Волшебный горшок [Вита Паветра] (fb2) читать онлайн

Волшебный горшок

Глава 1

Истинно глаголю вам, детушки! Гостеприимство вещь многотрудная и многосложная, премногими скорбями и пакостями изобильная. Принимающий же гостей — и по доброй воле, и токмо по принуждению — спасён будет.

«Наставления св. Отца Пустынника, в миру — герцога Оле ди Салями, павшего духом в общении с бесконечными родственниками, свойственниками, а также знакомыми и знакомыми знакомых, и знакомыми знакомых знакомых; а посему — удалившегося в пустыню, подальше ото всех вышеупомянутых и вышеперечисленных достойнейших особ»

Часть П-я, глава Y Ш-я,

стр. III-я.

Люди и привидения!

Будьте взаимно вежливы.

Трактат «Из жизни духов и привидений»,

Раздел ХШ-й, глава Y — я,

стр. Y — я.

Не так страшен чёрт, как его малюют.

Народная мудрость.

— Гляди, куда сыпешь, дурило! — раздался грубый мужской голос. — Велено осыпать молодых, а не себя, ты, идиотина!

Двое слуг с плетёными корзинками в руках толкались на крохотном, узком балкончике — ажурном, с перекинутым через перила непременным свадебным ковром алого шёлка, чья поверхность была буквально испещрена назидательными девизами и пожеланиями, концы же нависали почти над самыми головами присутствующих. Слуги внимательно следили за свадебной процессией и через каждые пять шагов, сделанных молодыми, щедро осыпали их лепестками роз.

Правда, тот, что помоложе, выполнял эту простую и вместе с тем — весьма почётную миссию — из рук вон плохо. Он то захватывал в горсть слишком много лепестков, и те — почти невесомые! — вместо того, чтобы плавно скользить вниз — с ног до головы осыпали его самого. То, наоборот, — крепкая мозолистая рука захватывала слишком мало, и тогда над великолепной процессией в гордом одиночестве кружил один — единственный лепесток.

Нельзя сказать, что руки у несчастного росли не как у остальных людей, а из какого-либо совсем уж неожиданного (а также малоподходящего и малоприспособленного для этого) места.

О, не-е-ет… Просто он впервые участвовал в подобной церемонии.

В это же время лёгкий ветерок, блуждающий по замку, безрезультатно пытался распотрошить диковинные, архисложные причёски дам. Он подлетал к ним и справа, и слева, и так, и эдак, вился вьюном, но всё едино! — ничего у него не выходило: алмазные и рубиновые диадемы, жемчужные шпильки, изумрудные заколки или просто многочисленные атласные ленты прочно удерживали щедро пропитанные сахарной водой волосяные башни. Как он ни старался, они не только устояли от разрушения, но даже не дрогнули. А ни чуточки.

Бесплодное занятие вскоре ему наскучило. И двое простаков, неуклюже осыпающих блистательную раззолочённую толпу, привлекли его внимание.

И когда бедный малый, и без того затурканный своим напарником, в очередной раз разжал пальцы, ветерок ле-го-онько-о дунул — и пять серебряных блюд с жареным мясом, рыбой, горячими фаршированными сырами оказались будто под снегом.

Эта хулиганская выходка ветерка привела его в такой щенячий восторг, что на радостях он даже завился тройным узлом и, совершив головокружительный кувырок через главную башню, улетел высоко в небо, а затем и вовсе — далеко за пределы замка.

В толпе зашушукались, послышались короткие тихие смешки. Но, в предвкушении свадебного пира, все были настроены на редкость благодушно. Музыканты на галерее (с перил которой почти до самого пола свешивались плетеницы ярких благоухающих цветов) играли с закрытыми глазами и поэтому ничего не заметили. Хор менестрелей старательно выводил «Ангелы пустились в пляс!» Лица поющих были строги и серьёзны: последняя репетиция затянулась до утра и сопровождалась обильными возлияниями. И теперь каждого певца точила одна-единственная мысль: как бы не сбиться с такта и не «пустить петуха» — ведь тогда им всем пришлось бы уйти не солоно хлебавши. Или же (об этом и подумать-то страшно!) — спасаться от позора бегством, подгоняемые пинками слуг и улюлюканьем господ. А когда-то ещё следующий праздник… В их бродячей жизни такие заказы — большая, ну, просто исключительная! редкость. А поймал удачу за хвост — так держи её крепко, как бы она ни выдиралась из твоих исхудалых, зато цепких пальцев!

Новобрачным же вообще и ни до чего, и ни до кого не было дела. Они шли, держась за руки, и поминутно спотыкались, потому что смотрели не на алый с белыми розами ковёр, лежавший под ногами, а друг на друга. Вслед за ними старательно спотыкались и приглашённые, так что вся процессия двигалась чётко и слаженно, будто в танце.

Вдруг с крохотного балкончика послышался шум, короткая ругань, затем — сухой треск, и… И Мелинда увидела как на неё стремительно падает человек. Все так растерялись, что даже не успели испугаться.

Но драконья нянька и тут не сплоховала: быстро выставив сильные руки, она ловко поймала несчастного и рывком поставила его на ноги. Последнее оказалось куда сложней — бедняга трясся, клацал зубами и, не в силах устоять на своих двоих, всё время заваливался набок. Вдобавок ко всему прочему, голову бедняги «украшала» новенькая плетёная корзина, надетая как оригинального фасона рыцарский шлем — так, что уши торчали наружу, а лицо закрывало густое переплетение прутьев. Смотрелся этот головной убор ничуть не хуже настоящих рыцарских шлемов. Разве что изготовлен из непрочного материала. А так… что ж! вполне, вполне недурственно. И не хватало ему лишь длинного фазаньего или же страусиного пера, а его хозяину — плаща и меча. И хоть сразу же — в крестовый поход!

Очевидно, Мелинде эта мысль тоже пришла в голову. Она тихо прыснула, хорошенько встряхнула бедолагу и, одной рукой держа новоявленного «сеньора», другой сорвала с него «шлем», отшвырнула его подальше (разумеется, «шлем», а не слугу) и, как следует отхлестала его по щекам.

Говорят, клин клином вышибается. Пощёчины, отвешенные исключительно в лечебных целях, по силе и впечатлению превысили глупую «оплошность и падение с высоты. «Лекарство» возымело должное действие, и в глазах несчастного забрезжил рассудок.

Ему повезло. Происшествие развеселило гостей, некоторые подумали даже, что всё это было подстроено. Этакая свадебная шутка. Мило, очень мило! Мелинда тем временем ослабила хватку. Несчастный кое-как изловчился, вывернулся из её пальцев и задал стрекача. Вдогонку ему понеслись улюлюканье и громовой хохот. Изрядно повеселившись, торжественная процессия сделала ещё один круг и, наконец-то, разместилась за давно уже накрытыми и расставленными полукругом столами.

Матильду благоразумно заперли наверху. К такому решению новобрачные пришли не сразу: накануне свадьбы у них произошёл яростный спор. Эгберт настаивал на том, чтобы малютка непременно присутствовала на церемонии и тем самым произвела необыкновенный, просто сногсшибательный эффект. Мелинда соглашалась: да, пожалуй, эффект от одного лишь вида юной драконихи и впрямь будет огромный — стоит лишь ей выйти, и они вмиг недосчитаются десятка-другого гостей.

Жених и невеста впервые поссорились и разве что не подрались и не покусались. В пылу ссоры (как правило, в эту стадию переходит любой затянувшийся спор) пострадали посуда, мебель и двое слуг, что подслушивали под дверью. А хлебный нож (с удобным длинным лезвием), который Мелинда метнула в своего жениха, так и остался торчать в стене кухни, застряв между камнями. Трое дюжих поваров, начальник стражи и кузнец по очереди пытались извлечь его обратно. Увы.

Ни жених, ни тем более невеста особенно не расстроились. Мелинда небрежно заметила, что это не просто нож, а Веский Аргумент. Эгберт весело засмеялся и сказал, что это пустяки, дело житейское и что так даже красивей. Новобрачные помирились и решили, что со временем перестанут прятать Матильду. Шила в мешке не утаишь, и когда-нибудь слухи о живущей в замке юной драконихе разлетятся далеко за пределы владений барона Эгберта — Филиппа Бельвердэйского. Но тогда она будет гораздо умней и сильней. А пока что — не стоит подвергать её преждевременному риску.

Места для новобрачных располагались на возвышении в центре двора. Стену между ними занимал большой, вырезанный из дерева, фамильный герб. Это был самый древний герб во всей округе, что служило поводом для особой гордости и носозадирательства не только хозяев замка, но и слуг. Неудивительно, ведь тень его славы и величия ложились на всех, живущих под этими сводами, от мала до велика. То была неподдельная, безусловная, истинная правда, только правда, ничего, кроме правды! И всё же назвать герб украшением фасада ни у кого не поворачивался язык: выглядел он на редкость уродливо. Краска изрядно облупилась, большие и почётные дыры от вражеских стрел и мечей чередовались с мелкими и пакостными — следами несметных полчищ жучков-древоточцев. Они, эти твари (негодяи, мерзавцы, засланцы Сатаны!), и уничтожили добрую половину изображения. Позолота облетела, а некогда обрамлявшие герб драгоценные камни пропали бесследно, и касты слепо пялились на мир пустыми глазницами. Однако подновить герб возбранялось категорически. Даже мысли о подобном непотребстве пугали хозяев замка. («Бред, ужас, кощунство! Нет-нет-нет! Ни за что!»)

В отличие от других, стол для новобрачных покрывал не бархат, а золотая парча, своей красотой и жуткой дороговизной вызывающая завистливые взгляды даже у богатых гостей. Лучи света падали на её поверхность и отражались от причудливо изломанных складок. Сотни крошечных солнечных зайчиков резвились и танцевали на каменных стенах, гирляндах цветов и восхищённых лицах гостей.

После первой здравницы молодым пошло настоящее веселье. Застучали кубки, забегали слуги, громче заиграла музыка, и во двор, кривляясь, выскочили шуты. Они скакали по-козлиному, высоко подпрыгивали, тряся дурацкими колпаками, — пёстрыми, аж до ряби в глазах! Корчили то страшные, то смешные рожи, хихикали и выкрикивали всякую ерунду. А двое — изгибались так, словно родились змеями и лишь по какой-то причине, едва ли понятной им самим, исхитрились притворяться людьми. Бубенцы на их яркой, шитой золотом и серебром, одежде звякали и брякали абсолютно не в такт музыке.

Один из гостей, граф Какой-То-Там, с трудом отодрал зад от крытой дорогим ковром дубовой скамьи и нетвёрдыми шагами приблизился к столу, за которым восседали новобрачные. Очевидно, красное вино — довольно-таки крепкое — не просто ударило ему в голову, но и основательно перемешало мозги. Расфуфыренный сеньор, бия себя в грудь кулачищем, начал долгий и нудный рассказ о своём якобы несметном богатстве. Костюм на его костлявой долговязой фигуре и впрямь поражал великолепием: лимонно-жёлтый бархат, золотые нити, модные витые шнуры и щедрая россыпь жемчуга.

Видно, собственная речь требовала от него огромных усилий, так что вскоре господин граф уже обеими руками опирался на стол, тяжело нависая над Эгбертом и говорил и говорил, говорил и говорил, говорил и говорил…

Ох, ты, господи-и!..

По отдельным словам, случайно сорвавшимся с его языка, Эгберт понял, что перед ним — первостатейный, законченный враль, решивший произвести впечатление на хозяина замка и его красавицу жену. Мол, и мы не лыком шиты! На злате спим, со злата едим. Даже горшок для дерьма — и тот золотой, чтоб и поутру душа радовалась. Жена перед каждым выездом в драгоценностях роется, как в сору. Никак выбрать не может. Да и легко ли? При таком-то количестве. Ого-го-го-о! У нас ведь не только жена, у нас даже свиньи в жемчугах. И гуси с курами… И ещё…

Слушая весь этот хвастливый бред (наизавиральнейшие байки!) господин барон мучился от непреодолимого желания надеть на голову «дорогого» гостя миску с дымящимся супом. И чем дольше он слушал, тем сильнее укреплялся в своём желании. Он покосился в сторону Мелинды — та с неподдельным интересом разглядывала вычурные причёски и платья дам. Эгберт с тоской осознал, что с тех пор, как он стал полновластным хозяином замка, радушие и гостеприимство — его крест. Отныне и до скончания века, аминь! И ему, увы, придётся слушать этого… этого… Эгберт сделал глубокий вдох, спрятал сжатые кулаки под парчовую скатерть, с пре-ве-ли-ким трудом задавил нехорошие мысли и, нацепив сла-адча-айшую из улыбок, уселся поудобнее. Он внимательно смотрел на этого омерзительно назойливого типа, эту муху в человеческом обличье, и без передышки повторял в уме детскую считалку: «Раз, два, три, четыре, пять — вышел зайчик погулять». Но и это ему не помогало: постепенно речь гостя начала медленно убаюкивать господина барона. Предметы перед его глазами начали потихоньку расплываться, разъезжаться, разбегаться в разные стороны. Уже не один, а целых два, потом — три и, в конце концов, аж десять графов, сверкая золотом и жемчугами, размахивало руками перед самым его носом. Речь их слилась в сплошное: «бу-бу-бу…»

Суп давно уже давно остыл, но господину барону мерещилось, что от миски все еще поднимался густой белый пар, постепенно заволакивая всё вокруг и меняя очертания людей и предметов.

— Очнитесь, сир! Всё это враньё. Причём наглю-ю-ущее! — неожиданно прозвучал над правым ухом Эгберта знакомый хриплый голос. — Был я недавно у него в замке. Меня ведь этими разговорами, камзолом и прочими штучками-дрючками не проведёшь. Ну, я и решил его посетить. Так, на всякий случай. Го-ос-споди, — вор страдальчески-брезгливо поджал и без того тонкие губы. — Какая нищета, фи! Изо всех щелей так и выпирает. А костюмчик-то, костюмчик-то, наверняка, чужой, — ехидно заметил он.

— Милый! Конечно же, это брехня! — горячо зашептала Мелинда на ухо супругу. — Да ты посмотри на него повнимательнее! Да посмотри, посмотри! А уши заткни, не то опять стошнит, как тогда в лесу.

— Ма-да-ам! — высоко поднял брови глубоко шокированный Пронырро.

— А что я сказала? Брехня и есть! — опять-таки вполголоса искренне удивилась госпожа баронесса. — «Ложь, враньё, неправда» — ах, ах!.. Брех-ня-я-аа!

— Ми-и-илая… — умоляюще произнёс Эгберт.

— Я всегда говорю правду, только правду, ничего, кроме правды! — отчеканила Мелинда. — Может, я и не слишком изысканна, да уж, какая есть!

Зная, что последнее и, разумеется, решающее слово всё равно всегда останется за ней, госпожа баронесса бросила победоносный взгляд на супруга и принялась за еду.

— Откуда ты взялся? — вполголоса спросил Эгберт у вора.

Его появление озадачило господина барона. Подобной наглости, после того, что произошло, он уж никак не ожидал.

— Ах, сир! Свадьба — это так возвышенно! Так романтично! Все одеты в лучшее, украшены фамильными драгоценностями. Истинное наслаждение для эстета вроде меня, — мечтательно выдохнул вор и вполне будничным, деловым тоном закончил свою тираду: — На свадьбе, мон шер, всегда есть чем поживиться. Как же я люблю свадьбы! Стараюсь не пропускать ни одной.

И вновь, заламывая руки, как площадный фигляр, воскликнул:

— О-оо! И всех здесь присутствующих, я уже заранее люблю. Просто о-бож-жа-аю, м-мм-ма-а!

Он послал в толпу воздушный поцелуй. Эгберт открыл было рот чтобы прогнать или как следует отчехвостить плута, но не смог выдавить ни слова. А тот уже переключил своё внимание на госпожу баронессу.

— Какая у Вашей супруги прелестная точёная ручка, — хриплым голосом промурлыкал вор. — Да и браслеты на ней весьма недурственные. Весьма, весьма.

По его задумчивому, мечтательному тону Эгберт заподозрил неладное. И вовремя!

Пронырро умильно улыбался Мелинде, сыпал комплиментами, величественно помахивая свободной правой рукой, а левой слегка придерживал красавицу за локоток. Прелестную до приторности, откровенно слащавую картинку портило одно «но».

На левой руке его ненаглядной жёнушки не было свадебного браслета.

— Пронырро! Опять?! — в голосе Эгберта звучала досада.

Вор смутился и вздрогнул.

— Пардон, сир! Как-то само собой вышло, слово чести!

И пока удивлённая, ничего не понимающая Мелинда переводила взгляд с одного на другого, силясь уразуметь, о чём, собственно, речь, Пронырро (даром что ли величал себя Великолепным!) каким-то абсолютно невероятным и непостижимым образом вернул украшение на место. Новобрачная, слава богу, не заметила ни странную пропажу браслета, ни его не менее странное (если не сказать — чудесное) возвращение.

— Красота Вашей супруги неотразима, — галантно произнёс Пронырро и склонился в низком поклоне, целуя кончики пальцев красавицы.

Мелинда вспыхнула до корней волос. Она до сих пор никак не могла привыкнуть к этому и стандартную куртуазную дребедень — обычный набор слов, не более того! — принимала за чистую монету. Хотя, в данной ситуации, слова шли от сердца.

— Она достойна гораздо большего!

— Уж не хочешь ли ты сманить у меня жену в разгар нашей свадьбы? — ехидно спросил Эгберт.

— О-би-жа-аете, господин барон! — до глубины души оскорбился Пронырро.

— Просто я мог бы… ей в подарок… ну, сами понимаете… — вор замялся и умоляющими глазами взглянул на Эгберта. — Ведь выбор-то, выбор-то какой! На редкость удачное стечение обстоятельств. Когда ещё такое повторится!

— Попробуй только! Сразу же познакомишься с Матильдой, — мрачно пообещал Эгберт.

Пронырро тут же приосанился.

— И кто сия достойная девица? — приглаживая волосы и пощипывая мочки ушей, игриво осведомился он.

— Воспитанница жены.

— Хорошенькая? — встрепенулся вор.

— О, да-а-а! — засмеялся Эгберт. — Два метра ростом, две тонны весом, с тремя глазами и частично в чешуе.

— Ты что? Какая чешуя?! У неё ещё жёлтый пух по всему телу! — от души возмутилась Мелинда.

— А пятки?

— Ну, разве что пятки…

Наслаждаясь видом оторопевшего, лишившегося дара речи Пронырро, Эгберт не преминул добавить:

— Да не бойся! Она такая ласковая, привязчивая.

— Наверное ещё совсем юная, — скорее, из вежливости, пробормотал Пронырро.

— Да. Сто пятьдесят лет всего — совсем ребёнок, — с нежностью произнесла госпожа баронесса.

Пронырро переводил непонимающий взгляд с мужа на жену. С Эгберта на Мелинду и обратно — с Мелинды на Эгберта. Затем безнадёжно махнул рукой и затерялся в толпе.

В тот день Пронырро Великолепного они больше не видели.

Глава 2

Празднество всё быстрей набирало размах. Музыканты, вопреки стр-р-рожайшему приказу хозяев не брать в рот ни капли, втихаря пригубили-таки вина и теперь вместо романсов и ритурнелей вовсю наяривали страшно неприличную «Мой миленький меня на травке ждёт». Из высоких соображений морали песенка эта была повсюду запрещена и потому — особенно любима.

Честно отмучив торжественную часть, музыканты с упоением, на свой страх и риск, играли то, что просила душа. Зная мягкосердечие господина барона, они и не сомневались в его прощении. А вот госпожа баронесса… Тут приходилось рассчитывать лишь на быстроту и длину своих ног. Однако все их страхи и опасения были напрасными: новобрачным кружила голову любовь, и они лишь ввиду суровой необходимости были вынуждены изредка, как того требовал этикет, улыбаться гостям.

Да и большинству приглашённых было не до того. Дворянчики победней занялись (скорей, скорей, скорей!) поглощением разносолов и деликатесов, обеспокоенные непривычной для них резвостью слуг («ишь, шустрые какие! чтоб вас!..»), которые так и норовили выхватить почти полную тарелку прямо у них из-под носа и заменить на чистую. Их жёны, одетые хуже местных служанок, напротив, ничего не ели. Неодобрительно поджав бледные губы, они исподтишка наблюдали за нарастающим весельем. А те, кто помоложе, вовсю строили глазки богатым сеньорам, гордо восседавшим по ту сторону стола.

И пока их мужья дружно налегали на еду (когда ещё случай представится!), бедных дворяночек — и строгих, и легкомысленных — одинаково съедала (да что там! сжирала, смаковала) чернющая зависть. Оно и неудивительно!

Знатные толстосумы в честь небывалого торжества надели самые лучшие, самые роскошные одежды и, если не все, то почти все свои драгоценности. Даже их слуги щеголяли в новеньких камзолах и остромодных шёлковых чулках. Да что там слуги! — даже крошечных собачек, капризно тявкающих на руках у богатых дам, украшали то расшитая золотом бархатная попонка, то сафьяновый ошейник с махонькими, под стать четвероногой хозяйке, серебряными колокольчиками, издающими нежный перезвон, то ожерелье из жемчуга, до того светлого и отборного, что и «знатной даме одеть не зазорно — не то, что какой-то шавке».

Так, наверное, думали эти бедняжки, в бессилии могущие только любоваться чужим великолепием. Аппетита у них, разумеется, не было. Что вы, в самом деле! Какой уж тут аппетит, когда ваше платье вот уже лет двадцать (если не все пятьдесят) как вышло из моды. Конечно, оно ещё почти цело, а если местами (где, неважно!) и зашито, то и так носить можно. Для дома сойдёт и, слава богу!

Но вид этих чванных дам в бархате, парче, шелках и атласе, в дорогих мехах… О-о-о… Шеи гнутся под тяжестью золотых цепей, ожерелий или многочисленных жемчужных нитей («а чтоб вы сломались!»). Пальцы — в литых и ажурных перстнях («а чтоб вас скрючило!»). Причёски — одна замысловатей другой, а гребни-то, гребни… Серебряные, черепаховые, из слоновой кости… («У-у-у!») Какой уж тут аппетит! Неровен час, подавишься.

Дамы, вызывающие столь лютую, абсолютно искреннюю зависть, ощущали себя на вершине блаженства («как в раю!»). Она их вовсе не злила и даже не раздражала. Напротив, она им бесконечно льстила! Привыкшие к своему богатству и считающие его чем-то само собой разумеющимся, они частенько скучали, а порой даже и грустили — от невозможности лишний раз продемонстрировать его. И сейчас, пока их мужья (в обычное время обременённые тяжеловесной родовой честью) пытались поймать резво снующих тут и там хорошеньких юных служаночек, хлопнуть их по аппетитному заду, ущипнуть, а то и запустить руки в глубокий вырез их белых шелковых рубах, в общем, пока мужчины были заняты делом, дамы упивались чужой завистью — как дорогим заморским вином. В душе они были очень признательны новобрачным за эту редкостную возможность. Чужое настроение безнадёжно испорчено одним видом их нарядов и в самый разгар праздника? Просто восхитительно! И совершенно естественно: ибо только святой или сумасшедший способен возлюбить того, кто в чём-либо многократно его превосходит. Будь то благородство души, количество титулов или — толщина кошелька.

Эгберт рассеянно наблюдал за гостями. Бедные… богатые… Господи, какая разница! И те, и другие приняли его приглашение. И те, и другие приехали или же пришли (на своих двоих — да-да! попадались и такие) чтобы разделить его радость.

Ко встрече дорогих гостей готовились долго и очень основательно. Стражники (люди суровые, к веселью и дурачеству не склонные) и те проявили недюжинную смекалку. Их сюрприз получился… не сказать, чтобы очень приятным, зато отлично запоминающимся! Да-а… Уж расстарались, так расстарались. Встречая особо дорогих гостей, стражники делали крокодилам знак. Те подплывали совсем близко (ближе просто некуда) и с двух сторон окружали мост. Стоило лишь копыту лошади или колесу повозки коснуться его досок, как зелёные твари тут же открывали свои пасти и дружно делали: «Ам-мм!» Как правило, это производило на всех не-из-гла-ди-мое впечатление.

Гости блаженствовали за столами уже часа три. Каждое следующее блюдо оказывалось лучше предыдущего. Например, свиной рулет с хреном или лучшие в округе пирожки с жареным ливером. Признаюсь вам, как на духу: вкуснотища необыкновенная! Но гости ели на удивление умеренно, стараясь оставить незаполненным хоть кро-ошечный уголок в утробе: с минуты на минуту ожидались знаменитые пфуйчики-труляляйчики. Готовить их по всем правилам (а их было немало, одно сложней другого) умели только в здешнем замке. Как и подавать — с пылу, с жару.

И тут из ближайшей деревни поздравить молодых явился хор старушек. Они степенно поклонились, выстроились в ряд, и на счёт старшей: «Раж, два, чри!» дружно заголосили. Услыхав зачин, одна из дам от неожиданности уронила вилку и подпрыгнула; после чего (на всякий случай!) трижды перекрестилась. Остальные быстро переглянулись.

Божьи одуванчики старались вовсю: пронзительно вопили, перекрикивая одна другую; так что стоявшие на столах кубки резво подпрыгивали, а вино в них — побулькивало.

Гости сидели тихо. Слушали вежливо. Некоторые даже перестали есть. По их застывшим улыбкам нелегко было сообразить — отчего: то ли от внезапно проснувшегося интереса к фольклору; то ли из-за пропавшего аппетита. Больше часа почтенные дамы терзали уши окружающих. Но взгляд господина барона светился нежностью и умилением. Ещё бы! Так незатейливо веселились в его владениях с давних пор, звучащие песни он слышал с раннего детства и знал их почти наизусть.

Несчастные гости, увы, не разделяли его восторгов и несказанно обрадовались («наконец-то!») воцарившейся тишине, чувствуя себя не в состоянии пережить ещё одну звуковую атаку. Вслед за Эгбертом, они щедро одарили почтенных дам. Кто мелкой монеткой, а кто и куском рулета с барского стола — великая честь! Степенно откланявшись, старушки засеменили на выход.

Внезапно из-за богатой половины стола поднялась неизвестная красавица. Ее черные волосы, перевитые жесткими серебряными нитями, напоминали спящих змей. Синее, в цвет глаз, атласное платье туго обтягивало стройный гибкий торс. Тяжелые бедра обвивало множество цепочек. Шелестящих и позванивающих при каждом шаге красавицы, что танцующей походкой направилась к месту, где восседали новобрачные.

Все мужские взгляды пристально следили, как раскачиваются её бёдра.

— Кто это? — спросил Эгберт у пробегавшего мимо с полным подносом главного слуги.

— Герцогиня Чёрт-Знает-Каковская, Ваше Сиятельство. Инкогнито, — с поклоном добавил слуга.

— То есть?

— То и есть, господин барон. Одна-одинёшенька, — ответил слуга и умчался дальше.

— Герцоги-иня-а?! Ну, уж не-ет! — рявкнула Мелинда.

Она видела: красавица склонилась в церемониальном поклоне так, что взгляд Эгберта, хочешь-не хочешь, упирался прямо в её декольте. До того глубокое, что блестящая и скользкая — словно змеиная шкура — ткань едва удерживала небольшую крепкую грудь.

— Шлюха она, вот кто!

Между тем, черноволосая синеглазая сирена, видя смущение хозяина и недовольство (а точнее, ярость) хозяйки, попыталась поправить платье. Но сделала это так неуклюже, так неловко, что её грудь окончательно выскочила наружу.

Выходящего из кухни слугу это зрелище (надо сказать, просто замечательное!) явно застало врасплох. От неожиданности (не каждый божий день перед тобой знатные дамы оголяются) он выронил глиняный кувшин. И хмельная рубиновая волна залила и ступеньки лестницы, и каменный пол, хищно заполняя собою каждую пядь. Другие слуги, побросав дела, мигом сбежались поглазеть. К ним присоединилось и большинство господ. Даже вечно голодные и оттого сейчас наедавшиеся впрок титулованные бедняки — и те, наконец, оторвались от своих тарелок. И тем, и другим, и третьим (как, впрочем, и пятым, и десятым, и т. д.) было не впервой лицезреть женские прелести. Да и что такое красивая грудь? Подумаешь, эка невидаль!

Но от этой красавицы исходило нечто странное. Какие-то флюиды. Воздух вокруг неё, словно сгустился и погорячел. Небо — до той поры без единого облачка — вдруг оказалось затянуто тучами. Лохматыми, и на вид очень грязными, похожими на старую дерюгу. Резко потемнело, стало невыносимо душно, точно перед грозой. Кто-нибудь повнимательней наверняка бы заметил: чернота и духота сгустились почему-то именно здесь.

А там, где кончались могучие каменные стены, по-прежнему светит солнце, голубеет небо, и свежий ветерок овевает случайных путников. И лишь на замок, со всеми, кто в нём находился, невидимая исполинская рука надела колпак из закопченного стекла. Впрочем, толку от этих наблюдений было чуть. Красавица тихо произнесла: «Раз, два, три — всё замри!» И всё живое послушно замерло. Дамы и кавалеры сидели с открытыми ртами и выпученными глазами. С желанием или возмущением в глазах и недожеванным мясом в зубах. Их ноги прочно приросли к полу, а зады — к покрытым коврами скамьям.

Музыканты и слуги стояли столбом. Замерли лошади в конюшне, кошки и собаки в кухне, птицы на своих насестах. Словом, все твари неразумные. Все! Даже мухи. Тяжёлый серебряный кубок упал со стола, но не успел долететь до пола. Выплеснувшиеся капли вина окружили его янтарными бусинами. Красивое зрелище. Но любоваться им было, увы, некому.

А жара всё усиливалась, словно кто-то очень старый, растерявший всю свою память, открыл заслонку в печи. Открыть-то открыл, да вот закрыть-то и забыл. Сгустившийся от желания воздух можно было резать на ломти и с лёгкостью продавать в качестве приворотного средства. Жаль, среди присутствующих не оказалось ни одного колдуна. Уж они-то не преминули бы воспользоваться такой возможностью.

Красавица поправила и без того безупречную причёску, облизнулась, приблизилась к Эгберту вплотную, прижала отливающую серебром грудь (так отливает серебром змеиное брюхо) к его лицу и, постояв несколько минут, отпрянула. Двумя пальцами она схватила его подбородок, рывком приподняла и впилась в безвольные полураскрытые губы. Так жадно, словно решила высосать из него все имеющиеся в наличии внутренности. Глаза несчастного начали потихоньку вылезать из орбит, он уже начал задыхаться и даже слегка посинел, когда красавица, наконец, медленно, будто нехотя, отпустила его.

Вздох глубокого удовлетворения вырвался из её груди. Она взглянула в бессмысленные, как у снулого карасика, глаза господина барона. «Ах, какой хорошенький! Ну как тут не воспользоваться случаем? Не совместить приятное с полезным?» — думала красавица.

— В глаза смотреть! Жи-ва — велела она.

В затуманенном взгляде Эгберта появилась глуповатая осмысленность.

— Ты выслушаешь меня. Повтори!

— Ну, конечно, выслушаю, — подтвердил безжизненный голос.

— И сделаешь так, как я велю.

— Ну, конечно, сделаю, — изумился зачарованный господин барон. — Желание гостя — закон для хозяина, не беспокойтесь.

Неизменно верный себе, Эгберт оставался любезным даже в полубессознательном состоянии.

— Повторяй точно! Слово в слово, — с досадой прошипела красавица.

— Ага, — согласился господин барон.

— У-у, бес-с-с-столочь!

— Ага. Конечно!

— Чёрт с тобой! — в сердцах закричала она. Но решив, что это всё же лучше, чем ничего, тут же сменила гнев на милость. — Слушай мой первый приказ! Ты под любым предлогом оставишь меня в замке по окончании празднества. А ну-ка, повтори!

— Ага! Ага! Ага! — с готовностью выпалил Эгберт.

— Тьфу-у! — скривилась красавица. — Ладно уж! Для начала, пожалуй, хватит, — заявила она и с презреньем оглядела окружающих. — А теперь о приятном.

— Шуныгалу-муныгалу,

Чухи-чцухи-чухи,

Ф-фу-у!

Ну, малыш, ваше сиятельство, ты мне ещё пригодишься! — хихикнув, она ущипнула Эгберта за щеку и вполголоса, произнесла: — Вот теперь, кажется, всё. Раз, два, три — отомри! — и щёлкнула пальцами.

В тот же миг всё стало как прежде. В прояснившемся небе вновь запорхали ласточки и стрижи. Лошади нервно всхрапывали. Собаки и кошки недовольно разминали онемевшие лапы.

А вот люди… Люди словно забыли о происшедшем. Тем более, что сама черноволосая красавица уже, как ни в чём не бывало, сидела за столом и старательно опустошала тарелку. Один за другим она уписывала толстые ломти свинины. Быстро, словно боясь, что их отымут.

Мальчишки-поварята, подгоняемые тумаками, на которые старые повара не скупились, с визгом и воплями бросились на кухню. Рыцари в недоумении («что бы это могло быть?») чесали затылки и потирали лбы. Их неповоротливые мозги, оглушённые вином и ударной дозой колдовства, никак не могли осмыслить происшедшее. Кое у кого эти самые мозги и в нормальном-то состоянии не отличались особой резвостью и поворотливостью, сейчас же они и вовсе скрипели от напряжения. Но задачка была им явно не по силам.

Вновь заиграла музыка, залаяли собаки, зажужжали мухи. Застывший в воздухе шут мешком с костями шмякнулся о землю. Глаза его тут же наполнились слезами.

Несколько медных монет (умолчу о серебре — на это нечего было и рассчитывать) могли бы вернуть бедняге отличное расположение духа. Ему не повезло. Бедные дворяне, как всегда, были без гроша, ну, а богатые… Тем и в голову не пришло раскошелиться. «Ой, не смешите меня! Чего поглупей не придумали?!»

Глава 3

Первые лучи солнца с робостью, и даже с каким-то благоговейным ужасом осветили свадебную площадку. Здесь царили разгром, раздрай и раскардаш. Перевёрнутые столы, сломанные скамьи, до черна затоптанные белоснежные скатерти, разбросанные повсюду полуобглоданные кости, куски разорванных цветочных гирлянд, обломки музыкальных инструментов, грязные и мятые тряпки, в которых (если приглядеться, как следует) с удивлением можно было узнать чью-то шёлковую юбку, два камзола, бархатный и атласный (рукава почему-то оказались выдраны с мясом) и плащ с родовым гербом (до такой степени замызганный, что разобрать толком сам герб не было никакой возможности). Многочисленные кроваво-красные лужи — слава богу, всего лишь вино — довершали сей изысканный интерьер.

Человеку с, мягко говоря, некрепкими нервами могло показаться, что здесь кутили сутки напролёт — причём, кутили вчёрную, предаваясь наистрастнейшему разврату и самому изощрённому поруганию святынь — не то милое семейство людоедов, не то шайка разбойников (после очередного удачного набега), не то компания трактирщиков-контрабандистов. Словом, кто угодно, только не изысканные дамы и кавалеры самых что ни на есть голубых кровей.

Замковые слуги, еле живые от усталости, вялые, с закрывающимися глазами и заплетающимися ногами, в общем, подвижные, как недодавленные мухи, бродили среди всего этого безобразия. Они передвигались по щиколотку в глиняных черепках — по мере того, как пустели кувшины с вином, особо пылкие из гостей тут же со всего размаху разбивали их за здравие молодых и особенно — красавицы невесты («гип-гип-ур-р-ра-а-а-а!!!»). Они (разумеется, слуги, а не гости) бродили, вынимая — там дамскую туфельку из горшка с остатками свиного рагу, здесь — вылавливая из соусника золотые и серебряные перстни, а то и поднимая с пола бархатные кошели с монограммами (за ночь, увы, лихо ополовиненные). То есть, как могли, пытались («ох, труды наши тяжкие!») навести хоть мало-мальский порядок и, желая лишь одного: спать. Орудуя тряпками и метёлками, они зевали так, что лишь каким-то чудом не вывихнули себе челюсти и не проглотили друг друга.

