Характеры [Фигль-Мигль] (fb2) читать онлайн

Характеры

Предисловие

Всякая философия имеет только два основания: любознательный ум и плохие глаза. Не видя отчетливо самих явлений, мы полагаем, что силою мысли проникнем сразу в их сущность — и тогда, быть может, разум вернет зрению утраченный мир. Легче творить, чем воссоздавать. Проще понять, чем увидеть.

Совокупность умозаключений, которую мы называем зрением, находится в состоянии вечной войны с феноменами. Их нужно счесть. Их нужно объяснить. Они необходимы даже солипсизму (чтобы было, что отрицать). Феномены сопротивляются — тем отчаяннее, чем недружелюбнее направленная на них мысль. Острые и тупые ножики мысли вонзаются в их беззащитные тела. Ежедневно, ежемгновенно совершаются бесчисленные убийства деревьев, камней, закатов, пещер, бессловесных и безропотных предметов обихода.

Но и человек, в ряду феноменов, корчится под тем же самым ножиком — ведь человека тоже проще познать, чем разглядеть, как он, например, сморкается. А. И. Герцен как-то с нечеловеческой проницательностью заметил, что клопы только потому живут счастливо, что не догадываются о своем запахе. (А то, разумеется, клопы бы коллективно удавились.) Можно добавить, что люди несчастны, даже если нигде вблизи не воняет. Даже если благорастворение воздухов. Они будут принюхиваться к своим догадкам.

Греческое слово «характер» происходит от глагола со значением «царапать, писать на камне». Предполагается, что это навсегда и ты умрешь таким, каким родился. Но люди не камни — попробуй на них что-нибудь процарапать. Плодотворнее писать стихи на воде: она утечет не быстрее, чем изменится их автор. А каким он все же был? Вот таким. Никаким. Никто не знает.

Если вчера, и сегодня, и сорок дней идет дождь — будет потоп. А если человек сейчас — рассудительный, через час — простодушный, а через сорок дней мы собрались его вспомнить, то каким, интересно, словом? Как мы будем лепить светлый образ, имея в распоряжении только мгновенную смену обличий? Характеры неизменны, но человек не припаян намертво к какому-то одному. Вода принимает любую форму. Можно составить, изучить и описать коллекцию посуды. Что касается воды, то известен лишь ее химический состав.

Все знаменитые моралисты пишут об одном и том же: непонимание, неуважение, беззащитность людей перед собой и друг перед другом. (Умные люди, любящие рассуждать, вообще очень трогательны.) Знаменитых моралистов не читают на том основании, что это было давно, и мертвецы успели умереть всерьез (и еще потому, что чужое остроумие быстро прискучивает). Да, наблюдал кто-то нравы при царе Горохе — а мог бы наблюдать круговорот воды в живой природе. Нравы, как мы видим, смягчились. Вода стала слаще и заметно проворнее.

Наблюдения бесполезны, если считать их основой для каких-либо выводов. Наблюдение может быть самоценным, но тогда не следует рассчитывать на многое. Можно смотреть, оцепенев, — и увидеть, как вода отражается в воде. Можно понимать, зажмурившись, — и убедиться в том же самом. Но если вы говорите: «самого главного глазами не увидеть», это означает только одно: пора купить очки.

Те самые, которые не помогли злосчастной мартышке. Но обязательно помогут любознательному читателю басен, если тот не откажется — на досуге — взять у моралистов или живой природы пару грозных бесполезных уроков.

Великодушие: не прислоняться 

Когда заживут раны... и будет хорошая погода... и вознаградят доблестный мартышкин труд... и перестанет подступать к горлу тошный опыт жизни... Иными словами, когда все уже будет все равно, великодушный выйдет посидеть у ворот своего дома на лавочке и с лавочки увидит торжество заката над сухим и строгим пейзажем.

Может быть, он вспомнит тогда всех, кого оттолкнул, боясь быть недостойным, и от кого отвернулся, опасаясь оскорбить, и тех слабых, которых учил быть сильными, и сильных, которым давал уроки смирения, и захлебнувшихся его милосердием, и подавившихся справедливостью?

Ничего такого; ему некого вспоминать, он не запомнил этих людей. Потому ли, что щедрый не ведет счет своим благодеяниям, а гордый — победам, или потому, что благодеяния и победы не имеют цены для безразличного. Всегда оставаться посторонним, жить в мире мечты, не искать и не требовать ее воплощения. Примириться с людьми, как с отсутствием пальм в Сибири, но позволить себе время от времени экспериментировать на опытной делянке: вот будет забавно, если что-то вырастет. А каким взглядом встретит мыслящая пальма первые заморозки... Ведь это всего лишь эксперимент. Любопытно будет посмотреть, как она взглянет, если переживет зиму.

Нет, он никогда не был манипулятором и пальмы растит не для того, чтобы на столе были свежие финики или кокосовое молоко. Если успеешь увернуться, он дружелюбно улыбнется и забудет. Если сможешь удивить, он оценит. Если посмеешь дотронуться... нет, лучше не дотрагивайся. Ты ведь готов к ожогу — а не почувствуешь ничего. Это еще хуже.

Заранее простивший все плохое, он не заметит хорошего и в тропиках старался бы развести ягель. Он водит дружбу с недостойными; ему нравится думать, что «дурное общество» всего лишь пример тавтологии, и ему не нравится, когда жизнь опытами доказывает существование некоторых различий между отбросами и порядочными людьми. Он не интересуется бескорыстием благонравных женщин, а когда его целует гетера, он говорит: интересно, действительно ли ты меня сердечно любишь? Интересно, что он будет делать, услышав «да».

А что же еще он может услышать? Девки ведь тоже, на свой лад, великодушны.

Самолюбие: игра в одно касание 

Самолюбие в паре с гордостью: «гордость не хочет быть в долгу, а самолюбие не желает расплачиваться». Самолюбие в паре с тщеславием: «тебя продадут все равно, ты только набивай себе цену». Самолюбивый стихотворец: «Я не имею нужды в похвалах, но не вижу, почему обязан подвергаться ругательствам». А когда речь заходит о самолюбивых дураках? О самолюбивых ничтожествах? О самолюбии больных, обделенных, непризнанных, никому не нужных.

Политкорректное определение причины и следствия: потому и больной, что излишне самолюбивый. Наоборот или как-то еще. Именно в таких случаях начинает казаться, что могущество причинно-следственных связей несколько преувеличено.

