Психическая атака (СИ) [Алекс Рицнер Ritsner] (fb2) читать онлайн

========== Ты обо мне, ты про меня ==========

Мгновение назад я был уверен, что влюблен…

<…>

Ночью я живу, но как же я несчастен днем.

GONE.Fludd — Проснулся в темноте

I

Мысль одна. «Ты пялишься». Мне хочется вдолбить ее в твою голову, донести телепатически, кинуть в тебя камнем — как в осужденного ей.

«Ты пялишься, ты пялишься, ты пялишься».

А я не могу разобрать — с какой интонацией. Но разбираю, что хочу тебе за эту интонацию втащить.

Ты отворачиваешься.

Контакта нет. Пульса тоже. Должно отпустить. Меня не отпускает. Ты сегодня приснился мне. Я тебя ненавижу. А еще думаю: «Сука, ты отвернулся».

II

Шепот в самое ухо, чтобы вырубить остальной шум:

— У тебя шнурок развязался…

Я никогда тебя не слышал, но знаю: это ты. В неподходящий момент, когда вокруг — толпа, и все толкаются, пробиваясь за куртками. И твоя рука — одна из дюжины рук, но это твоя рука — удерживает за предплечье.

Шнурок действительно развязался — и на него уже кто-то наступает ногой. Да пофиг. Я ищу тебя, но ты скрываешься, как растворился.

Что это было, твою мать?

Можешь промолчать. Я скажу за тебя.

«Ты пялишься».

III

— Ты пялишься, — говорю тебе в столовой.

Ты смотришь и думаешь — обо мне. Оглушающе громко. И тебе не страшно, что возразить откровенно нечего.

— Да, — соглашаешься. А потом выдаешь: — С тобой что-то не так.

Со мной.

А с тобой?

— Ты офигел?

Ты бросаешь очередь за мгновенье до того, как наступает — твоя.

IV

Я курю на предпоследней перемене. Дым похож на спасение. Дым похож на удержание. Момента и меня, меня в моменте. На эфемерное: «Я все еще здесь». С этим надо смириться, как с данностью. Ты не смиряешься. Ты выходишь из-за школьного угла и смотришь.

Нет, не смотришь.

Ты пялишься.

Ты начинаешь диалог с херни:

— Я ненавижу сигареты.

Честно говоря, у меня к тебе нет больше вопроса, есть утверждение, и я повторяю: «Ты офигел». Но вслух не нахожусь с ответом сразу. Ты как тотсамый водитель. Думаю: «Хуже быть не может», но из-за поворота выезжает какой-то мудак и обливает грязью с головы до ног. Уже в спину говорю тебе:

— Мне насрать.

Но выходит с таким опозданием, что, наверное, не верю даже я.

V

Мне кажется, что ты ночуешь в этом сквере. Как выброшенный на улицу оборванный кот, такой черный, чтобы переходить дорогу — и заставлять суеверно креститься. Я уверен, что знаю, почему тебя выперли из дому. Ты кому-то здорово поднассал. Больше всех в этот раз, наверное, мне.

Скрипят качели. Скрипят мои зубы. Ты отталкиваешься ногами так, чтобы не отниматься от земли. У тебя вечно такая пафосная рожа, что, наверное, при всем желании под грузом твоих мыслей — не отняться.

Мне надо подойти сзади, эти качели с тобой — пнуть, чтобы все-таки отнялись твои ноги. Хотя бы от земли и хотя бы из страха.

Ты спрыгиваешь, словно так задумано. Ты оборачиваешься.

Спроси меня о чем-нибудь. Спроси меня, зачем.

Ты спрашиваешь:

— Сколько тебе лет?

Если вопрос с подвохом:

— Восемь с половиной. В три петли. Как бракованный знак бесконечности.

Ты пялишься. Молча. Тупо. Бесперспективно.

— Не веришь?

Ты отворачиваешься и уходишь.

Я думаю: «Ты офигел».

VI

Сегодня занял твое место. На качелях. И почти не касаюсь ногами земли. Скрещиваю их — от злых сил и котов, переходящих дорогу. Ставлю одну на носок, для равновесия. Я не качаюсь. Мне и так — нестабильно.

