Здесь водится таймень (СИ) [Алексей Заревин] (fb2) читать онлайн

АЛЕКСЕЙ ЗАРЕВИН

ЗДЕСЬ ВОДИТСЯ ТАЙМЕНЬ

рассказы

Издательство « Первая Книга » В А Л Ь К А

рассказ

В Одоевском районном суде слушалось дело об алиментах.

На месте ответчика сидел Ефим Лукин, крепкий черноволосый мужик лет сорока с недельной щетиной на широких щеках и суровым взглядом из-под густых бровей. Своим видом он являл оскорбленную невинность и несогласие. Ноги его были скрещены, руки переплетены и уложены на умеренное чрево, на лице читалось презрение с недоумением, ноздри с шумом втягивали и выпускали спертый воздух зала заседаний.

Истица, немолодая женщина по имени Лизавета, одной рукой нервно теребила кончик платка, другой гладила по волосам сидящего рядом мальчугана.

Мальчугана звали Валькой, было ему от роду восемь лет. Как Ефим, он был черноволос и не согласен: казалось ему, что батю обижают, и виновата в этом мать, которая хочет за здорово живешь засудить отца. Валька сердился, уворачивался от материнской ладони и глядел на Лизавету с показной досадой. Еще чувствовал Валька неясную тревогу, что вроде из-за него сыр-бор, и, хотя это факт неочевидный, избавиться от виноватости не получалось. Вот и батя на него не смотрит… Чего не смотрит-то? Это ж мать судит, а он не при чем!

Отца Валька не знал и почти не помнил. Из всех детских впечатлений осталось ощущение чего-то родного, надежного. Помнил только, как мать подсаживала на печь, а там его, крохотного, подхватывали большие теплые руки, укладывали животом на загорелую волосатую грудь и укрывали спину шершавыми ладонями. Валька изо всех сил прижимался к бате, хватал губами твердые волосы отцовой бороды, вдыхал запах махорки и пота, да так, распластавшись, и засыпал.

- Слушается дело… - скороговоркой зачастил секретарь.

В первые дни войны Ефим бросил работу в колхозе, уехал в Тулу, устроился на военный завод и получил бронь. Изредка наезжал домой, но осенью сорок первого Одоев оккупировали немцы, и визиты прекратились. Весной сорок второго Лизавета родила сына, а в сорок четвертом Ефима все-таки забрали на фронт, Вальке еще и двух лет не исполнилось.

Лизавета честно ждала мужа с войны, и не поддалась даже на ухаживания председателя колхоза, которого три месяца оккупации прятала в погребе.

Вернулся Ефим только в сорок седьмом, чужой, неприветливый. Преподнес китайский шелковый платок и рассказал, что в городе у него давно вторая семья, а приехал только затем, чтобы объясниться и дать Лизавете полную свободу. Так и отбыл обратно в Тулу.

Месяц Лизавета ревела, выслушивая советы подруг, как отомстить изменщику и его подколодной змее. Зазывали ее и к бабке-ворожее, дескать, суженого вернет, а полюбовнице сделает небо с овчинку; предлагали помощь отчаянных тульских ребят, мол, так отметелят, заречется на сторону глядеть... Лизавете, однако, несмотря на боль и смертельную обиду, хватило рассудка отмести эти предложения.

Самый дельный совет дал спасенный ею председатель: подавай, мать, на алименты. А чего? Сына растить надо: обуть, одеть, в люди вывести, и все одна. Если, говорит, решишься, сгоняю в райцентр, все разузнаю, а время придет, отвезу в суд на своей машине.

Судиться с мужем стыдно, это правда, - размышляла Лизавета, - а Валька чем виноват? Отца у парня нет и уж не будет, пусть хоть так…

В общем, убедила себя принять позор ради сына.

- Ваш ребенок, Ефим Григорьевич? – спросил судья, когда секретарь замолчал.

Ответчик скосил взгляд на Вальку. Мать шепнула в ухо «Встань...» и потянула за ворот вверх. Валька слез со стула, хмуро поглядел на батю. Жгучий, нестерпимый стыд разъедал нутро, ведь что люди скажут: отца родного засудил… Ох, горюшко!

Ефим отвел взгляд и твердо ответил:

- Нет.

Не признал! – ахнул Валька. - Не признал! Как же… Почему?! Мать в город нарядила - сам себя не признаешь. Рубашка в горошек дурацкая, штаны наглажены, а главное, волосья зачесаны, прилизаны, как у буржуя какого! Как же его такого признать?

Валька сел на место, убедился, что мать смотрит в другую сторону, быстро взъерошил волосы на макушке, вскочил и выпалил:

- Батя, а так признаешь?

По залу побежали бабьи вздохи вперемешку с мужицкими смешками. Ефим поглядел на сына, дернулся, втянул носом воздух, закрыл глаза, уронил лицо на ладони и резко выдохнул. Лизавета скривилась, закусила губу и заскулила. Судья задумчиво снял толстые очки в роговой оправе, постучал ими по столу, поморщился и тихо произнес:

- Не стыдно, товарищ Лукин?

В зале повисла кладбищенская тишина, слышно было только муху, стучавшуюся о стекло за тяжелой бархатной шторой.

Судья снова постучал очками по столу.

- Истица, какова желаемая сумма алиментов?

Лизавета перестала скулить, робко встала, оглянулась, ища поддержки.

- …адцать …ать! – донеслось с последнего ряда, где сидела молодая председателева жена. - Двадцать пять!

- Двадцать пять рублей? – вопросительно ответила истица, стоя к судье вполоборота.

Судья нацепил очки, переложил какие-то бумаги, нашел нужную и погрузился в чтение. Через минуту он встал и огласил:

- Постановлением районного суда гражданин Лукин Ефим Григорьевич обязан ежемесячно выплачивать истице пятнадцать рублей вплоть до достижения совершеннолетия их общим ребенком. Копию постановления направить по месту работы гражданина Лукина.

Солнце заливало пыльные улочки районного центра, кипела белым цветом черемуха.

Лукин скрутил папироску, прикурил, выпустил носом белый дым.

- Батя!

Ефим резко обернулся. Валька, румяный от смущения, стоял в пяти шагах, мял в руках кепчонку.

- Батя, это все мамка. Я бы никогда… – отчаянно прошептал он.

- Поди сюда. - сказал Ефим.

Валька приблизился. Вдохнул запах махорки и новый незнакомый аромат крепкого одеколона. Хотел обнять отца, но оробел, только вымолвил:

- Прости, батя…

Ефим провел ладонью по черным волосам сына и сипло сказал:

- Все. Иди, мальчик. Ступай.

З Д Е С Ь В О Д И Т С Я Т А Й М Е Н Ь

рассказ

День был пасмурный, тихий.

Акимов аккуратно прикрыл за собой калитку, прошел по цементной дорожке к дому. У крыльца сбросил дорожную сумку на жухлую траву, присел на скамейку. Расстегнул ворот шинели, вынул коробку «Беломора».

Не торопясь, тянул папироску, между затяжками вдыхал острый прелый дух поздней осени, сквозь неряшливую паутину яблоневых веток смотрел на серое матовое небо. Душа его была покойна и строга.

Свое возвращение он придумал давно: другие, скажем, собирают большие компании, напиваются, пляшут и дерутся, а он не так. Он объявится тихо, без суеты и бестолковой спешки, будто и не уходил на два года. Он даже дембельские не растратил, все принес в дом - до копейки. Виделась ему в собственном поведении взрослая мужская зрелость, ощущалось прочное понимание бытия. Он и жизнь так проживет: крепко, добротно, делово.

Докурив, привычно сунул гильзу в жестяную банку. Под оконной балясиной нащупал ключ, вставил в скважину, распахнул дверь. В прихожей снял шинель, ботинки, и так все это поставил-повесил, чтоб мать с порога поняла: сын вернулся.

Вот такой сюрприз.

Пуще прочего Акимов стосковался по самым обыденным радостям гражданки. Смешно вроде, но больше всего, прямо-таки до дрожи в коленях, ему хотелось поставить чайник на плиту. Понимаете, не чаю выпить, а зажечь конфорку и поставить на нее чайник.

Чайник стоял на плите - белый с высоким прямым носом, с боку эмаль чуть отбита и проступает черная грунтовка. Акимов сунул в рот папироску, снял крышку, поставил чайник под кран. Вода с шумом полилась в покрытое накипью железное нутро. Наполненный чайник он определил на большую конфорку. Чиркнул спичкой по шершавой боковинке коробка. Сера вспыхнула, выбросила клубок пахучего дыма, Акимов ткнулся папиросой в огонек. Аромат горящей спички прошел через крепкий табак, пропитал его своим вкусом. Акимов с удовольствием затянулся, провернул вентиль. Вспыхнул газ и синими лепестками обхватил желтоватое дно.

Пепельницы не было, он полез в сервант за блюдцем. Поставил перед собой фарфоровую тарелочку, выпустил носом дым, стряхнул пепел. И тут же в серванте увидел две стопки почтовых конвертов: наверное, мать разбирала бумаги да оставила. В одной были его письма из армии, их он узнал сразу по почтовым маркам.

Взял вторую стопку. Писем было всего семь. С недоумением перебрал пожелтевшие конверты, узнавая на лицевой стороне как будто свой почерк. Чепуха... Не может этого быть, он эти конверты впервые в жизни видит. Потом, однако, разглядел адрес отправителя: город Белый Яр, улица… индекс… Адрес получателя… Акимову Диме.

Наугад вытащил одинарный листок в клетку, покрытый с обеих сторон нервным убористым почерком:

« Здравствуй , сынок ! Пишу тебе с нового своего места жительства . Нашу бригаду перебросили на строительство города Белый Яр . Пока что это не город , а поселок , который стоит на реке Обь . Это очень большая река , в сто раз шире Ахтубы . Я уже побывал на рыбалке . Здесь водится таймень - большая и очень вкусная рыба - …»

- Таймень… - произнес вслух Акимов. – Здесь водится таймень.

Отец писал ему письма. Отец писал, а мать, значит, прятала. Не выбрасывала, хранила, но и читать не давала.

Вот такой сюрприз.

«… так много комаров , что без специальной мази нельзя выйти на улицу . Нужно мазать все участки кожи , не скрытые одеждой . На рыбалке , когда насаживаешь червя , кончики пальцев остаются без мази , и комары кусают прямо в подушечки . Чешется ужасно . Сынок , напиши мне , как ты учишься , что проходишь в школе . Твоя мама говорит , что ты не хочешь мне писать . Конечно , я виноват перед тобой , но я тебя люблю и очень жалею , что не могу быть рядом …»

- Я же не знал, - забеспокоился Акимов. – Не знал же…

Пятнадцать лет назад они сидели на скамейке. Отец курил, наполнял белыми клубами мыльные пузыри, а Димка трогал их пальцем. Пузыри лопались, и сизый дымок, почувствовав свободу, улетал к небу, растворялся в солнечном воздухе. Отец говорил, что скоро уедет на север. Димка не очень-то волновался по этому поводу, потому что дни были долгими, а все, что не происходит прямо сейчас, не произойдет никогда. Лишь увидав отца с чемоданом у двери, он почувствовал жестокий ледяной ужас. Мать пыталась его держать, но он вырывался, хватал отца за ноги, захлебывался ревом и повторял: «Папочка не уходи! Папочка, не уходи!»

Отец объявился через шесть лет, когда Димке было уже двенадцать. Привез огромный самосвал с красной кабиной и синим кузовом. Испек пирог с рыбой. Мать усмехалась, мол, вишь, каков стал: раньше-то макароны сварить не мог, а клюнул в копчик жареный петух, так и пироги печь научился. Потом Димка сел за уроки. Родители пили водку, говорили все громче, и в конце концов разругались.

- Это мой сын! – кричал отец. - Я имею право…!

- Право?! – ядовито шипела мать. – Я тебе покажу право!

- Ребенку нужен отец!

- Где ты был шесть лет, отец!

- Ты сама… бу-бу-бу ду-ду-ду… алименты…! – яростно бубнил отец.

- Ду-ду-ду-ду жить с твоими бабами?! Бу-бу-бу! – вторила мать.

В конце концов мать распахнула дверь в его комнату. Лицо перекошено, в пятнах:

- Отец уходит, - объявила она срывающимся голосом. - Иди прощаться.

Отец бросил с порога:

- Жди меня, сынок! - и хлопнул дверью.

Мать с того дня стала дерганой, все время пытала Димку с кем он хочет жить, попрекала будущим предательством, дескать, бросишь мать, уедешь к отцу на севера. Димка злился на ее дурацкие страхи, ломаным баском заверял, что никуда от нее не денется, и не нужны ему никакие севера.

Следующий конверт был тугим, плотным. Из него выпал черно белый снимок: отец стоял на берегу небольшой реки. На тыльной стороне выведено «Это я гуляю по берегу Казыма».

« Здравствуй , сынок ! Во первых строках своего письма хочу поздравить тебя с новым годом . Расти большой , не будь лапшой , слушайся маму . Недавно я повстречал Деда Мороза . Он подарит тебе …»

- Ото ж хуль конечно, прямо задарил всего… - недобро усмехнулся Акимов.

Он собрал письма, прихватил спички и вышел вон. Старая бумага вспыхивала весело, испускала особый запах горелых фотографий.

– Здесь водится таймень, - шептал Акимов и щерил рот в злобной усмешке. - Ишь ты, блядь… таймень.

З А У Т Р Е Н Я

рассказ-антиутопия

В особенную майскую ночь, когда звезды, не успев рассветиться, тут же смеркли в голубоватом зареве, старая ветла, что триста лет пила воду из родника под струганным крестом, вдруг задрожала, по-старушечьи затрясла корявыми сухими культями, зашелестела липкой молочной листвой, и с оглушительным выстрелом раскололась надвое в том месте, где из единого основания тянулась вверх и в стороны пара могучих стволов. Неведомая подземная сила перекрутила, искорежила исполинские их тела, и с ястребиной высоты обрушила в заросли молодой крапивы. Правый ствол начисто разметал дубовый крест, хранимый грошовой иконкой, врезанной в изголовье; левый же с ленивым ворчанием сокрушил чахлый мосток через мутную речку Мизгею. И городишко, лежавший в низине меж речных берегов, враз оголился, стал беззащитен пред молодым серпом-месяцем, занесенным над крышами плешивых строений. И за пять верст от городской черты, от самой березовой рощи стали видны огоньки в окнах крайних домов.

Володя сел на кровати, прихлопнул будильник. Минуту бессмысленно смотрел в окно, соображая, для чего ему понадобился столь ранний подъем. На терраске было прохладно, зато дышалось свежо и вольготно. Сквозняк, гулявший по подгнившим доскам, бодрил ступни. Володя зябко поежился, наощупь сунул ноги в старые сандалии, лишённые ремней. Тихо открыл дверь и, приволакивая ногу, вышел.

В саду торжественно блестели листья сирени. Осатаневшие от страсти соловьи зазывали подруг на черемуховые перины. Где-то перебрехивались псы, и молодой петушок, шальной от весенней благодати, фальцетом выразил восторг наступавшему торжеству.

Праздник! – осенило Володю. Ах, садовая голова: ждал ведь, готовился, а за короткий сон все начисто забыл. Он окончательно проснулся, торопливо сделал несколько шагов от крыльца, помочился под развесистый куст и вернулся в дом.

Из-под двери в сени тянулась желтая полоска тусклого света и доносился грохот посуды. Это хозяйничала мать: готовила еду для праздничного стола. Когда Володя вошел, она ставила в устье печи очередной горшок.

- Ма…

- Проснулся? – отозвалась мать, не оборачиваясь. – Разбуди сестру. Как бы к заутрене не опоздать.

- Хорошо. Ты не ложилась что ли?

- Где уж, - мать отставила ухват и вытерла ладони о подол фартука. – Дел по самую маковку.

Она подошла к Володе и погладила его по голове:

- Экий ты у меня здоровяк. Твой день сегодня праздновать будем. Ну иди, иди… Мне еще родителей кормить.

- Чего они?

- Мать ничего, ест. Отец вот… Ну, ступай.

В горнице на столе горела свеча, но бледная тень рассвета уже вползла в дом через оголенные окна, и желтый язычок пламени освещал только салфетку, которой был накрыт завтрак.

Володя включил свет, задул свечу, прошлепал по грубому коврику к сестриной кровати и наугад потормошил смятое одеяло.

- Подъем, тетеря! – скомандовал он. – Праздник проспишь.

Настасья заскулила спросонок, разом села, щурясь поглядела на брата.

- Давай, давай. Не то запишу саботаж, - подбодрил ее Володя.

- Напууууааагал, - протяжно зевнула сестра. – За собой бы приглядел.

- Пригляжу, не бойсь… - он ловко ущипнул сестру за сосок и тут же отскочил.

- Ай! – взвизгнула Настя. – Дурак! Мама!

Завтракали скоро, но хорошо, дружно.

Настя, некрасивая девочка четырнадцати лет, обрядилась в лучшее платье, искусно заплела ленты и мудрено обмотала шею длинной ниткой коралловых бус. Мать была строга, но мила и не ворчлива. Длинные черные волосы она скрутила в большой узел, и он перламутрово переливался в электрическом свете. Володя надел тертый костюм, одолженный у соседки. Штаны мать маленько ушила, пиджак же был велик, сидел кривовато, но выбирать не приходилось.

Подражая отцу, Володя сидел набычившись, ссутулив узкие плечи, и время от времени одаривал женщин суровым взглядом из-под светлых юношеских бровей. Он истово пережевывал теплый хлеб, запивая его водой. Гордость матери была ему приятна и в то же время вызывала свербящее чувство досады.

В конце концов мать не выдержала:

- Совсем взрослый, - умильно сказала она. – Невесту присмотрел что ли?

- Больно надо, - фыркнул Володя и кивнул в сторону Насти. – Вон, на ней женюсь.

Настя показала брату неприличный жест. Мать развеселилась:

- И то! Сладкая выйдет парочка, - вымолвила она.

Настя катала по столу хлебный мякиш, пребывая в какой-то светлой задумчивости.

- Мам, а моих детей тоже распределят? – спросила она.

- Что от мужа, тех обязательно распределят. А первенец от Батюшки, останется при церкви.

- Зачем…?

- Что зачем?

- Зачем Распределение?

- Трудно объяснить, доченька… Поймешь ли…

- Пойму…

- Охо-хо… Как тебе объяснить-то… Родительская любовь человека душит, не дает ему расти. Скверная это любовь, дурная. Она всему в жизни во вред. Пеленают родители свое дитя в ту любовь. Вырастает оно нежным, к жизни негодным… Понимаешь?

Настя кивнула.

- Придет беда на порог, а родители детей прячут, на службу не сдают. Родителям пора на пенсию, а дети бунтуют. Оно может и хорошо было раньше, да очень уж бестолково. На войне не любовь нужна, а злость. Врага нежностями не одолеешь. Вот Володька наш, а? Гляди-ка. На прошлой неделе смутьяна уложил – любо дорого! По ноге, правда, получил… Болит, сынок?

- Ничего, - хмуро отозвался Володя.

Мать одобрительно покивала, Насте же до брата дела не было.

- Сразу заберут?

- Кого?

- Детей.

- А… Да, сразу. Ты их и не увидишь. Родила и гуляй на материнский капитал. Только молоко сдавать не забывай. С этим строго. Детки здоровенькие должны быть, развитые. Как двадцать исполнится, пойдешь на родительские курсы, выучишься, сдашь экзамены. Тогда дадут пятилетку из Детского мира. Воспитывай на здоровье.

- А если не хочу?

- Кто ж заставит, когда не хочешь. Не чувствуешь в себе призвания к родительству, не бери. Детки все у нас ухожены, накормлены, а где воспитаны, то не важно. Главное, чтобы любили родину, почитали старших, чтоб любили Духовного Покровителя, он отец нам и мать, и Опекун. Любишь ли Покровителя? – голос матери возвысился.

- Люблю, - искренне ответила Настя.

- Вот и умница…

- А ты сколько родила?

- Троих… - мать поглядела в окно и нахмурилась. – Где ж отец? Не опоздать бы… Включи-ка телевизор.

