Костровский колдунок [Лев Иванович Гумилевский] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Отпечатано в 3-й типогр. «Красная Пресня» «Мосполиграф», им. Богуславского. Мал. Грузинская, Охотничий пер., д. № 5/7, в количестве 9.000 экз.
Мосгублит. 15078. Москва.
Глава первая О бабьем кладе и костровских мужиках
Лет двадцать тому назад костровские парни печалимо выкопали из кургана за деревней каменную бабу и поставили ее на кургане — девок пугать. В бабе этой весу было пудов двадцать; как взгромоздили ее на кургане, увязла она в землю, так и осталась стоять. Деревенские скоро привыкли к каменному чучелу. Ребята под ней в бабки весною играли. Мужики иногда заходили на курган поближе чучело посмотреть. Смотрели, руками трогали, потом ругались. — Ну и страшная же, чертовка! Некрасива была бабища: лицо плоское, глазки узенькие, уши — торчат, нос — лепешкой. Видно было, не большие мастера ее из камня точили! Пошел по деревням слух о костровской бабе. Из города приехали ученые люди. Посмотрели они на бабу, руками потрогали, стали с собравшимися мужиками разговаривать. Мужики слушать слушали, но за свое держались крепко. Вышел старый, самый древний в деревне, сказал: — На этом кургане мельница-ветрянка стояла. От мельницы и курган. Как мельницу сожгло грозой, так после курган и остался. Вывернулся из-под ног его Гринька Жук, внученек, крикнул звонке: — А баба — я знаю — мельничиха. Заколдовал ее сам мельник, она и стала каменная! Ученые люди посмеялись, поговорили друг с другом, пообещали мужикам по целковому на водку дать и приказали рыть курган и вдоль и поперек. Мужики посмеялись над очкастыми людьми, принесли лопаты, поплевали на руки, стали копать. Не успели ученые люди очков своих белыми платочками протереть, как наткнулись мужики на дерево. Дерево вынули — посыпалось, как гриб трухлявый. — Точно что не спроста курган! — сказал один и жарко ему вдруг стало, — сколько лет мимо ходим и ездим, а и в голову копнуть не пришло! Стали рыть дальше. Ученые люди очки оседлали, белыми пальцами землю по горстке пересыпать начали. Переглянулись мужики: — Ищут, смотри? — Ищут! — Клад, смотри? — Клад, как пить дать! Копали мужики и оглядывались, боялись, что золото ученые люди без них найдут. Стали и сами присматриваться. Вынул Федор Коршунов лопату да и ахнул: на лопате у него череп человеческий. Ученые метнулись к нему. — Стойте, ребята! Осторожнее копайте! А мужики, как увидели череп, так и задумались. — Это что же? Это не порядок! — Покойников ворошить! — Да ведь это древнее погребение, — начал было ученый, — может быть, скифское даже! Свистнули мужики, повтыкали лопаты: — Какие бы ни были! Раз человеки, так это даже грех! К вечеру из поля мужики ехали. Видят, копают курган — стали останавливаться. Услыхали про череп — ворчать начали. Бабы заголосили Вышел тогда древний старик, сказал: — Закапывайте, ребята! Не гоже это! Мужикам только этого и нужно было. Взялись за лопаты, бросили череп в яму и закопали в один миг: говорили потом, что мужикам клад показался, они и закопали, чтобы не делиться. Многие смеялись, а нашлись такие, кто и поверил. Ученые же люди спорили, толковали, потом постановили: взять бабу в город, в музей. Только тяжела она была, а мужики лошадей не дали. В рабочую пору мужику груды золота насыпь — он лошади не даст. Ученый человек в очках, в белом кителе, уговаривал мужиков курган раскопать: — В этом кургане — сказал он — есть остатки древнего погребения. Есть курганы в наших степях сторожевые, есть погребальные. Этот курган погребальный! А мельницу уж на кургане ставили! — Ежели, погребение, так не для чего чужие кости ворошить! — твердили мужики и разошлись, а про себя прибавили: «а ежели тут клад зарыт, так мы и без вас вырыть сумеем!» Так и уехали ученые люди в город ни с чем. В деревне же прошел слух, что каменная баба не случайно из-под земли на свет вышла, а с предвещанием: хранила она тысячу лет золотой клад и теперь костровским бабам показывает, дескать, время пришло — кто счастлив — тот и пользуйся. Много за двадцать лет и баб и мужиков на том кургане счастья искали: рыли, копали, гадали, а клада не нашли. Клада не нашли, а о нем не позабыли — вспоминали часто: — Эх, кабы мне бабий клад найти! Гринька Жук сам искал — не нашел. Вздумал жениться — невесту свою понукал — думали бабе легче найти. Марья искала — не нашла. А когда повенчались, Григорию сказала смеясь: — Ай, Гриша! А ведь я бабий тот клад нашла! — Где он? — А ты-то? Чем не клад, а? Только не долго кладом тем Марья пользовалась. Ушел Григорий с помещиками за землю воевать и не вернулся. Осталась Мария одна с ребятами, стала хозяйство вести, от мужиков не отстает. Петька-сынок, на деревне его Жуком звали за черноту его и фамилию — Петька Жук, в хозяйстве помогал, как j мел, по во сне нередко тот клад видывал, говорил матери: — Погоди, мамка! Я бабий клад розыщу! Вот, разбогатеем! Мать смеялась. Петька таращил на нее черные как спелые вишни, глаза, сердился: — Что смеешься. Мне бабушка сказывала, как ево найти? Как же? — А этак. Вот как придет Иван Купала, пойду я в лес, там в полночь как раз папортник цвести будет. Надо сорвать цветок, зажать в кулак, да и бросить на кургане. Кое место упадет — там и копать надо! Там и клад! — Не видала я что-то, как папортники цветут! — сказала Мария задумчиво. — враки, чай, все! Рассердился Петька: — Ты вот не видала, а я увижу! — Да мне что! — махнула рукой Мария, — ищи, коли нравится Может, уму разуму научишься. — И найду! — спорил Петька, — вот, найду! Приволоку деньжищев — что тогда скажешь? — Спасибо сынку скажу! — То-то вот! — успокоился Петька и ждал Ивана Купала.Глава вторая, с которой начинается повесть
