? — Правда, — наивно сказал Леська, не успев подумать. Васена засмеялась и крепко стиснула его руку. — Хороший ты парень. Только зачем приехал? Ничего, милый, от меня тебе не будет. Тоской изойду — а не будет. Тут либо весь мой, либо езжай домой. — Но как же я могу жениться? Ведь я еще гимназист. — А ты брось чту свою гимназию. — А что же я буду делать? — Найдем. Как у других, так и у нас. Отцу помощник вот как нужен. А умрет если — все наше: изба, две лошади, телка, овцы, земля. Леське было приятно, что она говорила о себе и о нем «мы». В ее сознании они уже были мужем и женой. Но как он может бросить гимназию? И вообще: он превратится в Лесю-Десять Тысяч, а то и того меньше. В парке послышались пьяные шаги и тоскливый зов: — Васена! Васенушка! Где ты-ы? — Отец! — со злобой прошептала Васена. — Ноги бы себе переломал, ведьмак. Она встала — статная, величавая. — Прощай, парень! Жениться надумаешь — приезжай. За тебя пойду. Ты хороший. Не такой, как все. День спустя Елисей снова пошел в село Саки. У забора заглянул во двор: Васена с матерью пилили ствол, уложив его на козлы. Леська вошел, точно к себе домой, снял пиджак, повесил его на штакетник и, подойдя к Агафье, сказал хозяйским тоном: — Тетя Агаша, позвольте мне. Агафья мягко улыбнулась и передала пилу. Леська уперся левой рукой в ствол, взглянул на Васену и сказал: — Начали! Васена глядела на него веселыми глазами, которые, как показалось Леське, из темно-синих стали голубыми. Есть что-то чувственное в пилении дров, когда этим заняты юноша и девушка. Васена почувствовала игру и, перестав улыбаться, смущенно опустила ресницы. Почувствовала и Агафья. — Ну, я отдохнула, — сказала она. — Давай буду пилить. А ты наколи дров. Вон сколько их! Леська поставил полено на попа, схватил колун и с одного маха рассек пень пополам. — Вот был бы работничек! — вздохнула Агафья. Дочка ничего не сказала, отложила пилу в сторону и ушла в дом. Как только девушка исчезла, Леська отбросил колун и пошел за своим пиджаком. Мать собирала дрова и складывала их в горку. Леська уселся на ступеньках крыльца и стал утирать носовым платком пот с лица и шеи. Вскоре вернулась Васена и присела рядом с Елисеем. На голове у нее появился газовый шарф лазоревого цвета. Не обращая на мать никакого внимания, она заговорила своим низким голосом: — Ну вот видишь, гимназист: думал, ничего не умеешь, а оказывается, лихой дровосек. Леська молчал. — А у нас новость: жеребеночек народился, — умиленно сказала Васена. — Ну до чего же миленький, симпатичный. Я его целую, а он брыкается, не хочет. — Эх, мне бы на его месте! — вздохнул Леська и подумал, что сказал пошлость. Но Васена увидела в этом тонкий юмор и от души засмеялась. — Завидуешь? — Очень. Она взяла его руку в свою. — Но ведь ты меня не любишь. — Люблю. — Неправда. Если любят… Она прикусила нижними зубами верхнюю губу, и, когда отпустила, Леська видел, обмирая, как нежная кровь снова входит в побелевшие заливчики. — Не могу я бросить гимназию, понимаешь? — Вот уже и лошонок родился. Тоже нашим будет, — задумчиво говорила Васена, мечтая вслух. — Гимназию бросить не могу. Всю жизнь мечтал об университете — и вдруг бросить! И потом — что скажет дядя Андрон? Он остался полуграмотным, чтобы дать мне образование… — А тогда нечего тебе тут делать! — в сердцах вскричала Васена и кинулась в избу так стремительно, что над ней взлетел ее газовый шарф и, плавно отплывая на четырех концах, нежно опустился на Леськины колени. Леська, не замечая, принял его на ладони. Так и сидел. — Зачем ты к нам ходишь, Леся? — мягко спросила мать. — Не знаю. — А кто же знает? Жучка? — Не могу я без Васены, тетя Агаша! Ну вот просто не могу! — А она без тебя не может. А что дальше? Леська молчал. — Полюбовницей твоей она не будет. Убьет ее отец, коли что. — Отец пусть молчит. Я-то видел, как он боролся за ее честь. — А видел, так смотри, как бы я тебе гляделки не вышиб, — раздался хриплый голос. Хозяин стоял на крыльце и свирепо глядел на Леську: — Духу твоего чтобы тут не было, кобель! Марш отседа!18
Отель «Дюльбер» — самое роскошное здание Евпатории. Построенный в швейцарском стиле, он напоминал о горах и этим как бы перекликался с Чатыр-Дагом, который высился против него через все море и сизым очертанием красовался в окне. Владельцем «Дюльбера» был актер Художественного театра Дуван-Торцов. Невозмутимый, необъятно тучный, он много лет подряд играл в этом театре одну-единственную роль Хлеба в сказке Метерлинка «Синяя птица». Наконец это ему надоело, он переехал в Киев, где взял в аренду театр Соловцова, и зажил в украинской столице со всей многочисленной семьей. Но в этом году Киев испытал на себе такие ужасы от частой смены властей, что жить в нем стало уже невозможно. Беженцы устремились кто на север к большевикам, кто на юг за немцами. Эта стихия подняла и Дуванов, которые прикатили к себе в Евпаторию. Хозяева «Дюльбера» стали жить открытым домом. Все знаменитости, приезжавшие в Евпаторию, останавливались, конечно, в дувановском отеле и неизменно навешали хозяев. Усиленно начал посещать этот гостеприимный дом и Леська, хотя он и не был знаменитостью: просто один из сыновей Дувана, Сеня, перевелся из Киева в седьмой класс евпаторийской гимназии и очень подружился с Леськой. Леська втянул его в свой спортивный кружок, познакомил с братьями Видакасами, с Шокаревым и Улиссом Канаки. Теперь это была уже одна компания. Самыми близкими друзьями Елисея были Шокарев и Гринбах. Но Гринбах ушел в революцию, и Леська даже не знает, жив ли он; что же до Шокарева, то пошатнувшаяся дружба с ним не налаживалась. Поэтому Леська с особенной силой тянулся к Сене Дувану. — В «Дюльбере» остановился чемпион мира Поддубный. Он приехал лечить почки, — сообщил однажды Сеня. — Ну? Ей-богу? Что ж ты молчал? Надо сейчас же сказать Артуру. И вот Артур, Юка, Елисей, Улисс и Семен сидят в комнате Ивана Максимовича, который угощает их чаем с пирожными. Непомерно широкоплечий, добродушный русский богатырь с пшеничными усами и еврейским носом рассказывает эпизоды из своей жизни. — Борьба с борцами — это самое легкое: борцы знают правила. Другое дело в жизни. Если приведется с кем схватиться, соображайте, что за человек. Русский кидается по-медвежьи, нахрапом, чтобы взять в охапку… Говоря по-нашему, на «передний пояс». Я в таких случаях его ладонью по лбу и чуть-чуть отклоняюсь в сторону. Противник, конечно, промахивается… Конечно, растерялся… Тут же бери его на «двойной нельсон» и гни в три погибели, чтобы у него сердце зашлось. Совсем другое дело — татарин. Этот норовит подставить ножку. Значит, сам нападай, сам хватай его на передний, не давай опомниться. — Ну, а профессионально? Как держать себя на ковре, Иван Максимович? — Тут, конечно, ни нахрапа, ни подножки не будет. И все-таки надо угадывать, с кем имеешь дело. Если это великан, — а у великанов ноги слабые, — никогда не переводите его в партер. Если же борец вашего роста и примерно вашей силы, здесь надо уже следить за его пульсом. Постарайтесь изнурить противника, поддавайтесь ему на «задний пояс», пусть возится с вами, как с мешком картошки. Покуда он будет пыхтеть, вы отдыхаете. Ну, а раз у него дыхание сбито, он ваш. С утра Иван Максимович уезжал на извозчике в майнакскую лечебницу, принимал там грязи и усталый возвращался в отель. Здесь его уже поджидали главари спортивного кружка и принимались за ним ухаживать. Прежде всего его раздевали и укладывали в постель. На Леськину долю приходились башмаки: это были два дредноута. Появлялся чай с лимоном: после грязей ужасно хочется пить. В это время Улька то и дело обтирал лицо Поддубного мохнатым полотенцем. Потом Максимыч лежал с закрытыми глазами, а кто-нибудь читал ему очерки из журнала «Геркулес». Поддубный знал всех борцов и время от времени подавал реплики: — Что? Туомисто получил второе место? Странно. Выше четвертого он обычно не подымался. — Ле Буше — мужик настоящий. — Лурих Первый… Самый трудный случай в моей жизни. Поверите? На «мосту» ходил. Очень интересный человек! Потом реплик становилось все меньше и меньше, и богатырь засыпал. Юноши выходили на цыпочках, но оставляли у двери часового: никто не имел права беспокоить чемпиона — это была их собственность. На этой почве однажды чуть не произошел бой. Пришла делегация от еврейского спортивного общества «Маккаби». Маккабийцы набирались из мастерового люда: сапожники, жестянщики, пекари, слесари, столяры. С гимназистами не общались. Но сегодня они пришли в «Дюльбер» приглашать чемпиона мира посмотреть их тренировку. В этот день у дверей дежурил Канаки. Он был глубоко возмущен приходом маккабийцев к «его Максимычу». — Иван Максимыч не сможет к вам прийти! — заявил он резким тоном. — Почему? — Потому что он на весь свой приезд связался с нашим кружком. — А вы его купили, босяки? — спокойно сказал капитан маккабийцев, которого звали Майор. — Но! Ты! Выбирай выражения, а не то, знаешь? — Уй-уй-уй, какой ты сильно каторжный! — с комическим испугом сказал Майор. — А если одну дыню в зубы? — И он показал огромный кулак. — Будешь бедный, как муха на палочке. — Убирайтесь вон отсюда, оборванцы! — завопил Улька, забыв, что обязан охранять сон Поддубного. — Скажите спасибо, что вас вообще впустили в «Дюльбер». Дверь неожиданно отворилась. — Что за шум, а драки нет? — Господин Поддубный! Вы только с буржуями согласные иметь дело? — спросил Майор. — Майорчик, перестань, — шепнул ему кто-то из маккабийцев. Поддубный сухо взглянул на юношу. — Я сын крестьянина, — сказал он. — И не так далеко ушел от народа. Но Улька не давал им найти общий язык. — Все эти люди собираются ехать в Палестину! — запальчиво объявил он. — А ты обеспечил нам хорошую жизнь в России? — едко спросил Майор. — После революции все нации равны! — еще более возбужденно кричал Улька. — После революции? — иронически спросил Майор. — Пеламида! Спасибо твоему Деникину за его еврейские погромы. — Бросьте, ребята. У нас не митинг, — усталым голосом сказал Поддубный. — С чем вы ко мне пришли, молодые люди? От имени делегации выступил все тот же Майор. Поддубный выслушал его и, к полному посрамлению Ульки, дал обещание в первое же воскресенье прийти в ремесленную синагогу, во дворе которой стояли гимнастические снаряды, а в сторожке хранились гири, боксерские перчатки и ковер для классической борьбы. Вообще же Иван Максимович в ответ на заботы Видакаса и компании должен был ежедневно посещать спортивный зал гимназии, где занимались борьбой его юные друзья. Все замечания Поддубного, даже самые мимолетные, были замечаниями Поддубного, и их воспринимали глубже, чем любые лекции по математике, физике, истории. — А из этого мальчика толк выйдет, — сказал Поддубный, указывая на Леську. — Елисеем вас зовут? Хотя Елисей сильнее всех вас, но он не рассчитывает только на силу: парень борется с умом. Понимает, что делает. Леська покраснел и невольно взглянул на Артура: ему было перед ним стыдно. Но Артур старался не смотреть в его сторону. — А вот с Артуром дело хуже, продолжал Поддубный. — Он борется очень красиво, на девочек рассчитывает, а это очень опасно. — Что «это»? Девочки? — Ну и девочки тоже, — засмеялся Максимыч. — А главное, покуда он думает, как бы покрасивее вышел пируэт, его, глядишь, тут же припечатают на обе лопатки. По вечерам Поддубного водили в городской сквер. Именно «водили». Как слона. Иван Максимыч любил музыку и охотно слушал симфонический оркестр. Сегодня, однако, день особый: играет «хор трубачей его императорского величества Вильгельма Второго». Максимыч уселся на скамье в пятом ряду, заняв сразу три места. Рядом с ним Артур и Юка с одной стороны, Улька и Сеня — с другой… Леська стоял за последним рядом и глядел на германских солдат, овитых трубами, как Лаокоон змеями. Он вспоминал немецкую разведку, разгромленную бронепоездом, бой на станции Альма, застреленного немца с гранатой «лимонкой»… А теперь они воскресли и вот сидят в садовой раковине и дуют своих Веберов и Вагнеров. — Леся… — услышал он женский голос. Леська оглянулся: в куше деревьев, под фонарем, окутанным мошкарой, как вуалью, стояли две девушки. Одна из них Васена. — Васена! — сказал он так громко, что на него зашикали. — Ты здесь? — К тете приехала. А это моя двоюродная. Знакомьтесь. — Катя. — Елисей. Леська и Васена глядели друг на друга, не зная, что сказать, и только улыбались так, что Катя не выдержала: — Ну, идите, погуляйте, а я за вас музыку послушаю. Не сговариваясь, они пошли к выходу, обогнули сквер и вышли на рыбачий пляж, на котором кверху днищем лежали большие лодки. Елисей взял девушку за руку. Она позволила. Беспричинно смеясь и размахивая соединенными руками, они подошли к самому морю. Васена вырвала руку, не садясь, сняла туфли и, приподняв платье, вошла в воду. — Ух, какая теплая! Лунные блики заметались по ее ногам, осеребрив их и сделав еще более стройными. Леська кинулся за ней в воду как был в ботинках и, подхватив на руки, взбежал на пляж, повалился с ней на песок и жадно прильнул к ее рту. Васена ответила ему таким жарким поцелуем, что он задохся. Оторвавшись, он поднял голову и взглянул ей в глаза: она заманчиво улыбалась. Он кинулся к ее ногам и стал целовать мокрые от воды, соленые колени. Она засмеялась, села, схватила руками его голову и потянула к своим губам. И опять поцелуй — горячий, всепоглощающий, такой, в котором раскрывается душа. — Делай со мной все, что хочешь, — шепнула Васена. Леська сразу отрезвел. — Ну! — позвала Васена. — Что же ты? — Нельзя этого, — упавшим голосом, но все еще возбужденный, ответил Леська. — Отец тебя убьет. — А тебе какое дело? — Нельзя! — уже строже сказал Леська. — Я никем… не могу… для тебя быть… А если так, то какое я имею право? Васена, лежавшая на боку, резко отвернулась, припала головой к рукам и зарыдала. Ноги у нее были голыми и все еще сверкали. Леська глядел на нее голодными глазами. Но, понимая, что отказывается сейчас от самого исступленного наслаждения, может быть, даже от счастья, он все же отвел глаза и начал снимать ботинки, чтобы вытряхнуть из них воду и ракушки. Они возвратились в сквер. Катя внимательно поглядела обоим в глаза и ничего не сказала: поняла ли она то, что произошло? Когда Леська провожал их домой, обе всю дорогу молчали. Говорил один Леська — о самых безразличных вещах. Домик Катиной мамы находился на Пересыпи, неподалеку от привозной площади. Леська запомнил его навеки: маленький домик распахнул такие ставенки-жалюзи, точно вот-вот сорвется с места и полетит над морем, как огромная бабочка. На другой день, сам не зная зачем, Леська опять появился на Пересыпи. День выдался облачный, и домик с крылышками выглядел уже не так лирично, как вчера вечером. Леська прошелся мимо окон, но никого не высмотрел. Потом вернулся и приоткрыл калитку. Катя и Васена проносили по двору огромную лохань и, подойдя к помойной яме, начали сливать в нее мыльную воду. Обе были босы. Катя в одной рубахе, а Васена в лифчике и в короткой нижней юбке. Леська быстро захлопнул калитку, точно заглянул в женскую купальню. Против домика над самым обрывом стояла красивая голубая скамейка со спинкой — очевидно, украденная пересыпцами в городском сквере. Леська побрел к скамье и опустился на нее совершенно разбитый. — Если ты пришел, чтобы ухлестывать за Катей Галкиной, то я с тебя сделаю два, — сказал ему здоровенный парень. — А вы кто такой? — Ну, положим, я на минуточку слесарь Майор Голомб. Что с этого меняется? — Ничего, конечно, — вяло отозвался Леська. — Только я сюда пришел не ради Галкиной. — А заради кого? — Это — дело мое. Голомб уселся рядом и вытянул длинные ноги в обмотках. Это был очень красивый мужчина, но красота его чуть-чуть устрашала: черные волосы, которых он как будто никогда не стриг, казались вырубленными из гранита и вздымались сзади, не опадая на затылок. Глаза синие, нос орлиный, губы в пламени. Но Леська не обращал на него внимания. Голомб вытащил коробку папирос. — Фабрика Стомболи, — не без гордости сказал он. — Хотишь? — Спасибо. Не курю. — Я плохие папиросы никогда не курю, а только хорошие. Без башмаков ходить буду, но папиросы у меня шобы первый сорт. Он зачиркал медной зажигалкой. — Знавал ты такого человека, которому фамилие Груббе? — Знал. А что с ним? — Пока ничего. Это мой кореш. Леська неопределенно пожал плечами. Майор глубоко затянулся. — А за тебя я знаю чисто все. Во-первых, ты Леська Бредихин. Угадал? — Да. Бредихин. — Во-вторых, ты хорошо управился с этой яхтой насчет Ак-Мечети. — Не понимаю, о чем вы говорите. — А в-третьих, есть к тебе еще одно поручение. От Груббе, понятно? — А вы тут при чем? — А я при том, что Груббе скрывается и требует, шобы я тебя разыскал. — Видите ли, я действительно знал Груббе, но никаких его поручений никогда не выполнял и вообще не желаю с вами разговаривать на эту тему. Я вас впервые вижу. — Не трусись, Бредихин. Немцы тебя не трогают и не тронут: ты спас Шокаревых от смерти. У тебя, старик, на минуточку такая марка, вроде как у этих папирос фабрики Стомболи. Шутка сказать: Елисей Бредихин! — Послушайте, оставьте меня в покое. То, что я, как вы говорите, спас Шокаревых, не имеет никакого отношения к вашему корешу. Никаких его поручений я никогда не выполнял. Да и кто он такой, ваш корешок, чтобы явыполнял его поручения? — Нехорошо, — вздохнул Майор. — Одно дело — осторожность, другое дело — дреф-манже. И потом, надо же, шобы революционеры друг другу на минуточку доверили, а то шо будет? Вот я, например. Я капитан маккабийцев. Считается, шо я самый ярый сионист. Но это ж только для близиру. С понтом я ничего общего с большевиками. А на самом деле? А на самом деле я такой же герой-подпольщик, как и мой кореш Груббе. Теперь вы можете пойти и донести на меня немецкому патрулю. Но я знаю, шо вы этого не сделаете. Верно я говорю? — Да. — Ну, я же что знал. Я же понимаю людей. А теперь вот еще шо вам скажу: помните, вы приехали с покойницей Тиной Капитоновой к штабу Красной гвардии в Армянске? Был там один часовой. Его звали Майор. Так это ж был я во весь рост. — Чего вы от меня хотите? — глухо спросил Елисей. — Одно-единственное: шобы вы мне доверяли. — Хорошо. Я доверяю вам. Что дальше? — А это уже не вашее дело. Я только должен знать, или вы согласный по-прежнему помогать партии? — Если это в моих возможностях — конечно. Капитан маккабийцев встал и перешел с торжественного тона на говорок жителя Пересыпи: — Так ты правду говоришь, старик, шо ты пришел не до Кати Галкиной? — Правду. — Ну, бывай. Мир праху. Капитан, он же Майор, перешел дорогу, смело открыл калитку домика Галкиных и вошел во двор. Калитка захлопнулась. Леська был потрясен этим разговором. Новое опасное дело? Не слишком ли много для него в этом году? Он так устал. Да и болен еще. Контузия — не шутка. А потом еще этот удар сзади по голове. И тут ему вспомнилось, как пилил с ней дрова, как целовал ее вчера у перевернутой лодки, и эти блистающие колени, и белое кружевце из-под вздернутой юбки… А Васена уже стояла за спиной его скамьи. На ней было белое парусиновое платье. — Зачем пришел? — Не знаю. Она обошла скамью и села рядом. Он взял ее за руку. — Ни о чем другом не могу думать, — сказал Леська. — Все только о тебе и о тебе. — Я тоже. Он обнял ее плечи и положил ладонь другой руки на ее колено. Она все позволяла. Ей было все равно. — Что же с нами будет? — спросила она. — Чего ты от меня хочешь? Ни жениться, ни любиться. Чем это кончится? Леська не знал, что ответить. Из калитки вышла Катя. Она сладко потянулась и весело задекламировала:* * *
Утром Голомб уже вертелся на даче Бредихиных и, наконец, вызвал Леську во двор. Лицо его было сурово. Он будто осунулся со вчерашнего дня. — Айда в сад! — сказал он властно и пошел вперед. Леська за ним. Голомб дошел до яблонь и сел на скамью. — Не знаю, как тебе сказать… — начал он. У Леськи упало сердце. — Что-нибудь случилось? — Да. Только ты садись. Ну, сядь, не стой, как свечка. Леська сел. — Слушай, кто это написал: «Я хочу умереть молодой»? — Мирра Лохвицкая. А что? — Поймать бы мне ее. Я бы эту суку… — В чем дело? — Васена твоя… — Ну? — Утопилась. — Что ты! Что ты! — Леська схватил Голомба за плечи. — Ша, ша! Успокой свои нервы, ты же не мальчик. — Этого не может быть… — Лежит в комнате на столе. Не знаю, как это у русских, — у евреев нельзя. Там же кушают. — Не может быть… Господи… Не может быть… — Сволочь ты, Бредихин. Морду тебе надо набить, Бредихин. — Пойдемте туда! Скорей! Пойдемте! — Вчера, когда ты ушел, целый день пела, плакала, читала стих: «Я хочу умереть молодой», а сегодня утром — вот. Леська без сил опустился на скамью. Плакать он не мог. Он только без конца повторял все одно и то же: «Васена… Боже мой… Васена» — и, тупо глядя на дорожку, подмечал почему-то самые мелкие мелочи: трясогузка перебежала через тропинку, так быстро перебирая ножками, что за ними невозможно было уследить. Потом долго махала длинным хвостиком вверх и вниз. Показалась толстая гусеница, вся унизанная бирюзовыми шариками. — Боже мой… — шептал Леська в глубоком горе, может быть первом за всю его жизнь, и думал: съест трясогузка гусеницу или не съест? Потом топнул ногой, чтобы трясогузка улетела. — Тебе надо успокоиться, — сказал Майор, хлопнул Леську по плечу, громко вздохнул и удалился. Хороший парень… Ему было жаль Бредихина. В конце концов, Бредихин ведь ее любил, но, наверное, меньше, чем она его. А Леська сидел на скамейке и, может быть, впервые взглянул по-взрослому на свою жизнь. Зачем он не бросил гимназию? Что это за идол такой? Он возненавидел гимназию, которая убила Васену. А как эта девушка, оказывается, любила его… До самоубийства! А он? Он ведь тоже любил ее… Жить без нее не мог… Но гимназия, гимназия! Где теперь встретить такую любовь? Да и сам он никого больше так не полюбит. Пришел Андрон. Леська даже не заметил, когда он приехал. — Слыхал? — сказал Андрон весело. — Дуван вчера в клубе проиграл шестьдесят тысяч. — Да? — машинально спросил Леська. — Значит, возможно, что Леонид действительно выиграл эту дачу? — А ты в это не верил? Леська молчал. — И я не верил. Черт его знает почему, но не верил. — А теперь веришь? — Не так чтобы очень, но все-таки, если Дуван проиграл шестьдесят тысяч, значит, кто-то их выиграл? — Логично. Леська пошел к Дуванам. Не потому, что его интересовала судьба этих шестидесяти тысяч, а потому, что надо же было куда-нибудь пойти. У Дуванов паники не было, очевидно, после проигрыша у них еще кое-что оставалось. Во всяком случае, Сеня встретил его спокойно. — У папы это не впервые. Когда папа нервничает, он всегда играет и, конечно, всегда проигрывает. Все-таки лучше, чем возможность самоубийства. Леська вздрогнул. — О каком самоубийстве ты говоришь? — О папином. Он оставил в Киеве театр, который фактически купил. А что теперь? Не в Евпатории же ему держать антрепризу. Все рухнуло. — А разве твой отец не верит, что в России все пойдет по-старому? — Папа не Деникин. — Значит, не верит? — Он верит в большевиков, хотя ненавидит их изо всей силы. — Он очень умный человек, твой отец. — Очень. Они сидели на скамье у входа в отель. К ним подошел Голомб с футбольным мячом в руке. Он поманил Леську пальцем. — Извини, Сеня, я на одну минуту. — Что у тебя общего с этим гегемоном? — иронически спросил Сеня. — Они хотят, чтобы я играл у них форварда. — Кто это «они»? — Маккабийцы. — Но ты, конечно, не согласишься? — Конечно. Леська прошел с Голомбом до угла, обогнул «Дюльбер» и вышел к трамвайной остановке. — Ну! В чем дело? — Сейчас, Бредихин, сейчас. Все узнаешь. В трамвае доехали до центра, потом пошли на вокзал. — Куда мы едем? — Не едем, а идем. Прошли по шпалам до первой будки стрелочника. Голомб открыл дверь, заглянул внутрь и опять поманил Леську пальцем. Леська вошел. За столом под золоченым образом сидел Петриченко и ел золотую яичницу с салом. — Иван Никифорович? — Он самый. Садись, ешь. Посуды здесь особой нет. Вот тебе моя вилка, а я буду с ножа. — А мне что кушать? — спросил Голомб. — Но ведь ты только час назад позавтракал. — Мало что было час назад! Петриченко засмеялся. — Свиное сало есть будешь? — А почему же нет? — Но, кажется, сионистам нельзя? — Что в рот — то не грешно. Голомб получил кирпичину сала и котелок с отварной картошкой. Горчицу он отыскал сам. — Слушай, Бредихин! — почти торжественно начал Петриченко. — Скажу тебе одну вещь. Если ты против, забудь про этот наш разговор. Ясно? — Ясно. — Мне поручено организовать партизанский отряд для подрывной деятельности против германских — оккупантов. Называться он будет «Красная каска». Нравится тебе? — Нравится. — Базой для себя мы возьмем богайские каменоломни. А ты у нас будешь за связного. Согласен? — Согласен, — не задумываясь ответил Леська. — Ты настоящий парень, Бредихин. А понятно тебе, зачем в связные я выбираю именно тебя? — Понятно. — А что тебе понятно? — То, что я друг Володи Шокарева. — Ну вот. А теперь иди домой и сам ничего не предпринимай. Скоро у вас начнутся занятия, так ты учись на пятерки и не прогуливай ни одною дня. Тут, брат, все должно быть заподлицо. — Это нужно для революции, — с библейским пафосом, но очень серьезно сказал Голомб. — Когда понадобится, Майорка тебя отыщет. Ну, пока. Петриченко проводил его до двери. Он весело кивал Леське, пока Леська мог его видеть. Голомб остался у Петриченко. Леська шел один. Как хорошо, что ему дадут опасное задание. Только бы самое опасное! Только бы скорее! Боль о Васене требовала подвига, самозабвения, жизни очертя голову! Но Голомб не появлялся.19
В гимназии начались занятия. Леська опять сидел на одной парте с Шокаревым. Как будто ничего не случилось. Но оба они были уже не те. «Что я здесь делаю? — думал Леська. — Хоть мне через месяц девятнадцать, но я уже убивал, я видел тени без людей, целовал женщин, я член тайной организации „Красная каска“. Какой я, в сущности, гимназист? Как говорит негритянская пословица: „Не тот мудрец, кто прожил сто лет, а тот, кто прошел сто городов“». Леська чувствовал себя зрелым, умудренным человеком, и, пожалуй, был прав. Так чувствовали себя многие молодые люди той эпохи, ибо обладали огромным жизненным опытом. «Какой я гимназист? Разве я виноват, что скороспелка? А сколько было Онегину? А Кордиану Словацкого и вовсе пятнадцать. Мы все — чистейшие продукты времени», — подумал он на языке политброшюр. Леська сидит за партой. В окнах море, и у гимназистов такое ощущение, точно они занимаются в кают-компании океанского парохода… Какие уж тут синусы и косинусы, когда вот-вот на горизонте возникнут очертания Столовой горы африканского побережья? По сегодня море злое, нехорошее. Осень в Евпатории плохая. Здесь нет ни берез, ни кленов, поэтому нет ни золота, ни багреца, и пушкинские строки:* * *
После обеда Леська опять позировал Тугендхольду, который знакомил его с четвертым периодом творчества Пикассо. Теперь это был уже кубизм: безобразные бабы, точно вырубленные из бурого камня, стояли перед зрителем со своими треугольными щеками, квадратными грудями и восьмигранным брюхом. Леська вспоминал прелестное тело Гульнары и чувствовал глубокое отвращение к пикассовским венерам. — Вы поймите, Леся: здесь Пикассо как бы возрождает скульптуру палеолита. Именно так работали наши пращуры. Посмотрите статуэтки из Вимендорфа и с Кикландских островов: тот же кубизм. Современный Пикассо. — Но почему я должен восхищаться этими уродинами? Зачем мне палеолит? Эллины видели в женщине самое совершенное, что есть в природе. И это действительно так. Ни одно дыхание не могу поставить рядом с девушкой. Все они прекрасны. Каждая в своем роде. И это такое счастье! Почему же Пикассо хочет сделать меня несчастным? Тугендхольд удивленно уставился на Леську: — Вы, Леся, очень грубо подходите к искусству. Вы подходите с утилитарной точки зрения. Запомните, дорогой! Если на картине изображены яблоки, которые хочется съесть, значит, картина антихудожественна. — Но если их изобразить полными червей, то меня от этого стошнит, хоть я и не думал о том, чтобы есть эти фрукты. И от этих пикассовских баб тоже. Не могу выразить точно, но вы, наверно, меня понимаете. — Понимаю только то, что вы все еще не понимаете искусства. Безобразное так же принадлежит эстетике, как и прекрасное. И вообще в наше время критерий искусства — не прекрасное, а характерное. Но знаменитый искусствовед не мог переубедить Леську: ведь он не видел Гульнары, когда она пробовала ножкой воду.* * *
— Тебе надо пойтить до доктора Казаса и дождаться, когда там будет Ульянов, — сказал Голомб. — Ему надо сообщить, шо имеются раненые. Узнай, или он сможет приехать, и приходи до Галкиной. Я буду на тебя ждать. — А куда надо Ульянову приехать? — Это тебе знать не нужно. Будет нужно — скажут. — Странное недоверие. Значит, ты теперь мое начальство? — Начальство? При чем тут начальство? Ты связной, и я связной. Ты до меня, а я до другого человека. Леська залег на пляже против дома Казаса и ждал появления Ульянова. Казас приехал в своем экипаже на дутиках, вошел в дом, и экипаж, блистая крыльями, удалился. Леська ждал до глубокого вечера. Ульянова не было. На другой день Леська из гимназии сбегал в больницу. Он уселся на деревянной скамье против двери, где обычно принимал доктор Ульянов. Ждал он долго, но дождался только того, что из кабинета вышел в белом халате все тот же Казас. К нему кинулись больные. — Борис Ильич! — А! Бредихин. — Скажите, пожалуйста: Дмитрий Ильич здесь уже не служит? — Не знаю никакого Дмитрия Ильича, а если вам нужен ветеринар Андриевский, то его следует искать на бойне. На бойне Леська с трудом узнал Ульянова: он остриг волосы под нулевку, сбрил усы, бороду, надел желтые очки и стал похож на счетовода уездной земской управы. Ульянов стоял перед карей лошадкой с сильно вздувшимся брюхом и говорил цыганенку, державшему ее под уздцы: — Эта кобыла не беременна. Вы ее опоили. Слышишь, с каким хрипом она дышит? Ее надо на живодерку. — Не хочу на живодерку! — Дело хозяйское. Цыганенок заплакал. Дмитрий Ильич отошел к рукомойнику и подставил под струйку ладони. — Господин Андриевский! — окликнул его Леська. — Я к вам по глубоко личному делу. Доктор с любопытством взглянул на Леську, вытер полотенцем руки и отошел с юношей в сторону. — Вам просили передать… просили… что есть раненые и что сможете ли вы куда-то такое приехать? Они говорят, что вы знаете куда. Ульянов внимательно поглядел в Леськины глаза, помедлил и ответил очень тихо: — Благодарю. Передайте, что приеду. — Товарищ! — отчаянным шепотом заговорил Леська, боясь, что Ульянов сейчас уйдет. Мне нужен друг, понимаете? Чтобы он руководил моими мыслями. У меня, конечно, есть приятели, даже коммунисты, но они так же слабы в вопросах коммунизма, как и я. Ульянов молчал. — Так вот… Я хотел… Хотел бы иметь такого друга в вашем лице. — Весьма польщен, — улыбаясь, сказал Ульянов. — Но систематически с вами встречаться не могу, а без этого какая дружба? — Но тогда хотя бы ответьте мне на вопрос: что надо читать, чтобы стать коммунистом по убеждению? Ульянов засмеялся. — Ну, на этот вопрос ответить легко: всем известно, что для этого достаточно прочитать первые шестнадцать глав «Капитала». — Ага. Замечательно. Завтра же прочитаю. — Теперь второй вопрос: какой будет жизнь при коммунизме? — А вот на это вам никто не ответит. Энгельс говорил, что люди будущего будут умнее нас и построят жизнь так, как им захочется. Он кивнул Леське и снова пошел к цыганенку, который продолжал всхлипывать. Леська направился к дому Галкиных. — Голомб здесь? — Здесь, — ответила Катя. — Посиди на скамейке. Леська ушел к обрыву. Вскоре появился Голомб и вопросительно остановился перед ним. Леська передал ему ответ доктора. — Молодец! Теперь иди себе домой. Будет нужно, к тебе придут. На следующий день в гимназии Леська узнал все, что скрывал от него Голомб. Во время большой перемены весь класс, не выходя в рекреационный зал, столпился вокруг Полика Антонова. Вчера у Антоновых был в гостях новый начальник контрразведки полковник Демин. Рассказывал, что в евпаторийском районе появилась шайка разбойников, которая совершает налеты на германские пикеты, останавливает поезда, груженные пшеницей, увозит ее в телегах и раздает деревенским беднякам. — Какие же это разбойники? — удивился Леська. — А кто же? — запальчиво спросил Нолик. — Ну, как-нибудь все-таки иначе. — Нэ вмэр Даныла — болячка задавыла! — засмеялся Канаки. — Ну, и как же все-таки твои разбойники? — спросил Леська. — Хоть одного-то поймали? — Нет еще, но уже многое известно. — Что же, например? — Например… Называется эта шайка «Красная каска», а спряталась она в каменоломнях у Володьки. — Ай-ай-ай, Володька! Как тебе не стыдно! — Тут не до шуток, — строго сказал Полик. — Атаманом у них Петриченко, бывший десятник Шокаревых. С ним и его жена Мария. — Но если никого из них не поймали, откуда же все это известно? — Ну, знаешь… Таких вопросов не задают. — Военная тайна? — иронически спросил Леська. — Да, тайна. Да, военная, — важно отчеканил Полик. — Про Петриченко — это не тайна, — сказал Юрченко. — О нем уже легенды ходят. Страшный, говорят, озорник. Пришел он раз на базар, подходит к бабе, которая яйцами торговала, взял одно яйцо, разбил и вынул из него червонец. Потом взял другое — и опять червонец. Хотел купить все лукошко, но баба, ополоумев, опрометью кинулась домой все перебила, но червонцев не оказалось. — Наверное, по дороге протухли. Леська помчался к дому Галкиных. Голомб оказался там. Он сидел за самоваром и держал себя по-хозяйски. — Знакомься, Бредихин. Это — Катюшина мама. Тоже Катерина, но Алексеевна, а моя — Васильевна. — «Моя»… — ворчливо отозвалась Алексеевна. — Ты вперед женись. — И женюсь. А шо? Это решено. Сколько можно! Мне уже на минутку двадцать четыре года. — А вы-то русский? — печально спросила Леську Катерина Алексеевна. — Русский. — Вот видите… вздохнула старуха. — Вы, мамаша, не убивайтесь! — начал Голомб. — Шоб вы знали, самые лучшие мужья — евреи, а самые лучшие жены — русские. А как же? Вы только сообразуйтесь: еврей не пьет — это раз. Значит, ничего из дома не тащит, а все в дом, все в дом. А как еврей обожает своих малюток? Это вам не Тарас Бульба, мамаша. Так вот, русская жена с таким мужем в огонь и в воду! Еврейка, конечно, тоже. Но за это еврейка требует полного подчинения. А русская все отдает и ничего не требует. Теперь, мамаша, вы понимаете, какая с нас получится парочка? Бредихин, на воздух! На улице Голомб, похохатывая, сказал: — Антисемитизм — будь здоров, дай боже! Но я ее обломаю: старушка будет за меня цепляться всеми четырьмя руками. Ну, так что у тебя хорошенького? Леська рассказал Голомбу все, что узнал от Полика Антонова. — Молодец, Бредихин! — восхищенно воскликнул Голомб. — Это уже один раз Бредихин! Сколько Бредихиных бредихиновались, так такой еще не выбре… не выбере… тьфу!.. не ны-бре-ди-хиновался! Леська улыбнулся. Голомб нравился ему все больше и больше. Сначала, правда, Леську отталкивала его развязность и чудовищный русский язык. Но постепенно он понял, что в этой развязности нет нахальства, а есть попытка замаскировать ту серьезность, с какой он работает в подполье. Что же до языка, то и в нем есть какая-то приятность: с Голомбом по крайней мере не скучно. Теперь так, — сказал Голомб. — Завтра ты едешь на ветеринарный пункт, спросишь доктора Ульянова. А он скажет, шо тебе надо делать. — Значит, ты все-таки мое начальство, а я твой подчиненный? — А какое твое собачье дело, кто ты и кто я? Дело надо делать. К ним вышла Катя. — Майор, куда ты его посылаешь? Я боюсь за него. Он такой непутевый! — Шо значит «непутевый»? Малахольный? Так скажи по-русски. Он обнял Катю за плечи и прижал к себе. Девушка попыталась было отстраниться, но Голомб держал ее крепко, всей пятерней. — Хорошая у меня Катя, а? Это не Катечка, а настоящее объядение. Завидуешь, Бредихин? Так вот: ты будешь иметь удовольствие делать вид, с понтом ты за ней ухаживаешь. Это