По двум каналам шла трансляция всенощной из Верховного Государственного Храма. По третьему выступал Младший Опекун, упитанный мужчина среднего возраста:

-…вовремя уйти на заслуженный отдых. Именно поэтому Общественный Опекунский Совет выступил с инициативой снижения пенсионного возраста до шестидесяти лет, – внушал он внимательному корреспонденту. - Наше начинание нашло горячую поддержку во всех слоях общества, и недаром Государственный Совет Покровителей на первом же Форуме принял соответствующий закон. Сейчас это трудно понять и даже представить, но до Великой Пенсионной Реформы пожилого человека ожидали нищета, забвение, одиночество. Великая Пенсионная Реформа положила конец…

В правом нижнем углу горели циферки 03:22. Мать сокрушенно всплеснула руками, и сразу за окном раздался жалобный стон тормозов. Хлопнула дверь, в горницу вошел отец. Огромный, чернобородый, он сразу заполнил собой всю комнату. Шумно стало вокруг, беспокойно.

- Га! – весело крикнул он с порога. – Заждались, черти?

Дети встали, почтительно опустили головы. Мать вся подалась навстречу мужу, припала к груди, заглянула в глаза. Лицо его было черным, усталым. Пот и дорожная пыль размазаны по лбу и щекам. Правый рукав камуфляжа надорван по шву у плеча, на коленях засохли потеки, кожа на костяшках кулаков сбита. Черные берцы, однако, вычищены.

- Наконец-то, - выдохнула мать, провела рукой по щеке. – Устал…

- Ох, не то слово! – бодро ответил отец. – Завтракаете? Отлично!

Он вырвался из объятий жены, шагнул к столу, разломил хлеб и кивнул детям. Володя и Настя молча сели.

- Молока может…?

- Не время. После службы разговеемся.

- Как вы там…?

- Ничего. Сдюжили.

- Много их было?

- С полсотни. Но сволочь отборная. Вожак ихний, гнида казематная. Соплей перешибешь, а все туда же: мы за народ, мол. Я ему коленом в ухо двинул от имени народа. Ты, говорю, у народа спросил, чтоб от моего имени… Мы, говорит, против снижения пенсионного возраста. Да кто у тебя, падло, спрашивал-то! Сказано шестьдесят, значит шестьдесят…

- Мы уж готовы, - как бы невзначай обронила мать.

- Да! Пора.

В церкви был аншлаг. Мать с Настей протиснулись внутрь, а Володя с отцом остались снаружи. Между старых могил прошли знакомой тропкой к почерневшей скамейке. Отец закурил, заметил пятна засохшей крови на штанах, попробовал их ногтем, выругался и пытливо поглядел на Володю.

- Записал?

- Я запомню.

- Смотри, проверю. Все на память надеешься, а Департамент Народных Коммуникаций прямо рекомендует: записывать. Брань на святом месте прощать нельзя никому. Порядок в государстве держится только на уважении к святыням, понял?

- Говорю же: запомню, - упрямо повторил Володя.

- Кабы не… - отец окинул пейзаж досадливым взглядом, - двинул бы по загривку…

- Бать…

- Ну?

- Я жениться хочу.

- Но! – усмехнулся отец. - Женись, коли невесту сыскал.

- На Настасье.

- На сестре, что ль?

- Но…

- Дурак ты, Вовка. Как есть дурак.

- Чо дурак-то…

- То! Оглядись вокруг: парней нормальных нет. Каждый второй не больной, так покалеченный. Ты хлопец справный, руки-ноги на месте, голова на плечах, причиндалы работают. А у главы района три дочери – вот куда надо клинья подбивать. Там и связи, деньги.

- На черта оно мне…

Отец тяжелой ладонью приложил сына по затылку.

- Не бранись в святом месте!

- Ты запиши, - съязвил Володя.

- Не умничай, сопляк! Взял моду! Хрен тебе, а не жениться. Что в приданое получишь, подумал? Что я тебе за Настасьей дам? Что у меня есть? Драндулет раздолбанный, да хата в одну комнату… - отец внезапно осекся и пристально посмотрел на Володю. - Ты с Настасьей не это?

- Чего?

- Чего, чего… Это самое. Не было у вас?

- Совсем сдурел?! – вспыхнул Володя.

- Ладно, ладно… А то знаешь.

- Знаю.

- Ладно. После договорим. Пошли. Негоже службу пропускать.

Они прошли в храм, где стало чуть свободнее – народ, не выдерживая духоты, тянулся к выходу. Только в первых рядах, в зоне дуновения кондиционера, отделенные красной бархатной лентой, сидели Глава Управы с женой и Сотник Народного Правопорядка.

Служба шла праздничная, полиелейная. Протодиакон Леонтий, подтянутый сорокалетний мужик в парадном одеянии, при орденах на парчовом ораре, служил звучным басом, не заглядывая в псалтырь. Певчие вдохновенно выводили божественные ноты под взмахи регента. По всему выходило, что служить еще часа два, однако после чтения жития Святого царя Иоанна Четвертого Справедливого отец Леонтий плавно свернул действо и приступил к проповеди.

Володя обрадовался. Он любил недлинные, но бойкие речи протодиакона. Настоятель говорил простыми, понятными словами без старозаветной зауми.

- Любезные братия мои и сестры! – обратился он к пастве голосом звучным, чуть хрипловатым от усталости. - Наступает чудесный день. Сегодня во всех церквях, во всех государственных храмах божиих девушки и юноши, достигшие совершенных лет, получат свои первые Обвинительные заключения. На первый взгляд название сему документу дано странное, а кое-кто решит, что и неуместное. Но стоит лишь немного подумать, сделать усилие, и замысел Духовного Покровителя раскрывается во всем блеске, во всей своей рациональности. Обвинительное заключение. Обвинение. Мудрец сказал: зри в корень, а корень обвинения – вина. Вина! – провозгласил отец Леонтий. – В чем же вина вчерашних детей? Не возводим ли мы напраслину на невинных чад, что не жили еще, и стало быть, не могли особо нагрешить? Думается мне, что нет, не возводим. Человек грешен. Грешен еще до своего появления на свет, ибо зачат во грехе и рожден в грязи. Искупает ли человек первородный грех своею дальнейшей жизнью? И снова должен я ответить: нет! Не искупает. По самой сущности своей человек грешен, и на протяжении жизни грехи его множатся, наслаиваются, покрывают его, словно короста. О чем мечтает он, каковы его чаяния? Брюхо набить, чужую жену совратить или мужа, что плохо лежит к рукам прибрать. Власти алкает, богатства и праздности. И даже творя дела добрые, с виду вроде бы богоугодные, грешит напропалую, ибо не для ближнего старается, но тешит гордыню свою. Вскопает огород соседской бабке, и думает, что он лучше других, возносится в самомнении. И хорошо, если осознает, что лишь потакает своему эгоизму. Но ведь и так бывает, что скрывает истинную личину даже и от себя, искренне верит, что добры дела его, и сам он человек добрый. Такой праведник (в кавычках) страшен своею искренностью, ибо не иссякнет источник, питающий его гордыню, и, напитавшись, раздувается его эго, как мыльный пузырь, завлекает ближних и дальних радужными переливами и ввергает в пучину греха, ибо зло почитает он за благо и не способен отличить одно от другого. Казалось бы, что такого. Чем бы дитя ни тешилось, какое нам до этого дело? Ан дело-то есть, и дело государственное! Взращивая, лелея свой эгоизм, свою гордыню, человек забывает о главной христианской добродетели: смирении. Вот где настоящий грех, страшный грех! Вот где корень зла. Без смирения нет покоя душе, а с беспокойной душой… - отец Леонтий скорбно покачал головой. - Без смирения, нет благости, нет благополучия ни в голове, ни в доме, ни в государстве. Только через смирение приходим мы к господу нашему и вступаем под сень защитной длани святой государственной церкви. Только через смирение становимся мы добродетельными гражданами нашей великой державы. Сегодня мы предъявляем нашим потомкам первые обвинения, дабы всегда они помнили о своей вине перед Родиной и Духовным Покровителем. Чтобы не поддавались на лукавые слова, но крепко знали и помнили: грешны! С рождения грешны и до самой смерти. Вина ваша не требует доказательств, ибо она с вами с первого момента жизни. Вы знаете, о ней, мы знаем, и Служба Народного Правопорядка тоже знает. Древние говорили, помни о смерти. Я же скажу вам: помни о своей вине. Служи усердно отчизне и народу. Служи втройне, ибо вину не искупить. Смирение и послушание! На том стоит порядок, на том зиждется безопасность святой земли нашей!

В пиджаке было жарко, Володя взмок от макушки до исподнего, но не смел пошевелиться, чтобы не нарушить благоговейную тишину, установившуюся в храме. Глава Управы встал со стула и захлопал в ладоши. Прихожане оживились, подхватили. Володя тоже захлопал и крикнул «Ура!».

Отец Леонтий поднял руку, призывая к порядку.

- Теперь всех именинников прошу выйти вперед. И подходите по списку.

По указанию розовощекого подьячего Володя в числе десятка сверстников занял место подле амвона. Служка вынес серебряное блюдо, на котором возвышалась стопка небольших красных книжек, и отец Леонтий стал вручать их владельцам.

В свою очередь Володя приблизился к протодиакону. Тот внимательно посмотрел на фото, вклеенное на первой странице, удостоверился, что ошибки нет, ободряюще улыбнулся и вымолвил:

- Поздравляю, сынок. Вина твоя мала, но мы ее запомним. Живи честно, служи отчизне и так далее.

Володя приоткрыл рот, отец Леонтий положил ему на язык кусочек пресного хлеба и подал в ложке разбавленного красного вина.

Церемония завершилась. Народ, причастившись, потянулся из церкви наружу. К Володе подходили товарищи, поздравляли его и отца. Мужчины обнимались, каждый второй напоминал, что по такому поводу надо бы проставиться. Отец зазывал гостей на обед, но все шутливо хмурились, и оправдавшись неотложными делами, спешили домой.

Мать с Настей вышли в числе последних, причем обе казались слегка расстроенными.

- Чего смурные? – полюбопытствовал отец.

Мать негодуя махнула рукой:

- Пятерых девок оставил… Светку Аристову тоже, а нам отвод. Говорит, в следующем году. Мол, не вошла еще в тело.

- Если говорит, значит так надо, - твердо сказал отец. – Ты не очень-то. Тебе битый час про смирение, и хоть бы хны.

- Да я что, - стушевалась мать. – Я ничего. Но время-то идет. Отстрелялась бы и свободна. Что в той Аристовой? Ни рожи, ни…

- Ну хватит! – повысил голос отец. – Сказано через год, значит через год. Садитесь в машину. Мне еще стариков в Пенсионный Фонд везти.

Быстро выбраться не удалось: народные дружинники перекрыли дороги для кортежа Главы, а тот задерживался. Настя с матерью с устатку задремали на заднем сиденье. Отец тер красные глаза, матерился и непрерывно курил. Наконец мало по малу стали выпускать. На кордонах трижды проверяли документы, просили открыть багажник. На шоссе выбрались только к полудню. Отец придавил педаль.

Володя рассматривал свой первый взрослый документ. Книжица была приятной на ощупь. На велюровой обложке тиснение: «Паспорт гражданина» и чуть ниже «Предварительное Обвинение». На первом развороте фото, отпечатки пальцев, метрические данные, выдан такого-то числа Епархией Крапивинского района Владимирского военного округа. Дальше на трех страницах мелким шрифтом параграфы Уставов и Уложений, которые Володя нарушил за шестнадцать лет жизни. Отпечатано по заказу Департамента Народных Коммуникаций. Материал странный: вроде бумага, а вроде и нет. Перелистывается, как бумага, а пробуешь надорвать – не рвется. Володя положил книжицу в нагрудный карман, ближе к сердцу.

С асфальтированной дороги машина свернула на разбитую бетонку, стало ощутимо потряхивать. У березовой рощи Володя повертел головой, как бы что-то ища.

- Чего? – спросил отец.

- Не знаю… Чего-то не хватает, а чего не пойму.

- Ветла обрушилась, - пояснил отец. – Раньше всю долину закрывала, а теперь вишь чего… Насквозь простреливаемое пространство.

- И правда, - сказал Володя задумчиво, но тут же вскинулся. - Тебе подсобить?

- В смысле? – не понял отец.

- В смысле бабушки с дедушкой.

Отец покосился на него и ответил:

- Справлюсь.

– Бать… Зачем их отвозить? Пусть бы дома жили…

- Ох, Вовка, - отец тяжко вздохнул. – Когда ж я из тебя человека сделаю. Порол, порол, а толку чуть. Ты свое обвинительное заключение видел? Это всего-то за шестнадцать лет набралось. А им по шестьдесят. За ними грехов, как за блудливым котом. Работать не могут, здоровья нет, чего зря воздух коптить? Ты об двух стариках печешься, а об государственных интересах тебе дела нет. Кто их содержать будет? Я что ли? На хрена оно мне…

- Где он хоть находится?

- Пенсионный Фонд?

- Но.

- А черт его знает. Пенсионеров теперь в районный приемник свозят. По вторникам приходит «Белая Лебедь», всех забирает.

- Может быть, завтра отвезем? Все-таки праздник…

- Закон уже неделю как вышел. Деду шестьдесят три, бабке годом меньше. Праздник… Соседи-то, думаешь, чего от нас шарахались. Они уж все записали и в Департамент Народных Коммуникаций донесли.

- Любопытно, куда их повезут из района.

- Доживешь – узнаешь.

- Я все-таки с тобой поеду, я же взрослый теперь.

Отец озорно подмигнул:

- Не захлюздишь?

- С чего… - Володя пожал плечами.

- С чего… С того! Я пока отца вязал, уморился. Старый хрыч, а силы на троих.

- Вот и подсоблю.

- Ну, смотри. Чтоб не хлюздеть.

- Знаю, знаю… Хлюздю на палочке катают! – повторил Володя любимую шутку отца.

Тот одобрительно хохотнул.

- Ладно. Вместе поедем.

С бетонки свернули в поля. Непросохшая талая земля упруго прогибалась под колесами. Машина шла по накатанной грунтовке мягко, не поднимая пыль, не оставляя следов. На далеком горизонте синее небо, подернутое белесой поволокой, сливалось с яркой зеленью весенних побегов.

Д О Л Г И Н А Ш И

Рассказ

В ванной комнате попахивало плесенью.

Анатолий Иванович Селиванов, немолодой мужчина с бледным невыразительным лицом, стоял на крашенном табурете и прилаживал к стенам металлические рейки с дырочками для бельевой веревки. Он против воли морщил тонкий нос, косил глазом и с высоты своего положения вещал:

- Брак строится на взаимном уважении супругов, Ниночка. Уважение – вот что важно. Если меж супругами нет уважения, это… - Анатолий Иванович замешкался. – Не брак, а чепуха! Дом без фундамента. Это ясно?

Ниночка Веревкина, сдобная девушка тридцати лет с обесцвеченными кудряшками, слушала, кивала хорошенькой головкой, временами неопределенно вздыхала:

- Ваша правда, Анатолий Иванович…

- Вот мы с Валентиной Павловной, - Анатолий Иванович методично вкручивал шурупы в деревянные чопики. – Душа в душу тридцать семь лет. Не шутка. И ни скандалов, ни боже мой глупостей каких. Потому что наш брак зиждется на взаимном уважении, на понимании друг друга. А чтоб глупости, это не про нас. Это, извините, мимо, как говорит теперь молодежь. Вот, готово.

Анатолий Иванович мягко сошел с табурета.

- Веревки сами натянете или…? - голос у него был немного скрипучий, но приятный.

- Натяну… сама… - неуверенно согласилась Ниночка.

- Нет, - решительно возразил Анатолий Иванович. – Веревки тоже беру на себя. Что это у вас, Ниночка, из крана капает?

- Бог его знает, Анатолий Иванович… Капает вот…

- Надо бы прокладку в смесителе заменить, а то ведь капает.

- Надо, Анатолий Иванович, - ласково вздохнула Ниночка.

- И какой неприятный запах тут… У вас вентиляция, может быть, неисправна? Завтра посмотрю.

– Вы руки помойте и садитесь за стол, я вас ужином накормлю.

- Вот спасибо, Ниночка, - искренне обрадовался Анатолий Иванович. – Вот это спасибо так спасибо!

Ниночка удалилась в кухню, Анатолий Иванович, намыливая ладони, перекрикивал гул газовой колонки:

- У меня от магазинных пельменей, простите за подробности, изжога страшная!

- Что?

- Изжога!

- От чего?

Анатолий Иванович прикрыл воду, стало тихо.

- От пельменей магазинных, - уточнил он. – Такая напасть…

- Что Валентина Павловна? – вежливо осведомилась Ниночка.

- Пока не ясно. Меня на завтра пригласил лечащий врач… Что это вы?

- Водочки…

- Э, нет, Ниночка, оставьте. Водочку приберегите для иного случая. Это ясно? Я сейчас вина принесу. Удивительное вино! Товарищ привез из Грузии. Пять минут.

Вино не слишком сочеталось с котлетами под картофельное пюре, однако ужин получился вкусным и дружеским. Анатолий Иванович после двух бокалов пришел в приятнейшее расположение духа и стал рассказывать забавные случаи со своей работы. Ниночка веселилась. Она смеялась, обнажая красивые зубы и прикрывала ладонью глубокое декольте милого домашнего платья.

Всю жизнь Анатолий Иванович трудился в секретном НИИ, создавал лекарственные препараты для граждан своей страны и химическое оружие для граждан стран-агрессоров. Поскольку не был честолюбив, большой карьеры не сделал, остановился на должности начальника отдела, но в свое время защитил кандидатскую, и раз в два-три года аккуратно патентовал мелкие открытия, не находившие применения в отечественной промышленности.

Карьера его супруги складывалась более удачно: Валентина Павловна вышла на пенсию с должности заведующей отделением гинекологии в областной больнице. Большой человек.

Бог не дал Селивановым детей, но с другой стороны избавил от забот, с ним связанных. У соседей почтенная пара вызывала глубокое уважение с налетом слепящей зависти. Совокупный доход четы переваливал за семьсот рублей, что позволяло рачительным супругам вести почти буржуазный образ жизни: двухкомнатная квартира, кооперативный гараж, подержанный Москвич, купленный по государственной цене у безногого ветерана, и дача в ведомственном поселке на берегу водохранилища.

Но был еще один нюанс жизненного уклада Селивановых, о котором все знали достоверно, но не могли поверить до конца, ибо тут попахивало мистикой: у Анатолия Ивановича и Валентины Павловны не было семейного бюджета.

Да, супруги жили каждый на свою зарплату. В случае нехватки перехватывали друг у друга в долг, но с получки одолженное непременно возвращали.

Горе Анатолия Ивановича заключалось в том,что со временем доход супруги стал превышать его зарплату почти вдвое, и если кто выступал заемщиком, то это был именно Анатолий Иванович. Например, покупая автомобиль, он был вынужден ссудить у Валентины Павловны четыре тысячи, которые отдавал почти три года с половиной – по сто рублей с получки. Проклятые сорок месяцев тянулись, как сорок лет. Все это время Анатолий Иванович был напрочь выбит из привычной жизненной колеи. Выражение «супружеский долг» обрело новые смыслы. Москвич оказался капризен, требовал регулярных вложений в виде запчастей, расходных материалов и ремонта. В целях экономии Анатолий Иванович прекратил патентование своих сомнительных открытий и бросил курить. Ежегодные вояжи на юг оказались под угрозой, поскольку Валентина Павловна всегда брала только самые дорогие путевки в хорошие пансионаты. К счастью половину их стоимости погашал профсоюз, а то неизвестно чем кончилось бы. В довершенье рутинные поездки на рынок превратились в сущую пытку. Анатолий Иванович более не мог позволить себе антрекот по пяти рублей и московскую колбасу по двенадцати рублей за килограмм, а покупка фруктов окончательно превращала его в изгоя.

Но все когда-нибудь кончается, и долг был выплачен, а там подоспело повышение, и съежившееся бытие расширилось до привычных границ. Более того, с выходом Валентины Павловны на пенсию, Анатолий Иванович перехватил пальму первенства, и теперь уже супруга, тушуясь с непривычки, обращалась к нему за мелкими суммами, если в гостиную покупался польский гарнитур или в кухне требовалось обновить газовую плиту.

Окончательный крах устоявшейся модели наступил в разгар Шоковой терапии Павлова. В институте, где работал Анатолий Иванович, объявились представители швейцарского фармацевтического концерна и выразили заинтересованность в приобретении всех патентов кандидата наук Селиванова. Чтобы пересчитать количество нулей в сумме контракта Анатолию Ивановичу потребовалась ручка для обозначения разрядности. Сделка состоялась, и финансовая жизнь советской четы окончательно обрела статус абсурда: в двухкомнатной квартире по улице Гагарина бок о бок стали жить российский пенсионер и долларовый миллионер.