Прислали в ту пору в Костровку агронома молодого, горячего. Собрал мужиков агроном в школу, начал им речь держать. Говорил долго, картинки показывал, учил как хозяйство вести. Мужики слушали, головой покачивали, переговаривались с усмешечкой. — На бумаге-то гладко выходит, а на деле как? — Ты его к сохе подведя! — говорил старичок, — он и держать-то ее не знат как! Слушал Петька Жук стариков и думал: — Вот так агроном! Я и то соху взять как знаю! Сидел Петька и больше мужиков слушая, чем агронома. Мужики же с ехидной у смешечкой толковали: — Слышь, ты: солью, говорит, спорынью али головню извести можно. Маемся с ней целый век — а он, вишь, как просто: солью! Поди-ка, выведи ее солью-то! — Попробуй! — Чего пробовать — добро изводить зря! Так и разошлись мужики, посмеиваясь. Шла Мария за мужиками, держала Петьку за руку, ворчала на мужиков: — Вот, Петька, говорят у бабы волос долог, да ум короток! А я на мужиков смотрю — думаю: и волос короток, да и ум не велик. На, гляди-ка! В бабий клад поверили, сколько изрыли, сколько трудов положили, а ведь и признака никакого про клад тот нету! А тут им и картинки показывают и слова достоверные и человек живой, а и попробовать даже ни у кого охоты нет! Петька дернул мать за рукав: — Мамка, давай мы попробуем! Можа, правда, а? Остановилась Мария средь улицы, подымала, да назад: — А что, Петька, в сам деле! Хуже, чай, не будет, а? — Будет не будет — я клад принесу! Нам что! Засмеялась Мария, потрепала Петьку по голове: — Да уж с тобой не пропаду! Дошли опять до школы. Там агроном картинки свои прибирал, баночки с жучками, мешочки с семенами, листы с сухими травами укладывал. Увидел он Марию, покачал головою, сказал грустно: — Темнота какая в народе! Никакими словами не пробьешь! — Мужики словам не больно верят! — сказала Мария, — обманывали мужика много! Дело ему показать надо! Агроном руками развел: — Да с кем же я дело начну, когда никто и пробовать не хочет? — А вот, касатик, я и пришла: давай-ка со мной попытаемся дело сделать! Пора подходящая, сев скоро. Буду тебя слушать во всем, как скажешь, так и делать буду, а там видно будет! Одна я, да вот помощник растет! Показала на Петьку, а Петька как приклеился к картинкам, так и отстать не может. Обрадовался агроном, прочистил очки свои, стал расспрашивать. — Да нет, со слов ничего не поймешь. Иди, показывай все хозяйство. А тогда и посмотрим, откуда начинать! До вечера ходил агроном с Марией по двору, потом по полю. Все обошли, все оглядели. Агроном прикидывал, соображал. Вернулись домой — Петька как сумасшедший навстречу выскочил: — Мамка! — кричит, — мамка! У нас домовой был! — Где был? — Да у Серого опять грива спутана. Повел я его купать, а дядя Василий встретился, поглядел — это, говорит, домовой ему гриву-то заплетал! Кричит Петька, — сам дрожит от страху. Агроном взял его за плечи: — Пустое это все, мальчик мой! — Да пойди погляди, какая грива-то! — И глядеть нечего: гриву лошадям путает не домовой: никаких домовых на свете нет. Зверок такой есть, ласка называется, вроде крысы что ли. Он по соломенным крышам водится и гривы, играя, лошадям плетет. Он иногда и кур душит, цыплят. Иной раз лошадь испугается, бьется, в мыле вся… Вот и сочинили про домового! Засмеялась Мария: — Вот те и домовой! — Врет он, — отвернулся Петька. Жалко ему было со страхом своим расставаться, да вспомнил, как мужики над агрономом смеялись: — он, мамка, соху не знает как держать! Усмехнулся агроном: — А ты будь мальчиком умным. Мне не веришь, так и дяде своему не верь, а пойди-ка на ночь в конюшню, да и погляди: домовой будет, али ласка? По моему али по дядиному! — И пойду! — Ну, и сходи! Так лучше будет! Задумался Петька, сел на крылечко рядом с агрономом, сказал сердито: — А дядя Василий, чай, не маленький? — Не маленький, а чего не знает, того и не знает, — засмеялся агроном, — в таких делах надо знающим людям верить, а не дядьям да теткам. Осмелел от его смеху Петька, буркнул: — А ты знаешь? — Знаю. Погладил агроном Петьку по голове, усмехнулся, ушел с Марией огород смотреть. До ночи еще далеко было. Прогнали коров, за ними вслед овцы подняли по дороге тучами седую пыль. Постоял за воротами Петька, посидел на скамеечке, крикнул овечьему пастуху: — А у нас домовой! Кривой пастух щелкнул кнутом для Петькиного удовольствия без всякой надобности, подошел поближе, спросил: — Гриву путал? — Стра-а-асть! — У Коршуновых тоже намедни был! — Ну? — Верно! — он крикнул на застрявшую у дороги овцу, щелкнул бичем, проговорил уходя, — а у Сапоговых за речкой две овцы околели сразу. — С чего? — Ужа убили. Нечаянно старик вилами проткнул в навозе. Ежели ужа убьешь — всегда несчастье! Пастух покосил зрячим глазом на улицу и побежал догонять стадо. Петька вздохнул. Солнце село как-то вдруг. От церкви на село упали длинные, холодные тени. Смеркалось быстро, становилось холодно и влажно. От сумерек, вечерней свежести и Пастуховых слов стало страшно. Петька поджал под себя босые ноги, поглядел под скамейку. Подумал, было, в избу пойти и в избе было страшно — отовсюду напасть: и ужи и домовые — все стараются напакостить мужику. Из соседней калитки выскочил рыжий мальчонка, помчался по улице мимо. Петька с тоскою остановил его: — Ты куда? — Тятька мамку избил. Меня хотел прибить, а я убежал. — Пьяный? — спросил Петька равнодушно. — Страсть. Шерсть пропил. Валенки хотел взять, а мамка не дала. Всю в кровь избил! — Эх, ты! — сжал Петька вдруг кулаки, — эх, ты! Я бы его! — Чего? — Связал бы его! И самогон бы на пол вылил! Мальчонка оглянулся на скрипнувшую калитку и исчез вмиг. Петька Посмотрел сурово, вдруг все страхи исчезли. От сжатых кулаков, от осевшей овечьей пыли стало теплее. Петька спустил ноги со скамейки, поболтал ими, задумался: дядя Василий тоже часто пьяный ходит — неужто он больше агронома знает? — А про ужа надо спросить! — неожиданно подумал он.Глава третья, где участвует домовой
