Кровавая звезда [Борис Александрович Садовской] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Борис Садовской КРОВАВАЯ ЗВЕЗДА
Он человекоубийца бе искони и во истине не стоит: яко ложь есть и отец лжи.От Иоанна. VIII
Пролог
Он был живой, но жизни чужд казался.Третьего дня Бонапарт возвратился с Эльбы. И Тюльерийский дворец оживает вновь. Гремя подлетают к подъезду парадные кареты, оставляя на мраморных ступенях то пышного царедворца с жезлом, то шумящую шлейфом даму, то генерала в страусовых перьях и малиновом плаще. Тощий маршал ждал у лестницы тучного камергера; пыхтя застегивал камергер золотую пряжку на белом башмаке. Шумно и весело проходят по залам наполеоновские сановники. Подле приемной гренадерский взвод в медвежьих киверах. Команда; стукнули в пол приклады и грозно замер, сверкнув глазами и шпагой, седоусый офицер. Время неслось. Вот уж восемь кругов с полудня успели обойти часовые стрелки; томится великолепная толпа. Изредка вспыхивают восклицанья как будто сами собою; никто уже не смеется и не острит. Порою из рассеянной табакерки сыпался табак; нетерпеливо щелкали ногти; усы упорно крутились. Вдруг издали принесся невнятный гул. Всё встрепенулось и точно помолодело. Дамы расцвели улыбками; переглянулись придворные; блеснули глаза военных. Гул ближе и ближе. Все кинулись к окнам. Мимо Цветочного павильона мчится карета; ее окружают всадники. Потрясая саблями, ревут они: император! Ответный восторженный клич загремел в Тюльерийских залах.Жуковский
* * *
Взяв ванну, император выслал слуг и очутился один. Полное тело его колыхала усталость; присев к столу, он кивнул. — Здравствуй, — ответил беззвучным голосом черный человек. — Ну вот ты и дома. Ого! Гербы Бонапарта снова на всех стенах. Где же увядшие лилии христианнейшего Людовика? Черный прыгнул на стол. — Кончается монархия Карла Великого. Последний Бурбон убежал от нас. Смотри: он забыл здесь очки и табакерку. Впрочем, и твоим орлам недолго жить. Всё осенит наш неизбежный пятиугольный герб. Черный коснулся руки императора. — Ты не забыл еврейку из Латинского квартала? — Она умерла. — Но оставила дочь. И тебе предстоит согласиться на брак ее со мной. Черный поднес к глазам императора зеленоватое зеркальце. — Кого ты видишь? — Юношу в короне. — Это наш последний соперник. Победить его может дочь дочери твоей. Итак, решайся. — Я согласен. Черный со смехом подпрыгнул и сразу сделался меньше. Он таял, худел, исчезал; превратившись в блестящую точку, с жужжаньем взлетел и ударился в потолок.Часть первая. ФЛЕЙТА
Я принял его за жида.Коллежский советник Карл Оттович Риттер служит в департаменте Третьего отделения. Дед его выехал из Голштинии в свите Великого князя Петра; отец состоял при Павле. По службе Риттер подвигается легко. Граф Бенкендорф поручает ему перлюстрацию всей заграничной переписки; не в очередь два раза представлен Риттер к награде и удостоился Высочайшей благодарности. Моложавый, прямой, в голубом вицмундире с крестом на шее, Карл Оттович сияет безмятежной улыбкой и ясным взором. У Риттера на Петербургской стороне светло-синий домик с мезонином; здесь в палисаднике весной голубеют фиалки, петух кричит и распускается сирень; зимой две вороны со снежной клумбы заглядывают в окно. Тихие комнаты в чистоте содержит седая чухонка; хозяин не любит гостей и чуждается дам. Придя со службы, Карл Оттович после обеда долго играет на скрипке. Его слушают книжные полки, стенные часы, гравюры, большой портрет Шиллера. Но вот уже стемнело. Служанка зажигает свечи в канделябрах, готовит кофе, подает выборгский крендель. По воскресеньям классические квартеты. Разыгрывать Бетховена и Баха являются статский советник Зигфрид и полковник Львов. Последним приезжает воспитатель Наследника, генерал-адъютант Карл Карлович Мердер. Завидя его все почтительно поднимались. С коротким поклоном статный генерал принимал из рук Львова скрипку и, отстегнув на левом плече тяжелый эполет, выходил в голубую гостиную к нотам. Музыка ровно лилась с четырех итальянских скрипок. Под их пение перед Риттером возникала девственная Россия, царство счастливой тишины и спокойной славы. Над необъятными лесными, степными и хлебными просторами стоит на страже боговенчанный Монарх. Как благодатно сияет лазурь величавых очей его! Всё устремляется к нему и от него исходит. У алтарей днем и ночью церковным клиром возглашается священное его имя. Сановники слагают перед троном свои труды, исполненные по его державным предначертаньям. Вожди готовят грозные рати к его орлиным победам. В тиши дворянских поместий свершается благословенный Богом крестьянский труд. О православное царство! Так часа три заливались и пели скрипки в просторной голубоватой комнате. Мердер кончал игру, передавал скрипку Львову и, пристегнув эполет, выходил с поклоном. Высокие труды призывали его: он спешил во дворец.Пушкин