нужно, шобы всем стало ясно, какого черта ты сюда шляешься. Ведь если выяснится, шо ты приходишь на свидание со мной, это получится такая золотая ниточка для полковника Демина — дай боже, будь здоров. Так шо можешь приносить ей цветки с вашей дачи, даже подарочки — ну, там косынку или поясок. Но если ты отобьешь ее у меня, Бредихин, если! только! отобьешь!.. Он сказал это так серьезно, что Леська вздрогнул. — А зачем ему сюда ходить? Пересыпьские ребята поймают его как-нибудь и убьют до смерти. — Никто его не тронет. Я объяснил ребятам, шо Васена утопилась из-за меня. Они все хорошо поняли: не могу же я взять за себя сразу обоих двох! На ветеринарном пункте доктор Ульянов спросил Леську: — Вы умеете править лошадью, идя с нею рядом? — Сумею. В крайнем случае возьму ее под уздцы. — Пойдемте. Они пошли к бойне, и в Леську с невыносимой силой ударил запах дохлятины. Потом он постепенно различил в вечерней мгле коня с телегой, а на телеге мертвую лошадку со вздувшимся брюхом. — В телеге оружие, тихо сказал доктор. — Его прикрывает этот конский труп, который мы выдаем за лошадь, погибшую от сапа. Это для патрулей. Вот вам удостоверение о сапе. Тут все в порядке: печать и подпись врача. Оружие повезете в каменоломню. Пароль: «Авелла!» Запомните? — Еще бы! — Возьмите склянку с нашатырем. Будете по дороге вдыхать. Доктора окликнули, он пожал Леське руку и быстро удалился. Леська тронул коня и, держа в руках вожжи, пошел рядом. Патрули шарахались в стороны, как только Леська произносил: «Сап», и при этом нюхал бутылочку. — Schmeller, schmeller! — кричали немцы, и он уже просто бежал за своей лошадью. «Вот! — думал Леська. — Везу дохлую лошадь, и это называется „делать революцию“. Скоро буду чистить нужники. А ведь еще так недавно — стычка под Ново-Алексеевкой, бой у Турецкого вала, бой на станции Альма… Неужели вся романтика осталась там?» Наконец показались каменоломни. — Ты куда, парень? — окликнул его чей-то голос. — Авелла! — сказал Елисей в пространство. Его осветили фонариком. — Что привез? — Сапную падаль. — Удостоверение от ветеринара есть? — Есть. — Давай сюда. Подошли люди, сбросили дохлятину на землю и стали убирать оружие. Елисей увидел винтовки, гранаты, ящики с патронами и части разобранного пулемета. Лошадь увезли, а Леська спустился с Петриченко в каменоломни. Они шли, освещая путь фонарем «летучая мышь», пока не открылась довольно уютная пещера. Голый стол, табуреты и железная койка. — Мой кабинет, сказал Петриченко и крикнул: — Дина! Появилась женщина в солдатской гимнастерке, покрыла стол двумя распахнутыми газетами, поставила холодную баранину, две чашки и штоф. — Это вместо чаю. Чай мы еще не наладили. Не нашли, куда вывести дым, чтобы, значит, не выдавать себя до поры. — До поры? — удивился Леська. — Да ведь все в городе знают, где вы укрываетесь. — Одно дело знать, а другое — нащупать. Ну, за что пьем, гимназист? — За атамана разбойников! — сказал Леська. Петриченко расхохотался. — Неужто меня так называют? — Сначала так, а потом будут по-другому. Выпили. — Слыхал про великую новость? В Германии революция. — Ну?! Ей-богу? — Вильгельм слетел с трона и убрался к чертовой бабушке в Голландию. — Что же теперь будет с нашими оккупантами? — Крышка им будет. У генерала Коша пупок дрожит. Тем более нам необходимо действовать, чтобы они, уходя, не ограбили нас до подметки. — Понимаю. Петриченко налил вторую одному себе. — С тебя хватит, — сказал он просто. — Твое здоровье! Он выпил и поставил чашку кверху дном. — Провиантом мы обеспечены. Одна продушина выходит во двор Белоуса, как раз у колодца, и вода будет. Вот только боеприпасов маловато. Придется возить сюда дохлятину каждый день. — Ну что ж. Могу каждый день. — Нет, тебе каждый день нельзя: ты приметный. На обратном пути Елисей гоголем стоял на телеге и гнал коня резвой рысью. При встрече с патрулем он высоко поднимал ульяновскую бумажку, но его уже знали и не задерживали. Дома, не заходя в комнаты, Леська пошел в сад и увидел огонек папиросы: на скамье сидел Андрон. — Ты где шатаешься? — ворчливо произнес он. — Бабка тебя весь вечер ищет. Леська сел рядом. Знает Андрон или нет о «Красной каске»? Сказать ему? Все-таки дядя. А может быть, он и сам член этой организации? Тогда Леське влетит за длинный язык. Нет, лучше помолчать. — Родичи мы с тобой, Леська, а я ничего про тебя не знаю: кто ты, что ты? Есть у тебя, по крайней мере, барышня? — Нет. — Не врешь? — Правда. — Ну да… — грустно сказал Андрон. — Для ваших гимназисток ты не жених: от тебя рыбой пахнет. — И революцией, — засмеялся Леська и добавил: — Благодаря тебе. Но Леську тронуло родственное сочувствие Андрона. Ему захотелось быть откровенным, — ведь Андрон не то, что Леонид, который относится к вопросам любви слишком цинично. — Ты понимаешь, Андрон, — сказал Леська. — Я боюсь, что родился каким-то уродом: какую девчонку ни встречу — тут же влюбляюсь. Самому противно. — Ну, это смолоду у всех так, — добродушно усмехнулся Андрон. — Женишься — переменишься. — Ты так говоришь, будто ты сам женат. — А может, и женат. Ты-то почем знаешь? — Ах, так! — разочарованно протянул Леська. — В каждом порту по жене? Андрон вздохнул. — Уж если речь о жене, то в другом городе искать не буду. Знаешь крымскую пословицу: «Хочешь жениться — езжай в Евпаторию». Таких девушек, как у нас, и в Одессе не сыщешь, — на все вкусы: русские, хохлушки, гречанки, караимки, — и одна лучше другой. Леська вспомнил об этом разговоре на следующий же день. Женская гимназия находилась против мужской, и на занятия, так же как и после них, по улицам плыли два потока: стальные шинели юношей и разноцветные пальто, шубки, манто девушек. Леська снова убедился в прелести евпаториек: из пяти — четыре красавицы. И вдруг он увидел Гульнару. Она вытянулась, похудела и шла уже не детской, а девичьей походкой, окруженная свитой влюбленных в нее подружек. — Гульнара! — крикнул Леська, и сердце его окатилось варом: он понял, что все время любил ее, только ее одну. Гульнара оживленно оглянулась, но, увидев Бредихина, вздернула головку и с увлечением защебетала что-то своим спутницам, словно ничего не случилось. «Велю запороть тебя на конюшне!» — вспомнилось Елисею. До сих пор Леська не придавал значения этой фразе: конечно, она бросила ее не потому, что была княжной, а просто начиталась дешевых романов. — Что это она с тобой так? — спросил Шокарев. — Была такая дружба… — Не знаю. — Впрочем, у девчонок бывает: когда они впервые начинают чувствовать себя взрослыми, им кажется, будто они королевы. На уроке Леська был очень рассеян. — Леся, — тихо сказал Шокарев. — Ну? — Мне нужно с тобой посоветоваться по очень серьезному делу. — Пожалуйста. — Приходи вечером. Была суббота, а по субботам Леська к Шокаревым не ходил: уроки делали в воскресенье. Но уж если Володя просит… Шокарев поставил перед Елисеем вазу с виноградом и айвой. Потом долго смущенно тер переносицу, глядя на друга робкими глазами. — Понимаешь, Леся. Мы с тобой, конечно, недоросли, и не нашего ума это дело. Но сейчас такое время, что… Одним словом, я хочу вмешаться в судьбу моего отца. Не знаю, смогу ли, но хочу. Боюсь, что он совершит непоправимую ошибку. Ты слышал, что в Германии революция? — Слышал. — И что немцы отсюда уходят? — Слышал и это. — Но дело в том, что они не просто уходят, а из страха перед большевиками передают Крым своему врагу — Антанте. Французы получают базу в Севастополе, англичане — в Керчи. С Кубани двинется Деникин — это уже как бы для России. Володя с болезненной внимательностью глядел в глаза Елисею. — Уже сформировано крымское правительство, — продолжал Шокарев. Премьер-министр — Соломон Крым. Так вот, Елисей: моему отцу предлагают портфель министра торговли и промышленности. — Ну-у? Поздравляю… — протянул было Леська. — Спасибо. Но я думаю, отцу не стоит влезать в эту историю. А? Как ты скажешь? — Не знаю. А почему ты нервничаешь? Папа — министр. Это такая честь! — Какая это честь? Министр крымского уезда… Что-то вроде волостного старосты. Ты вот что скажи: насколько все это прочно? Каледина разгромили, Корнилова разгромили, в Германии революция — а там лежали наши деньги. Не все, но довольно много. А что, если разгромят Деникина? Если революция во Франции? Может быть? — Может. — Вот то-то! Придут красные, расстреляют все это правительство и моего папку заодно. А какой из него министр? Он ведь очень милый человек. — Да. Милый. — Ну, вот видишь. Нечего ему лезть в политику. Правда, Елисей? — Пожалуй. — Спасибо, дорогой. Я так отцу и скажу: Бредихин не советует. — Ну, что ты! Какой я для него авторитет? — Ты, твой дядя, твой Петриченко, все ваше подполье. — Авторитеты? Для твоего отца? — Во всяком случае, вы должны знать, что мой отец тут ни при чем! — Ах, вот в чем дело! — засмеялся Леська. — Тебе нужна индульгенция! — Ну зачем же так грубо? — Нет, не грубо. И ты прав. Если твой отец не согласится войти в правительство, то нужно, чтобы народ знал об этом заранее. Это очень умно с твоей стороны, Володя. — Уже уходишь? А виноград? — Спасибо. В другой раз. — Возьми с собой хоть веточку на дорогу. — Ну, веточку можно. Веточку Леська преподнес Кате. Но Майор сказал, что все это хорошо известно, а Шокарев роли не играет. Играют роль французский линкор «Жан Бар», который войдет в Одессу, и второй линкор, «Мирабо», который заявится в Севастополь. Германцы исчезли почти незаметно: их эшелоны отбывали по ночам. Обстреливаемые «Красной каской», они не решались на контратаки: офицеры боялись своих солдат. За последние десять дней по всему оккупационному корпусу прокатились митинги: немецкие солдаты требовали освобождения политических заключенных и возвращения их на родину. Того же требовали и немецкие матросы, отказавшиеся ремонтировать линкор «Гебен», стоявший в севастопольском доке. Положение германского командования стало безвыходным: нижние чины рвались на родину; если их не увезти, они примкнут к большевикам и расстреляют своих командиров. И вот командиры уходят от одной революции, чтобы окунуться в другую. Но иного выхода не было. Евпатория осталась без власти. На всякий случай полиция исчезла. Охрана города перешла в руки добровольцев. Но никто ни на кого не нападал. Даже когда из тюрьмы выпустили всех заключенных, в городе не совершилось ни одного преступления. Два дня длилось безвластие. Люди выходили на улицу в красных, лазоревых, сиреневых рубахах, которые надевали только на пасху, и торжественно лузгали семечки. Обросшие грибами столетние старухи, которые никогда не выползали на воздух, тут высыпали с Греческой улицы и ковыляли по главной, оглядывая город. Он казался всем новым, невиданным, потому что здесь не было ни городовых, ни полицейского участка, ни суда, ни следствия. В эти дни пекарни выпекали хлеб, базар был полон мяса, рыбы, масла, работала электрическая станция, бани, оба иллюзиона, кафе и ресторан. Деньги шли всякие: николаевские многоцветные, выполненные великолепными красками на шелковистой бумаге; керенские двадцатки и сороковки, смахивающие на пивные этикетки; донские — с изображением черно-желтой георгиевской ленты и медных колоколов; даже махновские, на которых была отпечатана летящая во весь опор тачанка с надписью: «Хрен догонишь!» Леська ходил с берданкой у одного плеча и Улькой Канаки у другого. Ему казалось, что вот-вот зазвенит разбитое стекло, раздастся истерический крик «Караул!» или что-нибудь в этом роде. Но в городе стояла такая великая народная тишина, что, если бы хоть один человек позволил себе сейчас малейшее хулиганство, толпа разорвала бы его на куски. Елисей шел по улице. Шел, как ходят по канату. В первый день вся психика его была напряжена до предела. Но то же самое он читал в глазах любого встречного. Русские рабочие с водочного завода, греческие рыбаки, татары, привозившие в город фрукты с Альмы, Качи и Бельбека, даже цыгане, жившие божьим духом, — все население патрулировало по городу с настороженным выражением лиц. Поперек главной улицы протянулся плакат:«РЕВОЛЮЦИЯ — ПРАЗДНИК УГНЕТЕННЫХ!»Иникто его не срывал, хотя он не всякому нравился. Второй день прошел так же, как и первый. Но уже теперь Леська ничего страшного не предвидел: он понял, что их спортивный кружок — детская игра и что подлинный страж порядка — сама Евпатория. Утром третьего дня евпаторийцы увидели на рейде три миноносца: два под английским флагом и один под греческим. Острый легкий очерк их корпусов слегка перекликался с далекими очертаниями Чатыр-Дага, который по сравнению с ними казался сверхдредноутом. Еще ничего не случилось. Еще ни один иностранный солдат не ступил на крымский берег. Еще ни один приказ не был поднят на мачте, но город уже был оккупирован самим появлением этих безмолвных кораблей, и настроение народа сразу же резко изменилось. — А греки-то наши, а? — сказал мужчина в серой шляпе. — Хотят захватить Крым. — Молчи, если ни черта не понимаешь! — огрызнулся на него Анесты, известный в городе атаман рыбацкой артели. — А что тут понимать? Вот этот миноносец… «Пантера» его зовут? — «Пантера». — Он зачем сюда пришел? Спектакли наши смотреть? — Послали — пришел, — угрюмо проворчал Анесты. — Тебя пошлют в Грецию, и ты пойдешь. Это показалось разумным. — Чего вы пристали к грекам? — отозвался другой гражданин в другой серой шляпе. — Лучше на англичан поглядите. Греки пришли и уйдут, а эти если уж приходят, то остаются. Как бы из нашего Крыма Индии не получилось. Весь город стоял на берегу и не расходился. Часам к одиннадцати на кораблях зазвенели склянки. Через час от английских миноносцев отделились шлюпки и, блистая мокрыми веслами, понеслись к пристани Русского общества пароходства и торговли. На берег вышли рослые голубоглазые ребята с чудесными улыбками и весело подмигнули окружающим. Потом поднялся молодой офицер. Пока он вылезал, матрос, оставшийся в шлюпке, дружески хватал его за штаны. Офицер так же дружески лягался и, выйдя на пристань, обратился к толпе с каким-то вопросом на английском языке. Леська спросил его по-французски, что угодно господину офицеру. Господин офицер ответил по-французски, что ему угодно знать, где находится муниципалитет. Леська вызвался проводить его в городскую управу. Леська говорил по-французски в объеме гимназического курса, то есть плохо. Если ему не хватало слов, он вставлял немецкие фразы и даже латынь. В общем, англичанин его понимал. — Зачем пришли эти корабли? — спросил Леська. — О, не беспокойтесь, никакого ущерба населению от нас не будет. Мы хотим только спасти Россию от большевизма. — Но большевизм — это народ. — Неверно! Большевики — это варвары, которые хотят уничтожить цивилизацию белых людей. С ними надо расправляться, как с готтентотами. «М-да… — подумал Леська. — Здесь долго не раздумывают. Философия у них уже сфабрикована. Дело теперь за практикой». Через несколько дней в Евпатории появились белогвардейцы Деникина. Разбитые «варварами» под Ростовом и Екатеринодаром офицеры стали разгуливать по городу, помахивая нагайками, как в мирное время стеками. — Большевик? — останавливали они то одного, то другого прохожего, беря население «на выдержку». — Нет, нет, что вы! — Врешь! Агитатор! — Да нет же, клянусь богом! — Прочь с глаз. По вечерам перед «Дюльбером», в ресторане которого шли кутежи и раздавалось «Боже, царя храни», обычными были сценки, когда какой-нибудь пьяный белогвардеец орал во всю глотку: — Жиды! Ваши комиссары погубили Россию. Выходите по одному, я вас буду расстреливать. После двух знаменитых дней безвластия евпаторийцы страстно возненавидели деникинцев. Но и офицеры глубоко презирали Евпаторию: — Этот город не дал миру ни одного генерала! Действительно, с генералами в Евпатории было плохо. Зато ей везло на капитанов. Совсем недавно гимназический кружок выбрал капитаном Бредихина. Случилось это очень просто: Артур заболел брюшным тифом, потерял половину веса, и врачи запретили ему заниматься спортом до весны, а весной восьмиклассники окончат гимназию, и кружок распадется. Поэтому Артур сам отказался от капитанства и указал на Елисея как на своего преемника. Леська испытал такой прилив радости, что даже сконфузился перед самим собой. Бывший красногвардеец, революционер, который вез в свое время сапную лошадь, — и вдруг это мальчишеское звание… А ему приятно и немного стыдно, как если бы он решил поиграть в оловянных солдатиков. Но раз уж выбрали… Он ведь не сам. Дело общественное. Новый год Леська встречал в женской гимназии. Он уже почти забыл о своем прошлогоднем позоре, когда Розия просто выплеснула его со сцены брызгами своего лимона. Пристегнув к петлице серебряный значок, изображавший античного дискобола, Елисей вступил в казенное серое здание, где гремела музыка. Он предвкушал сплошные радости. Во-первых, увидит Гульнару в бальном платье, во-вторых, Гульнара увидит его капитанский значок, в-третьих… Но уже вестибюль сразу же его охладил: сюда набилось офицерья больше, чем гимназистов. Когда Леська попытался пройти в рекреационный зал, это оказалось нелегко. Взявшись за руки и оттеснив гимназистов, офицеры образовали круг и в этом кругу танцевали с одной-единственной девушкой, построившись к ней в очередь. У Леськи упало сердце: девушкой этой была Гульнара. Евпатория знала ее как девочку, которая обещала стать красавицей, но сейчас… Синие волосы ее забраны серебряной сеткой. Белое платье с бледно-розовыми лентами придавало ей облик невесты. Корниловец в черных бархатных погонах, покружив с Гульнарой один тур, передает ее марковцу в малиновых погонах, тот — шкуровцу, щеголявшему изображением волчьей головы, шкуровец — дроздовцу, дроздовец — снова корниловцу. Гульнара летала из объятий в объятия. Все остальные девушки оказались за кругом вместе со своими кавалерами. Вначале эта сценка выглядела довольно красиво, но вальс перешел в венгерку, венгерка — в мазурку, мазурка — в падеспань, а Гульнара продолжала переходить из рук в руки. Игра перешла уже во что-то явно неприличное. Наконец девушка почувствовала это сама. В какой-то момент, когда корниловец собирался передать ее шкуровцу, она наклонила головку в знак благодарности и направилась к матери и сестре, сидевшим за кругом. Но шкуровец ухватил ее за руку и с силой потащил к центру. Гульнара стала упираться, на лице ее появилась гримаска, но шкуровец тащил. Леська не выдержал. Он ринулся вперед. Плечом потащив за собой цепь офицеров, которая тут же распалась, он пролетел по паркету к шкуровцу, поднял его приемом «задний пояс» и аккуратно, точно шахматную фигурку, переставил на другое место. Затем, поклонившись Гульнаре, Леська предложил ей руку и проводил ее к Айше-ханым, которая все это время просто умирала от страха. Гимназисты зааплодировали. — Как он его в воздухе! Как Геракл Антея. Но шкуровец уже пришел в себя. Выхватив нагайку, он сзади кинулся на Леську и принялся хлестать его, как ломовую лошадь. Елисей обернулся, вырвал нагайку и швырнул ее через весь зал. Тогда на Леську бросились офицеры. Но тут, приседая на своих ревматических ногах, из буфета прибежал директор. Он был в мундире с шитыми золотом пальмовыми ветвями и при шпаге. Не помня себя, не понимая, что делает, Алексей Косьмич блеснул шпагой и, со страшной силой стуча ею по пюпитру, закричал: — Смир-рно! Офицеры, привычно подчиняясь команде, замерли. — Я действительный статский советник, по-вашему — «его превосходительство»! Так называемые господа офицеры! Вы ведете себя как в завоеванном городе. Немцы так себя не вели. Приказываю: немедленно покинуть зал! Всем составом. Иначе перепишу ваши фамилии! — И в кондуит? — иронически бросил кто-то из офицеров. — Не-мед-лен-но! — снова приказал действительный статский. И лихо взмахнул шпагой. — Ну что ж, — произнес тот же офицерский голос будто бы в шутку. — Приказ есть приказ. Валентин, я лично ушел в «Дюльбер». Ищи меня там. Звеня шпорами, офицер вышел из зала. За ним остальные. — Бал продолжается! — объявил директор, пряча в ножны шпагу. — Музыка, вальс! Приседая на ногах, как на резиновых шинах, старик подкатился к Мусе Волковой и, поклонившись ей, прошелся полтура под овации всего зала. — Ура Алексею Косьмичу! — закричал кто-то из гимназистов. — Ура-а! На улице Артур, хоть он уже не был капитаном, объявил приказ: — Отныне прекратить песню про Алешку! Дома Леонид покрасил йодом алые полосы на Леськином теле, но хуже было то, что офицер исполосовал также и пиджак. — Слушай, Бредихин, — сказал, посмеиваясь, Леонид. — Если ты будешь так себя вести, я не смогу тебя экипировать. Я ведь не миллионер. — Ничего. Бабушка заштопает. — Заштопанных пиджаков не бывает. — Не бывает, а у меня будет. Потом Леська сидел на скамье под яблоней, укутанной в рогожку, и подсчитывал потери: белогвардеец высек его публично, но общественное мнение не на стороне офицера. Во-первых, я вступился за девушку, во-вторых, вырвал у него нагайку и забросил черт знает куда. Для мужчины, тем более для кавалериста, это большая обида… И вдруг он увидел на дорожке легкую девичью фигуру. Гульнара шла к нему, как парусная яхта, — быстро и как бы недвижно. Леська вскочил, потом снова сел, снова вскочил и побежал к ней навстречу. — Здравствуй, Гульнара! — Здравствуйте, — сказала Гульнара, переходя на «вы». — Садитесь, пожалуйста, — пробормотал Леська. — Нет-нет. Я на минутку. Мама сказала, что я должна вас поблагодарить за вчерашнее. Так вот: спасибо вам. Папа говорит, что вы вели себя как настоящий рыцарь. Но папа говорит, что этот офицер в конце концов не понес никакого наказания. Алим вызовет его на дуэль. А когда Алима убьют, стреляться с ним будет папа. Она стояла в голубом берете, слегка сдвинутом набок, в белой горностаевой кофте и ярко-синей шерстяной юбке: небо, парус и море. Леська глядел на нее и пытался увидеть такой, какой она была в начале прошлой весны, — и не мог. Что-то изменилось в ней непоправимо. — А как вы живете, Гульнара? Что у вас хорошего? — Что хорошего? Не знаю. Меня сосватали одному турецкому принцу. — Все-таки сосватали? А какой вы будете у него женой: второй, седьмой, десятой? — Как? Разве там еще многоженство? — А почему бы и нет? Ведь среди мусульман многоженство даже у нас, в Евпатории. Личико ее приняло испуганное выражение. — Об этом я не подумала… А вдруг и вправду? А? Леська! Ты это серьезно? Принцесса впервые назвала Елисея на «ты» и по имени, да еще так интимно: «Леська». — Боже мой… А вдруг и вправду? Она резко повернулась и почти побежала, забыв попрощаться.ЛЕНИН
20
С пятнадцати лет Леська — убежденный атеист. Но шкуровец исполосовал его пиджак, надо покупать новый, а брать у Леонида деньги он постеснялся. По всему по этому пришлось пойти в собор, к настоятелю отцу Алексию. — Завтра, кажется, крещение? — спросил Леська. — Да. Крещение господне, — подтвердил настоятель. — Я хотел бы участвовать в ловле креста. — То есть на Иордани, хотите вы сказать? — Да, да. — Что ж. Похвально. А вы наш прихожанин? Я гимназист, — уклончиво ответил Леська. — А-а! Похвально, очень похвально. Однако обязан вас отговорить: за крестом пыряют греки, они — народ, к морю привычный, а вы, юноша, можете получить воспаление легких. — Я внук и сын рыбака. Ну, и сам, конечно, рыбак. Очень прошу вас, батюшка. И батюшка разрешил. А дело это платное. Утро шестого января выдалось суровое. Море кипело, ветер бил порывами и был таким пронизывающим, что толпа, стоявшая у пристани Русского общества пароходства и торговли, даже в пальто и шубах продрогла, как в папиросной бумаге. Греческая кофейня находилась как раз против пристани — только пересечь мостовую Лазаревской улицы. В кофейне готовили пловцов. Четыре грека — Димитриади, Триандофелиди, Теодориди и Гуто, четыре Аполлона без фиговых листьев, — не стесняясь посетителей, деловито натирали друг друга настоем красного перца. Леська в трусах глядел на них со стороны. — Леська! — сказал Димитриади. — На крещение трусы надо сымать. Поп иначе в лодку не пустит. Потом два грека плеснули в Леську водкой и принялись растирать его жесткой люфой и грубыми мочалками. Но вот подан сигнал. Пловцы накинули на голое тело огромные бараньи тулупы и босиком побежали к пристани. — Леська, Леська! Авелла! — кричали гимназисты, точно он здесь самый главный. Добежав до чугунного кнехта, христиане прыгнули в большую лодку с языческим названием «Посейдон». По знаку священника четверо навалились на весла. Взлетая и проваливаясь, лодка трудно выплывала в море. На носу стоял отец Алексий, подняв серебряный крест. — Суши весла! — крикнул он зычно, как шкипер. И через минуту: — Табань! Лодка прекратила движение. Пловцы сбросили с плеч шубы и встали в полный рост. Их хорошо было видно с берега. Рядом с низкорослыми греками Елисей казался великаном, но они стояли стройно, а Леська съежился. — Во имя отца, и сына, и святаго духа, — объявил священник и забросил крест далеко в волны. Пятеро пловцов нырнули в море. Вода оказалась теплее воздуха, и это было даже приятно. Леська не приметил креста и с ужасом подумал, что крест затонет. Он видел под водой смутные тела греков и понесся к ним. Вот он обогнал Димитриади. Но Гуто уже держал крест в зубах, как тюлень рыбу, и выплывал на поверхность. Леська выплыл вслед за ним и пошел к лодке. Здесь они крепко обтерлись мощно накрахмаленными полотенцами, надели свои бараньи тулупы и начали пить водку прямо из четвертины, передавая бутыль из рук в руки. Когда бежали в кофейню, Леська увидел в толпе шкуровца. Офицер сверкал глазами на Леську и угрожал ему подбородком: погоди, мол, я еще до тебя доберусь! Леська расстроился, но ненадолго: кофейня была полна людей, среди которых выделялись голубые шинели гимназистов. Оповещенный священником, в экипаже подъехал директор, вошел в кофейню, порога которой он, конечно, ни разу в жизни не переступал, и, подойдя к Леське, громко произнес: — Благодарю тебя, Бредихин, за образцовый поступок христианина! — И поцеловал его в лоб. — А теперь в баню, — приказал он. — Немедленно в баню! Не-мед-ленно! Артур, Юка, Улька и Володя поехали с Леськой в директорском экипаже. — Сколько тебе заплатят за твой поступок христианина? — спросил циничный Улька. — Не знаю, — сказал Леська, улыбаясь. — Я ведь не ради денег. — А ради чего? — Ради пиджака. Ну, вот они и в бане. Стуча бабучами по звонким плитам пола, юноши вошли в свою мыльную. На мраморной лежанке сидел какой-то невзрачный мужчинка, намыленный до такой степени, что все лицо его вместе с глазами затонуло в белопенной бороде. Мальчики уселись на других лежанках и принялись мыться. И вдруг, когда мужчина обдал себя водой, вся его борода поплыла по полу — и перед гимназистами возникло омерзительно знакомое лицо шкуровского офицера. Того самого. Сначала офицер Леську не узнал. Но Юка, став к офицеру спиной, плеснул в Ульку теплой водицей для затравки. Тогда Улька, наполнив шайку из холодного крана, хлюпнул в Юку ледяной водой, но вполне намеренно промахнулся и весь заряд попал в шкуровца. Тот ахнул, взвыл и кинулся на Ульку: — Негодяй! Я тебе в морду дам! Улька лег на спину и начал обороняться ногами, оглушительно хохоча. Шкуровец озверел окончательно. Он схватил пустую шайку и замахнулся. Но Елисей поймал его за руку и очень спокойно сказал: — Слушайте, уважаемый! Если мы изобьем вас тут до полусмерти, в этом не будет никакого оскорбления вашей офицерской чести, ибо эта честь сейчас висит на гвозде в раздевалке. Все понятно? Офицер выронил шайку, собрал мочалку, мыло, веник и, сгорбясь, ушел. Это был умный человек. Он правильно оценил несоответствие между собой и своим мундиром. На этом кончился еще один этап гимназической жизни. Седьмого все пришли в класс, и тут произошло следующее. — Бредихин! — воззвал с кафедры голос классного наставника Льва Львовича Галахова. — Я! — Вы записались в гимназический отряд? — В какой отряд? — В отряд, который примет участие в осаде шокаревских каменоломен? — Что? Ах, да! Конечно, конечно. — Юрченко! — Записался. — Канаки! — Записался. — Антонов! — Но ведь я начальник этого отряда. — Ошибаетесь. Начальником будет корнет Алим-бей Булатов. Так вот, господа: перечисленные мною ученики, пожалуйте в гимнастический зал. В классе загремели парты. — А ты не записался? — спросил Шокарева Бредихин. — Справятся без меня, — апатично ответил Шокарев. — Но все это крайне всем нам неприятно. Папе ужасно жаль Петриченко. Потом испытующе взглянул в глаза и тихо сказал: — Но мне странно, что ты записался. — По глупости. Все-таки интересно: хоть маленькая, но война. Леська улыбнулся товарищу бледной улыбкой, сам чувствуя, что вранье не удалось. В гимнастическом зале «сокол» чех Поспешиль выстроил учеников в две шеренги: кроме восьмиклассников, здесь были седьмые и шестые «а» и «б» — всего человек двадцать. — Смирно! Вошел директор, за ним Алим-бей в форме офицера уланского полка. — Господа! — сказал директор дрожащим голосом, вынул туго наутюженный платок, распахнул его и утер набежавшую слезу. — В нашем тихом городе появилась банда, которая… Это позор для всей Крымской республики! Поэтому истекшей ночью из Симферополя прибыл карательный отряд. Он будет поддержан с моря английскими и греческими миноносцами. Но я обещал воинскому начальнику, что гимназия не останется в стороне. Мы должны… Я надеюсь… вы — краса и гордость евпаторийского юношества… — Ура-а!.. — закричали гимназисты, после чего выступил корнет Алим-бей Булатов. Этот обошелся без носового платка. — Орлы! — привычно закричал корнет. — Завтра в восемь утра вам надлежит быть во дворе гимназии. Отсюда вас поведут на Соборную площадь, где вы присоединитесь к карательному отряду. Призываю вас к доблести! Герои заслужат награду, а дезертиров будем расходовать. Первым дезертиром оказался Леська. Из гимназии он отправился домой, переоделся в рыбацкую робу и пошел на Пересыпь. К нему вышла Катя и застенчиво остановилась в дверях. — Майор здесь? — Здесь. А что? — Позови его. Срочно. Через десять минут все трое шагали по направлению к каменоломням и несли по связке сырой рыбы на куканах. Их остановил казачий патруль, но Голомб сказал, что его фамилия Белоус, что живет он в деревне Богай и возвращается со своими родичами с рыбной ловли. — А документы? — Вот документы, сказал Голомб, показывая улов, — пять минут назад была живая. Старшой понюхал рыбу, одобрительно кивнул головой и роздал ее казакам. — Возражать не положено? — наивно спросил Голомб. Казаки рассмеялись. Леська и Катя тоже. Дружелюбие было исключительным. — Что и требовалось доказать, — сказал Леська, когда они отошли шагов на двадцать. В деревне Богай Голомб повел друзей в дом некоего Белоуса, и тот по подземному ходу, ведущему из колодца, вывел их к Петриченко. Никифорыч выслушал Леську очень внимательно. — Спасибо тебе, Елисей. Только как же ты вернешься домой на ночь глядя? Лошадь я тебе сейчас дать не могу. — Пусть переночует у Белоуса, — сказал Голомб. — Нет, я останусь здесь. — Но ведь завтра с утра начнется большое дело. — Тем более. — Ну, как знаешь, старик, как знаешь. Петриченко ушел к бойцам, а Белоус начал показывать новоприбывшим апартаменты «Красной каски»… — Вот тут столовая. За этой пещерой, вон там, видите, — из камней выложены вроде как бы ложи, а внутри сено. Это госпиталь. А дальше будет мертвецкая. — Очень хорошо, — сказал Голомб, искоса поглядев на Белоуса. — А где же, на минуточку, синематограф? — Не шути, Майор, — сказал Белоус. — Время сурьезное. Потом повернулся к Леське: — Ну, так как же, гимназист? Пойдешь ко мне ночевать? — Зачем же именно я? Что я, белоручка? Вы бы девушке предложили. — Девушка останется здесь, — сказала Катя. — Ну и я здесь. Белоус пожал плечами и ушел. Трое друзей получили новенькие японские винтовки и на каждого по патронной сумке. Спали они в госпитале на сене, каждый в своей ложе. Утром проснулись от ожесточенной перестрелки: пикеты заметили, что Белоус бродил над каменоломнями и указывал офицерам душники. Часовые открыли огонь, офицеров скосили, а раненого предателя втащили в катакомбы. — Что ты успел выдать? — Я не виноватый… Меня заставили… Офицеры. — Что ты успел выдать? — Совсем немного… Пару душников… — Много у беляков войска? — Скажу, если пообещаешь жизни. — Нет, этого обещать не могу: сам знаешь, что надо делать с предателями. — Ага. Значит, до свиданья, Иван Никифорович? — Выходит, так. Белоус помолчал, глубоко вздохнул и произнес: — Да, предателей нужно уничтожать. Потом добавил: — Дайте хочь стакан водки. Водку ему дали. — У беляков войска много: офицерский карательный отряд, казаки с Кубани, немцы-колонисты… Белоус умирал. Голос его звучал все тише, слова все невнятней. — Водки хочу… Знаю, что помру… А все-таки лучше от водки, чем от родной пули. Дали полстакана. — Из колодца… не пейте, ребята. Он… отравленный… Это было самое страшное. Страшнее казаков, колонистов и офицеров. Петриченко тут же поставил двух часовых у бочки с водой. С этой минуты вода выдавалась по кружке в день. Леське и Кате поручили наблюдательный пункт № 11. Из него хорошо просматривалась дорога на Евпаторию. Леська видел, как по этой дороге двигались к деревне Богай карательные войска: конница, пехота, наконец, легкая артиллерия. На одной из пушек сидел верхом Полик Антонов и весело махал рукой. Очевидно, шедшие за пушкой гимназисты пели. Начался артиллерийский налет. Стреляли трехдюймовками с вокзала за восемь верст. Стреляли из района Майнакской грязелечебницы — это еще дальше. Стреляли миноносцы, которые ушли с евпаторийского рейда и стали на якорь как раз против каменоломен. Но орудия только пристреливались, и весь удар пришелся на деревни Агай, Орта-Мамай и Богай. Пылали хаты, амбары, сараи. Жители выбежали на улицу. Волоча раненых, с воплем и криками неслись они в каменоломни. Петриченко впустил их и распорядился выдавать отныне воду только по чашке. Офицеры беженцам не препятствовали: благодаря им они засекали выходы. Потом заговорили пушки, выставленные против этих засеченных нор. Вскоре, однако, выяснилось, что снаряды не в состоянии разбить каменоломен: они обрывали глыбы, разбрызгивали камни, но вся толща катакомб не испытывала никакого урона. Леська с Катей сидели у своего душника и уныло глядели на чадящую деревню. Время от времени к душнику прибегал Голомб. — Между прочим, Бредихин, тебя очень хотит видеть один человек. Он говорит, шо он большой твой приятель. — Кто такой? — Не знаю. Какой-то цыганенок. — Неужели Девлетка? — Может, и он. — Как же он здесь очутился? — А почему же нет? У нас тут кто хотишь. Умирать за революцию никому не воспрещается. — Умирать? — спросила Катя, высоко подняв брови. — Это с какой же стати? — Молодец, Галкина тире Голомб! Вот это настоящая жена революционера. Ночью снова гремели пушки, привезенные карательным отрядом. Они стреляли по входам прямой наводкой из боязни вылазки партизан. Снова заработала артиллерия дальнего действия. Море вспыхивало каждые пять минут. Утром выяснилось, что все выходы из каменоломен были затянуты колючей проволокой. — Вот мы и в мышеловке, — сказала жена Ивана Тимофеевича Мария. — Это не самое плохое, — задумчиво ответил Петриченко. — Мы проволоку не трогаем, и она нас не тронет. — А что хуже? Петриченко не ответил. На третий день он приказал выдавать воду только женщинам и детям. Катя считала себя бойцом и от воды отказалась. — Значит, ты теперь не женщина? — спросил Голомб. — Выходит, нет. — А на ком же я тогда женился? Юмор не покидал Голомба ни на минуту. Иногда это раздражало. Хотелось остаться наедине со своей тоской. Но Голомб ходил среди бойцов и шутками заставлял их бодриться. Леська вспомнил, что примерно так же держал себя и Гринбах, но у Самсона это выходило как-то уж очень искусственно, а для Майора шутка была его второй натурой. Однажды он принес Кате полчашки мутной воды. — Где взял? — А какое твое дело? — Часовых убил? — А как же! Это ж моя профессия! — Нет, серьезно, где достал воду? — Не скажу. — Тогда я пить не буду! — твердо сказала Катя и отвернулась от соблазна. — А если скажу, будешь