Мать вернулась поздно, вышла искать Петьку. Петька уцепился за агронома, спросил про ужа. Агроном рассердился, сказал: — Сами себе на шею навьючиваете вы и страхи и глупости, вместо того, чтобы дело делать да учиться! Ну и темный парод! Петька вздохнул. У агронома рука была жесткая, теплая, сильная. Петька держался за нее, и себя почуял таким же сильным. Через двор с агрономом он шел совсем весело и открытую в конюшню посмотрел без страха: Серый глядел в дверь и ласково ржал. Вошли в избу, принесла Мария молока кринку, стали ужинать, говорить про хозяйство. Агроном сказал серьезно: — Вот что, Мария! — хозяйство твое маленькое, самое подходящее дело к такому хозяйству — лен разводить Выгоднее его для маленьких хозяйств ничего не придумаешь. Лен тебя сразу на ноги поставит. До войны у нас его сеяли до миллиона десятин, а теперь упало это дело. Спрос же на него огромный. Сей лен. Задумалась Мария — с первого же слова и ей приходится перечить агроному. Промолчать тоже нельзя, потупилась, сказала: — Слыхала я про лен. Сеяли у нас его мужики да ведь, знаем, что его раз посеять, а после землю бросить. Весь сок он из ней выпьет! По нови да облогам его сеять, а у меня где новь! Не выйдет дело это! Слушал Петька, думал о своем — да и вон из избы. И страшно и ноги дрожат, а дознаться хочется. Схватил полушубок, притворил дверь и помчался в конюшню. Агроном выслушал Марию, ответил спокойно: — Вижу, хозяюшка, мал а ты мне еще веришь. А мне приятно и это: на разум берешь, а не на веру. И правильно! Ну так вот что: верно ты про лен знаешь, только не все еще знаешь. Надо умеючи хозяйство со льном вести. Леи надо чередовать с клевером. Про клевер слыхала? — Слыхала. Муж покойный сеял. — Ну вот. Лен без клевера — разоритель. А если его по клеверищу сеять, так вот что получается… Поискал агроном в чемоданчике книжку, вынул, полистовая, прочитал: — «На обыкновенном яровом поле с десятины получается от двадцати до сорока пудов волокна, а если сеять по клеверищу — получается от тридцати до пятидесяти! Да еще пудов сорок семян, стало-быть, масло и жмых для скотины». — Небойся, все это проверено, испробовано! Выслушала Мария молча, спорить больше не стала: — Ну ин быть по-твоему, батюшка! Вижу, что больше нас знаешь. Буду делать, как приказываешь! Попробуем с сыпком! — она оглянулась, всплеснула руками, — да куда же постреленок исчез? Агроном догадался: — Ничего! Пошел домового ловить и пусть ловит! Опытом да своими глазами до всего дойти — лучше этой науки и нет ничего! Петька сидел в конюшие и ждал. В крошечное окошечко светила луна. Серый жевал сено, подергивая его из яслей, фыркал, мотал головою, не спал. Петька залез в ясли, уселся на сене так, чтобы под руками и шея и грива были. Пока фыркал Серый — он таран иг глаза на окошко, чтобы не уснуть и не спал. Но Серый выдергал все сено, понурил голову, задремал. Задремал в Петька. — Врут все! — равнодушно подумал он, — ни домовых нет, ни ласков этих! Стало ему досадно — забрался в конюшню, сидеть неудобно, ноги стали затекать. Подумал он уже о теплой избе, и вдруг — в соломенной крыше шорох, и со стрехи прямо по перекладине и с бруса в гриву лошади шмыгнуло что-то проворно и ловко. У Петьки сердце замерло. Открыл глаза не шевельнувшись — смотрит: стоит Серый ушами прядет, голову поднял, весь насторожился. Привстал Петька — видит — в гриве что-то белое мечется, проворное и веселое, как мышь. Серый дернул головою, забил копытами, начал крутить шеей, тереться о ясли. Привстал Петька, нацелился — мастер был не только домовых и птиц ловил. Подсунул Серый шею ему под руки, вцепился Петька в белое, выпростал из гривы с трудом и чует: поймал. Ползет из рук живое, юркое, скользкое, как змея, и теплое, как полевая мышь — сдавил Петька пальцы, взвизгнул: — Есть! А что есть — и сам не знает. Стряхнул с плеч полушубок, шлепнулся из яслей на мягкий навозный пол, толкнул плечом дверь и вышел на двор. Светало уже. Бледный рассвет без теней стоял на дворе. Взглянул Петька в руки — тонкое, длинное с белым брюшком тельце в руке и голова повисла. — Задушил! — упало сердце у Петьки, — акая жалость какая. Отпустил пальцы — отдышался зверек, скользнул на землю. Ахнул Петька, упал на него плашмя, почуял под грудью, взял осторожно, погладил спинку и понес в избу. Мать встала корову доить. Улыбнулась Петьке: — Поймал? — посмотрела и руками всплеснула, — а ведь и впрямь поймал! Ну, Петька! Не врал агроном-то, стало-быть? Насупился Петька, прикрыл в чугуне зверька сковородкой, сказал: — Может, и про клады врут? Я ево спрошу! — Спросишь завтра, а сейчас спать пора! Залез Петька на кровать, согрелся от холодного утра не скоро, а как согрелся, заснул так крепко, что и клада во сне в эту ночь не искал.Глава четвертая Куда иногда приводят цветы папоротника
Сеяла Мария лен, бороновала. Наезжал иногда агроном, толковали они с ним подолгу. Петька же по ночам во сне только и видел клад, да папоротники. Ждал он Ивану Купала, бегал к бабушке в Зеленый Клин за речку, донимал ее: — Скоро что ли? — А вот, скоро. Как луга делить будут, тут и Купала, значит! — А агроном говорил не цветут будто папоротники никогда, а вместо цветов у них пыль такая! — Ты старых людей слушай! Отрет сухонькими пальчиками губы свои бабка и рассказывает: — Не знают про цветы эти люди. Цветет папертник всего только одну минуточку раз в году, в самую полночь под Ивана Купалу. Ярче огня цветет, горит пламенем. Тут его и хватать надо поспевать. Тут зевать некогда! Забудется днем Петька: то матери по хозяйству помогает, то с ребятами на речку рыбу ловить уйдет, то купание, то грибы, то ягоды в лесу — на весь день дела хватит. А вечером и покою ему нет — то к бабке метнется, то на курган к каменной