* * *
В мезонине у Риттера проживал старичок чиновник; этой зимой он умер. Карл Оттович озаботился приискать жильца. Воротясь в Екатеринин день из департамента, увидел он, что билетики с окон сняты, стекла протерты и дым клубится из мезонинной трубы. Все три комнаты занял приезжий барон-дипломат из голландского посольства. Вечером новый жилец представился хозяину. Смуглый, худощавый, с хищным носом, он очень хвалил квартиру; при виде скрипки сделал приятную мину; о Шиллере отозвался, что видывал в детстве его не раз. В начале декабря у Риттера должна была состояться репетиция народного гимна, сочиненного Львовым. Кроме него и Зигфрида прибыли два гостя: курчавый барин и батюшка в серой рясе. — Карл Оттович, — воскликнул барин, — мы к вам слушать гимн. Отец Владимир от Святейшего Синода, я сам от себя. — Милости просим, Александр Сергеич. В дверях показался барон, завитой, напомаженный, во фраке со звездой. — Тысячу извинений. Я из посольства. Заехал взять флейту и, кстати, предупредить, что возвращусь я не рано. — Не беспокойтесь, господин барон. Угодно вам кофею? — Не откажусь. Я вижу, у вас гости. Святой отец, примите почтительный мой поклон. Проповеди ваши восхищают даже иноверных. Полковник, дочь моя в восторге от ваших композиций. В лице господина Пушкина приветствую Вольтера наших дней. О вас мне говорил барон Геккерен. Пушкин поморщился. — А, старый приятель, господин Зигфрид! — Как? Вы знакомы? — Давно, еще в прежний приезд. Я был тогда секретарем у графа Палена. — Но с вами флейта; сыграйте что-нибудь. Барон поклонился. Повинуясь острым губам и костлявым пальцам, флейта запела. Какой тревожный, ни с чем не сравнимый голос! Какая скорбь! Стоны превращаются в рыданья. Непоправимое горе тоскует в них, горе такое, что, кажется, сам Вседержитель готов отступить перед миром своим, как перед ошибкой. И на душе у Риттера заколебались лазурные круги. Сердце вдруг запросило беспорядка. Для чего, в самом деле, ходить в департамент, играть на скрипке, перечитывать Шиллера, прозябать на Петербургской стороне? К чему вицмундир и орден? Зачем присяга, совесть, долг, зачем… Карл Оттович с усилием встрепенулся. Флейта продолжала петь. Львов слушал, зажмурясь. Зигфрид не сводил с барона упорных глаз. Раздался звонкий смех Пушкина. — Батюшка, да вы заснули! Очнитесь: царствие небесное проспите! Барон оборвал игру.* * *
В Зимнем дворце маскарад. Ровно в десять зазвучала труба герольда; в торжественном полонезе шествуют в зал маркиз с боярышней, черкешенка с герцогом, гранд с царевной. Опять воззвала труба: отпрянув к колоннам, гости сняли маски. Все смолкло. Точно крылатая лилия входит Императрица, женственно-нежная, стройная, в серебристом одеянии Лалла-Рук; за ней фрейлины в лазурных и белых тканях. Из встречных дверей величаво вышел Император Николай Павлович, могучий красавец в серебряных латах под бирюзовою мантией. Двенадцать рыцарей сопровождают Государя. Перед кадрилью Император обходил гостей. — Здравствуйте, донна Соль, — улыбнулся он Смирновой. — Добрый вечер, господа пажи: не потеряйте дам. Ба, Пушкин! Вот не думал я видеть Фауста у себя. При каком, бишь, императоре жил Фауст? — При Карле Пятом, Ваше Величество. — Кто же из нас опоздал родиться: я или ты? И Мефистофель здесь; ты знаешь его? — Ваше Величество, это какой-то голландский барон. Император проследовал в гостиную. — Привет мой премудрому Фаусту, — оскалился вкрадчиво Мефистофель. — Как очаровательна супруга ваша! Барон указывал на чернокудрую султаншу и молодого пирата в алом колпаке. Они кушали мороженое и смеялись. — А вы не знаете, барон, кто дама Наследника? — Вам нравится она? — О да: этот красный хитон Юдифи очень идет к ее жидовскому профилю. Единственный библейский костюм на всем балу. — Это моя дочь, баронесса Гета.* * *