Ты встаешь рядом. Цветная опора качелей с облупившейся краской — теперь и твоя. Ты пялишься. Ты отнимаешь у меня сигарету. Может, за отнятое место. Ты бросаешь ее и давишь подошвой. Я наблюдаю без эмоции. Я думаю: «Ты офигел». И спрашиваю:

— Нахер ты это делаешь?

— А ты?

Поднимаешь вопросительный взгляд. Я срываюсь с качелей и бью. Ты теряешь цветную опору — рассыпаются тяжелые мысли. Я говорю, как обвиняю:

— Ты пялишься.

И не добавляю, что не могу разобрать — с какой интонацией.

VII

Гуляю по разбитым улицам. Оттягиваю момент — прибытия в место, которое язык не повернется назвать домом. Может, я тоже выброшенный. На улицу ли? Наполовину или в целом? Меня хотят прогнать — и никак не прогонят. Я хотел сбежать сам — и нигде не смог остановиться.

Что есть дом? Если не остановка.

Я думаю об этом, когда ты выруливаешь мне навстречу. Ты начинаешь пялиться еще в другом конце улицы, смешно вытягивая шею. Тебе только не хватает таблички: «Я здесь. Мы знакомы».

Мы не знакомы. Ты меня не знаешь. Даже имени. Хотя — что такое имя? Какая разница, как назвать?..

Ты поворачиваешь голову, когда мы равняемся — и почти на одну линию. Я пересекаю эту линию без сожаления. Но ты говоришь:

— Привет.

Как старому приятелю: «Привет».

У меня нет старых приятелей. Одни лица, от которых тошнит: они даже не пытаются в мыслительный процесс. Наверное, больше всего меня бесит, что пытаешься ты. Или понимание, что сможешь. Или осознание, что я сдамся — и похлопаю черного кота по спине: молодец, хороший кот. Да чтоб ты прогнулся и сбежал.

Я сплевываю тебе вслед.

— Ты мало получил по роже? Я добавлю. Скройся.

Не скрываешься. Вскрываешься. Встаешь. Я чувствую, как ты проделываешь в моей спине дыру взглядом, наматывая на сверло кишки.

— Что в этом такого? Чтобы подпустить к себе.

Я продолжаю идти. Мне не понять: кто задает такие вопросы? Будь приличнее. Спроси, как дела. Спроси, за что я тебя ненавижу. Спроси хоть что-нибудь. Спроси еще. Попытка номер два.

Твой голос разрезает улицу, твой голос толкается в стены, пытаясь разжать мое личное пространство, чтобы услышали чужие, те, кого не касается, и обратили внимание:

— Чего ты боишься?

Попытки номер два. Или что обратят внимание. Мне кажется: смотрят тысячи глаз. Но, по правде говоря, никто. Никому нет дела. Последнего, когда нет дела, я тоже боюсь.

Чего боишься ты?

Нахер ты такое спрашиваешь?

Я решаюсь — навстречу, шаг за шагом, со словами:

— Сука, ты напросился.

Мне хочется, чтобы ты бежал. От меня. Я бы гнал тебя, пока не начал бы отхаркивать легкие.

Ты не бежишь. Почему не бежишь?

— Беги, — я отдаю тебе приказ.

И подхожу. Чтобы тебя подпустить. Мне не страшно, клянусь.

Я — клятвопреступник.

Ты очень близко, я ощущаю твой запах — в тебе больше улицы, чем во мне: от меня несет табаком. И сожалением: я опять переступил очередную линию, но в этот раз — она была другой, она была моей, она была твоей, она была общей, а не параллельной.

Я не поднимаю взгляда. Смотрю на воротник дурацкого пальто. Пальто действительно дурацкое. И ты — дурацкий — в нем. Почему ты в пальто? Когда заделался в интеллигенты?

Ты нашел себе дом?

Я кривлю губы в ухмылке. Я толкаю тебя. Давай, пошел прочь. Теперь ты не нужен мне и подавно.

Брысь.

Ты скользишь по скорлупе октябрьского льда. Я толкаю еще. Ты падаешь в своем дурацком пальто. Грязь застывшая: радуйся, ты даже не перепачкался. Просто упал. Не ниже, чем я. Так низко у тебя не получится.

Ты смотришь на меня. Не растерянно, не перепугано — вопросительно. Ты тянешь мне руку — требовательно.

Нет. Моей руки — тебе не надо. Возьми ту, что теплее. Может, нащупаешь пульс. Может, не придется спрашивать: «Что в этом такого?»