бабе бежит, присматривается, приглядывается, не копает ли кто его клад. Измучился, похудел — зато и дождался. Сказала бабка: — Завтрашняя ночь и есть твое счастье. Завтра в полночь цвести папортник будет! Переждал Петька день. Матери не говорил ничего — вдруг не пустит! Вечером же отпросился с ребятами на ночное. Отпустила мать. Вывел Петька Серого, постелил на спину полушубок, сунул картошек в сумку, хлеба ломоть, взобрался на лошадь и помчатся. — Куда поедем? — орали ребята. — В Зеленый Гай — кричал всем Петька, — там и родник и травы сколько хошь… Согласились ребята, гаркнули на лошадей и полетели — только пыль столбом по дороге от лошадиных копыт. Домчались до гая скоро, спутали лошадей, стали костры ладить, картошки печь. — А Жук где? Хватились — нет Петьки. Посмотрели на лошадей — лошадь его ходит, траву щиплет спокойно. — Придет! Поискали-поискали и забыли. А Петька уже продирался в кустах в самую чащу, где когда-то лесничий жил. Там у озера — помнил хорошо, сколько раз высматривать ходил — все поросло папоротником. Смерилось уже давно, шел Петька плутая, ощупью, но добрел-таки и до озера. Забрался в самую гущу папоротника, вздохнул и сел ждать. Ждать было весело: думал Петька о кладе, о золоте: как золото принесет матери, как копей на то золото накупит, хозяйство справит, из города, всяких машин навезет, которые и пашут, и сеют, и жнут. Уже с озера туман поднимался, холодело в траве, к полночи время двигалось быстро. Слышно было как в деревне в церковный колокол били часы: и одиннадцать били и двенадцать пробило. Уже и руки Петька вытянул и пальцы приготовил цветок ловить, а папоротники стояли темнее ночи и не цвели, не горели. Час пробили на церкви. Плюнул Петька в самые папортники — обидно было до слез. Выбрался из них, поднялся на горку, стал приглядываться, как назад выйти и вдруг обмер: совсем недалеко, сквозь деревья видно, как горит ярче огня огромный цветок. Только того и ждал Петька. Подтянул штаны, закусил губы и помчался к цветку. Сучья ему лицо дерут, крапива ноги жжет, а он и не почувствовал. Бежал, чуть дыша. Вот — вот за самым деревом, не цветок, а огонь: так и горит и горит. Вытянул руки Петька хватать цветок, завернул за дерево и стал как вкопанный: перед ним за деревьями лесная сторожка и в окошечке самый настоящий огонек горит. Стал под окном Петька отдышаться, а сам думает: «Откуда бы тут огню быть? Сколько уж лет лесничего нету А тут в полночь огонь горит. Разбойники?» Надо бы бежать без оглядки, а его так и тянет в окно заглянуть. Прокрался зацепился за дерево, подтянулся, уселся на суку — все видно: сидит в избушке мужик костровский Дорофей, топит печку, а от печки вдут всякие трубки медные и стеклянные и из трубок в бутылку зеленые капли скачут. Спустился Петька с дерева: — Вот где самогон-то гонят: то-то и не найдут никак! Свистнул Петька: — Это надо на свежую воду вывести! Выбрался он из лесу потихонечку, добрался до лошадей. Распутал своего Серого, сел верхом и помчался — из ребят никто не проснулся. — Тоже хороши сторожа! — подумалось Петьке, — хоть всех лошадей уведи! Проскакал Петька по деревне, взбудоражил собак со всех дворов, прямо к милиционеровой избе. У окошка слез, постоял, подумал, прежде чем постучать: «Мое ли дело тут ябедничать?» Да вспомнил тут же, как соседка Дарья с синяками частенько ходила матери жаловаться, что муж пьяный избил; валенки пропил, шерсть пропил, скоро все хозяйство сведет на-нет. Проспится и сам не рад, а дорвется до самогону — поделать с собой ничего не может. Вспомнил и мужиков, искавших по деревне самогонный завод и ругавшихся на чем свет стоит. — Хуже вора всякого самогонщик этот! Мотнул головой Петька, постучал. Отозвался милиционер не скоро. Высунул голову в окно, насупился: — Тебе чего, карандаш, надобно? — Чу, Гаврила, чу! — вскочил Петька на под оконник, — чу! Я самогонщика нашел! — Где? Кто такой? Врешь, карандаш, а? — Дорофей это! — Ну? — поду мал милиционер, — ну? Ежели Дорофей так, мори, верно! Где же это? Рассказал Петька: — Да скорее, скорее, Гаврила! Милиционер одевался, говорил: — Это он к празднику старается — не скоро кончит! А мы, карандаш, устроим ему праздник! Пойдем за понятого! Вывел Гаврила кобылу из сарая, понукал ее; проснулась лошаденка, а как вскочил он на нее, так и совсем очнулась, даже закачалась под мужиком. Взобрался и Петька на своего Серого. — Трогай! — крикнул Гаврила, — пошли! Я, Петька, этого дела, не оставлю! Я тебе награждение выхлопочу по закону что полагается! А Петька не слышал, трепал шею Серого, думал, как соседка завтра ему спасибо скажет и улыбался потихонечку: хорошо без кладов, без домовых на свете жить — бояться нечего и ясно все на земле, как на ладонке.Глава пятая. — Охота пуще неволи
Много было разговору в Костровке про Дорофея, а про Жука еще больше. Когда же выхлопотал Гаврила Петьке награду за открытие самогонщика, награду по-деревенски не малую — шесть рублей, так по деревне Петьке проходу не давали, пальцем показывали: — Вот он, Петька Жук! — Глядите-ка, Петька вдет! Загордился Петька, надо сказать правду. Стоит, бывало, у ворот избенки своей, руки в карманы засунуты, штанишки завернуты, рукава по локоть засучены и посвистывает: удобно было свистеть, как раз спереди средний зуб выпал. Мальчишки — народ завистливый. Ходят они около него, поглядывают, пристают: — Расскажи про домового, Петька! Свистнет только Жук в ответ: — Никаких домовых нету! Враки все! — А папоротники как цветут, Жук, а? — Не цветут папоротники, они как грибы — без цветов плодятся! — А страшно было? Свистнет только Петька; — Страшного, братцы, ничего нету. Враки все! Ходили, ходили так мальчишки около Петьки — видят ничем Жука не проймешь. Стали дразнить: — Что-ж, ты ничего не боишься? — подмигнул вечером Семка