Анатолий Иванович, как джентльмен, ни словом не упрекал супругу в неспособности вносить минимальную долю в общий бюджет, и Валентина Павловна страдала тем больше, чем благороднее проявлял себя муж. Вскоре ее положение стало совершенно невыносимым, и сожители пришли к соглашению о перераспределении домашних обязанностей. Анатолий Иванович освобождался от существенной части хлопот, связанных с поддержанием порядка и уюта, а с Валентины Павловны снималась любые финансовые обязательства.

Запросы обоих оставались скромны, а быт непритязателен, и все же былая гармония навсегда покинула семью. Оба испытывали неловкость друг перед другом. Валентина Павловна страдала, ощущая себя домработницей, и в то же время чувствовала вину перед мужем, ибо всякую секунду Анатолий Иванович боялся сделать лишний жест, обронить ранящее слово, совершить ненужную покупку, которая напомнит супруге об унизительном и безвыходном ее положении.

Валентина Павловна стремительно состарилась. Лицо ее осунулось, его навсегда покинул жизнерадостный румянец. Массивная фигура истончилась. Гладкий второй подбородок обратился неопрятной индюшачьей брылей, руки усохли, и сморщенная кожа мешками провисла под мышками. У нее разыгралось давление, стали отекать ноги, белки глаз сделались матово желтыми, а голос стал тихим и безжизненным. И когда карета скорой помощи увлекла Валентину Павловну с неосложненным гипертоническим кризом, никто не удивился.

В областной больнице ей по старой памяти назначили бесплатный курс полной диагностики. Анатолий Иванович в тайне от супруги оплатил отдельную палату, сунул бумажку с президентом Франклином старшей медсестре и посулил еще вдвое, если больной обеспечат особенный уход и достойное питание. Сам же вернулся в опустевшую квартиру и неделю кушал магазинные полуфабрикаты, пока не повстречался с Ниночкой из девятой квартиры.

Ниночка была девушкой доброй, доверчивой и непутевой. Замуж вышла за одного, родила от другого, бросили ее оба. Сына очень любила, но воспитанием манкировала. При малейшей возможности отправляла мальчишку к родителям в деревню и тут же принималась тосковать по нему, даже плакала в подушку. Время от времени в ее жизни появлялись мужчины, но как-то транзитом, не задерживаясь.

С Анатолием Ивановичем Ниночка столкнулась в хозяйственном магазине: не могла выбрать бельевую веревку. Оказалось, что у нее пришло в негодность все, на чем было можно растянуть постельные принадлежности для просушки. Анатолий Иванович, как джентльмен, по-соседски пришел на помощь.

На следующий день Ниночка приготовила мясо по-французски и салат с крабовыми палочками. На всякий случай взяла бутыль Сангрии.

Анатолий Иванович явился ровно в семь часов. На нем были летние брюки с молочным оттенком и желтая рубашка в тонкую голубоватую полоску. На плече держал складную стремянку.

Был он как будто малость не в себе. Вошел, не поздоровавшись, и лишь когда Ниночка дважды пропела «добрый вечер», заметил ее, нервически кивнул и промямлил что-то вроде «каков день, таков и вечер», после чего удалился в ванную, а Ниночка устремилась на кухню разогревать ужин. Ей не терпелось поговорить с Анатолием Ивановичем, узнать, что Валентина Павловна, как она, каковы прогнозы и скоро ль выписка. Но Анатолий Иванович с порога внушил ей такую робость, что заглянуть в ванную она не решилась, а присела на краешек стула и стала накручивать локон на палец.

Наконец зашумела вода, в колонке вспыхнул синий огонь, значит Анатолий Иванович моет руки. Ниночка на цыпочках подошла к двери, заглянула в ванную. На новых рейках натянуты были веревки. Анатолий Иванович прикрыл воду, и оказалось, что из крана уже не капает. Ниночка протянула мастеру полотенце, которое он принял несколько отрешенно, хотя и кивнул в знак благодарности.

- Ну как? – осмелилась наконец Ниночка.

- Хорошо, - медленно и глухо, словно из-под воды, ответил Анатолий Иванович. – Веревки вот… Прокладку поменял, это ясно. И крышку вентиляции тоже поменял. Ваша совсем заросла.

- Я мясо приготовила, - сообщила Ниночка новость, которая обычно приводила мужчин в бодрое расположение. – И вино купила…

Анатолий Иванович не оживился, но послушно проследовал за стол.

Ниночка положила на тарелку мясо с картошкой, не скупясь полила блюдо соком с донышка. Анатолий Иванович ткнулся вилкой в мясо и остановился в нерешительности. Ниночка метнулась, достала из ящика ножик. Вынула бутыль из холодильника, завозилась с пробкой, но Анатолий Иванович, заметив ее борьбу, вдруг взволнованно произнес:

- Не надо! Не надо… Вы, Ниночка, вот что. Вы мне водки налейте.

Ниночка отставила бутыль, из морозилки извлекла «Столичную», а из буфета две стопки.

- Так что Валентина Павловна? – осведомилась она, разливая тягучую с мороза водку.

Анатолий Иванович принял стопку, разом опрокинул ее вы рот и, не поморщившись, заговорил как будто даже с вызовом:

- Спасибо, Нина. Валентине Павловне лучше. И выглядит лучше. Она много гуляет в парке, хорошо кушает. Давление удалось стабилизировать, хотя подозрение на ишемию пока не снимается. Анализы хорошие, - с каждой секундой он приходил в непонятное возбуждение, голос его возвышался, в глазах появился блеск.

- Это же хорошо, - испуганно пролепетала Ниночка

- Хорошо! – громогласно подтвердил Анатолий Иванович и, разлив водку, залихватски вылил ее себе в рот. – Сахар в верхнем пределе нормы, холестерин ниже, чем ожидалось! Что это?

- Салат, - мяукнула Ниночка.

- Салат! - провозгласил Анатолий Иванович. – Отлично!

Он снова засадил стопку.

- Дай-ка мне ложку, девочка. Спасибо. Уммм! – со страшным восхищением замычал он, отправив в рот ложку салата.

- Вам нравится? – ужаснулась Ниночка.

– Отвычный сават! – изо рта Анатолия Ивановича полетели брызги майонеза. – Вы образцовая хозяйка, Ниночка. А у Валентины Павловны рак. Это ясно? Рак!

- Ой! – ответила Ниночка.

- Да. Говорил с лечащим врачом. Налейте мне. За ваше здоровье… Опухоль пока не большая, с грецкий орех, - Анатолий Иванович совместил кончики большого и указательного пальцев. – Такая вот опухоль.

- Господи, господи, - запричитала Ниночка.

- Бога нет! – отрезал Анатолий Иванович. – Говорю вам, как кандидат и прочее. Можно решить оперативным путем, это ясно?

- Чем? – не поняла Ниночка.

- Операцию. Нужно делать о-пе-ра-ци-ю, - по слогам пояснил Анатолий Иванович. – Но! У вас не найдется посуды побольше?

Ниночке стало страшно. Анатолий Иванович сидел ровно, смотрел сквозь стену и походил на злобную цаплю. Его прилизанные волосы развалились на несколько жидких сосулек пепельного цвета, кожа на лице стала зеленоватой, на вялом животе расстегнулась пуговица, и в прореху проглядывала складка. Но страшнее всего были глаза, в которых смешались боль и ненависть. И все это он пытался скрыть пьяной бравадой.

Ниночка вынула из серванта граненый стакан.

- О! – возопил Анатолий Иванович. – Бессмертное творение! Пролетарии всех стран, объединяйтесь!

Он наполнил стакан водкой, приложился к нему, не совладал, закашлялся, тонкими своими пальцами стал совать в рот картошку.

- Значит, надежда есть? – попыталась возобновить разговор Ниночка.

- Надевда умивает пофведней, - убежденно ответил Анатолий Иванович, жуя. – Картошка сыровата… Опухоль опри… опери… операбельна. Но уже дала метастазы, которые опля… опли… ух! Оплели почку. Они уже вокруг почки. Это ясно?

- Ясно.

- Такую операцию не сделают даже в Москве. Надо ее транпра… траспра… Тьфу ты… В Германию надо везти. Или в Израиль. Там такое лечат. У нас пока не лечат… Налейте мне. Ух! Мясо хорошее у вас, с лучком идет. Отлично!

Неожиданно Анатолий Иванович размяк и затих. Он положил голову на левую руку и мутно поглядел на голубой огонек, мерцавший в недрах газовой колонки.

- Германия или Израиль, - произнес он устало.

- Дорого, наверное? - уважительно осведомилась Ниночка.

- Пятьдесят тысяч долларов.

- Мать честная! Где взять ж такие деньжищи?

Анатолий Иванович поставил стакан на стол.

- Это не много, - отозвался он. – Собственно… пф-ф… копейки.

- Ничего себе, копейки! – Ниночка вдруг осмелела. – А когда копейки, так заплатите! Пусть операцию делают в Германии!

Анатолий Иванович посмотрел на нее с сожалением.

- Налей мне еще, девочка, - сказал он.

- Ой! Нету, - испугалась Ниночка. – Хотите, я в круглосуточный сбегаю?

- Если вам не трудно, - вяло согласился Анатолий Иванович.

- Я мигом! – заверила его Ниночка и вышла в прихожую.

Анатолий Иванович слышал, как в подъезде стучат ее каблучки по гранитным ступеням.

- Платить иль не платить, - сказал он пустой бутылке. – Я-то заплачу… заплачу…

По гладкому его лицу побежали две слезинки. Анатолий Иванович взял салфетку, промокнул глаза, высморкался. Повернул бутылку этикеткой к себе и строго ее спросил:

- А как отдавать, ты подумала? Денег у нее нет и не будет. И значит никто никуда не полетит. Это ясно? Никто никуда не полетит…

Ниночка вернулась в сумерках. Анатолий Иванович тихо спал на диване и только изредка постанывал, как будто боялся темноты.

Д А Р

рассказ

В одном столичном департаменте помер один чиновник. Может покушал чего или по иной причине, а только как есть перекинулся, не сходя с рабочего места. Был человек и не стало.

Звали чиновника Александр Иванович Лапкин. Был он тих, скромен и по совести сам не считал себя достойным малейшего внимания. Следует полагать, что именно по этой причине, просидев за казенным столом тридцать лет и три года, оставался в самом ничтожном чине, чуть только превышающем звание уличного бездельника, торгующего людской жалостью на паперти. Талантами, пригодными для построения карьерного благополучия, бог его не отметил, внешностью наградил заурядной, а главное, не дал и малой толики той загадочной сущности, что движет по службе иную бездарность хотя бы при отсутствии у оной бездарности всяких к тому предпосылок.

Александр Иванович был немолод, курил дешевые папиросы, имел землистый цвет лица и черные точки на отвислом носу. При встрече с начальством бывал любезен до того, что даже менялся обликом: он становился сутуловат, походка делалась скользящей, как у жука-водомера, тертый пиджак повисал на плечах особенно криво, а на лице застывала восторженная полуулыбка. У входящего он спешил принять пальто; покидающему учреждение торопился его подать. На извечный вопрос «Как жизнь, Лапкин?» виновато пожимал плечами и выдыхал нечто старорежимное: «Проходит, ваше-ство, проходит…». Поручения руководства встречал радостным удивлением, как бы поражаясь оказанной чести и высокому доверию. Впрочем, в узком кругу сослуживцев робко фрондировал: жаловался на произвол, искал поддержки в иронических взглядах курильщиков и риторически вопрошал, зачем оно ему надо. Коллеги дружески хлопали его по плечу и всегда выражали сочувствие, ибо поручения и впрямь сплошь были чепуховатыми и не имели никакого отношения к служебным обязанностям господина Лапкина. Заметим, что об упомянутых служебных обязанностях сам Александр Иванович имел представление весьма неопределенное. Он переслужил шестерых царей и одну империю, а начальников над ним пролетело, что воронья без числа и счету. Между тем, хорошо известно, что всякий начальник у нас реформатор, имеет идею и улучшает деятельность вверенного учреждения путем переписывания уставов, уложений и должностных инструкций в рамках имеющихся полномочий. И разве можно после этого удивляться, что Александр Иванович основательно подзабыл, для какой цели он каждый божий день являлся в присутствие, где смиренно высиживал положенное время с неизменным перерывом на обед и обязательными шестью перекурами.

Невзирая на шаткость равновесия, господин Лапкин пережил все сокращения и уплотнения, перестройки и реформы, оптимизации, модернизации, три аттестации, одну переаттестацию, а кроме того квалификационную сессию и два ассесмента.

Так и сидел в родной конторе гриб грибом, бумажки с места на место перекладывал: что снег ему, что зной, а что дождик проливной. Здоровьишко, впрочем, поистратил. Часто тревожился, много нервничал, в урочный час принимал сердечные капли, а под язык прятал валидол. И в свете того, что читатель узнал о покойном, тем более странным выглядит тот неоспоримый факт, что кончина этого нескладного человека привела всех служащих к всеобщему унынию и полному отчаянию.

Дело же заключалось в том, что был Александр Иванович наделен редким талантом.

Во время траурной церемонии, посвященной поминовению усопшего, начальник присутствия Андрей Юрьевич Подольский, молодой розовощекий человек, особенно ценивший покойника за его редкостное умение, устремил взор в грядущее и красивым баритоном продекламировал:

- Погиб поэт – невольник чести… - и задумчиво и пригубил кагору.

- И в самом деле, поэт… - поддержал кто-то.

- Поэт! – заволновались прочие. – Поэт!

Не станем верить на слово не вполне трезвым товарищам покойного: секретарь государственной гражданской службы третьего класса Александр Иванович Лапкин не был поэтом. В действительности он обладал даром, встречающимся куда реже, чем пошлая способность к сложению беспредметных стихов. Благодаря своему единственному таланту, снискал он благосклонность начальства и симпатии сослуживцев. В тайне он своим даром гордился чрезвычайно и не без оснований приписывал ему заслугу в чиновничьем своем долголетии.

Заключался же талант Александра Ивановича в мистической способности сочинять поздравительные адреса в стихотворной форме по любому подходящему случаю: к празднику государственному или церковному, к юбилею начальствующего лица или к именинам дражайшей супруги его – на любой жизненный случай у скромного чиновника были заготовлены две дюжины рифмованных строчек.

Человек невежественный, далекий от государевой службы, увидит здесь издевку над здравым смыслом, шпильку, пущенную в сторону всего чиновного сословия. Но не торопись выпячивать губу в презрительной гримасе, мой читатель. Коль не винтился ты ввысь, охваченный страстью к тому сакральному могуществу, что дарует каждая следующая ступень служебной лестницы, воздержись от негодования, ибо никогда не проникнуть тебе в помыслы и чаяния сермяжного карьериста, не размотать клубок многоходовых интриг и не постичь тот лабиринт хитросплетений, в котором проводит большую часть жизни служащий, поставивший целью достичь казенных высот. Здесь важен каждый шаг, каждый вздох, любая мелочь! Умелая лесть выделяет способного человека из вялого сумрака безликой чиновничьей массы. Тонко польстить - подобострастно, но сохранив лицо и оболочку независимости – вот истинный талант. Никто не ценит преданность ничтожества, липнущего к подошвам каждого, кто взгромоздился чуть повыше ординара. Лесть тонкая, приятная уму и сердцу похожа на признание в любви, что получает в запечатанном конверте непреступная жена и тает под напором пылких строк поклонника горячего и сильного, но признающего победу красоты над непреклонной волею своей.

Стихи, что выводил бестрепетной рукой чиновник Лапкин, удовлетворяли самым строгим критериям придворной лести. Они были воздушны, независимы, свободны и в то же время сообщали адресату абсолютную покорность автора воле начальника.

Открылся дар, как водится, случайно лет тому двадцать назад, мутным ноябрьским вечером в день рождения предводителя смежного департамента Виссариона Лаврентьевича Габуния: могучий отпрыск грузинских князей, праздновал шестидесятилетие. Начальник Лапкина был приглашен на торжественный ужин и весь день примерялся к поздравительной открытке. Он делал подход за подходом, но всякий раз отступал: измыслить поздравление для человека с таким именем и тем более отчеством его несчастный разум отказывался. Вот так, промаявшись от самого утра и вплоть до окончания рабочего дня, он, было, совсем оставил затею с открыткой и засобирался к празднику. Картонку же мимоходом сунул Александру Ивановичу и задушевно произнес:

- Саша, голубчик, напишите что-нибудь такое… мнэ… эдакое. Я покамест соберусь, а вы уж… Чего-нибудь.

Александр Иванович привычно просиял, затем нахмурился, вошел в образ, и когда начальник, завершивший моцион, был готов выступить, вручил ему в собственные руки адрес, покрытый милыми округлыми строчками.

Оригинал того первого опыта теперь уже безвозвратно утрачен, но очевидцы утверждают, что необъятный Габуния трижды взбирался на сцену и, не вполне владея собой, чуть заплетаясь, декламировал:

… Услышат звезды наш победный клич :

Габуния Виссарион Лаврентьевич !

Он шарил по открытке неверными глазами, затянутыми зеленоватой мутью, требовал музыкального сопровождения, и призывал гостей почтить вставанием исполнение его нового фамильного гимна.

… И скажет каждый : мол , жалею втуне я

Что я не состоялся , как Габуния …!

Гордый потомок древнего княжеского рода рыдал, слал в оркестр купюры, и с чувством отплясывая лезгинку в кругу разудалых товарищей.

Нельзя сказать, что Александр Иванович был как-то особенно поощрен за усердие. Он всегда получал полагающиеся премии и надбавки, и его начальник, несмотря на полное удовлетворение, просто не имел иной возможности отметить блистательный дебют новорожденного поэта. Впрочем, прошение о летнем отпуске подписал с удовольствием и тут же выдал автору предлинный список физических и юридических лиц, кои следовало поздравить в грядущие новогодние праздники.

Матерь божья, какое великое множество торжеств и памятных дат наплодил русский народ с момента собственного крещения! Прежде Александр Иванович и предположить не мог, что столько вещей и явлений ждут своего часа, чтоб обличенными быть в стихотворную форму. Не зная роздыху и сроку, он сочинял поэмы и оды, эпиграммы и сонеты, творил хореем, ямбом и амфибрахием. Его стихи зазвучали на торжествах и конференциях, банкетах и приемах, на юбилеях и симпозиумах. Благодаря стихам, снискал он негромкую славу и даже получил именную грамоту за подписью градоначальника Л. за вклад в организацию городских мероприятий. О прямых своих служебных обязанностях Александр Иванович с тех пор не помышлял. Стихи его не были гениальны, но на фоне гнетущего нытья обычных казенных сценариев, казались почти талантливыми.

Вскоре Александр Иванович выяснил, что метафизические свойства дара не желали являть себя вне службы.

Если, скажем, исполнялся заказ к очередному юбилею славной победы, строчки выходили стройными парадными коробками под бой барабанов, браво чеканя шаг. Пр-р-равое плечо вперед… Марш! Раз! Раз! Раз, два, три! Равнение на п… право!

Рука тверда , не сбит прицел !

Гори , звезда ! Покуда цел , покуда жив ,

Не жить врагу …

…и так далее.

Но стоило ему взяться за оточенный карандаш в неурочный час, сидя на диване под линялым торшером, как мироздание переворачивалось с ног на голову и принималось глумиться над потугами чиновника. Он пробовал перо в любовной лирике, басне и актуальной сатире, брался за описательные этюды и героический эпос. Все зря! Образы получались плоскими, рифма оказывалась притянутой, а самое неприятное, из каких-то потаенных щелей выползали отростками бледной плесени отвратительные мелкие словечки «уж, ли, о, я ж, ты ж, мы ж». И строка провисала, теряла упругость, делалась вялой, как коленка на домашних штанах Александра Ивановича.

Некудышние выходили стихи!

Долгое время Лапкин не спал ночами, изводил нездоровый организм самоедством, расшатывал и без того некрепкие нервы. Он перестал есть и даже начал пить, впрочем, по слабости здоровья не довел до предельной черты ни того, ни другого. Сначала зашалил желудок, позже кольнула печень, а когда взбунтовался прочий ливер, Александр Иванович вернулся к своеобычной гречневой каше на сливочном масле и куриным потрошкам. Попыток же сочинить что-либо дельное не оставил и даже вступил в безвестное поэтическое общество, где читал злободневные басни лохматым юнцам и девицам пост пубертатного возраста. В отличие от сослуживцев, ревнивые трубадуры приняли его творчество прохладно, и Александр Иванович оставил попытки влиться в литературный мейнстрим.