Не только Пушкин, все гости украдкой следили за девственной четой. Розовый, томный, в белом атласе, Наследник не отходил от Юдифи. Она, в пунцовой повязке, с мечом и корзиной, отвечала сверкающими улыбками. Из придворных иные высматривали, здесь ли Государь; другие искали глазами Государыню. Царевичу не удалось позвать свою даму на мазурку. К нему приблизился воспитатель его, Карл Карлович Мердер, и вымолвил с бесстрастным лицом два слова. Щеки Александра зарделись. Он встал и прошел в гостиную. Пушкин видел, как заискрились глаза голландца; предложив дочери руку, он вместе с ней направился туда же. Это вышло так дерзко, что все оцепенели. «Он сумасшедший». — «Какая наглость». — «Вы видели?» Изумление сменилось всеобщим испугом. Барон от дверей повернул обратно, и Гета одна вошла в пустынную, слабо освещенную комнату. Перед ней стоял Государь. — А, вот вы наконец. Да, вы точно одеты с большим вкусом. Огромные голубые глаза Императора излучали ослепительную лазурь. — Что у вас в корзине? — Ничего, Ваше Величество. — Неправда. Николай Павлович приподнял крышку и вздрогнул. Перед ним голова, курносая, с пробитым виском; синие губы раскрылись; страшно торчит окровавленный язык. Захлопнув крышку, Император на мгновение закрыл глаза и медленно удалился. Мантия шелестела за ним, золотые шпоры звенели. Тотчас Гету обступили рыцари. — О чем вы говорили с Императором? — допрашивал Блок. — Почему Его Величество оставил гостиную? — настаивал Гринвальд. — Откройте корзинку, — требовал граф Бенкендорф. Баронесса не была смущена ничуть. — Не знаю, куда изволил удалиться Его Величество, — отвечала она с достоинством. — Императору понравился мой костюм. Корзина пуста. Действительно, в корзине не нашлось ничего, кроме зеленого зеркальца. — Извините, баронесса, — сказал Адлерберг, — наш долг… За ужином гости говорили вполголоса, сдерживая веселость. Недоставало между ними троих. Исчезновение голландца с дочерью было для всех понятным. Но почему за рыцарским столом пустует один прибор, отчего заплаканы глаза Наследника, чем Государь озабочен? — С Мердером удар.* * *
Утром Государь навестил больного. Мердер лежал слабый, бледный, обложенный подушками. — Ну, как ты чувствуешь себя, любезный Карл Карлыч? Император пощупал больному пульс. — К новому году надеюсь увидеть тебя здоровым. — Не скрою от вас, Государь: мои дни сочтены. Не боюсь отойти к Небесному Царю: перед Ним моя совесть чиста, как и перед Вами. Одно страшит меня: я не докончил мой труд. Государь задумался. — Да, Жуковскому вряд ли удастся заменить тебя. — Жуковский прекрасный человек. — Но этого для воспитателя мало. В наш век нужны неуклонные правила, железная сила воли. Долг прежде всего. А кто у нас предан долгу? Государь прошелся и сел опять. — Я не нахожу людей. Карамзин скончался. Мордвинов, Шишков, Дмитриев стары. Крылов ленив. Сперанскому и Ермолову я не верю: это масоны. — Ваше Величество, я знаю человека, достойного быть при Цесаревиче. — Любопытно, в кого ты метишь. — Вам он известен с лучшей стороны: я разумею Риттера. — Представь, я сам о нем думал. Но прежде изволь поправиться. Прощай.* * *
В середине коридора Государю послышалось пение. Нежные голоса выводили:* * *
Над Петербургом туманился зимний полдень. Риттер сидел у Пушкина. Тишину прервало хлопанье отдаленной двери. Вот детский смех, звон посуды; опять дверь хлопнула, и все стихло. Хозяин, крутя бакенбарды, беседовал с гостем. — Нет, нет, Карл Оттович, напрасно вы беспокоитесь. Ни о каких поединках и речи не было. Скажите лучше, что ваши квартеты? — Увы: без Мердера все прахом пошло. Заменить его вызвался мой жилец и начал являться с флейтой. Сначала все было прекрасно; вдруг Львов стал глохнуть на оба уха. Через неделю ослеп Зигфрид. — И вы похудели, Карл Оттович. — Головные боли. Взглянув на часы, Риттер встал. — Прощайте. Пушкин подошел к окну. Он видел Риттера в бобровой бекеше, взвод Преображенцев, карету с ливрейным лакеем на запятках, собаку, двух мастеровых. Вдруг чьи-то руки закрыли ему лицо. Он снял одну и, нежно целуя, молвил: — Женка, не шали.* * *
В этот четверг Государь по обычаю вышел на утреннюю прогулку. Бодро выступал Николай Павлович вдоль Дворцовой площади. Морозный ветерок щипался, заигрывал, развевал шинель. Столица пробуждалась. Издали катился отрывистый грохот барабанов; пели рожки; раздавалась военная команда. С Невского Государь своротил на Мойку. Швейцар у подъезда низко кланялся. — Что Пушкин, лучше ему? — Так точно, Ваше Величество. Короткий день догорел незаметно. Друзья навещали Пушкина. Приходили двое приятелей, князь Вяземский и Тургенев, заехал с лекций Плетнев, остался обедать Василий Андреич Жуковский. В передней сменяют один другого лицеисты, студенты, светские знакомые; понаведался с черного хода и гробовщик. К вечеру Пушкин задремал и очнулся ночью. Красноватые отблески свечи тускло бродили по книжным полкам, и Александру Сергеичу пришло на память, как в Сарове он проездом долго искал старца. И не мог отыскать. Так и уехал Александр Сергеич. Ямской колокольчик дребезжит назойливо; белый песок, вековые сосны, гуденье слепней; в уме стихи Филарета:* * *