К несчастью, увильнуть не представлялось никакой возможности. Госпожа баронесса обещала убить лично исобственноручно всех и каждого, кто станет отлынивать. А наблюдать за бедолагами оставила мажордома («этого старого жирного паука!»), который («скотина, сволочь, трижды тридцать раз подлец!») опустился в двойное свадебное кресло, где ещё час назад восседали новобрачные, положил голову на тарелку с остатками клубничного пирога и с чистой совестью крепко уснул. Так поначалу решили обрадованные слуги. Но стоило кому-нибудь из них вдруг опустить метлу, присесть на минутку, на цы-ы-и-ипочках покинуть место действия, как мажордом мгновенно просыпался. Его крохотные глазки, мутные, словно у дохлой рыбы или больной курицы, внезапно прояснялись.

— Всё доложу хозяйке! — грозил он пухлым коротким пальцем своим нерадивым подчинённым. — Хотите огорчить госпожу баронессу?!

Несчастные, мечтавшие лишь о здоровом, пусть и не слишком продолжительном сне («часика два или часочек, ну… ну, хоть полча-асика, а? Ну, что Вам стоит, господин мажордом?!»), при этих словах сильно вздрагивали.

Огорчать госпожу баронессу не хотел никто.

Все слишком хорошо помнили тот день, когда их — слуг, служанок, поваров с поварятами, конюха и кузнеца, птичницу и свинарей, и даже свободных от очередного дежурства стражников — собрали в Большом Господском Зале и познакомили с будущей хозяйкой.

Таких дам в здешних краях сроду не водилось. Высоченный рост и могучая стать красавицы поражали воображение, а белое атласное платье делало ее фигуру еще больше, а, значит, и еще внушительней. Буйные пряди цвета расплавленного золота львиной гривой обрамляли нежное лицо с огромными глазами. Серыми, как сталь, и как сталь пронзающими насквозь. Сдвинутые к переносице брови говорили о том, что настроена красавица весьма решительно. Словно в подтверждение этому, бедра новоявленной госпожи баронессы были опоясаны мечом.

Их господин (с ужасом отметили все присутствующие) с лицом, на котором нежность и восхищение, как у любого влюблённого, были доведены до своей крайности — то есть до идиотизма, стоял рядом и улыбался.

«И о-ох, детонька-а-а, и-и-и… эко ж тебя угораздило-о-о-о…» — тихо всхлипывая, причитала старая птичница, бывшая кормилица Эгберта, глядя на выражение его лица. Совершенно несолидное для хозяина замка и потомка столь древнего, столь славного рода. Не грозное, не строгое, не властное и, тем более, не надменно-ледяное, а по-детски радостное и даже хвастливое.

«Эх, любовь… Противу неё не попрёшь», — неожиданно для себя подумала старушка. Она вытерла слёзы углом залатанного фартука, негромко высморкалась и — «сменила гнев на милость». «А, ладно… чего уж теперь… Хороша девка. Красавица! Ну, вылитая я в молодости». Учитывая то обстоятельство, что чувствительная старушка была низкорослой и пухленькой, с реденькими соломенными кудерьками, с её стороны это был явный комплимент.

Остальные испуганно перешёптывались, глядя на свою новую госпожу.

— Молчать! — рявкнула Мелинда и ещё раз суровым взглядом обвела присутствующих.

Она стояла на галерее в своей излюбленной позе — руки в боки — и ждала, пока не стихнет последнее: «шу-шу-шу».

— Тому, кто осмелится словом или делом хоть немножечко, хоть чу-уточку, хоть вот столечко, — она показала робко затаившейся толпе кончик указательного пальца, — огорчить моего будущего супруга, господина барона или же, не дай бог! меня… Ох, и плохо же тому будет, ой, и худо! Я слышала, дисциплина для вас — дело непривычное. Что ж! это легко исправимо. Наказывать, как и повторять, лишний раз я не люблю. Думаю, и одного раза будет достаточно! Пусть вас утешает мысль: мой суд — самый скорый, самый гуманный и справедливый в мире. Клянусь!

И, в подтверждение своих слов, положила руку на меч.

Раздался чей-то сдавленный вздох, и по толпе, вопреки всем запретам, пронёсся тихий возбуждённый шёпот.

…Вот и выходило: прилечь не то, чтобы на час, а хотя бы и на полчасика в данной ситуации означало огорчить госпожу баронессу. Когда не получается работать за совесть, получается — за страх. «А вдруг и вправду шибко осерчает, да за провинность собственноручно и порешит? Упаси, господи! Упаси и помилуй! Нет, уж, спать — себе дороже».

То ли слуги, будучи послушными и работящими, лишь слегка разболтались за время долгого отсутствия своего хозяина и господина, то ли грозная красавица и впрямь произвела на них поистине не-из-глади-имое впечатление и внушила им воистину благоговейный трепет, однако, словесное внушение подействовало. И достаточно было одного упоминания ее имени, как они обрели даже не второе, не третье, а двадцать седьмое дыхание. Обессилевшие и безвольные тени вновь стали живыми людьми, которые рьяно, буквально в два счёта (чего уж никак от себя не ожидали) уничтожили остатки свадебного пира. И заботливо прикрыли уцелевшими скатертями не то трёх, не то пятерых, так и уснувших под столами гостей. У одного, самого тучного, под головой лежал свиной окорок. Выдрать его из рук спящего господина, который и в бессознательном состоянии, причмокивая и постанывая, держал его цепко и явно не желал выпускать, стоило большого труда.

— Вот проснётся и расстроится. Может оставим ему?

— Перебьётся! Сами съедим, — воспротивился другой.

Судя по масштабам беспорядка, буйное, разухабистое веселье длилось почти всю ночь и стихло лишь незадолго до рассвета. Вдрызг исплясавшиеся, не чувствующие уже ни рук, ни ног (а кое-кто — и головы) дорогие гости стали, наконец, расходиться и разбредаться по заранее приготовленным для них комнатам. Некоторые высокопоставленные и, следовательно, высоконравственные особы — от избытка чувств или же от избытка вина — ослабли и будучи не в силах удержать равновесие, попросту расползались. Их сопровождали почтительные слуги, что освещали им дорогу и вполголоса подсказывали нужное направление.

Дамы, конечно же, как и полагается дамам вели себя гораздо пристойней. Конечно же, от них было много шуму, крику, визгу и слёз. Конечно же, почти все они хотели: «Плясать, плясать (и-ик!), плясать!» Конечно же, они замучили и своих, и замковых служанок бесконечными и зачастую напрасными поисками якобы утерянных, оброненных и («Да-да! Я своими глазами видела!») украденных колец, гребней, булавок с жемчужными головками, туфелек, кошельков и даже — любимых собачек. Конечно же, они наступали друг другу на шлейфы (кто нечаянно, а кто и нарочно), приставали к смазливым стражникам, обвиняли всех вокруг в семи существующих и двадцати семи несуществующих смертных грехах (ибо нет на свете проступка гаже и преступления страшней, чем увести даму с «такого прелестного, такого нескучного, такого головокружи-и-ительного (ик-к!) бала! И гореть Вам за это в аду!») Да уж, хлопот с нимбыло гораздо больше, чем с их мужьями. Однако, несмотря на всё вышеперечисленное, дамы — все, как одна! — добрались до своих покоев самостоятельно и почему-то (это осталось тайной) гораздо быстрее своих мужей.

Несколько рыцарей ушли спать на конюшню. Безземельные и безденежные, а потому — холостые, они кочевали из одного крестового похода в другой такой же крестовый поход. И потому совершенно искренне считали, что «запах конского пота и свежей соломы приятней бабских благовоний». К тому же, объяснили рыцари, суровым и могучим воинам, которыми они себя считали (и которыми, возможно, и являлись) негоже зря баловать бренное тело. «До сего часа на постелях не ночевали — нечего и начинать». И, подложив под головы здоровенные кулачищи, как по команде, дружно захрапели. Да не даст мне соврать св. Януарий! Это был суровый, очень мужественный и даже устрашающий храп. Эти громоподобные раскатистые звуки могли распугать не только поганых язычников, но и диких зверей, а, может, и адских демонов. Во всяком случае, замковые кони, в отличие от рыцарских, не привыкшие к подобному сотрясению воздуха, ещё несколько дней подряд нервно вздрагивали. Конюх, человек грубый и малопочтительный, в конце концов,изгнал рыцарей из сего уютного местечка: «Проваливайте, господа! Лошадки у нас нежные, холёные, к грохоту не приученные. Идите, людям спать мешайте!»

Вскоре каждый расположился, где смог, где захотел и где успел. И весь замок ме-е-едленно-о, словно в мягкую пуховую перину, погрузился в сон.

Глава 4

В маленькой, как шкатулка для драгоценностей, комнатушке, перед большим серебряным зеркалом, стояла женщина. Она любовалась своим отражением уже битый час, но зрелище ей отнюдь не приедалось. Уже давненько она не чувствовала себя так хорошо. Нет, хорошо — это слабо сказано. Восхитительно! Замечательно! Потрясающе! Она произвела настоящий фурор!

Красавицаповорачивалась то левым, то правым боком, гримасничала и посылала сама себе воздушные поцелуи. Она очень, оч-чень, о-о-ч-чеень себя любила. Это ж так естественно! Кого же ещё любить, как не самого себя?! Других, что ли? Тем более, что перед остальными дамами у нее имелось два преимущества. Ослепительно-белая кожа без единого бугорка или вмятинки (натянутая до того туго, что казалось — вот-вот треснет) имела нежный голубоватый отлив и была прямо-таки неестественно хороша. Хороша до жути.

И, конечно же, зад. Он просто поражал воображенье. То есть — женское он скорее раздражал, вызывая безотчётную зависть своей величиной и прекрасной формой, а ещё — непреодолимое желание использовать его в качестве подушечки для иголок. А вот мужское будоражил и манил за собой — разумеется, не в горние выси и не в Долину Неземной Любви. О точном направлении лучше было бы спросить у самих мужчин.

Вдобавок ко всему, ее зад был ещё и выдающийся. Им легко можно было остановить несущуюся во весь опор лошадь с рыцарем в полном боевом облачении. Да что там говорить!.. Это был не просто зад — а всем задам зад! Прародительница Ева, Царица Савская и легендарная, к тому же официально избранная, Красавица Семи Королевств — королева Родамунда, бесспорно, имели такой же. И никакой иной!

«А господинчик-то барончик — очень даже ничего», — думала черноволосая красавица. Всё, что требовалось, она узнала от слуг: и то, что в это время их господин совершает ежевечерний обход замка и то, что проходит он именно здесь. По этому коридору, мимо этой двери.

— Смазливенький, — уже вслух произнесла красавица, одну за другой, вынимая жемчужные заколки из волос. — Глазки зелё-о-оненькие, ножки кри-и-ивенькие, шеечка то-о-оненькая, попочка ма-а-аленькая… Прелесть! Куколка! Ах, так бы его и съела!

Красавица приложила ухо к двери и стала ждать. Слуги не обманули: вскоре послышались быстрые шаги. «Лёгок на помине!» — усмехнулась она, распахнула дверь и, как трактирный зазывала, выкрикнула:

— Не проходите мимо, господин барон! Не проходите мимо!

Эгберт остановился. Красавица в тот же миг сцапала сиятельного господина барона и, не обращая внимания на его слабые протесты, рывком втянула в комнату. Затем быстро огляделась по сторонам и крепко захлопнула дверь.

Ничего не понимающий Эгберт, удивлённо хлопая глазами, топтался на пороге.

— Я Вам зачем-то нужен? — осведомился он.

Глупый вопрос! Черноволосая красавица поиграла распущенными кудрями и ухмыльнулась.

— Да-а, сладкий мой, — гнусаво и, как ей казалось, чувственно и стра-а-астно протянула она. — Пришло время выслушать мой второй приказ. А, ну-ка! Смотри на меня!

И стала медленно раздеваться. Сначала сняла левый рукав, потом — правый рукав. Расстегнула пуговицы на корсаже и отстегнула ажурный серебряный пояс. Правда, с непривычки, запуталась в юбке — во всех многочисленных складках, складочках и защипах, но, в конце концов, ей всё же удалось освободиться от одежды.

В полутьме комнаты голубоватая кожа красавицы блестела ещё сильней, делая её похожей на змею после линьки. Чёрные сетчатые чулки полностью довершали сходство. При этом она стонала, закатывала глаза, щурилась, жмурилась и, кружа вокруг Эгберта, поворачивалась к нему то одним боком, то другим. То задом, то передом. То передом, то задом. При этом она без передышки издавала разные звуки. Предполагалось, что при виде столь бурной страсти сиятельного господина барона охватит не менее (если не более!) бурная страсть.

— А-а-а! О-оо! Э-э-э! У-у-у! Ы-ы-ых-х! — вовсю старалась красавица.

Глаза её оставались полузакрыты, а рот — полуоткрыт, что придавало ей вид лёгкой дебильности.

Несмотря на совершенство форм, красавица была довольно-таки неопытна. Все эти нелепые телодвижения и звукоиспражнения она подсмотрела и подслушала в дешёвом низкопробном борделе, куда её однажды занесло. Не подумайте дурного — разумеется, по ошибке. Она в тот день рассчитывала попасть в королевский дворец, но по рассеянности перепутала целых две буквы в заклинании! — абсолютно непростительная оплошность! Ну, и попала куда попало. Правда, люди сведущие и бывалые, знакомые с придворной жизнью не понаслышке, позднее утешали её. Подумаешь, говорили они, в одном месте — обстановка побогаче! Зато в другом — публика чуть поприличнее. Поскольку в дворец она так и не попала, пришлось красавице поверить доброхотам на слово. И тем и утешиться.

Сейчас ей, наконец, подвернулся случай воспользоваться некогда приобретёнными знаниями.

Напрасно. Тщетно. Впустую. Без-ре-зуль-тат-но!

Эгберт стоял столбом. Совсем как в детской игре: «Раз-два-три, ну-ка, замри!» Словно его прибили, приколотили, приколошматили к полу гвоздями. Страстные завывания красавицы подействовали на него, вопреки всем её ожиданиям, как-то не так. Сиятельный господин барон почему-то не бросился на неё, рыча и брызгая слюной от вожделенья. Куда-а там! Он даже не сделал ни шага. Стоял, где и стоял. Только глаза его странно выпучились, застыли и стали похожи на два стеклянных шарика.

Озадаченная красотка смолкла.

«Что ж, повторенье — мать ученья, хоть и мученье», — решила она и, подойдя к Эгберту уже вплотную, примостила свою голубую грудь на его лицо.

— У-у-у! А-а-a! О-о-о! — завыла она в правое ухо непонятливому господину барону. — Это мой второй приказ. Ты хочешь меня, хочешь, болван! А я хочу тебя и твой замок и то, что под ним спрятано. — Ну же, давай! А-а-а! Э-э-э! О-о-о! — как для умственно отсталого талдычила и талдычила своё упорная красавица.

Она вилась вьюном и лезла вон из кожи, лишь бы получить хоть какую-то, хоть самую мало-мальскую реакцию.

Эгберт, наконец-то, отмер. Зашевелился. В глазах его появилось нечто осмысленное. Но при звуках очередного: «А-а-а-а-а!», которое поторопилась издать обрадованная красотка, он вдруг начал… чесаться. Обеими руками. Яростно. Исступлённо. С остервенением. Тихонько повизгивая. Как блохастый пёс перед дождём.

Красавица брезгливо отпрянула, словно невидимые блохи могли перескочить и на неё.

— О-о-о… Бедняжка… — удивлённо вздохнула она. — Что с Вами, господин барон?

Господин барон продолжал начатое занятие. Точнее, не собирался его прерывать.

Красавица вытерла набежавшую слезу. Размазать краску на густо подведённых глазах сейчас было бы совсем некстати: за смесь из агата, чёрных муравьёв и сваренных вкрутую яичек морской свиньи — драли втридорога.

— Что-то я опять не то наколдовала.

Красавица подскочила к комоду, рванула на себя верхний ящик, схватила небольшую (inguarto) засаленную книжицу и быстро перелистала страницы. «Он должен был распустить руки… распустить руки…», приговаривала она.

Ну, конечно же! Она хлопнула себя по лбу и с досадой воскликнула:

— Вот я ду-ура! Курица! Опять перепутала! И опять — две буквы. Нет, это уже чёрт знает что! Злой рок какой-то…

Она с тоской взглянула на господина барона. Господин барон ожесточенно чесался, по-прежнему, игнорируя её «дивные, чарующие» прелести.

Черноволосая красавица тяжело вздохнула и забарабанила по дереву.

— Это что же получается! — размышляла она вслух. — Значит, всякий раз, когда я захочу послать ему вспышку эротического магнетизма (ах, как звучит!), он будет стремиться дать волю рукам совсем в другом смысле?! Ай-яй-яа-ай!.. Жалость-то какая-а-а-а… Заклинание ведь обратного хода не имеет.

Повздыхала, повздыхала, да и успокоилась. Неторопливо оделась и подошла к окну. Подул ветерок, и аромат жасмина наполнил каморку своим нежным благоуханием. Красавица потянула носом и презрительно скривилась.

«Когда всё закончится, я, наконец-то, смогу купить себе настоящие духи. Последний взвизг столичной моды. М-мм… как же это?.. забыла название! Что-то там про любовь и про удушье. Да-да! я непременно, непременно куплю эту прелесть! И буду их нюхать, нюхать, ню-у-ухать! Их, а не этот дурацкий жасмин.»

Красавица глянула на пышные высокие кусты, щедро осыпанные маленькими белыми звездочками. «Понас-садили тут… Прос-с-стонародье!» — фыркнула она.

— М-да… Не удалось малыша соблазнить, значит, надо убить. Жаль, конечно. Такой хорошенький, молоденький, мог бы ещё и пожить.

Красавица вздохнула, щёлкнула пальцами, и Эгберт тут же перестал чесаться. Его слегка осоловевшие, ничего не понимающие глаза с недоумением взглянули на госпожу герцогиню. Строгую, без тени улыбки. Со скрещёнными на животе руками — как и подобает благородной и благонравной даме. Она сидела в кресле прямо, будто кол проглотивши: сама чистота и добродетель во плоти.

— Кажется, вы ошиблись комнатой, господин барон, — высокомерно произнесла она. — Иначе, что Вы здесь делаете? Каким дурным ветром Вас сюда занесло?

Холодные синие глаза смотрели на него в упор. Эгберт смутился. И в самом деле, какого чёрта он здесь делает? Как он вообще здесь оказался?!

Минут пять он переминался с ноги на ногу, принося глубочайшие извинения. За «явно дурные намерения. А ведь я — ещё девица!» За то, что отвлёк от возвышенных мыслей. За то, что напугал. Да-да, напугал её своим внезапным необъяснимым и совершенно неприличным вторжением. «Ворвался, понимаешь, как сумасшедший!» Она — герцогиня, а не кухарка какая-нибудь! И не привыкла к подобному обращению. И так далее, и тому подобное — в течение получаса.

Наконец, извинившись уже в сто пятьдесят пятый, а может, и сто семьдесят седьмой раз, Эгберт («наконец-то!») смог выскочить из комнаты. Оставив герцогиню, судя по выражению её лица, предаваться размышлениям о тщете всего сущего. Чем, скажите, ещё заниматься особе столь суровой в тиши уединенья? «Читать «Жития святых», — вдруг осенило господина барона. Ну, конечно!

Там, в комнате, его блуждающий взгляд споткнулся о небольшую книгу. Явно старинную, очень засаленную и, наверняка, страшно благочестивую. «Интересно, что она читала, когда я вошёл? Может быть, житие святой Эдоарды? Её, кажется, съели дикие звери («и правильно съели!» — неожиданно для себя решилЭгберт) — за отказ посвятить их в истинную веру.

Или о святом Филиндарии, побившем все рекорды глупости? Он то закапывался в землю, то спал на гвоздях, то ел живых рыб и червей, заставлял молиться гусей, щедро раздавал как благословения, так и проклятия, перетаскивал с места на место мешок с булыжниками, часами висел на дереве вниз головой, поил свиней настойкой из святой воды с чесноком, дабы из них вышли бесы. Бесы почему-то не выходили. То ли им было тепло и уютно в свином нутре, то ли их там попросту не было. Все эти «подвиги» он совершал исключительно из самолюбования, считал Эгберт. Вот, мол, я какой, ого-го-го-о! Смотрите и восхищайтесь! А то и завидуйте, да-а! Никакого откровения ему, разумеется, не открылось, и благодать не снизошла. Ну, что ты будешь делать? Не снизошла — и всё тут! И посему неугомонный Филиндарий продолжал терзать окружающих своими нелепыми выходками. Священники собрались, посовещались, потолковали. И дабы раз и навсегда отделаться от назойливого безумца, скоренько произвели его в святые. Разумеется, не всерьёз.

Эгберт хмыкнул. Странный способ понравиться господу богу. Всё равно, что желая понравиться прекрасной даме, начать каждый день мочиться перед её окнами. Ещё он жалел рыб и червей. Согласитесь, не слишком-то приятно, когда кто-то ест вас поедом в буквальном смысле этого слова.

Наверное, Всевышний не просто смеялся, а ухахатывался, глядя на старания Филиндария. Не потому ли Он вскоре после шуточной канонизации взял его на небо? «Хорошие шуты — большая редкость. Они везде нужны», — решил Эгберт.

Эти мысли настигли господина барона уже в коридоре. «А всё-таки, что я здесь забыл?» — терзался Эгберт. Ответа не было. Ясного, исчерпывающего, всё объясняющего ответа. А была полная ясность ума при полной отключке памяти. Дабы окончательно не тронуться рассудком, Эгберт прогнал настырные мысли и рванул вниз по лестнице.

Главы 5

Кое-где выглянули первые звёзды. Так робко, так осторожно, словно не желая привлекать к себе излишнего внимания. Полусонный ветерок лениво разбередил заросли жасмина. Дивный аромат поплыл по всему замку и, наконец, достиг рва с крокодилами.

Хладнокровные твари меланхолично покачивались на поверхности воды, предаваясь размышлениям. Принюхавшись, они все, как по команде, недовольно чихнули: зелёные чудища не выносили цветочный дух. Когтистые лапы заскребли носы, хвосты замолотили по воде. Вскоре её покрывала мутная, грязно-жёлтая пена, акрокодилы ушли на дно.

Мелинда усмехнулась. С тех пор, как зацвёл жасмин, это повторялось почти каждый вечер. Как и большинство жителей замка и окрестных, принадлежащих Эгберту деревень, она совершенно не боялась зелёных стражей. Да и смешно, честное слово, бояться крокодилов той, что с раннего детства нянчилась с драконами. Госпожа баронесса прекрасно понимала, что лучше охраны им не сыскать. Не стоит даже и пытаться.

Однако ей доставляло огромное (шкодливое!) удовольствие время от времени дразнить угрюмых «защитников». Безупречных и неподкупных. Мелинда склонялась почти к самой воде, бурой и непрозрачной и ласковым голосом обещала «в случае чего» пустить их шкуры на сапоги да туфли. И на прощанье, что было уже совсем несолидно в её положении, показывала им язык. После чего, очень довольная своей проказой, возвращалась назад.

— С крокодильчиками беседовали, Ваше сиятельство? — ласково спрашивали дежурные стражники.

— С ними, конечно, — улыбаясь, отвечала госпожа баронесса. И строго добавляла: — Бессонной вам ночки! Будьте бдительны!

— Спасибо, Ваше сиятельство! Рады стараться! — невпопад отвечали приунывшие стражники.

«Охо-хо-нюшки…» Бдить так бдить. Кряхтя, охая и сетуя на свою нелёгкую долю, они с наибольшим удобством рассаживались каждый у своей бойницы. И с интересом косились в сторону большой соблазнительно благоухающей корзины, пытаясь угадать: что главный повар положил туда на этот раз?

…Спустя некоторое время сплошной ковёр из ряски треснул сразу в нескольких местах. На поверхности воды одна за другой появлялись пары янтарных глаз, и вскоре все девять стражей вернулись на свой пост.

«Жить будут!» — засмеялась Мелинда и уже хотела отойти от окна. Но тут её ушей достигли какие то странные, какие то подозрительные звуки. Мелинда встрепенулась. Живя в лесу, она привыкла обращать внимание на каждый стук, шорох или свист. И сейчас изнемогала от любопытства и множества нехороших подозрений. Что и говорить, охрана у них завидная. Далеко не каждый замковладелец может похвастаться такой охраной. Конечно, против целого войска, особенно королевского, ей не выстоять. А вот ежели какой пришлый злодей, конный или пеший, невзначай (а то и сдуру) в ров сунется — там и останется И бдительная госпожа баронесса, решив лично удостовериться, в чем дело, как могла далеко, высунулась из окна. Правда, при её комплекции это оказалось нелегко. «Окошко, окошко! Ты для мышки, а не для кошки», — вспомнила она детскую считалку.

— Нет, правда… для кого они это делали? — возмущённо бормотала себе под нос госпожа баронесса, с тр-рудом протии-и-искивая правое плечо и стараясь при этом не порвать платье о поднятую ажурную решётку. — А если пожар? (не дай бог!) Сюда пр-ролезет… уф! только карлица. Или одна из этих… дурных модниц… уф-ф… тощих, как на последнем издыхании… уф, кажется, сдюжила! Ну-ка, ну-ка…

Внизу, на площадке, расположились две мужские фигуры. Они азартно резались в карты. Мелинда решила (о, совсем немножечко!) подслушать их разговор.

— Кка-акк-кая задница! Меч-чта! — страстно выдохнул утонченный Рыцарь Белого Пера. В том, что это был он и никто другой, Мелинда не сомневалась: он единственный из всех гостей обладал на редкость противным голосом. Совсем, как у комара. Слышавшие его в первый раз с непривычки начинали отмахиваться, словно возле них и впрямь кружило вредное насекомое.

Язык его слегка заплетался.

Междудлинных и тощих, как у журавля, ног рыцаря стоял высокий кувшин с висящим сбоку серебряным черпаком. Сделав очередной ход, он ловким движением, поспешно, но при этом — не теряя достоинства) погружал черпак в глиняные недра.

Судя по форме и высоте ёмкости, гости добрались уже до самых старых и до сих пор — неприкосновенных запасов. Они стащили и приволокли не просто крепкое, а наикрепчайшее вино. Настоянное на ста семидесяти семи травах, оно употреблялось хозяевами замка крошечными дозами. Скорее, как лекарство, нежели для увеселения души. Вино это свалило бы с ног и быка, если бы рогатый великан вдруг решил к нему приложиться, но при этом (о, коварство!) — пилось оно легко и приятно, вызывая поначалу лишь небольшой хмель. Не пилось, а будто само в глотку лилось! Зато потом…

— Ты заметил, какие у неё глаза? — грустно пробасил его «сокувшинник».

— Н-нет-т. К-как-то не обратил в-внимания.

— А грудь? Грудь-то ты заметил?

— Х-хорошая грудь… г-грудь… да, — равнодушно сказал утончённый рыцарь. — А вот з-задница… о-о-о! о-оо! И нич-шево удивит-тельного… ного. Вот! В даме всё д-должно бы…быть пр-ре… пре… красно, да. И г-глаза, и грудь, и…

— Задница! — ехидно подсказал второй рыцарь.

— Д-да-а. И з-з-задница. Особ-бенно эт-то. Г-г-глаза, м-мон шер, р-рук-ками не п-потрогаешь.

— Эх-х… Ес-сли бы не её т-ти-тул!.. Она ж г-герцогиня. О! П-прекрасная, п-поним-маеш-ш д-да-ама, — он грустно всхлипнул.

— Что? Опять Куртуазный Кодекс? — сочувственно произнёс второй.

— Аг-га-а… Бб-будь он т-т-трис-ста т-тысяч т-трис-ста т-т-трид-дцать… дцать три р-раза н-не… н-не…неладен! Да.

— Да-а… — ошеломлённо протянул его собеседник. — Аж целых триста тысяч триста тридцать три раза?

— М-могу и ещ-ещ… ещё доб-бавить! — угрожающе пообещал Рыцарь Белого Пера.

— Не надо! Давай лучше выпьем!

— Д-давай! За её з-з-з…

— Задницу?

— Т-т-тьфу-у, д-дурак! З-за её з-з-здро-ровье!

Послышался тихий стук и громкое бульканье. Некоторое время до слуха Мелинды доносились лишь отдельные маловразумительные возгласы.

— Инт-терес-сно, а к-как-кова она н-на ощупь? А? — снова подал голос изысканный кавалер. Даже винные пары, потихоньку одурманивающие его мозг, не могли отвлечь благородного сеньора от столь приятной темы, достойной долгого и углублённого изучения.

— М-мягкая? Уп-упр-ругая? А? Ес-сли т-так же х-хор-роша, к-как и н-на вид… Я с-с-глас-сен от… от… отд-дать ей в-всё-о-о! д-да! Ш-шт-то им-мею…

— А много ль ты имеешь? Ты же гол как сокол! — ехидно пробасил второй рыцарь.

«Хозяин Медвежьего Замка», — наконец, догадалась Мелинда. Гигантского, более чем двухметрового роста, заросший густыми чёрными волосами, он, несмотря на дорогой камзол и многочисленные золотые побрякушки, походил скорее на медведя, нежели на человека.

— З-зат-то я ум-мнее… мнее… т-тебя. Ии-ик! Я б-б-больше ду-ду-д-думаю. О! И с-сейч-час (ик!) д-дум-маю…

— Думай, думай! — перебил его Хозяин Медвежьего Замка. — Дурак думками богат.

То ли у утончённого рыцаря не нашлось в запасе аргументов, то ли сам процесс мышления с каждой минутой становился для него всё тяжелее и тяжелее, то ли язык, что вполне естественно, уже («ик-к!») не успевал даже за тихо плетущейся мыслью и всё чаще натыкался на нёбо и спотыкался о зубы, только вместо ответа благородный Рыцарь Белого Пера вдруг обречённо махнул рукой, нежно припал к могучей груди своего насмешника и мгновенно уснул. Храп его оказался таким же, как и он сам. То-о-о-оненьким и очень назойливым. Как зудение голодного комара.

Мелинде надоело выслушивать дифирамбы мерзавке (а кому, признайтесь, это доставило бы удовольствие?!), и она полезла назад.

Хозяину же Медвежьего Замка, несмотря на силушку и стать, оставалось пробыть в здравом уме и ясной памяти уже совсем недолго. Зря, ох, зря благородные господа в тот вечер решили вступить в заведомо неравный поединок с самым крепким в мире вином. 

Глава 6

Красавица ещё немного покрутилась перед зеркалом. Совсем недолго— часика полтора, не более! Зеркало уж больно-то хорошо! Отходить не хочется.

Чтоправда, то правда. Зеркало было не просто большим — оно было огроменейшим — верхний край его рамы упирался в потолок. Да, немногочисленная мебель — комод, стул и кровать — могли украсить даже королевскую спальню. Золотые светильники, увенчанные хрустальными шарами, также не посрамили бы самый изысканный интерьер. Шкаф из семи дорогих пород дерева. Цветные витражи. Но зеркало… Ох, зеркало! Своими несуразными размерами тесня другие вещи, оно словно заявляло: «Я здесь главное!»

— Какая прелестная комнатка! Моя комнатка! Скоро всё здесь будет моим. Что ж, я этого достойна!

Госпожа герцогиня аж приплясывала от возбуждения и, конечно же, не замечала следящей за ней пары глаз. Старческих — выцветших и тусклых, но очень внимательных. Они пристально следили за черноволосой красавицей.

Глаза принадлежали лицу, лицо — даме. Чопорно-высокомерной. Одетой вызывающе и даже кричаще богато. Дама эта была не кто иная, как знаменитая тётушка Аделаида. Точнее, её портрет в натуральную величину. Она пожелала (и настаивала на своём желании, да!) и после смерти любоваться собой. «Но портреты не могут на себя любоваться», — возражали ей. «Это ваши не могут. А мой, так — запросто!» — парировала тётушка. И, как всегда, победила.

Портрет, написанный знаменитым художником, повесили как раз напротив ее же любимого зеркала. Пока шла работа, художник (обжора, бабник и просто негодяй — каким, собственно, и полагается быть настоящей знаменитости) совратил трёх служанок, уничтожил, как врага, все мясные запасы, подрался с самим господином бароном и попытался украсть золотой подсвечник. Последнее — якобы из страха, что ему не заплатят. В результате чего ему и впрямь заплатили лишь половину обещанного, с трудом отобрали подсвечник и, наградив парой отменных тумаков, отпустили восвояси. «Сон в руку», — заявил негодяй, нимало не огорчившись. Поскольку при сделках он всегда завышал цену вдвое, а то и втрое, то никогда не оставался внакладе.

…Тётушка смотрела с портрета на кривляющуюся красотку. Лицо старой дамы приобретало все более возмущённое выражение: подобной наглости она ещё не встречала! Ни прижизненно, ни посмертно. «Моя комната… Ха! Правильно говорят: «Посади свинью за стол…» «Моя комната». И я должна это выслушивать?!»

Когда она сдала свой замок в аренду (вместе со всей обстановкой, хозяйством и слугами впридачу) какому-то бедному, хотя и весьма родовитому семейству, самых что ни на есть голубых кровей, ее пригласила пожить «недельку-другую» бабушка Эгберта. Пригласила, да так и оставила. Мотивируя это тем, что к ближайшим родственникам надо относиться с уважением и даже — некоторым (да, да, да!) пиететом. Холить и лелеять, и всячески ублажать. Тётушка милостиво приняла приглашение старой баронессы, но при этом демонстративно выбрала из необъятного количества комнат эту крохотную каморку. Подходящую скорей воробью, нежели человеку.

Она проникновенным голосом заявила, что не хочет никого («святая истинная правда!») обременять. Что ей, как мышке, нужна лишь укромная норка, маленький уголок, где она станет тихо, никого не тревожа и не обременяя своей персоной, зарастать плесенью и паутиной. Много ли надо даме преклонных лет?

И никакие мольбы и убеждения не смогли заставить тётушку изменить свой выбор. Оставалось только смириться с «чёртовой упрямицей», как в сердцах и вполголоса назвала её бабушка. По приказу старой баронессы, комнатушка тут же была обставлена лучшим, что нашлось в доме и — маленький нюанс! — могло в ней поместиться.

Тётушка сопротивлялась «глупой, никому не нужной роскоши». Рыдала, вздымала руки к небесам и периодически падала в обморок. Словом, всё происходило в наилучших традициях горячо любимых обеими рыцарских романов. Дамы вовсю старались перещеголять друг друга. Одна — щедростью, другая — скромностью.

Маленькому Эгберту (и не только ему) доставляло удовольствие наблюдать за двумя почтенными родственницами.

Имея доброе, ранимое сердце, бабушка, тем не менее, обладала свирепым и решительным характером. Брови старой дамы почти всегда были тесно сведены, а глаголы она употребляла исключительно в повелительном наклонении. Тётя Аделаида, напротив, была нервически-импульсивной. Проще говоря, очень вспыльчивой и вздорной. А ещё — страшно скупой.

Как могли ужиться под одной крышей две столь непохожие особы, для всех оставалось загадкой. Но они уживались. Не мирно, отнюдь! Но довольно весело. По крайней мере, для окружающих. Сходились они только в одном: и та, и другая просто обожали своего несравненного, ненаглядного, неповторимого Эгберта-Филиппа.