пить? — Если не отобрал у женщины или ребенка, — буду. — Из камня высосал, — покаянно прохрипел Майор. — Как это из камня? — Каменюки тут мокрые. Вот я и придумал высасывать из них капли. Катя недоверчиво взглянула на Леську, как бы ища подтверждения. — Чего ты сомневаешься, чудило? Видишь, какие у меня зайды? Он подошел поближе к свету и показал ей исцарапанные углы губ. — Майор, ты гений! — воскликнул Леська и побежал сосать камень. А Катя приняла из лапищи мужа граненый стаканчик и стала пить медленно и с остановкой, точно совершая какой-то чуть ли не религиозный обряд. Вскоре все население каменоломен принялось впитывать ракушечник. Не всем по удавалось, потому что не всякий камень обладал необходимой капиллярностью. Нужно уметь выбирать. Голомб и Елисей постигли это искусство в совершенстве. Они сначала обнюхивали камень и, если он уж очень попахивал сыростью, принимались его лобзать. — Ох, и наживем же мы себе тут каменную болезнь! — сказал Голомб. — Ничего, — бодро отозвалась Катя. — Только бы пришла советская власть. Поедем лечиться в Кисловодск или куда еще едут с этим делом? — В Ессентуки, кажется, — вздохнув, промолвил Леська. Ему особенно повезло: он и сам напился, и Кате понес полную чашку. «Человек не пропадет!» — вспоминал он свой любимый афоризм. Вдруг навстречу шагнул какой-то бородач. — Слушай, парень, — заговорил он, задыхаясь. — Продай мне эту чашечку. — Рад бы, да не могу: это для девушки. — Продай! А я тебе за это — вот. Он вынул золотые часы с тремя крышками и тяжелой цепью, часы, присущие купцам второй гильдии, как шуба на черных хорях. — Ну, как? Сладились? Бери. Ведь я… Я ж умираюуу! Лицо его было таким обвислым, полные когда-то щеки опали, в глазах металась сумасшедчинка. — Понимаешь, — страстно бормотал бородач, — почки больные… Врачи велели пить, как можно больше пить, а тут… Леська молча протянул ему чашку. Бородач схватил ее обеими руками и, запрокинув голову, хлебнул, как водку. Кажется, даже опьянел. Леська взял у него свою чашку и снова побрел на промысел. — А часы? — крикнул вдогонку бородач счастливым голосом. — Да ну их! — отмахнулся Леська. Под утро канонада возобновилась. Какая-то тень мелькнула у душника. Леська выстрелил наугад. Канонада вскоре прекратилась, но минут через десять у всех душников загремели взрывы: это саперы заложили у отверстий пироксилиновые шашки, и ядовитый дым изо всех щелей пополз в каменоломни. Теперь все кинулись к душникам, открытым к морю. Но часовые не могли сойти с постов. Кашляя и задыхаясь, прибежал Голомб. — Катя, иди к морю, а я тут подежурю. И ты, Бредихин, иди. Через четверть часа всю эту муру вытянет сквозь дырки. Он приложил кусок какой-то афиши к стене и, когда она стала мокрой, ткнулся в нее лицом. Но Катя и Елисей не уходили. Тогда Голомб подбежал к Кате и приложил к ее лицу влажную бумагу. — Вылазка! — пронесся вдруг приказ по катакомбам. Леська и Голомб понеслись к своим отрядам. Катя побежала за Голомбом. — Мандраж! — крикнул Майор и кинулся в атаку. Утро было туманным. Передовые вылезли из нор незамеченными и всей линией рванули гранатами колючую проволоку. Путь сразу же открылся. Партизаны кинулись вперед. Из клочьев утреннего тумана стало отчеканиваться орудие: оно стояло против главного входа и уже готовилось бить прямой наводкой. Партизаны мгновенно перестреляли всю его прислугу. Еще бы минута — и они на свободе. Но с севера дул чистый норд, и туман уходил к морю. Перед «Красной каской» оказалась пехота, которая наступала, гоня перед собой население окрестных деревень. Стрелки дали залп — один, другой, третий. Теперь пробиться вперед можно было только сквозь женщин и детей, среди которых оказались родственники бойцов «Красной каски». — Не стреляйте! Деточки! Не стреляйте! — Отступать! — скомандовал Петриченко и рухнул на землю. В каменоломни! Отступать! — снова закричал он и потерял сознание. Его подхватили под мышки и потащили к главному входу. Кто-то поднял Петриченко ноги. По дороге Леська увидел мертвого Голомба, а поперек его тела — труп Кати. Орудие, выплывшее из тумана, не участвовало в бою, потому что белые не рискнули к нему подойти. Вскоре в катакомбы вернулись последние бойцы «Красной каски». Без вожаков. Когда все замолкло, из белого стана раздался голос, звучавший в рупор: — Мирные жители могут выйти из каменоломен! Им ничего не будет! Белая гвардия с населением не воюет. Мирные жители кинулись вверх сквозь все выходы. Действительно, по ним не стреляли. Но Леська не мог выдать себя за мирного: Полик Антонов его бы разоблачил. Леська подошел к сундуку с провиантом, вынул пачку свеч и крикнул в темноту: — Есть ли среди партизан старые рабочие каменоломен? — Есть! — Прошу ко мне. Петриченко был тяжело ранен. Но людям так нужен был вожак, что они отозвались даже на юный голос Бредихина, как отозвались бы на любой другой голос, который отдал бы сейчас приказание. К Леське подошли двое мужчин. — Товарищи! Нужно искать душник, о котором никому ничего не известно, кроме вас. Кто может повести к этому душнику? Где он? — Надо поспросить Петриченко. Иван Никифорович уже очнулся, разговаривал, но было ясно, что он не вынесет своей чудовищной боли. — Идите, держитесь моря, — сквозь рычание сказал Петриченко. — Где-то там должно быть окошко… Сам я не видел, но говорили, что есть… Только расширить… Окошко… Леська и часовые, которых он отобрал, залегли у выхода. В течение этого, пятого, дня белые делали несколько попыток ворваться в катакомбы, но пикеты расстреливали их. — «Красная каска»! — объявил голос в рупор. — Сдавайтесь! Ничего вам не будет. Только тюрьма! Через полчаса в тишине, которая воцарилась наверху, раздались подряд четыре залпа. Крики, вопли. Снова залпы, на этот раз три. И снова тишина. — Что это? — спросил Леська. — Это расстреливают мирное население, которое вышло из каменоломен. — Заразы боятся… — сказал Петриченко. — Им, значит, расстрел, а нам только тюрьма? Молчание. — Идите, ребята, — сказал Петриченко. — Ищите душник, а то всем вам тут хана будет. Партизаны сделали из рук стульчик и, посадив на него командира, тронулись за свечкой, которую высоко держал передовой. Петриченко страшно стонал. — Не могу! Положите меня. Не могу. Все равно я умирающий. Пристрелите меня. Мурочка, пристрели меня. Мария, рыдая, бросилась к нему прижалась щекой к его ладони. Петриченко истошно закричал. — Ему больно от вашей ласки, — тихо сказал Леська. — У меня… перебиты… руки и ноги. Я не могу с вами. Здесь еще ничего, а дальше придется ползти. Куда же мне? Но партизаны не послушались его и продолжали нести. Петриченко стонал все громче, а по его стону, как волки по следу, бесшумно неслись белогвардейцы. Петриченко, Мария и арьергард пали первыми. Кучка остальных начала отстреливаться. Белые отступили. Передовой забойщик задул свечу, и теперь бойцы двигались в совершенной темноте. Разговаривать опасались. Чтобы не распылиться, держали друг друга за пояс. Так продвигались они — где в полный рост, где ползком. Иногда, привалившись друг к другу, тут же опускались в сон, как на дно. Спали даже часовые. Но и в кошмарах им снилось, будто они идут, идут, идут. Сколько времени они пробивались, как выглядели все эти люди, кто они — никто сказать бы не мог. Но душника все не было. И снова шли, шли, шли на ощупь… Только сейчас Леська понял слово «организация»: оно исходит из слова «организм». Да, все эти незнакомые люди — одно сложное тело, как тело какого-нибудь осьминога. И вот движется этот осьминог и думает: «А что, если забой никуда не приведет?» И вдруг кто-то крикнул: «Свет!» Вдалеке приметили узкую полоску голубизны. «Небо!» — закричал тот же голос и пресекся рыданием. Передние из последних сил начали долбить вершину пустого ствола. Вскоре ворвался близкий шум моря. Первый забойщик взобрался на плечи второго, а второго Елисей поднял на плечи вместе с первым. Выглянув из душника, первый забойщик пролез сквозь него на поверхность, протянул руки вниз и вытащил второго, второй — третьего. Последним на поясах вытащили Елисея, который всех подтягивал к тем, кто был уже наверху. Когда Леська выскочил из забоя и ветер рванул его волосы, он почувствовал такое счастье, какого никогда еще не испытывал. — Таласса! Таласса! — закричал он почему-то по-гречески. Зеленое море в белых вспыхах ворочалось в своей космической яме, и хотя на нем все еще стояли три миноносца, Леське уже было не до них. — Здорово, товарищ Леся! — А-а! Девлет! Как ты сюда попал? — Не знаю. Сто раз думал: никогда больше никуда не полезу. А как только что-нибудь начинается, не могу усидеть дома. Он поглядел в Леськины глаза своими жаркими очами и вдруг кинулся к нему на шею.21
Когда выяснилось, что Леськи не было в группе гимназистов, осаждавших Богайские каменоломни, а в гимназии он тоже не появлялся, члены спортивного кружка пришли к нему на дом. Леонид пригласил их в столовую. — Что такое с Елисеем? Куда он девался? — Как раз накануне осады Леську схватил приступ аппендицита. Пришлось отправить его в Симферополь. — А разве нельзя было сделать ему операцию здесь? — Можно, — улыбнулся Леонид. — Но Леська — мой единственный брат. — В какой же он там больнице? — Был в городской, а потом его взял к себе мой приятель, доктор Иван Иванович Михайлов. Знаете такого? — Найдем. — Спасибо, что зашли. — Мир праху. — И вам того же. Леська сидел в соседней комнате. — Они действительно могут съездить в Симферополь, узнают, что никакого доктора Михайлова нет и в помине, — и что тогда? — Нет такого города, где не было бы доктора Михайлова. — Ивана Ивановича? — Вот именно, — подтвердил Леонид. Потом добавил: — Да-а… Положение сложное. Если б они тебя чуть-чуть меньше любили, все бы было чудно. Но не падай духом. Что-нибудь придумаем. Но думать пришлось гораздо раньше, чем можно было ожидать: пришел Володя Шокарев. — Поздравляю! — сказал Леонид, улыбаясь. — Теперь ваши каменоломни свободны. — Благодарю вас. А где Елисей? — Да вот вообразите: как раз в канун осады у него оказался аппендицит, и пришлось срочно отправить его в Симферополь. Все-таки Леська — мой единственный брат. Жаль только, что ему удаляют аппендикс, а не делают резекцию желудка. — Странно… Чем же резекция лучше? — А тем, молодой человек, что с аппендицитом в армию берут, а с резекцией дают чистую. Запомните на всякий случай! Это уж при любой власти: белые, красные, а война без вас. — Что же мне запоминать, если я совершенно здоров. — Но можно так сделать, что внутри вы будете совершенно здоровы, а снаружи — полная картина проделанной операции. Но только т-с-с — это секрет изобретателя. Не присвойте его себе. Леонид тихо засмеялся, многозначительно глядя на Шокарева. — И дорого это будет стоить? — осторожно спросил Шокарев. — Споемся. Я человек покладистый, а ваш отец денег на это не пожалеет, я надеюсь. Шокарев не ответил. Потом вдруг сказал: — Арестовали цыгана Девлетку, а он выдал Елисея. — Выдал? Что значит выдал? У человека аппендицит. Его отправили в Симферополь на операцию. А тут — «выдал». Должна же быть какая-нибудь логика? Как вы скажете? — Цыган выдал и то, что Леся был в Красной гвардии. — С ума сошел ваш цыган! Леська служил все это время в театре «Гротеск». Можно будет разыскать этот театр, если он по эту сторону фронта… — Я думаю… — грустно сказал Володя, — я думаю, Лесе нужно бежать за границу. В Крыму его под землей найдут. Крым невелик. «Володя… Милый…» — подумал Леська и рванулся было к двери, но тут услышал голос Андрона: — Сколько раз я говорил Леське, чтобы он не якшался с этой шпаной! Тоже мне революционеры! Меня за шхуну осуждают, а сами катакомбы захватили. А какая тут разница? Что катакомбы, что шхуна — один черт! — Ничего бедный Андрон не понял, — прошептал Леська, прислушиваясь к разговору с бьющимся сердцем. — Но как же это негодяй Девлетка мог меня выдать? Только вчера со мной обнимался… — Ну так как же? — спросил Володя. — Сможете его перебросить в Румынию, Болгарию или Турцию? — А что он там будет делать? С голоду пухнуть? Там своих безработных как собак нерезаных. — Что же будет? — А что бог даст, то и будет. Володя понял, что ему не доверяют, и тут же попрощался. Леонид проводил его до ворот и по дороге продолжал говорить на свою излюбленную тему: — Операция чепуховая. Все равно что ногти стричь. Я делаю всего-навсего надрез кожи от мечевой кости чуть пониже пупка, а потом зашиваю. Остается впечатление, будто проделана очень серьезная операция, а на самом деле… Рентген, конечно, сразу же обнаружит фальшь, но где же вы видели, чтобы на призывном пункте коновалы применяли рентген? — Гениально! — улыбаясь, сказал Володя. — То-то и оно! А самую операцию я произведу в одной из наших кабинок. Стены покрою белой масляной краской. Все будет, как говорят медики, lege artis. А цена с вас небольшая: всего три тысячи. В Одессе я брал по пяти. Когда Леонид вернулся, план был уже составлен: пароход «Чехов» сегодня снимается с якоря; взять Леську с собой в Одессу Андрон не сможет: на пароходе имеется комендант, который регистрирует всех пассажиров. Но, к счастью, комендант страдает морской болезнью, и как только корабль трогается, он тут же бежит в свою каюту. Поэтому в десять вечера дедушка вывозит Леську на шаланде и зажигает на ней фонарь. «Чехов» убавляет ход, подходит и сбрасывает веревочный трап. Леська взбирается на борт. Дальше у Тарханкутского маяка «Чехов» останавливается, лодка увозит Леську на берег, и он с письмом от капитана Волкова идет к смотрителю, который поможет ему пробраться в Севастополь. — Отлично! — согласился Леонид. — Пятьсот рублей он от меня получит. — Керенскими? — поинтересовался Андрон. — Нет, конечно, но и не царскими. — Какими же? — «Колокольчиками». — Ну, это ничего. С Леськой все было сделано lege artis. Боцман с «Чехова» увидел огонек шаланды, умерил ход и сбросил трап. Шаланда ударилась тупым носом о борт, и темный силуэт юноши взобрался на корабль, как обезьяна. «Чехов» снова дал полный. Не доходя четырех миль до маяка, пароход остановился на траверзе деревни Караджа. Пассажиры уже спали, но комендант вышел на палубу и спросил вахтенного матроса, зачем стали. — Воду возьмем, — ответил вахтенный. — А почему не взяли в Евпатории? — В Евпатории вода известковая. От ней животы болят. Спустили шлюпку. В нее сели боцман, матрос и юнга. — Анкерчики давай! — скомандовал боцман. Комендант видел, что с лодки приняли три узких и длинных бочонка. Потом она отчалила. Как лодка возвратилась, комендант не видел: пошел спать. А юнга побрел вдоль низкого берега к маяку. Идти было легко. Но трудно было видеть уходящие огни парохода. «Чехов» шел в дымном дыхании вод, перед ним вспорхнула чайка, и Леська, наверное, подумал о провале первой ее постановки. Нет, думал он не об этом. Андрон… Может, никогда больше не увидимся? Если удастся из Севастополя пробраться в Турцию — это оторвет его от России на всю жизнь. И таким одиночеством охватило Леську… Ему показалось, будто забросили его куда-то на Луну, отрезав от теплой родной земли, от бабушки Евдокии, от Петропалыча, от Гульнары — ото всего, что он успел полюбить всем сердцем за свою короткую жизнь.* * *
Тарханкутский маяк — белая круглая башня, обнесенная каменной оградой, — стоял саженях в пятнадцати от берега. За оградой Леська увидел три небольших домика и кое-какие темные строения, очевидно кладовые. Он подошел к наиболее приветливому из домиков и постучал в окошко. Залаяла собака. Занавеска отодвинулась, и к стеклу приникла старушечья голова. — Кто такой? — Скажите, пожалуйста, это квартира Попова? — Ну да, а в чем дело? — Я от капитана Волкова. — А-а… Сейчас. На Леську сначала выбежал белый-белый шпиц, потом белая старуха, потом такая же белая женщина помоложе. Когда Леську ввели в комнату, он увидел белого-белого старика, склонившегося над шахматами и держащего в руках газету с этюдом. — От Волкова, — сказала старуха. — А чем он может сие доказать? — спросил старик, не подымая головы. — У меня к вам письмо от него. Старик взглянул на Леську поверх очков, нетерпеливо вскрыл конверт и, все еще думая о шахматах, пробежал глазами листок. — Ну, что ж. Милости просим. Располагайтесь. Меня зовут Автономом Иванычем, одну старушку — Верой Павловной, другую — Автономовной Елисаветой, а третью, собачку тоесть, — просто Люська. Женщины, накормите гостя! Старик снова углубился в шахматы, пронес белого офицера по всей диагонали, ответил на это ходом коня и, подумав, громко сказал: «Иодидио!» Старуха № 1 поставила на стол блюдо свиного холодца, блюдце с маринованными огурцами и фруктовую вазу с теплым картофелем. — Извините, — сказала № 1, улыбаясь своими бивнями. — У нас разносолов нет, зато все свое, домашнее: и картофель, и огурцы, и даже подсвинок. Старик между тем правой рукой сразил офицером коня, а левой смял другим конем офицера. — Ян Полуян! — объявил он торжественно. Старушка № 2 улыбнулась Леське менее вставными, но не менее слоновыми клыками и сказала: — Не смущайтесь! Папа время от времени произносит какое-нибудь диковинное слово, чаще всего фамилию, но это ровно ничего не значит. Леська кивнул головой. Он любил бывать в незнакомых семействах: в каждом доме обязательно что-нибудь свое, не такое, как у других, а в целом все это — жизнь.* * *
Леська вступил на берег. «Ну вот, — подумал он. — Я в Севастополе. Снять номер не смею, пропуска в этот военный город у меня нет. Интересно, как я выйду из положения?» Он по-детски подумал о чуде, вспомнил о китайце Ван Ли и успокоился. «Человек не пропадает» — это он усвоил крепко. Леська шел по городу. Каждый поворот, каждое здание напоминало о знаменитой обороне против англо-франко-сардинской коалиции. Каждый камень звучал о геройстве русских моряков. Но вот пришло время — и снова на рейде, как победитель, стоит французский крейсер. Чего стоит кровь предков, о которых кричат все эти памятники, монументы, братские кладбища, названия улиц с наименованием бастионов? Но все-таки надо было где-нибудь обосноваться: весь день ходить — не выход, да и можно привлечь к себе внимание белогвардейцев: почему такой здоровяк не на фронте? И вдруг… Нет, он не встретил своего друга, не нашел на земле пропуска или хотя бы денег. Он увидел над узкою дверью какого-то невзрачного двухэтажного домика вывеску: «Адвентисты седьмого дня». Леська вспомнил Устина Яковлевича и постучался. Открыл ему смахивающий на моржа, тучный, бритоголовый дядя, одетый в белую и длинную, как саван, рубаху. — Кого надо? — Здесь живут адвентисты? — Здесь молельня. — А вы проповедник? — Сторож я. А что? — Адвентист? — Ну да. — Я тоже адвентист. — И что же с этого? — А то, что мне негде жить и я хочу остановиться у вас. — У нас не гостиница. — Ах, вот как адвентист отвечает адвентисту! Хорошее же у вас представление о христианстве! — Да ведь негде у нас: мы вчетвером в одной комнате. — Я могу и в молельне. — Не полагается в молельне: еще клопов разведешь. Да ты сам откуда будешь? Что за человек? — А вы впустите сперва, а потом и спрашивайте. Леська отодвинул моржа в сторону и взлетел по лестнице на второй этаж. — Постой, постой… Ты куда? Как смеешь? Сторож, отдуваясь и хрипя, подымался за Леськой. Леська вошел в молельню. Это была большая, грубо выбеленная комната с кафедрой и семью рядами скамей. «Суровый народ адвентисты», — подумал Леська. Из двери, ведущей в соседнюю комнату, вышла женщина с двумя детьми. — Здравствуйте! — сказал Леська. Женщина не ответила. Детишки в испуге спрятались за ее спиной и выглядывали оттуда со страхом и любопытством. Между тем морж наконец добрался до Леськи. Булькая и переливаясь, как испорченная шарманка, он подошел к Леське и схватил его за грудки. — Я тебя сейчас со всех ступенек… — Женщина! — сказал спокойно Леська. — Если этот человек порвет на мне рубаху, он потеряет место. Что это за адвентизм — избивать прихожан? — Отпусти его, Пшенишный, — сказала женщина. — Да откуда же я знаю, что он прихожанин? Я его никогда и в глаза не видел. — А может, он агитатор? — сказал мальчик. Женщина восхищенно засмеялась: — Умен, как поп Семен. — Я из Евпатории. От Устина Яковлевича Комарова. — Не знаю никакого Яковлевича. Да и почему это я должен верить? Чем докажешь? — Чем? Ну, спою вам адвентистские песни. — Пой! Пшенишный присел на скамью и, подбоченясь, приготовился слушать, точно профессор консерватории. Леська откашлялся и не своим голосом запел псалом, который слышал от Устина Яковлевича:22
Каждый день как с бою добыт! Когда Бредихин очутился на улице и за ним закрылись ворота тюрьмы, он вспомнил, что керенки его остались в кордегардии. Но лучше умереть от голода, чем вернуться в тюрьму и требовать денег. Жизнь его даже в самом ближайшем будущем была неясной, но Леська испытывал сладостное ощущение. Несмотря на всю грязь, какая царила в тюрьме, ему казалось, будто он вышел на воздух из горячей бани, где его крепко обдавали парным веником. Шел он почему-то походкой Артура: почти на цыпочках. Рядом с ним и навстречу — нарядная толпа. Кровли и пищи не было. Но были девятнадцать лет… У мола стоял итальянский пароход. Грузчики, надев на голову полумешок, отрезанный так, что он превращался в капюшон, выносили из трюма на берег небольшие тюки сахару. Леська пристроился к ним, поднялся по трапу, подставил спину, получил тюк и легко снес его вниз. Тюк весил всего-навсего пуда четыре. Но тут к Елисею подошел человек в солдатской шинели без погон и хлястика. — Извиняюсь, господин, здесь работает профсоюз грузчиков. — Ну и что? — Разве вы не знаете? В Севастополе безработица, поэтому на погрузку допускаются только члены профсоюза, да и то в очередь: кушать каждому нужно. — А мне не нужно? Их уже окружили грузчики. — А вы кто такой будете? — А вам не все равно? Человек. — Все мы человеки. А родители у вас есть? — У меня и деньги есть, но они остались в тюрьме, а я за ними, хоть головой в прорубь, не пойду. — Понятно… Никто не спросил, за что Леська сидел. Каждый понимал, что счастливые не сидят. — Ну, что ж, ребята, — сказала шинель. — Надо помочь товарищу. Допустим его на один день? — Допустим! — Давай допустим! — Только ты, парень, возьми вот такой мешок, а то через час от тебя только лохмотья останутся. Елисей надел капюшон и снова пристроился к очереди. Мешки были нетяжелы, но сахар, мелкий и крепкий, выпирал из тюков, как еж, и страшно царапал плечи. Поработали до перекура. Грузчики сели в кружок и принялись есть, кто чего захватил из дому. Леська деликатно отошел в сторону и присел у каких-то бочек. Вскоре к нему подошел человек в шинели. — Товарищ! Пообедайте с нами. Ничего особенного не обещаю, но червячка заморить сможете. Леська подошел к артели. На газетке лежала Леськина порция: таранька, луковица и кусок серого хлеба. — С миру по нитке — голому веревка! — пошутил человек в шинели. Все засмеялись. Леська смущенно взял луковицу, снова отошел в сторону и тихонько заплакал. Потом, всхлипывая, стал есть. Грузчики помолчали, затем заговорили об итальянском сахаре, какой он, сука, «вредный»: всю спину сжег. К вечеру Леська получил расчет, попрощался со всеми за руку и пошел. Пройдя десяток шагов, обернулся: грузчики молча глядели ему вслед. Леська направился на почту и дал Леониду телеграмму: «Хочу вернуться тчк казенный дом разрешает телеграфируй востребования Елисей». Придя затем на базар, где все уже было закрыто, Леська вошел в харчевню. Есть хотелось зверски: эта таранька только разожгла аппетит. А тут еще работа! Разделив четыре керенки пополам, он позвал хозяина и показал ему две бумажки: — Дайте мне все, что можно съесть на эти деньги. Хозяин, толстый рябой мужчина, поглядел на него с удивлением: — Тут не так много. — Так вот вы и дайте мне что подешевле, но побольше. — Шашлык не получится, — грустно сказал хозяин. — Как хотите. Мне бы только чтоб сытно. — Сытно будет. Хозяин принес два чурека, блюдце лобио с чесночным соусом и полбутылки пива завода «Енни». Холодная фасоль показалась Леське амброзией. Потом на столе появился глиняный горшок с дымящимся харчо. Это действительно очень сытное блюдо: пшена столько, что ложка стоймя стояла, и довольно много костей с обрывками баранины. Когда Леська насытился, он взял меню и подсчитал убытки. — Хозяин, а хозяин! — Да, дорогой? — Вам не стыдно обирать голодного человека? — Зачем обирать? Ты хорошо покушал. — У нас в Евпатории все татары очень честные люди. А вы, наверное, не из Евпатории? — Приходи утром завтракать. — Вот это другой разговор. Леська улыбнулся ему и вышел. — Хороший парень, — сказал хозяин жене. — Очень хороший. Особенно доволенбыл хозяин тем, что Леська не угадал в нем грузина. Ночлег Елисей решил устроить под какой-нибудь лодкой. В Евпатории это было бы очень просто. Он пошел на пляж, завернув по дороге на Исторический бульвар. Гуляющие, как всегда, толпились на главной площадке, но в одной из аллей, по которой Леська решил прогуляться перед сном, со всех сторон слышались зазывные возгласы: — Ваня — любовь! Ваня — любовь! Леська шарахнулся в сторону и вскоре очутился на пляже. Найдя подходящую лодку, он нырнул под нее, сжался в калачик и начал уже задремывать. Но Севастополь — не Евпатория. Это город военный, насыщенный патрулями. Леська едва успел заснуть, как его осветил фонариком какой-то усач. — А ну вылазь! — В чем дело? — Документы! Из тюрьмы вышел? Евпатория? За что сидел? — Это вас не касается. Меня освободили, значит, было недоразумение. — Гм… Понятно… Только спать под лодкой у нас не разрешается. — А где же я буду спать? — Можно в участке. — Ну, нет! — засмеялся Леська, не очень, однако, весело. — Только не это. Он пошел на Графскую пристань, присел на ступеньках и, прислонившись к стене, засунул руки в рукава. Но другой усач поднял его, просмотрел документы и объяснил, что в Севастополе на улице спать не полагается. Леська снова побрел в торговую гавань, где, как он знал, стояло большое отхожее место. Вошел в отделение «Для женщин» (там чище), примостился в уголке и быстро заснул. Глубокой ночью в уборную залетели две фифы. Зрелище спящего Леськи до того напугало одну из них, что она завизжала, точно впервые в жизни увидала одетого мужчину. — Смотри, Нинця: у нас пьяный! — Да не пьяный, — сказала другая, чуть постарше. — Бездомный. Пьяный бы разлегся, а этот только прикорнул. Вон под головой пиджак. — Надо его выгнать. Эй, ты! Пижон! — Не трогай его. Пусть спит. Но Леська уже очнулся. — Извините, — сказал он тихо, надел бушлат и вышел. Та, которую звали Ниццей, побежала за ним. — Послушайте! Вам негде ночевать? — Негде. — Пойдемте ко мне. — Денег нет. — Не нужно денег. Я по-человечески. Леська покорно пошел за ней. Нина привела его в какую-то довольно обширную кухню. Угол в ней отделен занавеской. За ней кровать. Ничуть не стесняясь Леськи, женщина стянула через голову платье, потом сбросила комбинашку, расстегнула резинки, сняла чулки, лифчик и, голая, юркнула под одеяло. Леська никогда не видел раздевающейся женщины. Его начала бить дрожь. — Ну? Что же ты? Маленький? Ныряй сюда. Леська задул свечку, разделся и лег рядом. Женщина повернулась к нему спиной. Для начала Леська тихонько погладил острое, как у девочки, плечико. Она отвела его руку: — Э, нет! Это нет! Это — мое ремесло. — А если бы деньги? — Это мое ремесло. Ты-то чем занимаешься? — Я студент, — соврал Леська. — Можешь ты сейчас зубрить арифметику или там географию? Вот и я так же. Леська затих. Еще затемно он встал и выскользнул на улицу, чтобы не встречаться с Ниной. «Какой чудесный народ люди! — думал он. — Почему сжалилась надо мной эта женщина? Почему пожалели грузчики? Ведь они сами нищие, а нищета, говорят, ожесточает». Так он пришел на базар, где у харчевни уже толпился народ. Когда хозяин открыл дверь, Леська хлынул вместе со всеми. — Узнаете меня? — спросил он хозяина. — А как же? Сейчас, сейчас. За Леськиным столиком сидели три каких-то торговца. Один, веселый и пышный, сказал Леське, подмигнув: — Спросите хозяина, какой он национальности. — Татарин, конечно. Чего спрашивать? — Нет, вы все-таки спросите. Минут через десять хозяин принес на подносе четыре чурека и четыре тарелки хаши — супа с требухой. — Все! — сказал он Леське. — Больше сдачи не будет. — Ну, что ж. Спасибо и на этом. Между прочим, какой вы национальности? Рябой хозяин покосился на веселого торговца и, запинаясь, сказал: — Я… армянин… — Э, кацо! Зачем неправду говоришь? Ты ведь грузин. — Ну и что? Я вижу, господин не разбирается в кавказских народах, а я такой некрасивый! Пусть думает, что я армянин. В гавань Леська уже, конечно, не пошел: нельзя же быть свинтусом. Но деньги все-таки заработать нужно? Леська направился в пролетарскую часть города. Мужчины сейчас на войне, рабочие руки могут пригодиться, а он готов работать за похлебку: дров наколоть, погрузить что-нибудь, — мало ли что. Но полдня хождения ничего не дали: все дрова наколоты и все тяжести перенесены. Усталый, измученный, Леська заглянул, наконец, в большой двор, застроенный в старинной итальянской манере: двухъярусные строения с длинным общим балконом вместо коридора спускали со второго этажа длинные двухпалубные лестницы, на которых, как правило, сидели кошки и старухи. Леська набрался духу и вошел. Подойдя к старухе с седой бородкой, он спросил: — У вас есть кто-нибудь на войне? — А тебе что? — Я могу нагадать вам так, что вы увидите его сегодня во сне. — Иди, иди. Я каждый день вижу его во сне! — Жаль. Я бы взял недорого: одну керенку. — Иди, ищи дураков. Ступай. Керенка — это двадцать рублей. Бутылка молока. — В чем дело? — спросила другая старуха, в отличие от первой усатая. — Да вот гадальщика черт принес. Шляются тут всякие. — А про что он гадает? — Про что? За одну керенку выдаст тебя замуж за генерал-губернатора. — А ну, а ну, мальчик, поди-ка сюда. Ты и вправду гадаешь? — Гадаю. — А как? По картам? — Нет, по руке. — Ну-ка, погадай. Бедняки крепко держат копейку. Не всегда потратят ее даже на необходимое. Но гаданье?.. Кто не надеется на лучшее? Кто не живет мечтами? Леська раскрыл старушечью ладонь и стал вспоминать все, чему его учила цыганка Настя. — Жить будете долго. Денег у родителей не было, у вас чуть-чуть побольше, но тоже не густо. — Верно, — сказала старушка. — Догадаться нетрудно. — Человек вы хороший, добрый, муж с вами ругался, но, в общем, любил вас. Да вас и нельзя не любить. А сами вы сначала любили совсем другого человека. — Правильно! Скажи на милость! — Есть у вас и талантец. Небольшой, но есть. Только вы его не развили. Вы что, поете? — Нет. Белошвейка я. И хорошая. Второй такой во всем городе нет. Про талант это ты правду сказал, а насчет того, что не развила, — неправду. Ну, еще что скажешь? — А что старухе много рассказывать? — ворчливо отозвалась бородатая. — Какое у тебя будущее? Крест да ограда. Это и я угадать могу. — Я могу так загадать, — сказал Леська, — что вы увидите во сне любимого человека. — Что ж. Это хорошо. Леська взял в обе ладони бабусину руку. — Скажите мне на ухо, как его имя? — А зачем шепотом? — отозвалась бородатая. — Все знают: Валька ее зовут. Внучка ее. — Беленькая? Черненькая? — Рыжая! — снова объявила бородачка. — Сколько лет? — шепотом спросил Леська. Бородатая не расслышала. — Четырнадцать, — тихонько сказала усатенькая. — Веснушки есть? — Есть. — Много? — Хватит на всех! — засмеялась бабушка. Леська отпустил ее руку. — Сегодня же ночью Валюша вам приснится. — Валюша? — Да, да. — Как это он хорошо сказал: «Валюша». А мы все «Валька» да «Валька». Бабуся задрала верхнюю юбку, из кармана нижней вынула керенку и подала ее Леське. Так. Бутылка молока в кармане. Живем! — А теперь мне погадай, — не глядя прокаркала старуха-бородач. — Ага! Разобрало! — захихикала усатенькая. — Не твое дело, старая! Через пять минут у Леськи уже была обширная клиентура. Несчастный парень потел, стараясь говорить разное, но как-то так получалось, что все бабушки выходили замуж не за тех, кого любили. Это поражало всех. — Марфа! — закричала одна из старух молодой женщине, которая вышла на балкон узнать, по которому делу шум. — Марфа! Давай сюды! Тут парень ворожит. Ух, как верно! Пока Леська расправлялся со старухами и богател на глазах, женщина спустилась со второго этажа. За ней ковыляла девочка лет четырех. Женщина постояла, послушала, потом сказала: — Не верю я во все это, но все-таки — чем черт не шутит? Леська взял ее большую руку в свои и с холодком под грудью почувствовал, какая она живая, женская рука. — На кого гадаете? Женщина поднесла губы к его уху и шепнула: — Андерс! При этом она нечаянно коснулась кончиком носа его уха. — Муж? — вздрогнув, спросил Леська. — Да, — шепнула она. — Брюнет? Блондин? — продолжал спрашивать Леська, обмирая от ее шепота. — Блондин. — Сколько ему лет? — Тридцать два. Он не поднял глаз на эту женщину, хотя она и подала ему дне керенки. Нет, грузчики и за неделю столько не зарабатывали. Есть же на свете удачные профессии! Хоть стыдненько, да сытненько. Поужинал Леська роскошно: заказал шашлык с почкой и стакан молодого вина. Потом сбегал на почту. — Телеграмма Бредихину есть? — Есть. Слава богу. Денег на проезд хватит — дело в шляпе. Леська вскрыл депешу и прочитал: «ни коем случае не приезжай галахов спохватился деньги перевожу леонид». Что ж теперь делать? Как жить? Крым невелик — из-под земли достанут. Опять приходится думать о Турции… И вдруг его мощно потянуло к тем бабушкам, которым он вчера нагадал сны. Получилось ли что-нибудь из этого гаданья? Сегодня как раз воскресенье: все дома. Сидят, наверное, опять на своих лестницах вперемежку с котами. Ноги сами принесли Леську к заветному двору. Он приоткрыл калитку: старухи и кошки на местах. — А! — закричала одна старуха, больше других похожая на бабу-ягу. — Вот он, голубчик! Вот он, сукин кот! А ну-ка, верни обратно керенку, а то я тебя кочергой, жулик ты этакий. — А что, собственно, случилось? — Он еще спрашивает! Я за что заплатила тебе керенку? За то, чтобы увидеть во сне Лешку. А кого увидела? Тебя, дурака. Ну-ужен ты мне? — Верно! И я видела. Отдавай обратно керенку. Леська полез в карман и стал возвращать керенки. — А вы? — спросил он бабушку, которая должна была увидеть Валюшу. — Тоже ко мне в претензии? — Да что я? — засмеялась бабушка. — Я и вовсе глаз не сомкнула: у меня бессонница. — А я видела своего Николку, — удовлетворенно сказала старуха с бородой. — Спасибо, мальчик. Уж так утешил! На балконе второго этажа стояла Марфа с девочкой и молча глядела на него сверху. — А вы тоже видели вместо мужа меня? — Да. — Значит, и вам нужно вернуть деньги? — Зачем? Вам они нужнее. — Нет, нет. Возьмите! Завтра я получу от брата. Он взбежал на балкон и протянул ей две керенки. — Я действительно во сне видела вас, но это было не так уж неприятно, — сказала она, смеясь, и отвела Леськину руку. Тут Леська впервые взглянул на нее в упор: ему показалось, что где-то он ее видел. — Мы с вами нигде не встречались? — спросил он. — Нет, откуда же? — Но мне почему-то ваше лицо очень знакомо. Она засмеялась. Женщины всегда смеются, когда не знают, что ответить. — Вы знаете, — сказал вдруг Леська. — Мне негде ночевать. Если бы вы позволили… Мне никакой постели не нужно! В тюрьме я спал на полу. А этот бушлат под голову… Ну, хоть на один-два дня, пока деньги придут. Женщина поглядела на него внимательно и чуть-чуть принахмурилась. — А кто вы такой? — Я гимназист восьмого класса евпаторийской гимназии. Был арестован по недоразумению, теперь освобожден. Вот мой документ. Леська дрожащими пальцами вытащил из портмоне бумажку военно-следственной комиссии. — Я должна посоветоваться с мамой. Леська остался на балконе с девочкой. — Как тебя зовут? — спросила она. — Леся. А тебя? — Лидль. — Лидия? — Нет. Лидль, Лидль, Лидль! — завела она, точно звенела колокольчиком. — А ты кто такой? Капитан? — Нет. — А будешь капитаном? — Не уверен. А ты кем будешь, когда вырастешь? — Если я вырасту девочкой, то буду докторшей, а если мальчиком, то обязательно капитаном. Вышла мать, за ней старуха, лицо которой было таким же белым, как и волосы. Она зорко оглядела Елисея и, ничего не сказав, вернулась в комнату. Марфа пошла за ней. Потом возвратилась. — А приставать ко мне не будете? — Что вы, что вы! Как вы можете так думать? — Кто вас знает? Мужчина! Леську пригласили в комнату. Один угол занимала в ней плита, за плитой стояла кровать, судя по обилию подушек, очевидно, старушкина. В глубине — другая кровать, и против нее — кушетка. Леська снял бушлат и хотел повесить его на гвоздик. — Нет, нет! — улыбаясь, сказала Марфа. — Вот вам палка — выбейте его хорошенько на балконе. Леська послушно вышел на балкон и стал работать палкой. Пыль от бушлата поднялась необычайная. — Лидль! — раздался голос матери. — Поди сюда. После работы над бушлатом Леську заставили мыться. Старуха поставила на табуретку таз и налила в него теплой воды. Когда Леська стал разоблачаться, Марфа, взяв Лидль за ручку, вышла с ней на балкон. Помыв голову, Леська подошел к зеркалу, чтобы причесаться, и вдруг увидел на тумбочке точно такую же шкатулку с сиреной, что у его бабушки. Он приоткрыл ее: в ней лежали какие-то квитанции. — Откуда у вас эта шкатулка? — Что? — спросила старуха, приложив к уху ладонь. — Я говорю: шкатулка эта откуда? — Не помню, — сухо ответила старуха. Когда Марфа вернулась, Леська взглянул на нее пронзительно и увидел вздернутые у висков веки, вздернутый рот, подбородок с ямкой. — Вас зовут… Ундина? — спросил он по-детски. — Нет, Марта. Марта Спарре. — Но ведь это вы на картинке? Я вас видел в Евпатории. Десять лет назад. Там представлял вас публике один дядька с деревянной ногой. — Это был мой отчим. Обедали молча. Леська не спускал глаз с Ундины, она же перестала улыбаться и старалась не глядеть на Леську. Какие удивительные встречи бывают в жизни! И вообще какая удивительная вещь сама жизнь! Вот он столкнулся с настоящей русалкой и живет у нее в комнате. Он видел ее когда-то полуобнаженной, с чудесным рыбьим хвостом. Такой ее не видел, наверное, даже собственный муж. Какое же счастье выпало сегодня Леське! Слезы подступили ему под самое горло, но он выругал себя мысленно и сдержался. «Проклятая контузия! Как будто ничего особенного, но нервы ни к черту!» Вечером, хотя Леська и протестовал, ему постелили на кушетке. Бабушка улеглась у печки, Лидль спала на кровати против Леськи. — Отвернитесь. Леська отвернулся, но по стуку туфель, по шуршанию платья пытался догадаться, что Марта делает. Наконец кровать заскрипела, Марта глубоко вздохнула и затихла. — Можно повернуться? — Зачем? — Я не привык спать на правом борту. — На борту… — засмеялась Марта. Она лежала в ночной сорочке, прикрывшись одеялом до пояса и положив голову на сложенные руки. Руки до плеч обнажены. Волосы распущены. При жалком свете розового ночника она снова казалась русалкой. А может быть, Марта распустила волосы нарочно, чтобы — возвратить себе облик русалки? Леська взбудоражил в ней давно заглохшие воспоминания… — Ундина… — сказал Елисей хриплым шепотом, не думая о том, что говорит. — Я хочу вам открыться… Когда я увидел вас в этом балагане, я запомнил вас на долгие годы, может быть на всю жизнь. Вы — моя первая любовь. Пусть детская, — от этого она только сильней. Вы понимаете, что значит для меня наша сегодняшняя встреча? У нас дома тоже есть такая шкатулка. Бабушка держит в ней иголки и нитки. Как ни странно, она уцелела от пожара. — Не нужно… — лениво сказала Марта. — Я — холодная латышка, и всем этим меня не пронять. — Ну зачем вы так? Я, конечно, не ребенок, я уже много видел, многое испытал, но все же я гимназист. А вы разговариваете со мной как с бывалым мужчиной. Честное слово, я не такой. Марта молчала. — Ундина… У меня никогда не было игрушек. Это развило во мне страшную фантазию. Я играл в те предметы, которые видел на вывесках: золотой крендель над кондитерской, омар во фраке, нарисованный на стекле рыбной лавки, медная труба музыкального магазина. И вдруг сирена. Это была уже не игрушка, но из того же мира. Это живое, загадочное, небывалое я пронес как великое богатство в моей убогой жизни. Иногда я писал вам письма: напишу, сверну в трубочку, засуну в бутылку, закупорю — и брошу в волны. Однажды мы с дедом поймали ночью в море что-то большое, сильное, похожее силуэтом на женщину. Мне хотелось верить, что это вы. Черноморская сирена! Вам не смешно? — Нет. Что же это было? — Белуга, конечно, — тихо засмеялся Леська. Но Марта не смеялась. Марта слушала этого странного юношу с необычным волнением. Он ничего от нее не хотел. Он только раскрывал свою душу пламенным признанием, таким пронзительным, как вопль. Марта знала, что она хороша. У нее нет отбою от поклонников. Всё это солидные люди, некоторые из них хотят даже на ней жениться. Но только сейчас, в жарком бреду мальчика, она впервые столкнулась с поэзией любви. Именно столкнулась. Это ощущалось как удар электрического тока. — Ундина… — бормотал Леська, чтобы убедиться, что это она. — Ундина… — Поди ко мне, — взволнованно сказала Марта. Леська кинулся перед ней на колени. Марта взяла его голову в руки и нежно поцеловала в глаза. — А теперь уходи. Слышишь? Завтра ты уйдешь и никогда больше к нам не вернешься. Я хочу вспоминать тебя таким, какой ты сейчас.23