На службе, между прочим, повелось, как должное: чуть только событие, Александр Иванович, будьте любезны. Извольте, господа, прошу. Вот к Международному дню женщин, вот ко Дню армии и флота. К солидарности трудящихся и к победе над врагом; к защите детей и ко дню России; ко дню знаний и ко дню города, к именинам градоначальника и ко дню рождения национального лидера. И год за годом, от праздника к празднику стал Александр Иванович не так, чтобы знаменит, но в узком кругу известен и даже прослыл в известном смысле чудесным оригиналом. У него обнаружился стиль, многие узнавали его стихи, не спрашивая фамилию автора, и за двадцать лет совершенно привыкли, что все у Лапкина на мази. Бывало, только крикнешь, мол, Александр Иванович, голубчик, не найдется ли чего к случаю? А он плечами жмет с немым укором, дескать, обижаете, господа, у Александра Ивановича все готово. И тащит из тумбочки папочку, а из папочки вынимает бесценные листочки. Чародей, да и только! Как прежде существовали? Где слова нужные брали? Уму непостижимо. Да и не осталось уже никого, кто помнил бы, как жилось без Александра Ивановича. И как-то исподволь перестал господин Лапкин быть прозрачной тенью, но для многих сделался символом и в некотором роде столпом. Уже поручали ему писать целые сценарии, а из высоких кабинетов Старой площади намекали на грядущие благоприятные перемены, и бог знает, на какие вершины мог вознестись наш чиновник…

Ан, вишь ты, помер.

Причем аккурат накануне ноябрьских праздников. Ему бы воспевать народное единство, а он в морге лежит, в ус не дует, что по всему департаменту натурально невроз, переходящий в панику: мероприятие есть, а стихов нет и писать некому.

Через пару дней пошли звонки свыше, мол, как да что, сроки поджимают, а вы мышей не ловите. Андрей Юрьевич, на что оптимист несгибаемый, а и тот с лица спал, волосом поседел. И ведь неловко сказать, что поэт весь вышел: не поймут! Ведь что стихи? Бряцанье шпор! Меж прочих величин их номер даже не второй. Не стало одного, найди другого. Делов-то…

Ох, мать родная, поднялся переполох. А тут еще курьер-переросток Сашка Рывкин, ухмыляется под горячую руку, дескать, вздор всё! И Лапкин ваш вздор, и вирши его несусветная чушь, вялое блеяние, пустое место. Не дали договорить мерзавцу, накидали по ушам от греха, чтоб понимал каналья. А тот, хоть и тля, мысль подает: поглядите-ка в столе, вдруг наброски найдутся или еще что. Бывало же. Пушкин, к примеру, черновиков оставил – страсть, полтораста лет с лишком разгребают.

Ринулся Андрей Юрьевич к рабочему месту покойного, стал рыться в бумажках, и точно: что ни ящик, то пещера Али Бабы. Сезам. Россыпь бриллиантовая! И что характерно, все по датам расписано, все по папочкам разложено с четкими указаниями торжественных будней и праздников. Господин Подольский даже речь утратил, глядит на сокровища влажным глазом, губу в кровь закусил. Ведь какого, оказывается, человека потеряли: думали, рифмоплет грошовый, рыба пресноводная, а на поверку оказался светильник разума и назиданье для юных сердец. Так расчувствовался, что даже Сашке еретику объявил индульгенцию. И тут же при всем благородном собрании положил обет представить почившего поэта к высокой государственной награде.

Что ж, отгремели праздники. Народ выразил свое единство, в том числе через литературное наследие чиновника Лапкина, и господин Подольский, собравшись с духом, подал по инстанции ходатайство о награждении Александра Ивановича орденом за заслуги перед Отечеством третьей степени – посмертно.

Наверху было поморщились, но по размышлении сочли подход политически верным и даже вполне своевременным. Орден, конечно, не присудили, однако через несколько времени вышел высочайший указ о представлении Александра Ивановича Лапкина к одноименной с орденом медали второй степени, вручаемой за заслуги в области промышленности и сельского хозяйства, строительства и транспорта, науки и образования, здравоохранения и культуры, а также в других областях трудовой деятельности.

И словно в благодарность за участие и внимание к маленькому человеку из высших сфер явилось в департамент самое настоящее чудо, которому объяснения лучше не искать, ибо нет его и быть не может.

Сколь ни обширно было наследие милого нашему сердцу Лапкина, а подошло оно к концу так быстро, что вздрогнуть не успели. Вчера вроде были полны закрома, а сегодня устарело все, утратило свежесть и пыл, стало неактуальным и даже в чем-то вредным. Бумаги разбирал тот самый Сашка курьер, поелику, хоть по младости лет и бунтарь и еретик, а умом остер и высказывал здравые суждения. Так само собой вышло, что рабочее место за ним и закрепилось. Кончив университет, получил Сашка диплом, а с дипломом обернулся секретарем государственной гражданской службы третьего класса.

Сел чиновник Александр Викторович Рывкин на место свое – не сдвинешь. Положенный срок разбирал и правил тексты предшественника, а в свой черед выдал к тридцатилетию Андрея Юрьевича Подольского, который уж год как ушел на повышение в министерство, поздравительный адрес собственного сочинения. И то был не мягкий слог несуразного Лапкина. Новый поэт, не успев народиться, явил публике стиль напористый, твердый. Стены великие сокрушать теми виршами - не устоят. Рифма такая, словно орало в меч перековано, и тональность не пожелательная, но повелительная: дано тебе Создателем, так будь ты, значит, горд и лавры собери в венец единый всех созвездий мира!

Каково!

Видно, за двадцать лет намолил Лапкин свое место, освятил верным служением казенной музе невзрачную чиновничью обитель. Креслице вертлявое шаткое, стол с тумбочкой под орех – смотреть не на что, а какую силу нечеловеческую дает сидельцу!

Говорят, мол, не место красит человека, а совсем наоборот. Это, судари мои, смотря на место. Бывает, что человек не человек, а черт знает что такое, но посади куда следует, и можно сразу к ордену представлять за заслуги в области промышленности, сельского хозяйства и других областях трудовой деятельности. Хотя бы и за стихи к праздникам да именинам. Оно вроде безделица, а тоже великое таинство. Кабы знать, из какого сора произрастает высокое искусство, так искусства бы не было.

Поэты и те не знают, я спрашивал.

Д О М

рассказ

На излете зимы неожиданно потеплело.

Казалось, конец февраля, быть бы самым лютым морозам. Но с запада подул сильный теплый ветер, пригнал в город черные пухлые тучи, и они стали ронять на снег скупые зимние капли. Дождь буравил лежалые сугробы, превращал их в жесткую пемзу; тротуары стали опасны, как горные ледники. Прохожие робко ступали на всю подошву разом, придерживались за стенки домов; поругиваясь, обходили опасные места, огороженные полосатой лентой с наклеенными бумажками «Осторожно: сосули!».

Черт знает что, а не климат. Ерунда, а не февраль.

Семен толкнул плечом массивную дверь, поднажал, стал на пороге. Темно, а фонари все не горят. И ветер, ветер! Теплый, как парное молоко. Лицу приятно, а тело зябнет. Крыльцо, ступени к тротуару. За тротуаром бордюр, а за бордюром сугроб. Ровный такой сугроб. Это у Степана дворника манера: снег сгребает в сугробы, да ровняет лопатой сверху.

С чего бы тело зябнет? Что-то не так. Не хватает чего-то…

Пальто, – сообразил Семен. - Не хватает пальто!

На нем нет пальто и шапки, вот он и мерзнет. Только от чего бы он без пальто вышел? Верно, в гардеробе забыл. Или он пришел вовсе без верхнего? Зябко…

Семен зарыл дверь и сделал несколько шагов обратно, в вестибюль. Вот гардероб, сюда сдают одежду. Но он не помнил, чтобы раздевался и сдавал пальто. Не было этого. И шапки не было. Но не мог же он прийти в одном только пиджаке, верно? Человек не может разгуливать по улицам в пиджаке по такому холоду. Ах, ну что за голова, что за память?! Без Веры он не жилец. Как хотите, а без Веры ему не прожить. Она все знает и про пальто, и про шапку, она только в живописи не понимает, но это и к лучшему. Про живопись он ей объяснит, а она ему про пальто и шапку.

Семен посмотрел на ноги. Увидел ботинки с узорами соли. Кожа сначала промокает, потом подсыхает, и проступают узоры. Если бы не Дом, то он написал бы узоры, но это после.

После.

Сейчас надо писать Дом. Придет Вера, ей надо объяснить про Дом. Она, дурочка, никак не поймет. Ты, говорит, все дом какой-то пишешь, а лучше бы портреты писал. Семен улыбнулся и медленно двинул в мастерскую.

Тихо в училище, сумрачно, пусто. Шаги отдаются гулко. Прекрасное здание! Всякий раз, проходя у крайней правой колонны вестибюля, Семен чуть задерживался и его переполняли восхищение и благодарность. Он не смог бы объяснить почему из этой точки ему открывалось все великолепие замысла мастера, но именно отсюда он видел все здание разом, как бы изнутри и одновременно снаружи, ощущал легкость его, полет. Видел воздушные арки и бесконечные анфилады с лепниной по необъятным, как небо, потолкам. Какие линии, какая геометрия! Тридцать с лишним лет назад Семен впервые застыл здесь, не в силах двинуться с места, и выронил мольберт, с которым пришел на вступительные испытания. Ах, время надежд и упований!

Незаметно он поднялся на второй этаж и услышал ровный басовитый голос. Верно, профессор Лебедев проводит факультатив. Семен на цыпочках подошел к аудитории и приоткрыл дверь. По глазам ударил яркий свет дневных ламп. Профессор стоял за кафедрой и ровно гудел десятку первокурсников о Возрождении. Белая окладистая борода его и насупленные брови подтверждали серьезность монолога. Студенты конспектировали.

Семен присел на крайнее место в амфитеатре и стал смотреть на бороду. Удивительная борода. Семен не выдержал, вскочил, крикнул «Браво!» и захлопал в ладоши. Профессор прервал рокот, посмотрел поверх очков, узнал Семена и произнес:

- Мнэ… Да. Благодарю вас, Семен Ильич. Благодарю… Однако, я кончаю и потому прошу вас…

- Да-да! – выпалил Семен. - Удаляюсь! Браво! – он счастливо засмеялся и вышел.

На душе стало светло и вольготно, и жизнь показалась прекрасной, большой и счастливой. Только вот Вера… Она ведь придет скоро. Ах ты, боже мой!

Семен прыжками помчался в мастерскую.

Третий этаж, четвертый… Дверца, как в каморку папы Карло.

Семен включил свет. На мольберте белый ватман, на нем наброски женского портрета. К черту портрет. В клочья его. Надо написать Дом.

Вера, милая дурочка, не понимает. Она говорит, писать портреты. Надо ей объяснить, что портрет – это мелочь! Это самое простое, что может написать художник. Писать лицо живого человека – чепуха! - в этом нет магии, волшебства нет. Ведь человек – живой. Уже живой. Его мать природа сделала живым! Сила Художника в том, чтобы сделать живым неживое!

Вот он стоит, напротив. Черт, сейчас не видно: на улице темно, а в мастерской светло – ни пса не видать! Но он там. Камень, кирпич, строительный хлам, цвет был когда-то не то розовым, не то бежевым, теперь не поймешь. Потеки на стенах, тронутых плесенью. Штукатурка облупилась местами, обнажились желтые блоки ракушечника.

Но главное - окна. Вся штука в окнах! Как глаза зеркало души человеческой, так в окнах вся душа дома! Глаза, глазницы, полные жизни и пустые… Ох, голова кругом от этих мыслей. Не уловить, не поймать… Семен на секунду застыл посреди комнаты, замер к чему-то прислушиваясь, потом лихорадочно вытащил свежий ватман, закрепил на мольберте, схватил карандаш и стал писать Дом. Ошибка в том, что раньше он пытался маслом, а надо акварелью. Конечно, акварелью, в ней жизнь!

Дверь скрипнула, он оглянулся. В мастерскую почтительно, бочком вошел сторож Палыч, неловко крякнул и вымолвил:

- Семен Ильич… Не серчай, пришел я… Повечеряй со мной, не побрезгуй. Ты опять тут будешь, я понимаю… Да ведь тяжко одному-то. Вот, вижу, снова Верочку писал…

Он поднял с дощатого пола ватман, брошенный Семеном, положил на стол и стал расправлять помятости. Семен, опустив руки, смотрел на сторожа и думал, что вот есть такой старый человек Иван Палыч. Он чем-то похож на Дом, потому что в нем есть жизнь, а в Верочке нет жизни. И зачем расправлять ватман, если жизни в портрете от этого не прибавится…

- … мне Константин Георгиевич сказал, мол, сходи-ка к Семену Ильичу, проведай, - говорил сторож, - ведь снова примчался в чем был, а? Пойдем, Семушка, пойдем. Верочку помянем. Эх…

Семен посмотрел на свои ботинки в разводах соли. В оконном отражении увидел худое бледное лицо, прилипшие ко лбу мокрые волосы. Привычно что-то сжалось в груди, как будто на сердце надели обручальное колечко, и серое, тоскливое отчаяние тихо растеклось по нутру.

- Иди сам, Иван Палыч. Ступай. Я тут посижу, не волнуйся…

- Ну слава те хосспади, - старик механически перекрестился, - пришел в себя милый… Ты вниз-то ко мне… Повечеряем, - и он вышел, плотно притворив дверь.

Семен повернулся к портрету и тихо всхлипнул.

Н О Ж И К

рассказ

Подарок был что надо.

Такой ножик вдруг не купишь, это надо постараться. Ручка пластиковая с рельефом в виде попугая, лезвие длинное, острое, стоит прочно, не болтается.

Славка значительно поплевал на большой палец и мягко коснулся подушечкой заточенной кромки.

- Нравится?

- Вещь! – искренне выдохнул Славка. - Спасибо, дядь Валер.

- Береги, старина. Не хвастай напрасно, не то старшие отберут, знаю ваши порядки… Короче, используй для дела, а попусту не свети.

- Не буду, дядь Валер. Обещаю.

Мать в мужской не вмешивалась разговор. С одной стороны, хорошо, что контакт у них есть, а с другой – ножик. Придумал чего пацану дарить.

- Ма, я погуляю?

- Норму прочитал, гулёна? Лето заканчивается, а ты еще не начинал.

- Ма, ну пока светло, а? Вечером обещаю двадцать страниц.

- Осилишь?

- Осилю. У меня по плану подвиг капитана Тушина.

- Ладно, но смотри, чтоб в девять был дома, как штык.

- Буду! Спасибо, дядь Валер! – и Славка вылетел в коридор.

Мать укоризненно посмотрела на Валерия Георгиевича.

- Может не стоило, ножик-то?

Кончался август.

Днем еще стоял глухой, вязкий зной, но его нет-нет, да сносило внезапным порывом прохладного восточного ветра. На закате становилось свежо, а ночью так и зябко. Девчонки надевали розовые кофточки, старушки кутались в лохматые карачаевские платки, пенсионеры-доминошники поверх растянутых маек-алкоголичек цепляли траченые пиджаки с орденскими планками. Вода в Лягушьем озере остыла, стала кусачей, неприветливой. Бабка говорит, мол, святой Илия в воду пописал, значит купаться уже нельзя. Но Славка и без бабкиных страшилок опасался лезть в озеро: скрутит ногу судорога и готов покойничек, поминай как звали. Дело известное, дураков нет.

В общем, лету конец.

Славка бодро шагал по тротуару, старался не наступать на трещины (тьфу, примета плохая), в кармане сжимал драгоценный подарок. Справа трехэтажные хрущевки, слева развесистая сирень, под ногами серый асфальт, пробитый зелеными побегами, над головой листва каштана, а сквозь листву - синее невыносимо прекрасное небо. Хорошо!

Славка остановился и вынул ножик. Нет, ну до чего же законная вещь! Интересно, а если… Славка открыл лезвие и положил его на ладонь. Лезвие покрыло четыре пальца и еще осталось сантиметра три, а то и три с половиной. На три сантиметра в сердце войдет! – выдохнул Славка. И замер, пораженный догадкой: мать замуж собралась!

Как пить дать, замуж! А то с какой такой радости дядя Валера его ножами задаривает? Получается, в доме появился еще один жилец. Эх ты…

Вообще-то, дядя Валера неплохой: зря не пристает, мозги не компостирует, на прошлой неделе помог выстругать остов корабля… Только непонятно как с ним жить: отца давно нет, Славка привык вдвоем с матерью. Что же теперь, чужой дядя станет воспитывать, дневник проверять и за оценки отчитывать? Во попал…

- Здоров, малек. - раздалось над ухом.

Славка быстро сложил нож и обернулся. Сверху, как придорожный фонарь, нависал долговязый Корнеев, известный всему району хулиган и второгодник. Толстые губы растянуты в улыбке, не сулящей ничего хорошего, огромные уши оттопырены, как локаторы, сканирующие пространство на предмет приключений, глаза на выкате, как у Крупской и буйные черные кучеряшки на голове. Какой-то жуткий клоун, а не человек.

Имени клоуна Славка не знал, а настоящая его фамилия Ярославцев. Он, вроде, страстно болеет за ЦСКА, и взял себе кличку по фамилии знаменитого форварда.

Рядом с клоуном терся Славкин одноклассник Игорь Дмитриев по прозвищу Митрюша, тоже малоприятный тип. Он при Корнееве, как Табаки при Шерхане. Скалится с радостным презрением.

- Здоров, Славян.

- Здоров. - ответил Славка, как можно небрежнее.

- Что в кармане? – осведомился Корнеев.

- Ничего. - напрягся Славка.

- Малек, чему тебя учит семья и школа? – строго спросил клоун. - Семья и школа учат, что врать нехорошо. Особенно, старшим. Не бзди, посмотрю и верну. Наверное.

Улыбка превратилась в угрожающую гримасу, и Корнеев протянул раскрытую ладонь:

- Ну?

Славка вытащил нож. Корнеев, ловко перехватил руку и так сдавил запястье, что Славка ойкнул и разжал кулак. Нож оказался в руке захватчика. Корнеев подцепил лезвие ногтем и внимательно осмотрел добычу.

- Законная вещь! – резюмировал он и положил лезвие поперек ладони, - Гляди, Митрюша, в сердце войдет на два сантиметра с лишком, а! Где взял, малек?

Славка мочал. Нож было жалко до слез, ведь даже повладеть толком неуспел, но еще горше представлялся вечерний разговор с дядь Валерой:

- Ну что, Славка, как дела?

- Порядок, дядь Валер!

- Нож не отобрали? Ну-ка, принеси его…

Ох-ох… За что человеку такое невезение?

- Так я жду ответа на поставленный мной вопрос! – строго сказал Корнеев с интонациями актера Куравлева.

- Отец подарил. - жалобно ответил Славка.

- Отец… - протянул Корнеев.

Еще минуту он вертел нож в руках, потом сложил и великодушно изрек:

- Подарок отца – это святое, а на святое я не покушаюсь. Держи, малек. Береги.

И тут подал голос Митрюша. Он профессионально сплюнул через дырку в передних зубах и с невыносимым ехидством произнес:

- У него нет отца, он с матерью живет.

Рука дающего мгновенно обратилась громадным кулаком. Корнеев принял стойку «руки в боки».

- Что же ты, лишенец… - горько произнес он и долго качал головой, искренне осуждая запредельное Славкино святотатство. - Понимаешь ли ты, что нельзя такими словами бросаться? Как же ты мог про отца соврать?

- Я не вру, - сипло ответил Славка, - мать с дядь Валерой женятся. Выходит, он мне теперь за папу.

- Брешешь! – тявкнул шакаленок.

- Не брешу! – горячо возразил Славка. - У них свадьба скоро, а то стал бы он мне такой нож дарить?

- Да, малек, огорчил ты меня до невозможности. - продолжал сокрушаться Корнеев. - Если каждого материного хахаля будешь за батю держать, трудно тебе в жизни придется.

- Верни нож, - с отчаянием прошептал Славка, - пожалуйста…

- Передай отцу, чтоб сам ко мне пришел. - строго сказал Корнеев и заржал.

Митрюша верноподданнически хихикнул, Корнеев отпустил Славке саечку, и дуэт скрылся за углом.

До вечера Славка слонялся по окрестностям, пребывая в самом паршивом расположении духа. Он так переживал, что утрата ножа уже не казалась фатальной потерей. В конце концов, что нож? Он даже рассмотреть его толком не успел. Жил раньше без ножа, авось и теперь проживет. Дело прошлое, чего горевать-то? Тем более, что самое скверное было впереди: бесконечное осуждение взрослых, упреки во взглядах и мамкины стенания, что это ужас, а не ребенок, и ничего-то ему нельзя дарить, и вещи-то он не бережет и не ценит чужое внимание.