Взгляд, одновременно смущенный и дерзкий; рука, готовая ударить и приласкать; ласки, похожие на побои. Ни за что не отведет глаз. Никогда не будет просить прощения. Уйдет домой, будет сидеть в углу на шкуре неубитого медведя и все думать, думать... Да так, ничего нового: цена взгляда, цена ласки, неуместного слова. Нет страха продешевить, главное — рассматривая как один из возможных вариантов — не признаться себе самому, что продешевил. Это очень сложно, если все время думаешь.

Самолюбивый и обидчивый: вы еще пожалеете. Самолюбивый и наглый: еще не пожалели, так мы это легко устроим. Учитывая, что наглость и способность живо чувствовать действительные и мнимые  обиды  не  исключают друг друга,  можно вообразить детали страшной мести.  Детали хороши — но где энергия исполнения? Деятельности мешает деятельное воображение, и обида работает на холостых оборотах: вечный, но бесполезный двигатель. Иногда же сдерживает известного рода осмотрительность: боязнь выставить себя в ходе осуществления мести на еще большее посмешище.

Самолюбие в паре с благоразумием: наверное, что-то подлое. Благоразумный человек заботится прежде всего о своем благе, а самолюбивый под благом разумеет небесспорную зависимость блага окружающих от усилий его воли и прихоти. Это хорошо сочетается с ослеплением, заблуждениями, горестными заметами сердца и его же безрассудной памятью — но никак не вяжется с легализованной рентой здравого благонравного ума. Благоразумный самолюбец — выродок или единственный не урод в семье, большая редкость.

Бездеятельный и беспокойный, он предпочтет быть изгнанным, лишь бы не получить оценку на сотые балла ниже ожидаемой. Контрольная написана — но показать ее учителю? Учитель — дурак, или враг, или двое в одном. Что за нужда сворачивать горы, если дурак скажет: «Плохо». Скажет: «Отлично» — еще хуже. Это означает, что он дурак дважды, потому что не заметил погрешностей, и без лупы видных тому, кто всех строже. Остается забиться в угол. Если обидчивый — немного поплакать. Если наглый — рыдания перемежать проклятиями. В любом случае — задумать и не осуществить страшную месть.

Самолюбие и чувство юмора: оружие по руке, спасайся кто может. Самолюбие и отсутствие чувства юмора: примерно то же самое. Чувство юмора, в общем-то, не панацея... разве что панцирь. Это черепаха без панциря — не черепаха. А рыцарь и без доспехов сыграет рыцаря, вопрос не в аксессуарах, а в статистах. Нелегко выступать на фоне вечной перемены декораций, но по-настоящему нелегко быть черепахой, которая сама же своей декорацией и является. Кто спорит.

Вот такие игры: обычная практика в воспитании чувств. А самолюбие все ж таки за полу дергает. Нет, говорит, человеку, не находящему ничего вне себя для обожания, должно углубиться в себе.

Тщеславие: долгая дорога из ада 

Не поднять крышку гроба Спящей Красавице.

А вы действительно думаете, что она спит? Попробуй отодвинь немножко — как прыгнет! Не принцесса, а лягушка. И полетит — не лягушка, а летучая мышь. Следовательно, вообще не красавица, а граф Дракула. Все эти фишки про вампиров.

На ловлю славы.

Тщеславие... Из всех прочих похвальных качеств только, пожалуй, лицемерие так же изобретательно и прихотливо. Только ненависть так самоотверженна. Честолюбию доступна эта буйная мечтательность, но оно вечно натягивает узду. Безрассудство не знает узды, но плохо берет препятствия, а ревность — лошадка, на которой всегда ездит кто-то другой.

Хвалите меня, хвалите!

Готов стать на колени, лишь бы услышать слова одобрения. Ну и что, что на коленях? Так удобнее цапнуть за ногу. Какая разница, ну кусайте в шею под видом поцелуя. Не до всякой шеи дотянешься.

Сытый вампир дремлет; ему снится старая баллада или романс, в финале которого он побеждает, и мчится, и скачет куда-то туда, где его с честью принимают все рыцари и дамы. Очень холодно в гробу... Красавица, Дракула вылезают и осторожно оглядываются. Времени-то прошло всего ничего, а все приходится начинать заново, совсем как тому мужику с камнем из другой сказки. Живая кровь славы свернулась, на земле в моде новая техника укуса, и никто не помнит, как опасно подставлять шею чьему-то жадному рту. О память людская, ворчит вампир, отправляясь на поиски своего коня и сбруи.

«Сбруя ржавчиной покрыта. Конь семь лет возил песок».

Сердитые 

Правильно, возят воду. Мирная вереница осликов с поклажей, а вдруг даже караван, идущий мимо той собаки, которая лает. И где-то эту воду ждут, изнемогая от жажды. И где-то там будет все хорошо, и всеобщее ликование, и ослик немного отдохнет перед новой трудной дорогой.

Сердится на кого-то из-за чего-либо и просто так. Только по пустякам — иначе не комильфо. Серьезные вещи — все то, что мы считаем серьезным, важная взрослая жизнь — не достойны этих искренних гримас, бесплодного бескорыстия, печальной самоотверженности. Можно дуться и ворчать над разбитой тарелкой, но разбитое сердце — что неприлично само по себе — не предъявишь ни как упрек, ни как улику. К тому же разве это не повод для ответного порыва негодования и новых покушений на посуду? Прячьте свои разбитые сердца, если вам хоть немного дороги ваши сервизы.

Сердитое хмурое лицо, насупленные брови... Как приятно увидеть кисло и желчно поджатые губы вместо дружелюбной улыбки безразличия. Восстановим наконец пробел в известной пословице: сердишься, значит, неравнодушен, неравнодушен, следовательно, неправ. Тебе больно, а мне лестно. У тебя дрожат руки, а у меня — смешное словцо на языке. Ты ждешь, что я буду просить прощения? Ослик, ослик, ведь это была твоя любимая чашка.

Неблагодарные 

Неблагодарностью никого не удивишь. Казалось бы, проще простого — как руки мыть, но простое волшебным образом превращается в неодолимое: кинул гребень через плечо — вырос лес. Что, неужели рукомойников не хватает? Или нет привычки к опрятности? Хватает, и много желающих иметь такую прекрасную привычку. Но привычки не вырастают на пустом месте, как все эти кущи, а если растут на специальной клумбе, под присмотром специально обученного человека, то очень медленно.