Я делаю тебе одолжение:

— Еще раз ты заговоришь со мной — и я сломаю тебе нос.

VIII

Хочу сломать тебе нос.

Думаю об этом весь вечер. Рисую на тетрадном листе твое лицо, такое непохожее — на твое лицо. И уродую его красной пастой.

Ручка течет — и пачкает мне пальцы, и пачкает тебя.

Я думал нарисовать тебе пластырь на переносице. Я не вдупляю, нахер пластырь. На сломанный нос. Это уже не важно: раньше, чем я озадачился логикой, меня затопило кровью. Не могу разобраться — чьей.

Она не смывается. Я мылю ее со всей силы, вздувая, как нарывы, розовую пену. Руки плачут разводами на раковину — ни разу не белую, хотя, наверное, когда-то она такой была. Я тру кожу под крики родителей. Пока мать не переносит ругань с отца на меня. Как через трафарет.

— Что ты делаешь?!

Пытаюсь смыть. Красные чернила. Чью-то кровь, чью-то суть. Тебя.

Сука. Ты не смываешься.

IX

Ты издеваешься. Ты стоишь передо мной в столовой. Ты пялишься. И ты молчишь. Твой ровный нос не дает мне покоя.

Почему ты молчишь? Если ты не боишься. А даже если боишься — я клятвопреступник. У меня такой возраст. Вчера я сказал, что сломаю, сегодня — я говорю:

— Ты когда-нибудь пытался покончить с собой? — чтобы спросить — о тебе. Но почти сразу перевожу на себя: — Я бы с тобой покончил.

Мне дважды по восемь — хватит на две бесконечности, хватит на четыре петли. Я соврал тебе, когда потерял одну из них. Я не шучу — четыре попытки, четыре незаживших рубца. У меня есть шрамы на ногах и на руках. Память о таблетках и рвоте.

Что есть у тебя? Поделись.

Ты не делишься. Ты всего лишь ждал свою очередь. А теперь — ничего не берешь. Даже того, что даю тебе я. Особенного того, что даю тебе я.

Снова уходишь голодным? Не хочешь куска — от меня? Я от тебя — хочу. И думаю: «Ты офигел».

X

Мне насрать. Ты бы не прижился. Я бы отравил тебя насмерть. До синевы твоих губ. Я бы тебя захоронил, чтоб навещать твою могилу, тосковать и насмехаться над погибшей юностью. Впрочем, такое я могу — и без тебя, и без того, чтобы тебя захоронить.

— Зацени, — я выдыхаю петлю дыма.

Она должна разбиться об твое лицо, но ты разгоняешь ее раньше — такой рукой, что как будто нетленной. Мраморной рукой — ее не похоронить: она, кажется, тянется ко мне из античности. Чтобы отобрать мою быстротечность, мой источник дыма, мой источник иллюзий, иллюзорный источник опоры. Я отшатываюсь.

Ты ничего не понял. Надо было сделать вдох. Это был мой дар. Вроде рака легких, не знаю. Я похож на опухоль? На метастазу?

Ты похож. Разрастаешься.

— Хочешь напиться?

Ты киваешь. Не рак, так цирроз печени. Я чем-нибудь тебя возьму. И беру. Со школьного угла. На темную сторону разрухи и тлена.

XI

Я нахожу это интимным. Как ты припадаешь к горлышку — после меня. Обхватываешь губами — после моих. Это как целоваться, не касаясь губами. Я хочу — касаясь. Но ты больше не пялишься, чтобы мне разрешить.

Я знаю, как прогнать тебя — и насовсем. И я уже решил. Освободить тебя. Представил. Как буду смеяться, когда ты начнешь — кривиться, ругаться и вытираться античной рукой. Я тянусь к тебе — и собираюсь подпустить так близко, чтобы прогнать.

Ты уставляешься. Ты пялишься.

Ты тянешься в ответ.

Что-то пошло не по плану. Никто не будет смеяться.

Не хочешь?.. Быть свободным…

XII

Мы все время гуляем по брошенкам. Кто-нибудь так говорит — о зданиях? То ли их не достроили, то ли не доразрушили. А нас?

— Ты нашел себе дом?

Ты пялишься. Молча. Тупо. Бесперспективно. Я развлекаю тебя. Развлеки и меня.

— Ты похож на танк, знаешь?