…А сейчас её драгоценному племяннику хотят навредить. И кто же? Кто-о-о? «Вот эта вот…?!»

Аделаида ещё раз оценивающе взглянула на черноволосую красавицу. Дольше всего суровый тётушкин взгляд задержался на нижней, самой выдающейся части её тела. Наконец, она тихо издала какое-то пренебрежительно-кошачье: «Пф-ф-фр!» После чего почтенная дама приняла свой прежний, невозмутимый вид.

Между тем, сон коварно подкрался к черноволосой красавице и уволок ее в кровать.

«Кстати, а как это я от них избавлюсь? А, ладно», — красавица широко зевнула и прикрыла рот ладошкой. — «Я подумаю об этом завтра». Она улыбнулась своим мыслям. Раза два-три то-омно, сла-адко потянулась, поджав под себя длинные ноги, уютно свернулась в клубок и заснула. После трудов праведных и долгой напряжённой работы мысли.

Сон её был крепок и сквозь него, как сквозь крепостную стену ничто не могло пробиться. Ни шум, ни гам, ни тарарам. Красавице снились мужчины. Много мужчин. На любой вкус! И ещё — много, очень много! — золота, драгоценностей и модных дорогих нарядов. От лучших колдунов мира: «Страстный Муррио», «Седовласый герой», «Красотка в жемчугах» — о-о-ох! Одни названия ласкали слух. Все, все это будет её. Осталось совсем немного! И лишь тогда наступит счастье. Чистое и безмятежное. Ах, скорей бы! Она так долго его ждала.

Красавица почмокала губками и улыбнулась. Ее черные кудри спящими змеями лежали на розовой атласной подушке. Тонкие пальцы с длинными загнутыми когтямивременами вздрагивали и шевелились. Ей снился горящий замок, бушующее до небес пламя. Крики людей, конское ржание и заполошное кудахтанье кур. Пляши, пламя, пляши… Скачи! Веселись! Сжигай всё, до чего сможешь дотянуться. А вы, людишки, если хотите, тушите его своими слезами. Что-оо? Столько не наплачете? Ах-ах, жалость-то какая…

Дама на портрете приподняла левую бровь и язвительно усмехнулась. «Ну, это мы ещё посмотрим!» — говорили её глаза. Она подбоченилась, поплевала на пальцы и показала спящей большой, совсем не аристократический кукиш.

Глава 7

— Сир! Немедленно, сейчас же уступите мне дорогу.

— Ха! Ха! Ха! И ещё триста тридцать «ха — ха»! Это вы мне её должны уступить!

— Сир! Мой род — древнее вашего рода. Он начался ещё во времена первого короля, Лютия Носатого.

— И ваши благородные предки собирали навоз от его коней для растопки очага в своей грязной хижине.

— Попрошу без оскорблений!

— С каких это пор историческая правда называется оскорблением?

— Сир, остерегитесь! Мой прадед, по отцовской линии, служил при дворе Локусты Прекрасной. Был, между прочим, её фаворитом. Королева даже удостоила его чести помогать ей в приготовлении ядов.

— Ха! Она же его и отравила.

— Не смейте говорить так о венценосной особе! Не опошляйте высоких чувств. Вы негодяй, сир!

— Это я негодяй?!

— Вы! Вы! Вы!

— Хорошо, я — негодяй, а вы — дурак. Она его отравила. Наверное, он оказался паршивым любовником и до смерти ей надоел.

— Королева удостоила его высокой чести — опробовать новый яд. Совершенно особенный и очень дорогой. Во имя её любви и государственных интересов.

— Ну, ещё бы! Не советников же ей травить, в самом деле. Умнейшая была женщина. Даром, что прекрасная.

— А мой прадед, по материнской линии, присягал самому Долдону Глухому-и- Косолапому!

Моя бабушка была любовницей самого…

Мой дедушка служил у…

Мои тётушки были…

Мои дядюшки…

Мои братья и сёстры…

А вот я сам…

— А зато у меня денег больше. И я куплю себе любой титул и родословную, какую пожелаю и захочу. Ясно?!

Голоса звучали всё громче и пронзительней. «Хоть бы до драки не дошло», забеспокоился Эгберт. Он бы ни за что, ни за какие коврижки не стал бы подслушивать чужой разговор. Как назло, оба спорщика, заслоняли собой проход из одного крыла замка в другое — туда, куда он сей час направлялся.

Проход был очень узкий. А модные рукава — широкими. Вот из-за их необъятной ширины (метр в обхвате каждый) двое благородных господ и не могли разойтись миром. Пройти можно было только по очереди, но из-за высокого статуса обоих, о том чтобы договориться полюбовно, не могло быть и речи. Было видно, что оба чертовски устали от своего спора, но уступить дорогу было равносильно признанию себя и своего рода мелкими и ничтожными.

— Может, бросите жребий? — предложил Эгберт, после обмена приветствиями.

— Простите, сир, это дело чести! Задеты высокие принципы.

«Да уж, скорее широкие» — подумал Эгберт, но не стал требовать уступить дорогу ему. Кстати, полновластному хозяину этого замка.

— Счастливо оставаться, сеньоры!..

Сеньоры коротко кивнули и продолжили спор.

Оставив их разбираться хотя бы и до утра (до конца месяца, года, а то и — до Страшного Суда), Эгберт отправился кружным путём, через верхнюю площадку, где временно обреталась Матильда.

Лесенка, что вела туда, была узенькой — шага полтора в ширину — и довольно-таки крутой. Чтобы подняться по ней требовались немалые усилия и отличная физическая подготовка. Для громоздких и не поворотливых, в своих новомодных костюмах, мужчин и, тем более, для дам — это было не просто недостижимо, а и вообще немыслимо. «По ней, разве что, воробьям скакать! — недовольно морщились гости. — Воробьям и канарейкам, только не людям». И никто не решался совершить опасное восхождение. Свалиться с почти трехметровой высоты из-за пустого любопытства было бы не просто глупо, а очень глупо.

Правда, существовал и другой, вполне удобный, ход. Где была и широкая пологая лестница, как и полагается, с перилами. И нормальных размеров дверь, а не эта тесная расщелина. Однако, находился он в таком неожиданном месте, что никому постороннему и в голову не могло прийти сунуться туда. К тому же, дорогу к заветной двери преграждали двое здоровенных слуг. Они находились здесь дённо и нощно. И уж конечно, не пропустили бы никого, кроме господина барона или госпожи баронессы. Никогда. Никого. И ни за что. 

***

…Спящая дракониха чуть-чуть приоткрыла левый глаз. Вид приближающегося Эгберта привёл её в восторг. Она радостно пискнула, кое-как взгромоздилась на свои коротенькие лапки, и бросилась навстречу. Не в силах устоять перед бурным порывом её чувств, Эгберт (он к тому же неважно позавтракал) рухнул, как подкошенный. Его попытки встать ни к чему не привели: «малышка», пылая дружелюбием, вновь сшибла его с ног и всего облизала. Ласково заглядывая в глаза Эгберту, она едва не наступила ему на ногу. «Слава Богу! Обойдусь без ампутации», — с облегчением подумал господин барон.

Встать в ближайшие полчаса не стоило и пытаться, и Эгберт, уже в который раз, покорился неизбежному. Лежа на мягкой и тёплой земле (Матильда, на радостях, «уронила» его на взрыхленную клумбу), он вспоминал свою первую ночь в родовом гнезде.

…Дверь с лёгким скрипом приоткрылась и в дверном проёме показалась изящная головка Матильды. Она хлопала белёсыми ресницами и что-то взволнованно верещала. Затем упитанное тело драконихи бочком протиснулось в спальню и тяжело плюхнулось на ковёр возле кровати. Водрузив голову между супругами, она мгновенно облизала обоих. Все три янтарных, в золотые крапинки, глаза Матильды светились щенячьим восторгом. Дракониха вздохнула с чувством полного, бесконечного удовлетворения и медленно опустила ресницы. Через пять минут комнату сотрясал могучий храп с сопеньем, чмоканьем и неожиданно мелодичными переливами.

Эгберт грустно взглянул на жену. Он уже достаточно хорошо изучил её характер и понимал: выдворить юную нахалку из спальни не получится.

Какой ужас! Какое… какое святотатство! Стоит ему хотя бы заикнуться об этом — и спальню покинет он. Эгберт Филипп, барон Такой-то и Сякой-то и Разсякой-то, а не любимая, обожаемая «детка», «малюточка-крохотулечка».

Нежно и с превеликой осторожностью, боясь разбудить чудище, Мелинда гладила клиновидную голову, с безобразно торчащими там и сям обрывками грязно-жёлтого пуха.

— Де-еточка моя, бедня-ажечка… — тихо приговаривала госпожа баронесса. — Боится. Мы ведь их почти никогда одних не оставляем. Спи моё солнышко, спи мой котёночек! — эти слова предназначались уже не Эгберту.

Храп моментально стих. Дракониха не просыпаясь, повернула голову набок. Покрутилась, повздыхала и подставила Мелинде своё нежное, ещё не заросшее роговыми пластинами горло, которое та принялась ласково почёсывать.

Эгберту ничего не оставалось, как смириться с вынужденными неудобствами. Грустно целуя жену, он согласно кивал головой в ответ на её доводы: «ребенку страшно… она такая впечатлительная… не привычная обстановка… поместим её в соседней комнате, рядом с нами… постепенно отучится». «Пока она отучится, я успею намучиться», — подумал Эгберт. И всё же, всё же… Его так и подмывало спихнуть «малютку» и продолжить прерванное занятие. Виноватый взгляд Мелинды говорил ему: в другой раз. Они обменялись нетерпеливыми взглядами, но прочно «пригвождённые» к кровати, не могли и пошевельнуться. Им (увы!) оставалось только спать.

Так прошла их первая ночь в фамильном замке.

… Наконец Матильде надоело ласкаться. Она (кажется, в пятисотый раз) облизала лицо Эгберта, нежно боднула его головой, что-то пискнула напоследок и неторопливо удалилась в тень.

Господин барон поднялся с земли. Правда, не без усилий. Во-первых «малышка» своими нежностями крепко его «припечатала», во-вторых ему понравилось лежать на мягкой, прогретой жарким июльским солнцем земле и отдыхать от бесконечных повседневных хлопот. Но, как и следовало ожидать, дух одержал победу над низменной плотью. Эгберт встал и твёрдым шагом направился к другой лесенке, тоже напоминающей скорее горную тропинку, нежели удобную и надёжную лестницу. Честно говоря, она была ещё уже той, первой. Однако господина барона, ещё в детстве облазившего весь замок, несмотря на строжайший бабушкин запрет, подобные трудности не пугали. Да и трудность в данной ситуации состояла совсем в другом.

В самый раз под лестницей была скамеечка, каменная и очень узкая, на которой с важным видом сидело двое мужчин. Блондин и брюнет. Толстый и тонкий. Судя по одежде и простому, без капли наглости и превосходства, выражению лиц, это были слуги. Здешние работники здорово облегчили им жизнь, взяв на себя часть их обязанностей. Причём, большую часть. И в послеобеденное время им только и оставалось, что разговоры разговаривать.

Скамья на которой они сидели была страшно не удобной: с трёх сторон её окружали заросли одичавших роз. До того густые, что лучи солнца не то чтобы не могли, а даже и не пытались пробиться сквозь них, отчего камень сиденья и в жару, и в зной оставался ледяным. Всякий, присевший на неё, рисковал отстудить себе если не все внутренности, то хотя бы их большую половину. К тому же, розы тесно обступали сидящих и при малейшем их телодвижении, с каким-то садистским удовольствием втыкали в них свои шипы. Тонкие как иголки и такие же острые.

Высидеть в укромном местечке могли либо влюблённые, которым, как известно, плевать на удобства; либо те, чей ум занимали сложные философские вопросы. Малопонятные и трудноразрешимые. Первостепенной важности. То, что обсуждали эти двое, являлось к тому же очень тонким, деликатными даже едва уловимым.

Их выводы и доводы так развеселили Эгберта, что тот от смеха чуть было не свалился с лестницы.

— … А то вот ещё пошла мода находить себе дам каких-то особенных.

— Для женитьбы штоль?

— Да не-ет.

— Тогда, может в полюбовницы?

— Что ты, что ты-ы! Нет, конечно! Это же тебе не простая дама, а ПРЕ-КРА-А-АС-НАЯ…о!

— А ты, вот, мне ещё в прошлый раз обещал растолковать и што это за дама за такая?

— Ну, обещал, — нехотя произнёс тонкий.

— Ну, и растолкуй, — наседал его толстый собеседник. — А то меня господин совсем замучил. Чуть што ему понравится — у-ух… глаза сразу выкатит и ну приговаривать: «Это удивительно, как грудь Прекрасной Дамы!..» И такой у него вид при этом, та-акой вид… Мы-то уж попривыкли, а другие пугаются. У неё, чего, даже грудь какая-то особенная?

— А разве ей грудь полагается? — удивился его собеседник.

— А што, нет?

— Конечно, нет. Не зря он удивляется, господин твой. Умный, стало быть, человек. Прекрасная-то Дама — это, же нечто… нечто эдакое…такое вот… — он неопределённо покрутил длинными пальцами. — Ну-у, в общем, очень прекрасное. И обращения она требует непростого.

— Да-а? — поразился толстяк.

— Ага. Сам слышал. Ты её люби, поклоняйся ей, да-а. А трогать руками — это нет, не моги!

— Што ж это за дама, которую не обнять, не помять да и не потискать, как следует?!

— Я ж тебе говорю — Прекрасная. Полагается так. Нельзя трогать и всё тут.

— А… а если хочется? — робко поинтересовался его собеседник.

Он до глубины души и непомерного пуза был поражён таким количеством запретов.

— Нет! Нельзя! Терпи, хоть помри!

— Зачем тогда она вообще нужна? — обиделся толстяк.

— Это называется поклонением. Толкую тебе, дурачине, толкую — никак не втолкую! Всё, видать, попусту. Ну, слушай. Ты ж, к примеру, Пресвятую Деву руками трогать не станешь. Не посмеешь ведь, ага!

— Тьфу на тебя! Сраввни-ил… Тож Пресвятая Дева! — возмутился толстяк.

— А то Прекрасная Дама! Чуть похуже, но что-то вроде того. Ну что, дошло до тебя?

Он с досадой посмотрел на своего собеседника. Тот насуплено молчал. Лицо толстяка отражало гигантскую работу мысли.

— Да уж. Тяжко, — наконец, произнёс он. — Странные всё таки наши господа. Накрутили-намутили чегой-то. Выдумали какую-то блажь. Баба она баба и есть. Нет, не понять нам их.

— Эт точно.

Одновременно придя к столь глубокомысленному выводу, они вздохнули с облегчением. И перешли к обсуждению вещей не столь заумных и материй не столь возвышенных. То есть — к сплетням. И хорошо, и правильно. Ведь обсуждать вещи метафизические, без должной к тому подготовки, есть верный способ расстроиться, заболеть, а то и вовсе тронуться умом.

Глава 8

Мимо Эгберта проследовала стайка дам. Донельзя раздражённых, расфуфыренных и расфранченных. Их разговор неприятно поразил господина барона.

— Где эта жалкая парочка? Граф и графиня Как-Их-Там, — сощурясь, небрежно спросила старшая.

— Я, я, я знаю! — захлопала в ладоши, запрыгала от нетерпения, юная герцогинюшка. Всё вокруг её ужасно забавляло. — Госпожа Рваное Платье и господин Ржавые Доспехи изволили (хи-хи!) направиться…

Куда направилась несчастная пара, он так и не узнал. Дамы скрылись за поворотом, их громкий смех заглушил последние слова девочки.

Эгберт нахмурился. Он все еще до конца не верил своему счастью, мысленно ступая по облакам исключительно розового цвета, и горел желаньем поделиться радостью с соседями, а потому, особо не чинясь, пригласил на свадьбу всю округу. К сожалению, не учтя одного немаловажного обстоятельства. Среди его соседей были, как приближённые ко двору богачи, так и бедняки, не имевших ничего, кроме титулов и обветшавших замков. Где в покоях свободно разгуливали куры, а залетевший ветерок не натыкался на мебель по причине полного её отсутствия. Даже самое захудалое из привидений побрезговало бы жить в этакой развалюхе.

Но по той же причине сон хозяев был крепок, их не мучили кошмары. Ну, разве что, иногда. О покраже какой-нибудь. Например, их единственного борова или последнего гуся. Или же дров, заботливо приготовленных самим хозяином. Или же граф у барона курицу упёр. По-о-о-ду-у-маешь! Ишь, чем удивили! Ну, дык это жизнь. Нормальная, повседневная.

Зато потусторонние штучки их не беспокоили. Никто не выл, не стонал и не ухал. Не гремел цепями, не хохотал зловеще и многозначительно. И ничего странного в этом нет. Привидениями, как правило, становятся умершие родственники. Кто из высоких соображений и бескорыстных побуждений. Memento mori и всё прочее. Кто от неугомонного нрава. И на облачке ему не лежится, и в котле ему не сидится. Самая шумная разновидность, самая несдержанная. Из тех что передвигают шкафы, швыряют стулья и толкают под руки слугу держащего перед вами миску горячего супа. Не дай бог в вашем замке поселится такой хулиган и непоседа. Есть и такие, что идут в привидения из чистой вредности и заскорузлого эгоизма. Так, мол, и так, дорогой потомок! Не ценил ты меня при жизни, не оказывал должного уважения, так поди же попляши!

Однако для еженощного измывательства над людьми необходимы две вещи. Всего две, но без них никак! Во-первых, большой замок. Чем больше — тем лучше. Чтобы, значит, было где разгуляться на просторе. Во-вторых, отличная акустика. Это когда чей-то тишайший вздох или пук отлично слышен во всех концах замка, и вы — при всём желании — не можете скрыться от назойливых звуков. Нигде: от каминного зала до подземной тюрьмы. Ни одно из привидений (слава богу!) не обладает голосом менестреля, даже если при жизни оно им и было. Но ведь так хочется успеха, всеобщего внимания. Чтоб слушатели содрогнулись! Содрогнулись и восчувствовали. Так называемые «сносные условия» для этого ну совершенно не приемлемы. Комфорт, комфорт, и ещё раз комфорт!

Поэтому выступать перед обедневшими дворянами уважающее себя привидение сочло бы зазорным. Да ни за что! Это ниже его достоинства!

Некоторые, не находя себе места, становились бродягами. И на очередном слёте духов ипривидений клеймили позором «дорогих родственников», не сумевших обеспечить им надлежащий комфорт.

В общем, сну бедняков мало что мешало. Разве, что ещё любовный пыл или же сдуру съеденная на ночь прокисшая гороховая каша.

«Во всякой гадости есть свои радости», вспомнил Эгберт старую поговорку. В отличие от меня, они то хоть спят спокойно. Я же то чешусь, то боюсь, как бы синичка моя ненаглядная не вышла вдруг из себя и кого нибудь из особо противных гостей ненароком не прихлопнула; как бы еды и питья на всех хватило, да не просто еды — разносольнейших разносолов. А то ведь потом ославят на весь свет: «кормили худо, поили ещё хуже». Боюсь, как бы никто, из чрезмерно любопытных, не разнюхал, что в замке живёт дракон, как бы Пронырро никогошеньки не обокрал. Оно, конечно, не больно, — усмехнулся Эгберт — но мне, не ему стыд глаза повыедает. Нет! Надо срочно найти «высокого профессионала». А что, если он…уже? — взрогнул Эгберт. — Дурное дело — не хитрое. Тем более, с его талантами. Срочно! Найти! И! Припереть! К стенке!«

В поисках Пронырро сиятельному барону пришлось обойти ползамка, но тот, как сквозь землю провалился. Его не было ни в кухне, ни в библиотеке, ни в картинной галерее, ни у исторического окна, ни в гостиной. Его не было даже в винном погребе, где несколько сеньоров собрались на очередную дегустацию. Очевидно, содержимое пыльных запечатанных кувшинов, помеченных бог знает каким годом, его так же не интересовало. Не оказалось его и среди слуг. Он не пререкался с конюхом из-за «не эстетично и весьма старомодно заплетённых грив». Не обыгрывал стражников в карты (несмотря на пылкую любовь к драгоценностям, Пронырро не брезговал и медной монетой). Не описывал юным служанкам наряды дорогих столичных шлюх, причём в мельчайших подробностях: «…и ещё во-от таку-усенькие шёлковые сердечки. Вышитые сами знаете где…»

Впрочем, Эгберт не там искал. «Кто бы мог подумать!» — усмехнулся он, взойдя на южную галерею, которую снаружи украшали разноцветные шпалеры из клематисов. Еще там бил фонтанчик — изо рта и ушей приземистой статуи, изображавшего кого-то жирного, пучеглазого и абсолютно голого.

Именно здесь, в благословенной тени и прохладе, обосновались дамы. Они окружили Пронырро плотным кольцом, словно боялись, что тот сбежит. По какому-то странному, почти мистическому стечению обстоятельств, среди них не оказалось ни одной брюнетки.

— Пе-сню! Пе-сню! Пе-сню! — скандировали дамы. Они хлопали в ладоши и с восторгом смотрели на Пронырро.

А тот, напустив на себя мрачный вид, отнекивался. Но, присмотревшись повнимательней, можно было понять — он прямо-таки горит желанием что нибудь исполнить. И только хочет, чтобы его подольше уговаривали, уговаривали, уговаривали… Говоря простым языком — ломается.

И хорошо! и правильно! Перед таким количеством прекрасных, прелестных, красивых, хорошеньких, очень симпатичных и просто симпатичных, в общем дам разной степени приятности — ну просто грех не поломаться. Да-да. Именно грех. И непростительная дурость, к тому же.

Досыта насладившись уговорами, Пронырро согласился, картинно («что, мол с вами поделаешь?») пожал плечами, небре-ежным жестом взял лютню из рук подбежавшего слуги и запел своим хриплым голосом.

Пел он с надрывом, отбивая такт левой ногой. Глаза Пронырро были полузакрыты. Эту новомодную песенку, «Любовник королевы», по слухам, распевал весь двор. Дамам она понравилась. Правда, одни сочли её несколько… м-м-м, несколько кровожадной. «Но это и придаёт ей неповторимый шарм. Любовь и кр-р-р-ровь! Ах, ах прелесть!» — горячо возражали другие.

И на тех и других наисильнейшее произвела впечатление совсем не песенка, а голос певца. Страстный. Бархатный. Да, кстати, и он сам.

— А-а-ах! — томно вздыхали дамы, обмахиваясь веерами. Дабы разогнать… вот и ошибаетесь! Вовсе не жаркий полуденный воздух, а скорее жар в крови. Вызванный песней и грешными мыслями.

«Ах! Какой темперамент! И одет по последней моде. Наверное, очень (очень!) богат. Наверное, граф какой-нибудь. Или маркиз. Ах-ах! А голос то, голос!.. пресвятая Мадегунда, ка-кой голос! Таким голосом можно любую уговорить. Любую! (особенно если глаза закрыть и о внешности его забыть). Скажи он мне: „ешь паука!“ — съела бы, „откажись от пирожных!“ — отказалась бы, „подари новое платье служанке!“ — подарила бы.»

Как оказалось, они собирались уже третий день. Знавшему великое множество баллад и любовных романсов Пронырро, приходилось по два, а то и по три часа терзать струны лютни, как бы между прочим, очаровывая дам. Нельзя сказать, что ему это не нравилось. Скорее, наоборот: чем дольше он этим занимался, тем больше входил во вкус.

Немалых трудов стоило господину барону изъять Пронырро. Поначалу дамы не соглашались ни в какую! Отпустить своего нового любимца? «Этого новоявленного душку-менестреля? Нет, нет и нет!» Через полчаса слёз, обоюдных клятвенных обещаний и даже угроз, Эгберт удалось выдрать Пронырро из женских объятий. Нежных и очень цепких. Тому ничего не оставалось, как задолжать красавицам не то пять, не то семь (о точной цифре стороны так и не договорились) баллад. Естественно о любви. Разумеется, трагической. Или, на худой конец, неразделённой.

А вот спеть мужчинам о своей (как он считал) благородной и глубоко уважаемой профессии он все-таки не решался. Хотя репертуар Пронырро оказался просто огромен.

— Спой, светик! Не стыдись, — подзуживал его Эгберт. — Вот тебе и слушатели. И он кивнул в сторону группы мужчин, без толку слонявшихся по двору в ожидании обеда.

— Зде-есь? Сей-ча-ас?! Сир, Вы меня шокируете. Кто знает, что на уме у Ваших гостей. Насколько они цивилизованны, гуманны? А вдруг среди них — ни одного прогрессивно мыслящего, и приговорят они меня без суда и следствия. Уйти из жизни? Умереть, уснуть? Уснуть и видеть сны, быть может? И это всё — в расцвете юных лет?!

— Юных? — изумился Эгберт. — Как-то ты не слишком хорошо выглядишь. Прости, конечно! — тут же спохватился господин барон.

— Тяготы профессии, сир. Тяготы профессии. Грандиозная работа ума, огромная ответственность. Ещё, знаете ли, непомерные физические нагрузки. Ну, просто колос-са-альные! Да! Так… О чём я до этого говорил? Чёрт, не помню!

— Что, склероз замучил? — съязвил Эгберт.

— Нет, Сир! Это Вам, видать, на роду написано — портить возвышенные речи, — парировал Пронырро.

— Ты говорил, что исполнение некоторых песен опасно для твоей драгоценной жизни.

— Да, это так. Здесь не город и, тем более, не столица. Какая глушь… Как это меня сюда занесло?

Он в недоумении развёл руками.

— А стыдиться мне нечего. Когда я последний раз м-мм… гостил при дворе, то слышал среди прочих и две свои песни: «Сыра решёточка, моя подружечка» и «Люблю я короля, как мать родную». Мне, как автору, было очень лестно.

— Так ты ещё и песни сочиняешь?!

— Да что там, сир! Пустяки! Так, балуюсь порой на досуге. Кстати, придворные от них без ума. Знатоки говорят, что «Решёточка» — образец тонкой лирики. Вторая песня, от первого слова и до последнего — чистой воды патриотизм. Мол, присягать можно под эту песню.

— Может, всё-таки споёшь? — с невинным видом спросил Эгберт.

— Этим дикарям? Этим мужланам? Грубым и неотёсанным, без малейшего, с букашечью головку, чувства прекрасного?! Ни за что! И не просите!

…За разговором они и не заметили, как дошли до Зелёного кабинета, где (к радости обоих мужчин) оказалась госпожа баронесса.

— Ну-ка, «высокий профессионал»! Отвечай, да не ври. Много успел стянуть у моих гостей? Я, как хозяин, имею право знать! — потребовал Эгберт.

— Сир! Можно ли упрекать меня в непорядочности?! Из уважения к Вам и Вашей супруге, красивей и о-ча-ро-ва-тельней которой я в жизни никого не встречал, а я, поверьте, знавал очень очень многих, — он галантно склонил голову в сторону Мелинды. — Я… м-мм… приобрёл здесь всего три вещицы. Так, мелочь! Безделушки! Их хозяева отлично обойдутся и без них, — щёлкнув пальцами, небрежно заявил Пронырро.

— Сегодня же всё вернёшь! Сей-час! Не медля!

— Ещё чего выдумали! — оскорбился вор. — Не с пустыми же руками мне возвращаться? Дорожные расходы, знаете ли. Повозка, слуга, лучшие трактиры — люблю комфорт. Привык с детства. Вы, как умный человек, должны меня понять и войти в положение.

Услыхав его аргументы («нет, каков наглец!»), Мелинда расхохоталась. Пронырро бросил на неё восхищённый взгляд.

— Главное сокровище этого дома и, в чём я нисколечки не сомневаюсь, всего подлунного мира — не под силу украсть даже мне.

Он грустно вздохнул, не сводя с красавицы обожающих глаз. Госпожа баронесса густо покраснела. Она всё ещё никак, ну хоть убейте, не могла привыкнуть к комплиментам.

— Каждый раз при виде неё у меня что-то просыпается в душе. И что-то такое прекрасное! Такое… такое возвышенное! К чему бы это? — игриво спросил он.

— Должно быть, к хорошей оплеухе. Так что, пусть лучше это «что то» не просыпается, — угрожающим тоном заметил Эгберт. — Спит — ну, и пусть себе спит. Баю-баюшки-баю!

— Нет, Сир! Вы не прижились бы при дворе. Нет в Вас куртуазности, — покачал головой Пронырро.

— А мне и дома неплохо, — отрезал Эгберт. — В общем, всё вернёшь. Чёрная твоя душа…

— У меня необыкновенная, прекрасная душа! — с чувством возразил Пронырро. — Я люблю всех, кого обокрал. Нежно и трепетно.

И видя, как у его собеседника постепенно вытягивается лицо, тут же добавил:

— Как же мне их не любить? Ведь они — основа моего благоденствия. Никто не может упрекнуть меня в неблагодарности. Я люблю всех вас! Обожаю вас! Молюсь за вас! Денно и нощно! — с просветлённым взором воскликнул Пронырро, и большая хрустальная слеза скатилась по его впалой щеке.

— Ты-ы? Молишься за… за… за… — от негодования Эгберт начал заикаться. Он отказывался верить своим ушам.

— …за тех, кого обокрал, у кого больше взял, за того и молитва дольше, и свеча толще.

Вынув кружевной платочек, Пронырро вытер слёзы, деликатно высморкался и с недоумением уставился на Эгберта.

— А что такого? Это же естественно. За Вас же, господин барон, — вор улыбнулся как сытый младенец, — за Вас я буду возносить молитвы до конца своих дней! К тому же, я очень бережно обращаюсь с вещами. Особенно с драгоценностями. Мама в детстве научила, — доверительно поведал он Эгберту. — Бывшие хозяева могут не волноваться за их сохранность.

— И тебя совсем никогда не мучила совесть? Ни единого разочка?!

— Ах, Сир! Конечно, мучила! Причём, неоднократно! Как подумаю, сколько ещё прекрасных вещей (утончённых, изысканных, словом, подлинных шедевров!) находится в руках этих грубых, невежественных дворян… этих мужланов… — изнемогающим голосом произнёс Пронырро. — Что с ними обращаются небрежно, не оказывают им должного восхищения… а я просто физически не в состоянии спасти их все от пут варварства… О-о-о, как я страдаю!

— Будешь страдать ещё больше, если не вернёшь украденное, — предупредил его Эгберт.

По-хорошему, следовало бросить Пронырро в самую тёмную камеру с пауками и мокрицами. С большими голодными крысами. На полу — гнилая солома. Чёрствый хлеб да прокисшая вода — на обед. Завтрак и ужин отменяются. Словом, никакой эстетики. Но вот беда! Тюрьма в замке лет сто как пустовала и её отдали под винный погреб. Крыс в ней тоже не водилось — ни до, ни после. Да и самому чинить суд и расправу было не в привычках господина барона. Значит, стоило отвезти «высокого профессионала» в ближайший город и сдать в лапы… пардон! в руки правосудия. А скрывать вора, стало быть, покрывать воровство.

Мелинда неожиданно проявила несвойственный ей такт: она не стала бить Пронырро (можно ли бить того, кто говорит женщине такие красивые слова?) и, вообще, устранилась от принятия решения. Как мудрая жена из старой сказки " Что муж ни сделает, то и хорошо«.

Между тем, в душе Эгберта шла борьба. Остервенелая, как трактирная драка. Одна половина его «Я» взывала к отмщению. Негодяй! Подлец! Украсть единственный подарок тётушки. Дорогую память о ней. Такую дорогую, что на вырученные за неё деньги легко можно было купить несколько поместий. Сам король не погнушался бы таким украшением!

Говорят, тётушка незадолго до смерти продала всё, что имела. То есть — абсолютно всё: и движимое, и недвижимое имущество. И приобрела у знакомого купца-араба (своего давнего и — увы! — безутешного поклонника) эту брошь. Короче говоря, это была та самая пресловутая библейская жемчужина. А Пронырро её украл. При одной мысли об этом кровь Эгберта-Филиппа, барона Бельвердэйского, Сира Лампидорского, вскипела от праведного гнева.

Но тут в разговор вступила вторая половина его «Я». Она тихо напоминала, какая участь ожидает Пронырро («Здесь Вам не столица, монсеньор! Здесь Вам не столица!») и услужливо показывала мысленному взору хозяина комнатку. Маленькую, с закопченными стенами и незатухающим очагом. И множество разнообразных предметов. Блестящих и новеньких, старых и ржавеньких, но одинаково несимпатичных. И не только на вид. Грустного тощего судью. И жизнерадостного, кровь с молоком, палача. А потом и самого «ценителя женской красоты» — с перекошенным от крика ртом и выдранными кишками.

Эгберт очень живо увидел всё это. Увидел — и содрогнулся. Не в пример другим, господин барон понимал, что самый дорогой алмаз — куда дешевле человеческой жизни. Даже самой ничтожной. Самой неважнецкой.

К тому же, Пронырро — гость. Хотя и незваный. Но (скажем по секрету!) — далеко не худший из гостей. А ведь, как гласит народная мудрость: «Хозяин гостя и королю не выдаст». Да, что там королю! И самому Господу Богу, если тот вдруг невзначай решит заявиться.

Была и ещё одна причина для помилования. Пожалуй, она-то и оказалась наиболее веской. Негодяй Пронырро, как ни странно, вызывал у Эгберта симпатию. Да, чёрт побери!

— Значит так, вещи вернёшь. Сегодня же! А насчёт броши я ещё подумаю. И не вздумай удрать! Догоню и сам твои кишки на руку намотаю. Или же в город тебя отвезу. Окажу высокому профессионалу не менее высокую честь, — сказал Эгберт.

— А, Ваше Сиятельство, бросьте! — развязно произнёс Пронырро. — Вы же — человек порядочный, добрый. Не рыцарь там какой-нибудь. Садизм — не Ваше амплуа. Однако, Вы не ведаете, что творите. Неужто Вы всерьёз хотите, чтобы я всё вернул? И разлюбил этих людей? Перестал за них молиться?

— А бескорыстно ты молиться не пробовал? — подала голос Мелинда.

— Ах, мадам, конечно! Сколько раз! Пробовал — не получается! — грустно произнёс Пронырро. — Прям всё нутро сопротивляется. Ладно уж, договорились, вещички я (ох!) верну. Но толкаете вы меня на страшный грех. И пусть он ляжет на вашу совесть!

— Пусть ляжет, — усмехнулся Эгберт. — Для разнообразия. Ещё ни разу на моей совести не лежало ничего столь экзотического.

На том и порешили.

Глава 9

Эгберт сидел у камина и смотрел на огонь. Он ненадолго удрал от гостей. Это было не просто хорошо, это было здорово! Вездесущие гости проникали куда угодно, только не в северное крыло замка, доступ в которое им был закрыт.

Практически нежилое, оно обустраивалось предками Эгберта на Особый Случай. Например, долгосрочной осады замка, пожара, наводнения. Или же (упаси, бог!) непредвиденного приезда короля. Стены в два метра толщиной служили надёжной защитой, в том числе и от шума. Дорогу сюда знал лишь один-единственный слуга. Да и тот был немой и, к тому же, неграмотный. Так что, за сохранность тайны своего убежища господин барон мог не опасаться.

Но в каждой бочке мёда есть своя ложка дёгтя. Стены из гигантских глыб преграждали дорогу не только врагам, непрошеным друзьям, стихийным бедствиям и шуму-гаму-грохоту, но и солнечному теплу. Даже в самый адский зной здесь царил ледяной холод. И чтобы не клацать зубами и, упаси бог, не примёрзнуть к полу или креслу, Эгберту пришлось растопить камин. Благо, запас дров здесь периодически пополнялся.