В конце концов Леське удалось снять угол в квартире супругов Лагутиных. Глава семьи, Андрей, молодой человек лет тридцати, был высоким интеллигентом: он служил кассиром на железной дороге. Жена его, Степанида, — пролетарий: работала в доке на ковочной машине. Когда они ссорились, — а ссорились они постоянно, — Лагутин презрительно кричал ей: — Кузнечиха! И она плакала. Андрей считал, что у Стеши много недостатков. Например, он в своей холостяцкой жизни привык, приходя с должности, как есть, в одежде, валиться на постель. Родители Андрея не видели в этом ничего плохого. Но молодая жена недовольным тоном замечала ему, что это нехорошо: кровать чистая, а он… Хоть бы пиджак снял. Андрей с досады вставал, садился за стол, нервно закуривал и бросал спичку на пол. Стеша говорила, что не может подбирать за ним каждую спичку. Андрей говорил, что не его вина, если в доме нет пепельницы. Стеша говорила, что пепельница вон она — на подоконнике. Слово за слово — Андрей нахлобучивал шляпу и бежал на улицу, где его понимают. Стеша накидывала на плечи платок и сбегала к подружке. Часа через два возвращалась, а супруг уже готов: свинья свиньей. Вскоре она приучила мужа к опрятности, но выглядело это очень своеобразно: — И что это у тебя всюду окурки валяются? — спрашивает Андрей. — Да ведь не мои же окурки — твои. — Все равно — пол должен быть чистым. — Ну и подметай его. — Еще что? Это бабье дело. — Бабье? А быть штамповщицей на ковочной машине тоже бабье дело? Слово за слово. Утром ушли на работу не прощаясь. Днем встретились — не поздоровались. Так проходит дня три-четыре. Но вдруг муж вспоминает, что в конце концов жена — тоже женщина. Он просит прощения. Они целуются. Иногда — и без всякого прощения. А через день-другой что-нибудь опять. Стеша купила себе туфли, а Андрей как раз собирался на эти деньги послать в деревню валенки про запас. Был такой случай. Андрей пришел со службы раньше Степаниды. Он метался по комнате, по кухне, стучал по плите сковородками, но ничего не предпринимал. Стеша явилась поздно — черная, обессиленная. Поздоровавшись, она направилась к рукомойнику. — Вот видите, Леся? Я пришел, умирая с голоду, а эта женщина вместо того, чтобы меня накормить, думает только о том, чтобы выглядеть покрасивше. Стеша уставилась на него, не находя слов. Но вместо нее заговорил Елисей: — А вы что? Птенчик, которого надо кормить из клювика? Она работает так же, как и вы. Даже тяжелей. Она кузнец! Женщина кузнец! Это ценить надо. Но допустим, что вы на равных правах. Так почему же она должна согревать для вас обед, а не вы для нее? Вы ведь пришли раньше! Стеша, не ожидавшая заступничества, заплакала слабыми слезами до предела уставшего человека. — Ах, так? Вы за нее держите? По-ни-маю. Значит, что она ради вас кидается к рукомойнику? Так-так… заметим.. — Не говорите глупостей! — Но-но! Только без хамежа! А то я тебя вышвырну отсюда за шиворот. Леська «шиворота» не испугался, но очень боялся быть вышвырнутым. Он спрятал самолюбие в карман, сел у окна и принялся читать газету. Супруги обедали молча. Вдруг Андрей сказал: — Сегодня из Симферополя в специальном поезде прибыло все крымское правительство во главе с Соломоном Крымом. Ему никто не ответил. — Это значит, — добавил Андрей, — что к Симферополю подходят красные войска. — Так вы из-за этого нервничаете? — А вы как думаете? Они всю жизнь перевернут кверху дном. — А вам чего бояться? Вы кто? Буржуи? — При чем тут буржуи? Порядка не будет. — А сейчас есть порядок? — Как видите. По крайней мере никаких таких художеств. — По-вашему, это порядок. А вот на Крым идут семьдесят губерний. Значит, они не согласны с таким порядком? Андрей робко взглянул на Леську и промолчал. Молчала и Стеша, обиженная на супруга так, что ей было не до политики. — В кино пойдешь? — сухо спросил Андрей через некоторое время. — Нет, — отрезала Стеша. — Ради бога, Стеша! — сказал Леська. — Ради бога, пойдите с ним в кино! Я прошу вас. — Зачем? — Вы так часто ссоритесь друг с другом… Мне грустно это видеть. Стеша взглянула на него благодарными глазами, а Андрей мрачно опустил веки. В кино они все же пошли. Когда вернулись, нашли на столе прекрасный ужин: банка фаршированного перца, яичница с колбасой, три бутылки пива и коробочка шоколадных конфет. Супруги пришли в необычайный восторг. — После кино всегда ужасно хочется есть, — сказала Стеша. — А мне пить! — сказал Андрей. Елисей разлил пиво по стаканам и поднял свой. — Вино пьют за людей, а пиво за лошадей. Я пью свой стакан за то, чтобы у всех у нас было лошадиное здоровье! Андрей посыпал солью свое пиво и отхлебнул сразу половину стакана. — Леся, а где же ваши вещи? — спросила вдруг Стеша. — Ведь не может же быть, чтобы один бушлат. Леська рассказал им всю историю с Пшенишным. — Так вы пойдите и потребуйте вещи обратно, — раздраженно заявил Андрей. — Он не имеет права. — Не могу. Так же как вернуться в тюрьму за деньгами не могу. На следующий день, когда Андрей пришел с работы, Леська уже подогрел для него обед и на свои деньги купил водки. Андрей кинулся его обнимать. — Вот на ком должен был бы я жениться! Вечером пришла Стеша. Увидев накрытый стол и подогретый обед, она удивилась. Но еще больше поразило ее то, что, по словам Елисея, это сделал… муж. — Где ты была так долго? — спросил Андрей. — Отобрала у Пшенишного Лесины вещи, — сказала она. — Костюм ваш в целости, только надо его разгладить: он страшно измят. Леська был тронут до слез. — Только, пожалуйста, не вздумайте гладить. Я это сделаю сам. Вы покажите, где у вас утюг. — Хорошо, — сказала Стеша и села за стол. Андрей прислуживал ей, точно официант. Ночью Стеша разгладила Леськин пиджак, брюки и рубашку «апаш». Теперь Елисей шел по улице аккуратный, чистенький, элегантный.* * *
— …Елисей! Ты? — Боже мой! Володя?! — Как видишь. — Что ты делаешь в Севастополе? — Что все, то и я. Здесь теперь много наших. Бегут в Турцию. — И ты? — Нет, подымай выше: я в Италию. Папа уже в Генуе, а я сопровождаю пшеницу вон на том транспорте. Леська увидел на рейде пароход «Синеус». О Леське Володя не спрашивал: очевидно, все знал. — Какое счастье, что ты не был на «Карамбе»! — сказал Леська. — Да. Сам не знаю, почему они меня не пригласили. — Долго жить будешь. — Хочешь, Леся, поедем со мной в Геную! Папа тебя любит и будет тебе рад. А когда большевиков отгонят, мы снова вернемся в Евпаторию. — А если не отгонят? — Отгонят! Ну что ты! Вся Европа против них. Вон и дредноут «Франс» вошел в севастопольскую бухту. А не отгонят — ты все равно сможешь вернуться, большевики тебя примут: как же — рыбак. А зато побываешь за границей. Когда еще тебе посчастливится ее увидеть? Леська заколебался. Италия… — Вон наша лодка стоит, — продолжал Шокарев. — Давай поедем на пароход. Надо же познакомить тебя с капитаном. — А как же заграничный паспорт? — Чудак ты! Твой паспорт нужно предъявить мне, как владельцу фрахта, а я у тебя документа не спрашиваю. Леська сел в лодку и вдел весла в уключины. Володя отвязал канат. Леська тихо и задумчиво греб к «Синеусу». Володя не мешал его раздумью. В кают-компании, угощая мальчиков обедом, капитан сказал: — Вон видите на рейде турецкое судно «Трапезунд»? — Видим. — На нем живет крымское правительство. — Драпают? — Ага. Но дело не в этом. Правительство присвоило себе весь золотой запас крымских банков, а полковник Труссон отобрал этот запас в свою пользу. Все хотят нажиться на революции. — А большевики отберут золото у Труссона, — сказал Леська. — Не успеют. — Значит, бедняга Соломон Самуилович окончательно обеднел? — Ну, о нем не беспокойтесь. Старик давно предвидел, что ему царствовать недолго, и потихоньку отправлял в Париж на свое имя целые коллекции старинных вин из Массандры. Вы понимаете, какой у него там капитал? — Вот мерзавец! — воскликнул Леська. — А по-моему, молодец! — захохотал капитан. — Неужели вы могли бы это сделать? — удивился Леська. — Нет, конечно, — сказал капитан и сделал серьезное лицо. Вечером, снова пригласив юношей в кают-компанию, капитан сказал печальным тоном: — Вот и Евпатория сдалась. — Когда? — Вчера. Двенадцатого апреля. — Значит, надо как можно скорее сняться с якоря, — сказал Володя. — Мой товарищ тоже с нами поедет. — Пожалуйста. Но сняться в ближайшее время не удастся. — Почему? — Грузчики забастовали. — Как забастовали? Но ведь в Севастополе безработица. — Тем не менее. — Не понимаю. Тогда заплатите им вдвое, втрое! — Не поможет. Тут забастовка политическая: они против того, чтобы из Крыма вывозили хлеб за границу. Это, конечно, красные мутят. — Какой же выход? — Выход найдем. Дадим взятку начальнику гарнизона, и он вышлет на погрузку целый батальон солдат. Но такие дела в два счета не делаются. Нужно время. Через четыре дня «Синеус» пришвартовался к молу, и солдаты начали погрузку. Леська сбегал к Лагутиным за вещами. Когда он вошел, супруги сидели на стульях друг против друга и препирались: — А ты чего? — А ты чего? — А ты чего? Они исчерпали весь свой словарь и бранились, умирая от усталости. Леська забрал чемодан и бушлат. — До свиданья, дорогие! Уезжаю черт знает куда! Вспоминайте обо мне, а я-то вас никогда не забуду. Леська расцеловал Стешу и крепко поцеловал Андрея. После его ухода супруги сидели чуть-чуть растерянные. — Какой симпатичный парень, правда, Андрюша? — Правда, Стеша. — Чай будем пить? — Будем. — А может быть, хочешь какао? — А откуда у нас какао? — От Елисея остались шоколадные конфеты. Я их настругаю, вот и какао. Леська вернулся на корабль. Старший помощник уступил юношам свою каюту, и они уже не сходили на берег. О «Карамбе» больше не было речи: евпаторийцы не признавали сантиментов. Но по тому, с какой нежностью Володя относился к Леське, было ясно, кого он потерял в Артуре, Юке и Ульке. С утра у лебедки стоял Елисей и записывал мешки, потом его сменял Володя, который не умел вставать рано, потом опять приходил Елисей, — так каждые два часа. Двадцатого апреля, когда пришел на смену Володя, Леська сказал: — Сбегаю на приморский бульвар и обратно. Ничего? — Сбегай. Пожалуйста. Леська сбегал. По дороге он предался приятным мечтам: вот он приезжает в Геную, поступает на работу к Шокареву, изучает итальянский язык, потом приезжает и Милан и записывается хористом в театр «La Scala». Примут же его в хористы с таким голосом! А когда станет знаменитым, вернется в Россию. Где он будет петь на родине? В санкт-петербургском или московском театре, но уж обязательно приедет на гастроли в Евпаторию. То-то будет сенсация! На бульваре у моря сидела девушка в белом. Она сидела так же неподвижно, как когда-то у ручья в саду Умер-бея. — Гульнара! — Леся? — И ты в Турцию? — Да. А ты тоже туда? — Нет. Я в Италию. — А я в Турцию. — Замуж выходить? За принца? — Неизвестно. Где-то близко за горизонтом раздалось басовое ворчание грома. — Гульнара! Сейчас совершается огромный шаг в нашей жизни, понимаешь? Может быть, мы с тобой никогда больше не увидимся. Так вот я хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя! Больше всех на свете. Ты самый дорогой для меня человек в мире! Я хочу, чтобы ты это помнила! — Хорошо, — сказала Гульнара. Ворчание за горизонтом длилось слишком долго, чтобы казаться громом. Это была артиллерия. Леська тихонько взял Гульнарины руки в свои и поцеловал сначала одну, потом другую. — Спасибо, — сказала Гульнара. Леська пошел в город, умирая от горя. Еще одна беда свалилась на его голову. Была мечта всей жизни, пусть несбыточная, но все же. Больше ее не будет. Нельзя же мечтать о мертвых или о вышедших замуж за турецких принцев… До Леськи донеслись какие-то возбужденные крики, возгласы, обрывки песен. Он побежал к ним. По главной улице военным строем шли французские матросы с кораблей «Жан Бар» и «Франс». Они пели «Интернационал». Встречные белогвардейцы, не понимая, что происходит, ныряли в подворотни и срывали с себя погоны. Впереди демонстрации в берете с помпоном шел матрос, которого все называли Жорж. Время от времени он поднимал руку и кричал: «Vive la revolution!» И моряки кричали вслед за ним: — A bas Clemanceau! Навстречу французским матросам вышла делегация профсоюза металлистов с красным знаменем. Жорж принял древко из рук русского рабочего и понес вперед, размахивая им, как факелом. Леська примкнул к демонстрации и тоже кричал лозунги на русском и французском. Он шел, точно плыл в теплом течении. Он чувствовал революцию своей родной стихией и забыл про все свои беды. Только бы это могучее единство! Эта чудесная дружба народов всех стран! На Большой Морской с балкона какого-то дома демонстрацию приветствовал на французском языке кто-то из подпольщиков. Значит, большевики сочли возможным выступить! Но на углу Хрулевского спуска морякам и рабочим преградили путь отряд сенегальцев и полурота греков. Негры стояли, блистая лакированной чернотой лиц и белизной своих огромных белков. Странно было видеть эту экзотику одетой в зеленоватое сукно и застегнутой на все пуговицы французской пехоты вместо бурнусов, которые представлял себе Леська. Полковник Труссон выехал вперед на броневике и обратился к повстанцам с речью. Как и все парижане, он обладал большим ораторским даром. Словно читая стихи, полковник то подымал свои фразы до патетики, то снижал их до шепота. Насколько Леська мог понять, полковник говорил о культуре Европы, которую хотят растоптать русские дикари. Говорил он горячо, даже пламенно. Но под конец очень спокойно потребовал, чтобы французы вернулись на свои суда. От его спокойствия повеяло железом. И это было сильнее всей речи. Но тут на броневик взобрался матрос Жорж. Низенький, но необычайно широкоплечий, он обаянием всего своего народного облика сразу же затмил фигуру Труссона, хотя достигал полковнику всего лишь до плеча. — Мы, французские граждане, — закричал он, — присланы сюда разгромить революцию. Но мы внуки парижских коммунаров и не позволим душить коммуну в России! То, что не удалось нашим дедам, может удаться сегодня русским товарищам. Сенегальцы, огонь! — хладнокровно скомандовал Труссон. Произошло чудо: сенегальцы безмолвствовали. Черные утверждали свою дружбу с красными. Демонстрация разразилась аплодисментами: — Vive les peuple noirs! Но теперь выступили греки. Маленький офицерик выбежал перед своей полуротой, что-то чирикнул — и по народу ударили пули. Демонстрация вздрогнула, сначала пыталась что-то объяснить криком, но греки стреляли — и люди бросились в переулки. Леська подхватил какого-то раненого рабочего и пронес его на спине с полквартала, но по дороге почувствовал, что бедняга стал необычайно тяжел. Елисей опустил труп на землю. При этом из кармана мертвеца выпал браунинг. Схватив оружие, Леська бросился в порт на «Синеус». Тот уже снова стоял на рейде, но юнга ждал Бредихина в ялике у самого берега и отвез его на пароход. — Где ты пропадал? — накинулся на Леську Шокарев. — Красные захватили Малахов курган. Мы сейчас же снимемся. — Извини, Володя, но я с тобой не поеду. — Почему? — Не могу бросить революцию. — А кому ты там нужен? — Не знаю… Не в этом дело… Ты не поймешь. И вдруг его осенила идея: — Вот что: я запрещаю тебе увозить пшеницу в Геную! — Ты с ума сошел? — Это теперь народное достояние. И ты не смеешь. — Сумасшедший! Да я тебя сейчас же арестую! — Ты этого не сделаешь, Володя. Если ты человек, если только ты действительно человек, а не сын миллионера, отдай добровольно революции эту твою пшеницу. — Ты понимаешь, чего ты требуешь? С чем же я приеду к отцу? — Ты к нему не приедешь. Мы вернемся в Евпаторию и приведем туда этот транспорт с хлебом. Представляешь, как народ будет благодарен тебе за этот подарок? Володя! Я всегда тебя уважал. Я понимаю, что требую от тебя героического поступка. Но я знаю, от кого я это требую! — Но ведь капитан не согласится. — Капитан? А это мы сейчас выясним. — И не подумаю идти на Евпаторию, — заявил капитан. — Там большевики. Они тут же реквизируют это судно. — Но ведь это судно не ваше. А вы хотите, воспользовавшись революцией, присвоить его себе? Уйти куда-нибудь в Австралию, на край света, и жить себе там припеваючи? Леська выбежал на палубу и дал в воздух три выстрела. — В чем дело? — крикнул боцман. — Свистать всех наверх! — Это может приказать мне только капитан. Но на выстрелы уже сбежались матросы, кочегары, кок и юнга. — Товарищи! Мой друг Владимир Шокарев, владелец этой пшеницы, принял решение: не увозить ее иностранцам, а подарить евпаторийскому пролетариату. Правильное ли это решение? — Правильно! — загремели моряки и замахали поднятыми руками. — Молодец, Володя! — Ура! — Согласны ли идти на Евпаторию? — спросил Леська. — Согласны, согласны! — Но, кажется, капитан против? — Повесить капитана! — Почему против? Я не против! Что вы, что вы! Володя стоял бледный, вздрагивающий, но твердый. Он подошел к Елисею и при всех крепко пожал ему руку.24
Когда «Синеус» бросил якорь в евпаторийской бухте, было еще рано, но уже припекало. Леське не терпелось вступить на родной берег. Он стоял у борта и прежде всего поискал глазами виллу Булатовых, где никого уже не было, кроме, пожалуй, одной старухи; затем перевел взгляд на район Пересыпи, где стоял домик, в котором тоже никого уже не было, кроме старухи. Но вот спустили ялик. Бредихин сел за весла. Шокарев у руля. Юноши взяли курс на пристань «Русского общества». Поднявшись наверх, друзья, не сговариваясь, направились в сквер и уселись на скамье у моря, под городскими часами, которые остановились. Перед ними качалась на якорьке «Карамба». — Зачем она тут стоит? — спросил Елисей. — Ее надо вытащить и поставить в каком-нибудь сарае. — А кто это сделает? Хозяев-то нет. — А мы с тобой? Кто строил ее, тот и хозяин. Помолчали. Каждый из них думал о судьбе погибших на этой яхте. Леська позавидовал вещам: они не так легко гибнут, как люди, и ничего не помнят… Прошло, вероятно, довольно много времени, судя по тому, что через сквер просеменил татарчонок с криком: — Су-чи! Он нес на плече большой графин толстого стекла, завязанный чистой марлей, а внутри качалась тяжелая, как зеркало, вода со льдом и ломтиками лимона. — Улан! Ке мунда! — крикнул Леська. Татарчонок ополоснул стакан той же драгоценной влагой и налил Леське. — Какая власть у нас в Евпатории? — спросил Леська. — Не знаю. Советский. — А кто именно в ревкоме? — Не знаю. Девятка. В высоком приморском здании, где прежде была гостиница «Бориваж», а теперь заседал ревком, за большим письменным столом, поставленным в холле, дежурил Дмитрий Ильич. К нему мог войти каждый, сесть и слушать дела, которые приходится решать. Иногда слушатели вмешивались в беседу и давали советы, чаще всего дельные: ибо в эту комнату приходили люди серьезные — им было что сказать. Елисей и Володя тихонько вошли и уселись от стола поодаль. Ульянов не обратил на них внимания: он разговаривал с греческим послом Попандопуло. Посол требовал, чтобы греческим подданным разрешили выезд в Грецию. Ульянов разрешил. Но посол требовал далее, чтобы их выпустили со всем имуществом, а этого ревком разрешить не мог. — Господии Попандопуло! Рыбаки в Грецию не поедут! — громко сказал Хамбика, уличный торговец креветками. — Кефаль из Греции идет сюда. Какой же рыбак отсюда уедет? Другой разговор — богачи. У них золото и бриллианты. Они могут увезти даже целую церковь. Ульянов повернул к нему голову. — Правильно, товарищ. Они все могут. Кстати, вы тут давно сидите. У вас ко мне дело? — Нет. Просто интерес имею. Хожу сюда как в театр. — Понимаю, — задумчиво сказал Дмитрий Ильич и вдруг увидел его роскошные лохмотья. Он тут же вырвал листок из блокнота и набросал несколько фраз. Елисей напряженно глядел на Дмитрия Ильича, стараясь в его чертах угадать облик Ленина. — Вот. Возьмите, товарищ, — сказал Ульянов. — Отнесите в военкомат, получите там обмундирование. — Я не нищий! — гордо ответил Хамбика. — От буржуазии можешь подарков не принимать, — произнес Елисей, — но это тебе дарит пролетариат. Теперь Ульянов взглянул на Бредихина. — Здравствуйте, Дмитрий Ильич! Узнаете меня? — Кажется, знакомы, — улыбнулся Ульянов. — Вы тоже ко мне? — По всей вероятности. Мой товарищ — вот он сидит, Володя Шокарев — привел из белого Севастополя пароход пшеницы в дар евпаторскому населению. — Шокарев? Сын мультимиллионера? — Володя, знакомься. — Вот видите, — обратился Ульянов к Попандопуло. — Не об этих ли выходцах из обреченных классов писал в «Коммунистическом манифесте» Маркс? В маленьком масштабе этот юноша — граф Мирабо! Леська глядел, слушал и думал: «Вот оно, народное вече». Действительно, это была та первозданная демократия, к которой издревле стремится человечество. — Между прочим, — сказал Попандопуло Володе, — в вашей квартире находится комиссариат просвещения. Оттуда вывезены все картины, ковры, зеркала, люстры, даже рояль. — Все это будет возвращено, — сухо сказал Ульянов и снова обратился к Шокареву: — Когда можно будет приступить к разгрузке? — Когда угодно. Только укажите, куда вы намерены ссыпать зерно. — Понятия не имею, — сознался Ульянов. — Если хотите, я мог бы предоставить вам хлебный амбар моего отца на Катлык-базаре. — Спасибо, — растроганно сказал Дмитрий Ильич, тряся Володину руку. — Спасибо вам, дорогой, от имени рабочего класса. На улице Леська горячо обнял Володю. — Ты великий человек, Володька! Тебя вполне можно принять в партию. В гимназии, куда они пришли, бытовал один Галахов. Он работал за сторожа и за директора. Директор был в Константинополе, а сторож получил повышение: он стал комендантом бани. Галахов объяснил, что учения в этом сезоне больше не предвидится, а восьмиклассникам выдают аттестаты в комиссариате народного просвещения. — Бежим в комиссариат! — сказал Шокарев. — Погоди. Скажите, Лев Львович, участвовал я в отряде «Красная каска» или нет? — А как вам хочется? Я человек беспартийный. — Тьфу! — сказал Леська. — Пошли. На даче Бредихиных только что позавтракали, и самовар был еще теплым. Бабушка, дедушка и Леонид усадили Леську и Володю за стол. — Ревком ведет себя очень умно, — сказал Леонид. — Он занимается только делами первостепенной важности, а мелочишки предоставляет времени. — Например? — спросил Володя. — Ну, например, все сапожные, портновские мастерские, кузницы, харчевни, бакалейные магазины, не говоря уже о базарах, — все остается в нетронутом виде. — А что в тронутом? — Сельское хозяйство. Маленькие деревушки они сплачивают в так называемые совхозы, то есть коммуны. Это очень остроумно: вместо карликовых наделов — латифундии, но государственные, а не частные. — А как это происходит? Ведь наделы-то крестьянские! Мужики и восстать могут. — Могут, но почему-то не восстают. — «Почему-то»… — Но, разумеется, идет и обратный процесс: мужики захватывают имения и делят землю между собой. — Вот это гораздо естественнее! — захохотал Леська. — А вы не знаете, Леонид, что с нашей «экономией»? — Это «Монай», что ли? — «Монай». — Чего не знаю, того не знаю. — А кто ведает этими делами? — Наркомзем, конечно. Когда Леська и Володя вышли из дачи и направились в комиссариатпросвещения, Володя остановил по дороге какого-то прохожего: — Скажите, пожалуйста, где находится наркомзем? — В здании земской управы. — Бывшей земской управы, — поправил Леська. — Бывшей и будущей, — сказал прохожий и ушел, не оборачиваясь. — Сволочь! — крикнул ему вдогонку Елисей и, обернувшись к Шокареву: — А зачем тебе наркомзем? Володя слегка покраснел и сказал, запинаясь: — Хочу… предложить… образовать из нашей экономии… совхоз. Леська остановился и пристально вгляделся в друга. — А ты действительно великий человек. Быть тебе председателем Крымского правительства, если ваши вернутся. Володя смущенно засмеялся. — Для этого не надо быть великим. Двери в квартиру Шокаревых были раскрыты настежь. Публика входила и выходила толпами. И так же, как у Дмитрия Ильича, любой гражданин беспрепятственно проходил к комиссару и мог наблюдать воочию всю его работу. Комиссар принимал в небольшой комнате, которая когда-то была Володиной детской, а потом библиотекой. Комиссар Самсон Гринбах в шинели Огневой дивизии, с красными «разговорами» поперек груди, весело взглянул на вошедших. — Авелла! — приветствовал он их. — Вот неожиданные гости! А мне говорили, Шокарев, что тебя видели в Италии. — Там видели моего отца, товарищ Гринбах, — улыбаясь, сказал Володя. Володя подарил Евпатории пароход пшеницы, — загремел Леська, чтобы сразу же обрубить узел. — Как! Этот «Синеус», который стоит на рейде, это ваше судно? — Наше! — закричал Леська. Все засмеялись. — Поражен! Истинно поражен! Чего только не делает с людьми революция! Он пригласил юношей сесть и вообще был необычайно любезен — просто не похож на того Гринбаха, которого Леська наблюдал под Перекопом. — За аттестатами пришли? — Именно. — А как у вас с отметками? — Двоек нет, — заявил Леська. — У тебя-то нет, а как дела у Володи? — И у него нет. — Отлично. Гринбах позвонил в ручной колокольчик, в который обычно звонил отец Шокарева, когда бывал болен. — Свяжитесь с гимназией и, если у этих сорванцов все отметки не ниже троек, выдайте им аттестаты за моей подписью. — Ну вот, граф Мирабо… — сказал Елисей, грустно вздохнув. — Юность кончилась…Часть II
1
Университет был большим, а город маленьким. Он как бы тонул в университете. Студентов в крымской столице насчитывалось великое множество, поэтому все ленивые гимназисты получили репетиторов, а все некрасивые девушки — женихов. Но на Бредихина не хватило ни дурнушек, ни лентяев, и голодал он зверски. Есть в Симферополе церковь Петра и Павла, вокруг которой кружатся уютные одноэтажные домики, образующие площадь. Пейзаж этот напоминает станицы по рекам Терек и Сунжа, разница только в том, что станица из дерева, а петропавловская площадь из камня. В одном из каменных домиков и поселился Бредихин. Весной 1919 года Красная Армия очистила от англо-французов всю территорию Крыма. Но на Керченском полуострове под прикрытием иностранного флота сошлись четыре офицерские дивизии: Алексеевская, Корниловская, Марковская и кубанская Карательная. Им удалось высадить десант между Феодосией и Коктебелем. Эта операция была частью общего наступления генерала Деникина. Из опасения попасть в «клещи» Красная Армия вынуждена была оставить Таврию и укрепиться на Каховском плацдарме. Вот почему соседом Елисея по квартире оказался белогвардейский прапорщик Кавун. Хозяин квартиры Аким Васильевич Беспрозванный, совершенно белый, но с косыми черными бровями, низкорослый пышный красавец старик, сдавал комнаты в наем и этим жил. Обитал он на кухне, спальню занимал Бредихин, а столовую — прапор. Хозяин изредка приглашал своих постояльцев на чашку чая, угощал их бутербродами с луком и рассказывал о своей многострадальной жизни. — Понимаете? Я получил образование в Сорбонне. Философ из меня не вышел. Получился провинциальный газетчик. Вот мне уже за шестьдесят, у меня больные ноги, а репортера, как волка, ноги кормят. Короче говоря, ничего не зарабатываю. Но я живу жизнью поэта! Переписываюсь с Бальмонтом, Брюсовым, Блоком, а когда Максимилиан Волошин приезжает из Коктебеля, он всегда останавливается у меня. Ах, Максимилиан Александрович… Если б вы его видели! Он так прекрасен, что Париж поставил мраморный бюст с его изображением в скверике против дома Эйфеля. Никто не знает, что это Волошин, все думают — фавн. А он и вправду фавн. Божок своего Коктебеля. Недаром скала Кара-Дага, вдающаяся в море, точная копия волошинского профиля. — А может быть, Волошин — копия скалы? — в порядке уточнения заметил, усмехаясь, Кавун. — Неправда! Человек значительнее камня. Просто скала предвидела появление Волошина. Старик на минуту задумался, потом произнес замогильным голосом: А я, поднявши руки к небу, Молюсь за тех и за других… — Вот и я такой же. Только я против тех и других. Оттого-то нас обоих не печатают ни белые, ни красные. Но я отнюдь не в отчаянье. Много ли поэту нужно? Пушкин писал: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит». Этих строк, заметьте, никогда не цитируют. Но вы только вдумайтесь: «хоть один»! Вполне достаточно для славы, которую не следует путать с популярностью. Популярность можно сделать любому, а слава рождается сама. Все свои стихи я посылаю Волошину — вот мой читатель. Тот самый пиит, о котором говорил Пушкин. — Но ведь жить-то на что-нибудь надо! — сказал прапорщик. — В том-то и дело. Поэтому неизменно пытаюсь что-нибудь напечатать. Но увы. Да вот как раз сегодня «Крымская почта» вернула мне стихотворение, которое для меня очень дорого… — Прочтите, Аким Васильич, — попросил Бредихин скорее из вежливости, чем из любопытства. — Wenn Sie wollen[6], — сказал Аким Васильевич почему-то по-немецки. Лев Толстой различал три вида старости: величественную, жалкую и омерзительную. Марсель Пруст присоединил четвертый вид: смешноватую. Именно такова старость Акима Васильевича. Хозяин встал. Он слишком благоговел перед поэзией, чтобы читать стихи сидя. — Без названия! — объявил он патетическим тенорком и вдруг прочитал стихотворение, которое ошеломило Бредихина:* * *