Резонно? Резонно. До такой степени резонно, что лопата сама прыгает в нетерпеливые руки. Но если отвлечься ненадолго от душераздирающей возни с французским парком и посмотреть по сторонам  — на стрекоз, и бабочек, и какую-нибудь неухоженную, но светлую рощицу на заднем плане, — подумаешь вот что. Почему, подумаешь, рощи и бабочки без всяких цивилизаторских усилий милы сердцу, почему так красивы стрекозы, хотя их никто не учил быть красивыми? Почему некто, даже с грязью под ногтями, даже не сказавший «спасибо» за обед, когда-нибудь через десять лет будет исправно носить тебе котлеты в тюрьму или больницу. Или вот некоторые очень злые и злопамятные люди порою необъяснимо крепко запоминают доброе слово или улыбку, и их избирательная благодарность не знает пощады, обрушиваясь на благодетеля царствами, отрубленными головами врагов. Чего печальный? — говорит Серый Волк Ивану-царевичу. — Это я твоего коня съел.

Как больно, как разрывается сердце: едва перестанешь следить за французским парком, он и того. Я всем обязан самому себе! — говорит французский парк (пока не зарастет окончательно). И сразу преимущества живой природы так пленительно воссияют.

Быть может, это связано с памятью и ее отсутствием, с удивительными оптическими фокусами самооценки. Смотришь на такого, кто никому ничего не должен — таких достоинств удивительных человек, — и видишь отчетливо: хотя и говорит неправду, но не врет. Зачем ему врать, если он знает о себе, что уже родился клумбой в полном облачении.

Большинство — разумеется и в общем-то — теоретически знает, что нужно не только мило и к месту шаркать ножкой, но и питать некое теплое деятельное чувство. Но это как с сухой теорией о пользе мыла, и древо жизни зеленеет такими поступками, что даже французскому парку не по себе. Ведь он, признаемся, все же не подлый, и разные книжки садовник ему читал. Когда речь не о нем, он низкие души очень удачно отличит и заклеймит. Садовнику, кстати, тоже достанется: о чем, дескать, думал, когда чертополох пестовал.

Но садовник не виноват. Как сказано у Фенелона, один только Бог подает нежное и доброе сердце.  А  все прочие сердца как ни старайся побуждать благородными примерами,  сколько ни бейся — все выйдет вздор и слезы.

Коварство: без обещаний 

Коварство — злонамеренность, прикрытая показным доброжелательством.

О дева-роза, я в оковах... И еще несколько красивых слов о том, что, дескать, и пусть, и не стыдно (с глубоко затаенным чувством собственного достоинства). Можно подумать, человек не сам на себя взгромоздил цепи и вериги. Можно подумать, роза для того расцвела, чтобы под цветами скрыть злонамеренные шипы. Никто, впрочем, в точности не знает, для чего цветут розы.

Государство просится в рифму совершенно напрасно: коварным человек может быть только в частной жизни, до тех пор, пока не берется исполнять функции патриота и гражданина. Злонамеренность, доброжелательство — это не термины политологии или социологии. Частный человек — в какие-то высокие моменты своей жизни — перестает быть общественным животным. Поэтому изучают психологию масс (толпы, власти), но частного человека изучает психиатрия (с ее неменяющимися приемами; ведь и то, что составляет душу, пребывает неизменным).

Или вот царство, часть которого обязательно нужно кому-нибудь пообещать. Можно пообещать улыбкой. И не на поле брани, а в перинах, например, алькова. Но в перинах всё такие мысли приходят — если и о царствах, то в связи с их бренностью. Попробуй доказать лежащему в кровати, что есть позы попрочнее.

Но допустим, после некоторых солидных размышлений царство все же было обещано. Некто двуличный, проискливый на зло, хитрый, скрытный и злобный разнежился и пообещал. Поскольку злым людям бывают особенно благодарны за неожиданно проявленную доброту, облагодетельствованный не сразу задается вопросом, что же он, собственно, получил. Он утопает в благодарности, прочих приятных чувствах, и, только когда — попозже — выбирается из перин на печальную — мокрую или занесенную снегом, но всегда холодную — улицу, когда расправляет уже чуть смятое обещание, рассматривает этот вексель или чек на предъявителя, ему становится не по себе. Он-то думал, что двуличный — это вот какой: ко всем задом, ко мне передом. Злохитрый и злокозненный, вероломный, и обманщик — с остальными, со мной — честный и, как умеет, нежный; честный прежде всего. А обещание жжет руку: пустая бумажка, пустая, ничего на ней не написано. Нет, тут что-то не так. Начинаются размышления.

И сколько бы ни было людей вокруг коварного, все они предаются сходным неге, ослеплению, размышлениям. Человеку — если у него есть крупица фантазии — скучно жить без персонального лукавого. Кто-то должен тревожить, удивлять, подыгрывать, показывать царства, стоять за спиной и улыбаться. Ты бредишь, Фауст.

Коварный улыбается, и все у него особенное: слова, походка, одежда. Сейчас он скользит стремительно, а захочет — будет хромать и ходить с палочкой. Он злой, это точно. Никто не знает, что ему нужно, но, что бы то ни было, он никогда не попросит и не отберет прямо, а всегда с затеями, прихотливо одурачив. Он любит играть. Любит быть демиургом. Если под рукой нет никого подходящего, играет сам с собой. Со своими мечтами. Даже иногда со своим сердцем.

Ему нравится почувствовать себя простодушным. О себе ведь не скажет: я вот, знаете ли, такой хитрый, умышляющий, обманчивый и опасный. Бывают герои, которые, покрутившись тайком перед зеркалом, шепнут себе, как Чичиков, ах ты, дескать, шельмец, но в большинстве случаев эти добрые люди на себя клевещут. Быть может, они и ловкие — быть может, — только великая ли ловкость нужна, чтобы вытащить у ближнего платок из кармана. Там, где фантазия дальше платков не идет, и души не уловляются — какое тут, в самом деле, коварство. Ловля человеков — занятие возвышенное, серьезное и требующее воображения, а не смекалки.