Вот и вчера, наконец, слуги спилили старую, давно уже не плодоносящую яблоню-дичку. Из её сухого искривлённого ствола и узловатых, скрюченных ветвей (ни дать, ни взять — старческие подагрические пальцы) вышли отменные дрова. Пламя не набрасывалось на них с рёвом. Не выхватывало с жадностью отдельные особо приглянувшиеся куски. Оно не пожирало их, не-е-эт! — оно ими лакомилось. И весело танцевало при этом, красуясь перед сидящим в кресле человеком.

Взгляд его прекрасных глаз был устремлён в одну точку. Голова слегка запрокинута, кисти рук расслабленно возлежат на подлокотниках старинного, ещё пра-прадедушкиного, кресла. Именно так и не иначе сиживали, бывало, его предки: важно, с непоколебимым достоинством. Пронзая взглядом легкомысленно танцующее пламя. Понимая, как безгранично глубока пропасть между ними, особами чистейших голубых кровей, и всеми остальными, вряд ли стоящими хоть малейшего… да, что там, малейшего! — мало-мальского упоминания.

И даже химеры с омерзительными и жуткими (не дай бог ночью привидятся!) харями — даже они почтительно подставляли почерневшие от времени тощие жилистые спины под ноги сиятельного господина барона.

Неумолимое время сделало деревянных ангелов не менее закопченными и чумазыми, нежели их идейные враги. Ангелы бережно поддерживали изголовье, преисполненные не меньшего почтения к восседавшему в кресле господину. Наверняка, его ум занят чем-то возвышенным, думали они. На самом деле, Эгберт просто наслаждался тишиной и думал о том, как переварить съеденное.

Повар расстарался вовсю, хотя приготовление обеда оказалось для него сродни геройству. Бедняга! Он ещё не совсем оправился от недавнего потрясения. Три дня назад госпоже баронессе очень понравился ужин: мясной торт, «живой» салат (готовить его полагалось на глазах у едоков) и сладкие пфуйчики-труляляйчики с корично-гвоздичной посыпкой. До такой степени понравился, что Мелинда решительно вышла из-за стола и на глазах у изумлённых гостей направилась к повару, желая лично выразить своё восхищение.

К несчастью окружающих, высокомерием госпожа баронесса никогда не страдала. Увы. Поэтому после её радостных, очень бурных похвал и чистосердечных подбадриваний, беднягу едва откачали. Как ни странно, она ничего ему не сломала. Во всяком случае, рёбра, руки-ноги и жизненно важные органы остались целы. Хочется дописать: «…и невредимы». Увы, это было бы наглым и бессовестным враньём. Поврежденья, конечно же, были. Как не быть? Восторг до того переполнял чуткую душу Мелинды, что она и думать забыла о своей недюжинной, поистине страшенной, силушке.

Бедный повар, человек далеко не хрупкого телосложения, чувствовал себя так, будто побывал в лапах у медведя. Точней, у медведицы. Да уж, помяли его основательно! Вывихнутую (слава богу, левую!) руку тотчас же вправили, а вот синяки… Синяки на его теле держались ещё очень долго. И в ответ на восторженные слова хозяйки: «Проси чего хочешь из того, что можно!» — коленопреклонённо умолял госпожу баронессу не дозволять ему («Никогда! Ни за что! Ни за какие каврижки!») приближаться к Её Светлости ближе, чем на два, а лучше — на три метра. Потому что он этого недостоин. И тэдэ, и тэпэ.

Мелинда очень удивилась столь неожиданной просьбе и обиделась, что порыв её души не оценили по достоинству. Недоуменно пожала плечами. И — ну, что с вами поделаешь? — милостиво разрешила. Повар просто несказанно обрадовался. Как ребёнок, да-да! И долго кланялся, а вот целовать нежную и такую тяжёлую руку поостерёгся.

…Сегодняшний обед многократно превосходил все предыдущие. Находясь в полуобморочном состоянии, Эгберт напрасно пытался вспомнить это самое количество блюд: пятнадцать? семнадцать? тридцать? Битком набитый желудок не давал ему свободно дышать. «Надо же, какой подлец, убийца, душегуб!» — страдал господин барон. — «До чего додумался. Гор-ряченькие. С пылу, с жару, золоти-и-истые, ох-х… О-оо, не-год-дя-ай! Ну просто висельник!» Дело в том, что на десерт этот «Гений Кулинарного Искусства», как отныне величала его Мелинда и все, до единого, гости, подал горячие пончики. Особенные, приготовленные по старинному бабушкиному рецепту. Старая баронесса всегда готовила их собственноручно. И страшно обижалась на того из родственников или гостей, кто за один раз съедал меньше двадцати штук.

Эгберт о-бо-жал бабушкины пончики. Мог ли он не воздать им должное?! Это было бы неуважением к памяти покойной баронессы, совершенно непростительным с его стороны. Сытый до неподвижности, с полуоткрытым ртом (дышать всё ещё было, мягко говоря, затруднительно), господин барон внезапно вспомнил свой первый поход.

Гнусные богомерзкие и, конечно же, страшно кровожадные язычники загнали их небольшой отряд в узкую, как лаз, расщелину горы. Еда быстро кончилась. Негостеприимная местность могла предложить рыцарям лишь парочку чахлых растений да ещё камни. Эгберт по доброте душевной (или как считали другие — по чистой дурости) отдал последний бутерброд, здоровенный ломоть хлеба и толстый кус овечьего сыра, своему оруженосцу. Беднягу ранили, он еле волок ноги, и сердобольному Эгберту пришлось тащить его на себе. А в ответ на жалобные причитания: «Не надо, господин барон… ну, что это Вы, господин барон…» останавливаться и показывать парню кулак. Маленький, но очень крепкий. После чего тот испуганно смолкал, и «шествие» продолжалось.

Застряли они в тот раз надолго. Целых две недели враги падальщиками кружили вокруг да около их убежища, но подступиться к воинам так и не смогли.

Правда, поглубже в пещерах, кое-какая еда всё же нашлась. Весьма специфического вкуса. Змеи да пауки. Эгберт слышал, что при дворах некоторых владык этих тварей не то варят, не то парят, не то жарят. А, может, и того хуже — едят сырыми, и подобное блюдо считается даже деликатесом. «Может быть, может быть…» — размышлял оголодавший рыцарь, глядя как его товарищи ловко разделывают пойманную змею. Ему, эстету и гурману, в тот момент было глубоко наплевать на её вкусовые качества. Тем более, что его соратники ели жадно, да ещё нахваливали, приглашая Эгберта присоединиться к трапезе. Но… но… В общем, было одно существенное «но».

Их единственный пленник (вскоре он был отпущен восвояси — так как имел лишь медную чернильницу да ветхий, дырка на дырке, засаленный коврик для молитвы (кажется, он и спал на нём же — «дабы во сне беседовать с богом»), а его лохмотья были просто устрашающего вида и могли отпугнуть кого угодно, так вот, этот убогий, презренный нищий оказался бродячим философом, разумеется, «великим и знаменитым!» Проверить его слова в данной ситуации было сложновато, если не сказать — невозможно. А тому, что нельзя проверить, зачастую приходится верить.

Он-то и поведал изумлённому Эгберту (остальные рыцари отказались слушать подобную ересь) своё учение о том, что каждый человек после смерти превращается в то животное или растение, сходство с которым имел при жизни. Голос философа звучал хотя и пискляво, но чрезвычайно убедительно, и Эгберту ничего не оставалось, как поверить ему.

С тех пор, всякий раз увидев змею, господин барон вспоминал покойную тётушку, и тут же осенял себя крестом. Чем чёрт не шутит, пока бог спит! Разумеется, рыцарь знать не знал, ведать не ведал, в какую именно змею переселилась душа его обожаемой родственницы. Так сказать, не был знаком лично. Потому и решил не трогать ни одну, а уж о том, чтобы поймать и сварить… Это с его стороны было бы уже совсем уж некорректно. К великому сожалению, запретить это другим он не мог.

Эгберт провожал печальным взглядом очередную приготовленную змею. Тяжко вздыхал. И шёпотом, одними губами — дабы товарищи по оружию не сочли его помешанным — произносил: «Прощайте, дорогая тётушка! Простите нас! Аминь!»

Поэтому совершенно неудивительно, что до предела изголодавшемуся Эгберту уже которую ночь навязчиво снились знаменитые бабушкины пончики. Они танцевали, призывно вращая жирными боками (полупрозрачными и лоснящимися, ах-х!), щедро осыпанные сахарной пудрой, что при каждом их движении блестела и слегка похрустывала. Их танцы становились всё горячее и непристойнее. Низкими, хриплыми от страсти голосами, они умоляли Эгберта: «Возьми нас… съе-еэ-шш-шь!..а-а-а… ну, же! Возьми-и-и… а-а-ах-х!» И, как по команде, все одновременно набрасывались на него. Рыцарь тут же просыпался весь в поту, вскакивал с неудобного каменного ложа и выбегал из пещеры. Он стоял среди ночной прохлады и долго-долго не мог отдышаться, не в силах унять неистово колотящееся сердце. А оно разве что не выпрыгивало из его груди. Рот Эгберта был полон слюны.

Он постепенно приходил в себя и грустно смотрел на луну — круглую и ярко-жёлтую, похожую на голову свежайшего пастушьего сыра. Смотрел безотрывно. Красивые глаза Эгберта заполняла какая-то нечеловеческая, какая-то, ей богу, вселенская тоска. В этот момент ему в голову приходили (а если точней, прокрадывались) совсем уж неподобающие мысли. За них Эгберту, наверняка, стало бы стыдно при свете дня. Но сейчас-то, сейчас-то была ночь. Даже и писать об этом — великий грех, не то, что помышлять. Но что было, то было. Недостойные ночные советчики и не такое подсказать горазды.

Вкрадчивым интимным шепотком они предлагали рыцарю обменять свою бессмертную и абсолютно («кто это оспорит?!») неосязаемую душу на отличный бутерброд с ветчиной. Ну, или на худой конец с сыром. Но чтобы непременно — побольше и потолще! Правда, самые отпетые, хихикая, добавляли тонкими комариными голосочками: «или хотя бы на его ма-а-аленький огрызок. Хи-хи-и!»

Каждую ночь они зудели и пищали, и не давали покоя несчастному Эгберту. И всякий раз он отмахивался от чрезмерно назойливых посетителей, как от комаров. Любители «высокого штиля» тотчас же приписали бы ночные неприятности Эгберта проискам местных злых духов. Или же баловству душ непогребённых язычников, а то и козням самого Сатаны. Что ж, если это было испытание (бога ли, дьявола — всё равно неприятно и даже несколько болезненно), то Эгберт-Филипп, тринадцатый барон Бельвердейский, Сир Лампидорский, с честью его выдержал. Как гласит пословиц: «Кто ни врага, ни голода не испугался, тот не пойдёт у чёрта на поводу». Истинно так. Аминь.

А вскоре и подкрепление подоспело. Отряд из сорока пяти славных, сытых, смелых рыцарей. Они, к тому же, отлично выспались накануне, поскольку не были обречены нести еженощную вахту. Зайдя с тылу, они на голову разбили войско богомерзких язычников.

Кроме мечей и копий, у подоспевших оказалось при себе и кое-что посущественней. Этим нельзя было победить врага, но голод — да, вполне! Полная телега еды.

К великому ужасу Эгберта, трое из его отряда в ту же ночь погибли. Не от скорби по убитым, не от полученных ран, а от презренного заворота кишок. Как раз те самые рыцари, чьими стараниями готовился ежевечерний суп из змей. Скорее всего, они съели его чересчур много, и он как-то не так подействовал на их мозги. Сколько ни упрашивали, сколько ни удерживали их товарищи, они не хотели никого слушать и поглощали еду, как песок воду. Они набрасывались на неё как на врага, которого просто необходимо без промедления уничтожить. Они умерли через несколько часов. Все трое.

И теперь любого, кто пытался лишний раз протянуть руку к еде, хватали и вязали. Без предупреждения. И, не обращая внимания на его мольбы или проклятия (тут уж всё зависело от темперамента) выносили на воздух. Слегка освежиться и, заодно, образумиться.

Наутро оставшиеся в живых рыцари погребли и своих, и чужих. Первых — со слезами и превеликими почестями. Вторых — просто погребли. Скромно и быстро. Данью уважения врагу были лишь кривые, все в зазубринах, сабли — их воткнули между двумя огромными булыжниками. И это, пожалуй, было единственное отличие. Поскольку и тех, и других попросту завалили камнями.

Как потом выяснилось, большой палец правой ноги Святого Исидория, ради добычи которого и был затеян этот поход, унёс с собой бродячий философ. Да-да! Тот самый философ. И в той самой медной чернильнице, которую замороченный им Эгберт не удосужился проверить. Или же (что вероятнее!) — посчитал сие неделикатным.

Ах, чудотворный палец! Лучшее в мире средство от насморка. Все знают: насморк — до того дрянная напасть, что перед ней пасуют и самые опытные, самые могущественные колдуны. Снарядивший поход, король Хитрониус Двадцать Седьмой Бессовестный, пожизненно (вот бедняга!) страдал насморком. Эгберт ещё долгое время терялся в догадках: кому, и, главное, зачем мог понадобиться пресловутый палец в здешнем жарком климате?!

Уцелевшие рептилии осторожно наблюдали за удаляющейся прочь кавалькадой. Вот, наконец, проехал и последний всадник. Тот, что охранял телегу с провиантом, уже на треть уничтоженным. Змеи воспряли духом и дружно вознесли хвалу своему богу — такому же хладнокровному, мудрому и грациозному. И горячо возблагодарили его за сравнительно благополучный исход, умоляя его лишь об одном: чтобы эти страшные видом, омер-рзи-ительные и такие («смилуйся, Господи!»), такие опасные двуногие никогда больше не забредали в их края. Или, если это совсем уже невозможно — забредали, по крайней мере, сытыми. После чего, все до единой, склонили изящные треугольные головки. 

Глава 10

ВнезапноЭгберта охватил стыд. Удрал, бросил гостей. Ах, как нехорошо, Ваше Сиятельство! И это назывется — гостеприимный хозяин?! А вдруг они скучают? Эгберт подхватился и, подгоняемый тычками обнаглевшей совести, выбежал из зала. Второпях он даже не закрыл дверь.

Через несколько минут после его ухода из каминной трубы вылетела длинная тощая фигура. Зелёная и полупрозрачная. Существо трижды громко чихнуло, щелчком стряхнуло с плеч сажу и с неодобрительным: «Ай-яй-яй!» — задуло огонь. Осуждающим голосом старухи-сплетницы произнесло: «Чего же ж хорошего ждать-то от молодёжи!» — и покачало кудлатой головой. Затем на цыпочках, в три прыжка, плавно пересекло комнату и, просунув наружу полупрозрачную руку, вставило длинный костлявый палец в дверной замок, вставило и трижды повернуло. После чего оно картинно развалилось в кресле. И, кажется… уснуло.

Что ж Эгберт? Как оказалось, беспокоился он зря. Большинство гостей, по уверениям слуг, собралось в большой гостиной и вело себя на удивление тихо. Это было что-то новенькое, и господина барона разобрало любопытство.

Из-за двери доносилось монотонное бормотание, приглушённые ругательства и тихие судорожные всхлипы. Заинтригованный Эгберт слегка приоткрыл дверь и краешком глаза заглянул внутрь. То, что он увидел, привело его в ужас.

Великий герцог Марлипоньский (в просторечии, Хозяин Медвежьего Замка) сидел у окна, держа на коленях многопудовый фолиант и, медленно водя пальцем по строчкам, читал вслух. Эгберт помнил, что во время каждой генеральной уборки эту книгу, размерами напоминающую скорее придорожный валун, обычно передвигали четверо, а то и пятеро слуг. Но герцог оказался самым крупным из присутствующих, и неподъёмное фолио, видимо, не доставляло ему ни малейшего неудобства. Неудивительно, что миссию чтеца доверили ему, хотя читал он с трудом, по слогам и безо всякого выражения.

Человек сорок гостей (как ни странно, количество дам и кавалеров было примерно одинаково), усевшись полукругом, с замиранием слушали его рассказ.

Эгберт узнал ещё одну знакомую с детства историю.

То была сага о, конечно же, несчастных влюблённых. Благородном рыцаре Ингивильде Смелом и его возлюбленной, Мадегунде Прекрасной. История, которая начало своё, разумеется, имела, но явно не имела конца: слезливое повествование могло продолжаться не один год, по ходу действия обрастая бесконечными (порою — невероятными, порою — совершенно ненужными) подробностями, как старый лес — мхами и лишайниками. В нём появлялись всё новые и новые персонажи. Некоторые из них были невероятно, неправдоподобно добродетельны и чисты. И, разумеется, очень-очень несчастны.

Постороннему слушателю сего повествования (которое всегда читалось вслух, потому что ни у кого не хватало духу осилить здоровенный том самому — во всяком случае, Эгберт таких смельчаков не запомнил), так вот: постороннему слушателю могло показаться странным, почему эти ангелоподобные существа вместо того, чтобы без толку страдать на слишком грешной для них земле, не вознесутся в горные выси? Где их встретили бы с распростёртыми объятиями.

Ответ был прост. Им мешали другие персонажи — жуткие и отвратительные. Все вместе и каждый по отдельности — скопище мерзостей и пороков. Эти злодеи постоянно строили козни и замышляли что-то стр-рраш-шное. Порой они враждовали между собой. Но, быстро получив отпор, вновь переключались на тех, других, безропотных и беззащитных. И так как последние оказывались слишком (прямо-таки сверхестественно!) добры и чисты для того, чтобы дать сдачи, то издеваться над ними было — ну, просто одно удовольствие!

Словом, и те, и другие имели очень мало общего с живыми людьми. Дамы, все как одна, являлись прекрасными и утончёнными, рыцари проявляли чудеса храбрости, ловкости и силы — зачастую просто так, в качестве разминки перед завтраком, чудовища были ужасающе опасны ипо непонятной им самим причине и пожирали всё. Ну, абсолютно всё вокруг, не брезгуя даже камнями (должно быть, для прочистки кишечника), а посему — подлежали непременному и безотлагательному уничтожению; преданные слуги с лёту угадывали приказы хозяев и тут же, сломя голову, бросались их выполнять, наставляющие же рыцарей отшельники сплошь и рядом оказывались святыми и были, что называется, накоротке с ангелами, и никак не меньше. Уф-ф!..

Всё это безобразие было туго закручено интригами, разбавлено дальними странствиями и периодическими драками — то бишь, поединками рыцарей, а также хитростью слуг; шипением, рычанием, нападением на главных и неглавных героев очень диких и очень стр-ррашных зверей с последующим кусанием, терзанием и порой даже и насмерть загрызанием отдельных несущественных (либо попросту осточертевших автору) персонажей.

Время от времени повествование перемежалось длинными и нудными речами о праведности, и потому было обильно полито слезами дам всех возрастов, сословий и мастей. Коготок завяз — всей птичке пропасть. И те, кто от нечего делать, либо из любопытства хоть раз садился послушать чтеца, тот приходил уже и на следующий день, и ещё на следующий, и ещё, и ещё, и ещё…

Книгу эту, вне всякого сомнения, написал ни кто иной, как сам Враг Рода Человеческого. Таково было глубокое убеждение Эгберта. До сих пор он оказался единственным, кого не коснулась эта зараза: с воображением у господина барона было не очень, да и сентиментальности маловато. К тому же, его хозяйственной и деятельной натуре просто сидеть и слушать казалось пустой тратой времени.

Эгберт постоял, посмотрел. И вдруг (какой ужас!) поймал себя на мысли, что с интересом вслушивается в монотонную речь чтеца. Он тоже (да-да!) был захвачен повествованием. Причём захвачен врасплох. Эгберт вздрогнул, опомнился — и резко захлопнул дверь. К счастью, петли оказались хорошо смазаны, никто его не заметил, и господин барон вздохнул с облегчением.

Повествование захватило слушателей целиком. Как говорится, с потрохами. Лица мужчин были суровы и хмуры, а костяшки на крепко сжатых кулаках — белы от напряжения. Дамы еле слышно охали и ахали. Их дрожащие пальцы сжимали кружевные платочки, которые они все чаще подносили к глазам. Читалась сцена поединка. Коварный злодей уже протаранил щит славного Гареланда, верного друга Ингивильда и брата его возлюбленной — несравненной Мадегунды. Приставив меч к груди поверженного героя, он затянул свою злодейскую устрашающую речь. Наверное, убить врага без должного звукового сопровождения казалось автору несерьёзным. Либо недостаточно впечатляющим.

Эгберт с минуту потоптался у закрытой двери. Что ж, что с одной стороны — ему не надо ломать голову, чем же (чёрт побери!) занять гостей. С другой стороны — в книге (высотою в метр и шириною в полметра) насчитывалось около пяти тысяч страниц. Так что пребывание гостей грозило затянуться на год-два, если не более. Было от чего придти в ужас.

«Надо срочно что-то придумать», — решил Эгберт. И, гоня прочь страшные мысли, помотал головой, по-собачьи встряхнулся и решительным шагом направился в другой конец замка.

Глава 11

Утром Элоиза — так звали черноволосую красавицу — пыталась сообразить, как же ей разделаться с хозяевами замка. Долго пыталась. И совершенно напрасно. Ни до завтрака, ни после. Ни на пустой желудок, ни на полный. Вот и верь после этого колдунам-целителям! Опасаясь, что от лишнего напряжения на её гладеньком личике появятся (о, ужас!) морщины, Элоиза оставила опасное занятие. «Ещё успеется! Пойду-ка лучше пройдусь», — решила красавица.

Любопытство привело ее в картинную галерею. Большинство портретов изображало предков Эгберта, некогда живших или без вести пропавших. Громоздкие, в рост человека, они висели, тесно сомкнув ряды. Лица были строги и величественны — явно в назидание потомкам. Мужчины были мужественны, а женщины женственны. Но ни одна из них, к большому удовольствию Элоизы, «ей, и в подмётки не годилась!»

Да и, вообще, стоило ей появиться, как среди них началось заметное оживление. Элоиза, не спеша, слонялась по залу. Туда-сюда. Сюда-туда. Останавливаясь то здесь, то там. Портреты предков внимательно, с живым интересом следили за ней. Лица дам выражали смесь негодования, ревности и напускного пренебрежения. Реакция мужчин — отцов, мужей, сыновей и просто дальних родственников, седовласых баронов и их молодых преемников, конных, и пеших — была совсем иной. Все они не сводили глаз с нижней части её тела, как с наиболее выдающейся и потому достойной внимания. И чуть не посворачивали себе шеи, силясь разглядеть ее хорошенько. Один из рыцарских коней, самый молодой и горяичий, даже заржал от удивления и восторга.

Элоиза усмехнулась. И для закрепления стойкого эффекта ещё раз продефелировала туда-сюда, и только затем вышла на свежий воздух.

Душа её пела. Для полноты сегодняшнего счастья не хватало сущего пустяка. Маленькой радости. Лёгкой и необременительной!

Да, Элоиза была ведьмой. Но страшно ленивой и чудовищно безалаберной. Такой, что просто срам! Она была всецело озабочена своей внешностью и новые фасоны платьев интересовали её больше, нежели новые рецепты колдовских зелий.

Однако Первое Правило Злобного Колдовства гласит: «Ни дня без гадости!». Разумеется, гадость полагалось доставлять ближнему своему. Необходимо много, очень много — как можно больше! — колдовать. Перенимать навыки, оттачивать мастерство. И постепенно переходить от простых пакостей ко всё более и более сложным и утонченным. Словом, учиться, учиться и ещё раз учиться! Как завещал великий Мерлин.

Учиться Элоиза не любила, а колдовать и вовсе не желала. Ее давно уже возмущало то, что в обществе к колдунам относились гораздо мягче и снисходительнее нежели к ведьмам. Колдуны могли облачаться во что хотели: красота и роскошь надеваемых одежд зависели исключительно от их вкуса. Ну, и толщины кошелька. Разумеется. Ещё они могли жениться. Опять же, если хотели.

Ведьмам же «надлежало носить одежды скромные» и заниматься сугубо профессиональными делами. Никаких тебе нарядов и украшений, никаких тебе омолаживающих процедур. И, что самое ужасное, никакой личной жизни. Ни-ни! Но учитывая всё вышеупомянутое, о какой личной жизни могла идти речь?!

Однако, нельзя жить в обществе и быть свободной от общества. И ведьмы смирялись. В подавляющем большинстве это были мудрые и высокодуховные особы. Годам к двумстам, они уже ко всему привыкали. А лет ещё эдак через сто-сто пятьдесят, и сама мирская суета старалась держаться от них подальше.

Но Элоизе вовсе не улыбалось трясти спутанными космами и драными лохмотьями, выплясывая в клубах жёлтого дыма. И стараться лишний раз не смотреть на себя в зеркало. Да что там в зеркало! Даже в дождевые лужи.

Когда колдуны-косметикусы объявили цену за свои услуги, Элоизе показалось, что с неё заживо сдирают кожу. А после прохода через торговые ряды («Последний писк столичной моды! Спешите! Только у нас! И не верьте этим мошенникам слева!») в её кошельке вообще не осталось наличности.

Но ведьма ни о чём не жалела. Ни о потраченных деньгах. Ни о том, что вскоре напрочь забудет о колдовстве. Ни капли, ни капельки, ни капелечки! Она решила: этот раз будет последним. «Хватит, наколдовалась за свою жизнь, больше неохота. Ну, разве что по мелочи… Хочу денег, денег, денег! Хочу мужчин, мужчин, мужчин! Хочу роскоши! Хочу в столицу! — думала Элоиза. — А то всё какие-то слухи и сплетни, насмешки… Фу! Ну, подумаешь, извела в одном городе вместо крыс да клопов всех детей, а, заодно, и домашнюю скотину. Ну, перепутала… с кем не бывает?! И скотину можно новую завести, и детей нарожать. Долго, что ли? Из за такого пустяка, сущей ерунды — и едва ноги унесла! Потрясающее хамство: не заплатить обещанных денег, орать всякие гадости и швырять вслед булыжники! «С тех пор минуло не год, не два, и даже не десять, но Элоиза вздрогнула от одного лишь воспоминания.

— Успокоиться, надо успокоиться, — бормотала она, оглядываясь по сторонам. Как назло, вокруг не было ни души. И ведьма отыгралась на розах, оплетавших могучий донжон.

— У-у-у, м-мерзкие в-вонючки! — прошипела она, коснулась рукой теплого шершавого камня и произнесла всего одно слово. Всего одно. Но через пару минут дорожку вокруг башни усеяли сьежившиеся, почерневшие лепестки. «Мелочь, а приятно, — с улыбкой подумала Элоиза. — Вот так же съежится и почернеет кожа у здешних обитателей, когда они сгорят вместе со своим дурацким замком. Прелесть, прелесть! Внутри полно ковров, мебели и книг, снаружи растений. Полыхнет — залюбуешься!

А ведь хозяева этой несуразной громадины ни о чем и не подозревают. Ни о том, какое счастье им привалило. Ни о том, что принадлежать то оно будет мне и только мне! А они? Ха! Они мне его добудут, в руках немного подержат, да и будет с них». Ведьма злорадно захихикала. «Надо срочно найти помощников! И попробовать обойтись без колдовства: во многом познании много печали и, приумножая познание, приумножаешь скорбь. А что такое скорбь для красавицы? Это новые морщины, — подумала Элоиза и вздохнула так, словно вокруг нее рушился мир. — Да, чем больше знаешь, тем хуже выглядишь. Но ведь я теперь дама. А дама и морщины — вещи суть несовместные. Правда, легкое, безвредное, так называемое «бытовое»,колдовство на красоту не влияет. Вредоносное же — читай: нужное и полезное, оставляет и на теле, и на лице просто какие-то борозды, рытвины и даже… «ох!»… впадины! Ее, теперь уже бывшие, соратницы — тому пример. Как вспомнишь, так вздрогнешь!

«Придется брать личным обаянием, — рассуждала ведьма. — Ах, ну неужели столь высокородная и прекрасная, столь изысканная дама — сплошное совершенство! — и не очарует хоть кого нибудь?! Да быть того не может!»

Конечно, и рыцари, и благородные сеньоры провожали ее долгими взглядами. Вздыхали. Томились. Однако, почему-то не спешили пасть к ногам черноволосой красавицы. Напрасно бродила она среди гостей, напрасно рассылала откровенные улыбки. Не удосужившись прочесть ни сттрочки Куртуазного Кодекса, ведьма и не подозревала, что столь знатную даму позволялось, в лучшем случае, пожирать глазами.

«Какое возмутительное, какое преступное, какое непростительное… да да, непростительное уважение!» — возмутилась Элоиза. И сгоряча превратила последних, попавшихся ей на глаза, рыцарей в камни. Да не в простецкие булыжники, которых на любой дороге, в любом овраге — хоть с головой завались. Ах, если бы… Оскорбленная Элоиза всадила в несчастных сто-олько злости, что они не успели ни охнуть, ни вздохнуть, ни даже глазом моргнуть и уж тем более, чего то уразуметь. Но самое злопакостное состояло в другом. Окаменевшие рыцари были обречены чувствовать то, что чувствовали в момент заклятья. То бишь вечное желание, вкупе с вечной же яростью от невозможности это самое желание утолить. Чувства эти передавались каждому, невзначай присевшему на один из камней. Больше получаса, как правило, не выдерживал никто. Разумеется, никто из мужчин. А дамы и вовсе вскакивали, как ошпаренные, не понимая, откуда у них взялись столь неделикатные — да что там, откровенно бесстыжие мысли!

Уставшие, вконец замотанные, слуги недолго ломали головы над тем, откуда появились эти бурые, с черно-серебристыми вкраплениями, валуны. Аккурат посреди двора. Кто ж их сюда заволок? И, главное, зачем?! Да уж, задачка…

Но присутствие многочисленных гостей не давало ни хозяевам, ни слугам хоть ненадолго опомнится и толком поразмыслить: а и, в самом деле, откуда? Поэтому особо впечатлительные стали обходить «Вожделеющие Камни» стороной. Чудо-то оно чудо… Да уж какое-то не больно приятное. А друзья пострадавших решили, что те, как и грозились накануне, отправились в ближайшую деревню. К кому, к кому… Да к девкам! Ясно, зачем. Неужто сами не понимаете?!

Все знают, что рыцарь без греха — как бы и не рыцарь вовсе. И любого (ну, или почти любого) из них можно смело наказывать. А уж за что — всегда найдется. Но все же сотворенное Элоизой иначе как изощренной пыткой не назовешь. Поистине адское наказанье!

Так что затея с охмурением, то есть с обольщением, соблазнением и последующим использованием кого-либо в своих целях с треском провалилась. Увы. «Опять колдовать», с тоской подумала Элоиза. Она вернулась к себе, раскрыла книгу и… ай-яй-яай! Нужная страница оказалась кем-то безжалостно, даже не вырвана — выдрана. Неизвестного (или неизвестную) не смутило название книги: «Краткий справочник по колдовству». Как не смутило и то, что само название, вычурные золотые буквы, проступали на обложке лишь от прикосновения руки. И что-то, что-то еще было не так. Ага, вот оно! Картина с изображением старой дамы почему-то висела криво. Ураганов, земллетрясений, генеральных уборок и прочих катаклизмов, к счастью, не было. Правда, уходя, Элоиза не заперла дверь. Но свеженький альманах «Только для рыцарей», предусмотрительно оставленный ею на столе, лежал там, где и лежал. Это могло означать только одно: никто из сеньоров сюда не заходил.

Она взглянула на баночку с розовым вареньем. Под тяжелой крышкой лежала обожравшаяся муха и слабо, ел-ле, ел-ле-е, пыталась шевелить лапками. «И дамы не заходили, — удивилась ведьма. — Чего ж это картину так перекосило?» Полотно было агроменным, рама тяжеленной. «Чистое золото, ох!» — отметила Элоиза, пытаясь вернуть его в прежнее положение. От чрезмерных усилий она вся взмокла и, высунув тонкий розовый язычок, облизнула им пот со лба. Тетушку передернуло. Ей с превеликим трудом удавалось сохранять чопорное выражение. Чопорное и неестественно честное. (Честное-пречестное!) Другая ведьма мигом заподозрила бы неладное, а Элоиза… Элоиза пялилась на изображение и думала лишь о том, что целая треть ее плана рухнула. Самая веселая, замечательная, самая грандиозная. Что ж ей теперь своими руками, что ли, прикажете поджигать?! Исколоть пальцы о сучковатые дрова, испортив безупречный маникюр? Да ни у кого во всем королевстве нет таких длинных когтей… то есть ногтей! Они ее гордос

И с мыслями о поджоге замка пришлось рассспроститься. «Жаль, — вздохнула Элоиза. — Атласное платье великолепно смотрелось бы на фоне огня. Ах, какой эффект упущен!» 

Глава 12

Госпожу баронессу, как и её мужа, преследовали беспокойные мысли. Однако, причина их появления была иной. Звалась она коротко, всего одним словом. Матильда.

«Девочка, крошка, малышка» нуждалась в ежеутренней прогулке. Мелинде приходилось вставать не просто рано, а просто ни свет, ни заря. Чтобы — упаси, бог! — случайно не нарваться на кого-нибудь из гостей, в неурочный час выскочившего по нужде.

Ей приходилось тайком прокрадываться на чердак донжона, где была надёжно (на три огромных замка и заговоренную ручку от швабры) заперта Матильда. Тайком выводить дракониху в потайной ход и топать кружным путём через всё подземелье замка. «Быстро, быстро, быстро!» — насколько позволяли короткие лапки юной драконихи и её собственные ноги — пересекать пространство от замка до ближайшего леса. Немалое пространство. И, к тому же, открытое всем ветрам и любопытным взглядам.

Лишь когда они оказывались среди деревьев, госпожа баронесса, наконец-то, вздыхала свободно. Детская шубка Матильды — грязновато жёлтая и местами всклокоченная, служила ей отличной маскировкой. Да и зелёное, щедро расшитое золотом, платье Мелинды делало свою хозяйку почти невидимой. Любопытный мог увидеть не женщину, а игру солнечного света в листве деревьев и трав.

На опушке, собравшись в тесную кучку, росли молодые тонкоствольные осинки. Стоило показаться неразлучной парочке, как деревца начинали мелко-мелко трястись от страха.

Первой шла Мелинда. За ней, не разбирая дороги, напролом, брела полусонная дракониха. Она щурилась, хлопала белёсыми ресницами, сама себе наступала на лапы и время от времени широко зевала. Вид её многочисленных — острых как иголки — зубов ввергал осинки в ещё больший трепет. Они уже не раз и не два ощутили их на собственной коре.

С неменьшими предосторожностями возвращались домой. «Гости, гости… А чтоб вы провалились!» — в очередной раз думала Мелинда, запирая дверь чердака, где как пленённая юная принцесса, вынуждена была томиться Матильда. Вдогонку госпоже баронессе неслись обиженный рёв, шипение и громкий треск дерева. Свободолюбивая дракониха отводила душу, ломая сваленные в дальнем углу старые скамьи. Сначала на крупные, потом — на средние, а затем и вовсе — на мельчайшие куски и щепочки. Угрызаясь совестью перед ни в чём не повинным существом (к тому же еще, и малолетним), госпожа баронесса шла будить мужа. И потом весь день ломала голову, как бы выпроводить хотя и званых, но уже порядком надоевших… да что там, надоевших! — о-сто-чер-тев-ших гостей.