Голоса мужчин можно передать контрабасом и виолончелью, детские голоса хорошо ложатся на скрипку, но женский не имеет подобия в оркестре. Правда, Вагнер в «Тангейзере» отдал голос Венеры кларнету, но этим он только огрубил богиню: женский голос неповторим. Тем более этот, такой прозрачный, как стеклянный ключ в ложбинке. Леська отпрянул: дверь широко растворилась, и в сопровождении группы студентов вышла золото-рыжая женщина с длинными бровями и едва намечающимся вторым подбородком. Она? Неужели она? Елисей бросился к расписанию. Нашел предмет: «Семинар по уголовному процессу». Дальше шли дни, часы и фамилия: «приват-доцент Карсавина Алла Ярославна». Леська затосковал так, что даже забыл о голоде. Но все же спустился вниз с толпою студентов: ведь нужно было идти в редакцию «Крымской почты». Внизу, у самого входа, стоял человек с длинными волосами и усиками, подвинченными кверху. Он был похож на низенького Петра I и узенького Маркова II. Острым взглядом оценивал он студентов одного за другим и вдруг подошел к Елисею. — Художник Смирнов! — крикнул он так запальчиво, точно вызывал на дуэль. — Студент Бредихин. — Мне нужен натурщик. — К вашим услугам. — Вы когда-нибудь позировали? — Ого! Сколько раз! — Отлично. В таком случае приходите сегодня в три. Сможете? Пушкинская, двенадцать, студия Смирнова. — Аванса не прошу, но хотел бы для начала позавтракать, иначе, пожалуй, не выдержу, сказал Леська. — Неужели так подвели обстоятельства образа действия? — Представьте. — Кто бы мог подумать? — комически удивился художник и дал ему купюру в двадцать керенок. Леська опрометью кинулся в кафе «Чашка чая». Здесь было полно офицерья и дамочек всякого разбора. Кое-где зеленели студенческие тужурки с голубыми и синими петлицами, но Шокарева не было видно. Леська заказал сосиски с капустой и стакан черного кофе с лимоном. Хлеб подавался бесплатно, и Леська потребовал две порции. Белый он ел с сосисками, а черный, круто посолив, съел так. Из кафе Елисей пошел в редакцию. По дороге думал об Алле Ярославне. Теперь ему казалось, что ни одна женщина так не захватывала его сердца. Конечно, кроме Гульнары, но Гульнара в Турции и для него исчезла навеки. «Крымская почта» помещалась в затхлом подвале, где когда-то был овощной склад. Из всех даров земли больше других оставила по себе память квашеная капуста. Редакция в полном составе сидела за столами, далеко не всегда письменными, — эта роскошь предоставлялась только секретарю и Трецеку. — А, молодой человек! Забыл вашу фамилию. — Бредихин. — Вы пришли как раз вовремя. В Симферополь приехал и остановился в гостинице «Европа» известный искусствовед, некто Мейерхольд. — Тугендхольд! — поправил его секретарь. — Яков Александрович? Знаю его. — Какой молодец? Вы слышите, бандиты пера: человек только что вошел — и уже такие успехи. Смотрите и учитесь. Леське поручили взять интервью, но часы показывали уже половину третьего, и он побежал в студию Смирнова. Открыла ему горничная. — Вы к кому? — К художнику Смирнову. — Он сейчас занят? А вы по какому делу? — Я натурщик. — А-а! Войдите в эту комнату. Можете не стучаться: там ателье. Леська вошел и увидел человек десять учеников, которые сидели за маленькими мольбертами и писали обнаженную натуру. Натура эта спокойно сидела на эстраде, но, увидев Леську, вскрикнула и убежала за ширмы. — Что такое? В чем дело? — раздраженно закричал Смирнов. — Это мой знакомый, — прозвучал из-за ширмы девичий голосок. — Ну и что? Ваш знакомый — такой же натурщик, как и вы. Немедленно сядьте на место. — Не сяду. — Я требую, чтобы вы немедленно продолжали работу. Стыдиться надо уродства, а не красоты, а вы так прекрасны, что даже не смеете ходить в одежде. — Но ведь Леська — мой знакомый, — снова пролепетал голос, на этот раз очень жалобно. — Сие нас не интересует. Шелк на ширмах зашевелился, и на эстраду вышла обнаженная Муся Волкова. — Здравствуй… — сказала она Леське, глотая слезы. — А вы, студент, идите за ширмы и раздевайтесь до трусов. Когда девушка выйдет, вы войдете. И кстати, в следующий раз приходите в три, а не в без четверти три. Где-то часы пробили три. За ширмами на табурете лежало белье и платье Волковой. «Что могло случиться? — думал он. — Почему Муся пошла в натурщицы? Неужели у отца нет возможности посылать ей на жизнь?» — Юноша! Можете войти. Леська выступил из-за ширм, а Муся, низко склонив голову, пробежала мимо него и скрылась. Елисей занял место на стуле, нагретом ее теплом. Сердце его вздрогнуло, но ом тут же подумал об Алле Ярославне и сосредоточился на молодых бездарностях, которые принялись разделывать его под орех. «Зачем Смирнов с ними занимается? — наивно подумал Леська. — Неужели он не видит, что из них ничего не получится?» Минут через пять Муся вышла из-за ширм в элегантном сером костюме и, постукивая каблучками, быстро пошла к выходу. У дверей она оглянулась на Леську и, отчаянно кивнув ему головой, исчезла. «Кивнула все-таки», — удовлетворенно подумал Леська и тут же заставил себя вспомнить об Алле Ярославне: он не хотел ей изменять даже мысленно. Тугендхольда он не дождался. Сидел в вестибюле гостиницы часа два, но искусствоведа все не было. Черт его знает, где этот старик ходит. Елисей, который снова получил от художника двадцать керенок, опять пошел в кафе «Чашка чая», съел яичницу с ветчиной и две порции хлеба. Но сколько ни ел, а Шокарев все не попадался. Пойти в адресный стол? Но навестить Володю в его гнезде Леська не смел: отец, конечно, вернулся из Генуи, и неизвестно, как он отнесся к истории с пароходом «Синеус». Может, еще и выгонит взашей? К вечеру снова пошел в гостиницу «Европа». Тугендхольд лежал в постели: ему нездоровилось. Но Леську он принял и ответил на все вопросы: он думает поселиться в Симферополе до взятия Петрограда, он намерен издать книжку о Пикассо и прочитать ряд лекций по истории живописи. — А вы чем живете? В газете работаете? — Да. И, кроме того, я натурщик. — Вот как! Это с моей легкой руки? Где же вы подвизаетесь? — У художника Смирнова. — Смирнов? Гм… Не знаю такого. Боже мой! Леся! Вы у меня натурили целый месяц, а я вам не уплатил ни копейки. Вот. Пожалуйста. Возьмите. — Что вы, что вы, Яков Алексаныч… — Возьмите, иначе не смейте показываться мне на глаза. Тугендхольд сунул Леське сто керенок. — Вы заслужили большего, но у меня больше нет. Зато я подарю вам рисунок Пикассо. Не репродукцию, а рисунок. Дайте мне во-он ту папку. Это был портрет Тугендхольда, сделанный одним росчерком пера. Тугендхольда на портрете не было, но был превосходно разработанный план его лица. — Изумительно… — прошептал Леська и выбежал на улицу, прижимая к груди эту драгоценность. Трецеку интервью понравилось. Он похвалил Леську и пустил его материал в воскресный номер, приказав достать репродукцию с какого-нибудь пикассовского шедевра: газета даст клише. Много сил стоило Елисею не показывать свое сокровище, но Леська понял, что в этом разбойничьем гнезде он его обратно не получит: портрет с личной подписью Пикассо мог быть мгновенно реализован в любом комиссионном магазине. Когда деловая часть разговора была закончена, Леська попросил аванс. Это ужасно позабавило Трецека. — Эй, бандиты пера! — закричал он. — Смотрите, но не учитесь: человек принес первое интервью и уже требует денег. Дома Леська отдал остаток денег Беспрозванному: он не надеялся заработать что-нибудь существенное. Яичница разожгла аппетит, и Леська метался по комнате, как зверь в клетке. «Остается только стенку лизать!» — думал Леська. А потом задумался вот над чем: если он будет каждый день отрезать по ломтику, прапорщик спохватится. А что тогда? Скандал? Но Леська уже не мог пройти мимо сала. Мышь, знающая, что сало в мышеловке, все же тянется к нему. Голод сильнее воли. Он глядел в окно. Видел церковь Петра и Павла, вспомнил своего деда Петропалыча, и в конце концов не такую уж голодную жизнь в родном доме. В Евпатории трудно голодать: взял сачок, выехал на шаланде, наловил крабов, креветок, хамсы — вот и сыт. Правда, зимой хуже, но в рыбных лавках начиная с осени цены падают, и за гроши можно купить целый кулек маринованных пузанков или барабули с лавровым листом и шариками черного перца. А здесь?.. Просить Леонида о помощи Леська стеснялся, хотя на даче дела шли неплохо: отрезанная от России приезжая публика жила в кабинах круглый год. Им поставили железные печки — «буржуйки», и люди хоть и мерзли, но не замерзали. Пришел Беспрозванный и позвал Леську пить чай. Старик накупил целую груду колбасных обрезков, которые продавали нищим. Здесь попадалась и чайная, и кровяная, и ливерная. Леська никогда ничего подобного не ел. Настроение было превосходное. — Лукулл обедает у Лукулла, как говорил Дюма-пэр! — воскликнул Аким Васильевич. Опьянев от сытости, Леська рассказал об Алле Ярославне, начав историю от Севастополя. Старик неожиданно разволновался: — В том, что вы в нее влюбились, ничего удивительного. Даже если бы она была гораздо менее красива. Заметьте: мужчины очень часто влюбляются в сестер милосердия, которые за ними ухаживают. То же самое здесь: женщина вернула вам свободу! Надо быть животным, чтобы ее не полюбить. Теперь вопрос: как добиться взаимности? — Взаимности? Но я и не думаю об этом. — Глупости! Раз вы полюбили женщину, вы должны овладеть ею. Иначе это просто невежливо, дорогой. — Почему должен? — взволнованно спросил Леська, пропустив мимо ушей неуместный юмор Акима Васильевича. — Потому что в этом радость бытия! Полнота жизни. Вы обязаны быть счастливым, Елисей. Вдумаемся: как вы живете? Какие у вас утехи? Я — старик, но у меня стихи. Хоть это! Пусть их не печатают, но я их пишу, и пока пишу, у меня крылья! А вы? Без любви человек дряхлеет. Даже такой молодой, как вы. Тем более такой молодой, как вы! Елисей Бредихин должен обладать Аллой Ярославной, и я — тот человек, который ему в этом поможет… Леська с замиранием смотрел на Беспрозванного. Старец вдохновился, глаза его заблестели, он как-то даже постройнел и вырос. Он уже сам был влюблен в красавицу. — Аким Васильич… Милый… Ну о чем вы говорите? Кто она и кто я? Приват-доцент университета, жена какого-нибудь важного человека… и нищий студент. — Ничего не значит. Я о ней слышал: муж ее действительно большой человек — известный историк литературы профессор Абамелек-Лазарев. Но, во-первых, он старик вроде меня, а во-вторых… плохо, если у нее любовник… Я наведу справки. Доверьтесь мне. Все будет сделано абсолютно тактично. Леська зашелся нервным хохотком. — Ну, что вы такое говорите… — Я знаю, что говорю! Слушайте, Елисей. Вы сказали, она дала студентам задание: написать реферат о суде присяжных. Так? Но вы не напишете этого реферата. — И не получу зачета? — Черт с ним, с зачетом. Вы напишете ей письмо. — О чем? — О любви, конечно! Следующий день шел по следам вчерашнего: сначала ломтик сала, потом Тугендхольд, у которого удалось взять для газеты репродукцию с картины Пикассо «Нищие», затем Трецек и, наконец, в четверть четвертого дежурство у парадных дверей студии Смирнова. Действительно, вскоре на улицу в своем сером костюме вышла Муся Волкова. — Леся? — сказала она, слегка порозовев. — Ты опоздал на пятнадцать минут. Смирнов уже нервничает. Хорошо, хорошо. Успеется. Муся! Я хочу с тобой поговорить. Где и когда мы могли бы встретиться? — Ну, не знаю… — В шесть часов я буду ждать тебя в Семинарском саду. Придешь? — Может быть… И она ушла, позванивая по асфальту каблучками. Хотя гимназисты вызывали ее на балкон, как телку: «Мму-у-уся!» Муся была самой изящной девушкой Евпатории. Невозможно не заглядеться на ее походку — такую естественную и в то же время не то чтобы танцующую, но как бы приглашенную на танец. Может быть, Волкова несколько тонка, но лицо ее миловидно, а глаза просто необычайны: белые, уплывающие в голубую воду, как у черно-бурой лисицы. Странно, что он не замечал этого в Евпатории. Отсидев у Смирнова свои два часа, Леська побежал в кафе, не нашел Шокарева и умчался на свидание к Мусе. Было пять часов. Муся пришла в семь. Леська мужественно ждал. Когда она села рядом, он подумал, что глаза ее похожи не на черно-бурую лисицу, а на вещую птицу Гамаюн. — О чем ты хотел говорить со мной, Леся? Как я дошла до жизни такой? Хорошо. Скажу. Папа умер от тромба утром, а мама от разрыва сердца вечером. Я осталась одна. Что делать? Жить в квартире, даже в городе, где в один день скончались родители? Распродала все, что было, переехала сюда, поступила на филологический. Но деньги расползлись, а зарабатывать я не умею. Не на улицу же мне идти. Она замолчала и, вынув батистовый платочек, вытерла слезы. Потом немного успокоилась и сухо сказала: — Ты ведь не за этим меня позвал, правда? Ты увидел девушку без одежды и решил за ней поухаживать. Так вот: кто угодно, только не ты. — Почему? — Потому что ты видел меня без одежды. Леська содрогнулся: ведь это почти то же самое, что было с Васеной. — Я обещаю не ухаживать за тобой. Разве мы не можем быть просто товарищами? Позволь хоть повести тебя в цирк. Я получил задание «Крымской почты» описать первый день чемпионата борьбы, и мы можем сходить туда бесплатно. Неужели упустить такой случай? Волкова засмеялась. — Да, действительно. Раз уж бесплатно, то упускать нельзя. Так, значит, ты работаешь в газете? — Я берусь за всякую работу. — Хорошо. Пойдем. Все равно вечер сегодня потерян. Хоть я считаю борьбу совершенно некультурным спортом, но один раз посмотреть можно. По дороге Леська слегка поддерживал Мусю под локоть, когда они спускались с тротуара. Она была очень изящна, и Леська гордился тем, что шел с ней рядом. В цирке Елисей сидел чинно и объяснял девушке все топкости предстоящего зрелища. — Я подозреваю, — сказал он, читая программу, — что чемпион Турции Дауд Хайреддин-оглу, чемпион Румынии Деметреску и чемпион Богемии Марко Свобода — это просто наши крымские татары, молдаване и малороссы. Муся засмеялась. — Почему ты так думаешь? — Нюхом чую. Сначала публику развлекала клоунада. Рыжий-У-Ковра подошел к шталмейстеру и сказал: — Владимир Николаич, сколько у вас пальцев? — Пять. — А вот и нет: четыре. — Почему же четыре, когда пять? — Позвольте посчитаю. — Считай. Рыжий взял левую руку шталмейстера и, загибая за пальцем палец, начал громко считать: — Один! Раз! Два! Три! Четыре! Шталмейстер деревянно засмеялся и дал Рыжему затрещину. — Один лишний! — захохотал Рыжий и убежал за кулисы. На манеж выехала наездница. Жеребец иссиня-черной масти блистал, как ночное море. Наездница была в цилиндре, блиставшем, как ее лошадь. На девушке черный атласный колет, от пояса шел огромный шлейф, серебристо-серый с черной рябью, прикрывавший конский круп, как попоной. Ноги затянуты в телесное трико. Лаковые сапожки со шпорами довершали ее наряд. Конь сначала шел испанским шагом, потом под звуки польки перешел на мелкий аллюр, за ним последовала венгерка и, наконец, вальс. Наездница сидела неподвижно, точно она совсем не управляла своим великолепным животным. В этом заключался, очевидно, особый класс дрессировки. Шлейф лежал на коне твердо, словно огромный веер или распущенный павлиний хвост. Наездница сидела твердо. «Только бы не влюбиться! Только бы не влюбиться!» — с отчаянием думал Леська. Потом, пересилив себя, спросил: — Муся, ты хотела бы стать наездницей? — Она тебе нравится? — Очень. — Да, она эффектна. Такую увидишь только в цирке. Но если с ней заговорить, окажется, что она некультурна, как паровой утюг. Леська засмеялся. «Неужели ревнует?» — подумал он не без удовольствия. Но Муся не имела на Леську никаких видов; она была всего только женщиной: на всякий случай наездница ей не понравилась. Перед самым выходом борцов через всю арену в сопровождении директора прошел за кулисы полковник из контрразведки. Ослепительная сабля волочилась за ним по тырсе. В публике зашушукались. Вскоре сабля вернулась в свою ложу, и оркестр заиграл марш «Оружьем на солнце сверкая». Чемпионат вышел на арену. Арбитр в своем купеческом сюртуке начал представлять борцов. — Чемпион Турции Дауд Хайреддин-оглу! Двести один сантиметр! Аплодисменты. — Чемпион Румынии Деметреску! Аплодисменты. — Чемпион Богемии Марко Сватыно! Необычно тучный борец сделал шаг вперед. Но его встретили молчанием. Зааплодировал один полковник. — Ты поняла, что произошло? — Нет. — Полковник, очевидно, решил запретить фамилию «Свобода», и богемца тут же окрестили в «Сватыно». Публика поняла это и протестует молчанием. В перерыве Леська принес Мусе мороженого, а сам, извинившись, сбегал за кулисы взять интервью. Мишин, организатор чемпионата, он же арбитр его, рассказал сотруднику газеты всякую всячину. Но Леська в заключение как бы мимоходом заметил: — У вас великолепные ребята, но бороться они не умеют. — То есть как это не умеют? Чемпионы не умеют? — Поглядите сами: все сводится к переднему поясу. — А вы чего бы хотели? — Культуры спорта. Где «тур-де-тет»? Где «бра руле»? Где «обратный пояс»? — Откуда вы все это знаете? — Я ученик Ивана Максимыча. — Поддубного? — Да. — Самого Поддубного? Чего же вы молчали? — Так вот я и говорю. — Говорю… Кричать об этом надо! Напишите в вашем интервью: «Среди борцов — ученик, великого И. М. Поддубного…» Э… Вы кто, студент? — Студент. — «…студент Таврического университета, который будет бороться под именем „Студент Икс“». — Позвольте, но я еще не давал согласия… — Пишите, пишите: «Первая схватка с чемпионом Польши Яном Залесским состоится… э…» — Господин Мишин, вы сами берете меня на «передний пояс». Мишин засмеялся: — Деточка! Чего вы боитесь? Залесский ляжет под вами на 12-й минуте. — Да, но мы еще не договорились о гонораре. — Ну, какие пустяки! Сколько вы хотите? — Не знаю… Скажите сами. — Если будете делать сборы, получите триста керенок за вечер. Леська вернулся к Волковой, охваченный розовым туманом, как летом в шесть утра на берегу моря. — Если дунуть ноздрями в стакан с мороженым, — сказала Муся, — оттуда пахнёт на тебя ледяным ветерком. Это приятно. Так могла бы сказать и Гульнара. Леська взглянул на Мусю, и в душе его заныл больной зуб. Ночью он принес материал Трецеку, и тот снова его похвалил. — Только почему вы не догадались взять в цирке портрет этого студента? Вы понимаете, какая сенсация: студент местного университета — борец. А? Мальчишки будут хватать газету из рук. Завтра же чтобы мне портрет и биография! Дадим сорок строк. Даже пятьдесят. Но выжать деньги из Трецека было невозможно. — Дайте хотя бы на обед. — Еще что? Мне самому жрать нечего. — Но в таком случае… — Надо любить газету, молодой человек. Любить возвышенной, чистой, платонической любовью. Ее пульс, ее лихорадку, самый запах типографской краски. А деньги? За деньги всякий дурак может работать в газете. Дома Леська застал в своей комнате Акима Васильевича. Он сидел за письменным столом и заканчивал сонет. — Одну минуту… Вы меня зажгли этой вашей Аллой Ярославной… Я снова стал думать о любви, о Женщине с большой буквы. Вы понимаете,надеюсь? Это… это… Сейчас. Минутку. Посидите. Старик беспрерывно шарил по бумаге красным карандашом (стихи он всегда писал только красным карандашом). И вдруг загремел: Сонет!«Алла Ярославна! Я понимаю: в сравнении с Вами я ничтожество. Нищий студент. По позвольте мне хотя бы думать о Вас! Мечтать о Вас! Ничего больше! Только мечтать!»
2
Утром, наспех проглотив очередной ломтик сала и с ужасом убедившись, что оно основательно похудело, Елисей побежал к Мишину. — Сегодня у меня встреча с Залесским, а я голоден, как волк. — Аванс хотите, бедняжечка? — Ну да. Меня ветром качает. — Аванса принципиально не даю, но заправиться вам, конечно, необходимо. Позавтракаете вы у меня, а обедать пойдете со мной в гостиницу. — Но ведь это те же деньги. — Нет, не те же. Если я дам вам денег, еще неизвестно, как вы ими распорядитесь. Может быть, пойдете на базар играть с босяками в «три листика», а может быть, преподнесете своей милой букет роз. — О нет, что вы… — Да я-то откуда знаю? Днем Елисей пришел в студию с запозданием, чтобы не встречаться с Мусей. Потом обедал с Мишиным в ресторане. Мишин сам распоряжался меню. — Жидкого вы есть не будете. Зачем нам напузиваться всяким пойлом? Кельнер! Этому молодому человеку три раза бифштекс: один по-английски, другой по-гамбургски, третий по-деревенски. — А зачем три разных? — удивился Леська. — Для коллекции. Кельнер принес три бифштекса. — По-английски! — провозгласил он и подал мясо, истекающее горячей кровью. — По-гамбургски! Этот был залит яйцом. — А это по-деревенски? — спросил Леська, увидев третий, осыпанный жареным луком. — А как же? — сказал Мишин. — В деревне только такой и едят. «Занятный господин», — подумал Леська. Потом Леська лизал пломбир и пил апельсиновую воду. — Ну, как? Сыт? — Впервые за всю жизнь. — Отлично. Теперь до схватки ничего не есть. — Позвольте! Но ведь борьба начнется в двенадцатом часу! — Все равно. К бою надо выходить голодным. Во-первых, от этого легче сердцу! А во-вторых, злее будешь.* * *
Вечером в цирке полным-полно. Особенно много студентов. Вот заиграли марш из «Аиды», арбитр скомандовал: «Парад, алле!» — и на арену, построившись в затылок, вышел чемпионат. Он был очень разнообразен: на борцах — черные, красные, голубые, зеленые трико, у иного алая лента и самоварные медали. Один Леська шагал в своих трусиках, точно выбежал на пляж искупаться. Но светло-шоколадное его тело так блистательно отражало яркие лампионы, а неиспорченная мускулатура, играя, располагалась так пластично, что он казался наряднее всех. Пока гремел марш, Леська озаренно думал о том, что он сегодня же купит сала для прапорщика. Арбитр начал поименно представлять публике борцов. Каждого встречали хлопками. — Дауд Хайреддин-оглу (Турция)! Аплодисменты. Великан выступил на полшага вперед и поклонился. — Стецюра (Малороссия)! Шумные аплодисменты (в цирке было много украинцев). — Ян Залесский (Польша)! Аплодисменты. — Чемпион Богемии Марко Сватыно! — объявил, наконец, Мишин. — Не Сватыно, а Свобода! — крикнул кто-то из задних рядов. — Да здравствует Марко Свобода! — И вообще свобода! — подало голос верхотурье. — Да здравствует свобода! — ревела галерка. Слово «свобода» варьировалось на все лады. В конце концов цирк устроил идее свободы овацию, и Марко кланялся, прижимая руку к сердцу. Полковник делал вид, будто он так же глуп, как и сам Марко. Руки его в белых перчатках аплодировали вместе со всей публикой, не очень, правда, горячо, но все-таки. Елисея выпустили в третьей паре. Противник его, как было сказано в афише, чемпион Польши Ян Залесский. Оба знали, что Залесский обязан лечь на лопатки после первого перерыва, поэтому упоенно «продавали работу»: резвились на ковре, как дети. Здесь были «мосты», «пируэты», «тур-де-теты» — все, о чем Леська мечтал. На двенадцатой минуте неожиданно для себя Леська оказался победителем и под крики болельщиков торжественно удалился за кулисы. Здесь к нему подошел Шокарев. Володя! Дорогой! — искренне обрадовался Бредихин. — Я разыскиваю тебя целую неделю. — Но ты ведь мог узнать обо мне в адресном столе. — Мог, но боялся твоего отца. — Гм… Он, конечно, очень недоволен, но я ему объяснил, что благодаря «Синеусу» мы сохранили квартиру со всеми ценностями, амбар на Катлык-базаре, а главное — «Монай»: не будь там коммуны «Заря новой жизни», крестьяне сожгли бы усадьбу. В общем, подытожили, сбалансировали, и получилось, что игра стоит свеч. — Ну, вот видишь. Я очень рад. Пришла Муся Волкова. — О! И Володя здесь? Елисей попросил их подождать на конюшне и убежал в борцовскую раздевалку. Володя и Муся бродили вдоль лошадиных стойл и любовались самым красивым зверем на свете — конем. Особенно понравился им вороной жеребец «Бова Королевич». — Он так блестит, — сказала Муся, — что, глядясь в него, можно поправить прическу. Вскоре Елисей вышел к своим гостям, совершенно сияя от сознания, что у него триста керенок. Они вышли на улицу и направились в кафе «Чашка чая». За столиком Шокарев светски ухаживал за Мусей, но Леська держался безразлично. — Леся! — обратилась Муся к Бредихину. — Ты борешься в трусиках, и это выглядит не очень солидно. Все борцы как будто одеты, а ты словно голый. Тебе надо приобрести глухое трико. — Спасибо. Подумаю. — Только не черное, — сказал Шокарев. — Черное делает человека тоньше, а борец должен выглядеть как можно более мощным. — Да, да. Володя прав. Купи себе знаешь какое? — Красное? — Белое. Только белое. Это так благородно. — Все белое благородно? — Ну, не все, конечно, — засмеялась Муся. Чтобы переменить эту опасную тему, Шокарев заказал шампанское. Он поднял свой фужер и мягко сказал: — Гляжу я на вас, ребята, и думаю: какие мы все-таки уже взрослые. Сидим в чужом городе, пьем вино в двенадцатом часу ночи, и никто не загоняет спать. За что пьем? — За будущее! — сказал Елисей. — Отлично. — Хотя у каждого из нас свое будущее, но присоединяюсь, — сказала Муся и пригубила из фужера. — Но раз уж мы заговорили о будущем… Какие у вас идеалы? В чем смысл вашей жизни? Думали вы об этом? Ну, Лесю я понимаю: он сын рыбака и мечтает, конечно, о том, чтобы на свете не было — как это формулируется у большевиков? — «эксплуатации человека человеком». — Нет, мне этого мало. — А что же еще? — Я мечтаю о том времени, когда управлять людьми будут умы, а не посты. — А разве это возможно? — Не знаю. Но это моя мечта, и я в нее верю. — А ты, Володя, о чем мечтаешь? — А я мечтаю о том времени, когда Леська окончит юридический факультет и пойдет ко мне в управляющие. — На корню покупаешь? — засмеялся Леська. — А почему бы и нет? Ты человек проверенный. — В каком смысле? — В политическом. Ты много раз имел возможность уйти с большевиками, получить большой пост. Вот, например, Гринбах. Ему всего двадцать, а он уже комиссар Огненной дивизии. — Откуда ты знаешь? — В Осваге все знают. Кстати: Деникин взял Тулу, а Мамонтов кавалерийским рейдом прорвался к Тамбову. Он поднял бокал и выпил его до дна. — Так ты работаешь в Осваге? — спросил Елисей. — Работаю. И даже имею чин подпоручика. — Ого! Какая карьера для Владимира Шокарева! — засмеялась Муся. — Поздравляю, — глухо сказал Бредихин. — А зачем тебе это нужно, типус ты симбурдалитикус? — Сам не знаю, откровенно говоря. Все молодые люди что-то делают, над чем-то работают, имеют какой-то собственный заработок. Вот и мне захотелось. Помнишь, Елисей: когда вы, бывало, всей компанией шли в баню, я плелся за вами, хотя у нас в доме великолепная ванна с душем. — Помню, помню. Но баня все-таки не Осваг: за нее не расстреливают. — Расстреливают? — усмехнулся Шокарев. — Деникин взял Тулу. Будем танцевать отсюда. — Ну-ну, танцуй, танцуй. Муся повернулась к Елисею: — Почему ты не пришел в студию вовремя? Избегаешь меня? — А тебе не все равно? Муся не ответила. — Э, да вы ничего не пили! Обидно. Ну-ка, репетатум! — воскликнул Шокарев и снова налил шампанского в свой фужер. — Мальчики, пьем! — Как приятно, что ты меня тоже называешь мальчиком, — сказала Муся. — Почему приятно? — спросил Елисей. — Да так. Вероятно, каждой женщине хочется быть мужчиной. — Только не такой красивой женщине, как ты, — галантно отозвался Володя. Приятели чокнулись и выпили. На этот раз без тоста. Вышли из кафе на улицу. За всех заплатил Елисей, не позволив Шокареву даже вынуть бумажник. — Ладно! Сколько раз ты платил за меня, позволь уж и мне хоть один разочек. Двенадцати еще не было, — значит, магазины открыты. Леська, предоставив Шокареву проводить Волкову, начал прощаться. — Володя! — сказал он вдруг. — А почему бы тебе не жениться на Мусе? Она ведь такая прелесть. —; А почему не женишься ты? — А чем я буду ее кормить? — Одна сваха, — очень спокойно сказала Волкова, — одна сваха задумала выдать замуж дочь бедного портного за графа Потоцкого, но для этого девушке, которая была еврейкой, пришлось бы перейти в католичество. Сваха долго уговаривала родителей и наконец добилась согласия. «Половина дела сделана, — подумала сваха. — Теперь остается уговорить графа Потоцкого». — Извини, Муся, но мы ужасно пьяны. Елисей сбегал в магазин, купил большой кусок свиного сала и, придя домой, тут же заменил им кирпичишко господина прапорщика. В эту ночь спал он с великим наслаждением и чистой совестью, а утром, пригласив Акима Васильевича, задал пир. Поэт тоже не остался в долгу и притащил горчицу. Сытость предрасполагает к доверию и откровенности. Леська рассказал о Мусе Волковой. Старик насторожился. — Боюсь, как бы вы в нее не влюбились, Елисей. — Это исключено. — Заклинаю вас! Во-первых, вы не смеете соблазнять бедную девушку. А во-вторых, мы упустим Аллу Ярославну. В университете Леська подошел к приват-доценту Карсавиной. И опять в нем возникло ощущение, какого давно не было: точно это не он вручал свое ошалелое письмо, а кто-то другой. — Вот, — сказал Леська и положил конверт на кафедру. — Не густо, — засмеялась Алла Ярославна. Леська ничего не ответил и отошел. Он видел, как она повертела в руках конверт и, недоуменно поведя бровями, опустила его в портфель, как в почтовый ящик. «Что я сделал?! — подумал в ужасе Леська. — Боже мой, что я сделал? Это непоправимо!..» — Ну, что? Разыскал Шокарева? — спросил на улице Еремушкин. — Разыскал. Оказывается, он служит в Осваге. — Ну? Вот это здорово! Это ты молодец! Сказал он что-нибудь? — Говорит, что белые взяли Тулу. — Врет. А еще что? — А еще Мамонтов прорвался к Тамбову. — Это правда. — Слушай, Еремушкин. Когда тебе нужно, ты являешься в университет. А я куда пойду, если захочу тебя видеть? — Это вопрос, — раздумчиво сказал Еремушкин. — Это не так просто — дать явку. Но ты прав. Должен же ты меня информировать, если что срочное. Я сообщу своим, а дня через три-четыре заявлюсь сюда. За время отсутствия Еремушкина ничего особенного в Леськиной жизни как будто не произошло. Однажды прапорщик Кавун явился на кухню и, показывая сало и тряпочке, изумленно заговорил: — Лежало оно за ставней и разбухло. Но как!? Было два фунта, а теперь с гаком, а гаку тоже не меньше полфунтика. Чудеса! — Чем же это плохо? — спросил Аким Васильевич. — А черт его знает! Боюсь его есть. — А вы отдайте студенту: он переварит и железо. Прапорщик вернулся в свою комнату и снова ткнул сало за окно.* * *
Став любимцем публики, Леська делал полные сборы и хорошо зарабатывал. Под ним ложились даже солидные борцы, тот же Марко Сватыно, который тянул около семи пудов. Когда Елисей смущенно заметил Мишину, что это в конце концов жульничество, арбитр очень резко оборвал его: — Ты, Бредихин, в мою коммерцию не лезь. А вообще говоря, в цирке борьба — не спорт, а театр. У тебя будет одна ничья с Даудом, а положит тебя «Черная Маска». — Кто же это? — с неудовольствием спросил Леська. — Чемпион мира Чуфистов. Он сейчас в Алуште, но я его вызову. Леськино положение в чемпионате нисколько не волновало остальных бойцов: благодаря «Студенту Икс» они получали высокий гонорар и оставались вполне довольны. Недоволен был один Стецюра. Однажды в борьбе с Елисеем он получил задание проиграть на десятой минуте. Леська, великолепный в своем белом трико, легко работал со своим противником, не подозревая ничего плохого. И вдруг во время особенно изящного пируэта очутился на обеих лопатках: Леська играл, а Стецюра боролся всерьез. Как это объяснить публике, которая дико свистела от разочарования? Арбитр Мишин, выйдя на арену, зычно провозгласил: — В поражении «Студента Икс» виноват я. Студент еще вчера заявил мне, что у него температура, и просил разрешения отлежаться, но имя его уже стояло на афише, и я ему отказал. — Бесчеловечно! — завизжала какая-то женщина. — Антигуманизм! — кричали студенты. — Долой Мишина! Мишин с наслаждением слушал эти горячие выкрики, потом поднял руку и снова провозгласил своим колокольным голосом: — Реванш состоится через неделю. Я лично ставлю за студента сто рублей николаевскими против любого, желающего ставить за Стецюру. Прошу почтеннейшую публику посетить наш цирк в этот день. За кулисами Мишин сказал: — Спасибо, Стецюра. В день реванша я повышу цены вдвое, но тебя оштрафую так, что ты запомнишь меня на всю жизнь. — Я убью вашего студента, — мрачно ответил Стецюра. — Это твое дело. Но обманывать арбитра не смеешь, иначе получишь «волчий билет» и ни один чемпионат тебя больше не примет. В назначенный день Стецюра и Бредихин снова встретились на ковре. Елисей, как всегда, был в белом, Стецюра — в синем, но сегодня на нем почему-то был пояс, Это показалось Мишину подозрительным. Накануне Мишин сказал Стецюре: — Ты ляжешь после перерыва. Студент возьмет тебя на «передний пояс» и подымет. Ясно? — Ясно. — И чтоб комар носа не подточил. Смотри мне! Теперь Елисей боролся осторожно. Ни «пируэтов», ни «мостов». Борьба проходила скучно. — Работать надо! — кричали с галерки. — Давай, давай, студент! Шла восьмая минута. Елисей готовился к «переднему поясу», и вдруг раздался свисток. Борцы остановились. Мишин ястребом налетел на Стецюру и вырвал из его пояса металлическую пряжку, острый язычок которой был выдвинут наружу: если б Елисей, обхватив противника, поднял его на себя, он распорол бы себе брюшину. Арбитр поднял пряжку высоко вверх и показал публике. — Вот на что идут некоторые борцы! Стецюра хотел нанести студенту тяжелое ранение. С галерки раздался львиный рев. Стецюра бросился за кулисы. Но толпа, перепрыгивая через барьер, хлынула за ним. Мишин развел было руки, чтобы приостановить бурю, но его отбросили в сторону. Стецюра кинулся на конюшню, выключил свет и мимо Анжело и его дамы нырнул в угол стойла вороного жеребца. Толпа заполнила конюшню, но жеребец мирно грыз овес, время от времени оглядываясь на толпу и посвечивая в полутьме фиолетовым глазом. Стецюру, конечно, выгнали из чемпионата. Трецек дал в своей газетке двадцать строк под названием «Борец Стецюра-Джек Потрошитель», и целую неделю народ валом валил в цирк поглядеть на милого сердцу студента, который едва спасся от гибели. Его осыпали цветами, забрасывали записками с просьбой о свидании, бросали в конвертах деньги. Когда волнение утихло и сборы снова начали падать, Мишин придумал новую сенсацию. — Елисей! Ты будешь бороться с любым дядькой из публики на звание чемпиона Крыма полутяжелого веса. — Что вы, Мишин, куда мне?! Здесь ведь будет уже не театр, а самое настоящее. — Ну и что ж такого? Неужели ты не положишь любого дядьку твоего веса, если он не знает всех тонкостей борьбы? — Все-таки страшно. — Не робей! Все пойдет как по маслу. Жюри-то будет мое! Когда Мишин объявил с арены о состязании «Студента Икс» с любым желающим из публики, он выдвинул условия, которые были жестче самого Дракона с его кодексом: — Первое: раз борьба ведется на звание чемпиона Крыма, то и бороться со студентом имеют право только жители Крыма. Второе: вес каждого претендента на это звание не должен превышать пяти пудов, поскольку сам студент весит четыре с половиной. Третье: соперник должен знать основные правила классической борьбы. Хватать ниже пояса, подножки, а также зажим органов дыхания запрещаются. На арену вынесли базарные весы, стол и три стула. — Почтеннейшая публика! Прошу трех человек занять места за судейским столом! Из ложи, не мешкая, вышел высокий и тощий полковник из отставных земгусаров (это был сосед Мишина по меблирашкам, с которым арбитр частенько выпивал), за ним — любовница Мишина и одновременно хозяйка меблирашек и, наконец, городской сумасшедший Ефремка. Ефремку в городе хорошо знали и встретили его смехом и аплодисментами. — Желающие бороться со студентом — ко мне! — гремел Мишин. — Пожалуйста! Не стесняйтесь! Есть же силачи среди вас. Крымская земля, как говорится, не пуста стоит. И вот с трибуны сошли: короткий приземистый татарин и двое русских. Мишин потребовал паспорта. — Вы мелитополец, — сказал он одному из русских. — Извините, но участвовать в соревновании вы не можете. Потом он велел двум другим раздеться до пояса, снять сапоги и взвеситься. Тут все было правильно. — На арену вызывается «Студент Икс»! Под громкие аплодисменты вышел юноша в белом трико. Он был подобен колонне. — Борьба ведется пятнадцать минут! — снова объявил зычный голос. — Если схватка не приведет к прямому результату, победа присуждается нашему борцу. Начали! Борцы сошлись. Елисей, как полагается, протянул противнику руку, но тот, не здороваясь, кинулся на Елисея и свалил его на бок. Публика засвистала и зашикала. — Некорректно, да бог с ним, — оглушительно заметил Мишин. — Наших борцов таким манером не возьмешь. Действительно: Леська стряхнул с себя пять пудов и улегся лицом вниз. Противник пробовал повернуть Елисея то справа, то слева и тяжело дышал. От него пахло квасом и луком. Леська представил себе что-то вроде окрошки. Окрошку он давно не ел: в Крыму ее не знали. Не сумев приподнять Леську, едок окрошки стал локтем сильно тереть ему шею. Толпа зашумела. — Прием запрещенный! — рявкнул Мишин. — Неправда! — закричал сумасшедший Ефремка, выскакивая из-за стола. — Я видел, как Марко, этот святой, тер голову Залесскому, который чемпион Польши. Сам видел. Это называлось «массаж». Публика засмеялась и наградила Ефремку хлопками. Народу хочется правды. Хотя бы и в речах сумасшедшего. Пока противник, ухватив борца за плечи, пытался приподнять античное это тело, Елисей вдруг схватил его руку под мышку и крепко зажал у груди. Затем, не давая опомниться, сделал высокую «свечку» и широкой своей спиной припечатал парня к ковру. Цирк загремел. — Господин студент Икс! — обратился Мишин к Леське. — Согласны ли вы сегодня бороться со вторым претендентом или мы отложим схватку до завтра? — Я абсолютно свеж, — ответил Елисей, улыбаясь. — И если публика желает… Публика аплодисментами ответила, что желает. Теперь против Елисея вышел татарин. От него тоже пахло луком, но в сочетании с бараньим салом. «Шашлык», — подумал Леська, и ноздри его раздулись. Татарин начал с хитрости, как и русский парень, но провел гораздо более своеобразный прием. Сначала он все юлил, бегал от Леськи по всему ковру и даже за его пределами, вызывая хохот зрителей, и вдруг с хищной гибкостью бросился противнику под ноги. Леська, споткнувшись о татарина, упал, а тот мгновенно навалился на его плечи. По-своему это был великолепный борец. Но классика не признавала такого рода увертку. Публика неистовствовала. Арбитр поднял руку. — Такого на арене еще никогда не бывало. Я не могу сказать, запрещенный это прием или нет. Я обращаюсь к господину студенту. Господин студент! Угодно ли вам считать этот прием запрещенным? Если да, то я сейчас же дисквалифицирую вашего противника. — Пусть борется дальше, — глухо ответил Елисей, лежа под татарином. Слова его были приняты аплодисментами: народ ценит благородство. На третьей минуте Леська перевел противника в партер, сделал вид, будто замешкался, и, когда татарин вздумал было подняться, молниеносно поймал его на «обратный пояс» и вскинул вверх. Теперь татарин лежал у него на плече. Елисей пронес его по всей арене и, дойдя до средины, швырнул на лопатки. Татарин грохнулся, как мешок с песком, и не сразу сообразил, где он. В течение дальнейших десяти дней цирк ломился от зрителей. На Леську лезли русские грузчики, татарские пекари, украинские хлеборобы. Он втянулся в эту борьбу. Она захватила его гораздо глубже, чем дешевая игра в чемпионате: здесь боролись люди с жизненным опытом, и каждый проявлял какую-нибудь смекалку, чтобы обойти правила. Это был сам народ, который ни в чем не выносил каких бы то ни было рамок. Если б им разрешили вольную борьбу, какая встречается в самой жизни, многие из грузчиков, пекарей, хлеборобов победили бы Леську, но арбитр Мишин и триумвират Лжеполковник — Любовница — Сумасшедший неизменно присуждали победу студенту, и в конце концов довольно справедливо: играя в шахматы, нельзя ликвидировать королеву, сдунув ее с доски. Бредихин завоевал звание чемпиона Крыма и тысячу керенок в виде премии. Все шло, казалось бы, хорошо. И вдруг вызов к ректору. «Вот оно! — подумал Леська. — Карсавина пожаловалась, и сейчас меня будут исключать из университета. Как я мог подпасть под такое влияние дикого старика! Это наваждение какое-то… Какой-то гипноз». Но Аким Васильевич ничуть не смутился: — Вас вызывают совершенно по другому поводу. Ни одна женщина не поставит под удар мужчину только за то, что он ее любит. Одно из двух: либо я ничего не понимаю в женщинах, либо мир изменился в корне. Но мир в корне не изменился, и колдун, пожалуй, действительно понимал толк в женщинах. — Я очень рад вашим спортивным успехам, — сказал ректор. — Но звание циркача несовместимо со званием питомца Таврического университета. Вам, дорогой мой, придется выбрать между «Студентом Икс» и студентом Бредихиным. Еще одно выступление на арене цирка — и вы поставите себя вне стен вашей alma mater. Так закончилась блестящая карьера Елисея Бредихина.* * *