Коварный вырастит какие-нибудь волшебные цветы, раздарит — публика рукоплещет, запасается цветочными горшками, и всем невдомек, что под видом розы им всучили анчар. Коварный терпеливо ждет, что будет, но что же может быть, если люди так поднаторели во флористике и бесчувствии. Разве что кто-нибудь действительно простодушный примет цветочный горшок с анчаром как последнюю милость, еще подумает: как учтиво меня убили. А какой-нибудь молодой Герцен по тому же поводу сообщит дневнику: «При этом он был до того учтив, что у меня не осталось никакого сомнения, что все это напакостил он».

А что до обещаний, так не все надо брать, что дают.

Учтивые 

Каждый уважающий себя моралист каждую новую рацею начинает со слов «в наш жалкий век». Так вот, в наш жалкий век быть учтивым — примерно то же самое, что проявлять терпимость в веке шестнадцатом или ренессансный пыл — в девятнадцатом. Вас сочтут несносным кривлякой. Или малодушным. Или угодливым. Или все сразу. В лучшем случае — не обратят внимания. А могут перестать здороваться.

Вы старательно, вежливо кланяетесь. Следите за своими руками. Следите за голосом. Стараетесь сосредоточиться на разговоре, вместо того чтобы просто сделать внимательные глаза. Не перебиваете. Не смеетесь. Успешно сражаетесь со скукой и отвращением. Создаете прецедент.

Серьезная вежливость или оскорбительная, манерные дерзости или дерзкая сдержанность, тон спокойный и нагловато-почтительный — нет, все не то. У настоящей учтивости нет своего вкуса, она пресна. Дерзить, улыбаясь, умеют многие, попробуйте быть почтительным без улыбки.

У, подхалимы!

Поэт Симеон Полоцкий (не тот) побывал в двадцать каком-то году в гостях у Сологуба. Сологуб отнесся к поэту сурово, но проводил в переднюю и подал пальто. Поэт воспротивился. Сологуб топнул ногой и свирепо крикнул: «Это не лакейство, это вежливость». Так, по крайней мере, рассказано в дневниках Е. Шварца. Шварц не продолжает, но почему-то кажется, что поэта Симеона Полоцкого в этот день навсегда покинуло вдохновение: музы не любят прозрений, сопряженных с риском для тщеславия. А как же сам Сологуб? А что, у Сологуба много вдохновенных стихов?

Угодливый предупредителен из корысти. Бесцеремонный грубит, чтобы о нем не подумали чего плохого. А есть еще манерность — это когда хорошие или плохие манеры любуются сами собой. И щепетильность — чопорность, придающая важное значение внешним мелочам. И куртуазность — учтивость, к которой добавлено немножко жеманства и немножко сладострастия. (Труднодостижимо, потому что жеманство и сладострастие при наличии почти бесконтрольны, а при отсутствии — почти недоступны для имитации. Не рекомендуется подросткам по первой причине и творческой интеллигенции — по второй.) От всего этого учтивый уклоняется: он избегает нюансов. Его идеал — неприметность, на фоне которой смогут ярче просиять совершенства окружающих. Даже сойти с ума он старается как можно благопристойнее, не оскорбляя ничьих взоров и чувств. А намереваясь выброситься из окошка, долго примеривается, чтобы у его будущего трупа на тротуаре была непринужденная и изящная поза.

Поэтому многие находят его поведение натянутым и неестественным: кто не ведает дефиниций, судит не глядя. Ограниченные люди осуждают все, что выходит за границы их куцего понимания, а низкие — всех, кто отваживается держаться в собственных жестоких границах. Это еще не беда. Беда — это обременить собой строгих судей настолько, что те почувствуют себя нечужими. А нечужие все эти цирлих-манирлих быстро пресекут. Потому что не может человек быть учтивым с близкими. Если они у него есть.

Строптивые 

Ему ни от кого ничего не нужно. Разве что вот это дерево (в центре лета, на краю жизни) — вот этот дождь (как он упал на деревья) — вот этот закат (сквозь туман). И те глаза, которые всё это видели десять лет назад. Ах, невозможно? Это почему невозможно? Дерева больше нет, дожди и закаты каждый раз новые, глаза успели потускнеть, и вообще так не бывает. И упорный злой упрямец, делающий все назло и наперекор, с трудом глотает злые слезы. Отобрали, говорит, закат. Ладно же, подавитесь.

Ему присуще какое-то врожденное недовольство жизнью и людьми, зачастую — что особенно смешно — не подтвержденное личным опытом. Личный опыт дудит, допустим, в примиряющую дуду, а врожденные чувства колотят в полковой барабан — кто кого оборет? Ни здравый смысл, ни благодарность не укротят глубокую тоску, какое-то мучительное и мечтательное томление, необъяснимую память о несуществовавшем былом. Нежные знаки внимания, которые могут оказать люди, — ничто для того, кто добивается взаимности от солнца и атмосферных осадков. Строптивому плевать на те оскорбления, которые он наносит, защищая свои воздушные замки, но оскорбленные не останутся неотмщенными: воздушные замки оборудованы изрядными камерами пыток.

Да, наперекор и назло, но не нарочно, а как-то так всегда само собой получается. Потому что, когда речь идет о собственной погубленной жизни, не щадят чье-то чужое самолюбие. Потому что, если здоровье в порядке и все тебя любят, трудно доказать, что жизнь погублена. Погублена кем? Уж, конечно, не теми, кто, как мог, заботился: любил или ненавидел. Были, очевидно, какие-то истинные причины и случайные поводы, над которыми не стоит трудить голову. Ничего странного, если остается вовсе без крова человек, который только одно место в мире мыслит своим — под сенью срубленных деревьев.

Спесивые 

«Гордость считает за собой достоинства; надменность основана на самонадеянности, высокомерие — на властолюбии; кичливость — гордость ума, чванство — гордость знати, богатства; тщеславие — суетность, страсть к похвалам; спесь — глупое самодовольствие, ставящее себе в заслугу сан, чин, высокие знаки отличия, богатство, высокий род свой и пр.».

Шутки словарей иногда заводят слишком далеко, в места, откуда нет возврата. Начни думать, что скрывается под этим «и пр.», — полезет такое, о чем полезнее не вспоминать. Не только ведь наследственная принадлежность к элите не входит в число личных заслуг, но и красота, например, и ум, и талант. Ставить себе в заслугу то, что дано изначально, действительно глупо. Но не глупее, чем думать, что высокие знаки отличия даются сдуру, без высшего тайного смысла.