Не стоит удивляться и уж, тем более, возмущаться агрессивности её мыслей: гости безвылазно торчали в замке уже вторую неделю. От «необыкновенного гостеприимства!» они вскоре осмелели (а точнее — слегка обнаглели). Правда, рассчитано было «необыкновенное, потрясающее гостеприимство!» дня на три-четыре. В лучшем случае — на неделю. Но гулять, так гулять! Количество комнат позволяло разместить в замке даже целую армию с лошадьми и главнокомандующим. А не то, что каких-то там (подумаешь!) полсотни гостей. Которые так обжились, словно уже и не собирались покидать уютный замок. И, конечно же, «таких хлебосольных и милых, таких очаровательных хозяев!»

Богатые не торопились оттого, что имели отлично налаженное хозяйство и ворующих очень умеренно, а значит, достойных всяческого доверия, управляющих и множество слуг. А провести время в одном из древнейших и знаменитейших замков королевства — подобная честь не каждому выпадает. Говорят, здесь часто гостили венценосные особы, а также многие заезжие знаменитости. Например, король Руффий — III Мракобес — ярый противник магии. Сестрички-королевы Зельфина Прекрасная и Оргелуза Ужасная. Поговаривали, что и та, и другая полностью соответствовали своим именам.

Именно здесь двое знаменитейших алхимиков сошлись в жестоком споре, длившемся двое суток без передышки и окончившимся полным словесным крахом младшего из них. К несчастью для победителя, побеждённый был значительно младше, да ещё и в раз в пять сильнее. И, не желая признавать своё бесславное поражение, взял да и откусил ухо своему оппоненту.

Здесь, по приглашению Эгбертова деда, гостила первая красавица королевства — графиня Ульгинда. Умудрившаяся перебывать в фаворитках у большинства царствовавших тогда монархов и стать Прекрасной Дамой, по меньшей мере, длядвухста рыцарей. Рекорд, который никому с тех пор не удавалось не то что перекрыть, а хотя бы повторить.

Особого внимания заслуживало историческое окно, из которого Кловизий Толстяк, внук основателя замка, вылил отравленный суп на предателя-слугу. Тот уже месяц безуспешно пытался отправить своего хозяина в мир иной. К счастью, у господина барона оказался лужёный желудок. Суп же он вылил от возмущения: его подавали к столу уже третий (третий!) день подряд. В общем, это было славное местечко.

Бедняки же, ввиду отсутствия и управляющих, и большого количества слуг, и дажемало-мальского хозяйства, тем более, никуда не спешили. Впрочем, те из них, у кого это самое хозяйство всё-таки имелось, задирали нос совершенно напрасно. Ибо на такое убожество польстился бы разве что самый последний, самый неудачливый из воров.

Гости ели и пили, пили и ели. А после обеда дружно собирались в гостиной послушать очередную порцию бредней. Благодаря стараниям Эгбертова прапрадеда, размеры помещения позволяли провести здесь даже конный парад, не то, что вместить каких-то жалких (ха!) полсотни человек.

Затем наступало время ужина. Вечера благодатные дамы и господа коротали, в основном, за играми. Играли в кости и в карты: «дурака», «тридцать тысяч стрел» и «жабу королевскую». Но особым успехом пользовалась модная новинка, привезённая кем-то из столицы — «наглый вор». Разумеется, игра эта была лишь для избранных, то бишь — богатых и очень богатых гостей. Ибо по окончании партии, проигравшие тут же, как по команде, закрывали глаза, а победитель обходил всех и у каждого забирал какую-нибудь ценную вещь. Когда же все глаза открывали — со смехом хвастался своими приобретениями. «Воровать» надо было как можно быстрее. Пока «жертвы» скандировали хором: «Р-ра-аз, два-а, три-и…» И так — до десяти. Если на счёте «десять» «вора» ловили за руку, он возвращал все.

Были и другие игры: «Кто больше выпьет», «Ущипни служанку». Ну, и прочие, тому подобные, непринуждённые светские развлечения.

Гости быстро перезнакомились друг с другом. Разумеется, богачи с богачами, бедняки с бедняками. И те, и другие держались особняком и лишь раскланивались при вынужденной встрече. (Угадайте с трёх раз, чьи поклоны были ниже и подобострастней?) Но все единодушно сходились в одном: свадьба удалась! («А служаночки какие — прелесть!»)

Служаночки тоже откровенно радовались гостям. Не столько присутствию в замке благородных кавалеров, сколько их спутниц. От них была явная, несомненная и неоспоримая польза. Да еще какая! Платья дам длинными, многоярусными шлейфами отлично подметали мозаичные полы. Служанки тихо ликовали. Они благославляли эту моду, здорово облегчившую их жизнь. Полы помещения, где в течение хотя бы получаса находилось хотя бы несколько знатных дам, после их ухода блестели и сверкали и, как минимум, пару дней не нуждались в уборке. По той же причине все мраморные и мозаичные полы, все лестницы и переходы замка были дочиста вытерты и даже слегка отполированы атласными, шелковыми, бархатными и парчовыми шлейфами.

Хотя, конечно, парча — это не очень хорошо — обсуждали служанки за завтраком. То есть, даже и совсем нехорошо. Ещё поцарапает невзначай дорогие мозаики! То ли дело — шёлк и атлас. А уж бархат — и вовсе замечательно! Просто подарок для любителя чистоты. И дружно подтверждали: бархат — самое наилучшее. Да-да! Именно бархат.

А гостям больше всего понравились сами молодожёны. «Какие люди! Такие любезные, обходительные! Не люди — просто ангелы! Разве можно отказаться от общества этих бесподобных людей?!» А бесподобные, любезные и обходительные люди спали и видели, как бы поскорее остаться одним. Для молодожёнов желание вполне нормальное и естественное. 

***

К тому же, гости с каждым днём становились для них (увы!) все дороже и дороже. В буквальном смысле этого слова. Но как выпроводить злополучную ораву ни Эгберт, ни Мелинда не то, что не знали, но даже смутно не представляли.

Зато скучать им не приходилось. Так, на седьмой день… кажется, это был вторник, а может быть, четверг? Впрочем, не важно. Так вот, на седьмой день пребывания в замке «дорогих гостей», произошло нечто совсем уж несуразное.

…Сразу же после завтрака одна из юных дам решила прогуляться по замку. Ей хотелось дотронуться до легендарного Камня. Того самого камня, с которого, если верить многочисленным слухам и легендам, первый барон Бельвердэйский, Кловизий Ветреник (за красоту и любовь к роскоши, прозванный Великолепным) и повелел начать строительство замка сего.

Человек думающий непременно задал бы вопрос: «Как же этот камень, очутился здесь, на поверхности?» Но гости не думали — они восхищались. И непременно оставляли у подножия камня пару монет: грязный белый булыжник слыл Исполнителем Желаний. Надо просто загадать что-нибудь, во что и самому-то верилось с трудом, и положить монету. Если она через несколько часов исчезала — значит, в необозримом будущем задуманное имело шанс сбыться.

Сбывалось ли? Бог весть! Вот монеты, да, исчезали исправно.

Итак, одна из юных дам решила прогуляться. Но без сопровождения. Это, увы, было непросто. Её, как одну из наиболее привлекательных невест (красивую, богатую и — к счастью для неё — не слишком умную) постоянно осаждали ретивые поклонники. Не подумайте дурного! То были честные претенденты на её руку, сердце и необозримые поместья.

Красавица всё же исхитрилась сбежать от них. Легендарный Камень находился внизу — на хозяйственном дворе. «Вот и замечательно! Там, среди служб, меня вряд ли станут искать», — решила девушка. Придерживая пальчиками подол бархатной юбки и думая лишь о том, как бы не испачкаться (или хотя бы испачкаться не слишком сильно), она медленно и осторожно спустилась по мраморной лестнице. Левая нога её коснулась земли, а вот правая… Правая наступила на что-то маленькое и мягкое. Изо всех сил стараясь удержать равновесие, красавица опустила глаза…

Как потом со смехом и удивлением утверждал Эгберт, чем изящней и нежней девушка, тем сильнее и оглушительнее она вопит. Судя по издаваемым звукам, у этой тростиночки-хворостиночки оказались лёгкие слона.

Примчались все: слуги, хозяева, гости. Девушка томно взглянула на подоспевших поклонников. Поманила пальчиком одного из них (разумеется, самого красивого — чем лишний раз подтвердила свою глупость) и — «Ах!» — свалилась ему на руки. Разумеется, в глубокий обморок.

Потрясённые слуги смотрели на усеявших весь двор дохлых кур, что лежали и поодиночке, и небольшими (по три-четыре) или же большими (семь-десять) кучками. На одну из них и наступила юная дама. «Что за напасть? Эх, сколько еды зря пропало!» — сокрушались слуги, относя неподвижных птиц на кухню. Подёрнутые белёсой плёнкой круглые глаза, безвольно обвисшие крылья и гребешки. Жалкое, жалкое зрелище!

По приказу старой птичницы служанки проворно («Скорее! Давайте, пошевеливайтесь, ну?!») ощипали бедолаг. Пока, мол, ещё тёплые. Потом, ахая и охая, девушки свалили голые тушки в самое холодное место. Когда-то здесь располагалась тюрьма, а теперь при новых хозяевах — отличный погреб. Пожали плечами, развели руками, ещё раз вздохнули и ушли.

К вечеру большинство гостей и думать забыло о нелепом происшествии. Тем более, приближался ужин. Провести его решено было в тесной компании «исключительно людей разумных». Это предложение встретило поистине горячий отклик в мужественных сердцах.

— Один только шум от них, — ворчал первый рыцарь.

— Шум да кривляния, — вторил ему другой.

— Не столько съедят да выпьют, сколько голову вам заморочат, — соглашался с ним третий.

— И всего-то пугаются, всего боятся. Чуть что: «Ай! Ой! Изыди, нечистая сила!» Одно слово, бабы. Что в дерюге, что в парче: ба-аб-бьё-о!!!

— Да уж, без них лучше. Уютнее, — подтвердил пятый.

Он покосился по сторонам — зыркнул влево, зыркнул вправо. И почему-то тихо, вполголоса, произнёс, подводя итог разговора:

— Ну их к свиньям!

Согласитесь, редко встретишь подобное единодушие, единомыслие и единогласие. Довольные собой, благородные мужи решили собраться в одном из подвалов кухни, рядом с винным погребом. «Чтоб далеко не ходить.»

За ужином один из сотрапезников принялся рассказывать Очень Страшную и, местами, Кровавую Историю. Разумеется, из жизни своих благородных предков. История и впрямь оказалась леденящей душу и заставляющей сердца слушателей мячиками скакать в груди. Слушать ее, находясь в трезвом уме и ясной памяти, не стоило.

К счастью, эта история была враньём, причём — вдохновеннейшим! От начала и до конца. Но не соврать на пиру — дураком остаться! Да и нехорошо как-то, невежливо.

Итак, рыцарь зловещим (как ему казалось, а на самом деле просто гнусавым и очень противным) голосом завёл рассказ о встрече его дедушки (естественно, молодца и удальца) с жутким вампиром, грозой всей округи и об его («дедушки, разумеется, а не вампира!») блистательной победе, которую он («дедушка, говорю я Вам, дедедушка, ик! а не вам… вам… пии-и-ир, ик-к!») одержал благодаря своей хитрости и находчивости. Он («да, де-ду-уш. ик! — да, сколько можно Вам повто-повто-ря-ать?!») пронёс за пазухой петуха и в самый ответственный момент тот протрубил зарю, хотя была ещё полночь. «И нечисть рассыпалась в прах, и-ик-к! За это, господа, надо вып-пить, ик!» Рассказ был хорош, а вино ещё лучше. И потому гости, изрядно охмелевшие, не нуждались в долгих и нудных уговорах: они радостно завопили и дружно сдвинули кубки. И в эту самую минуту раздался крик петуха. Правда, негромкий. И совсем не торжествующий, как у его сородича в только что рассказанной байке — скорее, хриплый, сиплый, и слегка недоумевающий. И прозвучал он где-то совсем близко.

Учитывая то обстоятельство, что единственный петух лежал кучкой мяса и костей — мертвее мёртвого — на ледяном кухонном полу, изумление и даже (что уж там скрывать!) лёгкий испуг развесёлых бражников можно понять.

Да только вот гуляки (они к тому времени осушили уже не один, не два, и даже не десять, а куда больше кубков разного вина) начисто упустили из виду, что стол, за которым они так уютно расположились, находился как раз в той самой кухне. Где в одном из закутков, на мраморном полу, хранящем ледяной холод даже в июньский зной, лежали несчастные птицы. Вернее, то, что от них осталось.

Бражники прислушались. Всё было тихо.

— Ф-фу-у ты, померещилось… — сказал самый толстый из пирующих и рукавом батистовой рубашки вытер пот со лба. И с удвоенным, нет, с утроенным, рвением принялся за очередной ломоть мясного пирога и явно заждавшиеся его внимания пирожки с грибами и жареным луком.

Остальные тоже вздохнули с облегчением, решив, что — да, и впрямь померещилось. Они дружно подняли серебряные кубки, со стуком дружно сдвинули их, как вдруг…

Громкое победоносное: «Ку-кка-рре-ку-у!» грянуло под мраморными сводами. «Ку-кка-рре-ку-у! Ку-кка-рре-ку-у!» Шутки и смех, как бритвой срезало. Благородные мужи мигом протрезвели и в страхе уставились друг на друга.

— Ку-кка-рре-ку-у! — в голосе петуха звучало нескрываемое торжество.

Голый и посиневший от холода, но по-прежнему горделивый, петух слегка нетвёрдой походкой вышел из тёмного угла. Так сказать, явился пред не совсем ясные очи, поприветствовать и засвидетельствовать своё глубочайшее почтение. Следом за ним потянулись куры. Они зевали, пошатывались и хрипло кудахтали. Лишённые своего оперения, абсолютно голые, они, тем не менее, держались с королевским достоинством.

— Нечистая сила! — прошептал толстяк и, от волнения, укусил себя за палец. — Нечистая сила! Нечистая сила! Изыди! Чур меня, чур!

Птицы, словно понимая человеческую речь, направились к себе, в родной курятник. Впоследствии хмельные мужи лишь посмеивались друг над другом, считая привидевшееся им просто шуткой (причём очень глупой шуткой!) распоясавшегося воображения.

В отличие от них, старую птичницу едва отходили — подобного воскрешения из мёртвых в этих краях не запомнили.

Вместе с сердобольными служанками, она сшила бедолагам костюмчики. Самый лучший достался петуху, в недавнем прошлом щеголявшему ярким, просто «вырви глаз» оперением — ни дать, ни взять — рыцарь на турнире! Служанки жалостно охали и вздыхали. Слуги-мужчины, толстокожие, бесчувственные и бессердечные — те, наоборот, при виде птиц начинали смеяться до слез, до икоты.

Как потом выяснилось, куры вовсе и не думали умирать. Они попросту напились. В стельку. Конечно, сами птицы до такого безобразия уж точно не додумались: их, ради потехи, попотчевал крепчайшей брагой один из гостей.

…Между тем, ежедневные слушания продолжались. За всё это время гости смогли одолеть едва ли сотую часть текста и не собирались разъезжаться по домам, не узнав конца истории.

Эгберт пришёл в отчаяние. Насильно вытурить благородных и не очень господ было не только невежливо, но и крайне недальновидно. Среди недостатков господина барона глупость, слава богу, не значилась. Он пораскинул мозгами. Посоветовался с женой. И принял воистину соломоново решение: подарить злополучный фолиант знатнейшему и богатейшему из гостей. Жена и дочь которого, с замиранием сердца и непросыхающими глазами, следили за нескончаемыми перипитиями.

Так он «убил» даже не двух, а сразу трёх зайцев: избавился от ужасной книги, приобрёл влиятельного друга, и, наконец-таки, спровадил «милых гостей». (Они в кратчайшие сроки уничтожили добрую половину съестных и винных запасов.)

Но как нет худа без добра, так нет и добра без худа. Госпожа герцогиня осталась в замке. Накануне своего отъезда гости узнали, что она — не кто иная, как младшая кузина троюродной племянницы внучатого дядюшки тётушки Эгберта. И, стало быть, самая, что ни есть, ближайшая родственница. Гости, явно под влиянием романа, умилились и тотчас же выразили пожелание, «чтобы Злой Рок никогда более не разлучал тех, кто (наконец-то!) обрёл друг друга».

«Еще чего выдумали!» — было написано на хмуром лице Мелинды. Госпожа баронесса никак не могла взять в толк: что надо этой мерзавке?

…Далеко от них, в северном крыле замка, встрепенулось спящее существо. Зелёное и полупрозрачное. Оно зевнуло, с хрустом потянулось и, проворчав: «Ну, с богом!» просочилось сквозь дверь.

Эгберт наивно полагал, что стоит лишь толпе гостей пересечь ров с крокодилами и дружно запылить по дороге, как в замке воцарятся мир и покой. Как же он заблуждался! Все это были ещё «цветочки». 

Глава 13

Огненное дыханье июльского солнца, будто дыханье разъярённого молодого дракона, опаляло замок. В ожидании обеда, госпожа баронесса неспешно прогуливалась по юго-западной террасе. Она смотрела на солнце, не отрывая глаз, и мечтала о том, чтобы подольше продлилась эта замечательная погода — жара и раскалённый зной. «Такая погода особенно полезна драконьим малышам, — с нежностью думала Мелинда. — Им надо вобрать в себя как можно больше солнца. Как можно больше! Ведь холод идёт на пользу лишь взрослым и могучим, но только не детям» Хотя Матильда, вопреки всему, жару не любила и так и норовила забиться в тень.

Госпожа баронесса нахмурилась. «Значит, надо…» Но как внушить своенравной Матильде любовь к тому, что в её возрасте любить полагалось, она так и не успела сообразить.

— Ах, ты, свинёночек! — послышался знакомый развязный голос и неестественный, жеманный смех.

— Какой же ты пухленький, жирненький! Хоть сейчас — на вертел! Под сливочным соусом, да с салатом из петрушки и огурцов ты был бы — ох, как хорош! Да пошутила я, пошутила! — с презрением сказала госпожа герцогиня.

К неприятному удивлению Мелинды, не одна она облюбовала это место для прогулок. Госпожа баронесса тут же (быстро! быстро! быстро!) втиснулась вглубь одной из каменных ниш и, с отвращением, наблюдала из укрытия, как черноволосая красавица, по-змеиному изгибаясь, шаловливо трепала жирные щеки мажордома и пощипывала многоскладчатый, трясущийся, как желе, живот. Все признаки высочайшего благоволения были налицо.

Это казалось невероятным: заносчивая госпожа герцогиня слуг особо не жаловала, проходя мимо них, как мимо пустого места. А тут вдруг такие нежности…

Однако, следующие же слова толстяка разъяснили всё.

— Я не виноват, госпожа! Я следил за ними, следил! Как Вы и велели!

— Так в чём же дело? — как потревоженная змея, прошипела ведьма.

Но они ещё ничего не искали! — взмолился мажордом.

Хм, ладно. Тогда, может, хоть дровишки разложишь? А то ведь толку от тебя, как от козла молока.

Простите, госпожа, простите, госпожа, простите, госпожа, прости…

Значит, отказываешься, — перебила его ведьма. — Та-а-ак!

Мажордом крепко зажмурился и вжал голову в плечи.

— Поздно, малыш. Назад ходу нет.

— Простите, госпожа, простите, госпожа, простите…

— Ты что, боишься этой рыжей девки? — с презрением спросила она. — Больше, чем меня?!!

— Простите, госпожа….

— Заткнись! Надоел, — холодно произнесла Элоиза. — Значит, больше. Денег хочешь? Мно-о-ого денег.

Толстяк тут же открыл глаза.

— Что надо сделать? И… и смогу ли я?

— Конечно, сможешь, — заверила его ведьма. — Всего-то и делов, что отравить трехглазую скотину. Сущая ерунда! Ребенок справится.

— А вы… вы сами не мо…

— Нет! Не могу! Боюсь! — взвизгнула ведьма. — Отвратительное чудовище! Взгляну и оторопь берет!

— Хоть и чудовище, а все-таки Божья тварь, — с робостью возразил мажордом и улыбнулся. — И еще она такая… такая ласковая.

Лицо красавицы неожиданно посерело, крылья носа хищно раздулись, а смоляные кудри взметнулись и опали.

Испуганный такой метаморфозой толстяк заморгал и попятился. Прекрасная герцогиня ловко скрутила ему левое ухо и, наклонясь поближе, что-то быстро и еле слышно проговорила. Судя по зверскому выражению её лица, это не было обещанием счастья и богатства. Наконец, она выпустила ухо несчастного и с силой отпихнула его от себя.

— Прогорклый кусок жира, навозный жук, вонючка! — крикнула Элоиза. — Значит, по-твоему, я должна связаться со слугами?! Я, высокородная госпожа?!! Ах, ты-и-и-и… Может, еще и колдовать мне прикажешь? Да-а-аа?!!

И глядя на растерянного, ничего не понимающего, насмерть перепуганного толстяка, с нежностью произнесла:

— Ах, мой жирочек, гораздо правильней творить зло чужими руками. Разумеется, за хорошую мзду.

И Мелинде, и мажордому было ясно: помочь Элоизе согласится разве что глупец. И на обещанную ею «хорошую мзду», равно как и на плохую, не стоит и рассчитывать Как и на то, что ее помощник вообще останется жив. Хорошо еще, если его умертвят «на скорую руку». А вот если «с душой»…

Красавица с силой пнула толстяка носком узенькой золоченой туфли прямо в живот, плюнула на лоснящийся от пота лоб несчастного и, с досадой произнесла:

— Денег хочешь, а отрабатывать их не желаешь. Нехорошо, неучтиво! Что ж, — вздохнула Элоиза, — иногда приходится быть гуманной. В исключительных случаях. Ты, наверняка, умрешь от ожирения и очень скоро. Задохнуться в собственном жиру…бр-рр! Не самая приятная смерть, — заметила ведьма, нависая над трясущимся, будто в ознобе, телом. — Подарить тебе легкую смерть — не зло, а благодеяние. Что надо сказать? Спа-а…. — подсказала она. — Нет, не «спасите», а «спасибо». Чувствую, благодарности от тебя я не дождусь. Вот и делай после этого добрые дела! Ладно, пора кончать. Косметика у меня страшно дорогая, а на эдакой жаре может и «поплыть».

Элоиза что-то прошипела и трижды плюнула через правое плечо. Потом раздался негромкий хлопок. И… и все. Мажордом куда-то исчез, будто испарился. А у ног черноволосой красавицы осталось лежать, сверкая на солнце, нечто круглое и плоское. Большая мажордомская брошь.

— Да, да, да, — пожала плечами Элоиза. — Что может быть гаже добра? Но выбора, выбора-то и нет. И болтать не будет, — добавила ведьма, наподдала ногой злосчастную брошь и, с гордо поднятой головой, не спеша, удалилась.

Слава Богу, не заметив подглядывающую Мелинду. Ожидая, пока ведьма уберется с глаз долой, госпожа баронесса долго простояла в тёмном углу, среди пыльной паутины, густо усеянной высохшими от времени трупами мух. Так долго, что потревоженные ею пауки, затаившиеся между камнями, приняли ее за статую, потихоньку осмелели и выползли из укрытий. Вскоре они суетливо бегали по ее плечам и полуобнаженной груди. Госпожа баронесса содрогалась от омерзения, но виной тому были отнюдь не пауки. Что замышляет черноволосая дрянь? Неспроста ведь она загостилась, не здешних красот ради. Так терзалась Мелинда, вертя в руках позолоченную брошь.

Однако вмешаться, она, увы, не могла. Нельзя сказать, что Мелинда не обладала никакими магическими навыками. Ещё как обладала! Но статус драконьей няньки налагал на все ее действия множество запретов. Что говорить! Он попросту вязал ее по рукам и ногам. Один из запретов касался вредоносной магии. Руками бей — хоть убей! А вот чтобы заклятием да наговорами… Цыц! И думать не моги!

Мелинда не раз пыталась понять смысл этого запрета, сделавшего её сейчас такой беспомощной. Честно пыталась. Но так и не смогла. «Убить врага руками или словами — какая, по сути, разница? Бывают же исключительные ситуации. Ведьму, к примеру, голыми руками не убьёшь. Смешно даже думать об этом.» Но запрет есть запрет, а данное слово есть данное слово.

Мелинда вздохнула и начала выпутываться из паутины, которой за это время успели её оплести шустрые членистоногие, и мотать головой, пытаясь вытрясти из своих густых роскошных кудрей дохлых мух, а из левого уха — очень старого и, разумеется, очень дряхлого паука, что с комфортом расположился и даже успел задремать в такой уютной норке.

При этом госпожа баронесса произнесла много разных слов и выражений, повторять которые не стоит из соображений Высокой Морали. Ибо все они — от первого и до последнего — были вовсе не к лицу Прекрасной Даме. Хотя, признаться, очень точно характеризовали ситуацию.

Она обогнула башню, пересекла круглый мозаичный дворик, затем ещё один, побольше, и, миновав ровно двадцать пять ступеней (кое-где до того выщербленных, что ходьба по ним была сопряжена с немалой долей риска), вошла, наконец, в кухню. Она-то знала: лучший способ придти в себя после сильного потрясения — это вкусно поесть.

Глава 14

В кухне, как всегда, было душно, чадно и очень шумно. Развешенная повсюду медная посуда сверкала. Пространство над очагом щетинилось топориками и ножами. Связки лука — ядрёного, золотистого — украшали грубую кладку стен. Также, как и отменно высушенные пучки душистых трав. А на мраморных столах, среди наваленных в груду пёстрых овощей и охапок зелени, гордо высились плетёные бутыли с маслом.

Двое поваров громко пререкались о чём-то над свиной тушей — пудов этак на пять, никак не меньше. Они ругались и размахивали ножами, наступая друг на друга, но (слава богу!) приблизиться вплотную к противнику обоим мешали выпирающие животы.

В котле над очагом что-то ворчало, клокотало и время от времени вопросительно булькало. Мелинда потянула носом, сглотнула слюну и пригорюнилась: до обеда было еще ой, как далеко. Словно в ответ на ее невеселые мысли, поверхность аппетитного варева высоко вздыбилась, издав при этом не совсем приличный звук. Тут же один из поваров отшвырнул нож, схватил край торчащего из котла гигантского черпака и начал яростно им орудовать. До того яростно, что горячие брызги так и полетели во все стороны.

Разомлевшие от жары и бесконечного обжорства охотничьи собаки валялись вповалку по всей кухне. И когда мальчишки-поварята, которые с пронзительными воплями носились вокруг (не столько помогая, сколько мешая), спотыкались о них — потревоженные псы лишь на миг поднимали осоловелые глаза и, задирая верхнюю губу, издавали глухое недовольное ворчание. На громкий лай у них попросту не оставалось сил.

В воздухе витал густой терпкий аромат пряностей.

«У-у-у, мерзкая тварь! — подумала Мелинда. — Сто кинжалов тебе в зад! Чтоб тебя вспучило, скорчило и скрючило! Ибо ничего лучшего ты, поганка, не заслуживаешь!» Она бы ещё долго упражнялась в презрении (тем паче, что делала она это абсолютно правильно, в полном согласии со строгими предписаниями Кодекса Чести, то есть натощак), как вдруг…

Среди шума и гама прорезался уже хорошо знакомый Мелинде хрипловатый голос Пронырро. Она разогнала вкусно пахнущий дым и пар, и лишь тогда смогла разглядеть «высокого профессионала», сидевшего в самом дальнем углу. Стол перед ним был накрыт и тесно заставлен громоздящимися друг на друга серебряными («ого-о!») блюдами. Это при том, что сами хозяева в будний день изволили «откушивать», в лучшем случае на грубом толстостенном фаянсе. Ах, суповые миски с волнистыми краями! Ах, крохотные чашечки и блюдца! Ах, восхитительный фарфор! Заморская, точней — заТРИморская) роскошь. Откуда они появились в замке — Бог весть. Хрупкие и нежные предметы хранили так бережно, а доставляли так редко, что те служили своим хозяевам уже долгое время. И, наверняка, прослужили бы ещё очень долго, кабы не столкновение (в буквальном смысле этого слова) с действительностью, то бишь с Матильдой. Для посуды ведь, что слон, что дракон — все едино.

Это случилось (увы и ах!) в один из первых дней ее пребывания в замке. Госпожа баронесса вспомнила тот день и усмехнулась. И недоумевающую морду Матильды, стоящей посреди груды тонких белоснежных черепков, больше похожих на лепестки. И трёх служанок, застывших на пороге кладовой. Их жалобные голоса вот уже полчаса безостановочно выводили: «Ой-йе-йе-йе-йейе-йе-о-ой! Ой-йе-йе-йе-йе-йе-о-оййй!» — будто на похоронах. Так что благородный фарфор настигла вполне заурядная, не только для вещей, но и для людей, участь — он был оплакан и забыт.

Между тем,"высокий профессионал" не просто трапезничал. Он ещё и пытался сочетать, насколько это было возможно, телесную пищу с пищей духовной.

Стоящий рядом слуга с кувшином вина наперевес внимательно слушал разглагольствования вора. Судя по его улыбке, речь шла о чём-то чрезвычайно приятном. Они были так поглощены разговором, что совершенно не заметили подошедшую к ним Мелинду.

— …конечно же, волосы! Хотя нет! Мне никогда не нравились брюнетки, — категорическим тоном произнёс Пронырро. Он деликатно вытер уголки рта и руки о скатерть, что без слов говорило об отличном воспитании. Ибо дурно воспитанный сеньор непременно воспользовался бы своим камзолом.

— А как же блондинки? Говорят, они сейчас в большой моде, — поинтересовался слуга.

— А что блондинки? — хмыкнул Пронырро.

— Согласитесь, они несколько блекловаты, да и вообще — будто застираны. А уж чёрные, чёрные — фи! Никакого сравнения с рыжими. Абсолютно! Ах, рыжие, рыжие… Чем рыжей — тем дорожей. Как у госпожи баронессы, вашей хозяйки: не волосы — чистое золото. Рыжье! Так взгляд и ласкает. Ах, какая женщина! — промурлыкал Пронырро. Он лихо опрокинул в себя кубок вина и страдальчески выдохнул. Вино было горячим и очень крепким. И у человека слабого или неподготовленного могло невзначай прожечь дыру в желудке.

— Это какая же? Ну-ка, отвечай! — спросила Мелинда, выступая из клубов пара.

Слуга испуганно пискнул. Его румяное лицо в мгновение ока приобрело оттенок самой лучшей, наибелейшей муки.

Однако, высокого профессионала, подлинного знатока и любителя Прекрасного, появление Мелинды нисколечкине смутило. Скорее, он был приятно удивлён появлением Неземной Красы в столь простецком, столь неаристократичном, короче, столь неподобающем для неё месте. И, пользуясь моментом, откровенно любовался госпожой баронессой.

— Изумительная! Великолепная! Прекраснейшая!

От этих слов, произнесённых с лёгким надрывом, Мелинда густо покраснела.

— Мы тут как раз обсуждали сравнительные достоинства дам. Некоторые, — Пронырро покосился на слугу, — некоторые считают, что краше черноволосых и свет не видывал, — он негодующе фыркнул.

— Какая чу-ушь!!! — неожиданно для себя хором воскликнули Мелинда и Пронырро.

Белобрысый слуга, успевший хорошо (нет, даже пр-реотлич-чно!) изучить характер своей хозяйки, затрясся от страха и с кувшином в руках скрылся в бескрайних кухонных недрах.

— Простите, мадам, — вор привстал со своего места, поклонился и лукаво заметил: — Как-то неудобно гостю приглашать к столу хозяйку. Вы не находите?

— Да уж, пожалуй, — засмеялась госпожа баронесса. — И чем, скажи, тебе не угодили брюнетки?

— Ах, мадам! Черный цвет есть цвет греха, адской шерсти и отречения от мира. Скверный, омерзительный цвет! — с чувством произнёс Пронырро, изысканным жестом вытаскивая самую жирную куриную ножку, покрытую хрустящей золотистой корочкой, из груды таких же, хрустяще-золотисто-соблазнительных, но менее жирных ножек. — Рыжий цвет — цвет золота, как же мне не любить его? А эта дама, герцогиня… Знаете, мадам… Она вызывает…

Он скривился.

— …вызывает… странное какое-то чувство. Я однажды испытал нечто подобное. Надкусил сочное, хрусткое яблоко, а из отверстия вылез мерзкий отвратительный червяк и уставился на меня. Да ка-ак! Нагло, вызывающе! Я был просто шокирован.

Пронырро брезгливо поджал и без того тонкие губы. Но у толстокожей Мелинды его рассказ сочувствия не вызвал. Она живо представила себе лицо «высокого профессионала» в тот момент и, давясь от смеха, спросила:

— Слушай, а он тебе кулаком не погрозил? За взлом без предупреждения.

— Смейтесь, госпожа, смейтесь, — кротко и укоризненно произнёс Пронырро. — Издевайтесь. За Вашу несравненную красоту я Вам всё прощу, — и тут же поправился: — Ну, или почти всё. Ах, мадам! Шутки шутками, но эта женщина явно никакая не герцогиня. Если она — герцогиня, то я — мамка-кормилица. И лет ей куда больше, чем кажется. Что-то в ней не то… не так что-то… — он неопределённо пошевелил пальцами. — Вроде бы и красавица. Особенно сзади, — уточнил Пронырро. — А глаз не радует. Глядя на неё, просто оторопь берёт! Это меня-то, меня-а-а! Истинного ценителя женской красоты.

Он вплотную придвинулся к Мелинде и доверительно зашептал:

— Поверите ли, мадам, но мне… Господи, твоя воля!.. Мне ДАЖЕ НЕ ХОЧЕТСЯ ЕЁ ОБОКРАСТЬ! ПРОТИВНО!

Брови госпожи баронессы в недоумении взметнулись.

— Да, мадам, да. Разве это не ужасно?! Знаю, мои чувства совершенно непростительны для профессионала столь высокого уровня и могут навсегда испортить моё реноме. Но — нет! Не мо-гу-у!

Вор по-черепашьи втянул голову в плечи. Лицо его исказила гримаса отвращения.

— И ещё. Кажется, никто вокруг ее, м-мм… странностей не замечает. Кроме меня.

— И меня, — неожиданно вырвалось у Мелинды.

Стоило разговору коснуться загостившейся красотки, как лицо её мужа моментально принимало несвойственное ему туповатое выражение, а глаза стекленели. И сир Эгберт-Филипп, Тринадцатый барон Бельвердейский, сир Лампидорский, начинал чесаться. Судорожно, лихорадочно, исступлённо. Как если бы его и впрямь одолевали полчищаголодных блох. Смотреть на это без слёз было невозможно. Но плакать Мелинда не то, что не любила — терпеть не могла. Её девизом было: «Пусть рыдают враги!»

В душе госпожи баронессы огненной лавой клокотала ярость. Казалось, вот-вот, еще чуть-чуть — и она разорвёт свою хозяйку на триста шестьдесят пять равных частей. Да, она с лёгкостью оторвала бы ведьме башку! С лёгкостью — и с величайшим наслажденьем. Но… умрет ли мерзавка? Со смертью герцогини исчезнет ли колдовство? А что если… что если нет? И ей, Мелинде Златокудрой, до конца жизни придётся страдать при виде беспрестанно чешущегося (как блохастый пёс) мужа с выражением лёгкого идиотизма на прекрасном лице?! Нет, нет, нет! О, не-е-е-эт…

И Мелинда решилась. Она выложила «высокому профессионалу» то, что видела и знала. Абсолютно всё. Как на духу.