Денег у Леськи было много, но он понимал, что они быстро разойдутся, поэтому купил себе зеленый студенческий костюм с орлами, о которых мечтал с детства, внес деньги за второе полугодие в канцелярию университета, снова заплатил Беспрозванному вперед за квартиру и опять остался с пустым карманом. И вновь пошло в ход сало прапорщика. В университете Карсавина раздала студентам рефераты. — Вы свободны, коллеги! — объявила она своим ясным голосом. — Студента Бредихина прошу остаться. Студент Бредихин сидел на скамье в совершенном одиночестве. Сидел, как на скамье подсудимых. Алла Ярославна подошла и принялась глядеть на него с выражением, которого Леська не разгадал. — Что означает это сочинение? — спросила она официальным тоном. — Там все сказано… — Это писал душевнобольной. — Может быть, мы спустимся в Семинарский сад? — робко спросил Леська. Карсавина вспыхнула: — Однако вы, оказывается, записной донжуан! — Это явствует из моего письма? Карсавина опустила веки. — Нет. (Это была настоящая женщина.) — Слава богу. Что же меня теперь ожидает? Вызов к ректору? Исключение? — Как вы осмелились, Бредихин? Кто дал вам право? — Алла Ярославна! Клянусь вам: я бы никогда не осмелился. Но я полюбил вас еще в Севастополе, когда вы допрашивали меня в тюрьме. Помните? Я тогда был гимназистом… Весь ваш обаятельный облик, мягкий ласковый голос, теплая рука на моем затылке… И это не было тонкой тактикой следователя, вы действительно выпустили меня на волю! Карсавина рассеянно смотрела на Елисея, разглядывая его брови, ноздри, губы. — Так это были вы? — Да, но у меня к вам один вопрос. Разрешите? — спросил Елисей. — Спрашивайте. Леська понизил голос: — Как вы могли стать следователем у белогвардейцев? Вы! Такая чудесная! Алла Ярославна сделала порывистое движение. — Вы коснулись моей раны… Это мучает меня до сих пор… Арестованных было много, следователей мало. И вот министерство внутренних дел мобилизовало чуть ли не всех чиновников юстиции, прихватив и профессуру. Но я делала все, чтобы отпустить на свободу как можно больше людей. Уж вы-то это по себе знаете. — Но представляли и к повешению? — все так же тихо спросил Леська. — О нет, нет… — Вы правду говорите? — Даю вам честное слово! К тому же мне, как женщине, давали самые легкие дела. Леська взял в ладони ее руку и поцеловал. Она улыбнулась и сказала: — А теперь уже вы меня допрашиваете? — Простите. Она отняла руку. — Я должна идти. — Нужно ли мне писать реферат о суде присяжных? — А вам не хочется? — Да не очень. После толстовского «Воскресения» что можно сказать о нем хорошего? — Матрикул с вами? — Со мной. — Разрешите. Она взяла матрикул, полистала его, нашла свою графу и поставила зачет. Аким Васильевич был в восторге: — Поздравляю! Вы для нее уже личность. Она о вас думает. И вообще, что я вам говорил? Аким Васильевич кое-что в женщинах понимает. Кстати: сегодня сюда заходила очень миленькая барышня и оставила для вас сверток. Леська разрыл три слоя папиросной бумаги и увидел синий кожаный пояс. — Тут и записка есть. На столе.«Милый Леся! Для белого трико необходим пояс, и обязательно синий. Поверь моему вкусу: это очень элегантно. Прими мой скромный подарок.Мария»
— Вы имеете исключительный успех у женщин, Елисей, хотя, может быть, сами того не подозреваете. Однако не смейте разбрасываться. Эту девушку, Мусю, оставьте в покое, — вы разобьете ей жизнь. Займитесь Аллой Ярославной, и только ею. Такая женщина сама может свести в могилу всякого. — Ну, я бы этого не сказал… — А я сказал! В университете к Леське подошел Еремушкин. — Вот тебе адресок: консервная фабрика «Таврида». Это около тюрьмы. Вызовешь мастера Денисова, а он свяжет тебя со мной. — Спасибо. Бредихин вошел в аудиторию и сел на скамью, полный воспоминаний о своем разговоре с Аллой Ярославной. Над кафедрой гудел Булгаков, который пытался разрешить проблему промышленных кризисов. Мелькали имена Лавеле, Жюгляра, Милльса, Сисмонди, Родбертуса, фон Кауфмана, даже Туган-Барановского, но имя, которое обязательно должно было фигурировать в этом перечне, отсутствовало. Больше того: когда Булгакову нужно было произнести слово «революция», он говорил: «привходящие обстоятельства». Когда же Булгаков, затронув проблему стоимости, начал опираться на теорию предельной полезности Бём-Баверка, Бредихин встал и поднял руку: — Я хотел бы задать вопрос. — Пожалуйста. — Почему, привлекая Бём-Баверка с его теорией, которая объясняет только частности, вы ничего не говорите о прибавочной стоимости Маркса, которая объясняет всеобщий закон соотношения цены и ценности? И второе: почему, перечисляя имена от Лавеле до Тугана с их домыслами, вы и здесь игнорируете Маркса, который связывает промышленные кризисы с природой капитализма? Студенты замерли. — Как ваша фамилия? — Бредихин Елисей. — Так вот, Бредихин Елисей: вы наглотались большевистских брошюр, и теперь в вашем мозгу каша. — Допустим. Но это не ответ на мой вопрос. — Хорошо. Наша следующая встреча специально для вас будет посвящена теории Маркса, и вы, господа, сумеете убедиться, насколько она далека от науки. — А вас больше устраивает теория Джевонса, объясняющая кризисы вспышками на солнце? — дерзко воскликнул Бредихин. — Вы очень развязны, молодой человек! Священник собрал свои шпаргалки и большими шагами, едва не раздирая своей рясы, вышел из аудитории до звонка. Студенты зашумели, кинулись к Бредихину, изо всех сил жали ему руки. — Какой молодец! — Как его фамилия? — Ну, это будущий профессор. — Я хотел бы скорее учиться у вас, чем у «отца преосвященного», — сказал ему студент, левая щека которого все время прыгала. — Разрешите представиться: Валерьян Коновницын — сын бывшего городского головы. Леська шел домой очень возбужденный. «Надо будет перечитать Маркса. Подготовиться. Я еще покажу этому попу. Он еще меня узнает. Если мы студенты, то это еще не значит, что мы ни черта не понимаем». Дома он застал Беспрозванного в великом горе. — Теперь мне уже вернули стихи из самих «Крымских новостей». Боятся. Он протянул Елисею рукопись. Леська пробежал ее и улыбнулся. — Остроумно, но, по-моему, совершенно безобидно. — Вы так думаете? — дрожащим от оскорбления голосом спросил Аким Васильевич и торжественно прочитал:
Эпиграммы
3
Елисей не возвратился на Петропавловскую площадь. Он пошел к тюрьме, разыскал фабрику «Таврида» и вызвал мастера Денисова. — Мне нужно видеть Еремушкина, — сказал он Денисову. — Еремушкин умер. — Да что вы?! Не может быть! Ведь он только недавно… — Тшш… Не кричите. Ваша как фамилия? — Бредихин. — Студент? — Студент. — А-а… Ну, пойдемте. Пройдя через весь двор, вкусно пахнувший яблочным вареньем, они подошли к маленькому домику. Денисов вошел первым. — Еремушкин, к тебе студент. Еремушкин показался на пороге. — Здравствуй, Еремушкин! — Чай пить будем? За столом хозяйничала молоденькая девушка. — Знакомьтесь! —сказал Еремушкин. — Фрося. — Ефросиния Ивановна! — поправил Денисов. — Это ваша дочь? — спросил Леська. Хозяйка вспыхнула и улыбнулась. — Это моя жена! — вызывающе выпалил хозяин. — Что у тебя? С чем пришел? — сурово спросил Еремушкин. Леська рассказал ему историю с профессором политической экономии. — Какое ты имел право чудить? — сдерживая ярость, проскрежетал Еремушкин. — Кто дал тебе указание на дискуссию? Тебе доверили большое дело, у тебя оказался дружок, который служит в Осваге, а ты берешь и по-дурацки все это смахиваешь к чертовой матери. — Но не мог же я допустить, чтобы этот поп… — Мог! Должен был допустить! Если б ты рассказал об этом мне, мы бы выпустили листовку, подбросили ее в университет, и ты по-прежнему жил бы припеваючи. А теперь что? Будешь работать на этой фабрике. Повидло варить будешь. Что ты можешь ему поручить. Иван Абрамыч? — «Веселку», а то что же еще? Фабрика «Таврида» инженера Бутова варила повидло и мармелад из фруктов заказчика. Сегодня заказчиком был купец Зарубов, а заказ стоил ему семьдесят тысяч «колокольчиками». Обо всем этом рассказал Леське Денисов, когда вел его во второй цех. Погода скверная: промозглая, осклизлая, какая бывает в Крыму только в декабре. Цех пахнул горячим вареньем вперемешку с горьким дымком. Там было прохладно. Но у котлов, вмазанных в очаги, работала целая стая веселых девушек, и это вносило в каменный сарай чуть ли не весеннее настроение. — Здесь будешь работать, Бредихин. Видишь: девушки крутят повидло, а когда которая устала, ты возьми у нее «веселку» и крути заместо ее. Только смотри, чтобы повидло не прикипело к днищу, а то брак получается, а брак — это из жалованья. Денисов ушел. — Здравствуйте, девушки! Моя фамилия Бредихин. — Слышали. — А ваши как? Девушки прыснули. — Комиссаржевская. — Я Гельцер. — А я Шаляпина. — Вы что, девушки, смеетесь надо мной? — Зачем смеяться? — Все, как на подбор, знаменитости? — Мы все, как одна, подкидыши, — сказала, подойдя к Елисею, четвертая, оставив свой котел на произвол судьбы. — Все из приюта. Фамилий у нас не было, вот воспитательницы-дуры и назвали нас, как хотели. Еще и насмешки строили. Вот я, например, Лермонтова, а вон тот мальчик — Потемкин-Таврический. Елисей подошел к ее котлу и принялся кружить веслом по фруктовой массе. Лермонтова стояла рядом и широко улыбалась: зубы у нее росли, как у подростка, в три этажа. — Крепче шаркай! Ну! А то нагар будет. Крепче! Я кому говорю? Эх ты, недотык! Вот теперь хорошо. Умница. И какой же ты миленький. Студентик! Очень обожаю студентиков. Как увижу, аж дрожь продирает… А если тебе наши фамилии не нравятся, то я даже была б согласная поменять свою на твою. — Эй, студентик! Хватит Нюське Лермонтовой прислуживать, — закричала Гельцер. — Мне помоги. Елисей работал за четверых. Но усталости не чувствовал: девушки так ему нравились, что он играл своей «веселкой», как перышком. В цех вошел Зарубов с инженером Бутовым. — Это что? Новенький? — спросил инженер. — Да. — Как вас именовать? — Бредихин Елисей. — А зачем вы работаете в студенческом костюме? Замажетесь по первое число. Скажите мастеру, чтобы выдал вам робу. — Благодарю вас. — Постойте… Где я вас видел? Безумно знакомое лицо. — Не знаю… — Ба! Это не вы ли боролись в цирке под именем «Студента Икс»? — Я, — ответил Елисей, почему-то покраснев. — Слыхал, Федор Алексеевич? Это классный борец. — Ну? Зарубов подошел к Леське и стал бесцеремонно щупать его, как петуха. — Так ты, стало быть, борец? — Стало быть. — Никогда еще не схватывался с борцами. Давай, что ли, поборемся? — А вы умеете? — Развалю так, что дым пойдет. — Ну это еще доказать надо. Я чемпион Крыма. — Ух ты! Вот это здоровенно. Стало быть, ежели я тебя уложу, тогда я и сам чемпион Крыма? — Выходит, так, — улыбнулся Бредихин. — Ну, давай встретимся. — Некогда мне. Вы гуляете, а я весь день на работе. — А мы в воскресенье. Чего ж тут? Или оробел? Но тут Зарубова вызвали в третий цех. — Куда вам против него? — сказала Комиссаржевская. — Видели, какой он толстый да красный? — Весь кровью налит, — поддакнула Гельцер. — Еще раздавит у вас все ваши печени и селезни. Леська неопределенно пожал плечами и продолжал кружить свою «веселку». Работа ему нравилась. Во-первых, девочки. Кроме того, яблочное варево давало сидр. Был в нем чуть-чуть хмельной «квасок», и если попивать его с хлебом, а закусывать повидлом, то можно обойтись без обеда. Денисов, правда, ежедневно приглашал его к столу, но Леська неизменно отказывался. Сначала он ночевал у них на кухне, но очень трудно было отбиться от хлебосольства, поэтому Елисей перешел в контору, где и спал на диванчике. Инженера это устраивало: появился бесплатный ночной сторож. На третий день пришел Еремушкин. — Наши руководители очень недовольны тобой, Бредихин. Ты завалил такой замечательный сектор работы. Теперь они считают, что делать тебе на фабрике нечего — надо возвращаться в Евпаторию. — На зиму? В Евпаторию? Да там никого сейчас нет. — Там полно народу. — А что я там буду делать? — Что надо, то и будешь. — А что надо? — Я поеду за тобой, Бредихин. Буду тебя инструктировать. — Хорошо. Только я еще немного поработаю здесь. Накую деньжат. — Монеты я тебе дам. — Нет. Я должен привезти под Новый год чего-нибудь съестного, а на это я у тебя денег не возьму. — Верно. На подарки у партии брать неудобно. Слушай: испачкаешь костюм, а в чем ходить будешь в приличные дома? — Ах, да! Товарищ Денисов, инженер сказал, чтобы вы мне выдали какую-то робу. — Робу? Это он тебе при Зарубове сказал? — Да. А что? — Так я и думал. Да ведь он знает, что у нас робы нет и никогда не было. Это он выдрючивался, показать себя хотел при заказчике: вот, мол, какая у меня фабрика!.. Ну, хорошо, хорошо, черт с ним. Где твои вещи, Бредихин? — На Петропавловской. — Ага. А кто там живет? — Старик хозяин и прапорщик Кавун. — Как прапорщик? Почему же он не в казарме, а на частной квартире? — Не знаю. — Э-эх, шляпа! Значит, работает прапорщик в таком месте, что… Разведчик, наверное? А? — А черт его знает. — Черт его, конечно, знает, но и мы должны знать. Когда он бывает дома? — Кроме воскресений, поздно вечером. — А хозяин? — Тот почти всегда дома. — Хорошо. Пойду за твоими вещами. Еремушкин сухо простился с Леськой и ушел. Утром Елисей опять помогал девушкам в цеху и подсчитывал, сколько дней ему надо еще работать, чтобы накопить хотя бы двести — триста рублей керенками. В этот день в цех снова пришел Зарубов, сопровождаемый инженером. — Ну и как же, борец? Схватимся или трусишь? — громко спросил Зарубов. Вдруг Леську обожгла блестящая идея. — Вам эта борьба только в удовольствие, господин Зарубов, а я профессионал. Борьба — мой хлеб. — Сколько ты хочешь? — Если я вас положу, вы платите тысячу керенок, а если вы меня, мой хозяин внесет вам сто. — Ишь ты какой! Оборотистый! — Да ведь вы уверены, что из меня дым пойдет? — Ну, уверен. — Значит, хозяйская сотня у вас в кармане? Зарубов взглянул на хозяина. Тот засмеялся. — Ну что ж. Для такого зрелища мне сотни не жалко. Федор Алексеич повздыхал и вдруг по-купецки ударил ладонью о полу своей роскошной шубы на золотистой выхухоли. — Сладились! Борьба была назначена на утро 31 декабря. Накануне Елисей на все свои копейки наелся кровавых бифштексов и рано лег спать. Еще на заре пришел Еремушкин и принес Леськин чемодан. — Тут и записка тебе от старика. Леська взглянул и, не читая, сунул ее в боковой карман пиджака. Ты что опять затеял? Борьбу какую-то. Несерьезный ты человек. — Эта несерьезность может дать мне тысячу керенок. — Как бы не тысячу синяков.* * *
Утром 31-го на фабрику пришли чуть ли не все рабочие. Девушки разрядились, как на ярмарку. Хозяин взял на себя роль арбитра, хоть ровно ничего в борьбе не понимал. И вот, обнаженные до пояса, Зарубов и Бредихин выступили друг против друга. Елисей весил четыре с половиной, Зарубов — пуда на полтора больше. Не пожав руки, которую протянул ему Елисей, Зарубов сразу же кинулся на Леську по-медвежьи. Но Леська ожидал этой неожиданности. Скользнувши вбок, он рванул купца в сторону и очутился за его плечами. Больше ничего и не нужно: мгновенно заложив «двойной нельсон» на его бычью шею, Елисей без всяких угрызений совести перевел сцепленные кисти с затылка на череп и так «загнул» своего противника, что через минуту тот уже хрипел на весь переулок. Когда руки наконец разжались, богатырь шатался, как раненый бык. Теперь на Леську нашло вдохновение. Подставив левую руку под нижнюю челюсть Зарубова, а правой крепко зажав его затылок, Бредихин стал тихонько водить противника вокруг себя. Когда купец второй гильдии Ф. А. Зарубов покорно и кротко пошел с захваченной головой по кругу, Елисей заставил его двигаться быстрее и быстрее и вдруг рывком, взяв голову на себя, оторвал противника от земли. Грузное тело Зарубова поплыло вокруг Леськи так плавно и легко, что Леська почти не чувствовал никакой тяжести. Это была знаменитая «мельница» — редкий, но самый излюбленный прием Поддубного. В тот же день, купив две бутылки вина, целый окорок и моченый арбуз, который так любили его старики, «Студент Икс» пошел на вокзал. Вскоре подали состав из семи теплушек. Публика бросилась к вагонам, но вдруг остановилась перед одним, охваченная потрясением: на вагоне слева от двери огромная надпись мелом «Тамбов — Москва». Под ней нацарапано углем: «Мама и Петя! Ищите нас в Рязани, туда уходит случайный состав. Зина, Аня». Рядом, несколько правее, другим почерком: «Николай! Удалось эвакуироваться в Пензу. Пиши востребования. Лидия». Дальше новая надпись: «Дети! Папа убит. Буду ждать вас в Пензе на перроне. Анфиса Михайловна Боброва». А под самой крышей трафаретом густая тушь: «РСФСР». Этот вагон сразу стал Леське таким дорогим и близким, что из глаз брызнули слезы. За ним он почувствовал трагедию пролетарского государства, которое сейчас подвергается последним ударам Антанты, чтобы прекратить свое существование, может быть, навеки. Ведь Тула взята, а Мамонтов под Тамбовом, и эта теплушка только что прибыла оттуда как трофей. С нее даже не смыли надписей. Зачем? Пусть все видят, что за паника у красных. — По вагонам! — закричал комендант вокзала. Леська вздохнул и стал погружаться в теплушку вместе с другими. Поезд тронулся. Публика принялась шелестеть то газетами, то книжками. И тут Бредихин вспомнил о записке Беспрозванного:«Елисей, милый! Как вежливый человек, я должен был бы сказать Вам, что очень по Вас соскучился. Но в Вашей комнате поселилось такое восхитительное, такое бледно-розовое создание, что ко мне вернулась вновь молодость. Никаких подробностей не сообщу — все поймете. Горько и радостно. Пусть это крохи со стола господня, но в моем возрасте всякое даяние благо.Затем шло стихотворение: Демон и АнгелинаВаш А. Беспрозванный».
«Р. S. Это письмо я написал третьего дня в расчете, что кто-нибудь придет же за Вашими вещами. А вчера случилась ужасная вещь: читал я стих моей пассии, и вдруг она изрекла: „Голубое это мещанство“. Вы бы слышали интонацию… Какой апломб! Категоричность! И все очарование исчезло. Что делать с этой дурой? Как выкурить ее из квартиры? Ненавижу ее!!!Елисей оказался прав: для него Евпатория была пуста. Все связи, какими он когда-либо располагал, исчезли: братья Видакасы и Улисс Канаки — на дне морском. Виктор Груббе, Сенька Немич и все его сестры расстреляны. Катя и Голомб убиты; Гульнара в Турции и все равно что мертва, «Дюльбер» на зиму закрыт, а Дуваны неизвестно где… Живы ли они? Елисей почувствовал себя человеком, который проспал столетие, очнулся и увидел те же дома, а в них совершенно других людей. Но Чатыр-Даг на месте, и море осталось тем же, евпаторийское родное море… В это страшное текучее время, когда невозможно было ухватиться за какую-нибудь устойчивую секунду, особенно дорогой сердцу казалась неподвижность большой природы. Елисей уходил далеко за город в угрюмые дюны и долго оставался наедине с этими песками, горами и морем — такими же древними, как и тысячу лет назад. Крым… Его Крым… Что знали о нем курортники? Пляж, кабинки, «буза». А Елисей, сидя на камне у самой пены, с наслаждением слушал ее шорох. Как Демосфен раскатывая во рту камни, евксинский Понт шепелявил ему о мифах; образы их, затянутые туманом столетий, возникали перед ним на берегах, сохранивших свой облик таким же, каким он сложился со дня сотворения мира. Обитали здесь Посейдон, тритоны, океаниды. Елисею казалось, что он слышит хохот этих дев вон за той, самой высокой дюной. Но это хохотали чайки. Вслед за мифами пришла легенда: появились киммерийцы, которых, может быть, выдумал Гомер. Край назывался Киммерией и стал известен тем, что о нем ничего не известно. Потом нахлынули кочевые орды урало-алтайской ветви — скифы. Отсюда началась история. Во всяком случае, установлено, что случилось это в VIII веке до Р. X. Желтолицые наездники, коренастые, косматые, но лишенные от природы усов и бороды, скифы обличьем напоминали женщин. Но по нраву это были звери. В книге IV «Греко-персидских войн» Геродот говорит, что, питаясь мясом, тушенным в лошадином поту под седлами, скифы любили лакомиться и человечиной. С особенной охотой пили они кровь первых же пленных на поле боя. Сдирая с побежденных скальпы, всадники украшали ими уздечки своих коней. Если же скальпов было много, из них сшивали плащи, как из сусличьих шкурок, и щеголяли в этих страшных одеяниях. Несмотря на всю свою дикость, скифы были очень близки душе Бредихина. Однажды в краевом музее видел он вещи, добытые археологами в скифских курганах: маленьких каменных баб, наконечники стрел, золотые браслеты, и вдруг — «альчики», те самые бараньи бабки, в которые играют и сейчас все крымские ребята, в которые играл и Леська… Что может быть родней? Потом были здесь греки, римляне, гунны, итальянцы, хазары, татары, наконец, русские. Но сказать о Крыме, что это многонациональный край, значит ничего о нем не сказать. В Крыму ясна сама относительность понятия «нация». Уже скифы, двести лет владевшие Киммерией, под конец вобрали в себя все племена, кочевавшие в Южной Таврии. Особенно же любопытна судьба голубоглазых остготов, пришедших на южный берег с Балтики и организовавших пиратское государство. Хищные готы грабили суда не только на Черном, но и на Эгейском море. Но куда они делись? История говорит, что пираты в конце концов признали себя вассалами Восточной Римской империи. Но ведь они никуда не уходили. Однако их нет. Но кто же такие «крымчаки» — племя, взявшее иудейскую религию у хазар, а язык у татар? Почему они нередко голубоглазы и рыжеволосы? На этот Леськин вопрос наука пока ответа не дает. А Елисей носил в своей груди все эти расы, нации, племена, и задолго до того, как ознакомился со взглядами партии, он уже был глубоким, органическим интернационалистом. Он бродил по отлогим берегам Евпатории в невидимой толпе скифов, гуннов, хазар и чувствовал себя богаче всякого, кто жил в Крыму и ничего этого не знал, не помнил, не видел. Как ни странно, эти легендарные народы помогли ему скоротать время до весны. Конечно, Елисей жил не только историей и мифологией. Он подзубрил энциклопедию права и статистику, закрепил в памяти политэкономию и собирался съездить в университет, чтобы сдать эти предметы в весеннюю сессию. Но Еремушкин не появлялся, и Леська не знал, имеет ли он право вернуться в Симферополь. Вот дурацкое положение: в партию его не берут, но он считает себя большевиком и по собственному желанию не хочет сделать ни шагу. Но, с другой стороны, на какие шиши он поедет в Симферополь? Зарубовская тысяча ушла на домашние расходы, а брать у Леонида он не станет. Значит, надо заработать. Сейчас это очень возможно: в Крыму начинаются полевые работы, и люди нужны в каждом деревенском хозяйстве. Уложив свою рыбацкую робу в мешок, Елисей отправился в немецкую колонию «Майнаки», которая находилась верстах в шести-семи от Евпатории. Хотя было еще очень рано, солнце припекало вовсю. Пришлось снять тужурку и, вывернув ее наизнанку, нести на руке. Но брюки-то остались студенческими! Они скоро выгорят, и получится: штаны светло-зеленые, а тужурка темно-зеленая. Безобразно! В степи прыгали тушканчики. Эти зверьки водятся только в Крыму и в Африке. Леська глядел на них и представлял себе, что он где-нибудь в Нубии, а эти тушканчики напоминают о Крыме, и он тосковал по родине до стона. Вошел он в первый же по-немецки чистый двор. Хозяин, одетый как последний бродяга, грязный и босой, смерил Елисея острым глазом и спросил: — Работал когда-нибудь в поле? — Нет. — Куда ж ты годишься? — Если я ударю кулаком вашу лошадь, она околеет. Может быть, вам понадобится такой человек? Старик засмеялся. — Пантюшка! — закричал он. — А ну-ка, выведи Зигфрида. Пантюшка, невзрачный мужичонка, побежал на конюшню. — Значит, одним ударом? — хихикал хозяин. Пантюшка вывел под уздцы коня с огромной шеей, сразу же переходящей в колоссальный круп. Это был знаменитый артиллерист германской армии. — Так, говоришь, одним ударом? — хохотал хозяин. Леська из вежливости похохатывал, придав смеху смущенную интонацию. — Пантюшка! Покажи ему, как надо пахать. — Плугом не пашут, а орут, — сказал Леська. — Пашут сохой. — А ты откуда такой выискался? — спросил Пантюшка. Елисей не ответил. Пантюшка и немец переглянулись и прыснули. — Ну, вот что, чудило, — сказал Пантюшка. — Возьмешься за эти рогульки, и, когда конь зашагает, крепко прижимай плуг к земле. Вот и вся география. Пантюшка огрел коня крепким кнутом. Чудовище вздрогнуло и тронулось. Немец и Елисей бежали по обеим сторонам Пантюшки. Потом Пантюшку сменил Елисей. Теперь побежали Пантюшка и немец и наблюдали за глубиной вспашки. — Ничего! — с уважением сказал Пантюшка. — Очень даже ничего. — Верно, что ничего, — отозвался хозяин. — А долго ли он выдержит? Леська выдержал до колокольного звона, который несся из усадьбы и звучал необычайно фальшиво. — Шабаш! — закричал Пантюшка, который пахал на паре серых в яблоках, обрабатывая второе поле. — Миттаг эссен! Елисей шел, едва волоча ноги, а Пантюшка хоть бы что: это был парень редкой выносливости, хотя имел, вероятно, вес петуха. На террасе у входа в комнаты стоял большой стол, вокруг которого восседали рабочие усадьбы. Слева от Леськи сидела смуглая, с желтыми волосами, девушка Софья, справа уселся Пантюшка. Вскоре из комнаты вышла служанка Эмма с дымящимся ведром. Она была румяная, пышная, курносая, в снежно-белом чепце и белоснежном переднике. Начала разливать по тарелкам суп. Суп вкусный, жирный, плавали в нем свиные шкварки. После работы с Зигфридом Елисей зверски проголодался и быстро очистил тарелку. — Еще! — сказал он Эмме. — Нох айн маль. Эмма пискнула и вбежала в дом. — Сейчас выйдет на расправу сама Каролина Христиановна, — сказал, посмеиваясь, Пантюшка. — Это кто такая? — Жена. — Баба-яга? — Баба-то баба, а вот какая — сам увидишь. Но первой выбежала на террасу Гунда, девчонка лет четырнадцати. Рыжие волосы, торчавшие сзади над затылком как отрубленный хвост Зигфрида, бледное лицо, большой рот, налитый гранатом. Не хватало только музыки Вагнера из «Полета валькирий». Она вбежала и сурово уставилась на Елисея. — Дочка, — шепнул Леське Пантюшка. Вскоре на террасу вышла Каролина Христиановна, совсем еще молодая женщина. Она холодно улыбнулась новому рабочему и сказала: — Добавка у нас не практикуется. Вы еще будете кушать второе. Вторым оказалась вареная свинина с картошкой. Ее накладывали доверху в те же глубокие тарелки, из которых ели суп. Кроме того, каждому полагался большой соленый огурец. Все три женщины — служанка, дочка и мачеха — стояли у стены и смотрели на Леську, покуда он не съел все блюдо без остатка. — Немцы молодцы! — сказал Пантюшка. — Работать заставляют крепко, но зато ж и кормят — первый сорт. Я здесь даже поправился. Вторая половина дня далась Леське гораздо тяжелее. Шел он за конем с огрехами, хозяин долго его ругал. Ужинать Леська не стал. Побрел в свой сарай, повалился на тюфяк и, не раздеваясь, проспал до пяти утра, когда его разбудил своим фальшивым звяканьем бог знает из чего отлитый колокол, висевший на столбе неподалеку от мужского сарая. Так прошли два дня. Работать с каждым днем становилось труднее. Иногда Леське казалось, что он не выдержит, все бросит и уйдет домой. Но где же тогда достать денег на отъезд в университет? К счастью, на четвертый день выпало воскресенье. Леська спал часов до пяти дня. Во сне ему мерещилась Марта, которая говорила, что добавка не полагается, а латышский тип женщин очень похож на немецкий, потом обхватила руками его голову и поцеловала глаза. Елисей встал хорошо отдохнувшим, вышел во двор и умылся под рукомойником. Пантюшка сидел у порога женского сарая и выщипывал из балалайки одни и те же пять унылых нот. Рядом — Софья, такая же унылая, как и Пантюшкина песенка. Леська уселся рядом. — Что это за колокол? Из чего он сделан? Пантюшка перестал играть, но ничего не ответил. — Вы знаете, — продолжал Елисей, — когда в Париже варили медь для колоколов собора Нотр-Дам, происходило это на площади, и вот парижане толпами валили к котлам и бросали в варево золотые кольца, браслеты, медальоны. Оттого у этих колоколов такой изумительный звон. Вот бы послушать. А? Пантюшка молчал. Наконец Елисей с трудом понял, что мешает парочке предаваться наслаждению музыкой. Он крякнул, встал и пошел в поле. — Вот и вся география! — сказал Пантюшка с облегчением. Недалеко от дома стояли три перезимовавшие скирды сена. Елисей подошел к ближайшей, выкопал небольшое гнездо, улегся в нем и так пролежал до ужина. По дороге к дому мчались серые кони, которыми правил хозяин. Рядом с отцом сидела Гунда. Старик возвращался из Евпатории, куда ездил каждое воскресенье в кирку молиться. Он влетел во двор, бросил вожжи и соскочил из брички на землю. Был он в цилиндре, в сюртуке, но бос, как апостол. Гунда вытащила из-под сиденья пару отцовских ботинок и, зацепив за ушки, понесла в дом. Зазвонил колокол. За ужином давали то, что осталось от обеда, и чай с плюшками. Сегодня ели плов из баранины. Немцы варили его без перца, но перец ставили на стол. Леська наперчил так, что рот у него горел. Он выпил поэтому два стакана и пришел в приподнятое настроение. На террасе было очень уютно. Уходить не хотелось. И тут он запел:А. Б.»
4
Новости были хорошими. Деникина со страшной силой отогнали от Тулы, а Буденный разгромил Мамонтова под Касторной. Красная Армия снова наступала по всему Южному фронту. — Еремушкин не приходил? — Нет, — ответил Леонид. — И вообще никто к тебе не приходил. — Никому не нужен? — По-видимому. — А письма есть? — Одно. Из Симферополя. — Ага! Значит, все-таки кому-то нужен? Письмо было от Беспрозванного:«Елисей! Милый! Заходила ко мне Ваша знакомая — Мария Волкова. Она справлялась о Вас, но я ничего толком не мог ей сообщить, ибо Вы решили не писать мне ни звука, в чем весьма преуспели. Эта девушка произвела на меня сильное впечатление. Вы ее недооцениваете. Духовно Мария под стать женам декабристов. Если б я был в Вашем возрасте, я влюбился бы в нее по уши. Да, пожалуй, я в нее уже влюблен. Во всяком случае, она вдохновила меня на нижеследующие стихи: Ты«Ну что за могучий старик! — подумал Леська. — Он уже вообразил Муську своей подругой жизни. Но неужели я действительно проглядел в ней то, что усмотрел этот колдун? Жена декабриста…» Наступила пасха. Бабушка пекла куличи, дед красил яйца, колокола звонили что-то вроде «Славься, славься!». Весна ощущалась и в запахе волны, и в девичьих глазах, и в слухах о близком прилете красных. На душе у Леськи пели бы жаворонки, если б он встретил хоть кого-нибудь из своих друзей. И вдруг встретил! Как-то гуляя вечером у пляжа, Елисей увидел в «Дюльбере» свет. Отель по-прежнему закрыт. Значит, вернулись Дуваны. Леська позвонил к ним на квартиру из конторы «Русского общества». К аппарату подошел Сеня. — Алло? — Сенька Дуван! — радостно крикнул Елисей. Приезд Дуванов сразу же изменил Леськину жизнь. Теперь он бывал у них чуть ли не каждый вечер и видел за столом буквально всех знаменитостей, каких судьба заносила на этот приморский курорт. Однажды его познакомили с Собиновым. Знаменитый артист, полуседой, красивый, моложавый, пил чай с красным вином. Он был одет в офицерский китель цвета хаки-шанжан с погонами поручика. Просить его что-либо спеть хозяева не решались, но… — Леонид Витальевич! У меня к вам великая просьба, — начала хозяйка, Вера Семеновна. — Я не из тех матерей, которые считают своих детенышей обязательно гениальными. Но все же Тамара — кинозвезда, Илюша принят в третью студию… И вот мне кажется, что у Сенечки появился голос. — Ну что ты, Вера? Ну, какой у него голос? — пожурил ее Дуван-Торцов. — Голос, голос! Спой, Сенечка, я прошу тебя. Сенечка спел романс «Уймитесь, волнения страсти». — Ну как, Леонид Витальевич? Собинов расхохотался. — Голосишко есть, но ни страстей, ни волнения я что-то не обнаружил. — О, это все с годами придет! — сказала мама. — Позвольте и мне спеть, — вдруг выпалил Леська. Все озадаченно на него оглянулись. — Ну, спойте, — нехотя произнесла Вера Семеновна. — Что значит — «ну, спойте»? — раздраженно отозвался Дуван-Торцов. — Спойте, молодой человек. Самым определенным образом! Елисей запел свою любимую — о Кармелюке-разбойнике. И в комнате запахло полынью, и конским дыханием, и степным ветром, и встала окровавленная судьба загнанного и гордого человека, который поднялся с горстью забубённых головушек против страшного мира тиранов:Если б я убил человека,Которого ненавиделНежно-облюбованной ненавистью,Настоянной на перце,Ты спрятала меня бы, сокрыла,Сказала б: „Ну что ж.Раз ты его убил,Значит, он этого стоил“.Но я люблю тебя не за это.Но если бы пред очамиЛица, облеченного властью,Я стоял с угодливой улыбочкой,Душу держа по швам,Ты ничего не сказала б,Лишь сквозь меня поглядела б,Точно я стал стеклянным,И навсегдаЗахлопнула дверь.Вот за это я тебя и люблю».