Кривой, — пастух овечий, — а? Поглядел Петька на пастуха, усмехнулся: — Тебя кривого боюсь очень! — Нет ты без дураков, — пристал Семка, — давай на спор. Как двенадцать часов отзвонят, на кладбище пойдешь? — Зачем? — Нет, ты скажи — пойдешь? Обступили мальчишки, начали визжать. — Испугался Жук! — На кладбище ночью никто не пойдет! Там просвирня сама видала, как на могилах свечи горят! Помотал головой Жук: — Эх, вы! Да я уж про свечки спрашивал. Бывает это, что когда человек в земле гниет, так из могилы фосфор выходит, вот что на спичках! Он и светится. Я спичками пальцы патер, они тоже светились! А фосфор этот в костях у человека есть. Он выходит и светится! Загоготали мальчишки Семка пристал: — А ты сбегай ночью. Мы тут вот у церкви сидеть будем, а ты сбегай Знаешь, часовня там у овражка? Там на полу от пасхи яйца лежат крашеные. Ты одно нам возьми, принеси — мы и поверим, что ты там был! — Ну и принесу! — Попробуй-ка! Покачал головой Петька: — Ну и глупые вы, ребята! — А ты сходи! — Да схожу, схожу! Вот, ночь придет и пойду! — Караульте его, ребята, чтоб он сейчас не сбегал туда! Засмеялся Петька: — Ну что-ж, караульте. Окружили Петьку, повели к церкви полночи ждать, уселись в ограде. Солнышко зашло и темнело быстро. От ветел в ограде тени упали, стало холодно. Из деревни до церкви и собачьего лая не слышно было — тишина и ночь. Притихли ребята. Дарьин племянник Алешка пожалел по-соседски: — Смо-о-отри, Жук! Можа, откажешься? Не очень и днем-то Петька любил кладбище, а ночью совсем бы лучше не ходить туда, но Алешке ответил презрительно: — Сказал, так пойду. Эко дело, подумаешь: — А ежели покойник? — Живые страшнее, да не боялся! Сообразил Алешка, о чем Петька говорит, замолчал. Помолчав же, прибавил: — А Дорофей тебя прибить грозился! — Посмотрим! Свистнул Петька, и от свиста этого всем теплее стало. Одиннадцать часов сторож пробил. Перевернулся на траве Петька, на сердце, как от травы захолодело, а виду не подал. Алешка сказал: — А если, что там будет… Так ты скорее молитву читай, перекрестись! Скажи: аминь, аминь, рассыпься. Оно и пропадет, не тронет! Придвинулся Петька поближе, сказал так, что и самому страшно стало: — Дурак ты, Алешка! Да ведь и бога-то никакого нету! Подслушивали ребята, сдвинулись и дышать перестали; Петька же только свистнул: — Все это враки! — Накажет он тебя! — покачал головою Алешка, — ой, накажет! Прибежал Семка с остальными ребятами, прочертил кнутовищем по ограде, — так и рассыпался стук под ветлами. Вздрогнули ребята и застыли. Семка ввалился, кричал: — Что-ж, идешь? Пора уж! Как раз к полночи на самом кладбище будешь! В землю уйти Петьке Хотелось, а встал, руки в карманы сунул вихры поднял, как ни в чем не бывало: — Ну, пойду. Ждите, ребята! Ребята со смешочками проводили за ограду. Посмотрел Петька в поле на белую от луны дорогу между доспевшей ржи, хлопнул себя по ляжкам и помчался.Глава шестая. О чудесах на кладбище
У самого кладбища из — под ног выпорхнула огромная чернокрылая птица, поднялась медленно, тяжело и полетела через поле. Петька присел от страху, очнулся, когда уже меньше воробья птица над рожью казалась, и головой себе покачал, оглянулся — не хохочут ли ребята, — пустое поле сзади, церковный крест точно из ржаного поля торчит. Перескочил Петька к кладбищенский ров, зашиб палец, погрел его, потанцовал на одной ноге и пошел потихоньку по могилам к часовне. Часовня над частоколом крестов издали виднелась. Оглянулся Петька по могилам — ни свечей, ни чертей, ни покойников. Тихо, как в поле. Стрекозы журчат, полынь пахнет горько. Свистнул Петька плечами дернул: — Дурачье! — и пожалел, что с пастухом об заклад не бился, — дудки он режет ловко! На дудку бы надо спорить! Часовенка стояла за оградкой, двери у ней давно с петель слетели, валялись тут же. Перемахнул Петька через ограду, вошел потихонечку. Посмотрел на иконы, перекреститься хотел, да ру кой махнул: — А, враки все! Посмотрел на пол, — яиц не видно. Поглядел по всем углам, — нет ничего, задумался: сам хорошо знал, не раз видывал, как крашеные яйца тут на полу всегда лежали от пасхи до пасхи, а тут как на зло нет. — Вот бы поспорил! — подумал Петька, начал искать по углам, по подоконничкам и на иконах и за иконами. Шарил, шарил, — нигде и следа нет. — Если бы птицы склевали, скорлупа бы осталась! — соображал он и шарил руками и глазами по полу — ни скорлупы, ни яиц. Встал Петька, свистнуть побоялся, задумался — как быть? Из деревни донесся колокольный удар, за ним другой и третий, — насчитал Петька двенадцать. Скорее бы бежать надо — а без яиц итти — засмеют мальчишки. — Ну, где же они? Вытянул голову из плеч, а три яичка тут как тут лежат на аналойчике за пучком сухих цветов. Швырнул Петька цветы с досады, сунул все три яйца в карман и вдруг слышит: поднялись из могил покойники и ржавым таким голоском около самой часовенки разговаривают: — Ну, слава тебе, господи, отмучились! — Да уж сегодня конец! Шлепнулся Петька за аналойчик, в угол и застыл, как камешек: слышит калитка в оградке часовенной скрипит, и костяные ноги покойничьи землю давят, идут. Сжался Петька в клубок, вкатился под аналойчик, сидит. Вошли покойники в часовню, — у Петьки вихры стали, как прутья на голове. — Я, батюшка, все приготовил. Вот, поглядите-ка, какая штука! — тянул ржавенький голосок, — голосок тот почудился знакомым Петьке. «Ни дать, ни взять, дьякон наш! — подумал Петька, — да ведь он не умирал никогда!»