— Да-а-а… Гнилое дельце, Ваше сиятельство. Я Вам прямо скажу — гнилое, — нахмурился Пронырро. — Был бы тут дракон, мы бы все славно обстряпали. А та-ак… — он задумчиво пожевал нежное сочное мясо и улыбнулся: — Этот соус просто восхитителен! Такой лёгкий, изысканный. В сочетании с перцем, мёдом и миндалём — весьма пикантно.

— А если бы здесь был дракон? — с замиранием сердца, спросила Мелинда.

— Ну, тогда всё было бы, как этот соус, замечательно! Изумительно! Восхитительно! Но дракона-то нет.

— Есть! — торжествуя, воскликнула госпожа баронесса. — Так что, давай! Выкладывай, что у тебя там.

— Первоклассное средство! Исключительно для Вас! Усилитель роста драконов и драконообразных.

— По рецепту самого Дракуция?! — благоговейным голосом, не веря своему счастью, произнесла Мелинда.

— Ага. Позаимствовал как-то у одного алхимика. Вместе с инструкцией. Зачем? Да так! Польстился на экзотику, польстился на экзотику. Ну, и потом… Никогда не знаешь, что может пригодиться. Я — предусмотрительный, мадам. Запасливый, — похвастался «высокий профессионал» и спросил: — Мадам, Вы меня не разыгрываете? Здесь ли в самом деле есть дракон?

— Дракониха, — улыбнулась Мелинда. — Правда, она еще совсем крошка.

— Где же Вы ее прячете? — прошептал ошеломлённый Пронырро. На время забыв о еде, он застыл с поднятой в руке вилкой.

— Да тут неподалеку. И ты с ней скоро, очень скоро познакомишься, — пообещала госпожа баронесса.

— М-да, — глубокомысленно произнёс Пронырро. И неожиданно добавил:

— А поваров я бы на Вашем месте по-ве-е-сил. Да, повесил! Готовить так, как они — смертный грех. Ибо сказано — «невведи нас во искушение». А я сегодня уже второй час подряд искушаюсь. Ох, боюсь — растолстею, потеряю рабочую форму. Человеку моей профессии надо тщательно (я бы даже сказал — трепетно) следить за фигурой. Кстати, его надо сыпать в молоко. И ждать.

— Что сыпать и чего ждать?

— Ах, мадам! Там всё написано!

Он пошарил свободной рукой за пазухой и достал сложенный вчетверо жёсткий кусок ткани, трогательно перевязанный розовой атласной ленточкой.

Мелинда жадно схватила его, содрала ленточку и впилась глазами в потускневшие от времени строки.

— Читайте, мадам, читайте. Изучайте. А я пока ещё немного, немножечко, самую чуточку… ах-х, поискушаюсь… свининкой вот этой. С грибочками. И (ох!) зелёным горошком.

И Пронырро с нежностью оглядел стоящее перед ним блюдо.

«Усилитель роста драконов и драконообразных» — прочитала Мелинда.

«Создатель: Сир Дракуций, по прозвищу Синеокий, Почётный Алхимик, Главный Колдун королей Лютия Носатого, Руизия Щедрого, и Никодима Воинствующего, Великий Магистр Ордена Драконологов.

Инструкция.

Примечания. Прежде, чем прочесть, подумайте, надо ли это Вам!»

— Вне всякого сомнения! — заверила Мелинда не видящего и не слышащего её Дракуция и принялась читать дальше.

«Сильнодействующее средство. Порошок.

Употреблять только в экстремальных

ситуациях

как то:

захват власти,

удержание власти,

уничтожение окружающей среды,

охрана окружающей среды,

и так далее.

Срок действия:

2-3 астрономических часа.

Рекомендуемый приём:

сразу же после еды.

Запить большим количеством

жидкости (желательно молока).

Побочные эффекты:

тошнота, понос, рвота, озноб,

жар, временное обжорство,

выпадение зубов и

отпадение хвоста,

а также —

обильное мочеиспускание

и слюноотделение.

В редких случаях —

немотивированная агрессия.

Рекомендуется для употребления

драконов и драконообразных

не моложе ста пятидесяти лет.

Тем, кто не достиг этого возраста,

употреблять „Усилитель“

строго запрещено!!!»

Мелинда ещё раз пробежала глазами текст. Она не верила своим глазам!

— Ах, да ведь это же то, что надо! Пронырро, ты — просто золото! — закричала она, целуя жёсткую, стоящую колом, ткань.

— Мада-ам! — поджал губы Пронырро. — Эта ткань пропитана семидневной драконьей мочой, настоянной с листьями одуванчика и слюной нетопыря, под неусыпным присмотром белой вороны, не к столу будь сказано.

— Драконы — это святое! Я люблю драконов.

— А-а-а… Ну, если Вам нравится… — пожал плечами Пронырро. — Могу по дружбе кое-что посоветовать. Так сказать, на будущее.

Он немного помялся и шёпотом произнёс:

— Упаренная драконья моча — лучшее средство от преждевременных морщин. Проверенное средство! Главное, не перестараться.

Изумлённая Мелинда в упор взглянула на «высокого профессионала». — Никогда об этом не задумывалась, — оторопело произнесла она.

— Ну-у… когда-нибудь, да придётся, — уклончиво сказал Пронырро. — Столь прекрасное лицо должно подольше радовать окружающих.

— Ладно уж, — пробормотала смущённая Мелинда.

— Мада-а-ам! Для столь изумительных, восхитительных, прямо скажем, не каждый, нет! далеко не каждый день встречающихся внешних данных, Вы — неестественно скромны. Не доведёт это до добра, уж поверьте, — сокрушённо произнёс Пронырро. — Ах, мадам! Если б только это! Смотрю я на Вашего мужа, и прям сердце кровью обливается.

— Это ещё почему? — удивилась Мелинда.

— Да уж больно он похож на одного моего знакомого. Ах, какой это был человек! Какой человек! Кроткий, милосердный. А уж щедрый…. до идиотизма. В общем, святой. Я его, ни за что не поверите! — так ни разу (ни разу!!!) и не обокрал. Какой смысл красть у того, кто своё же добро не ценит и всем желающим его раздаёт? Всем, кому ни попадя!

— Это ты о святом Отце Пустыннике? О герцоге Оле ди Салями?

— О нём, разумеется, о ком же ещё! Между нами говоря, несчастный был человек. Слишком уж добрый, безотказный. Всё, помню, боялся огорчить кого-нибудь. Я у него частенько гостил. Он, правда, об этом не знал, но да и не важно. Хотя, что это была за жизнь? С его-то гостеприимством. Не жизнь — кошмар ежедневный! Только солнце встанет, как под его окнами толпа собирается. И давай орать… пардон! вызывать герцога: «Оле! Оле! Оле! Оле! Да-вай, вы-ходи!» А стоит тому выглянуть — сами понимаете, при таком гвалте долго не поспишь — тут же начинают деньги клянчить. Ну, пошвыряется он серебром (от меди эти негодяи, видишь ли, нос воротили) этак с полчасика и прощения просит: простите, мол, люди добрые! Занят я очень, дел по горло, так что, разрешите откланяться! Конечно же, все его любили. Якобы.

Он многозначительно подмигнул своей собеседнице и отправил в долгое путешествие по своим внутренностям еще один кусище рулета Вслед за ним — как слугу за господином, свежий кудрявый салат. И чтобы значительно облегчить обоим дальнюю дорогу, послал им вслед оставшееся в кубке вино.

— Но, знаете ли, всякая популярность со временем начинает… м-мм… утомлять. Замучили они его своими просьбами. Благо бы, одни родственники. А то ведь ещё и друзья, и друзья друзей (они ведь, как известно, увы, тоже наши друзья), и знакомые, и знакомые знакомых, и даже — знакомые знакомых знакомых. Ну, и — как водится — просто любители дармовщинки.

— Что-о?! И вся эта орава?! — в ужасе округлив глаза, спросила Мелинда.

— Именно так, несравненная! Именно так. Ах, как приятно иметь дело с умной женщиной! Да, да, да! Вся эта орава то в частичном, то в полном составе постоянно гостила у несчастного Оле ди Салями. В конце концов, он так в них во всех запутался, что уже толком и не помнил, кто ему кем приходится, а кто кем — притворяется.

Разумеется, все этим пользовались. И, главное — кругом запреты, одни запреты!

— Какие еще запреты? — спросила госпожа баронесса.

— Высокоморальные! Из себя выходить: орать, ногами топать, кулаками стучать и ругаться — нельзя. Нехорошо, мол. Не аристократично. Дворянская честь и всё такое. Это ему родители такую дурь внушили: «Ты, сынок — не рыцарь какой-нибудь, чтобы всё, что хочешь, себе позволять!»

Это раз.

Выставить наглецов вон, прогнать, да ещё и собак следом спустить чтобы попрошайки от страха дорогу назад забыли, то есть — к силе прибегнуть? Нет, нет! — и этого нельзя. Негуманно.

Это два.

К тому же, недальновидно. А вдруг кто-нибудь когда-нибудь где-нибудь понадобится ему зачем-нибудь? А он, такой-рассякой, наихудший из герцогов, бедняжечку взял, да и прогнал. И этот кто-то сможет как-то герцогу если не навредить, то хотя бы просто напакостить. Неважная перспектива.

Это три.

Мне продолжать?

— Думаю, не стоит, — усмехнулась Мелинда.

— В общем, замучили они его. Допекли окончательно. Несчастный человек! Такие исходные данные — и такая судьба. Да уж…

Он покончил со свиным рулетом и вновь принялся за куриные ножки. Пухленькие и сладенькие. И съел их ни много, ни мало — шесть штук.

— Ну, и что?

— Ну, и ничего. Плюнул он на всё, да и подался в пустыню. Довели мужика до святости.

— Бедняга… — посочувствовала госпожа баронесса.

— Берегите мужа, сударыня, берегите мужа. Дабы его не постигла участь Отца Пустынника, в миру — несчастного герцога Буайбесского, Оле ди Салями, — закончил свою речь Пронырро.

Главы 15

«У-ууу-у! Уу-у-у! У-у-у!»

Вой был протяжный и отчётливо слышный. И ещё — очень противный. Ощущалось в нём что-то… что-то неестественное. Словно издавал его не призрак, а человек, вот уже которую ночь страдающий от зубной боли и твёрдо решивший: сам не сплю — и другим не дам. Страдать, так за компанию!

Мелинда рывком села на кровати. Вой не прекращался. Мерное зелёное сияние, по-прежнему окутывало потолок.

— Нет, это невыносимо! Просто наказание какое-то! Ни поспать спокойно, ни… — она вовремя осеклась и свирепо фыркнула. — У всех призраки как призраки. Тактичные, хорошо воспитанные. Повоют, погремят цепями с полчасика и всё — баиньки. А эта сволочь уже которую ночь покоя нам не даёт. — Впрочем, — съязвила красавица, — оно и понятно. Тем, наверняка, не одна сотня лет — старинные, благородные. Аристокра-аты. Одним словом, порода.

Она ткнулавверх указательный палец.

— Ты, плесень зелёная! А ну, пош-шёл вон! Щас я такое заклятье произнесу, та-а-акое! Мало не покажется!

Свечение слегка побледнело, задрожало, но не исчезло. К их несчастью, призрак отличался редкостным упрямством.

— Ну, держись! — Мелинда села поудобней, нахмурилась и зловещим голосом затянула: — Жундалы кургундалы Ош! Тугудулу-мунудулу-йй аа! Гундыки-перендыки, о-о-о!

В конце каждой фразы она резко хлопала в ладоши. Свечение ещё сильней побледнело. Потом с суетливой поспешностью стало собираться, словно кто-то невидимый («скорей-скорей-скорей!») сворачивал в узел старое одеяло.

— Бурмалы-дурмалы-бу-у-ух-х! — не хуже привидения завывала Мелинда, простирая вверх правую руку с растопыренной пятернёй.

Суета усилилась. Наконец на потолке осталось лишь маленькая, не больше фасолины, светящаяся точка. Она издала мышиный писк и юркнула в замочную скважину.

Мелинда со всего размаху, как подрубленная, рухнула на постель. Другое, менее крепкое, ложе могло и не выдержать подобных телодвижений. Но это — было почтенным, сделанным триста лет назад из векового дуба и привыкшим ко всему, а потому устояло. Лишь протяжно закряхтело, как старик, не одобряющий излишнего молодечества.

Эгберт обнял свою любимую жёнушку и, между поцелуями, спросил:

— Откуда тебе известно столь сильное заклятье?

Красавица расхохоталась. Она долго не могла успокоиться и вытирала слёзы кулаком.

— Лапонька моя, — давясь от смеха, произнесла Мелинда, — да никакое это не заклятие. Это инструкция слабительного. На пусимусинском языке. Дед когда-то привозил. Для Пусика: он тогда не то жабами, не то дохлыми жуками в очередной раз отравился.

— Значит, "бурмалы-дурмалы-бу-у-ух-х!«? — ошарашенно спросил Эгберт.

— «Хранить подальше от детей, а не то разобьют». Вот.

— А как же он её прочёл?

— Мой дед, — с гордостью заявила Мелинда, — знает целых двадцать семь языков. Из них — два официально несуществующих и даже один мёртвый!

— Это ещё как? — не понял Эгберт.

— Ну, одни существуют неофициально. Тайно! — понизила голос Мелинда. — Их как бы нет, но они есть. С непризнанными — та же история. Ну, не признают их учёные мужи. Ну, так и что? Люди-то ими вовсю пользуются. Уразумел?

— Ага, — кивнул головой Эгберт.

Он уже пожалел, что на ночь глядючи затеял эту дискуссию о сравнительных достоинствах иностранных языков. Его супер-и-сверхэрудированная жена могла часами разглагольствовать о разных умных вещах. Зачастую, увы, совершенно ненужныхдля ведения домашнего хозяйства.

— А на мёртвом, что — покойники разговаривают? — лишь для поддержания разговора спросил Эгберт.

— Почти. Им уже некому пользоваться — все, кто его знал, давно перемёрли. Да-а, — в голосе госпожи баронессы послышалась грусть, — дедушка у нас — полиглот. Не то, что я: больше семи языков так и не осилила. А что такое — семь языков? Так, тьфу! Подумаешь, достижение! Честно говоря, в совершенстве я знаю лишь три языка. На двух изъясняюсь с бо-ольшим трудом, а ещё на двух и вовсе — пишу с ужасными, совершенно непростительными ошибками.

Она явно приуныла, и Эгберт, желая подбодрить любимую, весело произнёс:

— А я только один язык и знаю. Тот, на котором с детства говорю. Да и на нём пишу с «ужасными, совершенно непростительными ошибками». Ну и что?

Мелинда улыбнулась и погладила мужа по голове.

— У-умм-ница ты моя-а!

— А и в самом деле — ну и что? — рассмеялась она и стиснула его в объятьях. Да так крепко, так страстно, что чуть было не выдавила из Эгберта его бессмертную душу.

Оба супруга были рады — да что там рады, несказанно счастливы! — тому, что за ними, наконец-то, («аж не верится!») никто не подглядывает.

Вскоре, однако, выяснилось, что мерзкий призрак связал заклятье исключительно с Мелиндой и теперь вел себя в ее присутствии тише воды, ниже травы. Завидев издали ее могучую поступь, он с истерическим писком забивался во все мыслимые и немыслимые щели и дыры, где дрожал и трясся как осиновый лист. Вдоволь отсидевшись и отдрожавшись, он осторожно, по сантиметру, просачивался наружу и замечал ничего не подозревающего Эгберта. И ужас в глазах призрака сменялся злорадным торжеством.

Иногда он днями напролёт изводил несчастного господина барона, а тот (сжав зубы и ругаясь крепко, но — про себя) стоически терпел выходки зелёного наглеца. Всё-таки предок. Разумеется, стоило ему пожаловаться Мелинде, и та бы легко — в два счёта! — разобралась с незваным гостем. Но беспокоить свою ненаглядную драгоценную женушку Эгберт не хотел.

Она и так («бедняжка!») в последнее время сильно нервничала. Оно и понятно. Говорят, легче держать в узде норовистую лошадь, нежели собственный дикий нрав. Но госпожа баронесса сдерживалась. Ежедневно и много кратно. Да так, что удивлялась самой себе. Хотя… Что в этом такого особенного? Отправляясь в церковь, в гости и на тот свет, одеваешь то, что принято, а не то, что очень хочется. Жизнь! И ничего тут не поделаешь. Нелегко, ой как нелегко быть знатной дамой!

Терпенье, терпенье и ещё раз — терпенье! Что бы эти свиньи… то есть гости ни натворили — улыбайся и молчи. Молчи и улыбайся. Или — сразу же, во избежание обострения конфликта, дабы он из локального не перерос во всеобъемлющий — предлагай что-нибудь вкусненькое. Пирожные с клубникой, например. Горячие плюшки или пирожки с ливером также способны погасить назревающие страсти. «Вкусненькое им, ха! почти все запасы сожрали! Смолы вам горячей, а не вкусненького!» — думала Мелинда. Что ж! Назвалась курицей — так и будь добра, исправно неси яйца. Жена знатного синьора должна быть аки статуя — прекрасна и безмолвна. Во всяком случае, на людях. А ругаться, даже по делу, себе дороже. Наживать врагов сейчас, когда Матильда ещё мала, было бы непростительной глупостью. Да и наживать-то их дело плёвое. Ей, богу! А вот, если понадобится, со свету их потом сживать… Тут ещё сто раз голову поломаешь, сто раз злыми слезами изольёшься, да и сто потов с тебя сойдёт. А уж сколько золота на эту благую цель будет истрачено — вообразить страшно! Не просто сто золотых — сто на сто раз по сто, да ещё полста по столько же.

В общем, ссориться и враждовать — глупость несусветная. И для души маятно, и для казны накладно.

И пока гости находились в замке, ни одно живое существо, включая тварей неразумных, ни разу не слыхало, чтобы госпожа баронесса хоть немного — всего на полтона! — повысила голос. Не говоря уже о том, чтобы как обычно сотрясать замок до основания своей руганью. Дабы не шокировать гостей, она была тиха, нежна и приветлива. Перемещалась по замку неторопливо и «не совала свой нос, куда не надо». Если же все-таки что-нибудь да случалось — как же без этого? — то разбираться с провинившимся Мелинда отправляла мужа.

Все слуги прекрасно понимали, что эта дивная благостыня продлится недолго: до тех пор, как в замке останется хотя бы один гость. Даже самый-пресамый завалященький.

И теперь, когда их соседи — и ближние, и дальние — наконец-то, дружно покинули замок, госпожа баронесса отводила душеньку. 

Глава 16

— Что-то стало холодать… — поежился Эгберт, тесней прижимаясь к горячему упругому боку жены.

— Странно, ночь вроде бы теплая, — сказала Мелинда, сгребая мужа в охапку.

О, существа из плоти и из крови!

Ночь ни при чем здесь,

Ночь здесь ни при чем!

— произнес гнусавый замогильный голос. — Не трепещите, это я пришел.

И зеленое сияние — тыщи тыщ синих, голубых и желтых звездочек соткалось в уже хорошо (даже слишком хорошо, увы!) знакомую супругам фигуру.

— Это опять ты-и-и?! — возмутилась Мелинда. — А ну, про-роваливай! Надо же, какое настырное привидение! Пристало, как банный лист к…

— К чему? — заинтересовалось зеленое страшилище.

— Сам знаешь, к чему! — рявкнула госпожа баронесса.

— Я бы не против! Ой-как не против! Но у меня здесь другие, более важные задачи.

— Все равно — пошел вон! — не унималась госпожа баронесса.

— Нет, ну, почему здесь так грубо со мной обращаются? Я же никого не трогаю, само достоинство и благородство. Все кричите, шумите… А я ведь к вам с дорогой душой, — пригорюнилось зеленое страшилище.

— Простите нас, многоуважаемая прабабушка! — начал было Эгберт.

— Какая я тебе прабабушка! Я тебе — прадедушка! — огрызнулся призрак.

— А-а-а… простите… — выдавил из себя господин барон, боясь снова обидеть столь неожиданно обьявившегося родственника. Юбки и кружева ввели его в заблуждение. Чтобы существо мужеска пола, вырядившись в женские тряпки, носило их без стыда? да еще и с величайшим достоинством?! С подобным Эгберт сталкивался впервые.

— Потом объясню. Если время останется, — сказал призрак, поймав недоумевающий взгляд потомка.

Все трое молчали. Торжественность момента была напрочь испорчена.

Первым не выдержал призрак.

— Хочу сразу же внести ясность. Несколько ночей назад вы существенно преуменьшали мои лета, разве что в открытую не назвали сопляком. И кого же, кого-о?! — простонал призрак, заламывая костлявые руки. — Пятисотлетнее привидение! Древнее и достопочтенное.

— А почему ж зеленое? — сьехидничала Мелинда.

— Чтобы смотреть было приятно, — объяснил призрак. — Я, может, к этой встрече целый месяц готовился. Писал стихи, подобающие случаю. И он завыл сиплым унылым голосом:

О, дева дивная!

О, ты, потомок мой!

Хвала, хвала, хвала

Вам!

— И это все? — спросила Мелинда.

— Все, — с достоинством ответил призрак.

— Не густо, — заметила госпожа баронесса.

— Излишняя велеречивость не подобает сущности момента, — возразил призрак.

Слушая их, Эгберт невольно улыбнулся. Когда-то он уже был знаком с одним поэтом. Хорошо знаком. «Ох, поэты, поэты. Одна морока от вас», — думал господин барон.

— И зачем же мы вам понадобились? — перебил он возвышенную беседу.

— Жили бы себе в этих… как их…

— В эмпиреях, — подсказала Мелинда.

— Вот-вот! В них самых. В общем, далеко отсюда. Жили, не тужили. Райские птички. Беседы с ангелами. Покой души и все такое.

— Ах, эмпиреи, эмпиреи, — задумчиво произнес призрак. — Живали, знаем. Там и впрямь очень хорошо. Да вот только… — он несколько раз смущенно кашлянул. — Ностальгия замучила, да и дельце одно есть. Очень непростое дельце. Долг пращура перед потомками. А вы меня ругаете, заклинаете. Не-хо-ро-шо-о!

— Ты за нами подглядывал! — набросилась на него Мелинда.

— Ну, и что? Мне ж интересно! Молодые, красивые. Отчего не посмотреть? — как мог, отбивался призрак. — Разве у меня есть другие развлечения? А они вообще у меня есть?!

— Значит, пугание, вой и всякие там стуки-бряки не считаются? — съязвила Мелинда.

— Де-е-еточка… Ну, какие ж это развлечения? Это же мои прямые обязанности! — изумился призрак.

С подобным невежеством и незнанием элементарных вещей он сталкивался впервые. «Странно, а на вид — такая умница» — огорчился призрак.

— Я несчастный, всеми позабытый старик.

— Значит, ты от нас не отстанешь.

— Не отстану.

— И по-прежнему, будешь подглядывать?

— Буду, буду, буду! — упрямился призрак.

— Ну-у, ладно! Щас тебе не поздоровится! — нехорошим голосом пообещала госпожа баронесса.

— Ах, делайте, что хотите! Мне-то нечего терять, кроме своих цепей! — возопил призрак.

Он дрожал и трясся от страха, но упорно не исчезал.

— Может, выслушаем старика? Все-таки предок, — произнес сердобольный Эгберт.

— Только короче. Спать хочется, — Мелинда бросила хищный взгляд на мужа. — И не только.

Призрак поерзал, устраиваясь поудобней. Как следует прокашлялся. И медленно, с большим достоинством произнес:

— Господа! Я хочу сделать вам предложение, от которого вы не сможете отказаться, — он торжествующе взглянул на супругов. — Ах, да! Кажется, я забыл представиться?

Известно ли вам, кто я?

О, конечно же, неизвестно, о нет, нет!

Возрадуйтесь тогда

и возликуйте!

При жизни славен был

И славен я при смерти…

— Нет, что-то не так… Вот никогда мне этот размер не дается, как назло! Просто, как назло! — пожаловался призрак.

Из рода славного баронов

Бельвердэйских,

Один из первых, я, один из первых

Я.

С великой миссией явился.

Когда ее исполню —

Познаю, наконец, покой

и сладость

в этих… как их там?

— он вопросительно посмотрел на Мелинду.

— В эмпиреях, — подсказала она.

— Да-да! Именно в них.

— Да говорите же о деле! — воскликнул Эгберт, утомленный велеречивостью предка. Хотя и знал, что все существа преклонного возраста (будь-то люди или призраки) просто обожают поболтать.

— Сей-час, — с важностью ответил прапрапра… прадедушка. Он бережно разгладил рюшечки своего савана, розовые и очень кокетливые. Поправил каждую розочку. Каждый бантик.

— Давно это было… — как бродячий сказитель, произнес он, уперся взглядом в сидящего напротив потомка и — п-п-пу-ух-хх! Круглые совиные глаза призрака вспыхнули холодным синим огнем. — Очень давно! Как-то раз наш с вами общий родственник, третий по счету владелец сего уютнейшего из замков, вернулся из дружеского набега. — А что делать-то было? — предупреждая вопрос Эгберта, воскликнул призрак. — Время гадостное. Люди мерзопакостные. Нравы соответствующие. Никакого тебе политесу! О комфорте, сами понимаете, и речи не шло. Сло-ова такого не знали. А развлечения? Жратва да хорошая драка. Словом, варварство, — вздохнул призрак и еще раз прочистил горло. — Ну, и вот. Вернулся, значит, он из дружеского набега…

— А почему — дружеского? — удивился Эгберт.

— Так ведь друга ограбить всегда приятнее, чем незнакомого человека. Кому симпатизировали, того и грабили, — растолковал предок своему непонятливому потомку. — И вообще… не перебивайте меня! — визгливо потребовал он.

Мелинда сердито покосилась на мужа и (несильно!) ткнула его локтем в бок.

— Так вот! Вернулся он, да не один. Привез с собой колдуна. Говорили, довольно могущественного. Ходили слухи, что он единственный из ста двадцати колдунов, застуканных, что называется с поличным, во время их дьявольской (тьфу на них! тьфу! тьфу!) церемонии, избежал костра. Представляете? Из ста двадцати — единственный! — восхитился призрак. — А знаете, почему?

— Почему?! — дружно выдохнули заинтригованные супруги.

— Ха! Потому что он — единственный из всех — обладал великим даром! Удивительным даром! Бесценным даром! Он мог обращать в золото все, что угодно! — от избытка чувств, призрак прижал правую руку к груди, где при жизни находилось сердце.

Эгберт и Мелинда не сводили с прапрапра…дедушки глаз. А тот выдержав эффектную паузу, наконец, произнес:

— Вы не ослышались! Полезный талант вещь, не правда ли? — самодовольно воскликнул призрак, словно та принадлежала ему лично. — И ведь какой удобный, какой практичный! — не унимался призрак. — Подходящего материала — завались. Не надо ни копать, ни со дна морского добывать, ни по горам ползать. Кр-расота-а!

В общем, замысел у них был грандиозный. Свалка и выгребная яма и в те времена занимали ничуть не меньше места. И в начале все шло хорошо. Даже отлично! Грязная, вонючая масса медленно затвердевала и местами уже начала понемногу сверкать. Как вдруг… Кто виноват, до сих пор неизвестно. То ли старый колдун, накануне перебравший хмельной браги. То ли хозяин замка, щедро его поивший. Да только вот в последний момент — когда до сказочного богатства было уже рукой подать! — старик (с похмелья, что ли?) перепутал слова заклинания. И заколдованная субстанция приняла свой первозданный вид, — выспренно закончило свою речь зеленое чудовище.

— Ваш предок, человек горячий, тогда чуть не убил старика. Ну, дал бы несчастному как следует проспаться! Не все ли равно, когда станешь богатым? Днем раньше, днем позже… эка печаль! Так нет же, втемяшилось ему — «сегодня или никогда!» В общем, — вздохнул призрак, — повезло старику. Ну, подумаешь, побили немножко! Ну, скулу своротили, обе ноги сломали, нос отрезали да половину волос повыдирали! Ну, голышом на дорогу выбросили. Так, ведь это все пустяки, дело житейское, с кем не бывает! Главное, жив и относительно цел. Да еще и в здравом уме и ясной памяти. Чего ж еще желать-то?!

Кажется, его потом бродяги подобрали. Предок же ваш со злости велел то место землей засыпать, а сверху еще и камнями завалить. И по назначению никогда больше не использовать. А зря!

— П-п-почему з-з-ря? — заволновался Эгберт.

— Ну-у… во-первых, место уже больно удобное… ну сами понимаете, для чего, — буднично заявил призрак. И тут же внезапно сорвался с места и, пронзительно вереща: — Во-вторых, во-вторых, во-вторы-их-х! — описал три круга около притихших Эгберта и Мелинды. — Старик, когда слуги волокли его на суд и расправу, в отместку, выбросил горшок в яму.

— Ну, и что? — удивился Эгберт. — Кому он нужен, этот горшок, фу!

— И совсем не «фу»! — решительно возразил призрак. — И нужен, еще как нужен! Его кстати, до сих пор ищут. Разумеется, люди просвещенные, — он в который раз не преминул уколоть Эгберта. — Когда-то он принадлежала великому праведному королю. Самому Мальвуазию.

— О-о-о! — хором выдохнули потрясенные супруги.

— Горшочек-то волшебный, — проникновенным голосом произнес призрак. — Ибо все, что попадет в этот сосуд — любая дрянь, любой сор, даже дерьмо, да-да-да! — обратится в драгоценный металл! Но при одном условии: скромность, скромность и еще раз — скромность. Ваш уважаемый предок просто пожадничал. Вот и остался с носом.

***

Заклинание обращает в драгоценный металл большое количество любой субстанции, посему и служит мерилом людской алчности. А горшок короля Мальвуазия — награда скромным и благородным, премногими добродетелями украшенным! Он кому попало в руки не дается, да и пользоваться им можно лишь строго установленный срок. Потом он исчезает.

— Кем это установлено? — недовольным тоном спросила Мелинда.

— Свыше! Это установлено свыше! — указывая на потолок, строго произнес призрак. — И обсуждению не подлежит.

— А превращенное обратно не… нет? — осторожно поинтересовался Эгберет.

— Нет, — заявил призрак. — Сей алхимический процесс необратим.

Он уже вернулся на прежнее место и небрежно обмахивался подолом савана, пытаясь отдышаться. Легкий запах духов и сухих трав поплыл по комнате.

Несколько минут царило молчание.

— Между нами говоря, — Мелинда понизила голос и скривилась, — я бы ни за что не стала носить украшения из такого золота. Вот разве что преплавить его в монеты. Разве что… — с сомнением произнесла она и вопросительно взглянула на мужа.

Тот молчал. После долгожданного отъезда гостей, сиятельный господин барон отчаянно нуждался в деньгах. И дикое, совершенно несуразное и просто ошеломляющее предложение призрака оказалось очень своевременно.

Но первоначальный пыл вдруг угас, и Эгберт задумался: а хочет ли он этих денег? Неужто он совсем уж неразборчив?

Деньги не пахнут, о мой славный потомок! Деньги не пахнут, — словно прочтя его мысли, назидательно произнес призрак. — Ох, чуть не забыл! Вам еще надо найти текст заклинания. И где ж его искать? — спросила Мелинда. Разумеется, в тексте пророчества. Час от часу не легче! — воскликнула госпожа баронесса. — А оно-то где, это самое пророчество? Да где-то здесь, в замке, — пожимая плечами, ответил призрак. Нам что теперь, перевернуть вверх дном или разобрать по камешку весь замок?! — рявкнула госпожа баронесса. Это уж не моя печаль, — прищурилось зеленое чудовввище. — Ищите да обрящете!

— Ну… хорошо, — сказал Эгберт. — Мы подумаем.

— Думайте, драгоценные мои, думайте! Но — не слишком долго, — предостерег их призрак и растаял в воздухе. 

Глава 17

Дверь библиотеки распахнулась. Легко, от одного лишь прикосновения. Удивленный Эгберт застыл на пороге. Этого не могло быть, потому что быть не могло! Его покойный дед, настоящий «книжный червь», трепетно сберегал свои сокровища от всех — даже ближайших родственников. Увы, те не разделяли его пристрастия к «хорошей литературе»: ни о чем, кроме рыцарских романов, слушать не хотели и запросто могли использовать дорогие фолио отнюдь не по назначению. И потому тяжеленная дубовая дверь (которую снаружи украшали легкомысленная резьба и бронзовые завитушки — дабы сбить с толку непрошеных гостей) изнутри была обита железом. Эти двери никогда не распахивались!

О, нет! Это было невозможно. Все равно, что представить себе рыцаря в боевых латах, с легкостью выплясывающего на балу. Бред! Полный бред! Полный и окончательный!

И все же — они распахнулись.

Эгберт медлил, чувствуя на себе недоумевающий взгляд жены. Наконец, решился и переступил порог.

Внутри царила мерзость запустения. Почти вся правая сторона комнаты была сплошь заткана паутиной. До того густой и плотной, что сквозь нее едва просматривались (то есть — скорей угадывались) очертания предметов. Мраморный пол пушистым серым ковром устилала пыль. Высоко же на потолке («слава богу, достаточно высоко!» — с содроганием подумал Эгберт) восседало трое пауков. Огромных — с суповую миску каждый, угольно-черных и устрашающе волосатых.

Пауков привез дедушка Эгберта. Зная, что все женщины в замке — от его бесстрашной жены и до последней служанки — просто на дух их не переносят, он не поленился съездить в столицу на очередную ярмарку. Откуда и привез, по словом бабушки, «этих мерзких тварей, гореть бы им в аду!».

— Живут они очень долго. Лет то ли двадцать, то ли тридцать, — «обрадовал» господин барон свою жену и тетушку Аделаиду.

Все трое стояли посреди библиотеки, куда каждый пришел, по своим делам. Старая баронесса давно уже присмотрела один «никому не нужный и не интересный» метафизический трактат — себе на папильотки. Качество пергамента гарантировало отличную завивку. Аж на целых три дня!

Тетушка Аделаида — за очередным томиком модных стихов. «Выжать слезу на сон грядущий».

Ну, а господин барон… Господин барон принес паучков — «побегать, лапки поразмять».

— Несмотря на свои размеры, они отличаются необыкновенной резвостью. А еще — шипят и кусаются. Говорят, очень больно, — проникновенным голосом сообщил он.

Обе дамы были неприятно поражены услышанным.

— Надеюсь, дорогой, они не станут здесь плодиться и размножаться? — холодно спросила мужа госпожа баронесса.

— Что ты, дорогая! Как можно! Это было бы противу всякого естества: все трое — мужского рода, — горячо заверил ее господин барон.

— Хм! — только и сказала госпожа баронесса, с отвращением глядя на открытую деревянную коробку в его руках. И осторожно потрогала указательным пальцем мохнатый клубок.

— Гладь, не бойся! Смотри, какие хорошенькие! Лохматенькие! — ободрял ее муж.

Госпожа баронесса (превозмогая себя, о-оо…) еще раз поднесла руку к содержимому коробки. Клубок тут же задвигался и зашевелился, из него высунулась длинная влолосатая лапа.

Госпожа баронесса побелела. Она отдернула руку и тут же зачем-то вытерла ее об юбку.

— Ноги нашей здесь не будет. Никогда! Не правда ли, дорогая? — ледяным голосом обратилась она к тетушке. Та закивала головой в знак согласия, и благородные дамы с достоинством удалились, совершенно забыв, зачем пришли.

— Надо же! — усмехнулся господин барон. — Впервые они заодно. И книжечки мои больше не потревожат. А нам с вами больше ничего и не надо, правда, парни? — подмигнул он будущим сторожам его сокровищницы. И, одного за другим, посадил их на потолок. Да так ловко, словно ничем другим всю жизнь и не занимался.