В квартиру Славка юркнул мышкой и сразу заперся в ванной. Как никогда тщательно умылся, почистил зубы, помыл ноги. Вышел румяным, свежим – мать только всплеснула руками:

- Ты чего это сегодня?

- Нормально, мам. Просто хотел тебе сделать приятное.

- Получилось. - улыбнулась мать. - Давай за чтение.

- Ладно… Мам, а дядь Валера где?

- Его по службе вызвали, приедет поздно. Ты чего хотел-то?

- Не, я так. Просто.

- Спокойной ночи, сынок. - и мать чмокнула Славку во влажный лоб.

Кажется, внимание матери удалось отвлечь. Утром надо будет запудрить мозги дядь Валере, чтоб про нож не вспомнил. Славка повеселел, одолел капитана Тушина и со спокойной совестью уснул.

Ранним утром его разбудило скворчание сковороды и приглушенный разговор, доносившийся из кухни. Дверь балкона была распахнута, Славкина комната наполнилась утренним ветром, солнцем и запахом оладьев.

Славка босиком пришлепал на кухню.

На спинке венского стула висел серый китель с погонами подполковника. На стуле сидел дядя Валера в форменной синей рубашке и серых штанах с красной полоской. Он обмакивал оладьи в плошку с медом, отправлял их в рот целиком и запивал чаем. Мать стояла у плиты.

- О! Явление Христа народу! – весело провозгласил Валерий Георгиевич. - Присоединяйтесь, господин барон! Позавтракаем вместе. Надюша, пополни нам запасы провизии.

- Придется подождать, едоки, – улыбнулась мать, - у меня ведь не конвейер.

- Тогда пойдем-ка в отдельное помещение, Славка. Есть мужской разговор.

Дядя Валера был так естественно бодр и весел, что Славка ни на секунду не заподозрил подвох. Лишь когда они прошли в Славкину комнату, дядя Валера плотно прикрыл дверь и стал серьезен, он вспомнил о ноже и забеспокоился.

- Присаживайся, - велел дядя Валера. - И рассказывай.

Славка обреченно плюхнулся на незастеленную кровать, пружины скорбно скрипнули, обозначив начало черной полосы в жизни. На макушку словно капнула гадкая холодная капля, и противной рябью побежала вниз по спине, животу, рукам и ногам, сметая все хорошее, что было обещано таким славным летним утром. Славка поник, съежился и буркнул:

- Чего рассказывать?

- Про вчерашний день расскажи.

- Чего рассказывать? – повторил Славка почти шепотом, стараясь сдержать набегающие слезы.

- Славка…

- Чего…

- Голову что ли подними. Чего раскис, как пломбир на остановке?

Славка посмотрел в лицо Валерию Георгиевичу и увидел, что тот совсем не сердится. В его глазах было сочувствие, но вовсе не осуждение или злость.

- Давай-ка я немного тебе помогу. - предложил дядя Валера, и Славка с готовностью кивнул.

- Расскажи, например, про Ярославцева Сергея Леонидовича по кличке Корнеев.

- Ну так… - промямлил Славка, - Ничего не знаю. Даже имени не знал. Он вчера ваш ножик у меня забрал.

- Твой ножик, Славка. - сказал Валерий Георгиевич и эффектным жестом чародея явил пропажу пред Славкины очи. - Держи и больше не теряй.

- Дядь Валер… - ошеломленно пробормотал Славка. - Откуда он у вас?

- От верблюда. - печально вздохнул Валерий Георгиевич.

- Я ведь никому не говорил, дядь Валер! Я…

- Знаю, Славка. Знаю… - дядя Валера присел рядом. - Понимаешь, какое дело, попал Сережка Ярославцев в дурную компанию, ну и вот…

- Что?

- Убили его вчера.

- Как?! – вскинулся Славка.

- Как… Жестоко – вот как. Что-то он со своими старшими товарищами не поделил. Мы ночью всех взяли по горячим следам. Гузеев Олег Иванович по кличке Мутный, Бахтинов Роман Романович по кличке Бахча, Потапенко Григорий Алексеевич по кличке Потап и Фурцев Михаил Самуилович по кличке Фурапет. Слыхал, небось?

- Так… - пожал плечами Славка.

- Местная интеллигенция. - усмехнулся дядя Валерий Георгиевич.

- Они его этим ножиком?! – Славка задохнулся от нечаянной догадки.

- Ну, что ты! – возразил Валерий Георгиевич. – Конечно, нет. Там… По-другому все было…

Он встал с кровати, присел перед Славкой на корточки и заглянул мальчишке в глаза.

- Старина, я тебя об одном одолжении попрошу, ладно? – Славка кивнул. - Ничего от меня не скрывай. Понимаешь, есть у меня странная особенность чувствовать ложь и всегда узнавать правду. Всегда! Иногда и знать ее не хочу, эту правду, а все равно открываю рано или поздно. И знай, Славка: я тебя в обиду не дам. Но ты всегда должен быть честен, даже если трижды виноват. Обещаешь?

У Славки нестерпимо щипало в глазах, казалось, что сдерживать слезы нет никакой возможности.

- Вы с мамой поженитесь? – неожиданно спросил он.

- Ох, старина… - затосковал дядя Валера, - Я-то со всей душой, да она девушка с норовом, даже не знаю, как подступиться с предложением.

- Так вы еще…?

- Нет, Славка, мы еще ничего не решили. Кстати, не расстраивай ее лишний раз, пусть история с ножом останется между нами, договорились?

- Договорились.

Валерий Георгиевич положил руку на его плечо и как-то просительно, совсем не похоже на самого себя, сказал:

- Я тебе хорошим отцом буду. Обещаю.

Комок в горле, который Славка с переменным успехом гонял вверх-вниз, прорвал оборону. Славка икнул и так отчаянно заревел, что слезы из его глаз не потекли, а брызнули во все стороны соленым фонтаном.

Валерий Георгиевич подхватил мальчишку под худые мышки, встал в полный рост. Славка зажмурился и, как обезьяний детеныш, тут же обхватил его ногами. Валерий Георгиевич стоял посреди комнаты, одной рукой прижимал Славку, другой поглаживал его по спине и белобрысой макушке и с виноватой улыбкой шептал:

- Ну-ну… Ты же сам сказал, что я вместо отца буду, чего ревешь?

Скрипнул старый паркет.

Валерий Георгиевич обернулся, увидел Славкину мать. Она укоризненно покачала головой и тихо вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

СОЛНЕЧНОЕ СПЛЕТЕНИЕ

Рассказ

Солнце яркое, майское пробивало паутину яблоневых ветвей и листьев, рваными бликами бегало по свежей траве, посмеивалось над человеческой неуклюжестью. Розоватые цветы белого налива готовились сбросить лепестки и обратиться завязью запретных плодов.

Сашка подтянул ранец за лямку, подложил его под голову, прикрыл глаза и стал думать о том, какая это несусветная глупость – запрещать есть райские яблоки в райском саду. Но думать не получалось. Под веками красные чертики на черном поле прыгали, как оголтелые, стремглав бросались в рябые зеленовато-синие разводы и в них растворялись, перерождались, обращались колючими кляксами и не давали себя рассмотреть. Сашка пытался поймать чертиков в фокус, но те разлетались в стороны и расплывались, словно крупица марганцовки в стакане воды.

Дыхание восстановилось, боль потихоньку отпустила. В затылке разве немного пульсировало, но это скоро пройдет. Сашка вытянул ноги и скрестил руки на груди. Ни дать, ни взять покойник, только свечки не хватает. Он тихонько пропел:

- Там-там-тадам, там-тадам-тадам-тадам…

Испугавшись собственной дерзости, расцепил руки, скрестил ноги и переливисто засвистел песенку английских бомберов из художественного фильма «Большая прогулка». Теплый ветер погладил Сашку по лицу, и стало совсем хорошо.

- Ты эта што же? На земле-то, а? – раздался слоноподобный голос Харитонихи.

Сашка открыл глаза. Увидел стриженный ряд кустов жасмина, а за ним необъятную старуху с кривыми губами, бугристым носом и черными глазами, сверкавшими из-под кустистых бровей. Пепельные сальные пряди свисали из-под серого козьего платка, а из левой щеки росла страшная волосатая родинка. Но главной достопримечательностью Харитонихи был торчащий наружу зуб. Он выпирал снизу, как освежеванное березовое полено. Желтый, могучий, необъяснимый, он поджимал верхнюю губу, обнажая ряд коричневых пней в щербатом рту старухи.

- Все матери доложу. - гнусаво протрубила Харитониха.

- А чо я сделал? – автоматически нахамил Сашка, встал с земли и на всякий случай отошел маленько в сторону: ходили слухи, что у Харитонихи не все дома.

- Чего на земле? Возьми кардонку у калидоре, постели, самое…

Старуха погрозила корявым пальцем и заковыляла в сторону районного гастронома, бормоча под нос неразборчивое. Коричневые полы старого пальто смешно переваливались из стороны в сторону.

Сашка сорвал с ветки цветок, оборвал лепестки, выдернул тычинки, положил чашечку на язык. Несладко. Май заканчивается, нет в цветах нектара. Сашка выплюнул пресную зелень, сделал гимнастический наклон вперед и назад, убедился, что не больно и пошел домой.

На кухне скворчала сковорода. Мать вышла в прихожую, вытирая руки о полы фартука.

- Привет. - она чмокнула сына в макушку.

- Привет, ма. - Сашка приподнялся на цыпочки и поцеловать мать в щеку.

- Повернись-ка…

- Чего это…

- Ну-ка!

Сашка покрутился вокруг своей оси.

- Снова-здорово? – печально спросила мать. - Санька… Когда это кончится?

- Ма, ну чего ты…

- Александр! – мать повысила голос, но тут же спохватилась и убежала к плите.

Сашка насупился и ретировался в свою комнату. Ему было досадно из-за матери, что пытается влезть в мужские дела, но и стыдно было, что форма опять грязная, и ее надо чистить, а кому же чистить, если не ей? Значит от Сашки одни только хлопоты, а матери он не помогает. И зачем только связался с этим Гурцевым…?

Через полчаса Сашка ел котлеты с картошкой. Мать сидела рядом, перед ней стоял нетронутый стакан чаю.

- Санек, я знаю, ты сильный, гордый и упрямый. Ты уже все доказал. Но их двое, и они старше…

- Он дерется честно, - осадил Сашка, - один на один.

- И все равно, он старше!

- На год всего.

- Тогда почему ты не можешь его побить?

В прошлый вторник Сашка посоветовал Гурцеву похудеть для быстроты бега, и вот уже вторую неделю каждый день одно и то же: после школы Гурцев со старшим братом караулят остряка под яблонями, и после короткой схватки Сашка корчится на траве.

Сашка уныло ковырял вилкой поджаристую корочку. Как ей объяснить, что Гурцев не то чтобы сильный, а просто какой-то ненастоящий. Не толстый, но плотный, словно под кожей у него сантиметровый слой поролона, поглощающий всю Сашкину ярость. Кулаки от него просто отскакивают, не причиняя беспокойства. Лупишь гада, как грушу в спортзале, и никакого толка. А Гурцев даже и не дерется! Он выжидает момент и наносит один удар точно в солнечное сплетение. От этого удара Сашка сдувается, как дырявый мяч, в глазах темнеет, а все тело заворачивается в боль, как гусеница в кокон.

Старшему Гурцеву четырнадцать лет. Он никогда не вмешивается и не произносит ни слова. Просто смотрит, как его брат расправляется с противником, потом покровительственно обнимает за плечи, и они уходят.

Сашка мог бы не ходить через сад: прошмыгнул за старой трансформаторной будкой, потом через пустырь, мимо прачечной, и никаких неприятностей, делов-то… Но ведь этого они и добиваются. Хотят, чтобы Сашка сдался, а этого никогда не будет! Лучше умереть там под яблонями.

- Гляди-ка, Санек! – вдруг воскликнула мать.

Сашка бросил вилку и поглядел в окно.

Узкая улочка, разделявшая ровные ряды трехэтажных хрущевок, была залита прохладным теплом поздней весны, а по искалеченному асфальту бежал мужчина лет сорока пяти весьма плотной комплекции. На нем была синяя майка-алкоголичка, туго обтягивающая выдающееся чрево, на коротких кривых ногах темные треники с беременными коленками и черные хлопчатые носки. Обуви не было, но не это поражало зрителей, провожавших его удивленными взглядами. Он бежал так, словно от скорости зависела его жизнь, будто его преследовала страшная, непоправимая беда. Его лицо было искажено неподдельным, всепоглощающим горем. Оно было серым, глаза утопали в темных болезненных кругах. Он громко всхлипывал и утирал мокрый лоб волосатым предплечьем.

- Куда это он? – риторически спросил Сашка, глядя вслед бегуну.

- А что там… - задумалась мать. - Лес, гаражи, родники…

- Ты его не знаешь?

- Нет. Кажется, видела пару раз на остановке у сберкассы.

- Во спортсмен!

- Что-то там случилось… - подытожила мать.

И в подтверждение ее слов где-то коротко взвыла серена, в сторону леса пробежала ватага дворовых мальчишек.

Сашка выскочил на балкон и с высоты второго этажа что было сил закричал:

- Пацаны! Пацаны, вы куда?!

На него не обратили внимания, только замыкавший стаю белобрысый Вовчик на мгновенье притормозил, обернулся что-то прокричал в ответ, махнул рукой, мол, давай с нами и устремился вслед за приятелями.

- Мама, мам! Я с ними, мам!

Сашка пулей вылетел в коридор и стал натягивать кеды.

- Ну-ка стой! Куда! Нельзя! – всполошилась мать. - Неизвестно что там…

Ее заглушил рев пожарной машины. Санек с матерью метнулись на балкон. Красно-белый ЗИЛ-131, несокрушимый и всесильный, прошел по улице вослед бегуну.

- Мама, мам, там пожар. - убедительно зачастил Санек, смутно чувствуя, что своими речами только усугубляет положение. - Может быть, там помощь нужна!

Он выкрикнул эти слова и сразу понял, что все кончено. Глаза матери сузились, она приняла стойку «руки в боки» и стальным голосом объявила:

- Ты никуда не пойдешь.

- Мам… - жалобно вякнул Сашка.

- Не обсуждается. - отрезала мать.

- Мам… - шепнул Сашка, продавливая слова сквозь обруч, охвативший горло. - Пожалуйста…

Лицо матери сразу стало жалким и беспомощным. Руки ее опустились, плечи ссутулились, она присела на корточки перед Сашкой и тихо сказала:

- Сынок, ты же у меня герой, непременно полезешь в самое пекло. А герои остаются в живых только в кино, понимаешь?

- Мам, я обещаю, мам! – Санек задохнулся от нечаянной надежды. - Мам, я не полезу! Пойдем вместе, а?

Мать на мгновенье задумалась, потом решительно встала.

- Идем. Но учти!

- Ни шагу в сторону, мам! Обещаю!

Они вышли из дому, и рука об руку зашагали в сторону ближнего леса. К ним присоединилась знакомая тетка из соседнего дома, потом еще одна. Впереди тоже шествовала группа любопытствующих, и позади, и по соседнему тротуару. Окрестный люд стягивался к месту события, и уже твердо было известно, что никакого пожара нет, а было обрушение. Что и где обрушилось, пока не ясно, но виновата какая-то местная шпана, и вроде даже кто-то погиб. Тетки охали, качали головами и бросали на Сашку осуждающие взгляды.

Минут через десять вышли к лесу. Асфальтированная дорога поворачивала направо, к Сашкиной школе, старая разбитая бетонка уходила налево, там в три ряда выстроились металлические гаражи, а широкая утоптанная тропа вела прямо в лес. Зеваки частью кучковались на вытоптанной опушке, а кое-кто уходил дальше по тропе под сень деревьев.

Дело в том, что неподалеку в лесу протекала речка Ташлянка. То есть как речка, скорее, большой ручей с ледяной водой и песчано-глинистым дном. Еще до войны в русле Ташлянки обнаружили залежи синей глины. Начали разработку месторождения, отстроили несколько бараков для рабочих. Планы были большие, поговаривали о возведении алюминиевого завода. Однако запасы ценного сырья оказались не велики, и уже через год работу свернули, а предприятие ликвидировали. Со временем город дорос до старых бараков. Жильцов расселили, бараки снесли, построили школу, детский сад, магазин и новые трехэтажные дома со всеми удобствами, открыли парикмахерскую и кинотеатр. Потревоженные техникой берега вновь поросли лесом, а крутые песчаные обрывы затянуло травой и густым кустарником. Явных опасностей Ташлянка, вроде бы, не таила, поэтому проводить там время детворе не запрещалось. Но ребята к речке особо-то не стремились: купаться мелко и холодно, а рыбы нет. К тому же, в округе есть места поинтереснее, взять хотя бы Мохнатый остров. А если уж нарушать запреты, то самое милое дело - это Лягушье озеро в Таманском лесу, там и купание, и рыбалка. Вот и получалось, что речка место не шибко привлекательное, и чего там могло случиться – непонятно.

Сашкина мать направилась к соседкам, судачившим неподалеку, но сын дернул ее за руку, и она остановилась.

- Мам, пожара нет. - сказал Сашка веско.

- И что?

- Ма, давай ты с ними постоишь, поговоришь, а я сбегаю дальше, разузнаю что там, а? Видишь, все спокойно, все уже закончилось, а?

- Не полезешь? – мать посмотрела Сашке в глаза.

- Не полезу.

- Обещаешь?

- Слово даю.

- Ладно, беги. - улыбнулась мать. - Но смотри мне!

Сашка рванул так, что рубашка на спине вздулась пузырем. Навстречу шли люди – знакомые и не очень. Какой-то дядька попытался ухватить Сашку за рукав, да где ему!

- Стой! Нельзя! – крикнул дядька вслед.

Чего это нельзя? Еще как можно!

Деревья поредели, расступились, Сашка стремглав вылетел к берегу Ташлянки. Здесь, на обширной поляне, поросшей пыреем и боярышником, стояли две желто-синие милицейские машины и РАФик неотложки. Пожарный ЗИЛ съехал по лесной просеке вниз, к самой воде. Его раздвижная лестница уперлась концом в свежий, влажный песок противоположного склона.

Около одной из милицейских машин в окружении детворы стоял молодой лейтенант. Он улыбался, трепал ребят по макушкам, что-то спрашивал и сам отвечал на вопросы. У другой машины тоже собралась толпа, там опрашивали свидетеля. В роли очевидца выступал Артемка Самохвалов – шестилетний, черноволосый и важный. В волосах у него был песок, песок был в складках одежды, в носу и ушах. Он надувался, как рыба-мяч, и каждому вновь прибывшему объявлял заученную фразу:

- Это был оползень. Я спасся чудом и слышал душераздирающий крик «помогите».

Слово «душераздирающий» Артемке очень нравилось, хотя давалось с трудом.

- Здорово, Санек. - раздалось над ухом.

Сашка обернулся, увидел Вовчика.

- О! Здоров, - они пожали руки, - что случилось?

- Обвал. Ну, то есть оползень. Пацаны на противоположном склоне песок рыли…

- Зачем?

- Ну… Как бы пещеры выкапывали.

- А… Там? – Саня поглядел в сторону пожарного ЗИЛа.

- Ну да. Копали, копали… Вроде все было нормально, а сегодня поехало дерево…

- Как это?

- Кто-то из пацанов копал под деревом, чтоб в пещере были корни, как в кино. Дерево упало, потащило за собой песок, получился оползень.

- Ни фига себе…

- Вот тебе и ни фига. Теперь пожарные копают, говорят, кого-то засыпало насмерть.

- Со двора был кто?

- Не, не было. Все с Ботаники. О! – воскликнул Вовчик внезапно, - Здрасьте, теть Наташ!

- Здравствуй, Вова. - ответила Сашкина мать, незаметно подошедшая к беседующим приятелям.

Она кивнула головой и пояснила:

- Надоело там ждать.

- Пацанов с Ботаники песком засыпало. - бодро отрапортовал Вовчик. - Кого-то даже насмерть.

- Да, мне уже рассказали… Сколько их было?

- Не знаю. То ли пять, то ли семь… Кто испугался, домой убежал, кто-то побежал звать на помощь…

Тут в тихий омут ворвался небольшой смерч в виде Артемкиной матери. Невысокая, бледная с изможденным лицом и дулей на бесцветной голове, она сходу отшлепала сына по пыльному заду и утащила ревущего героя домой.

- Ладно, старик, я пошел. Дел на завтра куча, - объявил Сашка. - Пошли, ма?