… А голос был точь в точь — дьяконски: — Вот, батюшка, смотрите. Нальем мы сюда воды, а по дыркам она до самых богородицыных глаз доходит. В глазах теперь иголочкой дырки просверлить и будет, как слезы точнехонько! — А ну, сверли, отец дьякон! Долге привскочил Петька, только аналой не пустил, узнал и этот голос, такой густой бас, что и ошибиться нельзя было, — попа этот голос был. Помолчали голоса, повозились с чем-то недолго, потом добродушно заметил поповский бас: — Чудесно, отец, дьякон. Как слеза идет! — Не у Сосновцов одних чудеса могут быть! Что там иконы покрасят, вот слезу пустить, — это похитрее будет! — Так что же теперь? — А ничего, батюшка. Вот налью воды полненько, поставим все на место, как было, а завтра чуть свет просвирню подошлем, она и откроет. Я уж ей велел перед иконой тут лампаду исправить. Как будет она лампаду ставить, так и увидит! — Ну, быть по твоему, отец дьякон. Действуй! Пошуршали иконою, потом шарить руками стали по аналойчику. Замер Петька, дыхание затаил — слышит: — Яйца тут на полу все лежали, а я их сюды на аналой положил — и нет! Надо найти. Чтобы все, как было. Вот грех какой, куда я задевал их! — Не скатились ли? — Да как бы им скатиться… Ошалел Петька, голова точно распухла, — слышит шарят руки около аналоя, показалось, что ткнулись пальцы в ногу ею. Что тут делать? Вынул яйцо из кармана, выкатил одно тихонько на пол, в самые руки дьякону. — Вот одно! — сказал дьякон, — нашлось! Петька выкатил другое. — Вон и другое, отец! — прогудел бас. Катнул Петька третье, — успокоился голос. — Ну, вот все тут. Пойдемте, батюшка. Все как было — ничего не заметно. А и чудо, батюшка, яйца с аналоя скатились и не разбились! — Раз, свяченые! — гулко уже за часовней ответил поповский бас, — так очень естественно… Петька уйти им далеко не дал, вынырнул из под аналойчика, отдышался, размял ногу — пересидел ее, так иглами и кололо. Поглядел на икону — правда, что слезы из самых уголков богородицыных глаз текли, покачал головой, сунул яйцо в карман, свистнул и побежал сломя голову, окружными дорожками, чтобы живым покойникам на глаза не попадаться. У ограды ребята ждали, завидели издали, Высыпали навстречу. Сунул Петька яйцо Семке, сказал: — На, слопай! — Надрожался там! Что больно долго? — дразнил тот. — С покойниками ужинал! — хихикнул Петька и помчался домой, что есть мочи: в груди так и билось, так и звенело. Да впрямь везло Петьке: было отчего радоваться, было от чего голову поднимать, нос задирать.Глава седьмая. — Петька против бога, идет
Разбудил дьякон просвирню чуть свет, сказал: — Иди-ка, мать просвирня, в часовню, да оправь матушка, лампаду перед богородицей. Явилась она мне во сие нонче и так горестно жаловалась, что забыли ее женщины деревенские! На лампадку маслица дать скупятся… Всплеснула руками просвирня: — Да неужто? — Не вру, чай. И как стала она уходить, так из глаз у ней слезы, слезы. Бери-ка, мать, маслица, да ступай с богом! Оделась просвирня, захватила маслица и побежала в часовенку, крестясь и всхлипывая. А как взглянула на богородицын лик — заохала, застонала и побежала в деревню. Точно электрический ток по деревне пошло: — В часовне на кладбище богородица слезы льет! Забыли мы господа! Горе нам! О нас плачет пресвятая! Повалил парод на кладбище. Кому в поле надо было — остались. Вся деревня высыпала, кто с чем — все с приношениями. Батюшка велел на церкви такой трезвон поднять, чтобы и окружные деревни знали. Сбегала Мария на кладбище, пришла Петьку будить: — Пропали мы с тобой, сынок! Разгневалась пречистая! Агроном нас в грех ввел — начал тут турусы на колесах плести… И бога-то нет и чудес не бывает! А ты, Петька, всему заводила! Протер Петька глаза, натянул штаны, посмотрел на мать: — Что случилось-то у тебя? — Богородица слезы точит! Петька почесал затылок, сказал угрюмо: — Налили бы керосину, керосин бы точить стала! Мария даже присела от страху: — Да ты что это, бесстыдник, ополоумел, что ли? Разразит тебя господь за такие слова… Накличешь ты горе на мою голову! — Да ты слушай, мамка… — Слушать не хочу! — Да коли я сам видел! — Чего ты видел? — прислушалась Мария, — чего ты видеть мог! — А вот что! — сел на порог Петька, стал, рассказывать, — вот как дело было! Вытаращила глаза Мария: — Врешь ты, Петька! Во сне ты это видел! — Ну, во сне… Пойди ребят спроси! Растерялась Мария, Петька свистнул легонечко, плеснул в глаза водицей из рукомойника, пригладил вихры мокрыми ладонями: — Ну, я пойду, мамка! — Куда? — За глиной. Агроном велел коровник умазать потеплее, сама знаешь! Взял мешок Петька и, конечно, побежал на кладбище. На кладбище от бабьих платков, как от цветов в лугу: и пестро, и нарядно, и весело. Примчался Петька, у самых ворот столкнулся с Гаврилой. Сидел милиционер у ворот для порядка, головой качал сокрушенно. Увидел Петьку, пожал его ручонку, сказал тихо: — Эх, карандаш, какое дело-то? Что тут скажешь? — А что? — Вот говорят, что будто и бога нет, и чудес не бывает. А у нас, что? Слыхал, чай? — Прежде всех даже! — От просвирни, что ли? — Пораньше! — засмеялся Петька, — пораньше. — От кого же? — Да от отца дьякона еще как они чудо это мастерили! — Ты что, карандаш, плетешь? — насторожился Гаврила, — тут не до смешков! — А ты икону-то глядел? — Глядел! — И ничего? — Ничего! — взволновался милиционер, — ничего. А ты что знаешь разве? — Пойдем! — буркнул Петька, — пойдем! Только ежели меня бить будут, так ты вступайся! — В обиду не дам. — пожал плечами Гаврила, — только гляди… Петька мчался впереди, толкаясь между мужиков и баб. За ним грузно шагал Гаврила, потирая лоб. В часовенку входили мужики по очереди, возле в эпитрахили служил пом, ржавеньким голоском подтягивал ему дьякон. Петька перекрестился истово, протискался в часовню, приговаривая: — Дайте приложиться, православные! В часовенке стояли мужики с сизыми от ветру лицами, с воспаленными глазами — не то сами плакали, не то дивились. Протолкался и Гаврила, его пустили охотно: — Гляди, гляди, богоотступник! Кайся! Петька протерся к иконе, облапил её точно для того, чтобы приложиться, поскользнулся и хлопнулся на землю