Возможная жизнь (СИ) [znaika] (fb2) читать постранично

========== Часть 1. — Новое начало ==========

Под потолком летают бумажные птички. Они открывают клювики, будто пытаются что-то сообщить, но не издают ни звука. Белые канарейки кажутся совершенно неправильными, хотя сейчас Криденс не очень понимает, что правильно, а что нет.

Он знает наверняка только одно: слушать и слышать все, что говорит темнокожая женщина в белом, очень больно. И дело далеко не в голосе, который по интонациям похож на материнский. Дело в том, что цепляться взглядом за белые перышки куда проще, чем прислушиваться к щиплющим сердце словам.

Девушка с большими глазами подходит к окну и протягивает руку. Одна из птах опрометчиво пикирует к ней на ладонь. Секунда — и вместо канарейки появляется свиток, перевязанный белой лентой.

Девушка хмурит брови, передает бумагу темнокожей женщине, а Криденсу почему-то очень хочется накрыться одеялом с головой и прижать колени к груди, но…

Но.

— Нужно отделять фантазии от реальности, Криденс, — любила говаривать Мэри-Лу, да и сейчас Мэри-Лу повторить это было бы в радость. — Мечтами и иллюзиями сыт не будешь.

«Не буду, ма, точно не буду», — соглашается он с теперь уже не существующим собеседником и шумно сглатывает. Ранки на губах снова кровоточат, и слюна отдает медью. Его руки и ноги лежат недвижимо.

— Мы что-нибудь обязательно придумаем, Криденс, — добрая девушка подходит ближе к его кровати и смотрит на него ласково, почти так, как он мечтал всю свою жизнь «до».

Криденс быстро переводит взгляд на разноцветные фиалы, что заполонили весь стол.

Сердце гулко бьется о ребра и точно падает в пустоту, когда она касается его ладони: нет, он не должен, не смеет надеяться. Последняя надежда стоила ему слишком дорого — дороже, чем все на свете: и матери, и единственного друга, и сестер.

Дрожь пробирается из костей в мышцы, пронизывает сухожилия, ползет по венам. И раньше бы обязательно вязкая чернота потекла по горлу, потянула за собой ядовитую злобу на весь белый свет. Но сейчас он пуст.

Он пуст. И это пугает его сильнее.

А еще Криденс знает, что нужно просто закрыть глаза, нужно просто перестать бояться, хотя ни первое, ни второе действие ему сейчас не кажется таким уж обыденным и легким: спрятаться негде, а бежать и некуда, и невозможно.

Жалкий, прижатый к стенке крысеныш, который доставил им, как сказала темнокожая женщина, «слишком много хлопот». С этим заявлением вряд ли поспоришь, да и вообще что-либо сделаешь. При всем желании он не сможет возместить потери, даже если бы мог колдовать. Мистер Грейвс отчетливо дал понять, что оживлять мертвецов магам не под силу.

— Не бойся, — шепчет девушка ему на ухо и легонько смахивает тянущуюся по виску постыдную влагу — мамино «не смей реветь, мелкий уродец!» глубоко въелось в память, но так и не научилось его останавливать, — все самое страшное уже позади.

Криденс рад бы с ней согласиться, только веры в чудо и добрых волшебников у него больше нет. Как нет больше Мэри-Лу — или ма, или господи-боже, как же ее теперь-то назвать, — и пятнадцати человек с их квартала, которые погибли из-за него.

— …Чарверсуд США рассмотрит ваше дело, мистер Бэрбоун, — произносит темнокожая женщина и сминает свиток в руке. А следом за свитком что-то под ребрами, там, слева, само сжимается в крохотную точку. — Пока набирайтесь сил, они вам еще понадобятся, — во взгляде не читается былое презрение. Ему даже кажется, — наверное, он снова обманывается, — что женщине не все равно. — Мисс Голдштейн, вы идете?

Добрая девушка, — мисс Голдштейн, боже, как же приятно катать ее мягкое имя на языке, — вздрагивает и нервно улыбается. Улыбается мягко и совершенно неправильно — ему. В горле разрастается ком.

Криденс морщится: так нельзя и совершенно неправильно. Он испорчен, грязен, мерзок и гадок — этого не скрыть. И участие, оно… Оно только делает больнее.

— Я забегу к тебе вечером, хорошо? — ее глаза лучатся светом, и Криденсу на пару мгновений кажется, что в его комнату заглянуло любопытное летнее солнце.

«Хорошо», — не отвечает он, пытаясь запечатлеть в памяти ощущение прикосновения к его руке без боли. Не то, чтобы кто-либо из здешних людей его бил или обижал, нет, вот только никто, кроме нее, не проявлял своей заботы так ярко.

Мисс Голдштейн кивает, едва ощутимо проводит по его волосам и разворачивается к выходу.

Вторая канарейка усаживается на подоконник и принимается чистить бумажные перышки, пока Криденс пытается спокойно дышать.

***

А еще она возвращается.

И возвращается не как тогда, когда не сдержала своего слова и наверняка забыла о нем.

Мисс Голдштейн зачем-то снимает шляпку, поправляет чуть вьющиеся волосы и подходит к