Император Николай Павлович был не в духе. Его тревожили события этой зимы, всеобщий упадок, распущенность, вольнодумство. И, полон суровой грусти, присев у камина, он сумрачно слушал журчащий доклад Жуковского. — Итак, во исполнение воли Вашего Величества, генерал Дубельт и я отделили сомнительные бумаги в архиве Пушкина. Мы взяли… — Что было в этих бумагах? — Шалости пера… остроты, касательно форм правления… шутки о духовных и светских лицах. Они у тебя? Со мною, Ваше Величество. Склонясь под строгими взорами Государя, Василий Андреич торопливо выложил связку исписанных листков. Император скомкал их и швырнул в камин. Пламя вспыхнуло. — Передай Дубельту, что я прочел эти бумаги. А теперь о заграничном путешествии. С Наследником поедешь ты и Карл Риттер. — Он болен, Ваше Величество. — Как болен? Это что еще за новости? О ком ни спроси: тот умер, тот ранен, тот ослеп. Отчего Риттер болен? — Не знаю, Государь. Мне говорил его жилец, барон… — Какой барон? Тот Мефистофель с Юдифью? Он разве не выслан? — Ваше Величество, мне ничего не известно. Если прикажете, я съезжу и постараюсь узнать. — Ступай. Василий Андреич проворно вышел. За ним, поджимая хвост, выбежала царская собака. Государь, тяжело дыша, сдвигая брови, выбивал пальцами марш. — Вот как ты исполняешь мою волю! — крикнул он в лицо Бенкендорфу, вошедшему с портфелем. — Кому ты служишь: голландцу или мне? — Я верноподданный Вашего Величества. — Лжешь! Почему же жидовский барон и его девка все еще в столице? Я тебя самого сошлю в Сибирь! Молнии сыпались из глаз Государя. — Ваше Величество, у меня не имеется полномочий высылать иностранных подданных без предлога. — Предлога! Мало тебе было предлогов? Пушкина убили, вот и предлог. Тут замешан голландский посланник, и нечего стесняться. Государь прошелся взад-вперед; гнев его стихал. — Все делаю я один. На плечах моих вся Россия, а помощи нет. Для чего же тружусь я? Прости, Александр Христофорыч: я погорячился. Садись и займемся делом.* * *
Через полчаса Жуковский был у Риттера. От чухонки Василий Андреич успел узнать, что барин три дня уже не ходит в должность. И какая в нем страшная перемена! С проседью на висках, небритый, шлафрок измят. — Хотел бы я быть голубицей завета, почтенный Карл Оттович, но пока не смею. Одно скажу: великое поприще вас ждет. Не отвечая, Риттер поднял голову и прислушался. Жуковский боязливо водил глазами. На мезонине запела флейта. Риттер стиснул зубы. — Это играет барон? Недурно. Однако флейта волнует вас, Карл Оттович. Что с вами? Жуковский вздрогнул: так искрились черты хозяина. — А с вами? Неужели ничего? Внезапно флейта стихла. Раздались шаги. Смеющийся барон предстал на пороге: за ним жандарм с пакетом. — Увы! По воле Августейшего Монарха я покидаю Россию. Увидимся за границей. Его Высочество, конечно, посетит и нашу страну. Риттер, дочитав, сложил бумагу и отпустил жандарма. Губы его дергались, голова тряслась. — Откуда вам известно, господин барон, что меня назначили к Его Высочеству? И кто мог вам сообщить, что Наследник едет? — Бог мой! — воскликнул барон с видом веселого простодушия. — Это и без того понятно. Его Высочество в таком возрасте. А о вашем почетном назначении наверное знает и господин Жуковский. — Да, мне это известно. Василий Андреич осторожно откланялся. За ним поднялся барон. — Итак, до свидания. Примите на память вот эту безделку. Он положил на стол перстень, пожал хозяину руку и, твердо ступая, вышел. И опять на мезонине запела флейта. Карл Оттович испуганно вскочил. Шиллер со стены кривлялся, подмигивал, строил гримасы. Дрожа, раскрыл Риттер книгу: буквы слились, бумага закоробилась. В отчаяньи он бросился к скрипке, схватил смычок: со стоном лопнули одна за другой все струны. Задыхаясь, взглянул он на перстень и замер: в черной оправе алела звезда о пяти концах. Ночью из ворот голубого домика выехала карета, за нею сани. В карете барон с дочерью понеслись к заставе; сани свернули на Фонтанку. В них попечитель Наследника статский советник Карл Риттер с воплем бился на руках у больничных сторожей. Вьюга голосила над сумрачной Невой. Сыпала снег, торжествуя свистела, распевала протяжно, заливалась похоронным воем. Сколько безумия, сколько предсмертной тоски в тебе, о петербургская вьюга!* * *
— Что Риттер? — спросил Государь лейб-медика; придворному доктору было поручено смотреть за больным. — Ваше Величество, Риттер безнадежен.Часть вторая ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ
Он сильно означил свое жидовское присутствие.В нескольких часах езды от Вечного города странник с безводного пыльного пути вдруг попадал в благоуханную долину. Берега излучистого Арно пестреют и зыблются; на небосклоне голубая цепь Апеннин. Дорога ведет к аббатству Сан-Донато. Под сенью исполинских кипарисов суровый храм со сквозной колокольней; замок тонет в саду. Легкая коляска на венских рессорах летела вдоль платановой аллеи. Дыханье цветов приветственно освежило запыленные лица путников. Их четверо: русский Цесаревич Александр, наставник его Жуковский и два юных сверстника: Жозеф Виельгорский и Алексис Толстой. — Вот оно, это пхославленное аббатство. По пхавде сказать, ничего особенного нет, — сказал Цесаревич, высокий и светлоглазый, с пышной, будто припухшей, верхней губой. — Не забудьте, Ваше Высочество, — возразил Жуковский, — здесь вся обстановка Наполеона с Эльбы. Наследник вяло улыбнулся. — Посмотхим. Граф Виельгорский молчал, Толстой восхищался вслух. Подобно Наследнику, Алексис высокого роста и сильного сложения, но уступает в красоте: античный профиль графа портил крупный славянский нос. Навстречу путникам вышел хранитель музея и низко поклонился. — Как, это вы, барон? — воскликнул Жуковский. — К услугам Его Императорского Высочества. Вспомните прекрасный русский афоризм, господин тайный советник: горы не сходятся, люди сойдутся.Гоголь
* * *
Сан-Донато может называться цветочным царством. Как зрачки полусонных чудовищ, золотые орхидеи подозрительно мигали; лукаво смеялись розы; пылал безумной яростью мак. Цветы разбегаются, путаясь; кидаются на клумбы; вьются по карнизам и столбам. Вслед за бароном русские гости прошли мимо зверинца. В клетках царапались леопарды и пантеры, тигры стонали; над головой Александра парил орел. — Самодержавная эмблема русской славы, — сказал Василий Андреич. Барон, смеясь, бросил кусок мяса; птица, подхватив его, тотчас скрылась. Тайному советнику и обоим графам сделалось не по себе; на лицо Наследника легли тени. Голландец, между тем, как ни в чем не бывало, отомкнул бронзовую дверь. — Имею честь представить Вашему Высочеству дворец Наполеона в том виде, как существовал он на Эльбе. Вот статуя императора. Все подошли к колоссальному изваянию. — Изумительно, — прищурясь молвил Жуковский. — Какая красота! Воистину муж рока. Наследник зевнул. — Ах, Василий Андхеич, ну пхаво же, я не вижу тут ничего великого. Главная обязанность монахха — заботиться о счастии подданных. Наполеон же только и делал, что пхоливал их кховь. — Да будет мне позволено согласиться с мудрейшими словами Его Высочества, — заметил барон. — Будущее оправдает их истину. Василий Андреич опять смутился. В речах и поведении голландца сквозило нечто неуловимо нахальное, похожее на дерзость. Правда, барон изысканно вежлив; при этом, как иностранец, и не обязан знать тонкостей петербургского этикета, но так ли держатся с коронованными особами? Молчание. Легко скользнув по паркету между тонконогими стульями в золотых вензелях, барон подскочил к витрине. — Прошу внимания Вашего Высочества: вот зуб Наполеона. Оскалившись, трогал он желтую косточку на алой подушке. — Я не желаю смотхеть подобные хеткости, — ответил сухо Наследник. — Василий Андхеич, вехнемся в замок. Цесаревич шагнул за порог и вдруг остановился. Он увидел себя среди восточных тканей и ковров. Благоухают в коралловых вазах багряные плоды; на столе пламенеют рубиновые бокалы. У дивана девушка в серьгах и запястьях. Из-под кроваво-красной повязки змеится тяжелая черная коса. Вспыхнувший взор отразился в холодных глазах наследника и оживил его безогненную северную красу. Барон торжественно выступил вперед. — Позвольте, Ваше Императорское Высочество, представить дочь мою.* * *
Неожиданная встреча с баронессой Гетой мгновенно изменила капризный нрав Александра. Не только юноша Толстой, даже Василий Андреич, тайный советник и прославленный поэт, пленился красавицей. Вечером, после ужина, он прочитал ей элегию в духе Шиллера. Стихи однако успеха не имели. Баронесса дала понять, что любимый поэт ее Генрих Гейне. — «Шиллер язычник, тогда как в поэзии Гейне свободное новое христианство». С мнением дочери согласился барон. — «Добродетель и порок во многом схожи; потомству предстоит решить, не близнецы ли они», — любезно пояснил дипломат озадаченному поэту. Один Виельгорский безмолвствовал. Избегая разговоров, он от Наследника не отходил ни на шаг. Наутро после завтрака Александр с баронессой вышли в парк; сопровождал их Виельгорский. Внезапно Цесаревич обернулся. — Жозеф, сходи, пожалуйста, за моим платком. Молча граф подал Наследнику свой платок. Александр вспыхнул. — Сейчас же поди. Виельгорский кивнул подбежавшему лакею и приказал принести платок для Его Высочества. — Духак, — сказал Александр, злыми глазами глядя в глаза Жозефу. Они прошли еще несколько шагов. Вдруг Цесаревич со слезами обнял Виельгорского. — Жозеф, не сехдись и оставь меня.* * *