Весть о страшилищах («черные, свирепые, шустрые!») в мгновенье ока разнеслась по замку. Дамы делились впечатлениями со слугами и служанками, живописуя новых «жильцов» ярко и образно. «Ничего гаже свет не видывал», — непременно заключали они свой рассказ.

С тех пор ни одна живая душа не решалась переступить порог библиотеки. Даже стражники. Те почему-то сочли новое приобретение своего господина не кем иным, как… чертями. Только мелкими: «Сорт такой». Мол, в столице и не такую пакость купить можно. Были б деньги — «шо хошь найдется».

Господин барон был несказанно рад: как раз этого он и добивался.

…И вот, сейчас пауки угрюмо следили за каждым движением людей. Когда двуногие исчезали из поля их зрения, они бдительно переползали поближе. Мрачные твари неприятно поразили Эгберта своей резвостью. Собравшись в мохнатую шевелящуюся кучу, из которой все стороны торчало множество лап, пауки зависли на потолке на самой его головой. Вид у них был чрезвычайно неприветливый.

Эгберт молча смотрел, как его жена раздирает паутину и методично прочесывает каждую пядь. Заглядывает в каждый угол, в каждую щель. В каждое мало-мальски подходящее (а то и — совсем не подходящее) отверстие, где может быть спрятан вожделенный пергамент. Смотрел и вздыхал: ему было стыдно. Но даже своей «ненаглядной, махонькой синичке» и, уж тем более никому другому, Ээгберт ни за что — хоть режьте! — не признался бы сейчас в своих мыслях. В том, что ему благороднейшему барону, славному потомку не менее славного рода Бельвердэй, больше всего на свете хотелось схватить жену за руку и, плюнув на свое дворянское достоинство и предполагаемое рыцарское бесстрашие, как можно скорей, покинуть библиотеку. Попросту говоря — удрать. И бог с ним, с пророчеством!

Эгберт вздохнул, глянул на потолок и — снова встретился взглядом с пауками. Все трое в упор смотрели на него. Так они сверлили друг друга взглядами минут пятнадцать, пока Мелинда, виртуозно ругаясь, как медведь через валежник, продиралась через книжные завалы.

Многочисленные шкафы стояли пустые: гигантские тома, в кожаных и серебряных переплетах, были грудой свалены на полу. Роскошная инкрустация золотом и перламутром лишь кое-как угадывалась под слоем пыли и плесени.

Посреди комнаты возвышался старинный шкаф кабинет с резными колонками. Кто-то варварски выдрал из него все дверцы и основательно выпотрошил содержимое ящиков. Связки старых, обгрызенных гусиных перьев, обрывки пергамента и пустая бронзовая чернильница валялись на полу. Кто-то без всякого почтения вышвырнул их вон.

Между тем, госпожа баронесса, послюнив палец, стирала пыль с очередной книги и вслух читала названия.

«Мечи, копья, кинжалы. Полнейший и новейший справочник»

«Рассуждения о вещах тленных и тлению не подлежащих святого Бонфуция, бывшего постельничего королевы Родамунды», ух, ты-и!

«Наставления святого Отца Пустынника»

«Водопад светил. Ночные бдения. Философские беседы о потустороннем (в количестве пятисот страниц) с приложениями и комментариями»

«Проделки страсти нежной. Как обаять прекраснейшую. Стихи. Одежда. Правила поведения. Пособие для начинающих»

«Метафизическая флуктуация дильвергенции опунция. Часть III-я»

— А где же первых две? — недоуменно хмыкнула Мелинда и подняла с пола небольшую книжицу в переплете из змеиной кожи. Ею оказался «Кратчайший словарь зубодробительных терминов».

— А это еще что? Ну-ка, посмотрим!

Мелинда перевернула исполинский том в переплете из желтого сафьяна — и ахнула.

— «Все о драконах и драконобразных. Факты и суеверия. Мифология: старая и новейшая. Советы по содержанию и уходу. Разрешения возможных психологических трудностей. А также лечебник. Полнейшая энциклопедия». Вот это да-а-а… — воскликнула до глубины души потрясенная госпожа баронесса. Она поцеловала местами позеленевший от плесени сафьян и, как дорогое, любимое существо прижала книгу к своей груди. — Дед так хотел прочесть ее, да не смог достать. Боже мой! Да у тебя здесь просто сокровищница! Смотри! Это же сам Дракуций-Синеокий, о-о о…

— Кто это? — без интереса спросил Эгберт.

— Да ты что-о?! Это же величайший из драконологов! Лучший! Знаменитейший! Знаток драконов! Господи, какой же ты темный! — возмутилась Мелинда. — И это при такой библиотеке! У моего деда и то книг поменьше.

— Я не темный, я — хозяйственный, — обиделся ее супруг. — Некогда мне чужие пустяки перечитывать.

— Да ты что-о?! Это же достижения величайших умов! А не этот твой идиотский словоплет Альфреддо.

— Раз в хозяйстве отних проку нет, значит пустяки! — гнул свое Эгберт.

Он покраснел и насупился, недовольный тем, что об его любимом авторе отзываются столь пренебрежительно. Да еще кто! Собственная жена!

Почему-то на этот раз спорить с мужем госпоже баронессе совершенно не хотелось. И она дала выход чувствам, из всех сил шарахнув кулаком по одной из резных колонок. Раздался жалобный хруст, злополучный шкаф заскрипел и накренился. Из образовавшегося отверстия (колонка внутри оказалась полой) высунулся кусок чего-то старого и очень грязного. Не то ткани, не то пергамента. Бог весть.

Пауки зашевелились. Но Эгберт уже забыл об их существовании, не в силах отвести взгляд от загадочной находки.

Он кончиками пальцев, о-сто-рож-но-о, боясь порвать, ухватил за краешек грязное нечто и по-ти-хо-онь-ку-у извек его наружу. Разумеется, это было то, что они искали.

Эгберт с замиранием сердца развернул ветхий замусоленный пергамент. Всю его поверхность сплошь усеивали неровные крючки и закорючки, похожие на следы куриных лап. Причем, птица, наследившая здесь, явно была мокрой, хромой и в изрядном подпитии. Она то грустно приволакивала больную ногу, то жизнерадостно встряхивалась и порывалась сплясать. Как иначе объяснить то, что одни строки были написаны криво-косо-криво, другие — угрожающе кренились вниз, а третьи завинчивались в спираль. Кое-где текст и вовсе шел вверх ногами. Все вместе пестрело помарками, отдельными буквами и было щедро усеяно выгоревшими от времени разнокалиберными чернильными кляксами.

Супруги промаялись над рукописью весь день и даже не пошли обедать. Мучения их были вознаграждены: Эгберту и Мелинде удалось-таки разобрать большую часть текста. Аж целых двенадцать строк. Все в пыли и паутине, голодные, с затекшими от долгого стояния ногами, но страшно довольные, они уже в который раз перечитывали загадочный и непостижимый простым умом, текст. Древнее пророчество. Как и полагается любому пророчеству, оно оказалось зарифмовано и состояло из довольно-таки посредственных стихов туманного содержания.

— Странно… роза с капусту. Чушь какая-то! — фыркнула Мелинда и с наслаждением потянулась. — Где этот сад? А живое пламя? Нам, что, надо готовиться к пожару? Может, и есть в этом всем, какой-то смысл, — не успокаивалась Мелинда, — но лично я сейчас плохо соображаю. Желудок пуст — и мозги работать отказываются.

Она спрятала свиток за пазуху и, зажав под мышкой пыльный труд несравненного Дракуция, решительно направилась к выходу.

Глава 18

«Голодное брюхо к учению глухо». Глухо и неотзывчиво оно и к расшифровке загадочных древних текстов. Чрезмерно сытный обед, напротив, ласково понукая, гонит человека в кресло, в кровать, в… В общем, куда угодно, лишь бы прикорнуть часок-другой. Умственный труд? Ни-ни! Это временно невозможно.

И потому умница Мелинда слегка, но перекусила.

Эгберт сгорал от любопытства. Что там еще, в этой рукописи? Какое такое заклятье? Он рвался помочь своей ненаглядной женушке, но своим излишним пылом только мешал ей.

Для осуществления своих намерений, Мелинде необходимо было остаться одной. Она отправила мужа — а точнее, нежно и ласково, с поцелуями и приговорками, вытолкала его — разбираться с поварами. Те, почувствов, что сильная рука госпожи баронессы (денно и нощно — сутки напролет занятой поисками древнего пергамента) ослабила железную хватку, не слишком утруждали себя приготовлением разносолов. Вот уже третий день подряд на стол подавалось одно и то же. «А ленивым поварам — стыд и срам, стыд и срам!» — прозвучал в ее голове детский стишок. Однако идти на кухню уговаривать, увещевать и, если понадобиться, усмирять лентяев она отказалась. Наотрез.

Мелинда чмокнула мужа, благословила на подвиг и выставила за дверь. Затем тихонько притворила ее и, с пергаментом в руках, села у окна. Ажурная решетка была слишком густа, чтобы, какой-нибудь залетный ветерок мог, шаля и дурачась, выхватить с превеликим трудом добытую драгоценность. «Они уж такие, эти ветерки — усмехнулась Мелинда. — Сцапают что-нибудь и утащат, а ты потом ищи-свищи».

Она осторожно расправила свиток.

— Развеется дым… какой еще дым? Откуда он возьмется? И, главное, зачем? — бормотала Мелинда. — Ладно, проехали! «Коль роза с капусту в саду расцветет». Да уж! — хмыкнула госпожа баронесса. — Роза с капусту — где ж видано?! Что бы это значило?

— А это ты и есть, дорогу-у-уша-шша, — неожиданно прозвучал над самым ее ухом тягучий, порочно-ленивый голос.

И широко распахнутым от изумления глазам сиятельной госпожи баронессы предстала гибкая невысокая фигура не менее сиятельной госпожи герцогини. Обе высокочтимые дамы, как готовые к драке уличные кошки, взглянули друг на друга.

Мелинда с трудом, но все-таки сдержала ярость от подобного бесцеремонного вторжения. «Хоть и дрянь, а все же — гостья».

— Стучаться надо, — произнесла она. — Как все порядочные люди.

— Ах, милочка! Дорогая моя! Да кабы я да через дверь! Открыва-ай, закрыва-ай… Недосуг мне… возиться.

Черноволосая красавица засмеялась. Звонко и очень нахально. Показала Мелинде тонкий розовый язычок и томно («о-оо… а-а-ах-х-х…») потянулась.

— Ладно, что это мы все о пустяках да о глупостях. Поговорим о деле.

И госпожа герцогиня всадила в кресло свой роскошный зад, столь высоко оцененный множеством мужчин — и ти — и- не титулованных.

— О каком еще деле? — угрюмо отозвалась Мелинад.

— А то не догадываешься! — ухмыльнулась ведьма. О том, что в руках держишь. — Здесь ведь не только паршивые стишата (тьфу!), но и великое заклятье. Оно — в отдельных буквах. Ну, и в кляксах, разумеется. Во-он в тех…

Незваная гостья показала длинным мертвенно-белым пальцем всторону свитка. Мелинда тут же спрятала его за спину, что вызвало у ее собеседницы тихий язвительный смех, больше похожий на шипение.

— Ми-и-лочка! К чему столь резкие телодвижения? — забавлялась она. — Да если бы я могла отобрать этот поганый (ш-ш-ш!) кусок телячьей кожи… Разве бы я сидела здесь и сейчас?

В глазах Мелинды появилась надежда.

— Значит, его нельзя отнять, — полувопросительно, полуутвердительно сказал она.

— Увы! Ни отнять, ни украсть. Он заговорен исключительно на потомков рода Бельвердей. Правда, его можно получить в дар, но…

Черноволосая красавица сделала эффектную паузу. На ее тонких губах зазмеилась ехидная улыбочка.

— Но стоит ли? Да-а, спрашиваю я себя, стоит ли? Может, гораздо лучше получить то, для чего, собственно, эта цидулька и предназначена?

— Горшок? — спросила Мелинда.

— Горшок, — кивнула Элоиза.

— А что, если я его не отдам? — съязвила госпожа баронесса.

— А что, если твой муж до конца своих дней так и будет чесаться, как блохастый пес перед грозой? А-а-а?! — в тон ей ответила госпожа герцогиня. — Я ведь могу и еще «милостей» отсыпать. От щедрот. Так сказать, в благодарность за гостеприимство. Уж я расстараюсь! Например, к почесухе (а она станет не просто ежедневной, но и еженощной, ежеминутной и ежесекундной) добавлю еще и заикание по пятницам, понос по средам и четвергам, слабоумие по вторникам, рвоту по понедельникам и зубную боль по субботам и воскресеньям. А может быть, подарить ему вместо носа хобот? Жабьи глаза? Или пожелаете, чтобы он шевелил ушами в самый ответственный момент: в церкви, в постели, в гостях у короля, а-а-?!

— У него длинные волосы, — парировала Мелинда.

— Облысение — такая мелочь! Ну, сущая чепуха! Сотворить подобное, да еще в угоду хозяйке замка — очень прекрасной, замечательной дамы?! — тут в голосе ведьмы впервые послышалась откровенная злость. — Да тьфу! Сочту за честь! Только пожелайте, госпожа баронесса, только прикажите! И голова вашего мужа будет тютелька в тютельку соответствовать его имени.

Она облизнула бледные губы и расхохоталась.

"Та-дах! Та-дах!! Та-да-дах!

***

«Та-дах! Та-дах!! Та-да-дах!!! Ду-дух! Ду-дух!! Ду-ду дух!!!» Красная от ярости, с крепко сжатыми зубами (из опасения, как бы лихо отплясывающее сердце вдруг ненароком не выскочило через рот) Мелинда испепеляла взглядом черноволосую тварь.

«Черт побери! В конце концов, я у себя дома», внезапно опомнилась госпожа баронесса.

Вместе со спокойствием к ней вернулась и чувства юмора.

— Чудесно! Прелестно! Очаровательно! Какой огромный выбор! Я всю жизнь только об этом и мечтала. Как вы догадались? Да вы — просто фея, добрая фея! — всплеснула руками Мелинда. — Вы — необыкновенны, неподражаемы, несравненны! Только стоит ли утруждать себя столь могущественной особе? И ради кого? Ах, прошу вас! Не утруждайте себя лишний раз заради нас. Не то еще изжогу заработаете, а то и похуже чего. К примеру, надорветесь от трудов непосильных. Животик заболит, — с фальшивым участием произнесла Мелинда.

— Я те щас покажу животик!

Обозленная ведьма явно не ожидала подобных слов.

— Чего это ты вдруг встрепенулась? — прошипела она.

— А ты в окно посмотри. Смотри, смотри! Не стесняйся! — ответила Мелинда.

Черноволосая красотка быстро, по-змеиному, выскользнула из кресла иглянула вниз.

Там, с двух сторон облапив клумбу с розами (еще утром они были свежепосаженными, а сейчас — увы, увы! — свежеобгрызенными), возлежала Матильда. Дракониху не остановили ни острые шипы, ни вонючий раствор, которым они были опрысканы. «Для особой всхожести и наилучшего цветения» — значилось на этикетке. Во всяком случае, алхимик, продавший им это «волшебное средство!» ручался за него не только головой, но и своим мужским достоинством. А это, согласитесь, очень серьезная клятва.

— Ты меня своей скотиной не пугай, — прищурилась ведьма, но руки у нее задрожали. — Мала она еще со мной тягаться. Отдашь по-хорошему сама знаешь что — ничего не будет. А не то замучишься платки от слез выжимать, — развязным тоном произнесла она и вихляющей походкой направилась к двери.

— Уже уходишь? Так скоро? — воскликнула госпожа баронесса. — Какая приятная неожиданность!

— Да так вот. Засиделась я тут, заболталась. Хорошая прогулка не помешает. Кстати, — она обернулась и одарила Мелинду чарующей улыбкой. — Меня зовут Элоиза. Элоиза Прекраснозадая.

С этими словами черноволосая красотка стала медленно просачиваться сквозь почерневшую от времени, густо покрытую лакированными завитушками и завихрюшками, дубовую дверь. То ли ведьма обессилела в разговоре, то ли забыла подходящее заклинание, да только зад ее вдруг застрял. И очень прочно. Минут пять Элоиза пыталась вырвать его из дубовых оков, шипя и взвизгивая по ту сторону двери. Видимо, нужные слова так и не приходили ей в голову.

Наконец, по обе стороны пышных ягодиц, высунулись изящные кисти, которые совсем непочтительно подтолкнули их вперед. Зашуршала парча, раздался треск, грохот падающего тела и приглушенный женский вопль. Последнее, что запомнила Мелинда, был длинный, сине зеленый с серебряными чешуйками и очень похожий на змею, шлейф, быстро втягивающийся в дверь между двумя завитушками.

Госпожа баронесса с гадливостью проводила глазами последние сантиметры ни в чем не повинной ткани. Чтобы избавиться от неприятного осадка, который оставил разговор с Элоизой, Мелинда подошла к окну и взглянула на лежащую дракониху. И ее губы непроизвольно расплылись в улыбке: «Ты ж моя прелесть!»

На присутствие в замке Матильды все его жители реагировали как на нечто само собой разумеющееся. Ну, поселился здесь юный дракон. Ну, так и хорошо. Видно, так свыше было предписано, предначертано и предопределено. Господин барон выбрал себе госпожу баронессу, а та привела с собой Матильду. Ну, значит, так тому и быть.

Все слуги, особенно повара и поварята, в сравнительной короткий срок успели полюбить это нелепое, неуклюжее, немного страшноватое, но — что скрывать! — бесспорно, обаятельное существо. Устоять против восхищенного взгляда ее глаз было невозможно.

Малышка умела так взглянуть на человека, что тот моментально преисполнялся неведомой силы и ощущал себя могучим покровителем. Хотя и выглядел на ее фоне, как моська на фоне слона. Естественно, стоило Матильде добиться своего и отойти, как восхитительное чувство враз улетучивалось. Мгновенно, моментально, сиюминутно. Но всякий, единожды ощутивший, благодаря ей, свою Особенную, Неповторимую Значимость, начинал любить юную дракониху.

Ей прощалось все: перевернутые котлы с едой, украденная прямо с вертела кабанья туша, начисто слизанная верхушка торта, поломанная мебель и разоренные клумбы, разбитые дорогие вазы и огромные, как вышедшие из берегов реки, лужи на не менее дорогих коврах. Стоило лишь ей («безобразнице! негоднице! хулиганке!») робко поднять голову и, непонимающе хлопая белесыми ресницами, невинным взглядом всех трех глаз уставиться на человека, как у того напрочь пропадало желание не, то что ругать — даже думатьо ней плохо.

Сильнее других старались выгородить Матильду повара.

— Еду ворует? — гудели они басом. — Вот и отлично. Значит, вкусно! Она у нас — девочка избалованная, нежная. Дрянь на за что есть не станет. Пусть себе ворует! Значит любит, ценит наш труд, — гордо заканчивали они.

«А она ведь не так глупа, как кажется», внезапно осенило Мелинду.

Конечно, по возрасту — смешному для настоящего дракона (сто пятьдесят лет — тю-уу!) Матильде и полагалась быть очень резвой, глупой и вечно голодной. До мудрости, спокойствия и огненного дыхания было еще ой-как далеко.

"Боже мой, что я натворила! Дура, ду-ура, ду-ур-рища-а… Проболталась, проболталась, проболталась!«,безостановочно крутилось в голове у Мелинды. «И теперь эта дрянь может запросто убить малышку.» От таких мыслей госпожа баронесса похолодела. Не заметить Матильду было, мягко говоря, затруднительно. Однако, взаперти ее больше не удержать. И все-таки, все-таки… «Все-таки я — дура, — с горечью подумала Мелинда. — Если бы могла, съела бы свой длинный язык под сметанным соусом. Бедный ребенок. А что, если «Ускоритель ей повредит? Мало ли чего там понаписано. Пусть даже и самим Дракуцием. Но, может быть, все не так просто? И Матильда способней своих сверстников? Встречаются же среди человеческих детенышей вундеркинды».

Судя по тому, как юная дракониха с легкостью манипулировала людьми, она ужеда-а-авно, хотя и совершенно неожиданно для Мелинды, поумнела. И лишь притворялась крошкой, дурашливой и беззаботной, прекрасно зная, что за нее примутся всерьез, и ежедневная охота на бабочек немедленно прекратится.

Почувствовав на себе пристальный взгляд Мелинды, дракониха остановилась, подняла голову и спросонья растерянно захлопала ресницами. Выражение ее глаз было на редкость осмысленным.

— По-па-алась, голубушка! — вскричала госпожа баронесса.

От избытка чувств ей хотелось петь, кричать и бить посуду. Хотя… Последнее было бы уже чересчур. Решив, что битье посуды следует оставить за Матильдой, она с легкостью выбежала во двор, подскочила к ошарашенной, застигнутой врасплох, драконихе и принялась неистово целовать узкую клиновидную морду.

Неожиданно пальцы госпожи баронессы нащупали с обеих сторон горла, закрытые густым слоем пуха, набухшие огненные железы и необдуманно нажали одну из них. В тот же миг пасть Матильды слегка приоткрылась, и свирепое желтое пламя вырвалось наружу.

Если бы напуганная дракониха в следующую — нет! не минуту — секунду! не отпрянула и не закрыла морду обеими лапами, а Мелинда вовремя не загородилась руками; если бы первая оказалась всего лишь животным; каких много — обычным животным, без тени разума, а вторая — пускай и незаурядной, но всего лишь женщиной… о-оо! На том бы вся история и закончилась.

Видя, как Мелинда беспрерывно дует на обожженные кисти, дракониха решила помочь и тоже дунула. Сильно. Старательно. Ото всей души. Мощный вихрь, вырвавшийся из ее груди, подхватил госпожу баронессу и, трижды крутанув в воздухе, со всего размаха брякнул о вершину лестницы. Той самой лестницы, с которой она еще не так давно спустилась легко и вприпрыжку.

На оглушительный вопль хозяйки опрометью сбежались слуги. Они удивленно шушукались, стоя в некотором отдалении. Куда не могла дотянуться рука скорой на расправу госпожи баронессы.

— Госпожа? — наконец-то, отважился один из них.

— Нишево офобенново, — успокоила его Мелинда.

Она держала пальцы во рту, пытаясь унять боль. Сказать правду сейчас, когда эта змея еще в замке? Вот уж фигушки! Еше одной глупости от нее не дождутся!

— Ифите, ифите! — она нетерпеливо махнула рукой.

Капелька оливкового масла и несколько пуховых подушек под… ой-й! под зад — вот что было бы сейчас кстати. Но это потом, потом! «Терпи, а не то всех погубишь», думала Мелинда.

Когда слуги, с большой неохотой, но все таки ушли, госпожа баронесса снова подошла к драконихе. Та угрюмо, с преувеличенным вниманием, рассматривала узор дорожки.

— У-ум-ница ты моя! Кра-са-а-авица! — восторженно произнесла госпожа баронесса.

«У-ум-ница и кра-са-авица» оторвалась от изучения разноцветных камешков и подняла виноватый взгляд на Мелинду. На мордочке у драконихи было написано самое-пресамое, ну, абсолютно чистосердечное раскаяние. Высунув длинный липкий язык, она медленно лизнула пальцы Мелинды. Раз, другой, третий… Боль тут же прошла, а обожженная кожа приобрела прежний, бело-розовый цвет…

Матильда что-то тихонько проверещала, то и дело поворачиваясь правым боком.

— У тебя пока работает всего одна железа, но ты все равно предупреждаешь, чтобы я впредь была осторожна?

Дракониха кивнула и, опустив голову, произнесла что-то еще.

— Да не сержусь я, не сержусь! Сама виновата. Знала ведь, что ты еще не умеешь силы рассчитывать — и все равно полезла. Нет, нет! Мне уже (ой-й!) совсем не больно! — как могла, успокаивала она юную дракониху.

Та искоса недоверчиво взглянула на Мелинду и с шумным вздохом выпустила из ноздрей пар.

— Ну, все-все-все! Хватит! Я на тебя не сержусь.

И в подтверждение своих слов, вновь (хотя уже и гораздо осторожней) расцеловала ее мордочку.

Вернувшись к себе, госпожа баронесса еще долго, с умилением, смотрела в окно. Матильда, рассудившая (и рассудившая правильно), что во сне неприятности хоть на время до отступают, улеглась досыпать. Выражение ее мордочки было ОЧЕНЬ грустным. Тайна Матильды нечаянно раскрылась — а, значит, впереди учеба. Необходимые, но занудные и препротивнейшие занятия. Но когда это, где это и какие это дети любили учиться? «Хотела бы я на них посмотреть, — усмехнулась Мелинда. — Дед говорил, что за всю свою жизнь встретил лишь одного дракона, всего одного, который с младых когтей горел желанием учиться. Дурачиться, кусаться, драться, есть что попало и носиться, где попало, еще и пугать, кого попало… Это да! Это пожалуйста! А учи-и-иться?!

И хорошо. Успеют еще. Ведь они (ах!) так быстро растут! Какие-нибудь двести — триста лет… Ну, триста пятьдесят… и все! Прощай, юная вольница! — пригорюнилась Мелинда. Но любопытство взяло верх над жалостью. Интересно, какой она вырастет.»

Госпожа баронесса изо всех сил, как могла, напрягала свое воображение, но то не реагировало на настойчивые призывы хозяйки. И лениво, вяло (лишь бы успокоилась да поскорей отвязалась) показывало Мелинде ничем особенным не выделяющиеся, абсолютно стандартные картины.

Поняв, что ничего не добьется, госпожа баронесса расстроилась.

«Забыла что ли про „Ускоритель“? — раздался в ее голове ленивый голос. — Вместо того, чтобы меня по пустякам дергать и тормошить, ждала бы себе. Тихенько-мирненько. Ну, что? Оставишь ты меня в покое? Очень спать охота.» Послышался долгий протяжной зевок.

М-да! Будить сонное воображение — это, скажу я вам, нелегкая работенка. Порою кажется, что перетаскиваешь на руках слона. С одного места на другое место. Чтобы через полчаса — час вновь потащить его незнамо, неведомо куда.

Мелинде и без того хватало хлопот, поэтому ей не оставалось ничего иного, как согласиться.

«Ну, вот и ладушки. Спокойной ночи! Э-э-э…дня… Ай, да не важно! В общем, настоятельная просьба — эту неделю ко мне не при- (а-ахха) — и-става-аа-атььь…». Послышался негромкий мелодичный храп.

С собственными чувствами, мыслями, а уж тем паче — с воображением надо считаться. И Мелинде ничего не оставалось как вернуться к расшифровке рукописи. 

Глава 19

С тех пор, как они узнали Странную Тайну («Выгодную тайну», — поправляла мужа Мелинда), каждый вечер начинался у них с ожесточенного спора: копать или не копать? В теории все выглядело просто замечательно: волшебный горшок благороднейшего из королей, заклинания, алхимические превращения.

Однако, на деле все оказывалось, мягко говоря, не так уж романтично. Самое неприятное заключалось в том, что к поискам нельзя было подключить слуг. Это означало одно: действовать им придется ночью и, по возможности, тихо. Конечно, ни один слуга (равно, как и ни одна служанка) не осмелится впрямую обсуждать действия своих господ, но уж за их спинами — посудачат власть. Слухи, как насекомые, расползутся сначала по всей округе, а потом и далеко за ее пределами. И тогда…

Мелинде не хотелось и думать о том, что произойдет тогда. Она и так ни на минуту не забывала о бродящей по замку черноволосой мерзавке. Делавшей вид, что пытается разобрать древние полустертые надписи на его северной стороне или же любуется полуразрушенными фигурами химер на южной.

Призрак прапрапра… дедушки донимал их по-прежнему, торопя (как ехидно выразилась Мелинда) с «началом земляных работ». Он умолял их, заклинал их, проклинал их и тут же просил прощения за свою несдержанность. Но супруги лишь отмахивались от надоедливого старика, продолжая спорить дни, а то и ночи напролет.

Нервы призрака сдали. И в очередной раз услыхав: «Ага, ага… ну, коне-е- е-чно!… хорошо, как-нибудь потом» — он устроил грандиозную истерику. Прапрапра… дедушка визжал, бегал по стенам и потолку, плевался синими и зелеными искрами, стучал костяными ногами, выл и вопил, что они — дураки («Да-да-да! Всего-навсего ДУ-РА-КИ!!!»), не понимающие своей выгоды. В конце концов, грозно выпучив глаза и воздев руки к потолку, он пообещал не оставлять их в покое до тех пор, пока они не согласятся.

— Черти бы вас драли! Ни стыда-то у вас и ни совести! И сколько ж это можно издеваться над стариком?! Одиноким и неприкаянным! — разорялся призрак. — Которую неделю бултыхаюсь под сводами родного замка, а толку-то? толку?!! Я для кого стараюсь? Для себя, что ли, стараюсь?! Сколько я могу выть? Я себе голос почти сорвал! У-у-у, изверги малолетние! Сроду не был навязчивым, а тут — не отступлюсь! Мое слово твердое.

Со стороны прапрапра… дедушки это было ошибкой. Несмотря на то, что всю последующую неделю он неотступно следовал за супругами, сопровождая каждый их шаг, то и дело интимно склоняясь к уху Эгберта, тихонько выл и периодически швырялся мелкими (и, слава богу, малоценными) предметами — несмотря на все его натужные старания (а, может быть именно благодаря им), только Эгберт до того привык к постоянному присутствию зеленого чудовища, что вскоре и вовсе перестал обращать на него внимание. Мелинда же всякий раз с неудовольствием отмечала: «Какие нервные у тебя родственники!» Или же: «Сегодня он фальшивит». После чего обиженный призрак пару часов следовал за ними молча.

Наконец, он измаялся с «этими тугодумами» и выбрал другую тактику. Как оказалось — беспроигрышную Он оставил в покое Эгберта и Мелинду. Аж на целых три дня. Все это время он зачем-то пропадал в библиотеке, где часами томно возлежал на полупустых полках и что-то вполголоса бормотал (судя по интонации — Нечто Весьма Важное, Значительное и Даже… Даже Возвышенное, с наслаждением нюхал пыльные корешки книг и ласково гладил волосатых страшилищ.

И вот, на исходе третьего дня, когда супруги привыкшие к постоянному эскорту, уже начали озираться по сторонам в поисках без вести пропавшего прапрапра… дедушки, тот неожиданно объявился. Правда, одному лишь Эгберту. Как-никак, близкий родственник. Во время ежевечернего обхода замка, в глухом и безлюдном месте.

Он появился перед прапрапра… внуком так внезапно, что тот (как раз поднимающийся по довольно-таки крутой лестнице) споткнулся и едва не полетел вверх-тормашками.

— Какой прелестный сегодня вечер! Вы не находите? — светским тоном осведомился призрак.

Эгберт, разумеется, находил.

— И ночь обещает быть дивной! Элегической! Самое время для поисков клада, утраченного Наследия Предков, ну, и все такое. Надеюсь, вы меня понимаете.

Эгберт, к сожалению, понимал.

— Когда копать начнете, а? — вкрадчиво поинтересовался призрак.

— Н-не знаю. Мы еще не решили.

— Не решили, не решили, ага… Ага, ага, ага… Ладно, — неожиданно покладисто произнес он. — Скажи, о мой славный потомок, что ближе твоему сердцу: стихи или проза?

Не ожидавший такого поворота, Эгберт поневоле задумался, присел на верхней ступеньке и стал мучительно соображать. С одной стороны — бесконечные перипитии рыцарских романов, терзавших его слух с раннего детства и попортившие много крови любимому деду.

С другой стороны — творения славного Альфреддо. Два его последних шедевра — «Кишки на деревьях» и «Девственница-убийца» — господин барон перечел раз десять и разве что не выучил наизусть. Но несмотря на его огромную популярность, признаваться в любви к творениям маэстро Струнырвущего считалось дурным тоном. При упоминании его имени все дружно кривились и говорили — кто «фи!» а кто «фу!» После чего, не менее дружно («и за любые, я сказал — любыеденьги!») выискивали и выспрашивали новые сочинения Несравненного.

«Придется соврать», — с сожалением решил Эгберт.

— Вообще-то, я стихи люблю, — неуверенно произнес он.

— Правда?! — встрепенулся призрак. — Тогда, по закону родства и гостеприимства, ты просто обязан выслушать меня!

— Вы пишите стихи? — изумился господин барон.

— В свободное время. Исключительно в свободное время!

Ну, что? Послушаешь?

— С удовольствием, — сказал Эгберт.

Старших надо уважать, учила покойная бабушка. Что оставалось сверхтактичному господину барону? Расслабиться и получать удовольствие от высокой поэзии.

Ну, и так далее… История унылая, конец плачевный. Но самое обидное, что Эгберт так и не понял: за какие такие великие и ужасные прегрешения томилась несчастная дева?

Стихи, без сомнения, были плохие. К тому же, призрак читал их, как читали менестрели в его времена — нараспев, со вскриками и всхлипами, рыданиями и завываниями. Прибавьте к этому еще и гнусавый голос исполнителя. О-оо… Несчастный Эгберт!

***

Выпучив глаза, призрак вдруг оскаливался — словно хотел укусить своего потомка, вдохновенно тряс головой, падал на колени и воздевал очи горе. И все кружил и кружил вокруг господина барона, обплясывая его со всех сторон. Он вошел в такой раж, что чуть было не перестарался.

Эгберт держался мужественно, хотя его уже пошатывало. Еще совсем немного, минут пять, — и он, потеряв сознание, скатился бы вниз, на ходу пересчитав своим телом все двадцать пять ступенек. Как раз по числу прожитых им лет.

«Ай-яй-яай! Старая ты плесень! — мысленно распекал себя призрак. — Тебе ж его уговорить надо, а не убить. Все-таки потомок. Прапра…..внук, — он с нежностью рассматривал совершенно обалдевшего Эгберта. — Вот только мелковат, да и чересчур хорошо воспитан. Его будут убивать, а он еще станет извиняться за доставленные им хлопоты. Хотя… возможно, я и ошибаюсь. С недавних пор он — солидный человек, замковладелец. Причем, потомственный, ане из этих, новых. По свету шататься, кочуя из одного крестового похода в другой крестовый поход — это уж теперь вряд ли. Жена не пустит. Кр-раса-авица! Умница! А норов-то, норов! Точь-в-точь, моя покойная супруга. За такой женой, как за крепостной стеной.»

— Ну, на сегодня все. Благодарю за внимание, — и призрак исчез, оставив после себя аромат старинных духов.

С этого дня для Эгберта началась страшная жизнь. На правах близкого (хотя и отдаленного во времени) родственника, призрак, где только мог — то есть, где угодно и когда получится — подкарауливал своего потомка и тут же начинал читать стихи. Читал он их помногу и подолгу. И, разумеется, с выражением. Никогда еще за всю свою жизнь Эгберт не слышал такого количества плохих стихов. Ему уже начало казаться (никому такого не пожелаешь! — даже наизлейшему врагу своему), что все вокруг него изъясняются (господи, спаси!) стихами. Кто в рифму, кто без рифмы, но исключительно стихами.

По несколько раз на дню призрак терзал несчастного господина барона, как коршун цыпленка, но лишь на десятый день смог зачитать его до обморока. К радости зеленого стихоплета, достаточно глубокого. И продолжал завывать над неподвижным телом еще часа три, пока их обоих, уже в глухую полночь, не обнаружила взволнованная госпожа баронесса.

— Ты его замучил! — рявкнула она.

Склонившись над мужем, она прижала ухо к его груди и, с облегчением, вздохнула.

— Да жив он, жив, — успокоил ее призрак. — Что я — изверг, что ли?