- Идем, сынок. До свидания, Володя.

- До свидания, теть Наташ.

Домой вернулись около шести.

Поужинав, Сашка было принялся за уроки, но позвонила староста Ленка Алефирова и сообщила, что уроков завтра не будет, а будут похороны, поэтому завтра все приходят к десяти и приносят цветы. Четное количество.

От этих известий мать потемнела и попыталась взять слово, что ноги Сашкиной не будет на речке, но сын решительно пресек пустопорожний разговор, объяснив, что на Ташлянку не ходит даже и без всяких глупых клятв. А если она хочет, чтобы он дал зарок заведомо невыполнимый, то можно поговорить про Мохнатый остров или Лягушье озеро.

Мать выслушала сына поджав губы, но возражать не стала. Выдала два рубля, и Сашка, пробежав три остановки до торгового пятачка, купил четыре гвоздики по сорок копеек и большой стакан семечек за двадцать.

Утро выдалось солнечным, но прохладным и ветреным. Учеников кое-как построили на школьном дворе буквой П. Сколь ни пытался Сашка узнать имя жертвы, ответа не добился. Никто ничего толком не знал, но всем были известны страшные подробности. Девчонки смахивали слезы и говорили про оползень и дерево, и что на вскрытии обнаружили песок в желудке и легких, и как страшно гибнуть в песочной могиле… Все прикрывали цветы от ветра, чтоб не сломались стебли, заправляли пионерские галстуки за вороты пиджаков и фартуков, шипели и цыкали на Сашку, мол, подожди полчаса, все прояснится.

Около одиннадцати к школе зарулил чахлый ПАЗик с черной полосой по борту и табличкой «Ритуальные услуги» под ветровым стеклом.

Задние двери распахнулись, из них выскочили дядьки с табуретами и побежали в центр двора; табуреты установили буквой Т и снова убежали. Открылась передняя дверь, на улицу стали выходить люди в черном.

Разговоры разом смолкли, наступила тишина, какой не бывает на городской улице рядом со школой. Только ветер шумел верхушками старых тополей, хлопал надорванным краем линялого транспаранта «Добро пожаловать в мир Знаний» и разносил обрывки фраз людей из автобуса.

- Стульев надо, Веру с Пашей посадить…

- Портрет кому?

- Витя! Витя, придержи…

- Захвати там… Да-да, за чехлом!

Гроб, однако, вынесли тихо и без лишней суеты установили на табуреты. Кто-то приволок из школы стулья, усадили мужчину и женщину. В мужчине Сашка узнал вчерашнего нелепого бегуна. В изголовье стал Ромка Фомин из седьмого «Б». В его руках был нецветной портрет с лентой через уголок. Неудачно встал этот Фомин, никак не разглядеть лица на снимке!

Наконец все как-то устаканилось, и на первый план вышел директор. Длинный, в толстых очках, он долго не мог справиться с кнопкой на микрофоне. К нему проскользнул трудовик, щелкнул пальцами, и сразу над собранием прогремело:

- Кхм…

Директор прокашлялся, развернул бумажку и начал:

- Товарищи! Сегодня мы со скорбью в сердцах прощаемся с нашим учеником и товарищем Денисом Гурцевым…

Гурцевым.

Гурцевым!

Гурцевым! – зазвонили колокола под куполом.

Сашка огляделся, его окружали серьезные лица одноклассников.

- Кого? – тупо спросил он у Сереги Дмитриева.

Тот скосил глаза и шепнул:

- Гурцев… - и потом прошевелил губами, - глухая тетеря…

- Гурцев? – ошеломленно повторил Сашка.

Толстая Светка Разводова одним движением руки вырвала его из строя, оттащила за спины ребят и зашипела:

- Чо ты орешь? Чего тебе не ясно? Денис Гурцев из седьмого «Б», понял? Он с дружками уже неделю копал песок на обрыве. Хотели подземные ходы сделать и играть в партизанов, как в катакомбах! Чтобы лазать из одного коридора в другой. Берег теперь обнесут забором, чтоб никто больше не лазал, чтоб никого не убило…

- Гурцева не могло убить, я с ним дрался вчера. - убедительно сказал Сашка.

- Кто? Ты? Почему не могло? Почему дрался? – заинтересовалась Разводова.

Но Сашка не мог объяснить, почему не могло убить именно Гурцева, он лишь растерянно смотрел на подрагивающие щеки Разводовой. На короткий миг вспыхнула в груди и тут же угасла жгучая обида на врага, так ловко избежавшего справедливого возмездия, а вместо обиды, в том самом солнечном сплетении, исподволь зародилась предательская легкость, и гадкая подлая радость вытеснила тревогу и страх. Сашку бросило в жар, он мучительно покраснел, выпалил вибрирующим щекам Разводовой: «Дура!» и быстро отошел за ближайший тополь.

Кулак, в котором он сжимал цветы, вспотел, и стебли неприятно скользили в руке. Он аккуратно положил гвоздики на толстые корни, выпирающие из-под земли, вытер ладони о курточку и пошел домой.

Он шел медленно, размышляя о старом подсохшем дереве, не удержавшем собственный вес; и о том, что вообще-то затея с катакомбами хороша, но требует серьезного, вдумчивого подхода. Если уж копаешь шахту, будь любезен сделать крепеж, усилить потолок, стены – тогда и не обрушится ничего, и оползня не будет. К речке он, конечно, не ходок, потому что обещал матери, но когда-нибудь…

Проходя через сад, он неожиданно столкнулся с братом Гурцева, и волна былого страха пробежала по спине, а в груди заныло и стало тесно. Но враг не замечал Сашку. Он сидел под деревом, тер кулаками глаза, громко шмыгал носом и судорожно всхлипывал. В руке он крутил яблоневый цветок и отрывал от него лепестки. Сашка остановился, выжидающе посмотрел на противника. Гурцев-старший тускло поглядел на Сашку, лицо его перекосилось, и он горько, отчаянно зарыдал.

ОРДЕНОНОСЕЦ

рассказ

Жека с Лешкой висели на крепком дощатом заборе и глазели на проходящую колонну.

Комбайны шли парадным строем, врубив всю наличную иллюминацию. Ревели моторы. Августовская полночь разлеталась в клочья под натиском технического прогресса и человеческого гения. Из труб рвалась черная копоть и брызги неотработанной соляры. Красные флажки на крышах хлопали встречному ветру. Первым шел единственный «Дон» (председатель два года выбивал), следом - четыре новые «Нивы» со скошенными кабинами, потом тоже «Нивы», но старые. За комбайнами двигались колхозные ЗИЛы.

Ровно.

Грозно.

Битва за урожай.

Жека, плотный деревенский паренек, сохранял внешнее спокойствие, а его двоюродный брат Лешка, городской мальчик на каникулах, был потрясен и раздавлен. Ничего более величественного в свои десять лет он не видел, разве только Парад на Красной площади, но это по телевизору, не считается.

Жека дернул брата за короткий рукав:

- Батя! – закричал он, - Вон! Батя! - и ткнул пальцем куда-то в колонну грузовиков.

- Где? Где?

- Да вон, вон машина его, дурак!

- Какая?

- Вон та!

- Ага!

В кабине третьего ЗИЛа угадывалась светлая рубашка водителя. Мальчишки изо всех сил махали руками.

- Батя! – надсаживал басок Жека.

- Дядь Вов! Дядь Вова! – тонко кричал Лешка.

Жекин отец махнул приветственно рукой и дал короткий гудок.

- Видал?!

- Ага!

- То-то!

- Ага!

- Не то, что в городе!

- Ага.

Колонна прошла.

Жека сидел на крыльце, степенно жевал помидор с грядки, Лешка суетился рядом, не мог успокоиться. Рев колонны затихал в темноте, уступал стрекотанию сверчков.

- Как они, Жека, а?! Как они: ррррээээнннчччщщщщ! – Лешка топил педаль в пол, и клыкастый ЗИЛ устремлялся в поле, сминая степные травы и разгоняя облака пыли.

Над крыльцом горела лампочка, вокруг нее толкались мошки и ночные бабочки.

- Пошли в комнату, - Жека отер руки о широкие шорты, - вставать рано.

- Пошли.

- Ноги помой.

- Ага.

Легли.

Жека на правах хозяина спал на полу. Лешка лежал на его кровати и тихо завидовал.

- Жек, слышь, Жек, а почему ночью работают?

- Днем тоже работают.

- А когда спят?

- Зимой.

- Я понимаю, а зачем ночью работать?

- Скоро дожди пойдут, не покосишь. Надо успеть до дождей.

- А почему комбайны, когда косят, медленно едут, если надо быстрей?

- Спи.

- Жек, а дядь Вова может меня в поле взять?

- Нет.

- Почему?

- Последний день уборки сегодня.

- А-а… Жалко.

Лешка проснулся часов в семь. Высокое солнце уже припекало. В сенях Галина Ильинична, Жекина мама, высокая, красивая женщина, процеживала утреннее молоко.

- Проснулся? Сепарировать молоко будешь?

- Буду… Теть Галь…

- На вот, садись. Подвинь табуретку. Вот так.

- Теть Галь, сегодня уборку заканчивают, да?

- Да.

- Праздник будет?

- Будет.

- А нам можно?

- А кто будет по хозяйству управляться? Кролям травы надергайте и воды налейте. Курям тоже воды. И Борьку не забывайте. Все, я в школу, - она улыбнулась племяннику и быстро вышла за калитку.

Тетя Галя преподавала историю в сельской восьмилетке. Лешка не понимал, зачем учитель ходит в школу летом. Он строил догадки и сосредоточенно крутил ручку сепаратора. Надо держать ритм, иначе молоко польется куда-то не туда и ручка встрянет намертво. Тогда придется разбирать сепаратор и прочищать всю конструкцию. Сам Лешка разбирать не умеет, теть Галя ушла, а Жека будет глумиться, поэтому крутить надо посильнее, вот так.

Молоко показалось на стоке. Сначала несколько капель, потом потекло тонкой струйкой, и, наконец, голубоватая обезжиренная струя мощно полилась в эмалированное ведро, взбиваясь в пушистую пену. На противоположном стоке появилась тонкая полоска сливок. Лешка подставил под них кастрюлю, долил молока в приемную емкость и снова налег на ручку.

К десяти жара стала нестерпимой на термометре было под пятьдесят. Жека и Лешка валялись в большой комнате на паласе. Каждые два часа, накрывшись с головой толстой рубахой дядь Вовы, они по очереди бегали во двор, доливали воды в поилки кроликам, курам и хряку Борьке. В доме было прохладно, еще с мая все окна заклеены фольгой. Несмотря на полумрак, включать электричество днем категорически запрещалось. Жека объяснил запрет просто: отпустил Лешке щелбан и, ткнув пальцем в потолок, назидательно сообщил: «Это что? Это – лампа накаливания. От нее воздух тоже греется». Дом был совсем новый - трехкомнатный, с магистральным газом, летней кухней и большим участком. Но Лешке больше нравилось в старой хате жекиной бабушки. Дом старый, дореволюционной постройки. Стены толстые, не пускают ни холод, ни жару. Весь дом обвит виноградом, и добавляют тени три вишни, пара яблонь и черный тутовник. Никакой фольги на окнах не надо.

- Жека… Жек…

- Чего.

- А сколько дядь Вова зарабатывает?

- Вообще? Или за уборку?

- А он что, по-разному?

- Конечно.

Лешкина мама работала на заводе и всегда зарабатывала одинаково. Иногда отец, калымивший где-то на северах, получал сверх обычного, и тогда приходили большие алименты.

- Ну, за уборку сколько получит?

- С тыщу должен.

- Да ладно! Таких зарплат не бывает, - убежденно сказал Лешка.

Вообще-то сосед Семка хвастал, что отец привез из загранки двухкассетный «Шарп» за полторы тысячи, но Лешка не очень-то верил: откуда у нормального человека полторы тысячи? Столько может быть только у бандита после ограбления. А Семкин отец не бандит, работает где-то в Агропроме (это дом такой серый на пересечении Мира и Коминтерна), ходит с портфелем и носит Семке красивые ручки с английскими надписями и цветными фигурками.

- Это в городе у вас не бывает. А кабы батю на комбайн допустили, так и все две тыщи заработал бы.

Получить две тыщи за месяц было настолько нереально, что Лешка сразу поверил.

- Ого… Это можно мотоцикл купить…

- Мотоцикл, - передразнил Жека, - в остальной год у него семьдесят в месяц, понял? Так что дели эти тыщи на весь год.

- А… Тогда мало получается. Мама и то больше зарабатывает.

- Ну и езжай в свой город, раз не нравится.

- Ну и поеду.

- Ну и езжай.

Теть Галя вернулась в четыре часа. Через ее руку было перекинуто длинное расшитое узорами красное платье. Она кивнула ребятам и сразу удалилась в свою комнату. Жека спросил через дверь:

- Петь будешь?

- Буду, сынок.

- А батя там?

- Там. В первой бригаде. Все уж там. Готовятся. За мной в пять автобус заедет. Вернемся часов в девять с отцом. Вы тут не голодаете?

- Не. Борща поели, салат…

- Вот и молодцы, - она появилась в дверях, - в деревне, Лешка, трудно умереть с голоду! - и подмигнула племяннику. Лешка смотрел на нее и улыбался во весь рот: теть Галя была очень красивая в концертном платье; из густых русых волос она соорудила затейливую прическу. Получилось здорово.

- Проводите?

- Ага.

К вечеру жара спала. Солнце было еще высоко, но уже не изнуряло, не гвоздило в макушку.

Дом фронтальной стороной выходил прямо на дорогу, а за ней только пыльная ставропольская степь с чертополохом да полынью.

Колхозный ПАЗик привез теть Галю в восемь. Лешка с Жекой сидели на лавочке, лузгали недозрелые семечки из мягкого подсолнуха. Автобус остановился напротив дома, теть Галя сошла на горячий асфальт и стала осторожно спускаться по каменистой насыпи. Туфли держала в руке. Жека бросил подсолнух и рванул к ней, только голые пятки замелькали. Лешкины ноги, городские и мягкие, к таким испытаниям были не готовы. Он аккуратно выбирал куда ступить, больно шипел, если попадался острый камешек.

Жека взял у матери сумку, она обняла его одной рукой за плечи, и так они пошли к дому.

- Лешка! – крикнула теть Галя издалека, - не ковыляй, лучше принеси воды из колодца!

Лешка принес ковшик с водой. Теть Галя выпила половину. От нее вкусно по-городскому пахло косметикой, и этот запах смешивался с раскаленными степными ароматами.

- Фух! Спасибо, Лешик. Жека, а отцу-то знаешь что?

- Что? – насторожился Жека.

- Орден дали…

- Какой орден?

- Обыкновенный. Красного Знамени.

- Настоящий?

- Настоящий.

Жека с Лешкой переглянулись и дружно заорали:

- Ура!!!

- А за что, теть Галь?

- Мам, за что?

- А когда он приедет?

- А он его привезет?

Галина смотрела на ребят вроде с радостью, но как-то тревожно.

- Привезет, конечно. А когда приедет не знаю. Праздник-то закончился, да он с мужиками там остался, орден обмывать…

- У-у-у, - протянул Жека, - это надолго.

- Не должно, там же начальства разного понаехало. С района, со Ставрополя даж.

- Ему за уборку что ль?

- Ну что ты, сын. За уборку такое не дают. Это за Афганистан.

- Так это ж давно, - удивился Жека.

- Ну вот и нашла награда героя. Как бы он за руль не сел после праздника…

- Ой-ёй, - встревожился Жека. Отца уже лишали прав на два года. Права-то давно отдали, но на комбайн до сих пор не допускают.

Солнце клонилось к закату и красиво подсвечивало легкие перистые облака. Где-то на краю горизонта угадывались облака посерьезней, кучевые. Галина Ильинична переоделась в домашнее, и теперь уже все семейство лузгало семечки, ожидая отца. В половине десятого на дороге показался ЗИЛ. Все трое встали и вытянули шеи. Лешка полез на забор. Машина приближалась. Несмотря на светлое еще время, водитель включил дальний свет, противотуманки, габариты - короче, все что светится.

- Ой-ёй, - произнес Жека.

- Чего? – спросил Лешка.

- Орденоносец… - зло сказала теть Галя и зашевелила губами.

- Пошли на зады? – спросил ее Жека.

- Пошли. Лешка, слезай.

Проехать к заднему двору на ЗИЛе – дело непростое. Заборы стоят вплотную друг к другу, так что и на жигулях-то не очень покатаешься. «Как же он там поедет?» - удивлялся Лешка про себя.

Тем временем ЗИЛ поразительно ловко лавировал меж изгородей и металлических сеток, натянутых на деревянные столбы.

Из соседнего дома вышла тетя Люба, молодая светлая баба, и звонко крикнула:

- Галь! Героя-то встречаешь?

Теть Галя на ходу махнула ей рукой: некогда, мол.

Втроем навалились на задние ворота, ЗИЛ взрыкнул, плавно вошел в створ и остановился посреди двора. Галина вдавила кнопку и потянула ручку водительской двери. Дверь открылась, и ей на руки скользнуло бесчувственное тело мужа. Тело было длинным, худым и жилистым. Дядь Вова был мертвецки пьян. Он спал и улыбался во сне широкой детской улыбкой. В правой руке дядь Вова сжимал коробочку красного атласа и книжку-удостоверение.

Галина подхватила мужа и кивнула Лешке на коробочку:

- Возьми у него. Жека, помогай.

Вдвоем с сыном они попытались поставить отца на ноги. Дядь Вова приоткрыл правый глаз, мутно глянул на жену и улыбнулся еще шире и радостней. Ноги его не держали. Галина с Жекой потащили его в дом.

Лешка захлопнул дверь машины, пошел было следом, но остановился. Коробочка была приятной на ощупь. Он хотел ее открыть, но не открывал. Просто смотрел.

Он подумал, что обязательно поедет к отцу на север, и вдвоем они будут ловить загадочную рыбу хариус, про нее отец писал в письмах. А во дворе Лешка расскажет, что его дядя – орденоносец. И если лысый хмырь Киря опять не поверит, то огребет по полной. Лешка погладил атлас и вздохнул.

Свежий ветер поднял желто-серую глинистую пыль и закружился маленьким смерчем по остывающей степи. Издалека с запада долетел глухой рокот, и порыв ветра хлопнул незапертой дверью сарая.

Ночью пошел дождь.

Н А С Р А М Б Е К

Рассказ

Рота поднялась среди ночи по тревоге, хотя команды не было. Сигналом к побудке послужил истошный женский крик, от которого оконные стекла расцвели побежалостью, а капитан Ланчёв спросонья влетел в торец открытой двери, приняв вопль за визг бомбового стабилизатора.

Причиной беспорядка, как выяснилось, был рядовой Насрулла Насрамбеков, исполнявший обязанности дневального.

Насрулла с арабского – победитель. Так вот, победитель взгромоздился на тумбочку дежурного и откуда дико озирал собравшуюся толпу. Лицо его было бледным, он тихо поскуливал, временами истерически икал и скрюченными пальцами непроизвольно царапал беленую стену старой казармы. Его испуг был искренним, полным и неподдельным.

- Что, Насрамбек! Что?! – спрашивали мы.

- Мищин папа! – рыдал Насрулла.

- Что? Кто? Кого? – недоумевали сонные бойцы.

- Мищин папа побежаль! – причитал дневальный.

Вообще-то, Насрамбекне должен был служить в советской армии. (Мы его называли Насрамбек, это так же смешно, как и Насрулла, только кличка). Год шел девяносто первый, Союз трещал, военкоматы Советской Киргизии на призывы Большого Брата еще кивали, но уже не исполняли. Кроме того, Насрулла был признан негодным к строевой службе по причине инвалидности: в детстве он получил множественные ожоги, и навсегда повредил сухожилия. С тех пор его руки не разгибались в локтях и не вытягивались вверх.

Но год шел девяносто первый, Союз трещал, жрать было нечего. Насрамбек-отец с кем-то договорился, и Насрамбек-сын отправился отдавать долг издыхающей Родине за гарантированное трехразовое питание.

В армии Насрамбеку сразу не понравилось. В первый же день он не смог подтянуться на перекладине. Собственно, он на нее даже не запрыгнул: руки не тянулись. Младший сержант Мосюк попытался компенсировать недоработки советской медицины ударной дозой кренделей. Насрамбек уточнил, каждое ли утро случается зарядка, получил положительный ответ и тут же сбежал в санчасть. И уже оттуда стал проситься домой, напирая на тяжелое детство. Он еще не знал, что Родина должников живыми не отпускает.