На террасе Жуковский набрасывал вид парка в дорожный альбом. Толстой за бокалами говорил барону: — Разумеется, аристократия отжила. Смысл ее утрачен. Теперь надо только быть честным и помнить, что все мы братья. Не правда ли, Василий Андреич? — Совершенная правда, граф. Опять карандаш сломался. Апостолы не имели гербов. Попробую тушью. Барон приподнял бокал. — Отрадно слышать здравые суждения от цвета русского дворянства. Конечно, в идеальной трудовой семье сословия сольются. Равенство есть высшая справедливость. Алексис захлопал в ладоши и чокнулся с бароном. — А я с этим не согласен, — возразил Жозеф, подымаясь на террасу. — Аристократия — соль земли. Без нее наступит темное владычество незаконных детей культуры. Внезапно Виельгорский, смутясь, замолчал. Смутились и оба его спутника. Василий Андреич закрыл свой альбом и удалился. Толстой, сбежав по ступеням, исчез в цветнике. — Что с ними случилось, граф? — Так… Вышла неловкость… — Однако? — Тут нет секрета. Дело в том, что Жуковский незаконный сын, а матерью Толстого была побочная дочь одного вельможи. Барон хохотал. — Какой пустяк! Просвещенным людям смешно считаться с такими предрассудками, как законное рождение и церковный брак. Сам антихрист должен быть незаконным сыном. И даже, с вашего позволения, милейший граф… — Милейший барон, я прошу вас не продолжать. — Вы меня поняли, хе-хе. Не будем спорить. Чокнемся за русского царя. — Вы слишком любезны. Я тост принимаю, но чокаться не буду. — Почему? — Потому что это священный тост. Барон моргал, скаля зубы. Вдруг он вскочил. — Бог мой, я не отдал вам письма. Вот оно. Привез его какой-то музыкант или учитель, похожий на журавля. Виельгорский сорвал печать. — Письмо от отца. Меня вызывают в Рим. Где этот приезжий? — Я предложил ему отдохнуть. Он знает Жуковского. — Еще бы. Ведь это наш общий знакомый. Его фамилия Гоголь.* * *
Жозеф и Гоголь уехали в тот же день. Василий Андреич долго колебался, отпустить ли Виельгорского. Сомнения разрешил барон. Положим, оставлять Наследника неудобно, но ведь и прямого запрета к тому нет; между тем, старый граф вряд ли вызовет сына по пустякам. Итак, Виельгорского обязали вернуться под утро; еще через день русским гостям предстоит покинуть Сан-Донато. Не успела коляска умчать черноглазого изящного Жозефа со сгорбленным подле длинноволосым усталым Гоголем, как наставник уже почувствовал легкое беспокойство. За ужином он мало кушал и был рассеян. Напрасно Гета декламировала Барбье и Гейне, напрасно распевала куплеты Жака Оффенбаха: тревога Василия Андреича росла. Всю ночь ему снился Государь, разгневанный, грозный, неумолимый; стекла звенели от мощных раскатов сурового голоса. Ночью на самом деле была гроза. Парк и лужайки блистали в живых алмазах; на разные голоса завывали в зверинце хищники; орел, ожидая подачки, кружился над цветником. Один Василий Андреич был хмур и бледен. Завтрак прошел в безмолвии. Еще через час, когда убитый наставник готов был разразиться потоками слез, барон пожал ему руку. — Любезный поэт, не волнуйтесь. Берите мою коляску, скачите в Рим. Бы встретите графа и с ним вернетесь. Василий Андреич горько усмехнулся. — Бахон пхав! — воскликнул Цесаревич. — Я знаю, вы боитесь оставить меня, но ведь это стханно. Со мной Алексис; наконец, и я не иголка. Жуковскому чудилось: неодолимая сила толкает его полететь за Виельгорским. Да и как же иначе? По расписанию русский посол обязан встретить Его Высочество в Риме в понедельник и донести об этом в Петербург, но вот уже воскресенье, а Жозефа все нет, и выехать без него нельзя. Осунувшийся, пожелтелый, мчался Жуковский на четверне вороных. Храпели, озираясь, огромные кони, роняли пену; горбатый кучер свистал по-птичьи и щелкал на лошадей.* * *