* * *
Три дня Елисей не навещал Аллу Ярославну: боялся ей надоесть, а может быть, подсознательно хитрил, надеясь, что она по нем заскучает. Но каждый вечер приходил он к «Дюльберу», ложился на прибрежный песок и неотрывно глядел на балконную дверь и окна «Тамариной комнаты». На четвертый Елисей снова постучался к Алле Ярославне. — Где это вы пропадали, молодой человек? — с шутливой строгостью набросилась на Елисея сестра. — Мы его ждем, ждем, а он себе где-то разгуливает! — Неужели… вы меня… ждали? — А как же? А кто будет подымать Ярославну? Чатыр-Даг? Все эти дни работали трое: сам Дуван, его сын плюс Вера Семеновна. Но, конечно, никакого сравнения! — Пожалуйста. Я всегда рад быть полезным… — Вот и приходите. — Ежедневно? — Ну, хотя бы через день. Карсавина взглянула на Леську смущенно и чуть-чуть улыбнулась одними углами губ. — Ну, что у вас хорошего? — спросила Леську Александра. — У нас пока ничего. Надеемся через недельку встать и ездить в майнакскую грязелечебницу. А теперь отвернитесь. Пока вы здесь, я буду менять постель. Она опять запеленала Карсавину и отдала ее Леське. Елисей бережно, но гораздо смелее, чем в прошлый раз, приподнял больную, огорченно думая о том, что сейчас придется ее опустить. — Так. Прекрасно. Спасибо вам. Теперь можете идти домой. — Ну, что вы с ним так? — засмеялась Карсавина. — Он ведь все-таки не носильщик. — А зачем он так поздно приходит? Вам пора спать, и никаких разговоров. Вы же знаете мой характер? — Простите меня, — сказала Леське Алла Ярославна. — Она такая строгая. Я ее боюсь. Приходите завтра пораньше. Елисей пришел пораньше. Но и этот день был неудачным. Больная стонала до крика… На спиртовке кипятился шприц. Сестра готовилась сделать ей укол пантопона. — Если часто вводить в организм пантопон, человек может стать морфинистом, — сказал Елисей. — Что вы такое кушаете, что вы такой умный? — едко просила Александра. Леська обиженно замолчал. — Отвернитесь. Пауза. — Теперь можно. Но только тшш… Ни звука… Она сейчас заснет. На следующий день сестры не было, и у постели сидела Вера Семеновна. — Здравствуйте, Леся! — сказала она. — Выйдите, пожалуйста, на балкон: мы хотим с Аллочкой немного поплакать. Елисей вышел на балкон. О чем им плакать, Леська хорошо знал: Дуван-Торцов охладел к своей жене, и она обливала Карсавину слезами от шести до восьми. После этого шла ужинать. Елисей сел на угол балконных перил и видел близкую воду. Месяц был огромен, как в Турции, и море казалось белым, — древнее эллинское море, которое он так любил, шепелявое чудовище, иногда такое домашнее, родное, а сейчас еще роднее, потому что оно притянуло к себе Карсавину. Как хорошо называет ее сестра: «Ярославна»… Его позвали в комнату. Веры Семеновны уже не было, была сестра, но почему-то очень торжественная, в белом переднике с красным крестом. — Подумайте, молодой человек, какой ужас: меня мобилизовали, и я теперь буду работать в военном госпитале. — Что же в этом ужасного? — А кто же станет обслуживать Ярославну? Где вы сейчас найдете не то что акушерку-фельдшерицу, как я, а хотя бы санитарку, сиделку, няню? — Надо будет поискать. — Да, да. Пожалуйста. Мы вас очень просим. Когда Елисей уходил, в коридоре поджидал его Сеня. — Елисей! Мама хочет с тобой поговорить. Пойдем. Он ввел его в какую-то новую для Леськи комнату, в которой ожидала его Вера Семеновна. — Леся! Я знаю, что вы хорошо относитесь к Аллочке, а сестра милосердия уходит. Кто же будет ухаживать за больной? И вот мы решили делать это всей семьей. Отца, конечно, придется от этого освободить: он сам еле дышит. — У него одышка, — обиженно вставил Сеня. — Да. Одышка. Значит, остаюсь я, Сеня и вы. Мы с Сеней будем сменяться каждые два часа, а вам предоставим вечер. Конечно, вы, как мужчина, не сможете делать всего, что ей требуется. Тогда звоните горничной. Вы согласны, Леся? Я буду вам платить пятьсот рублей в месяц, а Карсавина ничего об этом не будет знать. — Мама, ну что ты? Ну, как тебе не стыдно? — А что тут стыдного? Сестра же получала за это деньги? Каждый труд должен быть оплачен. — Труд, но не чувство, — сказал Елисей. — Ах, уже есть и чувство? — засмеялась Вера Семеновна. С этого дня Елисей каждый вечер приходил в «Дюльбер», как на службу. Раз в два дня подымал он на руки Карсавину, Вера Семеновна меняла слежавшуюся простыню и исчезала, а Елисей сидел до тех пор, пока Алла Ярославна не засыпала. Тогда он выключал верхний свет и на цыпочках уходил. Однажды Алла Ярославна спросила его: — Вы любите стихи? — Не уверен в этом. Я их мало знаю. — Жаль. А я люблю. Кстати, сейчас вся интеллигенция упивается стихотворением Александра Блока. Я его целиком не помню, но вот это:* * *
Утром за кофе Леська спросил Леонида: — Леонид! Ты умеешь делать уколы? — Разумеется. — Научи меня. — Зачем? — Понимаешь… У меня такая цыганская жизнь… Кем я только не был: и натурщиком, и гадальщиком, и борцом. Но это же все ерунда. Надо хоть что-нибудь уметь! А шприц — это всегда кусок хлеба. — Гм… Пожалуй, ты прав. — Научишь? — Хорошо. — Давай сейчас. — Сию минуту? — Ну да. Мало ли что может случиться? К чему откладывать? И Леонид показал Леське, как делать укол почти без боли. — Прежде всего, нажми кожу в одном месте, а коли в другом. Понимаешь? Все сознание больного устремляется к той точке, которую ты нажимаешь, а шприц кольнет в другой, и та не успела сигнализнуть о боли. Далее: никогда не коли медленно — всегда быстро, с размаху. Третье: вонзив иглу и выжимая жидкость под кожу, оттягивай потихоньку шприц к себе, чтобы струя не разрывала ткань, а имела какой-то порожний канальчик. «Черт возьми! Старик знает свое дело!» — подумал Леська. Но «старик» знал больше. Однажды Леська увидел маляра, который красил две крайние кабинки масляными белилами. — Что это? Зачем? — Больничку себе устрою на одну койку, — засмеялся Леонид. — Вот эта кабинка будет операционной, а та палатой. — На одного человека? — А сколько мне нужно? Аборт я делаю в четыре минуты, а потом два часа пациентка отлеживается. Ну, конечно, в случае осложнения… Леську передернуло. — А ты разве имеешь право? Без диплома? — По законам империи лечить имеет право любой человек. Лечат же знахари, бабки… Надо только, чтобы это проходило в стерильных условиях. Вскоре на даче появилась Александра Федоровна со своим красным крестом: у нее были отпускные дни, и она могла работать «налево». — Ну, как, Леся, наша больная? Вы по-прежнему носите ее на руках? — Это какая еще больная? — спросил Леонид. — А как же? Красавица Алла Ярославна. Если б вы ее хоть раз увидели, Леонид Александрович, непременно бы влюбились, гарантирую. Но она, бедняжка, больна. У нее нефрит, и довольно острый. — Так во-от зачем тебе нужен шприц, — протянул Леонид. Леська смутился и быстро вышел из комнаты, ничего не сказав. В «Дюльбере» началась та же история, что и в тот вечер. Сначала все шло как будто не плохо, но вдруг снова появилась боль, и Карсавина заметалась головой по подушке. — Аллочка Ярославна! Я вам сейчас сделаю укол. Я уже научился. Пантопон у вас, кажется, двухпроцентный? Карсавина испуганно взглянула на Леську: — Что это вы вздумали? Ни за что! — Но почему? Это же так просто. — Экспериментируйте на ком-нибудь другом. — Ну, Алла Ярославна… — Нет, нет. И снова разметалась. И потеряла сознание. Елисей сделал ей укол. Неуверенно, но удачно. И, сорвавшись с места, выбежал на улицу. Внизу его поджидал Еремушкин. — Слушай, Бредихин, вот какое дело. Вчера в Евпаторию понаехали донцы и калмыки, разбили под городом лагерь и сидят. Зачем сидят? Не на курорт же прибыли. — Ну? — Так вот, надо выяснить. — Хорошо. Постараюсь. Хотя, откровенно говоря, не знаю как.5
Когда Елисей снова пришел в «Дюльбер», по обеим сторонам парадной лестницы стояли юнкера. Подняться во второй этаж можно было беспрепятственно: часовые охраняли только оба коридора первого. «Так, — подумал Леська. — Атаман здесь». Атаман Войска Донского сидел у постели Карсавиной, окруженный всеми Дуванами. Елисей ожидал встретить лихого казачину с чубом на ухе, а увидел мужчину средних лет, профессорской наружности. Вытянув одну ногу вперед и несколько поджав под себя другую, он сидел, опираясь на эфес шашки, в классической позе всех генералов, позирующих перед фотографом. Сейчас фотографа не было, но генерал все же позировал, хотя бы уж потому, что на него глядела Алла Ярославна. — Что же дальше, Африкан Петрович? — вопрошал Дуван-Торцов. — Как, по вашему мнению, будут развиваться события? — Как? Антанта предложила нам и Совдепии прекратить военные действия. Совсем недавно мы получили ультиматум от верховного комиссара Великобритании адмирала де Робека. — И вы согласились? — Барон не возражает, но с тем условием, чтобы нам оставили Крым. — Неужели это устроит белое командование? — спросила Карсавина. — Разумеется, нет. По нам нужно выиграть время. Собраться с силами. Именно того же добивается и Антанта. — И вы думаете, красные на это пойдут? Богаевский вздохнул. — Боюсь, что нет. Ведь Ленин оттого пошел на мировую с Польшей, чтобы перебросить силы с запада на юг. — Как же вы думаете из Крыма ударить на красных? Ведь не с перешейка же, правда? — спросил Леська дрожащим голосом. — А вот это военная тайна, — ответил, улыбаясь, Богаевский и тут же сам перешел в атаку: — А почему такой богатырь не в армии? Впрочем, мы в Крыму еще не объявили мобилизации. Но вы можете записаться добровольно. Я устрою вас в казачье юнкерское училище, и перед вами откроется карьера. Мы добровольцев очень ценим. Особенно тех, кто записывается сейчас. Леська смутился… — Хорошо. Мы подумаем, — ответила за него Карсавина. — Почему «мы»? — Потому что Елисей — мой племянник. Леся! Подай-ка мне пузырек с атропином. — Вам плохо? — Не плохо, но как-то неуютно. — Мадам! — с необычайной галантностью произнес атаман. — Если вам понадобится врачебная помощь, мой военно-медицинский пункт к вашим услугам. Он помещается в левом крыле первого этажа — рукой достать. — Вот это замечательно! — воскликнула Вера Семеновна. — Вот за это вам великая благодарность! Вы не представляете, как в Евпатории трудно с медициной. Прощаясь, атаман поцеловал Карсавиной руку и сказал: — Вы удивительно похожи на мою жену! Просто удивительно! У Карсавиной появилась новая сестра — Нина Павловна, присланная атаманом. Сам Африкан Петрович навещал Аллу Ярославну довольно часто, и когда после сессии из Евпатории вернулся Абамелек-Лазарев, он не мог не обратить на это внимания. — О чем же с тобой говорил этот представитель казацкого рыцарства? — Так. Ни о чем. — Ну как это «ни о чем»? Что-нибудь же изрек? — Сказал, что я очень похожа на его жену. — На жену? Так-таки и сказал? — Да. — Ах, мерзавец! Как он смел! Да я на порог его не пущу! — А что в этом такого? — Как «что»? Если б он сказал, что ты похожа на его сестру… А то на жену! Этим он уже входит с тобой в какие-то интимные отношения… — Ну, что ты, Артемий? Леся! Дайте мне, пожалуйста, градусник. — Почему Леся? Разве я не могу? — Можешь. Но ты будешь долго искать, а он уже все тут знает. — Ах, «уже знает»! И часто ты просишь его об этих пустяках? — Часто. Он бывает здесь почти ежедневно. — Но ведь у тебя есть Нина Павловна! — Она у меня совсем недавно. Абамелек-Лазарев воззрился на Леську и произнес лекторским топом: — Однажды за какие-то грехи Зевс покарал Геркулеса: он повелел ему стать рабом лидийской царицы Омфалы и выполнять женскую работу. — Ну, работа у Леси не всегда женская. Иногда он носит меня на руках. — Как это понять? — В самом буквальном смысле. Артемий Карпович вышел на балкон. — Зачем вы его дразните? — Ничего. Пусть привыкает. Уж очень ревнив. Елисей решил больше не ходить к Алле Ярославне. У нее сестра, приехал муж, она уже не одинока, не беспомощна. Конечно, было бы полезно бывать в обществе атамана, но Африкан Петрович едва ли станет часто навещать Карсавину при супруге. На всякий случай Елисей пошел на мельницу и вызвал Еремушкина. Мастер с запыленными волосами поднялся на второй этаж. Елисей стал ждать в небольшом помещении, где кости перемалывались в костяную муку — фосфат. Из большого чана где-то под потолком мослаки, цевки, ребра, бабки проскакивали на кожаный пасс, который доставлял их в барабан, откуда они высыпались уже в мешок в виде муки. Леська равнодушно наблюдал за этим движением и думал о словах Богаевского. И вдруг из чана выпрыгнул человеческий череп и медленно поехал вниз вслед за мослаками. Был он очень величав и философичен. Судя по его коричневому тону, он принадлежал какому-нибудь скифу или гунну. Мастер дотронулся до Леськиного плеча: — Вас требуют наверх. — Смотрите, — сказал Леська. — Человеческий череп! — Ну и что? — ухмыльнулся мастер. — Перемелется — мука будет. Леська побрел на второй этаж. Еремушкин и Шулькин стояли у раскрытого окна и напряженно вглядывались в даль. — Посмотри в окно, — сказал Леське Еремушкин. Елисей взглянул и увидел вдали белый лагерь, белый, точно стая лебедей. — Казаки… Донцы и Зюнгарский калмыцкий полк. Можешь нам что-нибудь про них рассказать? — спросил Шулькин. — Про них не могу, а вообще… Елисей доложил об ультиматуме де Робека и о комментариях Богаевского. — О-о! Вот это находка! — тихо и значительно сказал Еремушкин. — Конечно, в Москве догадаются и без нас, но у тебя факты, Бредихин. Молодец! Лето было в разгаре. Леська изнемогал в своем студенческом костюме, а купить что-нибудь более легкое не мог. Но у деда в сарае лежал парус № 7, шедший на кливера рыбацких лодок. Это был самый тонкий номер паруса. Елисей бросил его в море, вычистил песком и высушил на солнце. Парус побелел. Тогда Леська отнес его к портному, и тот сшил ему штаны и рубаху с обрезанными по локти рукавами. Рубаха заправлялась в брюки и торчала на плечах, как рыцарские латы. При студенческой фуражке костюм имел почти приличный вид. К Алле Ярославне Леська по-прежнему не ходил, но не мог же он не бывать в «Дюльбере». К тому же стало известно, что приехал Тугендхольд. Когда Елисей посетил Якова Александровича, искусствовед сидел на полу во фланелевой жилетке и раскладывал вокруг себя цветные репродукции. Одна из них бросилась Елисею в глаза: совершенно голый, очень смуглый мужчина, похожий на дьявола, впился поцелуем в уста обнаженной женщины. Тело ее поразило Леську: оно было таким нежно-розовым, таким воздушным, какого, наверное, в жизни никогда не бывает, но от этого казалось еще более женским, невыносимо женским… — Что это? — спросил Леська. — Буше. «Геркулес и Омфала». У Елисея замерло дыхание, но он не без юмора подумал: «Хорошенькая „женская работа“ у Геркулеса». Дома его ожидала радость: приехал Шокарев. Правда, пришел он не к нему, а к Леониду, и они о чем-то шептались, но в конце-то концов Володя принадлежал Леське. — О чем ты шептался с моим братом? — А ты не догадываешься? — Догадываюсь. Но зачем тебе это нужно? — Демобилизоваться хочу. — Но ведь Деникин взял Тулу, а генерал Мамонтов… — Не издевайся, Леся. Мало ли какие ошибки мы делаем в жизни! — Да, но твою ошибку трудно будет оправдать, даже если ты уйдешь из армии. Евпаторийцы знают все: кто с кем живет, у кого сколько денег в банке, и, конечно, им известно, что подпоручик Шокарев служит в Осваге, хоть он и не носит военной формы. — Что же мне делать? Уходить с белыми? — А ты уверен, что они уйдут? — Теперь уже уверен. — А я был уверен в этом с самого начала. — И все-таки я советую тебе также обратиться к брату. Пока суд да дело, Врангель объявит мобилизацию, и тебя забреют. — Резать я себя не дам, а к барону в солдаты не пойду. — Как же ты избежишь этого? — Спрячусь. — Где? — У Шокаревых. Володя засмеялся. — Ну и хитер же ты, Леська! Я просто восхищаюсь тобой. Недаром я решил взять тебя в управляющие. — Ах, так! Значит, ты все же уверен, что белые вернутся? — А кто их знает? Все может быть. И тем не менее Шокарев сутки пролежал в «амбулатории» Леонида, а потом целую неделю ходил на перевязки. — Я не борец «Икс». Моя красота от шрама не пострадает. К тому же доктор Бредихин сделал такой тоненький шов, что моя будущая жена легко мне его простит. — Значит, все-таки решил демобилизоваться? — Да. И когда придут большевики, Леонид будет свидетелем, что он сделал мне фальшивую операцию исключительно, чтобы я ушел от белогвардейцев. — А ты представляешь себе, в какое неловкое положение ты поставишь Леонида? — Почему же в неловкое? Мы ведь не скажем, что я ему за это заплатил. Налицо будут исключительно идейные соображения. — Ох, и расстрелял бы я тебя, Володька… С наслаждением расстрелял бы… — Бы, бы… А кто тебя будет прятать?.. Дни шли за днями, а Леська так ничего и не узнал о намерениях атамана. Но, может быть, об этом знают сами казаки? Леська дождался приезда Андрона и рассказал ему, чего от него, Леськи, ждет партия. Андрон задумался. Потом сказал: — Готовь с утра шаланду и сеть. Шаланда доплыла до собора. Оставив Леську в лодке, Андрон ушел на базар. Через полчаса он вернулся, неся в ящике из-под фруктов множество свежих, еще живых карасей, ставридок и барабули. Карманы его топырились от бутылок. Под мышкой — каравай хлеба.* * *
За мельницей показался казачий лагерь. Андрон забросил сеть. Елисей начал грести к берегу и сильными рывками заставил шаланду прыгнуть на пляж. К ним тут же подбежали три казака. — Здесь нельзя! — закричал один из них. — А где можно? — Где хочешь, там и можно, а тут сам видишь — военный лагерь. — Ладно. Сейчас уйдем. Андрон и Леська вытащили сеть, в которой было много камки и очень немного рыбы, да и та хамса. — Мелкота! — презрительно сказал низенький, коренастый, которого казаки звали Прохор. — У нас и покрупней, — отозвался Андрон и показал ему ставридок. — Купите? — спросил Леська. — Кто? Мы? — Ну да. — А гроши у нас е? — комически вопросил третий, очевидно кубанец. — А может быть, другие купят? — Да другие не богаче нас. — Как же быть? — раздумчиво спросил Андрон. — Не ворочаться же с этим домой. — Жинка засмеет? — Угу. Андрон подумал и вдруг решил: — Пустим рыбу обратно в море. Он зачерпнул ладонью карасей и швырнул их в воду, но станичник кинулся к нему: — Слышь, рыбак! Давай вот что: сварим из них ушицу, а? Твоя рыба — наш котелок. А? — Ушицу… — как бы неуверенно протянул Андрон. — А что? — поддержал казака Елисей. — Только у нас ни соли, ни лаврового листа. Зато, — он подмигнул станичнику, — водка есть. Станичник взволновался еще горячее: — Соли мы достанем, а насчет лаврового листа, — скусно и без него. Уха, да еще с водочкой… Э-эх! — А из чего костер разжигать? — спросил Андрон. — Ящик у нас есть, да, пожалуй, одного мало. — Ящики доставим, — успокоил его станичник. — А ну-ка, Прохор, сбегай к повару, притащи казанок и ложки. Только никого сюда не пускай! Скажи, мой брательник отыскался. Тут и самим… Гам — и вот он, зуб. — Да я зараз… Он действительно очень скоро вернулся. Запылал костер, белый и бледный на солнце, и вскоре пятеро мужчин хлебали уху из котелка, держа хлеб под деревянной ложкой, чтобы ни капли не пропало. Потом по кругу пошла бутылка. После третьего глотка беседа стала такой дружеской и откровенной, точно люди знали друг друга с детства. — Сидим, загораем, — сказал высокий станичник. — А что с нас думают делать, никто не знает. — Так уж и не знают? — Подлец я буду, не знают! Хоть кого спроси. То ли военная тайна, то ли просто некуды нас девать. На дороге показались два автомобиля. Окутанные пылью, подкатили они к лагерю. Из первого вышел очень рослый краснолицый человек в черкеске и папахе. За ним двое пониже. — Врангель! Прохор вскочил и побежал в лагерь. Двое других остались доедать уху. Уха оказалась невкусной, но казаки были очень голодны. — А нам тоже можно подойти к лагерю? — наивным голосом спросил Леська. — Подойти можно, а войти нельзя. Барон Врангель уже держал речь. Голос у него был могучий, а у тихого моря прекрасная слышимость. — Русские люди! За что мы боремся? Мы боремся за наши поруганные святыни. Мы боремся за то, чтобы каждому крестьянину была обеспечена земля, а рабочему его труд, за то, чтобы сам русский народ выбрал себе хозяина. Помогите мне, русские люди! К нам идут из-за границы новенькие пулеметы, винтовки, седла. Донцы! Россия смотрит на вас с надеждой. Спасите Россию! Рядом с Врангелем стояли атаман Богаевский и начальник контрразведки генерал Кутепов. Андрон и Леська решили отступить, пока их не заметили. — Да… Беляки определенно чего-то затевают, и как раз в Евпатории. А то на кой Врангелю сюда ехать? Андрон, конечно, был прав. Но что задумали белогвардейцы? Казаки пока не знали. Дома на скамье под яблоней Леську поджидал Еремушкин. — Авелла! — Ну, как дела? — Пошли на мельницу. — Зачем? — Увидишь. И Леська увидел «товарища Андрея». — Я хотел бы, товарищ Бредихин, услышать из ваших уст то, о чем вы сообщили нашему связному. Это для нас чрезвычайно важно. Разумеется, ультиматум де Робека в Москве известен: он ведь послан в два адреса — Ленину и Врангелю. Но неужели Богаевский так прямо и сказал, что делается это исключительно для проволочки времени? — Да. Так прямо. — Вы не ошибаетесь? — Нисколько. — Вспомните, пожалуйста, если можно, слова атамана точно. Елисей передал все, что слышал, обрисовал обстановку, в которой проходил разговор. — Спасибо, товарищ Бредихин. Вы сделали для партии большое дело. Теперь к вам великая просьба. Несомненно, белые готовят десант, — кстати, он перед вами, — сказал Ульянов, указывая на лагерь. — Так вот: не сможете ли вы узнать, куда именно бросят эту публику? — Сделаю все, что смогу, Дмитрий Ильич. — Будем вам очень благодарны. — А теперь у меня к вам свой вопрос: почему меня не хотят принять в партию? Неужели я еще не проверен? — Этого сейчас ни в коем случае делать нельзя, товарищ Бредихин. У вас уникальное положение. До тех пор, пока вашего имени нет в списках, все ваши провалы можно объяснить, простите меня, мальчишеством. Но если ваше имя найдут хоть в одном списке, вы для нас потерянный человек. Конечно, мы постараемся вас спрятать, но работать вы уже не сможете. Однако обещаю вам: как только советская власть утвердится в Крыму, я первый дам вам рекомендацию. Леська возвращался с мельницы, как со свидания. Он был полон счастья… Дома, на той самой скамье, где его ожидал Еремушкин, сидел уже Сеня Дуван. — Авелла! — Здравствуй, Леся. Мама послала меня к тебе: ей очень нужно тебя видеть. — Хорошо… — У нас опять беда с Аллочкой, — начала Вера Семеновна. — Африкан Петрович почему-то отозвал сестру милосердия, Артемий Карпыч уехал в университет, и мы снова должны просить вас о помощи. — Если я нужен… — рыцарски поклонился Леська и пошел к Алле Ярославне. — Куда вы исчезли? — спросила Карсавина. У нее были две улыбки. Одна — общая, расхожая, дружелюбная, предназначенная всем. Другая — особая, с приподнятыми уголками губ, — для очень-очень редких людей. Этой второй улыбкой она и встретила Леську. Вся нежность, которая скопилась в груди Елисея, устремилась к ней, но Леська сумел взять себя в руки. — При вас находились муж, и сестра, и атаман. Зачем еще тут я? — Много званых, мало избранных. — Неужели я избранный? — бестактно спросил Леська. — Это я так, из Евангелья, — неопределенно ответила Карсавина, и голос ее прозвучал суше. Потом появилась Вера Семеновна. Она позвонила атаману и вызвала сестру. Та сделала укол и ушла. — Подумайте, Леся, — шепотом заговорила Вера Семеновна, чтобы дать больной уснуть. — Пять дней назад у нас испортился движок, который подавал воду в резервуар. Я наняла двух казаков, чтобы они качали вручную. Они покачали-покачали, а теперь ушли. Завтра в гостинице нечем будет умываться. А у нас Врангель. — Наймите меня, — сказал Елисей тоже шепотом. — Я как раз сейчас ищу работы. — Он не справится, — сквозь сон пробормотала Карсавина. — Справлюсь! — Да, но ведь два казака… — сказала Вера Семеновна уже погромче. — Ну и что? Если они вдвоем работали, допустим, шесть часов, то я один буду — двенадцать. Простая арифметика. — Гм… Попробовать, пожалуй, можно. Тем более что выхода у меня нет: завтра нечем будет умываться. — А сколько вы платите? — Триста. Я всегда плачу триста, — сказала хозяйка. Елисей подумал о том, что за Карсавину из филантропии она готова была платить ему пятьсот. Но за настоящую работу торговалась. Но Леська, конечно, не стал спорить и согласился на триста. Из комнаты Аллы Ярославны он тут же спустился в погреб, разделся до трусов и взялся за рычаг. Ушел он домой в два часа ночи, а в шесть утра снова стоял за рычагом. В полдень к нему сошла Вера Семеновна и принесла стакан чаю и сладкую булку. Пока Леська ел, она глядела на него и причитала: — Лесенька… Милый… Вы побледнели за то время, что вы тут… — Нет, Вера Семеновна. Это вам так кажется: просто здесь темно. Елисей ежедневно работал в подвале от девяти до двенадцати дня, потом бежал на пляж, бросался в море, опять возвращался к рычагу и работал до четырех. Для резервуара этого было вполне достаточно. Затем Елисей уходил домой обедать, а в шесть часов являлся на дежурство к Алле Ярославне.6
Однажды во время купания Елисей увидел на пляже прапорщика Кавуна. — Что вы делаете в наших местах? — спросил Леська. — Приехал с донесением к генералу Кутепову. — Ого! И тем не менее вы все еще прапорщик! — Скоро представят к подпоручику. — Поздравляю. А как там наш Аким Васильич? Что поделывает? — Арестован ваш Аким Васильич. — Как арестован? За что? — За большевистскую агитацию. Вот посудите сами — стишки. Два ворона (Почти по Пушкину)* * *
Андрон сидел над картой Крыма и рассуждал вслух: — Ясно-понятно, беляки рассчитывают на десант. Десанты могут быть у них всякие: на Тамань, скажем, или на Азовщину. Но раз они взялись за Евпаторию, то уж наверняка метят на Каркинитский залив. А куда им еще? Не на Одессу же, верно? — Пожалуй, — сказал Леська. — Но если на Каркинитский, то самые наиудобнейшие точки могут быть или Хорлы, или Скадовск, которые сидят на хорошем якорном месте. Но к Хорлам подходят только суда с небольшой осадкой… Скадовск сподручнее. Там и берег приглубее, там и пристань в двести сажен длины, а на суше еще и бассейн с каналом глубиной в девять футов. Только Скадовск! Ничего другого в наших краях моряк не посоветует, а без моряков десанта не будет. Как ты скажешь? Андрон много лет плавал по каботажу и знал берег как свои пять пальцев. Но Леська уже бежал к Шокареву. Володя очень обрадовался Леське: он тут же разжег примус и вскипятил в медной турецкой кастрюлечке великолепный черный кофе с бронзовой пенкой. Они сидели друг против друга в бывшей детской, которая потом была кабинетом комиссара, а теперь стала библиотекой. Сидели и вспоминали себя гимназистами. — Помнишь, как Гринбах ответил директору, когда тот сказал: «Бог знает математику на пять, я на четыре, а ты в лучшем случае на три»? — Еще бы! «То, что дважды два — четыре, бог, вы и я знаем одинаково хорошо». — Да… Гринбах… Где-то он теперь? — Может быть, убит? — Может быть. Пауза. — Ты уже демобилизовался? — Нет еще, но уже подал рапорт. — А-а… Пауза. — А помнишь наши гимназические песни?* * *
Вокруг Карсавиной снова восседало целое общество: Дуваны, атаман и Артемий Карпович, свалившийся на Леськину голову, как с крыши кирпич. Атаман упоенно рассказывал о своей юности, стараясь говорить красивым голосом и обращаясь исключительно к Алле Ярославне, а ее супруг перебегал ревнивыми глазками с нее на атамана. Леська был очень доволен, что не застал Карсавину одну. После той знаменитой ночи он не знал, как войти, что сказать. Но теперь он скромно уселся позади всех. Сеня встал, подошел к самовару, налил стакан чаю и преподнес Елисею. Кроме товарища, никто не обращал на него внимания. В особенности Алла Ярославна. — Был я тогда молоденьким юнкером, — рассказывал Богаевский. — Дортуары наши находились на втором этаже. И вот однажды за целый час до подъема я въехал туда на коне и — что бы вы думали? — начал брать барьеры, а «барьерами» этими были кровати моих товарищей. Что там поднялось! Все вскочили, извините за выражение, в дезабилье и забились в угол, а кто не успел, скорчился на постели в три погибели и с ужасом подумал: зашибет его конь или не зашибет? — И что же? — спросила Алла Ярославна, по-прежнему не замечая Леськи. — Не растерзали вас юнкера? — Ну зачем же? — зажурчал Богаевский. — Все-таки молодечество. А это у нас, военных, в цене. Абамелек не выдержал. Ему тоже хотелось покрасоваться перед женой. — Вот вы говорите «молодечество». А ведь его можно проявить не только в военном деле. Был я еще молодым доцентом и набросал реферат о «Скупом рыцаре». О скупых писали многие: Плавт, Шекспир, Мольер, Гольдони, даже Гофман. У них также звенели цехины и рейхсталлеры, создавая как бы поэзию стяжательства. Но я трактовал Пушкина иначе. О чем говорит он в «Скупом рыцаре»? О борьбе скупого отца и расточительного сына? Да, но это побочная линия. Главная — это рыцарь-ростовщик и ростовщик-еврей. Оба они, в сущности, приравнены. Высокий титул барона ничем решительно не возвышается над низким званием жида. Я сказал бы даже, что он… — Но самое трудное было впереди, — бесцеремонно перебил его Африкан Петрович. — Вверх-то я въехал. А как теперь вниз? Конь боится пропасти, скользит по лестнице, нейдет. Что делать? И вот представьте: все мои юнкера пришли на помощь. Общими усилиями передвигали коню передние ноги со ступеньки на ступеньку. А вы говорите, дорогая, «растерзали»… — Замечательно! — воскликнул Абамелек. — Но, извините, я еще не кончил. В своем реферате я обращался к режиссеру Мейерхольду с предложением поставить «Скупого рыцаря» так, чтобы какие-то строки из монолога ростовщика-барона вложить в уста ростовщика Соломона. Ну, хотя бы эти… После слов еврея:7
Хотя сезон еще не наступил, Евпатория жила насыщенной жизнью. С самого утра пляж был полон. Недалеко от кафе-поплавка, как раз против «Дюльбера», покачивались на якорьках парусные лодки — «Посейдон», «Артемида», «Гелиос». Греки с обнаженными торсами аполлонов и гераклов, живописно полулежа на корме, приманивали более или менее моложавых старушек. А над пляжем стоял чудесный, ни с чем не сравнимый мягкий гомон летнего моря, где лепет, плеск и шипение легкой зыби сливались с детским ликующим визгом и сияющим смехом женщин. Люди наслаждались солнцем, морем, дюнами, и никто не думал о том, что в это время казаки, снявшись ночью на баржах, подошли к Скадовску. Но Шулькин об этом думал. Больше того, он кое-что знал. Поэтому он пришел в подвал к Бредихину. — Есть хорошие новости! Казаки наголову разбиты под Хорлами! — Ну? Вот это здорово! Подробности известны? — Пока нет. Знаю только, что высадились они в Скадовске и кинулись по суше на Хорлы, но Красная Армия сбросила их в море. На Севастополь драпанули жалкие остатки. — Спасибо, дорогой. Это хорошо, что ты ко мне пришел. Елисей подумал о том, что Еремушкин относился к нему сурово. Он приходил только тогда, когда ему что-нибудь было нужно, но никогда не приходил рассказать новости. А ведь он тоже вправе знать то, что они знают. Еремушкин ему не доверял. Это ясно. А вот Шулькин доверяет. — Я тебе пока не нужен? — спросил Леська. — Нет. Покуда нет. Когда понадобишься, я к тебе забегу. Ну, мир праху! Это был коренной евпаториец. Леська бросился к Шокареву. Еще за квартал ему почудился запах черного кофе. — А-а! Леся! А я как раз собирался к тебе. Постой, что это за роба на тебе? — А что? Ты видел ее много раз. — Неужели? — В студенческом костюме жарко, да и выгорит он на солнце в одну минуту, а эти штаны с рубахой выдержат самое адское пекло! — Да, но это даже не парусина… — Правильно! Это парус номер семь. — Странно, очень странно. — Чем же странно? Живу по средствам. — Ну, займи у меня. Отдашь как-нибудь. — Не хочу. — Но ведь ты одет просто неприлично. — Вполне прилично. Штаны как штаны. Даже с карманами. А на рубахе пуговки — золотые с орлами. Шик! Ну да бог с ним! Ты вот что скажи: зачем ко мне собирался? — Да, да… Наконец-то мне удалось выяснить, что десант предполагается высадить в порту Скадовском. Глаза Елисея стали железными. — Все-таки удалось? — С большим трудом, конечно, но удалось. — И это точно? — Абсолютно точно. Елисей задохнулся.. — Джинабет! — выругался он по-татарски и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Шокарев не побежал за ним, не попытался выяснить, что так возмутило его друга… Все было ясно. Ясно для обоих. По дороге в «Дюльбер» Леська вспомнил о том, что тем же словом, но по-русски, обругал его когда-то Гринбах. Изменился ты, Бредихин, с тех пор. Совсем другой человек. В «Дюльбере» уже не было часовых. Елисей побрел по коридорам первого этажа. Двери в «люкс», где обитал атаман, раскрыты настежь: там производили уборку. — Так. Значит, информация Шулькина подтверждается. Поцеловав руку Аллы Ярославны, он рассказал ей о разгроме белых под Хорлами. — Ты полагаешь, будто это к лучшему? — задумчиво спросила Карсавина. — Конечно. Если белым не удастся вырваться на материк, они в Крыму задохнутся. — Не думаю. Если Крым будет самостоятельной республикой, он сможет существовать, как Болгария или Румыния. Здесь пшеница, баранина, рыба, виноград. А крымская Ривьера с купальнями и лечебницами! Вполне можно жить. — Красные этого не допустят. — А вот это — дело другое. Пауза. — А почему вам не хочется, чтобы пришли красные? — Они задушат культуру. Куда, например, денется Блок? — Куда? Но ведь «Двенадцать» у большевиков самая популярная поэма. — «Двенадцать» — это уже не Блок. Леська хотел возразить, но она вдруг прочитала тихим грудным голосом, которым обычно не говорила, но который берегла для стихов:8
Теперь Елисей оказался в абсолютном одиночестве. Рухнули две самых больших привязанности в его жизни: дружба с Шокаревым и любовь Аллы Ярославны. И в обоих событиях виной была революция. Но Елисей не мог ей изменить. От Шулькина не было никаких сигналов. Очевидно, Леськино время еще не наступило. Хоть бы скорее! Иногда Леська бегал из подвала к морю. Но теперь он оставался на пляже дольше положенного срока и не спускал глаз с балкона. Там, за гардинами, лежал самый дорогой для него человек на свете… Однажды на балкон вышла Даша и повесила черно-бурую лисицу на спинку стула проветриться. В другой раз вышел Сеня. Повертел головой, как птица, и заскучал. Наверное, Вера Семеновна интимничает с Аллой Ярославной. Как Леська ему завидовал! Прошло два дня. На третий Елисей послал Карсавиной записку: «Могу ли я Вас видеть? Умоляю…» Ответ пришел на обороте: «Нет!» С восклицательным знаком. Неужели это так серьезно? Но ведь не может такая женщина не понимать, что он не в силах поступить иначе? Должна же быть в человеке хоть какая-то боль за человечество? Благородство какое-то! Так прошел третий день. День четвертый. Леська поднимается из своего подвала и, как лунатик, входит по ступеням на второй этаж. Мраморные перила белы до голубизны. Зеркальная дверь. Маленький коридор. Здесь его встретил запах знакомых духов… Вот, наконец, комната Аллы Ярославны. Окна глухо задрапированы. Розовая мгла. Пока Елисей осваивался с полутьмой, послышался голос: — Сейчас же уходите. Леська подошел к постели. Боже мой, как эта женщина осунулась! Только ли от болезни? — Уходите немедленно. Леська поймал ее руку, но она с силой вырвала ее. — Не смейте меня касаться! Ступайте вон! Вы больше для меня не существуете. — Не уйду. Карсавина позвонила. Сейчас войдет Даша. Елисей покорно ждал. — Даша! Этого господина никогда ко мне не впускать. Елисей вышел. В коридоре провожал его запах карсавинских духов. — За что она тебя так? — сердобольно спросила Даша. — Не сошлись во взглядах. — Как это «во взглядах»? На других девок взглядывал, что ли? Сойдя в бельэтаж, Елисей остановился у парадной лестницы. Он чувствовал, что не может уйти из дорогого ему «Дюльбера» как ошпаренная собака. Вспомнился номер 24. Там жил Тугендхольд. Яков Александрович сидел за столом и что-то писал своим рисующим почерком. — А-а, Елисей? — приветствовал он Леську, не отрываясь от письма. Леська сел на стул у распахнутой на балкон двери. Тугендхольд писал. Леська сидел тихо. Тугендхольд писал, писал. Леська глядел на его сухое нервное лицо, вспомнил почему-то Беспрозванного и вздохнул. — Кто здесь? — испуганно вскрикнул Тугендхольд и обернулся. — Ах, это вы? Вы ко мне? — Да. — Я слушаю вас. Яков Александрович встал со стула и подошел к Леське. — Что-нибудь случилось? — Побей, но выучи, Яков Алексаныч: что такое вкус? Тугендхольд ничуть не удивился. — Ах, милый! — сказал он серьезно. — Если б я это знал! Вкус подобен электричеству: все имеют с ним дело, но никто не знает, что это такое. — Но ведь не может быть, чтобы вы, искусствовед, никогда не задумывались над вопросом о вкусе. — Задумывался. И сейчас думаю. Но то, к чему я пришел, меня не устраивает. — К чему же вы все-таки пришли? — Боюсь, что вкуса не существует… Это очень грустно, но это так. В определенных слоях общества постепенно вырабатывается понятие о том, что прекрасно и что безобразно. Если вы хорошо усвоили отношение вашего круга людей к вещам, которые считаются прекрасными, и к вещам, кои числятся безобразными, значит, можете считать, будто у вас имеется вкус. Но и он с течением времени изменяется, ибо изменяется и та среда, которая создала его. — Вы можете это доказать? — В какой-то мере могу. Возьмем, ну, хотя бы образ библейской Евы. Вот взгляните на эту репродукцию. Тугендхольд раскрыл папку и бережно вынул из нее гравюру, лежавшую сверху. Очевидно, тема Евы была у него разработана. — Это рисунок монаха из Лимбурга. Пятнадцатый век. Ева в раю. Она еще девственница: змей еще не искусил ее заветным яблоком. Но обратите внимание: вся она тонкая, легкая, грациозная, однако живот как у беременной. Гегель объяснил бы эту особенность мечтой художника о подъеме народонаселения в маленькой его стране. Разве не схожим образом объяснил он свиные туши и прочие яства у Иорданса и Снайдерса победой Нидерландов над Филиппом II Испанским? Так возникла традиция. В живописи Яна Ван Эйка наша прародительница также появляется как бы беременная. И у Лоренцо ди Керди с Венерой, но и эта — Ева, та самая, которая вышла из-под пера лимбургского монаха, у Боттичелли в «Трех грациях» такие же формы, особенно у крайних: Ефросины и Аглаи. Средняя, Талия, стоит к нам спиной, но если бы она повернулась… Грация Ефросина, по всей вероятности, писана с Симоны Веспуччи, а если это так, то она была боттичеллиевой мечтой. Это с нее писал он впоследствии свою знаменитую Венеру. Итак, вкус к женщинам с подчеркнутым чревом держится, как видите, довольно долго, чуть ли не столетия. И вдруг появляется Микеланджело. Разрозненные итальянские города ведут борьбу с гораздо более сильной Испанией. Эта держава захватила Неаполь и Сицилию, разгромила Рим и осадила родину художника — Флоренцию. Микеланджело защищал свой город с оружием в руках. Но гораздо большую пользу принес он тем, что создал идеал итальянского юношества. Появляется статуя Давида, который вышел на поединок с Голиафом и победил его. Естествен вопрос: какой же должна была быть итальянская девушка той эпохи? Микеланджело ответил и на это: он создал Еву. Тугендхольд со страшной силой выхватил из папки цветное изображение обнаженной женщины: гнедая кудрявая грива падает ей на широкие плечи; небольшие крепкие груди; втянутый мускулистый живот, могучее бедро; ноги, где щиколотки — не просто кости, а мослаки… — Какая сила, а? И потом вот что: голова ее взята почти в том же ракурсе, что и голова Давида. Это гордый поворот упрямства и отваги. А выражения лиц… Они схожи. У Давида легкий испуг преодолевается сознанием того, что он вынужден, должен, обязан выйти на смертельный бой с чудовищем. В облике его опасение сталкивается с волевым началом. У Евы то же самое — глаза широко раскрыты от страха, и в то же время в них отчаянная смелость: будь что будет, а она все-таки нарушит запрет господа бога и вкусит от заветного плода. Вот вам уже совершенный разгром вкуса, завещанного художникам Европы немецким монахом. С его точки зрения эта женщина — образец безвкусицы. Но итальянское общество окунулось в большие события, и возник новый эстетический взгляд на искусство, новый идеал женственности. — Простите, но ведь Микеланджело — человек Ренессанса. Значит, он перекликается с античностью! — Ну и что же? — Кажется, я говорю глупости, но мне думается… — Что Ева всего лишь вариация Венеры? Ну нет! Вот вам Венера и вот сикстинская Ева. Венера действительно богиня. Любая черта в ней идеальна. При этом Венера холодна, как мрамор, из которого она высечена. А Ева? Эта жива каждой своей жилкой. При всей наивности ее, при всем ее неведении, в ней беспредельный секс. Перед нами деревенская девка из тех, к ногам которых падали князья и герцоги. Жутко сказать, но, при всем моем преклонении перед Венерой, я пошел бы на край света за… Евой. — Да, да! И я тоже! — воскликнул Елисей так искренне, что оба они рассмеялись… С этого дня Леська начал регулярно ходить к Тугендхольду, чтобы рассматривать микеланджеловскую Еву. И каждый раз, как только перед ним возникал ее образ, он чувствовал укол, в сердце. Ему казалось, что он когда-то видел эту женщину, и Леська стремился к цветной гравюре Тугендхольда, как на свидание с любимой. Очень странное чувство овладевает нами в связи с некоторыми шедеврами искусства. У каждого культурного человека происходит встреча с каким-нибудь произведением поэзии, музыки, живописи, которое сопутствует ему в жизни как что-то очень родное, очень интимное. Таким произведением для Леськи стала Ева. Ни Маху Гойи, ни Лавинию Тициана, ни Олимпию Эдуарда Мане, ни колдунью Фелисьена Ропса — никого не мог он поставить рядом с Евой. Все эти красавицы были картинами, а Ева… В ней текла жаркая кровь, он слышал горячее дыхание этих широких ноздрей. Тугендхольд обратил внимание на влюбленность Елисея в образ Евы. Он сжалился над ним и подарил ему второй экземпляр гравюры. С этим экземпляром Елисей иуехал в Саки. Увидев Леську за штакетником, Агафья всплеснула руками и заплакала. Потом вытерла фартуком слезы, бросилась к нему на улицу, обняла и зарыдала. Елисей молча поглаживал ее плечо. Что он мог сказать? Успокоившись, старушка повела его в дом. — Зачем приехал? — спросила она по дороге. — Хочу снять у вас комнату. У меня радикулит, врачи велят лечиться грязями, я и приехал. — Да, да… Я ничего… А вот как сам-то скажет? Сам пришел поздно. Сначала не узнал Леську в студенческой форме, но сразу же узнал на столе сороковку. — Здравствуйте! — первым сказал Елисей и встал к нему навстречу. — Как ты смел сюда заявиться? — грозно спросил хозяин. — Ты есть враг моему дому. Я убью тебя. Топором зарублю — и ничего мне не будет. — Давайте сначала выпьем, дядя Василь, а уж потом станем ругаться. Сизов взглянул на бутылку, словно только что ее заметил. — Ты меня водкой не соблазняй, мерзавец! Ты загубил мою единственную дочку! — Я ничем перед ней не виноват. Жениться я тогда не мог. Агафья тем временем налила три стопки и поднесла одну хозяину. Тот раздувал ноздри, как бык: он еще не отбушевался, но водку принял и, не закусывая, приказал: — Вторую. После третьей сел за стол и заплакал. Ему налили новую — скорей бы напоить. Он опрокинул пятую и успокоился. — Зачем прибыл? — спросил он почти трезвым голосом. — Лечиться приехал. У меня радикулит. — Утин, по-нашему? — Утин. — Ну, а я тут при чем? — Сколько возьмете с меня за комнату? Комнату ему, конечно, сдали: съезд в этом году плохой, потому что Крым отрезан от России. Елисей поселился в комнате Васены. Первый день был днем сплошных страданий. Большая фотография девушки в траурной ленте и с пучком сухого чабреца до боли напоминала ему Еву: светлые раскрытые глаза, темно-рыжая коса через плечо, короткий нос с широкими ноздрями, крупный, сладострастный, извилистый, чуть улыбающийся рот. Так вот почему Ева показалась ему такой живой, чуть ли не знакомой! Боже мой!.. Леська присматривался в комнате ко всему, что касалось Васены. Вот тут висит ее красный сарафан с соляными обводами у выцветших подмышек. Это — ее кровать. Здесь она спала. Может быть, на этой самой подушке. У комода перед зеркалом она расчесывала косу. Рядом лежит коричневый бумажный веер. Такие веера, если они китайские, очень остро пахнут сандаловым деревом. Но веер этот русский и не издает никакого запаха. Раскрыв его, Леська увидел на перепонках надпись химическим карандашом, сделанную мужским почерком:9