Если стреляет, то закладывает уши. Но обычно просто прет — и тарахтит: одно дыхание — и больше ничего. Одно дыхание: ты шумно дышишь. Особенно когда приходится со мной — идти туда, куда бы лучше не ходить, чтобы остаться целее и не ломать себе ноги.

И я чувствую тебя — по дыханию в спину. Но это не то, что я хочу слушать. Мне все время что-то затирают — и все время хочется оглохнуть. Я не верю, что с тобой будет так же, и хочу, чтобы ты говорил.

Переубеди меня. Пусть с тобой будет — так же.

Почему ты молчишь?

Делишь со мной слюну, но не делишь со мной — себя. Я думаю: «Ты офигел».

XIII

Ты кидаешь вниз очередную сигарету. Нахер ты это делаешь?

— Ты знаешь, сколько они стоят?

— Знаю. А ты?

Что за вопросы. Что у тебя за вопросы. Мне хочется с тобой подраться. Мне хочется тебя завалить — во всех смыслах. После меня — тебе лишь умирать. В пыльной бетонной коробке, в грязи, среди стен, исписанных граффити, и в моем отчаянии.

Ты — согласишься? На такое.

Я не соглашаюсь.

XIV

Ты тянешь мне руку. Я ее игнорирую и спрыгиваю сам. Я тебе повторяю — и снова только мысленно: тебе не нужна — моя рука, мне не нужна — твоя.

— Так почему ты никого не подпускаешь?

— Нахер?

Такие вопросы.

— Ради прыжка веры.

Я покажу тебе прыжок веры, когда соберусь — сигануть вниз. С ума сошедший и себя вообразивший птицей. Пусть про меня напишут в газетах. Будет трагичней, чем в песне. Будет без тебя. Танк нельзя столкнуть в пропасть: ты не поедешь, ты застрянешь еще перед тем, как подняться.

— Я не верю им, никому из людей.

— А мне?

Да, молодец. Хороший кот. Прогнись — сейчас поглажу.

Надо было задать этот вопрос — ради моего взгляда. Чтобы поломка в системе. Чтобы слушать, как трещат железные установки — по швам. Потом я расставляю по местам повыпадавшие гайки, закручиваю — намертво. И говорю:

— А тебе — больше прочих.

XV

Мы сидим, свесив ноги — почти в невесомость. Ты не вдыхаешь, ты вздыхаешь. Не принимаешь мой дар. Я кидаю последнюю — вместе с пустой пачкой, не докурив до половины, кидаю вниз — и смотрю, как летит.

Я говорю тебе:

— Я переспал с девчонкой.

Мы были пьяные, она не получила удовольствия, меня не отпустило, но этого — не говорю. Ты пялишься. Молча. Тупо. Бесперспективно.

Так было всегда — молча, тупо и бесперспективно. Я все еще пытаюсь прогнать тебя. Ты все еще не хочешь уходить.

— Понравилось?

— Нет.

Я бы хотел с тобой. Но я боюсь перепачкать. И залить все кровью.

Ты кладешь голову мне на плечо. Нахер ты это делаешь?

Хочу, чтобы ты заорал. И столкнул меня. Или ушел. Чтобы покончить с этим. Я бы с тобой покончил. Почему ты со мной — нет?

XVI

Не возвращаюсь в квартиру. Глотаю дым, расстилая ядовитую туманность по подъезду. Пытаюсь вытолкнуть себя в момент. Из темноты. Но темноты так много, что негде спрятаться от собственных мыслей.

Ты садишься рядом, угнетая мое одиночество.

— Какого лешего ты здесь забыл?

Ты не отвечаешь. Не отбираешь моих сигарет. Ты остаешься. Когда другой бы ушел.

Теперь мы молчим. Я думаю, что я хреновый собеседник. Просто потому, что говорить нет сил.

Ты пододвигаешься ближе.

Нахер ты это делаешь?

Я чувствую твое тепло. И мне начинает казаться: нет нужды в разговорах. В твоем идиотском молчании столько всего, что хочется повторить, но уже без напора, с досадой: «Ты офигел».

Ты больше не пялишься. Но я только что разобрал — с какой интонацией. Она о сочувствии, она — обо мне. Я ненавижу тебя. Я ненавижу себя. Не принимаю ничего из этого.

Не принимаю ничего.

Как и того, что ты существуешь только в моей голове.