С отбытием Василия Андреича замок ожил. Красные флаги затрепетали на древних башнях; звенел за обедом веселый смех; шампанское шипело. С гостями барон повел себя как добрый товарищ: острил, подливал вина, рассказывал анекдоты. Наследник громко смеялся, шутил, приглашал голландца в Россию и даже позволил себе осудить Августейшего родителя, узнав, что барон был выслан в двадцать четыре часа. Гета, раскрасневшись, хохотала. За десертом она вдруг вскочила на стол и, гремя запястьями, прошлась по скатерти среди бутылок и блюд. Обед окончился и баронесса исчезла. У Наследника в голове изрядно шумело, и Толстой слегка покачивался на ходу. Оба однако приняли предложение полюбоваться волшебным фонарем. Пройдя оранжереями к зверинцу, все трое очутились в просторной зеленоватой комнате. У стены против двери натянуто квадратное полотно; под ним моргает в клетке большая обезьяна. Голландец предложил гостям присесть. — Ваше Высочество, я попрошу вас и графа взять на минуту терпения. То, что я намерен вам показать, относится к области вещей, науке неизвестных. Всякое явление существует в пределах вечности и может всегда повториться. На этом экране вы увидите любое событие из жизни прошлой и будущей. Благоволите назвать, Ваше Высочество, что вам угодно видеть. — Я стахаюсь пхошлое забывать, а о будущем не думать. Покажите, если можно, моих ходных. Барон поклонился. Чу! Легкое жужжанье; полотно осветилось, сделалось лунно-прозрачным, на нем зазмеились тени. Гостиная Петергофского дворца; люстра, стулья, картины, стол. На диване Государыня с дочерьми; Государь в сюртуке без эполет читает вслух. Но вот он, положив книгу, встал; великие княжны подходят проститься; он нежно благословляет их. Сердце Наследника сжалось; готовый заплакать, следил он, как сестры прощались с матерью. Жужжанье стихло. У стены белело мертвое полотно. — Но это удивительно. Бахон, вы волшебник. — Нисколько, Ваше Высочество. Мир основан на самых простых законах. Все доступно разуму. Я мог бы поговорить с вами на расстоянии, прокатить вас в экипаже без лошадей, даже промчать по воздуху. Загадок нет, все понятно. Открытия мои завершают величайшее дело, начатое Адамом. — Но ведь за это он и Ева были изгнаны из рая. — Нет, любезный граф, не за это. Бог их наказал за ослушанье. Возможно, что Он опасался соперничества людей. Что же показать вам? Алексис не сразу ответил. — Я бы хотел… увидеть свою смерть. — Что ты выдумал? — сердито сказал Наследник. — Нет, мне очень хочется. Барон, можно? — Хорошо. Только прошу вас хранить спокойствие. Полотно, зашипев, опять осветилось. Пред большим столом в креслах дремлет, опустив волосатую голову, изможденный старик. Задыхаясь, приподнял он желтое лицо; глаза закрылись, голова упала на стол. Все исчезло. — Когда это может случиться? — Не знаю.* * *
Василий Андреич успел примчаться в Рим засветло. Коляска, прогремев по мощеным улицам, остановилась у старинного палаццо. — Дома граф? — спросил Жуковский, спеша по лестнице. — Тише, Василий Андреич, тише, — отвечал ему сверху голос Гоголя. — Жозеф в постели. — Как? — Еще дорогой захворал. Жар, схватки в груди. У Жуковского руки опустились. — Отец при нем? — Сдается, тут не обошлось без чертовщины. Старый граф хотел быть в Риме вчера. Почему он задержался, не придумаю. — Что сказал доктор? — Что все они говорят. Опасно, но есть надежда. Однако Жозеф просил привести священника; бегу в посольство. Василий Андреич не сразу узнал Виельгорского: так изменился он за ночь. Шопотом приветствовал Жозеф огорченного наставника. — Но Цесаревич… как могли вы его покинуть? Ради Бога, Василий Андреич, вернитесь… ох, больно… Жозеф закрыл глаза. Жуковский тихо вышел и опустился на кресло у самой двери.* * *
— Здесь больной? — спросил осторожный и твердый голос. — Сведите меня к нему. Пред Жуковским стоял аббат. Василий Андреич привстал, готовый исполнить просьбу, походившую на строгое приказание. Но тотчас замялся. — Видите ли, святой отец… Садитесь, прошу вас. Граф Виельгорский хочет причаститься по православному обряду. — Это неправда. Граф Виельгорский католик и верный сын римской церкви. Пустите меня. — Но, святой отец, извините… Это насилие. — Насилие? Тогда я отсюда иду прямо в Ватикан. — Святой отец, простите, пожалуйте сюда. Вы настоятель здешнего прихода, не так ли? — Я из аббатства Сан-Донато, — сухо ответил, скрываясь за дверью, гость. Снова шаги: это Гоголь привел священника. — Отец Владимир? Откуда? — А из Флоренции. Вчера приехал. Где же болящий? — Батюшка, я перед вами виноват. — Василий Андреич рассказал о суровом госте. — Что делать? — Делать теперь уж, конечно, нечего. Мы, православные, все так. Стоит крикнуть, сейчас и уступим. Аббат вас папой стращал, а вы бы пригрозили Государем. Жуковский потупился. — Вы говорите, он из Сан-Донато? — спросил Гоголь. — Странно. Ведь Сан-Донато давно упразднено. Там только замок, а монастырь пустой. Постойте: кто-то подъехал. — Слава Богу: граф. Теперь мне можно вернуться. Но что это? Из спальной принесся резкий крик. Все кинулись туда. Жозеф лежал мертвый. — Где же исповедник? Василий Андреич водил помутившимся взором. Гоголь крестился.* * *