вместе с иконой. Гаврила кинулся его поднимать, мужики обступили. Петька ловко выбил икону из киота, поднял её, опрокинул: — Вот глядите, мужики, какие тут слезы! Ошалели мужики: вытекли слезы из иконы, упали черными лужицами на землю. Сжали кулаки, кинулись на Петьку, а он уже за Гавриловой спиной: — Потряси ее, Гаврила! Гаврила потряс икону, попадали последние капли. Седой мужик, не разжавши кулаков, рявкнул: — Это что же? — Дьякон дырочки просверлил, воды налил, а я это все видел! — пискнул Петька. — Значит — обман? — Обман, граждане! — сказал Гаврила, обман! Вот глядите какие тут дырочки, и вся механика! Посмотрели мужики, вынесли икону наружу за кричали все. Потекли со всех могилок и тропочек разноцветные платочки, кофты, сарафаны, и мужицкие шапки. — Что такое? Что такое? — Обман, православные! Гаврила взял за плечи Петьку, хотел вывести показать, кто открыл. Петька же ловко вывернулся, мотнул головой: — Мне за глиной надо! Ну вас! Гаврила только еще соображал, как быть, а уж Петькины вихры мелькнули у кладбищенского рва и босые пятки засверкали по тропочке к оврагу.Глава восьмая. — Петька наживает врагов и друзей
Вечером мазал глиной коровник Петька и оглядывался. Мальчишки к нему бегали беспрерывно. — Поп тебя проклясть хочет! — говорил один. — Петька, правда, что ты оборотень? — спрашивал другой, — просвирня сказывала, что ты оборотнем на кладбище бегал? Петька посвистывал и старательно мазал плетневую стенку. — А дьякон тебя убить собирается! — грустно причитывал над самым ухом Алешка, — а если не он, так Дорофей. Страшно тебе? Петька молчал и мазал. Потом пришел председатель. Привел его Гаврила к коровнику, показал на Петьку: — Вот этот самый! Председатель запрятал улыбку в усы, сказал серьезно: — Здравствуй, Жук! — Я не Жук, я Жуков. Меня только дразнят Жуком. — Извиняюсь, — сказал председатель, — я не знал. Петька посмотрел на него угрюмо, ничего не сказал, только мазать перестал Гаврила же подошел поближе: — Ты, карандаш, протокол нам подписать можешь? Петька помотал головой: — Я неграмотный. — Что же ты не учишься? — спросил председатель, — такой способный и не учишься? — Вот зимой как сапоги будут, так буду в училищу ходить. Мальчишки, разбежавшиеся при виде Гаврилы с председателем, начали подходить ближе. Петька поглядел на них, поднял голову. Председатель сказал ласково: — У нас при исполкоме есть союз молодежи Ты бы туда ходил! — А кто мамке подмогать будет? Я один у ней! Переглянулся председатель с Гаврилой, засмеялись оба. — Меня дьякон убить хочет, — неожиданно и очень глухо добавил вдруг Петька, — вон ребята слыхали! Председатель оглянулся на ребят. Ребята, как воробьи с гумна, шмыгнули в разные стороны. Он улыбнулся, похлопал по плечу Петьку: — Не бойся. Дьякона мы уберем подальше. А ты, милый, помни: кто тебя обидеть вздумает, так иди прямо ко мне. А пока хозяйничай. Сапоги же тебе к зиме как-нибудь справим! Петька в протянутую председателеву руку свою положил недоверчиво, хотя и успел обтереть ее об штаны. Председатель улыбнулся еще раз и ушел. — Смешливый какой! — проворчал Петька и мазать коровник у него пропала охота. Он забрал ведерко и побежал в избу, благо и время было вечернее.Петьку никто не бил, но слава про него пошла такая, что мать только охала да вздыхала. Просвирня по деревне ходила с утра до вечера, бабам рассказывала: — Ничего Такого не было. А был всем нам только отвод глазам. Разве это Петька? Разве у Марьи такой мальчишка был? Совсем не такой. Марьиного мальчишку давно цыганы подменили вот этим. А этот от цыганки да колдуна родился. Он глаза отводить может, потому колдунов! Мужики посмеивались: — Полно, матушка, болтать зря. Скажи прямо, что поп этой штукой от церкви народ отбил, а тебя подослал выворачиваться на изнанку. Щетинилась просвирня: — Мне с попом детей не крестить! Мне что ты, что поп — все равнехонько. А только того быть не может, чтоб простой мальчишка был! И домового ловил, и папоротники у него цвели, и с чудесной богоматерью такое учинил. Не человек это будет! Мужики плевались, не слушали. Просвирня по бабам бегала, шушукала: — Глядите-ка, он и бабий клад найдет. От этого оборотня все станется. Затем его Мария и держит, что он клад ей тот достать обещал. Разве мать сына не угадает? Он черный весь и волосатый и с хвостом и с копытами. Приглядитесь-ка к нему! — Что же Мария-то — не видит что ли? — Видит, давно видит, да ждет: кладом он ее купил, признаться она не может. А кабы признаться могла, что бы лучше? Покропить бы его святой водой он бы сейчас же и рассыпался в порошок! Дивились бабы верить не верили, а на Петьку глядеть ходили. Многие только посмеивались, а были такие, что и хвост видели и копытца. В ту пору вернулся из тюрьмы Дорофей. Услыхал он о Петьке, не задумавшись поддакнул: — Верно, верно! А то как бы мальчишке в такую чащу ночью зайти? А вот я-то, дурак старый! Ведь сам я ему и дверь отворил! — Как дверь отворил? — Слышу скребет кто-то за дверью. Думаю, что такое? Подошел, открыл ее — гляжу, котенок. Глаза, как угли, шерсть стоймя стоит и мяучит. Пустил я его, он понюхал, да и назад! Теперь-то уж видно, что Петька это и был! Откуда бы в лесу котенку взяться, подумайте-ка! Думали долго бабы на печах, на полатях. Шептались на завалинках, на скамеечках, у колодца Где сойдутся, где встретятся — после первого же слова опять о Петьке разговор. Пошептались, и за Петькой с матерью надзор учинили. То одна, то другая подглядывает, подсматривает, потом рассказывает по деревне. Осень подползла с дождями, туманами, слякотью по колена. Забрались деревенские по избам, снега ждали, морозца. Мороз же ударил враз, в ночь по грязи. Неделю стояла смерзшаяся земля без снега, жесткая, как железо. Потом выпал и снег, выпал и не стаял, лег прочно на всю зиму.