Потому что как же это вынести, если без высшего смысла. Красота, ум, талант — неужели их податель был настолько легкомыслен или злонамерен, что рассеял свои дары просто так, как сорняки над полем, не глядя, куда попадет? Драгоценные, недостижимые для личных доблести и усердия, самовольно прорастут они в теле недостойного, глупца, урода — и тот будет надуваться, раздуваться... пока не лопнет.

Но мы надеемся, что все обстоит приличнее и проще. Что никакого «и пр.» на самом деле не предусмотрено и дальше сана, чина, богатства и высокого рода речь не заходит. Что у спесивого один изъян — волчья шея (не гнется). То есть первым не поклонится и на поклон может не ответить. Зато и ничего, сверх поклона, не потребует. Чтобы лезть в душу или топтать святыни — ни в коем случае, слишком много чести для душ и святынь. Он и принципы 1789 года разрешит, лишь бы благодарные мирные пейзане в праздничном платье по-прежнему ломали шапки, почтительно водили хоровод и вообще помнили свое место. И ярем барщины, неполезный для хороводов, куда-нибудь уберет, и лично введет оспопрививание (по примеру императрицы). Со спесцою, а барин добрый.

Если бы, в таком контексте, вместо глупого самодовольства он проявлял умную гордость, пейзанам жилось бы значительно тяжелее.

Легкомыслие: между оркестром и ухом 

Это хорошо, когда у человека в голове ветер: он веселый, так и в песне поется. Кроме того, полезный освежающий ветер противостоит вредному буйному вихрю (у манихеев). При чем тут манихеи? Да просто слово красивое.

Голова как пещера с сокровищами, только сокровища сильно б/у и вообще краденые. Жизненная позиция, убеждения, воспоминания, труха, железо, копившийся годами хлам. Гнильца с незначительной примесью золота. И мысли, мысли. О псарне и родне.

Легкие мысли. Почему мысль должна быть свинцом? кирпичом? краеугольным камнем, которым при случае можно и убить? Почему не стрекозой, золотисто-зеленой змейкой, то ли воробьем, то ли цветком в волшебных садах Гофмана — там, где плещет водой листва, смешаны краски и время безоблачно. Безоблачно. Как у Крошки Цахеса.

Крошка Цахес вспомнился непосредственно вслед за садами. Неужели эта страшная сказка только о маленьком уродливом негодяе, без лишних раздумий сожравшем плоды чужих талантов и трудолюбия? Разве не о легкомысленной фее, которой следовало быть поосторожнее со своими дарами? О людях, которые — стоило утратиться чарам — разразились смехом («зычный надругательский смех», поясняет автор совсем тупым), подхватили малыша и перебрасывали его друг другу, как мяч? (Трудно сказать, называется ли это легкомыслием или как-то иначе.) Старая мать, которая со слезами просит отдать ей мертвое тельце урода, чтобы набить из него чучело и поставить на шкаф «на вечное вспоминовение». (Тут даже фея опешила.)

Единственным приличным человеком во всей этой безобразной истории выглядит камердинер, выудивший захлебнувшегося Циниобера из «красивого серебряного сосуда с ручкой». Камердинер «вытер досуха своего бедного, злополучного господина чистыми полотенцами, положил его на постель, укрыл шелковыми подушками, так что на виду осталось только маленькое сморщенное личико».

Сделать что-то, не подумав о последствиях. По велению сердца был совершен поступок или по глупости — жалкий результат один, и он налицо. Или же легкомыслие как безрассудство: предвидеть последствия, но игнорировать их, до и после. После бала случается всякое. А зато какая была музыка!

Или вот еще: легкомыслие как осознанный и добровольный отказ от метафизики. Когда в одну из бессонных ночей показалось, что понял все-все: жизнь, людей, себя, даже вышни силы. Если кто остается после такой радости жить, живет под слоганом «как важно быть несерьезным». Жизнь в стиле рококо: заниматься только пустяками, говорить только милый и изящный вздор. Развлекаться, щепетить — модничать, рядиться напоказ. Провести ревизию библиотеки и все стихи сжечь, за исключением красивой версификации и светлого пустозвонства. Чувства подморозить, ум подавать в ведерке со льдом, а если понадобится натюрморт с фруктами, то вот он — заводной апельсин математически расчисленного остроумия.

Об этом виде легкомыслия и говорят, что оно рассудочно. (Рассудку всё как-то ставят в вину то, что он стремится себя сохранить.) Но почему бы не быть и такому пути самурая: не заморачиваться на общеизвестном, радоваться общедоступному. Порхать без понтов. Какие, в самом деле, понты, если все мы умрем одинаково бесславно: и стрекозы, и муравьи! Вы ведь знаете — должны знать — мораль этой басни.

И мне глупую стрекозу вовсе не жаль. Ей следовало бодро, честно замерзнуть, чести мундира ради. Попытка обменять рассудок на чечевичную похлебку — что за легкомыслие? Почти такое же, как обучать стрекоз стоической философии — в полете, на волне музыки. Волна когда-нибудь схлынет, оставив пену. Вот ради этой красивой легкой пены, вероятно, все и было задумано. На уровне аллегорий.

Упрямство: между супом и говядиной 

Все тот же Герцен, которому мы обязаны тонкими наблюдениями природы не только насекомых, но и человеческой, наблюдал кок-то своего приятеля Н. Х. Кетчера за обедом. И нашел подтверждение вопиющей безалаберности означенного: приятель Кетчер курил между переменами блюд, не дожидаясь конца обеда. Ничем хорошим, разумеется, это закончиться не могло: «он стал дичать, привык хмурить брови и говорить без нужды горькие истины».

Вот какие оказались у приятеля худые и поносные склонности — только Шекспира переводить (что, впрочем, Кетчер и осуществил). А был бы посговорчивее — курил в положенное время, в отведенном месте — переводил, как все, Фейербаха, — все бы и обошлось. Даже, может быть, женился бы на ком-нибудь поприличнее, вместо того чтобы оскорблять нелепым браком тонкие чувства друзей. Друзья тоже нервные. Известное дело, Воробьевы горы.

Некоторые, знаете, любят злоумиться: своевольно идти на худое, не слушаясь доброго. Причем худое и доброе — это детали, а главное слово, конечно, «своеволие». Упрямый — это вот какой: не принимающий ни советов, ни приказаний, а делающий все по-своему. Хоть надорвусь, да упрусь. И нечто в виде осла снова и снова вылезает из вырытых для него могильных ям.