— Наконец-то мы одни и совсем свободны. Наследник взял сигару и затянулся. Над Сан-Донато тает лунная мгла. В громадные окна глядит колокольня, пронизанная бледным сияньем. — Сказать по пхавде, свобода славная вещь. Покойный Мехдех твехдил, что Наследник для всех должен служить пхимехом. Но ведь это скучно. Надо жить не для пхимеха, а для себя. Как ты об этом думаешь, Алексис? Толстому льстила откровенность Цесаревича. В другое время он бы принял ее иначе. Но теперь, опьяненный парами токайского и воздухом южной ночи, Алексис развязно повел плечом. — Ваше Высочество, примеры прекрасны, но стеснительны. Изволили вы заметить за обедом, как мило прошлась баронесса по столу? Можем ли мы осудить ее? Нисколько. А что, если бы это увидел Государь? — Ох, не говохи! Даже подумать стхашно. Жозеф, и тот пожалуй бы обиделся. Ты спать не хочешь? — Нет, Ваше Высочество, а вы? — А я совсем не хочу. Вот что, Алексис: мы получили свободу: воспользуемся ей. — Не угодно ли Вашему Высочеству еще вина? — Вино хохошо, но одного вина мало. Мне хочется… я хочу видеть бахонессу. Луна поднялась еще выше. В голубоватом тумане у стен и бойниц трепетали нетопыри. — Ваше Высочество, удобно ли это? Быть может, она в постели? — Тем лучше.* * *
По нежилым заброшенным покоям в прозрачном лунном сияньи долго бродили наследник и Алексис. Со стен смотрели черные в тяжелых рамах картины, оружие, кубки, ряды обветшалых книг. За дверью блеснул огонь. — Могу я войти? — спросил Цесаревич неверным голосом. — Ваше Высочество? — спокойно отвечала баронесса. — Я вас жду. Ободренные гости вступили в восточную комнату. Гета поднялась навстречу. На ней розоватая туника; две черных косы, точно ожившие змеи, вздрагивают на груди и плечах красавицы. Наследник осмотрелся. Сказочной яркостью красок на каждой стене пламенеет по картине: надменный сатана, хохочущий Хам, окровавленный Каин и обнаженная Иезавель. Под ними три крупные даты; четвертую скрыл темно-красный пятиугольник. — Какие стханные числа! Пехвое: 12 махта 1801 года я знаю: это день смехти моего деда Павла. Но что могут значить две дхугих: 1 махта 1881 и 2 махта 1917 и почему четвехтая надпись скхыта? — Любопытно также, Ваше Высочество, сочетание чисел. Ведь мартовский знак зодиака Агнец. Двенадцатое марта распадается на первое и второе; у неизвестных же годов сумма цифр равняется восемнадцати. Но это число состоит из трех шестерок: шестьсот шестьдесят шесть. Объясните, баронесса, ваш апокалипсис. Баронесса улыбнулась. — Будущее нельзя объяснить. Четвертую дату скрывает древнееврейский мизрах или молитва Израиля. — И все же странно: Библия, евреи, и вдруг Император Павел. — Вы, граф, любопытны, как дама. В России говорят: кто много знает, скорее состарится. Желаю вам дожить до 917 года; тогда узнаете сами. — Увы, в тот год мне стукнет ровно сто лет! — Довольно, Алексис, — смеясь сказал Цесаревич. — Стоит ли думать о будущем, когда настоящее так пхекхасно? Неуловимо полетели часы. В стенной нише между Каином и Хамом нашлись оплетенные тростником бутылки; разговор закипел живее. В пылу его острая ножка Геты не раз повстречалась с упругим коленом Цесаревича. — Мне кажется, граф Алексис недоволен чем-то. Что с вами, граф? — Его огохчил волшебный фонахь. — Да? — Его Высочество прав. Родитель ваш, баронесса, как в зеркале показал мне мою смерть. — Не тревожьтесь. Я попробую вам помочь. Выпейте мое вино, и вы все забудете. — Но, баронесса, вы смеетесь надо мной? — Нимало. Пейте же, не бойтесь: вас не отравят. Алексис гневно вспыхнул и выпил бокал до дна. — Браво, браво. Толстой хотел было, но не успел ответить. Он спал. Гета прыгнула на колени к Наследнику; их губы сомкнулись. — Я твоя, — шептала красавица, уступая в сладкой борьбе, — обещай мне только… — Все, что угодно. Хочешь, бежим и я буду тебе слугой; хочешь, задушу Алексиса; хочешь, я… — Нет, этого не надо. Ты сдержишь слово, когда будешь царем. Согласен? — На все. — Клянешься? — Клянусь. — Освободи свой народ от рабства.* * *
Александр очнулся на постели. Заря пылала. Распуская по белым плечам смоляные косы, склоняется нагая красавица над золотою чашей. Блеснуло жало иглы, и кровь баронессы Геты смешалась с кровью Наследника русского престола. На лбу и правой руке у него заалела пятиугольник-звезда.Эпилог
Кровавая звезда меня зовет.В десять часов утра Наследник Цесаревич благополучно изволил отбыть из Сан-Донато в Рим. При особе Его Императорского Высочества находились: тайный советник Жуковский и губернский секретарь граф Толстой. 1919Граф А.Толстой
Последние комментарии
1 день 4 часов назад
1 день 4 часов назад
1 день 5 часов назад
1 день 16 часов назад
1 день 17 часов назад
1 день 17 часов назад