Санчастью заведовал младший лейтенант медицинской службы. Он осмотрел новоявленного пациента, удивился и затребовал личное дело, из коего узнал, что рядовой Насрамбеков годен к строевой службе без ограничений. Железный диагноз медкомиссии напрочь отменял фактическую инвалидность бойца. Младший лейтенант явился с рапортом к командиру части, и тот, надо отдать должное, проникся. Потому что на хрена ему инвалид в строю? Лейтенант предложил комиссовать это недоразумение, но старый полковник инициативу снизу не поддержал: чтобы комиссовать бойца, нужна веская причина - увечье, например, которое воин должен получить во время службы, а не до ее начала. Оно бы и ладно, покалечить одного киргиза – тоже мне проблема, но кому-то придется за это отвечать, и первым дернут командира части и вышибут по выслуге без пенсии.

Круг замкнулся.

Решили, полгода учебки продержать Насрамбека в санчасти, а после сбагрить в войска от греха подальше.

Но безупречный план не сработал. Первая же проверка обнаружила воина, который пять месяцев своей службы филонил, поливая цветочки вокруг армейского лазарета.

- Если боец болен, отправляйте в госпиталь, если здоров – ставьте в строй!

Насрамбек вернулся в казарму и мгновенно угодил в наряд.

- Мищин папа! – орал он с тумбочки дневального.

- Куда?! Кого?! Зачем?! – кричали сослуживцы.

- Насрамбек! – гаркнул капитан Ланчев, протолкавшись к месту происшествия. – Прекратить хуйню!

Насрамбек замолчал и с надеждой уставился на командира.

- Ну?! – потребовал объяснений Ланчев.

- Мища! Мища знаешь? – спросил Насрулла и раздвинул большой и указательный пальцы. – А это не мища! Это мищин папа! - Насрамбек развел руки в стороны, словно матерый карпятник на товарищеском застолье.

Ланчев побледнел, потом над воротом форменной рубашки появилась красная полоска и поползла вверх. Через секунду физиономия офицера стала бурой и покрылась белыми пятнами:

- Сука! – сдавленно просипел Ланчев.

Он застегнул кобуру, примерился и точным ударом ноги выбил тумбу из-под ног приговоренного.

В окружном госпитале у Насрамбека диагностировали сложный перелом правой руки и многочисленные ушибы. Перелом стал следствием падения, а ушибы причинил дежурный по роте.

Из госпиталя наверх пошел рапорт, делу дали ход, военная прокуратура начала расследование.

В курилках судачили, жалели батю-полковника, посмеивались над Ланчевым. Но прокуроры в процессе дознания выявили забавную вещь. В то время как Насрамбек поливал цветочки в санчасти, его товарищи отстрелялись на полигоне и приняли военную Присягу. Про Насрамбека же просто забыли, пострелять не дали и к Присяге не привели. Выходило, что пять месяцев на территории части ошивается гражданский, не попадающий под военную юрисдикцию. Его нельзя комиссовать и нельзя держать в войсках. И вообще, все, что с ним произошло, не имеет никакого отношения к Советской Армии.

Насрамбека по-тихому вытурили домой, батю с почестями проводили на пенсию, а Ланчева отправили в Абхазию. Там бравый капитан принял участие в боевых действиях, проявил себя, как решительный и грамотный офицер, был награжден орденом Красной Звезды и пошел на повышение.

Через двадцать лет, будучи преподавателем тактики в N-ском военом училище, он говорил курсантам:

- В современной войне, товарищи, как никогда остро, стоит вопрос нанесения превентивного удара. Главное, братцы, вовремя выбить опору из-под ног предполагаемого противника.

Начальство его ценило.

Я – ВАРИАНТ ПОЛУЧШЕ

рассказ по мотивам реальных событий, имевших место в жизни Иры П

За Верой Андреевной вился сладковатый шлейф польского парфюма. Она пятилась из прихожей на лестничную клетку, ласково улыбалась и нежно перебирала окольцованными пальцами тридцать тысячных купюр. В уголках губ скопились излишки красной помады.

- Всего хорошего, Ирочка. Дай бог тебе жениха богатого. Все наладится, все исправится, жизнь она такая…

- Спасибо Вера Андреевна, вам не хворать.

- И ты будь здорова. Здоровье — это главное. Ты молодая, - голос резонировал в пустом подъезде. - Все у тебя еще будет, вот увидишь…

- До свидания!

- До свидания, до свидания…

Ирина закрыла дверь и ткнулась лбом в прохладный дерматин: за квартиру деньги отдала, месяц можно жить. Вопрос «на что жить» остается открытым. Денег нет, в кошельке мелочь, недостойная булки «Бородинского». Занимать не у кого - и так всем должна - кому трешку, кому пятерку, родителям вообще полтинник. Стыдобище.

Ирина сбросила халат, неглиже прошлепала в кухню. В результате тщательной ревизии в шкафчиках обнаружила чай, кофе, сахар, сигареты. Ай да умница Ирка! Сигареты — это совсем круто. Без курева пропала бы, а на кофе и сигаретах она способна продержаться минимум неделю. Вот бы еще бутылочку мартини с грейпфрутовым соком… Ладно, перетопчемся. Это что за мешок? Остатки муки. Масло растительное, полбутылки. Негусто, но тоже кое-что.

Теперь холодильник. В ящике для овощей обнаружилась подсохшая пачка обезжиренного творога. В дверце два яйца. Интересно, почему яйца продают десятками, а ячеек для них всегда восемь? Ладно, инвентаризация завершена, в остатке имеем сырники на завтрак. Жаль, творог подкачал: мало того, что сухой и крошится, так еще обезжиренный. ЗОЖница хренова, в следующий раз надо брать нормальный. Господи, если бы не платить за квартиру… Тридцать тысяч на тридцать дней — целое состояние.

Под сырники и кофе Ирка набросала два макета и отправила заказчикам на утверждение. Как была в трусах и майке вышла на балкон, сощурилась на полуденное майское солнце, щелкнула зажигалкой, затянулась. Надо прикинуть что в перспективе.

Волобуев заплатит недели через две, не раньше, и просить бесполезно: этот биоробот даже уборную посещает по часам. Кобзев, сука бессовестная… Олигарх хренов. Говорили же добрые люди: без предоплаты даже не думай. Овца доверчивая, ничему жизнь не учит…

Можно поискать срочные заказы на профильных ресурсах, но там шансы, как и деньги, мизерные. Между тем, жрать больше нечего. Остается либо напроситься в гости, либо пригласить гостей.

Ирина взяла телефон, открыла вотсап и отправила сообщение Ленке:

«Чо вечером»

«Ничо а чо» - квакнуло в ответ.

«Давай ко мне»

«По делу или так»

«Или так»

«Ок. Буду в 7»

«Супер. Жрать нечего, вези с собой»

«Клуша. Ок»

«Жду»

Хе-хе, вопрос с ужином решен.

Ирина повеселела и запустила третий сезон «Фарго». Черт, почему нет мартини…

В середине второй серии запел телефон. Звонящий идентифицировался как Вадик Ленин. Ирина провела пальцем по экрану.

- Аллё!

- Ир, ты?

- Нет! - рявкнула Ирка не своим голосом.

- А кто? - осторожно осведомилась трубка.

- Капитан Кусто!

Трубка замолчала. Ирка мысленно обругала себя за неуместный юмор.

- Вадик, это я, привет, - ясно проговорила она. - Что ты хотел?

- Ира, это Вадим, - неуверенно отозвалась трубка.

- Да, Вадим, я тебя узнала. Говори.

Четкая команда возымела действие.

- Ир, мне Ленка поручила завезти тебе продукты. Тебе удобно минут через двадцать?

- Удобно, удобно! - заверещала Ирка в восторге. - Что ты взял?

- Ленка сказала, что у тебя ничего нет, поэтому взял все.

- Мартини и грейпфрутовый сок есть?

- Что? Мартини… Н-нет, нету.

- Обязательно возьми.

- Хорошо. Что-нибудь еще?

- Оливки или маслины.

- Оливки или маслины?

- Да!

- Что, да? Оливки или маслины?

- Маслины. Черные. С косточкой.

- Принято. Еще что?

- Нет, больше ничего. Спасибо тебе!

- Ладно. Буду через полчаса.

- Давай!

Ирка нажала отбой и дала тур одинокого вальса по комнате.

Вадим действительно явился через полчаса с двумя пакетами, набитыми продуктами. Он, смущаясь, отнес их на кухню, начал было раскладывать, но Ирка его остановила.

- Я справлюсь, спасибо, дорогой мой товарищ Ленин! - она с чувством чмокнула его в щеку.

- Помаду на мне не оставь, - проговорил Вадим.

- Я не пользуюсь помадой, твой брак вне опасности! - заявила Ирка. - Боже, что это!

- Паштет. Хороший. Там еще багет и красное полусухое, я знаю, ты любишь, - проговорил Вадим.

- Ленин, ты лучший друг детей, - Ирка чуть не прослезилась от чувств. - Выходи за меня замуж, а?

Вадим застыл посреди кухни, осмысливая.

- Я не могу, - наконец ожил он. - Я замуж… женат на Ленке.

- Умеешь ты отшить девушку.

- Во сколько вы это…

- Часам к одиннадцати приезжай. Верну тебе супругу.

- Ага. Пойду. Дел до черта. Да… это… У тебя денег нет. Я там положу на тумбочку, когда будут вернешь.

Вадим потоптался в прихожей, утрамбовывая ноги в туфли, вздохнул и вывалился за дверь. Ирка в состоянии легкой прострации постояла в прихожей, пялясь на радужную бумажку, потом вернулась в кухню к драгоценным пакетам. Не удержалась, свинтила пробку с бутылки, приложилась к горлышку, сделала большой глоток. Потом вскрыла аккуратную баночку с петухом, сунула в нее палец, подцепила паштет и сладострастно облизала.

- Ммммм… О май гадыбыл… - простонала она, разгоняя паштет языком по небу. - Фак май лайф, вот э найс дэй!

Когда Ленка позвонила в дверь, салат был готов, курица подходила в духовке, картошка томилась с маслом под крышкой, маслины томно светились в собственном соку, мартини остужался в холодильнике.

- Опять ты меня жрать! - возопила Ленка с порога.

- Не ссы, товарищ, - сурово осадила ее Ирка. - Жрать буду я.

- А я смотреть?

- Ты смотреть и пить. Ну иди ко мне, бегемотик!

Они расцеловались. Потом Ленка скинула туфли, легкий плащ повесила в шкаф, осталась в джинсах и красной блузе.

Пока гостья мыла руки, Ирка вынула из духовки стеклянную форму для запекания, сняла куриную тушку с соли, переложила на фарфоровое блюдо и отхватив ножки вместе с окорочками, положила их на тарелки. Сверху навалила овощной салат, заправленный оливковым маслом.

- Когда ты уже кран поменяешь? Течет же, гляди, соседей затопишь, - Ленка завершила туалет, прошла в кухню и посмотрела на свою тарелку с вожделением и ужасом. - Мать ты головой ударилась?!

- Не ори, выпь моя, - успокоила Ирка подругу. - Мясо диетическое, весь жир ушел в соль. Салат — это салат. Короче, проверено: калорий нет.

- Калорий нет… - горько повторила Ленка. - А это что? Откуда вот это?

Она потрепала складку на боку. Ирка протянула ей бокал.

- Держи, залей горе.

Звякнуло стекло.

- М… Отлично!

- Роскошно!

- Расцелуй за меня Ленина.

- Обещаю.

- Какой же он у тебя клевый, Ленка. Пятерку мне занял. Он тебе сказал?

- Сказал, сказал… Слушай, от курицы не толстеют же, да?

- Ешь, не бойся. Кожицу оставь.

- Самое вкусное!

- Оставь, кому сказала!

- Ладно, ладно…

- И красное полусухое привез с паштетом. Господи, где ж мне такого мужика отыскать?

- Разнылась… Сопли утри и налей еще. Угу… И соку. Ты думаешь, он сахарный? Все они козлы...

- Окстись, Ленкин. Тебе с мужиком повезло нереально.

- Перестань, а! Ему со мной тоже повезло, между прочим.

- Я разве спорю? Конечно, ему с тобой повезло. Ему — с тобой, тебе — с ним… Так и получилась крепкая советская семья.

Тут Ленка внезапно завелась.

- Что мне? Что повезло? Он что, миллионер? Сын Абрамовича? Олигарх? Ни карьеру сделать, ни зарплату приподнять. Лапоть. Пять лет, а все супервайзер, мог бы уже начальником… кха-кха… - Ленка закашлялась, не выдержав накала.

- Брось, мать, - робко возразила Ирка. - Он надежный, не жадный…

- Лошара! - подытожила прокашлявшаяся Ленка. - Что мне с него. Я на косметику больше трачу, чем он зарабатывает. Еще с ласками пристает, ебаться хочет, а у меня от его зарплаты голова болит! Дачу не может достроить третий год.

Ирке стало обидно за хорошего Ленина.

- Ты слишком много от него требуешь, Ленка. Он тебя любит, детей обожает, чего тебе еще?

- Чего… Ничего особенного. Ни личного самолета, ни яхты в Майями не требую.

- Лен, пойми… - Ирка старалась быть очень убедительной. - Пойми: с тобой под одной крышей живет мужик, который каждый день делает выбор быть с тобой. Ты понимаешь, как это важно? Он каждый божий день возвращается к тебе. Это… Это бесценно, ты понимаешь или нет?

- Не поняла, - Ленка даже перестала жевать. – Ну, возвращается, и что? А куда еще ему идти? Привык, что дома чисто, пожрать приготовлено, дети умыты, одеты-обуты — чего не жить? Ему со мной удобно. Кому он нужен, кроме меня? Куда он денется? У него просто нет варианта получше. И дети держат.

Ирка гоняла зубочисткой маслину по гладкой поверхности неразбавленного мартини. В конце концов она проткнула маслину и с тихой яростью уронила:

- Я.

Ленка, увлеченная своими сентенциями, не поняла.

- Чего - ты?

- Я — вариант получше.

- Зачем? - тупо спросила Ленка, все еще не понимая, что происходит.

- Затем. Ты видела статистику разводов среди семей с детьми? Когда твой Вадик найдет вариант получше, уж поверь, дети его не удержат. И что такого в тебе удобного, чего нет в других бабах, а? Медные рудники за тобой в приданое не дали. Дедушки миллионера у тебя нету. Может быть, ты наследная принцесса? Опять мимо. Ни земли, ни крепостных, ни титула.

- Так, погоди! - взбрыкнула Ленка.

- Нет ты скажи, ответь: чего в тебе такого, чего нет в любой другой бабе? А с другой стороны вот она я: складная, ладная, без лишнего жира. Ужин, как сегодня, могу готовить каждый день — были б деньги. Я с Киром рассталась полгода назад, и с тех пор время от времени на ужин жру батон с майонезом, так что поверь, когда мужик даст мне тысячу рублей на продукты, я приготовлю ему офигительный ужин, а потом затащу в койку и буду трахать до зеленых кругов, потому что люблю трахаться, и голова у меня никогда не болит. А в выходные я не потащу его к своей маме, я пойду с ним на футбол. А потом мы вместе пойдем пить пиво с его друзьями. И я буду спорить о футболе, машинах и бабах, и все друзья будут ему завидовать, ясно?

Ленка смотрела на подругу свинцовыми глазами, у нее подрагивала нижняя губа, но Ирку уже было не остановить.

- Знаешь, почему я не могу поменять кран в ванной? Потому что это невозможно сделать без мужика. Чтобы вызвать мастера, нужны деньги, которые дает мужик. Сама я поменять его не могу даже не потому, что в жизни не держала эти хреновы инструменты, которых у меня их и нет. Самое главное, я даже выбрать новый кран не смогу сама, ясно тебе? Ленин каждый день делает в доме для комфорта и уюта не меньше, чем ты. Просто ты этого не замечаешь. Тебе кажется, что ты одна такая красивая. Думаешь, дом держится на тебе, потому что ты моешь полы и вытираешь пыль? Хренушки! В этом доме я делаю то же самое, но сраный кран от этого не починился! И когда наконец отыщется мужик, который его починит, я этому Гераклу так отсосу, что он забудет о жене и детях.

Ирка залпом допила мартини.

- Я — вариант получше, поняла? Так что не хрен здесь рассиживаться. Вали домой и ублажи своего мужика так, чтобы он не помышлял даже об Анжелине Джоли, буде она появится на его горизонте.

Ленка молча встала и пошла в прихожую. Она сунула ноги в туфли, накинула плащ, подхватила сумочку, обернулась к Ирке и тихо произнесла:

- Чтоб духу твоего в моем доме не было. Никогда. И Вадьку не трожь, не приближайся. И не звони.

- Обязательно позвоню, - злорадно ответила Ирка. - Я ему пятерку должна.

- Мне отдашь. На карту кинешь, я номер дам.

И Ленка хлопнула дверью.

Ирка хищно потянулась и вернулась в кухню. В активе было полбутылки мартини и полный холодильник продуктов.

БАНКРОТСТСВО И СМЕРТЬ ДЖОНА САТТЕРА –

ИМПЕРАТОРА КАЛИФОРНИИ

рассказ

Калифорнийская золотая лихорадка — неорганизованная массовая добыча золота в Калифорнии в 1848—1855 годах. Началась золотая лихорадка 24 января 1848 года, когда Джеймс Маршалл (англ. James Marshall) обнаружил золото вблизи лесопилки Саттера (Sutter's sawmill), которой владел калифорнийский предприниматель Джон Саттер, на реке Американ-Ривер…

Википедия

Тринадцатого августа года тысяча восемьсот пятьдесят второго, через южные ворота Форта Саттер во внутренний двор, въехала пролетка, запряженная парой вороных метисов. Возница, крепкий коротыш в кепке, осадил лошадей и, приведя в движение пышную щетку усов, сообщил пассажиру:

- Прибыли, мистер! С вас пятьдесят долларов.

Пассажир, бритый молодой человек двадцати трех лет, одетый в дорожный твидовый костюм, соскочил на брусчатку, коей было выложено внутреннее пространство двора, сдвинул на макушку кепи и нерешительно огляделся.

В разгар золотой лихорадки все хозяйственные постройки форта были приспособлены под торговые лабазы, магазины и склады. По двору сновали продавцы и покупатели, трейдеры и коммерсанты. Отовсюду слышался скрип тележек, грохот ящиков, скрежет скобяного товара, веселые переклички и беззлобные перебранки товарищей по торговому цеху. Сотни людей каждый день прибывали в Сакраменто и устремлялись в Форт Саттера, дабы приобрести экипировку старателя, разузнать последние новости, а если получится, то выведать секретные места золотого промысла.

Пассажир перевел рассеянный взгляд на возницу и ответил:

- Подожди здесь. Возможно, нам придется проследовать в Колому.

- Как скажете, мистер, - легко согласился возница. - Время ваше.

Пассажир же, прихватив дорожный сак, скоро зашагал ко входу в главное здание форта.

Переступив через порог, он увидел старого негра в расшитой ливрее, мирно дремавшего на стуле.

- Добрый день! – нарочито громко произнес пассажир.

Негр открыл глаза, мутно посмотрел на посетителя.

- На месте ли мистер Саттер? – спросил гость, глядя на негра с пренебрежением делового человека, имеющего собеседником праздного бездельника.

Негр пожевал губами и просипел:

- Как доложить, мистер?

- Адвокат Бенедикт Кросби из Вашингтона, адвокатская контора «Вашингтон Лоерс».

Негр значительно покивал головой и вытянул руку вправо, указывая на дверь:

- Мастер Джон ждет вас, мистер Кросби, - проговорил он.

- Благодарю, - учтиво ответил адвокат, затем достал из внутреннего кармана бумажник, вынул из него купюру, протянул негру и добавил, - Прошу вас, отпустите моего возницу и передайте ему плату за проезд.

Пройдя через обширный холл, а затем небольшую приемную, он очутился в просторном кабинете владельца форта.

Всю обстановку кабинета составляли несколько грубых стульев, кресло и письменный стол, заваленный книгами. Несколько отдельных листков были придавлены пресс-папье, сделанным из золотого самородка, весившего не менее двух фунтов. Сквозь стеклянные дверцы шкафа адвокат разглядел толстые фолианты по юриспруденции, растениеводству, химии и горному делу. Кроме книг на полках стояли колбы, мензурки и бутылочки с химическими реактивами. Массивный бар красного дерева, украшенный инкрустациями и тонкой резьбой, был заперт на ключ.