Ух, друзья бесятся. И не только они — но и вообще все живое. Допустить, чтобы кто-нибудь был несчастен по своей вине и счастлив на свой лад — как можно! Это все равно что признаться: мы не вольны в счастье и несчастье этого человека, он не в нашей власти. Он во власти своих химер. Он от нас сбежал, как сказано в финале фильма «Бразилия».

Маленький трактат об обаянии 

Ничего такого, только голос и взгляд. Человек, скорее всего, полный подонок. Это еще счастье, если умный. Может оказаться подонком и дураком. Зачем, спрашиваешь, такому дураку волшебная дудочка? А зачем тебе уши?

За какие семь морей уносить ноги, если твой убийца меньше всего озабочен мыслью о преследовании? Определенно не в себе был Одиссей, когда давал хитроумные инструкции спутникам, любопытство и тщеславие: я, дескать, буду единственный из смертных, который спустится в этот ад... тьфу, услышит серебряные голоса сирен. Ну да, услышал. Так и пошел в свой ад вместе с мачтой. А мачта, ребята, ни в чем не была виновата — но ведь и Тесей разделил судьбу Пирифоя.

Я уже хотел на всех парусах проскочить это гиблое место, но озаботился необходимостью восстановить доброе имя сирен или, по крайней мере, что-нибудь да вякнуть в их защиту, потому что мне — как знающему, что там было на самом деле, — их жалко.

Так вот, сирены (Тельксиопа, Мольпа, Пейсиноя; кифара, флейта, вокал) — дочери бога реки Ахелоя и, представьте, Мельпомены. Родились они люди людьми и только потом, оказавшись разборчивыми невестами, навлекли на себя гнев и месть Афродиты, превратившей их тела от бедер в птичьи. Музы (их, выходит, тетки), победив сирен в состязании (когда б мы увидели эти игры древних греков), ощипали их и сделали себе венки из их перьев. Уловка Одиссея привела к тому, что несчастные утопились.

Выходит, сирен я приплел напрасно; сирены всего лишь аллегория вечного похмелья в чужом пиру. Не для себя сирены старались, была на то злая воля богов. Обаятельный человек, в общем-то, тоже редко старается для себя самого. Может, какие-то жители попросят его освободить город от каких-то крыс, а он и жителей вместе с крысами выведет. Ему что, много от этого пользы и удовольствия, присвоит он себе животишки мирных бюргеров, жен их, дома и скот? Просто, вы понимаете, дудочка поет, моряки тонут, крысы гибнут, дети пропадают в пещерах, и над всем этим великолепием — небо и солнце, что тоже неплохо. Любуйся, залепив уши.

Или не будь крысой. Не ведись на эту музыку.

Застенчивые 

«Застенчивый: несмелый, неразвязный, робкий, излишне совестливый или стыдливый, неуместно скромный, непривычный к людям, молчаливый».

Вот сколько всяких слов на грани перлов. (Об излишней совестливости — это особенно хорошо.) Из них, как из кубиков, складывается кукольный домик для хрупкого, как игрушка, существа. Кубики вроде детские — с крупно нарисованными буквами и картинками, а стены выходят почище, чем у Алексеевского равелина.

Застенчивый сидит в четырех стенах, как в застенке, а ему так хочется пойти к людям — на каток или потанцевать. Невозможно: он обязательно упадет, и все будут смеяться. Почему упадет? Что страшного, если рассмеются? Может быть... ну а вдруг? Подумать страшно: на следующий день все газеты мира выйдут с отчетом о его позоре на первой полосе.

Любой разговор с чужими, каждый визит в присутственное место — такая пытка, что лучше уж никуда не ходить и не разговаривать. Он никогда не сожалеет об упущенных возможностях, потому что отчетливо помнит все свои муки. Самое ужасное не страх (в конце концов, ничего фатального ему в жилконторе не сделают), а вот эта внезапная немота, стыд, тоска, от которой трудно дышать, — безобразное остановившееся мгновение, выключающее из мира людей. Поскольку застенчивый не мизантроп и к людям скорее расположен, он не может с чистой совестью плюнуть и отвернуться, как сделал бы это строптивец или закоренелый своевольник. Огни большой жизни так влекут его! И так невозможны.

Вот что случается с излишне совестливым. Он готов верить, что действительно хуже всех — по крайней мере, в худшую сторону не такой, как все. Люди кажутся ему огромными — так вы кажетесь огромным вашей кошке или небольшой собаке, — а он сам — обитателем игрушечного каземата,  в котором пытают понарошку,  но тем беспощаднее.  Он робок и молчалив,  но прежде всего — безропотен. Ту стену, которую он считает непробиваемой, он не старается разрушить. Просто стоит, прислонившись к этой стене. Смотрит на нее. Трогает.

Зато в тот день, когда и если он все же отваживается — так наконец отваживаются на самоубийство — показать себя миру, нет на катке и танцполе никого наглее.

Нервные 

Нервный чувствует себя загнанным зверем; кто и куда его загонял — это детали. Он забивается в угол, съеживается, закрывает глаза. Гневное отчаяние жжет под веками. Он трясется, весь мир против него. Не смей меня трогать!

Где-то льется вода из крана — прекрасно, пусть все утонут. Кажется, он забыл погасить газ? И ладно, пусть все сгорят. Через минуту, конечно, бежит и проверяет. Странно, что все в порядке. Ему нужно принять лекарство — если он умрет, пусть не говорят, что по своей вине.

Где-то льется, прямо в мозг из плохо прикрытого крана, вода. Он падает на постель и затыкает уши. Он вскакивает и бежит. Кран надежно закрыт. Но вода льется.

Он включает радио. Он выключает радио. Берет книгу. Откладывает. Его томит беспокойство, переходящее в злобу. Он думает одновременно о тысяче разных вещей, но ни на одной не может сосредоточиться. Сквозь злобу опять прорывается беспокойство: что-то должно было случиться. Он думает о домашних, которые сейчас неизвестно где, о дурных наклонностях сограждан, об ужасных болезнях, пока еще мирно дремлющих в его теле. Мелькает мысль о незавершенной работе, о числах и сроках. Ему делается дурно. Он хочет спокойно полежать или умереть.