Глава девятая, как и первая, — о бабьем кладе и о костровских мужиках
А через год не в одной Костровке, а по всем окрестным деревням только и разговору было: — Костровский-то колдунок Петька Жук бабий клад отыскал, отдал матери. А клад не золотой выходит, а колдовской. Все хозяйство они им заколдовали! Не только бабы — поверили и мужики. И как было не поверить, в самом деле! Точно заколдовано все у Марии, у мужиков — все помнят — лен никак не давался, а у Марии — полоска льна, полоска клевера, сеяла чередом и в оба раза урожай одни другого лучше! Самые раздеревенские — деревенские коровы у Марин молоко доят, что не хуже заграничных. У мужиков к Рождеству для грудных ребятишек молока не хватало, а у Марии что наРождество, что к Пасхе молока девать было некуда. Зашел как-то дядя Василий к Марии коров посмотреть. Пришел — видит: хлевы коровьи, что кладовые хорошие, теплые, умазанные. Коровенки самые обыкновенные, жрут меньше малого, а молока надоили столько, что дядя Василий думал уже и конца не будет. — Как же не колдовство? — разнес он по деревне, — нешто без колдовства может так простая корова доить? Потому у них и хлевы такие умазанные, ли дырочки, ни трещинки, чтобы из соседей кто не доглядел, как она там колдует с мальчишкой этим! Долго думали мужики, потом стали рассуждать, что хоть колдовство дело и грешное, но раз от того колдовства худа нет, а добра девать некуда, то можно и поколдовать немного. Дарьин муж — сосед ходил, ходил под соседскими плетнями, стал потихонечку дыру сверлить, чтобы подсмотреть, как колдует Петька с матерью. Раз замазал Петька дыру, другой раз замазал, потом надоело. Оделся потеплее, подвязался шарфом, нахлобучил шапку и засел в коровнике с вечера. Сидеть было весело, давно уже весело было Петьке жить без домовых, без чертей, без кладов, без попов: сам себе голова, сам перед собой и в ответе. Сидит Петька час, другой, потихоньку про себя твердит задачку: — Летело стадо гусей, а навстречу им гусь. Здравствуйте, говорит, сто гусей! А они ему отвечают: нет, нас не сто гусей! Вот если бы нас было еще столько, да еще полстолька, да еще четверть столька, да еще ты, гусь, с нами — вот нас было бы тогда — сто гусей! Хитрая задачка! Сказал какой-то старик ребятам задачу — решат они ее всю зиму, решить не могли. Петька наизусть выучил, а не решил. Тут же в коровнике точно подсказал кто: давай-ка все числа по порядку подбирать! Час сидел, другой сидел и вдруг вскочил: — Тридцать шесть, а? Ошалел от радости и не видит: сырую замазку ковыряет рука дальше-больше. Только уж когда норовы мычать начали — увидел. Покачал головой, снял с себя кушак, сделал петельку, на руку накинул и затянул. Дернулась рука: не сладить Петьке. Понатужился он, подтянул кушак к столбику, закрутил, узлом привязал и руку ту вытянул так, что за плетнем соседу ни сесть, ни лечь, ни уйти. Завопил он, точно резали. Вышел Петька из коровника, обошел двор — видит сосед стоит, рукой машет, орет по всю деревню: — Караул! Повыскочили мужики. Прикрыли полушубками раскаленные зимним сном спины, захватали дубины и вилы, окружили Петьку с мужиком. — Что такое? — Почему крик? Петька сказал смирнехонько: — Чай, и без слов видно, что тут случитесь! Пригляделись мужики, покачали головами, перешукнулись: — Бить что ли вора? Дарья выскочила, завопила: — Не троньте, христа ради! Не вор он! Мария вышла, головой покачала: — Не троньте, мужики, его! Лучше спросить, почто ему вздумалось чужие хлевы колупать. Отвязал Петька мужика, подхватили его за руки, повели в избу, стали спрашивать: — Зачем лез! На что охотился! Был с вечера мужик выпимши, а тут и хмель из головы выскочил. Поклонился на все стороны, сказал смирно: — Сами знаете, чай. Доглядеть хотел, как Марья колдует! Да разве за колдуном доглядишь? Видите, что вышло? Меня же вором ославил! Поднялся тут дядя Василий, поклонился Марии: — Вот что, Марьюшка! Не томи ты нас, на себя бед не кличь: скажи ты нам по-хорошему, по-родственному, как ты бабий клад нашла и как ты хозяйство свое колдуешь? Не скупись, скажи! Засмеялась Мария: — Не меня спрашивайте. Кто мне клад открыл, тот и вам откроет. Ступайте к агроному нашему, он вам ваши клады найдет. Молчат мужики — не верят. Рассердилась Мария: — Ну и головы у вас! В клад вы верите, в колдовство верите, хоть и — знаете, что никакого колдовства нет на свете! А агроному не верите, хошь ученый человек. А ведь у вас на глазах дело было.. Задумались мужики, буркнул дядя Василий: — А хлевы-то зачем умазала? — Да затем и умазывала, что агроном сказывал, что от тепла коровы жрут меньше и молока дают больше: корм-то им в молоко идет, а не в тепло! Переглянулись мужики, видят, что на правду похоже. Поспрашивали еще и о том и о другом — все гладко, одно к другому стелется и толк выходит. — Ну, не взыщи, Марьюшка, — встал Василий, — что обеспокоили и сплетку сплели про тебя. Попробуем и сами по агрономову жить! Посмеялись мужики и ушли. Проводил их Петька, запер ворота, разделся, лег на печку. Засыпать уже стал, да вспомнил: — Мамка! А я про гусей задачку решил! Прислушался — храпит мать. Повернулся на бок и сам заснул. Без снов, без страхов — хорошо спал костровский колдунок.Москва, 1924 Август.
Последние комментарии
10 часов 17 минут назад
10 часов 19 минут назад
16 часов 10 минут назад
20 часов 15 минут назад
20 часов 50 минут назад
1 день 17 часов назад