Единственным украшением этого аскетического помещения был портрет, написанный маслом и заключённый в богатую позолоченную раму. На холсте был изображен мужчина лет сорока пяти. Умные серые глаза, могучий лоб, длинный прямой нос с небольшой горбинкой и некоторая надменность в облике намекали на аристократическое европейское происхождение, а викторианские усы и бородка придавали ему сходство с легендарными мушкетерами Александра Дюма. Короткие курчавые волосы обрамляли темя и переходили в ухоженные темно-каштановые бачки. Четко очерченные линии скул и слегка выдающегося подбородка, при полном отсутствии излишков жира и отвисшей кожи, свидетельствовали об отменном здоровье персонажа. Портрет не оставлял ни малейших сомнений в том, что его герой силен, энергичен, решителен.

Скрипнула дверь. В кабинет вошел пожилой джентльмен и, не глядя на адвоката, проследовал к бару. Несомненно, взору мистера Кросби предстал герой с портрета, однако от былой его молодцеватости не осталось следа.

Руки джентльмена подрагивали и отливали нездоровой желтизной, свидетельствующей о многочисленных болезнях внутренних органов. Лицом он более всего напоминал старого бульдога с отвисшими брылями и оттянутыми нижними веками, обнажившими кровеносные сосуды под мутными белками глаз. Сальные белые волосы были аккуратно зачесаны назад, но не спасали общего вида, а напротив, оттеняли его печальное положение. Он был грузен, тяжел, сутул и едва приподнимал ноги при ходьбе. В глазах поблескивала влага, которую он время от времени промокал грязноватым батистовым платком.

Не произнеся ни слова, Саттер вынул два стакана и бутыль выдержанного виски, водрузил предметы на стол, тяжело опустил седалище в глубокое кресло и выдохнул.

- Разрешите представиться, сэр! – адвокат сделал шаг навстречу, - Бенедикт Кросби, младший юрист «Вашингтон Лоерс». Направлен к вам, чтобы…

Джентльмен прервал его движением руки и указал на бутыль и стаканы. Мистер Кросби подошел ближе, вынул пробку и разлил напиток в сосуды. Джон Саттер

Саттер принял стакан дрожащей рукой, посмотрел на просвет и хрипло выдавил, словно говоря с самим собой:

- Льда нет.

Он замолчал. Кросби хотел было продолжить свою речь, но хозяин не дал ему такой возможности.

- Ни черта нет, - прохрипел он и промокнул глаза платком, - Видите этого молодца?

- Прекрасный портрет, сэр! – искренне отозвался Кросби.

- Это Император Калифорнии Иоганн Аугустес Шуттер. Когда-то этот стервец во главе дюжины отчаюг разоружил две сотни мивоков! - Саттер залпом проглотил виски и жестом приказал адвокату добавить. - Он стал легендой уже при жизни. Он создал экономику Калифорнии, привлек к созидательному труду целые индейские племена, его сельскохозяйственная империя простиралась от Сан-Диего до предгорий Сьерра-Невады, на его фабриках выделывали шкуры, шили одеяла и плавили сальные свечи. Его торговые компании скупали пушнину у промысловиков, и продовольствие у фермеров. Этот пройдоха отобрал Форт Росс у капитана Ротчева…

Адвокат, напустив на физиономию самое скорбное выражение, молча внимал отрепетированной речи Императора.

- Теперь он банкрот, мистер Кросби… - Саттер приложился к стакану и провозгласил. – Я банкрот! Все, что было создано за пятнадцать лет, сожрала золотая лихорадка. Проклятое золото лишило меня всего – состояния, бизнеса, семьи. Мой сын погиб, жена умерла, дочь спятила, слуги разбежались. Этот форт – единственное, что осталось от моей империи. Остальное разворовали, растащили, пустили по ветру…

- Простите, мистер Саттер, - вклинился адвокат в унылый монолог хозяина. - я не могу уловить… Вы писали, что хотите поручить нашей фирме юридическое сопровождение ваших дел. Но если бизнеса больше нет…

Саттер прервал его взмахом руки.

- Да, да, мистер Как-вас-там, - заговорил он снова с раздражением. – Бизнеса нет. Остался форт, но с ним я справлюсь без вашего участия. И сядьте наконец, торчите перед глазами, как трухлявый дуб!

Мистер Кросби аккуратно присел на краешек стула.

- Да, золотая лихорадка нанесла мне непоправимый урон, - возобновил речь Джон Саттер. – Рабочие разбежались, фабрики остановились, пришли в запустение, иммигранты разграбили мои поля и сады, бандиты угнали скот. Все это так. Однако, я не идиот и не слюнтяй, мистер адвокат. Я знал, как спасти мою империю, и действовал. Действовал, чёрт возьми! Я требовал полной легализации рабства на территории штата. Если бы я мог законно вернуть рабочих-их-кхих… - он закашлялся, промокнул глаза и продолжил. - Все силы и средства я направил на достижение одной цели: утвердить Калифорнию, как рабовладельческий штат. Я сделал губернатором Питера Барнетта, и он был близок к цели…

- Ваши планы нарушил Компромисс пятидесятого года? – уточнил Кросби.

- Хм… Вы сообразительнее, чем кажетесь. Да, политики меня здорово нагрели. Калифорния вошла в Союз в качестве свободного штата, а мой славный Пит схлопотал импичмент и ушел в отставку.

- Я слышал об этом, сэр…

- Прекрасно, заткнитесь и слушайте. Пит был славным бойцом, но против Фремонта не устоял: конгрессмены севера получили еще один штат без рабов, южане получили гарантии возврата своих беглецов, умотавших в северные штаты.

- Фремонт… Военный губернатор, если я не ошибаюсь? Как мог военный губернатор противостоять законно избранному главе штата?

- Я тоже долго не мог понять этого, мистер Кросби… Мой сын полагал, что я веду семейный бизнес в пропасть и ненавидел меня за это. Он злился, что я не даю ему оборотных денег на строительный бизнес. У меня есть оправдание: я глядел дальше, чем мой бедный мальчик. Однако, не достаточно далеко, чтобы разгадать планы политиков.

- Чего вы хотите теперь, мистер Саттер?

- Получить от правительства компенсацию своих убытков, адвокат. Калифорния свободна от рабства… окей. Я не могу вернуть рабочих на фабрики, не могу. Страну заполонила отборная шваль со всего мира, не способная к созидательному труду. Штат ничего не производит, кроме театров и шлюх. Домашняя утварь и рабочий инструмент завозят с материка, продовольствие и скот - из Мексики и Орегона. На кой черт горбатиться на фабрике за два доллара в день, если золото лежит под ногами? Калифорния стала маленькой Испанией семнадцатого века. Ладно. Черт с ней, пусть летит в тартарары. Мне больше нет дела до судьбы этой земли. Но я имею право получить компенсацию…

- Кхм… - почтительно кашлянул адвокат. – Простите, мистер Саттер, однако причем тут правительство? Вы не смогли удержать рабочих, это понятно, но я не вижу предмета для подачи иска. В чем вы хотите обвинить власти? Джеймс Маршалл

Саттер откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза и жестом приказал адвокату налить виски. Когда его распоряжение было исполнено, он ожил, принял стакан и твердым голосом произнес:

- Слушайте внимательно, адвокат. Но сначала скажите, вам не показалось странным, что лихорадка началась именно сейчас?

- Что вы имеете ввиду, сэр?

- Слишком много совпадений, мистер Кросби, слишком много! А если совпадений больше одного, то это не совпадения, а чей-то продуманный план! Вы помните, когда началась эта золотая истерика?

- Эээ… Года три назад, кажется… В сорок девятом.

- В сорок восьмом. Кто первым нашел золото?

- Не помню, сэр. В газетах писали что-то про какого-то рабочего…

- Джеймс Уилсон Маршалл. Плотник. Он был не просто рабочим, он был плотником, и я нанял его для строительства лесопилки. Газетчики подняли вой, и теперь каждая собака знает: золото в Калифорнии нашел плотник Джеймс Маршалл в январе сорок восьмого года.

- К чему вы клоните, сэр? Не понимаю…

- Я вас в этом не виню. Но учтите, что золото в Калифорнии было всегда. Всегда! О золоте писал еще сэр Френсис Дрейк, надеюсь, вам не нужно объяснять кто это. Он высадился здесь триста лет тому и уже тогда в числе прочих достоинств этой земли упоминал золотые копи. С тех пор на Калифорнию претендовали Франция, Англия, Россия, Испания… Но из всех претендентов только Мексика и Соединенные Штаты хотели сделать Калифорнию не колонией, а частью своей страны. Сейчас я расскажу о том, чего вы можете не знать в силу юного возраста, без этих сведений вы не сможете охватить картину в целом.

Последние несколько минут Джон Саттер выглядел возбужденным. Бутыль опустела наполовину, но он не выказывал признаков опьянения. Напротив, его речь стала твердой, глаза сухими и ясными. Он четко излагал то, что давно продумал и пережил. Ему был нужен слушатель.

- В сорок первом году президентом САСШ стал Джон Тайлер. Он принадлежал к партии вигов, а виги всегда выступали против освоения новых земель и включения в Союз новых штатов. Доходило до форменных анекдотов. В октябре сорок второго английский консул подбросил командующему Тихоокеанской военной эскадрой Союза дезинформацию о начале войны за Калифорнию. Командовал эскадрой адмирал Томас Слоат. Старый дурак даже не удосужился выяснить кто противник: Англия? Франция? Мексика? Россия? Какая разница, если наших бьют… Командор предпочитал сначала действовать, а потом думать. Он тут же высадил десант в Монтерее, захватил порт, здание таможни и резиденцию губернатора – чистая победа! Бескровный разгром. Демократы были в восторге, однако, президент Тайлер, узнав о подвигах адмирала, пришел в ярость. Он велел командору принести извинения мексиканскому правительству и убираться из Калифорнии к чертовой матери. Отличный был президент… Да. Если бы виги оставались у власти, я был бы богатейшим фермером всего Запада… Что вы знаете о Томасе Бентоне? – неожиданно спросил Саттер адвоката.

Мистер Кросби нахмурился:

- Хм… Дайте-ка припомнить…

Саттер презрительно хмыкнул:

- Не пытайтесь. Таких людей нужно знать, мистер адвокат. Это конгрессмен от штата Миссури. Демократ и последовательный сторонник распространения Союза на всю территорию континента. В том же сорок втором он выбил у Конгресса приличную сумму на финансирование экспедиции в Орегон. Исследовательский отряд возглавил его зять - лейтенант второго Топографического корпуса Джон Фремонт!

- Военный губернатор?!

- Да, черт подери! В его подчинении было еще тридцать исследователей в армейской форме и столько же наемников из гражданских. Два полноценных армейских взвода при пушке и полной военной экипировке. Специально для солдат закупили новейшие ружья, заряжаемые унитарным патроном. Вся армия Союза до сих пор вооружена кремниевыми ружьями, а отряд исследователей вооружили, словно на войну, каково?! Нужно отдать должное Фремонту, он действительно первоклассный землепроходец. Он прошел вдоль горной гряды с ее восточной стороны, выяснил, что Кордильеры являются континентальным водоразделом, открыл Соленое Озеро и озеро Тахо, но главное… Что было главным, адвокат?

Мистер Кросби развел руками. Саттер привстал с кресла и зловещим шепотом произнес:

- Калифорнийская Тропа!

- Простите, сэр?

- Он нашел и нанес на карту перевал, через который можно преодолеть горы и пробраться с востока Кардильер на запад – сюда, в Калифорнию.

- А разве…

- Только морем, мистер адвокат! Ведь вы прибыли морем?

- Да, через мыс Горн.

- Сколько месяцев провели в пути? Полгода?

- Пять месяцев, сэр.

- Вот именно. Фремонт сократил это время вдвое, а то и втрое. Джон Чарльз Фремонт

- Мистер Саттер, я все время пытаюсь увязать вашу историю с правительством, и у меня ничего не выходит.

- Значит вы идиот, каким был я когда-то. Слушайте дальше.

- Но для чего сенатору понадобилась эта тропа?

- Ответьте себе на вопрос, мистер Кросби, кто воспользовался этой тропой?

- Да кто угодно!

- Ха-ха! Я прибыл сюда в тридцать восьмом. Большинство населения составляли индейцы, но их мы в расчет не берем. Кто второй по численности, мистер Кросби?

- Не знаю…

- Мексиканцы, черт их дери! Мексиканцы. Их было около пяти тысяч человек. Американских же фермеров можно было пересчитать по пальцам. Прежде чем захватывать землю, ее следовало наполнить лояльным населением, иначе территория останется колонией, но не станет частью страны. По Калифорнийской тропе через перевал потянулись фермеры из Айовы, Вайоминга, Айдахо, Небраски, и к сорок шестому году здесь было уже около тысячи фермеров из Штатов. За выполнение этой задачи Фремонт получил звание капитана, но домой не вернулся! Он остался в Калифорнии, чтобы продолжить исследования. Наместником от Мексики в то время был генерал Кастро. Он был, в общем, рад прибытию новых граждан, но присутствие отряда американских военных его пугало. Несколько раз он пытался выдворить Фремонта из своих владений, но каждый раз получал вежливый отпор. А потом ситуация резко изменилась. В сорок пятом году президентом стал демократ Джеймс Нокс Полк. Кстати, от демократов выдвигался и Томас Бентон, но проиграл Полку в праймериз. Впрочем, это не помешало им действовать сообща. Вы следите за моей мыслью, мистер адвокат?

- Да, сэр, конечно! Я весь внимание.

- Хорошо. В феврале сорок шестого началась Мексиканская война. Генерал Кастро объявил о депортации всех жителей, не имеющих гражданства Мексики. Но было поздно. С моря в Монтерей зашла военная флотилия САСШ, а исследователь Фремонт со своим отрядом соединился с местными повстанцами и выступил в столицу по суше. Ждать поддержки генералу Кастро было неоткуда, на материке мексиканская армия терпела поражение за поражением… Через месяц все было кончено. Фремонт провозгласил Калифорнию независимой республикой.

- Почему он сразу не…?

- Потому что для включения в состав Союза мало одного желания, адвокат. Это сложная юридическая процедура, корме того вы забываете о политике! Новые штаты включаются в Союз попарно: свободный от рабства и рабовладельческий. Это позволяет соблюдать баланс интересов Севера и Юга. Включение Калифорнии без пары стало возможным благодаря Компромиссу пятидесятого года, о котором мы уже говорили. Но главное не это. Основная проблема решена не была: большинство жителей Калифорнии все еще составляли мексиканцы. Они не желали идти под звездно-полосатый флаг. Фремонту нужно было выиграть время, и потому он провозгласил независимость.

- Что вы предприняли? На чьей стороне выступили?

- Я затаился на некоторое время… Когда-то губернатор Хосе Альворадо присвоил мне чин капитана мексиканской армии, у бунтовщиков были все основания вздернуть меня, как военнопленного. Поймите, мистер Кросби, мне наплевать, какого цвета тряпка болтается над зданием таможни, я всего лишь хотел возделывать поля и строить фабрики… И я решил разыграть свою партию. Я понимал, что рано или поздно Калифорния войдет в состав Союза, и новому штату понадобится новый губернатор. Из Миннесоты я вызвал сюда Питера Барнетта, моего протеже. Когда-то я оплатил его учебу в университете, а когда он получил юридическую степень, выкупил для него частную практику. Тайно я предложил ему баллотироваться на пост губернатора Калифорнии. Он согласился, и я стал финансировать его избирательную кампанию. Он стал территориальным судьей и даже возглавил комиссию по написанию Конституции республики Калифорния. Он был хорош! Его Конституция отлично вписывалась в основной закон Союза и не исключала рабства. То, что мне нужно!

- Постойте, а кто стал главой правительства независимой республики?

- Некто Уильям Айд. Деревенщина… Его избрали президентом Калифорнии, а Джон Фремонт включил его в состав Калифорнийского батальона рядовым солдатом. Так он и числился рядовым, покуда Фремонт не отправил его обратно на ранчо пасти быков. Полновластным хозяином Калифорнии стал Джон Фремонт. Но Томас Бентон посылал его в Калифорнию не для того, чтобы добиться ее независимости. Он требовал включения нового штата в Союз, а для этого требовалась лояльность населения! У Фремонта было два пути: либо избавиться от мексиканцев, либо привлечь в Калифорнию граждан САСШ.

- О, да! – воскликнул мистер Кросби, - Золотая лихорадка пришлась весьма кстати!

- Кстати? – прищурился Саттер. – Вы говорите «кстати»… Нет, юноша, в большой политике не бывает «кстати». Повторяю: золото было всегда, но лишь однажды об этом заявил лично президент САСШ. К тому времени прошло чуть больше полугода с того момента, как Джеймс Маршалл нашел пару самородков на водяном колесе моей лесопилки. Калифорния к тому времени уже спятила: в городах не осталось ни одного человека, способного держать в руках лопату. Но слухи распространялись слишком медленно, и в августе сорок восьмого года Джеймс Нокс Полк, тринадцатый президент, выступая в Конгрессе, заявил буквально следующее: «Слухи не преувеличены. Наши чиновники подтверждают: в Калифорнии действительно золото лежит под ногами!». Эту фразу напечатали все газеты Америки! Это был сигнал к великому переселению народов. В течение первого года в Калифорнию прибыло около ста тысяч человек, которым было плевать, кому принадлежит эта земля. Мексиканское большинство обратилось статистической погрешностью, они больше не могли помешать присоединению к Союзу. Дальнейшее вы знаете. Питер Барнетт выиграл выборы. Он настаивал на легализации рабства, и Фремонт подбил Законодательное собрание штата на импичмент. Два года назад Конгресс САСШ проголосовал за включение Калифорнии в Союз в качестве свободного штата. Они захватили чужую территорию, они спровоцировали золотую лихорадку, по их вине разрушена моя империя, которую я создавал здесь пятнадцать лет. Я хочу компенсацию, адвокат. – закончил Саттер, твердо глядя в глаза мистеру Кросби.

- Мистер Саттер, это чрезвычайно занимательная и поучительная история. Однако, все ваши доводы… э… умозрительны. Они могут служить лишь косвенными признаками некоего сговора… - начал мистер Кросби.

- Я знал, что вы скажете именно это, - прервал его Саттер. – Но у меня есть еще пара фактов для вас. Назовите самого богатого человека Калифорнии.

- Оу… - растерялся мистер Кросби. – Я не знаю… Джесси Бентон-Фремонт

- Тогда я скажу вам. Его имя Джон Чарльз Фремонт, лейтенант-полковник армии САСШ! Он заранее скупил богатейшие золотоносные участки Калифорнии. Скупил за гроши, потому что эта земля не пригодна для ведения сельского хозяйства, и к тому же находится по соседству с недружественными индейскими племенами. Никто! Никто не знает Калифорнию лучше, чем Джон Фремонт. Он обнаружил копи во время своих скитаний в предгорьях Сьерра-Невады. Он понимал, что золотая рента принесет ему куда больше денег, чем самородки, намытые с помощью мотыги и таза! Он обратился к тестю, и тот ссудил зятю изрядную сумму на приобретение калифорнийской земли. Его жена Джесси Бентон-Фремонт теперь богатейшая женщина Калифорнии, ибо львиная доля участков оформлена на ее имя. И наконец, последнее… Это Фремонт посоветовал мне строить лесопилку в Коломе.

- Где, простите?

- Колома – это местечко в двадцати милях к северу от Сакраменто. В сорок восьмом году я был в отчаянном положении, всячески искал расположения новых властей, старался сблизиться с Фремонтом. Если хочешь завести друга, попроси его о помощи, так говорили древние. Я рассказал Фремонту о намерении соорудить лесопилку, в которой остро нуждалось население штата, и попросил его указать лучшее место для ее постройки. Фремонт посоветовал Колому… Место для лесопилки было паршивое, я это сразу понял. Думал, Фремонт придумал такую незатейливую месть офицеру армии противника. Я недооценил его. Не прошло и недели с момента начала строительства, как рабочие нашли золото, которое положило конец моей империи.

Джон Саттер замолчал.

- Сэр! - адвокат встал и напустил на себя торжественный вид. – В связи с новыми фактами, появившимися в нашем деле, я полагаю, что мы имеем все шансы обернуть его в нашу пользу. Разбирательство будет долгим, но я уверен в успехе.

Судебная тяжба продлилась двадцать восемь лет. Правительство САСШ признало свою ответственность забанкротство Джона Саттера и выразило готовность выплатить компенсацию, однако затянулся процесс подсчета ее размеров. В 1880 году Джон Саттер умер в дилижансе по дороге на очередное судебное заседание, так и не получив ни цента.