Сегодня он не в силах работать. Спокойно лежать, впрочем, тоже. Целый день он бежит: на ходу ему легче. Увидев, что что-то забыл, он снова и снова выбегает в магазин. Он снова и снова возвращается, чтобы проверить газ, кран и замки. Он думает о соли и спичках, невымытых окнах, ненаписанных письмах, о важном звонке, которого все нет и нет, о времени, которого почти не осталось. Из крана льется вода.

Он падает на постель, лежит, сжавшись в комок, старается не думать, дышит все тише. Ему уже кажется, что он умирает. Он пытается сосредоточиться. Неожиданно он слышит звук льющейся воды и вспоминает все несчастья своей жизни. «Ах ты, Господи, — думает он нецензурно, — я выключил газ или нет?»

Раздражительные 

Все, что на нервного ложится тяжелой могильной плитой, раздражительный сторицей возвращает окружающим. Как пойдет швырять такими плитами — прямо Ахилл под стенами Трои (или этот, со стульями). Три заветных слова — дурак, мудак и враг — всегда наготове. Домашние трепещут, включая телевизор: вдруг мелькнет какая-нибудь особенно ненавистная рожа. Поскольку в телевизоре такая рожа — каждая первая, печальные домочадцы слушались-перенаслушались зажигательных речей о дураках и врагах. И о себе самих, кстати, тоже.

Уйди ты в свою комнату и закрой дверь! Во-первых, своя комната (со своим телевизором) есть не у всякого. Во-вторых, раздражительного влечет к людям, которых он призван спасти от засилья безмерной людской пошлости. Нервный ищет угол, где его не тронут, раздражительный — трибуну, с которой он заклеймит все, что ему не покатило.

Он хмурится, морщится, кривится, и вообще его на разные лады перекашивает. Он кричит или шипит, в зависимости от темперамента. Не находит себе места, роняет на стол масло с ножа, бьет посуду, ошпаривает пальцы — не угнетая, эти мелочи приводят его дух в боевое смятение. Он злобно подсчитывает свои шансы на победу. Мало кому удавалось изменить мир, и всегда это было не в лучшую сторону. Преобразователи слишком бесились по пустякам, да и потом, разве будет нормальный уравновешенный человек преобразовывать невесть что? Раздражительный улыбается, улыбка у него неприятная. Что-то он готовит грядущему дню?

Вздорные 

Великие какофонисты, вашей блажи, вашим капризам мир обязан своим кажущимся многообразием. Как сразу бы поблекли краски, померкли голоса, укротились стихии — и вообще все стало непоправимо плохо, — когда б локальному здравому смыслу удалось побороть мировую чепуху.

Словарь предлагает сравнить: сварливый, ворчливый — суетный, бестолковый — блажной, шальной, чудной. Мы готовы скорбеть вместе со словарем — как же, такое вопиющее отсутствие достоинства, — но останавливает — даже не то что останавливает, просто цепляет — пустяковая мысль: а что восславить в качестве антидота? Кротость, спокойствие, серьезность, осмысленность, уравновешенность... Слишком пресно. И слишком несообразно с предустановленной гармонией: как создан был мир в блажной час, так он и функционирует.

Дурь, нелепые причуды, прихоти и затеи — что еще может быть во власти человека? И что, кроме собственных чудачеств, может он противопоставить безрадостным чудесам света — конечно, не здравый смысл. Здравый смысл горазд только сказки рассказывать — как бы он все замечательно разумно устроил, плюс на законных основаниях. На законных основаниях у нас только тюрьмы устраиваются и счастливые браки; и там, и там без сумасбродств и дурачеств долго не протянуть.

Это как мюзиклы: в них всегда начинают петь в самом неподходящем месте: на ложе страсти или с веревкой на шее. Зрителей мюзиклов не коробит. Есть ли у вас уверенность, что и все остальное задумывалось не ради песен?

О педантах 

Вы о чем подумали? Анекдоты из «Филогелоса», французская комедия, Тредиаковский; преученое учение, книги, пыль, медные деньги и скука; скука и Штольц, может быть — Чернышевский и, возможно, Зоил. Но кто вспомнил в такой связи Зоила, тот сам педант.

Мир нелюбит педантов. «Плеща им в рожи грязь, как дуракам смеясь». Мир — будем справедливы — прощает педантов. Как доктор Старцев — Ф. Листа: «шумные, надоедливые, но все же культурные звуки». Вы должны понять, любое прощение возможно при одном условии: прощаемый обязуется впредь знать свое место. Твое место, говорит мир педанту, во французской комедии, так что будь добр. Педант отвечает: «Вы, государи мои, задали мне многотрудную задачу, на что прошу дать мне время». Через какое-то время ответ готов, с обоснованием по всей форме и историей вопроса в три печатных листа. Про французскую комедию чудесно изложено. Только вы уже не помните, по какому поводу сыр-бор, а на французскую комедию вам тем более того. Позволительно ли будет спросить, государи мои, кто виноват, что у вас такая короткая и нелюбопытная память?

А время идет, и мир, в минуту отдохновения, решил тоже что-нибудь сочинить, на благо и пользу. Мощь гения! Нежданный огонь остроумия! Стиль блестит ярче той лампы, при свете которой. И смысл жизни как на ладони.

«А что это у тебя твердо трехногое? — спрашивает педант, заглядывая в бумажку. — У греков, от которых мы литеры получили, оно об одной ноге, а треножное твердо есть урод, не имущий с греческим ни малого свойства. Поскреби, я тебе правильно напишу».

Какая обида! При чем здесь «твердо», когда речь идет о смысле жизни? И мир, этот самолюбивый стихотворец, сам себе объясняет — может быть, посредством французской комедии, — что такое педант.

Педант — это такой смешной, сутулый, в очках, растяпа, раззява, слишком худой или слишком толстый, вежливый и неуклюжий с дамами, беспомощный на улице и, желательно, старый и бедный.

Потому что если педант будет молодым, ловким, в модных ботинках, с отличным зрением, мастер спорта по боксу и повеса среди повес, вам, государи мои, останется только удавиться.

«Погибни ты и с сирским, и с халдейским языком, и со всей своею премудростью!» Так я хотел написать в виде эпиграфа, но потом передумал. Эпиграф, постскриптум — это-то как раз не принципиально; мало ли что успеешь натворить между колыбелью и эпитафией. Принципиальны совсем другие вещи.