Как ночь, пронизанная военными прожекторами, Крым был пронизан слухами о наступлении Красной Армии. Газетам, конечно, никто не верил, хотя они ликовали по поводу того, что белогвардейцы якобы высадили десант на Азовщине и потеснили красных к самой Каховке. Но вдруг во всех пекарнях появился хлеб. Значит, белые прорвались к Мелитополю. Однако вскоре у пекарен снова зазмеились хвосты. Ясно, что теперь красные потеснили белых. Спустя некоторое время очередь раздвоилась: в одном потоке стояли военные, в другом — штатские, причем штатские получали хлеб после трех военных. Это означало, что белой армии совсем плохо: ей уже безразлично, что о ней подумает гражданское население. В пять утра бабушка обыкновенно будила Леську, и они бежали в пекарню, чтобы стать в очередь. Если опоздаешь, хлеб кончится где-нибудь на второй тысяче. Но очередь сохранится: выйдет на улицу главный с химическим карандашом и напишет каждому на левой ладони номер. Пронумерованные люди разойдутся часов до трех, затем соберутся снова, и опять образуется очередь, но уже согласно фиолетовым цифрам. Очередь… Очередь — огромная колония полипов, коралловый риф, охлестываемый уличной стихией. Очередь жила единой жизнью целесообразного организма: она стояла за хлебом. У очереди три души. Первая — звериная. Тут идет хищная борьба за место под солнцем, а если буквально, то за кусок хлеба. — Я здесь еще с вечера стояла. — Может, с прошлого года? — Тише, тише, граммофон простудишь. — А ты что за принцесса? Подумаешь! Надела чепчик и свирепствует в ём. — Да, да, чепчик, чепчик! А то еще и такой разговор: — Поля! Возьмите мне полфунтика: вы ведь все равно стоите. Чужое горло: — Поля, не бери! Поля! — Пусть только попробует взять! Мы тут стоим с пяти утра, а этот… Вторая душа у очереди — рыбья. Если очередь устоялась, она хорошо изучила всех своих членов и молча стоит у пекарни, видя сны, которые не досмотрела, и возбуждается, лишь когда кто-нибудь извне пытается войти в ее крепко сколоченную семью. И, наконец, третья душа — человеческая. Когда сны проходят, а до открытия пекарни еще далеко, люди начинают заниматься делами. Студенты читают свои учебники, бабушки вяжут чулки, старики повествуют о том, как поймать рыбу без наживки или суслика одним ведром воды. Некоторые флиртуют. Правда, не всегда удачно. Время от времени раздается плеск пощечины и возмущенный визг женщины: — Ты что? У тебя жены нету, что ли? Но в большинстве случаев все проходит благополучно. Леська все это изучил, ему это все надоело, и вот однажды утром он пошел в «Майнаки». На террасе сидел Листиков и ел бутерброд с маслом, макая его в чашку с молоком. — Ба! Коллега! — вскричал Листиков весело. — Садись. Ешь. Я здесь на кондиции: у Гунды переэкзаменовка, так вот пригласили меня. Кормят здесь неплохо: я уже поправился на четыре фунта. — Поздравляю. — А ты по какому делу? — ревниво спросил Листиков. Не останавливаясь Леська вошел в дом. У стола, спиной к двери, стояла Гунда. Она заткнула себе в уши пальцы с веревочками, к которым была привязана медная ложка. Если ложку раскачать так, чтобы она ударялась о ребро стола, в ушах загудит колокольный звон. Леська улыбнулся и возвратился на террасу. — Позови хозяина. Скажи: Бредихин пришел. — Скажу. Я-то скажу. Мне-то что? Листиков ушел к сеновалу, а Леська уселся на лесенке под террасой. Перед ним бродили куры двух семейств. Черный, в серебре, петух, старый и склерозный, заверещал простуженным бассо-профундо: — Кукуруза-а-а… Возмущенно озираясь, петух оранжевый, красавец-гусар, выпячивая грудь, разражался чистейшей патетикой в староцыганской манере: — Кукаре-а-а-ку-у-у! Тогда белый цыпленок с дамским плюмажем в попке ревниво вскрикивал фальцетиком: — Кикири… На окончание «ки» его уже не хватало. Старик встретил Елисея очень холодно. — Сейчас работы нет. Надо было на неделю раньше: я уже отмололся. — Я не за этим. Хлеба у вас купить хочу. — Хлеб я отдал офицерам, а что осталось, то еле-еле для себя. Но тут вбежала Гунда. — Работать у нас будешь? — спросила она сияя. — Нет. — А тогда зачем пришел? — Хлеба купить надо. В Евпатории его нет. — Тебе много? — Да хоть один мешок. — А на чем увезешь? — На себе, — засмеялся Елисей. — Ты с ума сошел? Отец, я отвезу его сама, можно? — Да ведь ты еще не сторговалась с ним. Сможет ли он столько заплатить, сколько я беру за пять пудов? — Сможет, сможет! Гунда хитро подмигнула Елисею. — А сколько вы хотите? — робко спросил Елисей. — После, после, — воскликнула Гунда. — Пантюшка! Запрягай серых. Гунда схватила Леську за руку и потащила к амбару. По дороге она горячо зашептала: — У меня есть свои деньги. Понятно тебе? Свои. Папа о них не знает. Ты дай сколько можешь, а я доплачу. Ну, ну! Не спорь. Не могу же я допустить, чтобы мой жених остался без хлеба. Она продала Леське два мешка. Бричка ждала их у террасы. Гунда села на заднее сиденье и взяла вожжи в руки. Елисей принес сначала один мешок, потом второй и поместился рядом с Гундой. Пока хозяин, поплевывая на пальцы, считал бумажки, на террасу вышла Каролина Христиановна. — О-о! Кого я вижу! Леся? — Здравствуйте, Каролина Христиановна. — За хлебом приехали? — За хлебом. — Очень хорошо. Если еще что-нибудь понадобится, милости прошу. Курицы, поросёнки… Гунда хлестнула коней, и бричка понеслась в Евпаторию. — И зачем только она приплелась? «Милости прошу»… Без отца она тебе и щепки не даст. У-у, противная! Леська оглянулся. На террасе стояли и глядели им в след Каролина Христиановна и Саша-Двадцать Тысяч. У Бредихиных Гунда пришлась по душе. Ее напоили чаем с айвовым вареньем и дали с собой целую связку вяленой кефали. Леонид говорил ей «вы», всячески распускал павлиний хвост, Леська в глубине души гордился тем, что у него такая подруга, которая всем нравится. Потом Елисей пошел с ней к морю. Шаланду его никто не трогал: на диком пляже она никого не интересовала. Он разулся, сдвинул плоскодонку в воду, но так, что корма еще сидела на берегу, потом поднял Гунду на руки. Она забила ногами и громко закричала: — Не смей! Елисей, шлепая по воде, опустил ее на банку. — Глупая! Жених я тебе или нет? — Ну, жених. — Отчего же ты лягаешься? — Жених, но все равно не смеешь. — Переходи на нос! — скомандовал Елисей и, столкнув шаланду в море, прыгнул в нее и взялся за весла. — О чем ты думаешь? — Так, ни о чем. — Думаешь. Я вижу. — Как ты можешь видеть, если я сижу к тебе спиной? — Ты перестал грести. — Разве? Елисей снова приналег на весла. — Довольно грести! — приказала Гунда. — Повернись ко мне лицом. Леська повиновался. — Ты меня любишь? — спокойно спросила Гунда. — Люблю. — Неправда. — Почему ты так думаешь? — Вот я, например, тебя люблю и все думаю, как бы с тобой повидаться. Я даже приезжала к тебе в Саки. — А я к тебе на «Майнаки». — Ты приехал за хлебом. — А как бы иначе я объяснил твоему отцу, зачем я приехал? — Это правда? — Сама понимай. — Врешь ты все, Леська. Но хочешь ты или нет, а я тебя люблю, и мы поженимся, когда мне исполнится семнадцать лет. — Не рано ли? Разве гимназистки выходят замуж? — А я брошу гимназию. — Как это бросишь? — А зачем она мне? — Останешься недоучкой. — Подумаешь! Я буду читать Пушкина, Лермонтова, Крылова. И потом я знаю немецкий язык. Играю на фортепьяно. Много ли женщине нужно? Моя покойная мама и вовсе нигде не училась, а Каролина училась, да что толку? Вышла за старика. А у меня по крайней мере будет молодой муж. Леська глядел на нее задумчиво: как спокойно она ладит свою жизнь. Просто позавидуешь. — Ну, хватит. Поехали домой, а то отец станет беспокоиться. Елисей снова взмахнул веслами, и вскоре шаланда прянула на песок. Леська спрыгнул в воду и протянул к девушке руки. Гунда встала, подумала и со вздохом опустилась на его плечо. Елисей понес ее к берегу. Волосы Гунды коснулись его щеки. От них шел аромат, который показался ему солнечным. Ночью, лежа в постели, Елисей слышал этот аромат. При его зверином чутье к запахам, никакие другие мысли не лезли в голову. Он взволнованно чувствовал в Гунде личность, окруженную ореолом, который ни с каким другим не спутаешь. Чем может кончиться ее любовь? Это натура того же типа, что и Васена, хотя и сглаженная немецким воспитанием. С ней шутки плохи. Если она будет продолжать эту игру в невесты, Леське придется на ней жениться: второго самоубийства он уже допустить не сможет. Спасение его только в том, что она выйдет за Листикова в обмен на двадцать тысяч. Но когда он представил себе Сашку мужем Гунды, он чуть не задохся от ревности.* * *
Евпатория оказалась оккупированной самыми красивыми женщинами России. Белогвардейцы получили новый удар и откатывались в «крымскую бутылку», как они тогда выражались. Первыми отступали тылы, но перед ними неслись крысы, попы и шансонетки. Крысы оседали в деревнях, попы — в епархиальных центрах, шансонетки — на курортах. Среди них попадались и любовницы министров, не успевшие или не сумевшие вовремя очутиться в Париже, Вене, Лондоне. Каждая из них что-нибудь умела: одни пели, другие плясали, самые бездарные читали стишки пикантного содержания. Огромные афиши призывали евпаторийцев посетить эстрадный вечер в иллюзионе «Экран жизни»:«Сестры-красавицы Женя и Мирэлла. „Женское танго!“ „Шансонетка Морская волна — песенки Монмартра“. „Самая красивая цыганка „Стрельны“ — Орлиха. Таборные песни: Малярка. Чабо, чабо. Эх, распашол!“»Осень в Евпатории наступает рано. Сентябрьским вечером уже прохладно. Шансонетки фланировали по аллеям главного сквера, демонстрируя роскошные котиковые шубы, манто с дымчатыми песцами, охотничьи куртки из замши, инкрустированные змеиной кожей. Некоторых сопровождали собаки: у Жени — карликовая левретка, которую она прятала за пазуху и та выглядывала оттуда на миг своей львиной мордочкой, а у Морской Волны — русская борзая, шикарная, как и ее хозяйка. Народ валил за ними толпами. С Греческой улицы ковыляли дремучие старухи, как это всегда бывало в Евпатории, когда происходили исторические события. У пляжа стоял народ и часами глазел на парад красавиц, вместо того чтобы идти по своим делам или на службу. Город сошел с ума. Если б из зверинца выбежали все звери, это не так потрясло бы евпаторийцев, как зрелище женщин, каждая из которых могла бы соперничать с Лавинией, Махой или Олимпией. Елисей тоже стоял в толпе. Иногда он оглядывался на заветный балкон «Дюльбера». Там, опустив тент, часами сидели старик Дуван, Вера Семеновна и Сеня. Отец рассматривал шансонеток в морской бинокль. А с пляжа неслась пошлая песенка, которая вскоре стала в городе очень популярной:
* * *
Дома все шло своим чередом. Тихо и спокойно. Бабушка вела хозяйство, дед ничего не делал, Андрон время от времени прибывал на своем «Чехове», который ходил теперь от Евпатории до Керчи, Леонид время от времени удалялся в свою операционную, куда приходили не только женщины, но и мужчины. Иногда наведывался полицейский, принимал от Леонида мзду и тут же исчезал. Хотя Елисей и готовился к осенней сессии, работа над учебниками не могла исчерпать его жажды действия. Какую ценность он теперь собой представляет? Пока атаман Богаевский жил в Евпатории, Леська был нужен, даже необходим. Кто другой, кроме него, был так вхож в дюльберовское общество? Но Богаевский уехал, и нужда в Леське миновала. До чего же это обидно! Дня через три Елисей уехал в университет сдавать экзамены.10
Когда он явился в дом на Петропавловской площади. Аким Васильевич очень ему обрадовался. Комната была все той же — опрятной и уютной, но хозяин уже совсем не тот. — Ну, как? Новые стихи пишутся? — О, нет! Я теперь к перу просто не притрагиваюсь. Пока у меня шли баталии с Трецеком, я еще кой-куда годился, но сейчас… после тюрьмы… Нет. — Быстро же вас там сломали. — О! Вы так говорите потому, что не знаете, что такое тюрьма. Нет, дорогой мой. С поэзией покончено. Ausgeschlossen! Дайте спокойно пожить до гроба, сколько мне положено небом. — Но разве это будет покой, если вы больше не прикоснетесь к перу? — Не искушайте меня, Елисей. Не удастся. Я не из героев. Увы! У Беспрозванного появился новый стиль: торжественная неуверенность. Бредихин отправился в университет. Нужно было сдать политэкономию, но как показаться на глаза Булгакову? По дороге Елисей взглядывал на афиши:«Дворянский театр. Выступление члена государственной думы В. Пуришкевича: „Русская революция и большевики“. „Вечер смеха“. „Куплетист Павлуша Троицкий“. „Песенки Вертинского“. „Публицист Розеноер“. „Указ барона Врангеля о восьмичасовом рабочем дне“».«Ого! — подумал Елисей. — Вон куда его метнуло». В коридоре университета он чуть не столкнулся с Булгаковым. Священник прошел мимо Леськи, путаясь в своей рясе и бороде (было ясно, что он не привык ни к той, ни к другой). Леську он то ли не заметил, то ли не узнал. Но все равно Елисей к нему не подойдет. Как же быть? На этот раз чудо снова посетило Леську, хотя давно к нему не заглядывало: за время его отсутствия откуда-то прибыл политэконом профессор Георгиевский, который принимал экзамены по своему учебнику. Хотя этот учебник также игнорировал Маркса, но Леська, умудренный опытом, сумел сдержать свое раздражение и сдал предмет тихо и смирно. Он боялся только, чтобы его не спросили о проблеме промышленных кризисов, потому что здесь без марксизма не обойдешься, но, на его счастье, ему попался билет: «Синдикаты, картели и тресты». Если говорить по совести, нужно было задеть вопрос о концентрации капитала, но Леська обошел его тем, что стал подробно излагать разницу между синдикатом и трестом, трестом и концерном. Итак, зачет получен. Теперь надо было подумать о хлебе насущном. Леська отправился на фабрику «Таврида». Когда он вошел в цех, девушки бросились к нему и тут же завопили: — Бредихина! Муж приехал! Муж! Бредихина! Вбежала Нюся Лермонтова. Увидев Леську, она всплеснула руками и начала комически падать в обморок. Леська, смеясь, поддержал ее за талию. — Почему вас называют Бредихиной? Вы ведь Лермонтова. — А с тех пор, как я навязалась вам в жены, я стала у девок Бредихиной. А я и насправде соскучилась за вами, как жена за своим мужем. Она счастливо улыбнулась. Леська смутился. — А где ваш котел? — А вот он. — Ну, давайте. Начну с вас, — сказал Елисей и взялся за «веселку». Рабочий день при Врангеле действительно стал восьмичасовым. Но заработная плата снизилась до такой степени, что существовать было невозможно. Зато каждый следующий час до двенадцати оплачивался вдвое, а сверх двенадцати — втрое. Елисей работал четырнадцать часов, ел повидло, пил сидр, которые уже не лезли в глотку, и наливался злобой. Особенно бесил его Розеноер, публицист, провозглашавший Врангелю здравицу за этот наглый обман рабочих. Нет, Елисей должен, должен связаться с партией. Он задыхался без этой связи. Он чувствовал себя одиноким, заброшенным в общество горилл. В первое же воскресенье Бредихин пошел на Базарную площадь, где в бывшем трактире помещался Союз пищевиков. Секретарь, увидя студенческую фуражку, поглядел на нее неодобрительно. — Где работаете? — На консервной фабрике «Таврида». — Кем? — Рабочим. — Врете. Покажите руки. Леська показал свои мозоли. — Гм… Странно. Студент, а работает простым рабочим. — Всяко бывает. — Кто вас может рекомендовать? — Мастер нашей фабрики. — Кто такой? — Денисов. — Денисов? Иван Абрамыч? Но ведь он член правления нашего союза. Если он рекомендует, этого вполне достаточно. Подождите, я его вызову. Секретарь ушел, но вскоре вернулся. — Зайдите к нему. Леська вошел в какую-то комнату и увидел Денисова у роскошного письменного стола. — Оказывается, вы большой человек, Иван Абрамыч: член правления. — Зачем тебе нужно вступать в нашу организацию? — Хочу через вас связаться с партией. — В профсоюз мы тебя примем: не имеем права не принять. Но к партии тебя не допустим. — Почему? — Ты интеллигент. — Ленин тоже интеллигент. — А вот когда станешь таким, как Ленин, будет другой разговор. Все! — Но, товарищ Денисов… — Я сказал: все! Денисов снял телефонную трубку, вызвал фабрику «Абрикосов и сыновья», затеял разговор о неаккуратной уплате членских взносов и этим дал понять, что занят и дальше болтать с Леськой не намерен. Елисей ушел. Вскоре работа на фабрике оборвалась. Новых заказов не было. Елисей, который все эти дни ночевал в конторе, снова пришел на Петропавловку. — Ну, как со стихами, Аким Васильич? Так-таки ничего больше не написали? — Одно все же написал… — сконфуженно ответил Беспрозванный. — Вы знаете, это как куренье: сразу бросить нельзя. — Значит, одну папироску выкурили? — Да ведь вот! — вздохнул Аким Васильевич и вытащил из бокового кармана блокнот. — Прочитать? — Обязательно. Беспрозванный задохнулся и, крепко зажмурясь, продекламировал:
* * *
Утром Елисей пошел на фабрику: а вдруг получили заказ? Во дворе стояло довольно много рабочих: все ждали, будет сегодня работа или нет. — Ну, как? Работаем? — спросил Елисей. — Неизвестно. У мастера ставни еще закрыты. Елисей подошел к домику Денисова и крепко постучал пальцем по стеклу. — Кто там? — послышался сонный голос. — Бредихин. — Чего надо? — Будет сегодня работа или нет? — Сегодня не будет. — А завтра? — Послезавтра будет. — Почему же вы не объявляете об этом? Люди стоят тут с шести часов, а вы себе сны смотрите. — А это не твое собачье дело. Ишь ты! Все стоят, дожидаются, и ничего, а этот… Барина из себя строит! — А вы не грубите! А то я вас как прохвачу в газете, что… — В буржуазной прессе? — ехидно захихикал голос. Эта ловкая реплика резанула Елисея до боли. — Товарищи! — обратился Леська к рабочим, несколько снизив тон. — Сегодня работы не будет. Наведайтесь послезавтра. Рабочие начали расходиться. Нюся пошла рядом с Елисеем. — Зачем вы с ним так грозно разговаривали? — А зачем он заставляет народ ждать, покуда проспится? — Он всегда такой. — Ничего. Переучим. — И потом вы назвали нас «товарищи». Разве ж так можно? — А вы что, трусите? — Да. Не за себя. За вас. — А чем я вам так дорог? — Хороший человек. Тем и дорогой. Елисей остановился и внимательно посмотрел ей в глаза. Он о чем-то думал. — Скажите, Нюся, как вы относитесь к указу Врангеля о восьмичасовом рабочем дне? — А что? — Вы согласны с тем, что это обман народа? — Согласная. — И я согласен. А ваши друзья и подруги согласны? — Не спрашивала. — А как вы думаете? — Думаю, что и они тоже. — Но если так, почему же мы это терпим? — А что мы можем? Война! На войне генералы хозяева. Ах, эта война! До чего ж надоела! Хоть бы уж как-нибудь кончилась. — Почему же «как-нибудь»? Народ столько крови пролил, а вы, пролетарка, говорите «как-нибудь». Нюся покраснела. — Ну, прощайте! — сказал Елисей сурово. — До свиданья, — прошептала Нюся, виновато глядя студенту в глаза. — Вы на меня сердитесь? — А вы как думаете?* * *
Аким Васильевич хмуро вошел в комнату Елисея и сунул ему бумагу. — Вот. Состряпал. Не знаю, то ли это, что вам нужно. Бредихин прочитал:«Эпиграмма на барона Врангеля— Чудесно! — воскликнул Бредихин. — Вы гений, Аким Васильевич. Но мне нужно резче и понятнее. Эта вещица легко дойдет до интеллигенции, но простой народ ее не осилит. Все-таки кончается она немецкой фразой. — Да, но какой! После германской оккупации все население знает, что такое «Ich liebe Sie». Что-что, а уж это знает. Елисей зорко взглянул на Беспрозванного. — А ведь вы правы! Пожалуй, так. Надо только написать в русской транскрипции: «Их либе зи». Ну, давайте вашу эпиграмму. — Что вы думаете с ней делать? — Напечатать большим тиражом. — Вы с ума сошли! Кто же ее пропустит? Елисей засмеялся. — Я! Я лично! Работа на фабрике возобновилась. Бредихин, как обычно, помогал всему строю «весельщиц». Когда очередь дошла до Нюси, он взял из ее рук весло, она тихо спросила: — Все еще сердитесь? — Нет! — отрывисто сказал Елисей, но весь день был с ней очень сух. На двенадцатом часу работы Нюся упала в обморок. — Устала… — заметила Комиссаржевская, протирая ей виски одеколоном. — Тут не то! — на сниженном голосе сказала Гельцер. — Влюбилась она в студента, а он к ней ничего не чувствует. — Неужли обижает? — Да нет. Никак не относится.Ты пляшешь Англии в угоду.Но как пред ней ни лебези,Никто моральному уродуНе скажет: „О, ich liebe Sie!“».
* * *
Глубокой ночью Елисей, который спал сегодня в конторе, встал с деревянного дивана и, достав из шкафа целую десть бумаги с копирками, начал печатать на «ундервуде» эпиграмму. Получилось семьдесят два экземпляра. Печатал Леська одним пальцем и ужасно устал. «Тираж солидный, подумал он, взглянув на стопку стихов. — Никогда ничего подобного у Беспрозванного не было». Днем он подошел к Нюсе и взялся за ее «веселку». — Есть с тобой серьезный разговор. Нюсю охватило пламенем: он сказал ей «ты». После работы Елисей пошел провожать Нюсю домой. Партия Леську не призывала. Но жить без боевой политической работы он уже не мог и решил бороться с Врангелем в одиночку. — Нюся, хочешь мне помочь? — Хочу. — Но это очень опасно. — Ничего. — Надо расклеивать по улицам вот такие маленькие бумажки. На воротах, на парадных дверях, на телеграфных столбах — повсюду, где можно. — Хорошо, — покорно сказала Нюся. — Когда это сделать? — Сейчас. Ты пойдешь по Вокзальной, а я — по Екатерининской, а встретимся в центре, у Дворянского театра. Вот тебе тюбик с клеем и бумажки. Больше ничего не нужно. Только смотри, чтобы никто тебя за этим делом не застал, иначе — тюрьма. Она молча глядела в его лицо, и глаза ее в темноте казались огромными. — Ну, желаю тебе успеха! Он пожал ей руку и ушел на Екатерининскую. Нюся пошла по Вокзальной. На окраинах город жил без фонарей, поэтому расклеивать эпиграммы здесь было безопасно. Но чем ближе к центру, тем больше огней, и тут приходилось действовать с большой осторожностью. Все же Леська благополучно добрался до Дворянского театра. Нюси не было. Елисей притворился пьяным и медленно «шкандыбал» по Пушкинской. Дойдя до конца тротуара, он повертелся, словно забыл, куда ему идти, и, пошатываясь, побрел обратно. Навстречу ему быстрой походкой шла Нюся. «Милая!» — подумал Леська и только тут увидел, что она действительно миловидна. Косой срез волос на лбу придавал ей лихость, что не совсем соответствовало грустному выражению глаз, но и в этом несоответствии своя прелесть: понятно, что это человек с душой и способен на многое. И вот только эти зубы в три этажа… — Ну как? Все расклеила? — Все. — Сейчас уже очень поздно. Возвращаться тебе в приют далеко. Пойдем ко мне на Петропавловскую, там переночуем. — Ну, нет. — Почему? — Я не шляющая. — Фу, какие глупости! Я тебя не трону. Ты будешь спать у меня в комнате, а я пойду к хозяину. — Честное слово? — Самое честное. Дома Леська двигался на цыпочках, чтобы не разбудить Акима Васильевича, который жил теперь в комнате Кавуна. Нюся сняла ботинки и шествовала за ним в чулках. Когда они вошли в Леськино обиталище, Елисей увидел на письменном столе записку:Эпиграмма
* * *
В ближайший свободный день Елисей сбегал в университет сдавать «Энциклопедию права». В курилке среди студентов уже говорили об эпиграмме, хихикая и ликуя. — Нет, наши не сдаются, черт возьми! — крикнул какой-то студент, явно выражая общее мнение. Эта фраза опьянила Бредихина. Значит, не напрасно они с Нюсей поработали. Значит, их жизнь тоже кому-то нужна. Конечно, Леська понимал, что его работа — капля в море. Но море-то существует! Его за туманом не видно, но оно дышит, его дыханием наполнен весь Крым. Партия каждый раз угощает белогвардейцев таким штормягой, что только держись! Взять хотя бы партизанское движение, охватившее Симферопольский, Карасубазарский и Феодосийский уезды. Это не жалкие Леськины листовки. И все же листовки кое-чего стоят. Надо продолжать в том же духе! В конторе он напечатал одним пальцем новую эпиграмму, а следующей ночью они с Нюсей снова пошли по улицам, но на этот раз Елисей двигался по Вокзальной, а Нюся осваивала Екатерининскую. Однако теперь они встречались уже не у Дворянского театра на виду у патруля, а на пустой Петропавловской площади. Елисей снова пришел первым и некоторое время поджидал Нюсю, прислушиваясь и ожидая звона ее шагов. Ему казалось, что ждет любимую девушку, которая спешит к нему на свидание. Потом они вошли в квартирку — он на цыпочках, она в носках. Включив электричество, Елисей привычно взглянул на письменный стол: там лежала газета с очерченной синим карандашом фразой Врангеля: «Я смотрел укрепления Перекопа и нашел, что для защиты Крыма сделано все, что только в силах человеческих». — Нюся! — сказал он девушке утром. — Я сегодня на фабрику не пойду: у меня здесь дело. Он вошел к Акиму Васильевичу и сел у него в ногах. Старик проснулся. — Кто это? — Надо срочно написать разящее стихотворение хотя бы в восемь строк. — Ах, не навязывайте мне этой тягомотины! Леська расхохотался: — Откуда у вас такое слово? — Из тюрьмы, конечно. — Браво! Вы делаете успехи. В таком же стиле напишите едкий стишок. Но теперь он должен быть уже не только против Врангеля, а против всей белогвардейщины, против всего капитализма! Хватит играть в бирюльки! Время, Аким Васильевич, очень серьезное. Беспрозванный попросил Елисея отвернуться и стал натягивать носки. Леська сбегал на кухню, разжег примус, поставил чай, нарезал колбасы, хлеба и снова явился к Беспрозванному. — Позавтракайте и принимайтесь за работу. Я не дам вам поднять голову, пока вы не напишете эти восемь строк. — А вдохновение? — Командарм Фрунзе стоит у ворот Крыма! Вот вам и вдохновение. Старик задумчиво жевал колбасу и прихлебывал бледный чай. Он уже работал. Леська этого не понимал и, грея ладони о стакан своей бурды, агитировал старца как мог: — Сейчас самый ответственный миг в вашей жизни. Конечно, ваши любовные стихи прекраснее тех, какие вы сегодня напишете, но никогда не было стихов нужнее. Нужность, необходимость — вот новый критерий искусства. — Леся, вы мне мешаете. Беспрозванный вынул блокнот и записал строчки: Белогвардейщине* * *
Ателье мод демонстрировало туалеты на эстраде маленького, но очень уютного театра. Зрительный зал блистал офицерскими и генеральскими погонами. В ложе сидел тот самый полковник из контрразведки, которого Елисей впервые увидел в цирке. Рядом с ним — красавица Женя, и по тому, как рассеянно она играла его перчаткой, стало ясно, что их отношения давно наладились. — Мадемуазель Наталья Анненкова! — объявил рупор. — Платье и жакет пье-де-паон нежно-голубой шерсти! На эстраду выпорхнула упитанная блондинка, развязно прошлась туда и обратно, повернулась вокруг своей оси, снова прошлась и под аплодисменты ушла за кулисы. — Мадемуазель Людмила Залесская! Блё-де-шин. Послеобеденное платье из синего шантунга. Вышла девушка с челкой, стремительно пронеслась через сцену, пикантно постукивая каблучками, затем вернулась, покружилась и так же быстро исчезла, как и возникла. Аплодисменты. — Мадемуазель Мария Волкова! Облегающее вечернее платье из бледно-абрикосового крепдешина. По сцене плавно заструилась шелком Муся, одухотворенная и прелестная. Шокарев схватил Елисея за руку: — До чего хороша! Зал разразился овацией. — Это называется: «Розовый ибис»! — зазвучал голос из рупора. — Это называется «Пир во время чумы»! — ответил ему голос с галерки. Полковник из контрразведки вскочил и, грозя очами, стал было искать реплику по всем рядам, но Женя, схватив своего кавалера за руку повыше локтя, властно усадила его в кресло. Новая овация проводила Мусю за сцену. Затем снова появились блондинка и челочка. Одна в платье из коричневого креп-жоржета (такой же шарф), другая в костюме из серой фланели, отделанной черным шнуром, но публика встречала их вялыми хлопками: она ждала Мусю. — Мадемуазель Мария Волкова! Имя это сразу же было встречено аплодисментами. — Дам-бланш! Платье и манто из белого шелкового габардина, отделанного белой норкой. — Чепуха! — громко сказала Женя. — Где сейчас найдешь белую норку? В публике засмеялись. Женя отвесила залу легкий поклон. Но все глаза снова устремились на Мусю. — Никогда не думал, что она так красива… — взволнованно сказал Шокарев. — Платье делает с женщинами чудеса, — ответил Бредихин. — Еще бы! — вмешался чей-то хрипловатый баритон. — Единственное, чем женщины могут служить богу, — это одеваться. Елисей оглянулся: за ним сидел Тугендхольд. — Яков Алексаныч?! — А! И вы здесь? — Как это все красиво! Теперь вы, наверное, отказываетесь от своего афоризма? — Какого? — «Вкуса не существует». — Почему же отказываюсь? Наоборот. Для японца белый цвет — означает траур, а негры найдут все эти наряды абсолютно бесцветными. В третий раз прошли Залесская и Анненкова. Опять появилась Волкова: дневной ансамбль — платье белое полотняное с вышитой красной розой, манто шерстяное, огненно-красное. — Ну, с этим даже негры согласятся, — сказал Елисей, обернувшись к Тугендхольду. И снова Мария Волкова: теперь она в подвенечном платье. Корсаж сидел на ней как кираса, а низ был собран из белых маленьких оборок органди. Фата охватывала девушку, словно ветерок, флердоранж воронкой увенчивал ее милую головку. Она подошла к самой рампе и глядела в зрительный зал, чуть-чуть приподняв брови. Публика неистовствовала. На сцену бросали цветы, перстни, бумажники, набитые николаевскими и донскими деньгами. Муся не обращала на все это никакого внимания: она глядела в сверкающую черноту и явно кого-то искала. — Сознайся, Володя: разве она недостойна руки миллионера? Шокарев ничего не ответил. По окончании сеанса Володя и Елисей пошли за кулисы и с трудом протолкались к уборной Марии Волковой. Но Муся переодевалась и не впустила их. Леська крикнул ей сквозь дверь, что они будут ждать ее на улице. — Хорошо! — отозвалась она счастливым голосом. Минут через двадцать Волкова вышла к ним в своем будничном костюме. — Какие вы умники, что пришли. Она встала между ними, взяла обоих под руки и повела их по Дворянской вниз. — Володя без ума от твоего изящества! — воскликнул Леська. — А ты? — И я, конечно. Но он еще больше. Видишь, даже слова произнести не может. Они дошли до Почтового переулка. — Ну, мне надо идти к себе, — сказал Елисей. — Очень я рад твоему успеху. Очень. Позволь поцеловать ручку. — Ты даже не хочешь узнать мой адрес? — спросила Муся. — Хочу. — Но теперь уже я не хочу, чтобы ты его знал. Володя радостно засмеялся. Елисей пошел мимо почты к Салгирной, а Володя, взяв Мусю под руку, повлек ее снова на Дворянскую: очевидно, в ресторан. Муся оглянулась, но Бредихин уже потонул в тумане. Подойдя к Петропавловской площади, Елисей увидел то, что так боялся увидеть: у крыльца его дома стоял автомобиль с погашенными огнями, а подле автомобиля высился часовой. Бредихин прошел мимо него с независимым видом и гулко бьющимся сердцем, обогнул церковь и остановился под деревом у ограды, как раз против часового. Тот его не мог видеть. Время от времени он прохаживался вдоль машины. Через полчаса из квартиры вывели Акима Васильевича и посадили в автомобиль. Потом с крыльца сбежал офицер. Леська узнал его: это был Кавун. Когда машина ушла, Кавун и часовой вошли в дом. Елисей понял, что там идет обыск. Что они могут найти? Стихи? Но не те, о которых идет речь. Впрочем, все равно — раз уж взяли человека, обратно его так скоро не выпустят. Что касается Елисея, то он абсолютно вне подозрения. Но тут Леська вспомнил анекдот Гринбаха: когда ловят верблюдов, поди докажи, что ты заяц.Бредихин направился на фабрику. По дороге он принялся сочинять новую листовку. Бог не поцеловал его в уста, поэтому листовка вышла в прозе. «Все высокие слова утратили у белых свое значение. Что такое патриотизм? Это кровь, пролитая народом за то, чтобы Врангель и его камарилья хлестали шампанское и жрали черную икру. А что такое — измена Родине? Это нежелание народа отдавать свою жизнь за то, чтобы Врангель и его камарилья жрали черную икру и хлестали шампанское».И опять Леська сидит над «ундервудом» и выстукивает одним пальцем свою прозаическую эпиграмму. И вдруг он почувствовал за окном человека. Занавески были задернуты. Леська пригнулся к полу, подобрался к окошку и взглянул в щелочку: там торчал глаз Денисова. Леська отдернул занавеску. — В чем дело? — Что ты тут в конторе срабатываешь? — Готовлюсь к экзамену. — А ну покажь. — А что ты понимаешь? «Покажь»! — А я говорю, покажь! — грозно зарычал Денисов. — А ты кто такой — легавый? Денисов отскочил. — Ладно. Узнаешь, кто я такой. Мастер повернулся и пошел к себе. Так. Как это Леська сразу не раскусил Денисова? Его смутило звание члена правления Союза пищевиков. Остаток ночи Елисей провел на улицах, и к утру очутился перед домом № 2 по Архивной. На двери ящик для писем и медная табличка: «Градской глава Николай Николаевич Коновницын». Открыла ему молодая. — А-а, надумали? — Если я вам еще нужен… — Нужен, нужен! Входите. За столом сидели: старая дама, юноша с забинтованной рукой и… Стецюра. — Здорово, Елисей! — Здравствуйте. — Садись, поправляйся. — Да, да, садитесь, молодой человек. Зиночка, налей господину студенту кофею, — сказала старая дама. Юноша глядел на Леську в упор. — Я вас где-то видел. Где? — Может быть, в университете? — Да. Припоминаю. Как вас зовут? — Елисей Бредихин. — А меня Валерием. Валерьян Коновницын. Я душевнобольной, а этот человек усмиряет меня, когда я впадаю в транс. Он очень хорошо это делает, позавчера даже руку мне вывихнул. Но разговаривать с ним не о чем. Подобно тому, как на струнах теннисной ракетки нельзя сыграть элегию Поппера, так из его души невозможно вызвать ни одной благородной эмоции. — Значит, я могу быть вольным? — по-солдатски спросил Стецюра. — Если молодой человек согласен остаться, — начала было старая дама. — Согласен! — прервал ее Стецюра. — Он согласен. А ваш Валерьян мне и самому надоел. Давайте, маманя, учиним расчет. — Пойдемте в другую комнату, — сказала старушка. — Прощевай, борец! — иронически бросил Стецюра Бредихину. — Долго тут загорать не будешь. Этот закачанный парень… Он махнул рукой и ушел за хозяйкой. — Итак, вы студент? — спросил Валерьян. — На каком факультете? — На юридическом. — Зина! — возмущенно крикнул Валерьян. — Но ведь я просил нанять мне филолога! — Мы и хотели, но филологи такие щуплые. — Видите ли, — начал Валерьян, так упорно глядясь в Елисея, точно видел в его лице свое отражение. — Изо всех изобретений человечества одно из самых великих — любовь. Может быть, человек именно этим и отличается от животного. Звери, птицы, рыбы, насекомые любви не знают. Они сходятся, повинуясь могучему инстинкту продолжения рода. К инстинкту сводится все, даже горячее материнское чувство, толкающее животных на подвиг и на жертву, чтобы спасти детеныша. Но как только детеныш подрос и превратился в переярка, мать предоставляет его самому себе, а если он почему-либо не уходит, — показывает ему зубы и прогоняет прочь: у нее теперь новая забота — выметать и воспитать новое поколение. Пройдет год-другой, и, встретив в лесу своего выросшего сына, мать просто не узнает его. Он для нее совершенно чужое существо. Пока Валерьян говорил, Леська думал о том, что здесь для него тихая пристань. Прапор Кавун никогда не догадается искать Бредихина в доме бывшего городского головы. Значит, он на всем готовом может спокойно дожидаться прихода Красной Армии. От этого сознания у Леськи стало легко на душе. Бездомный нашел гнездо. Оно было чужим, но достаточно теплым. — Таким образом, — продолжал Валерьян, — инстинкт, заставляющий зверя самозабвенно заботиться о детях, не вырастает до уровня любви именно к данному ребенку. Тут любовь вообще. Гегель сказал бы, что здесь не зверь любит зверя, а природа в нем любит самое себя. Не то человек. Обладая столь же мощным инстинктом продолжения рода, ибо и он принадлежит животному царству, человек облагородил этот инстинкт тем, что внес в свои отношения с особью другого пола оценку личности. — Правда, Валерьян очень интересно рассуждает? — зевая, спросила Зина. — И вообще, у него замечательно возвышенное отношение к женщине. — Да, да. Замечательное. — Ах, не в этом дело! — скромно отвел Валерьян восторженные возгласы. — Дело в том, что люди плохо разбираются в конской масти. Ну вот вы, например. Знаете ли вы, какая разница между рыжей, гнедой и буланой? Нет, не знаете. Вы скажете: рыжая, мол, такая, а гнедая чуть темнее, а буланая чуть светлее. Че-пу-ха! Вот сразу и видно, что вы не любитель лошадей. А я их обожаю до дрожи. Рыжая, гнедая и буланая — это кони одной масти! Да, да. Не смотрите на меня такими дурацкими глазами. Рыжая есть рыжая, у нее грива, хвост и шкура одинаково рыжие. Гнедая — тоже рыжая, но грива и хвост у нее черные, а буланая — такая рыжая, у которой грива и хвост белые. — Простите, но вы только что говорили о любви. Может быть, вы продолжите свою мысль? — С удовольствием. Зинуша! Налей господину юристу еще одну чашку кофе. Так вот. Возьмем революцию. Как бы к ней ни относиться, нельзя обойти того, что она мировое историческое явление. Правда? Но каким языком о ней говорить? Разве наши поэты хоть как-нибудь к этому подготовлены? Символизм… Самая модная сейчас литературная школа. Но сегодня она абсолютно на мели. Эпоха отбросила ее в сторону, как океанская буря какую-нибудь очень изящную яхту. Следите за мной. Речь Вячеслава Иванова:
Последние комментарии
8 часов 4 минут назад
8 часов 21 минут назад
8 часов 33 минут назад
8 часов 39 минут назад
11 часов 10 минут назад
11 часов 14 минут назад