Р. S. Я лучше умру, нежели неправедное и поносительное против одноножного тверда выговорю слово.

Мысли о пуговицах 

Пуговицы бывают и медные солдатские, и фарфоровые дорогого белья. Ломоносов устроил как-то фабрику разноцветных стеклянных пуговиц, а у парнасских щепетильников от такой новости рожи вытянулись по шестую пуговицу. Можно подобрать и многие другие примеры и сведения, но сейчас я хочу поговорить только о роковой и благодетельной роли пуговиц в жизни человека, который не хочет, чтобы его разглядели под одеждой.

Он у нас кто? Ах да, он у нас учитель греческого. Что-то такое безобразное. Не внушающее надежды, внушающее опасения. Он застегнут на все пуговицы — наглухо застегнут, по горло. Но не потому, что под сюртучком белье несвежее или отсутствие белья. Нет, не мерзнет. Что же, просто опрятен? Опрятен, да, но эта опрятность есть следствие, а не — достойная, впрочем, — цель всех устремлений.

Он чопорен и учтив, поскольку вежливость — единственное, что связывает его с миром. Мир не понимает, в чем дело, но, по широте души, склонен простить. Миру много не надо — однако и прощение не будет даровано тому, кто о нем не попросит. Чопорные и учтивые люди, особенно в таких сюртучках, просят прощения не тогда, когда от них этого ждут. Они — вот дошло до меня наконец — вообще не просят прощения. Их взаимоотношения с миром никогда не доходят до той счастливой стадии, когда делается и говорится что-либо требующее принести извинения обиженным. Это, конечно, обижает больше всего.

Вот и пишут потом обиженные, как неблагозвучен греческий язык. Ведь и обиженным, скажем правду, нелегко. Одна ли дама кинет перчатку на арену, другая ли потеряет платок — что, в самом деле, можно сделать, когда тот, кому перчатка и платок предназначались, учтиво подбирает и возвращает подобранное, а потом тотчас же удаляется. Перчатку-то — мне тут подсказывают — и в лицо можно метнуть с определенной целью. Но вы же не сразу убить хотите, верно? Сначала желательно помучить.

Фишка и мораль в том, что, если этот человек и будет мучиться, никто не увидит. Это не то, что древние греки называли «апатейа». Это то, что древние греки называли «хюбрикс».

Меланхолик — это вот какой человек 

Слишком яркий свет невыносим. А ночь смотрит тысячами глаз, и все ужасы и страхи разгуливают по земле, как спущенные с поводка собаки. Летом — комары и пыль. Зимою жизненные духи истощаются вместе с убывающими днями. Скудная и густая кровь еле движется в венах, тело становится сухим и бледным. И все давит какая-то смутная тоска, и не найти себе места, и так отрадно плакать.

Пожилой мудрый врач готовит микстурку в стакане. Больному кажется, что у него во внутренностях колет какой-то шип; он избегает света и людей; на него нападает страх; когда к нему прикасаются, это причиняет боль. Он пьет лекарство, засыпает и видит страшные призраки, ужасные сны и иногда мертвецов.

Бред, острый психоз, летаргия, помешательство, меланхолия. Нервные, впечатлительные, погруженные в свой мир люди. Всегда готовы кому-нибудь этот мир навязать. Человек, мой друг, становится тираном тогда, когда он пьян, или слишком влюбчив, или сошел с ума от разлития черной желчи. Резкие и возбудимые. Следует осудить опрометчивую невоздержанность, из-за которой одни второпях, другие в неистовстве не дожидаются указаний суждения, потому что воображение легко увлекает их за собой.

Болезнь, болезнь, причины болезни. Непосредственное вмешательство Бога, дьявола, колдунов и ведьм. Влияние звезд, преклонный возраст, наследственный недуг, страхи, образование, нищета, потеря свободы, смерть друзей. Симптомы: головная боль, бессонница, бегающие покрасневшие глаза, твердый живот, жар, конвульсии, холодный пот, боли в левом боку, постоянный страх, печаль, подозрительность, беспокойство, припадки, чувство одиночества, кошмары, мысли наподобие снов. Кровь: нечистая, густая и черная. Одержимая душа, наполненная сильным желанием.

Связь с Луной. Томимая мрачной грустью обезьяна. Покровители ученых Сатурн и Меркурий, сухие планеты, сгущающие кровь. Любовь к науке. Большинство поэтов. Кладбища: приходящие там мысли о тщете всего земного заставляют сердце сжиматься сладко и горестно. Сладкая грусть, жемчуг в потоке страданий, наслаждение в слезах. Веселье скорби. Поветрие и мода, ручьи слез, прогулки среди гробниц. Забава, тонкая радость, прихоть, любимое развлечение изысканного ума. Некоторый род меланхолического забвения. Врач нежно трудится над лекарством, которое не поможет.

Завистен, скуп, печален, лживый, молчалив и смугл. Меланхолики почитаются ниже всех в добродетели, потому что они немного кажут человеколюбия. Как дарования душевные, так и пороки имеют странные. Глубокомысленны, но на ответы нескоры, в делах чрезмерно трудолюбивы, хотя в исполнении оных медленны, ибо везде наперед затруднения, коих нет, и несчастие воображают. Почитаются великими и верными людьми в правлениях, где нет нужды в скорости, в камерных делах, в судах и советах, в высоких науках. Меланхолик тих и прилежен к учению.

Тоска, фантазии, тщеславие, притворство. Мрачные удовольствия, оттенки грусти. Меланхолик с черным котом. Влюбленный меланхолик. Меланхолик — рыцарь, размышляющий на мшистом берегу. Поэт Ф. Сидни в образе меланхолика-философа. Но юность ты свою переживешь. Все чувства притупятся, ты ничем не сможешь усладить угасший вкус. Состав меланхолический, сухой, холодный под конец одержит верх в твоей крови. Кладбища, гробницы.

Слезы, притворство, припадки, ужасные сны, постоянный страх, бегающие покрасневшие глаза. Полезно многое употребление воды. Показано кровопускание. Врач готовит микстуру. Теория гуморальной патологии. Особое состояние души, настрой ума, доступные только избранным. Всемирная история борьбы врачей и философов. Врач достает ланцет. А если кто скорбит от меланхолии или уныния, скорбь того недостохвальна.

Опубликовано в журнале: «Нева» 2002, № 8