— А кто же ты?! Да за такие стихи убивать надо! Бить — и плакать не велеть! — грозно подбоченясь, произнесла госпожа баронесса. — Ни рифмы, ни смысла, все наперекосяк! И это вы называете стихами?! О чем ты думал, изверг, когда пытал его аж десять дней кряду?!

— О том, что он устанет их слушать и, в конце концов, согласится добыть сокровище. А насчет качества стихов вы, мадам, ошибаетесь. Я бы даже сказал — заблуждаетесь. Да, мои стихи убийственно хороши. И не каждому дано понять их высокий смысл и неземную красоту слога. Это прекрасные, великолепные, удивительные, по-ра-зи-тельные стихи!

— Что поразительные, так это уж точно, — перебила его восторги Мелинда, показывая на лежащее у своих ног бесчувственное тело. — Поразили своего прапрапра… внука аж до глубины души. Знали ведь, какой он деликатный: умрет, а будет слушать вашу галиматью, ваш бред, вашу ахинею! — не могла успокоиться госпожа баронесса. — И вот, получайте! Замучили собственного потомка. Да еще таким изощренным способом. Какое коварство! — возмущалась Мелинда. Как вам не стыдно, дедушка!

— Цель оправдывает средства, — поучающим тоном заметил призрак. — Я при жизни одного своего врага до смерти зачитал, — не преминул тут же похвастаться он. — Гости к нам как то пожаловали. Да не с добром: как сейчас помню, месяца три замок осаждали. Пока я не предложил их предводителю встретиться тет-а-тет на нейтральной территории. Так, мол, и так. Два умных человека за кувшином старого вина скорей договорятся. Обо всем и полюбовно. А то — пыль, грохот, равнину перед замком разворотили. Надоели ужасно! Три месяца спать никому не давали. Заснешь разве, когда у тебя под окнами — от заката до рассвета! — костры жгут, пляшут, щитами гремят, песни орут — боевой дух укрепляют.

Стены в замке, конечно, толстые, да такой шум и через них слышно. Ни поспать тебе спокойно, ни менестрелей послушать, ни поговорить душевно. Толком помолиться на сон грядущий — и то не получалось.

У госпожи баронессы от постоянного недосыпания стал портиться цвет лица и, разумеется, характер. Да еще из-за этой дурацкой осады повара за вином не уследили — из двадцати бочек половина скисла. На шпиона сколько денег извели, а еды-ы-ы… У нас про таких говорили: сам с цыпленка, а съест теленка. Виноградники пропали. Цветы, что моя супруга и леди фрейлины вокруг замка насадили — потоптали. Стены все (куда только рука могла дотянуться) поисписывали. Да, ладно бы уж, чего умного написали.

In vino veritas (Истина в вине), например. Или Lacri bonus est odor ex re qualibet (Запах прибыли приятен, от чего бы он ни исходил). А что вот еще — Amor caecus (Любовь зла).

Или еще что-нибудь эдакое, поучительное. Чтобы читал и сердце радовалось: какие образованные люди тебя посетили! Какие умные! А умный враг, он ведь, как и умный друг — на вес золота. А то… — призрак махнул рукой. — «Сдес был я — рыцыр Зиленава Гарошку. Дражити и трипитайти!» «Прышол, увидил и скорапабижу!» «Все шо ваша — будит наша!» Ну, и тому подобное в том же духе. Сплошное самомнение и восклицательные знаки. О грамотности и, вообще, молчу. Надоели, ох надоели… — вздохнул призрак. — Да и что это за глупость такая — летом «в гости» приходить?! Тут и так от жары не знаешь, куда спрятаться. Страшная в то лето стояла жара, в аду и то, наверняка, попрохладней.

Слуги еле ползают, дружина и стражники — не лучше. Госпожа баронесса с фрейлинами и вовсе отчудили, так отчудили. «Господин мой и супруг, прикажи-ка этим сонным мухам пошевеливаться. Пусть сейчас же пойдут и постелят нам в гладоморке, и мы, наконец-то, выспимся в холодке». «А тех пятеро, что там уже неделю, как обосновались? Их, спрашиваю, куда?»

«А их, говорит, в доспехи одень (да потяжелее!) и шагом марш на стены. Штурм отражать. Где это видано: благородные люди мучаются, потеют, а они там себе прохлаждаются?! Можешь в виде исключения, в порядке поощрения, их даже и накормить. Чем похуже, разумеется, нечего баловство разводить. Но — в неограниченном количестве. В результате, всем будет хорошо. Мы охладимся, а они согреются. А случится, что их убьют — ты их и помилуешь. Так сказать, посмертно.»

Мудрая была женщина, — улыбнулся призрак. — Прямо Соломон в юбке. Нет, нет и нет! — продолжал он. — Сколько живу, не могу понять эту глупую, просто идиотскую манеру устраивать осаду летом. Все и так от жары киснут. И так не до вас. Нет, прутся! Только одних спровадишь, глядишь — а уже другие на подходе. Ишь, дома вам не сидится! Заявились бы зимой. По холодку-то как хорошо поразмяться, по стенам с пикой побегать, смолу горячую поразмешивать, камни пометать. Весело, азартно, а как для здоровья полезно — ух, вам не передать! Ух, ух, ух! В здоровом теле здоровый дух! Мороз и солнце — день чудесный. Приходите, гости дорогие, живо всех на тот свет отправим! Хей-хоу-у! — радостно провыл призрак.

— Короче, надоела мне вся эта свистопляска под окнами. Послал я слугу с приглашением и кувшином вина, на пробу. Согласился «враг мой и погубитель». Встретились, поговорили о том, о сем. Оказалось, приятный человек. Неглупый такой, рассудительный. Кое-в-чем даже культурный: стихи очень любил. Это его и сгубило. Но не буду забегать вперед. Зачем, спрашиваю, к нам пожаловали? Утруждать себя по такой жаре нужен солидный повод. Куда уж, говорит, солиднее. Скучно мне, говорит.

Да и замок наш тесный, народу в нем много и с каждым годом все прибавляется. А у вас такой замок замечательный. Большой, просторный. У вас тут не то, что собак — жеребцов гонять можно, как раз нам бы подошел. Может, уступите?

Я, говорю, может, и уступил бы. Только ведь здесь могилы предков, и все такое.

Конечно, отвечает, могилы предков — дело серьезное, даже святое. Что ж, забирайте свои могилы, нам они ни к чему. Забирайте и…

Ладно, говорю, я подумаю на досуге. А сейчас не желаете ли послушать стихи? О славном рыцаре Румбоко?

Жил такой во времена короля Лютия. Имел горячий нрав и полное, доходящее до глупости, отсутствие страха. А еще — дурную привычку сперва кого-нибудь мечом переполовинить, а потом уж разбираться. Своей могучей волосатой рукой он отправил в рай немалое количество народу. На все упреки он с достоинством отвечал, что совершает благое дело. Ибо пасть от руки славного рыцаря, коим он безо всякого сомнения является — великая честь. Кстати, и звали-то на самом деле, не Румбоко, а Рубака. Писец ошибся. Правда, из-за этого Рубаку в один город пускать не захотели. Но, когда на глазах у всех он зарубил излишне, как ему показалось, придирчивого стражника — мигом признали и, с превеликими почестями, сопроводили в городскую тюрьму. В самую лучшую камеру, так сказать, для почетных гостей. Откуда он, впрочем, скоро вышел и стал кочевать от одного господина к другому. Нерассуждающий герой любому сгодится. А уж подвигов насовершал… Тьму-тьмущую! Всего — то не упомнишь сейчас. О нем даже песнь сложили из десяти тысяч семисот семидесяти шести строф. Она так и называлась: «Песнь о неистовом Румбоко». Менестрели на пирах пели ее по очереди — до того уставали. Да и попробуй запомнить эдакую прорву слов!

— А как же вы ее запомнили? — удивилась Мелинда.

— Так ведь я же ее и сочинил, — в свою очередь вытаращил глаза прапрапра… дедушка. — Взгрустнулось мне тогда. Уж и не помню, по какому поводу — то ли чего объелся, то ли с коня упал, то ли с баронессой своей поругался. В общем, затянуло меня, как рыбу в невод, в эпические дебри. За один только вечер все десять тысяч семьсот семьдесят шесть строф и отмахал.

— Ну, и?..

— Ну, и согласился враг мой их послушать. Тренированный слушатель оказался, да все равно где-то между пять тысяч двухсотый и пять тысяч трехсотый (не буду врать, точно не помню) строфами он и скончался. Сердце не выдержало. Думаю, от восхищения. Стихи, что ни говори, красоты просто убийственной.

— Это уж точно! — заметила Мелинда, глядя на все еще неподвижного супруга.

— Ну, эт ты зря, дет-точка! — перехватил ее взгляд призрак. — Я еще только зачин и успел прочесть, каких-то жалких семьсот пятьдесят строф. Это же не враг, это же — родственник. Прямой, так сказать потомок. Да-а, слабоват парень оказался, — он с сочувствием взглянул на бледное лицо Эгберта. — Тот, что пятьсот лет назад измором нас взять решил, покрепче был. Короче, забрали его хладный труп, до утра еще постояли (какой же дурак на ночь глядя в дальний путь отправится?), а на рассвете осаду и сняли. Хорошее было правило, золотое. Нет предводителя — нет и войска.

Я, Кловизий Великолепный-Ветреный, первый барон из род баронов Бельвердэйских, сиров Лампидорских, создал грандиозное эпическое полотно невиданной доселе убойной силы. Чем и горжусь, — он выпятил грудь и напыжился. — Не могу, пользуясь случаем, не прочитать хотя бы несколько (штук двадцать-тридцать) великих строф.

— старательно завывал призрак.

— Не на-а-адо… — послышался слабый голос Эгберта.

— Почему? — искренне огорчился прапрапра… дедушка. — Я только начал. Там еще много чего: и бои, и осквернение святынь и соблазнение принцесс, и гонки на драконах, и… В общем, всякое-разное.

— Не над-до… на-адо… — еле слышно повторил Эгберт.

— Так надо или не надо? — не понял прапрапра… дедушка.

Эгберт медленно сел, осторожно потрогал шишку, полученную при падении, и умоляющим голосом произнес:

— Не надо стихов. Лучше дохлую жабу съесть, чем эти стихи слушать.

В глазах молодого господина барона был отчетливо написан ужас.

— Жабу, говоришь дохлую? — почему-то обрадовался призрак.

— Да. Лучше жабу, — изнемогающим голосом произнес Эгберт.

— Ловлю тебя на слове, о мой славный потомок, ловлю на слове! Сказано при свидетелях! — ликовал призрак. — Будет тебе жаба. И непременно дохлая, как ты и хотел.

— Это вы еще о чем? — насторожилась Мелинда.

— Дабы не искушать судьбу и откупиться от злых сил (известно своей жадностью и завистью к чужому счастью) необходимо:

а) съесть дохлую жабу,

б) живых кузнечиков,

в) катышек вороньего помета.

На том, чтобы помет был только вороньим и ничьим другим, я настаиваю кате-го-ричес-ки! Ибо у всех прочих — совершенно не тот вкус.

г) для лучшего усвоения всех вышеперечисленных ингредиентов, следует запить их болотной водой с примесью тины и только после этого приступить к раскопкам. Иначе ничего не получится, — развел руками призрак.

— Какая гадость! — воскликнули супруги.

— И совсем не гадость. Встречаются условия и похуже. Поцеловать своего злейшего врага, например. Как по мне, так лучше жабу съесть.

— Вы правы, — задумчиво произнесла госпожа баронесса. — Действительно, лучше жабу. Но все равно как-то неприятно. Ну, что, милый, сегодня начнем? — спросила Мелинда, поглаживая ручку лопаты.

Их разговор происходил в кладовке садовника, где коварный призрак несколько (кажется, шесть) часов назад подстерег Эгберта. Вокруг громоздились лопаты, тяпки, садовые ножницы и мешки с сухим навозом, а на верхней полке лежали связки свечей. Самая толстая, перевязанная для отличия, красным витым шнурком, насчитывала триста шестьдесят пять штук. Ровнехонько!

— Может, не надо? Там… там… плохо пахнет, — с несчастным видом отвечал Эгберт.

— Еще бы там хорошо пахло! Это же не клумбы с розами. Так что, мне прикажешь туда лезть? Мне? Слабой, беспомощной женщине?! — она с возмущением сдавила ручку лопаты, и та с хрустом сломалась. — Ты же сам только что говорил: готов жаб глотать и дерьмо копать. Говорил?

— Говорил! — встрепенулся Эгберт.

— Значит, сегодня? Сейчас? — встрял в их разговор прапрапра… дедушка.

Вдвоем с госпожой баронессой, они в упор уставились на Эгберта.

— Хорошо, хорошо! Я согласен! — взмолился окончательно замученный господин барон.

— Вот и замечательно! — обрадовался призрак.

И вся троица, вооружившись необходимым, то бишь — свечами и лопатами, двинулась за величайшим из сокровищ праведного короля Мальвуазия V-го Бессребренника. 

Глава 20

«Это ж надо было додуматься! Чтоб ты чертям в аду когти наращивал! — злиласьЭлоиза. — Впрочем, как знать, как знать! Разные ходят слухи. Возможно, этому мерзкому отродью, этому выродку и подлецу, как раз и поручено следить за состоянием маникюра Князя Тьмы. Хотя… Эт-ты, прелесть моя, пожалуй загнула, — усмехнулась ведьма. — «Там ведь такая конкуренция, ого-го-о! Сам пробиться и не мечтай. Личный маникюрщик Сатаны! Да, на эту должность просто так не пристроишься.

Сказано ведь — много званых, да мало избранных. И, скорей всего, этот негодяй, этот… этот… — кипела негодованием черноволосая красавица. — Скорей всего он обслуживает какую-нибудь мелочь, адскую шелупонь. И хорошо! И правильно! Что-то я не о том думаю» — спохватилась она. Воспоминания о былой любви снова донимали ее. «Ах, я так его любила… А он обманул меня. Меня — Элоизу Прекраснозадую! Ведьму в шестьдесят шестом поколении! А сама виновата, жабочка, — усмехнулась она. — Пошла на поводу у светлых (тьфу, слово-то какое противное!) чувств. Но как же он был хорош… ох, дьявол! Как хорош! Отдаться — всю жизнь гордиться. Таких нынче сроду не найти: и днем с огнем, и ночью со свечкой. У-ух, как я его ненавижу! Но какой красавец! И какая скотина! У-у-у, гад!!!»

Душившие ее ненависть и злость (коктейль исключительной крепости) были легко объяснимы и вполне оправданны. Увы, пергамент с текстом заклинания нельзя было ни украсть, ни отнять. Да что там — «украсть, отнять»… даже дотронуться! Он был весьма предусмотрительно заговорен на кого-либо из прямых потомков рода Бельвердэй. И всякого, даже наделенного сверхъестественными способностями, кто дерзнет посягнуть на него, ждала незавидная участь. Его мог разбить паралич (полный или частичный — по желанию). Он мог ослепнуть, оглохнуть, окосеть, окриветь или просто сбрендить, получить косоглазие и лопоухость по четвергам, запор по воскресеньям, прыщи и бородавки по вторникам, сонливость и потливость (вместе с резким увеличением веса) по средам, а геморрой, рвоту и понос — в оставшиеся дни недели.

Также предполагалось появление на теле несчастного блох, вшей и клещей (в отдельных случаях, если уж сильно «повезет» — даже мышей).

И, наконец, могли появиться или проявиться неуверенность в себе вкупе с манией величия, боязнь пауков, удушье при виде дорогого вина и лиц противоположного пола, бессмысленная щедрость и желание грызть ногти во время еды — причем, непременно, очень грязные.

Овладеть пергаментом с заклинанием без последствий можно было лишь одним-единственным способом: получив его в дар. Учитывая все вышеперечисленное, Элоиза решила не утруждать себя поисками. «Я увы, не всемогущая — думала ведьма. — Так и нечего рыпаться. Сами найдут и отдадут мне — тоже сами.» Она злорадно усмехнулась в предвкушении грядущего успеха.

Ведь они уже начали поиски. Как исследовало ожидать, втихаря, без слуг.

И, значит, ждать ей осталось — всего ничего, а потом… ох, пото-ом… Какая жизнь у нее начнется! Аж дух захватывает! Лучшие кавалеры, лучшие поместья, лучшие слуги. И, главное, золото — много золота! О-о-о…

Элоиза судорожно сглотнула. Она, конечно же, уедет из этой омерзительной глуши! В столицу, в столицу! И ежегодный Золотой Бал станет открывать именно она — Элоиза Прекраснозадая!

«Как мне надоел этот дурацкий несуразный замок вместе с его придурошными хозяевами, идиотскими слугами и отвратительной неуклюжей тварью!» При мысли о Матильде, ведьма сжалась и ощерилась, словно с минуты на минуты ожидая ее нападения.

«Она еще слишком мала, чтобы навредить мне. Жаль, я не смогу поджечь замок и полюбоваться на то, как мерзкое отродье сгорит вместе со всеми. Да и жаркое из молодого дракона мне (увы!) пробовать не доводилось. Звучит неплохо. А вот каково на вкус?»

***

Посокрушавшись немного, Элоиза успокоилась. «Душечка! У тебя впереди еще много деликатесов и получше жареной драконятины. Выше нос, детка! Ты ведь у себя — одна — единственная и неповторимая!

Разбогатею, куплю себе полк солдат и вернусь, чтобы сравнять дурацкий замок с землею. А то разохались, раскудахтались гостьи дорогие: «Ах-ах! Не замок, а просторайский сад!» У-у-у, не-на-ви-жу-уу!!!

Обязательно вернусь! Кстати, здесь полно отличных вещей, которые и мне пригодятся. А этих… пф-ф! супругов прикажу убить. Он такой хорошенький, просто лапочка! И потому умрет легко и быстро. Ее, эту рыжую, наглую, эту верзилу я прикажу мучить. Почему? — спросила себя ведьма. — Да нужен ли особый повод? Она мне не нравится — и все. Пусть это будет милый дамский каприз, — засмеялась Элоиза и со значением добавила:

— Я же теперь как-никак дама.

Она погладила себя по бедрам и подарила своему отражению очередной ласковой взгляд.

— Ах, как это приятно! Дама, ахх! И обращения требую самого наилучшего, самого необыкновенного, ведь я этогодостойна! И если ради моего блага понадобится освежевать триста тридцать три тысячи младенцев, — значит, так тому и быть. Я — это я! А они — так, тьфу! Ерунда какая-то!

Ах ты моя красавица! Золото бриллиантовое!

Элоиза дотянулась до зеркала и с чувством поцеловала свое отражение. Жеманно потянулась, изогнулась и, не в силах больше сдерживать свой восторг, торжествующе лязгнула зубами. 

Глава 21

— Здесь груды золота лежат, мне все они принадлежат! — завывал призрак.

— Какие груды? Какого золота?! — стараясь дышать пореже, произнес Эгберт.

Вонь была потрясающая. Никогда не заходивший сюда сиятельный господин барон и не подозревал, что такое возможно. К счастью для него, выгребная яма оказалась не слишком большой.

— Вот уже и помечтать нельзя! — огрызнулся призрак.

Страшно довольный, он лихо отплясывал полечку-с-присвистом на краю выгребной ямы. Одеяние развевалось на нем из стороны в сторону, открываяполупрозрачные ядовито-зеленые кости. Под осуждающими взглядом госпожи баронессы, призрак запнулся, споткнулся, нахохлился и, что-то буркнул себе под нос, но плясать не перестал.

— Никакой солидности, — как бы между прочим, заметила Мелинда.

Призрак гневно сверкнул на нее глазами.

— Не отвлекайте меня от процесса. Кыш, кыш, кыш!

Он сделал еще несколько сложных па, раскланялся и уже спокойным голосом сообщил:

— Ну вот, и все, пожалуй. Можешь приступать.

Госпожа баронесса обошла яму и аккуратно прикрепила все тристашестьдесят пять свечей. По настоятельной рекомендации призрака — на совершенно одинаковом расстоянии друг от друга. Затем неторопливо зажгла их. Все триста шестьдесят пять.

— Твоя очередь, милый, — сказала Мелинда.

— Да-да-да! Его-его-его! — возликовал призрак.

Он взмахнул пышным, сборчатым рукавом и… фрр-ы-и-ихх! — прямо у его ног возникла большая плетеная корзина. Очень и очень старая, очень и очень грязная.

Запустив внутрь костлявую длань, призрак извлек на свет овальный серебряный поднос и что-то мягкое и хлюпкое в бурой замызганной тряпице.

— Прими же сие! — с этими словами прапрапра… дедушка вывалил на блюдо содержимое тряпицы.

— Что это? — с нескрываемым отвращением выдохнул Эгберт.

— О-оо! — ухмыльнулся призрак. — Это, мой достославный потомок, жаба. Дохлая.

— Что-о?! — не веря своим ушам, переспросил Эгберт. — Ты сказал: жаба? Или мне послышалось?

— Шалишь! От ответа не уйдешь! — рявкнул призрак. — Я сказал: жаба. И ты ее сейчас будешь есть. Тьфу, ты! И это благодарность за мои труды?! А ведь я так старался, так старался! Три дня ее выдерживал — на самом солнцепеке. Доводил до кондиции, чтоб уж, значит, наверняка.

А вот и кузне-чики. Кому кузнечики? Живые кузнечики! Свежие! Зеленые! Налетай! — голосом базарного торговца завопил призрак.

Он снова запустил руку в корзину и на этот раз выудил большую глиняную кружку, с отбитой ручкой, закрытую несвежей холстинкой, из-под которой доносилось громкое шуршание.

«Кузнечики», — догадался Эгберт. — Живые. Ой, ма-ма-а!" И его чуть не вырвало.

— И на третье… что там у нас на третье? — вполголоса бормотал призрак. — Кажется, вороний помет. Ага, ага, — И… и болотная вода… с кусочками тины.

— Все это… здесь?

— Да уж я постарался, — гордо ответил призрак. — А вы что себе думали? Мол, попристает старый дурак, попристает, надоест ему — он и отстанет. А вот фигушки! И-и-и, ка-ак не сты-ы-идно! — осуждающе покачал головой призрак. — Все вам достал, принес и на блюде подал. Между прочим, на серебряном. Серебро — оно для здоровья весьма пользительно! Моя часть работы сделана, так что — вперед!

И призрак сунул блюдо с омерзительным месивом прямо под нос старательно отворачивающемуся Эгберту.

— Смелее, молодой человек, это вам не отрава.

— Это хуже отравы, — содрогаясь от омерзения, прошептал Эгберт. Из кружки доносилось ни на миг не прекращающееся шуршание. Пузырек с тиной «благоухал».

— Бывал я некогда в южных странах. Там блюда с душком считаются пикантными, их подают к столу только венценосным особам. О, как! — сообщил призрак. — Людям с зелеными глазами в первых числах июля необходимо есть все сырое и зеленое. Огурцы, капусту, петрушку, лягушек, кузнечиков. Непременно большими порциями. Для бодрости и улучшения самочувствия.

— В первых числах? — переспросил Эгберт.

— Исключительно в первых числах, — подтвердил призрак. — Рекомендовано советом колдунов-целителей.

— А тина и помет? Тоже для чего-то полезного или приятного? — скептически произнес Эгберт.

— Ишь ты какой, внучек! Все бы тебе только полезное да приятное, — осуждающе сказал прапрапра…дедушка. — Надо же и потерпеть когда-нибудь. Проявить выдержку, силу воли. Что, слабо?

Эгберт затравленно глянул сначала на призрака, потом на жену, нервно сглотнул и широко открыл рот. Но запах был до того тошнотворный (прямо скажем, гадостный), что на глазах у несчастного господина барона поневоле выступили слезы.

Мелинда с жалостью взглянула на мужа.

— Может, давай я?.. У меня все-таки желудок покрепче.

— Нет уж, кисонька. Если мне и суждено помереть от этой дряни, так тому и быть. А прятаться за женской спиной — не в обычаях баронов Бельвердэйских!

С этими словами Эгберт, сгреб в горсть серое вонючее месиво, быстро, (быстро, быстро, бы-стрень-ко-о!) затолкал его в рот и… проглотил. Затем пришел черед кузнечиков — имеющий воображение домыслит сам. Призрак, жалея своего потомка, заботливо растворил вороний помет в кубке с тиной и хорошенько, не менее пяти раз, все перемешал. Тому ничего не оставалось, как опустошить кубок. Единым махом. После чего лицо Эгберта приобрело цвет благородного фарфора. Белый-белый, с легкой, едва уловимой примесью зелени.

— Бедный мой мальчик! — с нежностью произнесла Мелинда. — Я тут кое-что захватила. Кувшинчик старого вина. Ну, того самого. На ста семидесяти с чем-то травах. Верное средство!

От первого же глотка Эгберта основательно перекосило. Глаза сузились, зрачки сошлись к переносице, кожа на ней собралась в мелкие складочки, нижняя губа поехала влево и вниз, отчего зубы оказались на виду. Со стороны могло показаться, что сиятельный господин барон, свирепый и ужасный, или только что кого-то загрыз или вот-вот собирается.

Правду говорят — клин клином вышибают. После трех кубков наиредкостной кислятины, которую Мелинда (очевидно, по ошибке) назвала старинным вином, Эгберту и впрямь полегчало. Он почему-то и ни капельки не захмелел. Но, подбежав к краю ямы, извергать из себя завтрак, обед и все, что волей-неволей оказалось в желудке, господину барону почему-то расхотелось. Слабый румянец проступил на его щеках. Эгберт глубоко вздохнул и, взявшись за лопату, взглянул на прапрапра…дедушку:

— Читай заклинания, — торжественно произнес тот. — Да не вздумай ничего перепутать! Иначе беда. Все труды насмарку.

Были отходы-

Стали доходы-

Были отходы-

Стали доходы, — послушно забубнил Эгберт.

— Теперь все. Иди себе копай, — разрешил призрак.

Как обреченный, подошел сиятельный господин барон к яме с нечистотами. При мысли о том, что искомое сокровище спрятано очень глубоко, ему опять стало дурно. Все-таки Эгберт не был ни полубогом, ни просто великим героем, ни могущественным колдуном. И если первые два могли похвастаться, необыкновенной силой, силушкой, силищей, а третий — столь же необыкновенным отсутствием брезгливости, то Эгберт-Филипи, тринадцатый барон Бельвердэйский, сир Лампидорский, ни тем, ни другим (увы!) не обладал. И мог похвастаться разве что любовью к своему замку и жене, а еще — верностью данному слову. Что, впрочем, тоже немало. «Обещал? Обещал, — сказал он сам себе. — Нужны нам деньги? Нужны. Ох, но воняет-то просто гадостно…»

Он зажал нос двумя пальцами и уже поставил ногу за ступеньку, ведущую вниз, как вдруг:

— И куда это ты, друг мой, собрался? — спросил призрак. — Нету там ничего.

— Как это нет? — думая, что ослышался, произнес Эгберт.

— Да так вот! Нету — и все. Уже давным-давнехонько.

— А где же он?

— Как это где? — удивился призрак. — Там, где ему и быть полагается. В посудной кладовке. Во-он там.

— Вон там? — внезапно ослабевшим голосом переспросил Эгберт. — И что, онтам все время стоял?

— Ага.

— Зачем тогда я жабу ел? Кузнечиками давился? Тину глотал с дерьмом вперемежку?

— Я пошутил, — весело заявил призрак. — Ну, и заодно устроил тебе проверку «на вшивость». То бишь — на выдержку и силу духа. Завидую тебе, о мой достославный потомок. Я бы точно не смог, даже во благо семьи.

— А как же заклятье? Триста шестьдесят пять свечей? Ночные раскопки?

— Нет в тебе высокой романтики, — удрученно вздохнул предок. — Горящие свечи — это же так красиво! Эгберт-Филипп! Ты прозаичен до мозга костей. Какое разочарованье!

Всего второй раз в жизни мягкосердечный, деликатный и сверхтактичный господин барон по-настоящему рассвирепел.

— Значит, ты просто морочил голову добрым людям?! — закричал он.

— Почему только добрым? — удивился призрак. На его зеленой полупрозрачной физиономии появилась обида. — И недобрым тоже. И, вообще, что за вопрос? Это моя обязанность — голову морочить.

— Ах, обязанность! Ах, пошу-ти-и-ил!

И Эгберт замахнулся на дедушку лопатой. С каким бы наслаждениьем (пре-ве-ликим, да!) он сейчас его убил! И в землю закопал! И надпись написал! И на могилке сплясал! Что-нибудь легкомысленное, веселенькое, зажигательное. «Полечку-с-присвистом», — мстительно подумал Эгберт.

Но — увы! Нельзя убить того, кто и так уже мертв. Причем, давно, лет этак с пятьсот. И господин барон опустил лопату. Закрыл глаза. Ме-е-едленно досчитал до ста. И с шумом (абсолютно по-драконьи) выпустил воздух из ноздрей. Посшибав все свечи вниз — все триста шестьдесят пять! все до единой! — он кое-как облегчил свою душу.

Злиться на существо столь преклонных лет было, по меньшей мере, глупо. А по большому счету — ОЧЕНЬ глупо.

«Неизвестно, каким я стану в его возрасте», — размышлял Эгберт. — «Возможно, решу, что жабы — посланцы Всевышнего. Такие слегка расплющенные ангелы. Бородавчатые? Плоть умерщвляют. Глаза выпученные? Грехам нашим ужасаются. В болоте сидят? Кроткие, смиренные, непритязательные. Куда попали, там и сидят. А чего позеленели? Да затошнило их, сердешных, — путь-то неблизкий. Сами вот попробуйте, посмотрю я тогда на вас. И вообще — нечего задавать глупые вопросы! Решу я так и всей округе велю им поклоняться. Вот смеху-то будет!», ухмыльнулся Эгберт. И окончательно простил прапрапра… дедушку.

— Горшок, как горшок. Вон, краешек отбит, — пожал плечами Эгберт, вертя в руках облезлое кривобокое изделие неумелого гончара.

Они втроем еле втиснулись в крохотную, с низким потолком, кладовку для посуды. Точнее, для старого, отжившего свой век, всевозможного хлама. Чего тут только не было! Ржавые утюги, садовые ножницы, замки с торчащими из них ржавыми ключами, корзины, в которых дыр осталось больше, чем прутьев, кувшины, миски, горшки с облупившейся краской, с отбитыми ручками, оббитыми краями, а то и просто дырявые, метелки для пыли — почти без перьев, рваные кожаные башмаки (все почему-то на левую ногу), гнутые поварешки и такие же гнутые гвозди (зачем-то перевязанные кокетливой розовой ленточкой), и еще многое, многое в таком же или куда более плачевном состоянии. Начала «коллекцию» прабабушка, продолжила бабушка и завершила тетушка Эгберта. А потом про нее все благополучно забыли.

— И что уж в нем такого особенного? — недоумевал Эгберт.

— Эт, ты-и-и! Простофи-иля! Ну, сам подумай. Золото — без войн, без дальних походов, без наглых алхимиков (гром и молния на их реторты!), да еще и не облагаемое всеобщим королевским налогом! Редкостная, феноменальная вещь! Сколько за нее в мое время крови пролилось… и-и-и, не передать — запросто утонуть можно. А ты — «чего в нем, чего в нем»… Тьфу! Как есть простофиля! 

Глава 22

— Всё готово?

— Обижа-а-ате, госпожа баронесса!

— Значит, займёмся хлёбовом. Лекарство твоё хвалёное где? Молоко-то я принесла. Горячее.

И она бережно поставила большую, размером с таз, фарфоровую миску на оббитый медными полосками сундук.

— Великолепно! — всплеснул руками Пронырро. — Порошок, соединяясь с частицами горячего молока, образует активную субстанцию и, попадая внутрь дракона, легко и быстро усваивается его организмом, особенно — кровью, где соединяется со слизью и так называемыми жизненными частицами и первичными элементами, отчего структура тела его стремительно меняется; в результате чего получается абсолютно новая, гораздо более взрослая особь, по всем основным характеристикам многократно (в отдельных случаях — и тысячекратно) превосходящая исходный вариант, уфф-ф! — на одном дыхании протараторил «высокий профессионал». И хвастливо добавил: — Хор-рошая у меня все-таки память! Ничего не забыл, не упустил и не переврал. Ай, да я! Ай да молодец!

— Ну, смотри у меня! — предупредила Мелинда, потрясая кулаком перед его лицом. — Если с ней что-нибудь случиться…что-нибудь дурное… Да я тебя своими руками… Да-да! Не моргай! Вот этими самыми! Я ТЕБЯ ПРОСТО УДАВЛЮ!!!

Пронырро взглянул на красавицу с выражением оскорблённого достоинства.

— Мадам, — с чувством произнёс он. — Можно ли не доверять тому, кто безраздельно, хотя и (увы!) лишь платонически, — он вздохнул и картинно пригорюнился, — предан вашей несравненной красоте? Да и к малютке я тоже привязался. От меня ли вам гадостей ждать? Смешно, право!

— Хорошо, хорошо! Верю, — согласилась госпожа баронесса и тут же рявкнула. — Так чего стоишь? Чего смотришь?! Молоко стынет!

Пронырро с укоризной взглянул на разволновавшуюся красавицу. Затем достал из-за пазухи маленький кожаный кисет, помялего двумя пальцами и высыпал содержимое в миску. Послышалось тихое шипение, и молоко медленно порозовело.

По мере того, как Пронырро большой деревянной ложкой размешивал полученную «субстанцию», цвет её стремительно менялся. Из розовой она превратилась в алую, из алой — в пурпурную, а из пурпурной… из пурпурной, гм-м…вот, странность! — почему-то в лимонно желтую. На этом, однако, превращения не закончились.

Вскоре жидкость медленно позеленела, перебрав на ходу всевозможные оттенки — от нежно — салатового, до травяного. Затем почему-то вновь порозовела и (где смысл, где, логика?!) тут же резко посинела, затем снова порозовела, затем…а затем…а затем…уп-фф! Эта цветовая какафония длилась ещё добрых полчаса.

Наконец, поверхность жидкости пошла пузырьками, пузырями и пузырищами и — апофеоз всему! — торжественно прозвучало очень громкое «ч-чп-пок-к!», и поверхность жидкости оказалась будто расчерчена. Причём, ровнёхонько и точнёхонько. На ма-аленькие квадратики. Все до одного очень яркие: розовые, жёлтые, зелёные, алые, синие, голубые, белые и даже пурпурные. Мало того- несколько наиболее ярких квадратиков густо (густо-густо-густо! не то рябь, не то сыпь, не то конфетти) усеивали золотые и серебряные крапинки.

— Зови малышку! — обернувшись к мужу, велела госпожа баронесса.

Матильда тем временем резвилась на галерее. Пыхтя и изо всех сил вытягивая шею, «малютка» с азартом гонялась за бабочками, то и дело издавая радостный писк. Слуги предусмотрительно разошлись подальше от места её охоты.

В очередной раз подпрыгнув, Матильда приземлилась уже на полу гостиной. Тройной дубовый настил и каменная кладка неоднократно выдерживали вражеские вторжения и последующие многочасовые бои с непрошеными гостями, а потом — торжествующие, победные пляски огромного количества людей, в том числе, и — до зубов вооруженных защитников замка. Но они не выдержали полчаса развлечений милой крошки.

А той падение с пятиметровой высоты не причинило не малейшего вреда и лишь слегка обескуражило. Обиженно заверещав, она поднялась, стряхнула со спины камни и обломки брёвен, потёрла лапой нос, пару раз оглушительно чихнула и, растерянно хлопая белёсыми ресницами, уставилась в ею же проломленную дыру.

Оттуда плавно, с достоинством, словно дразня неуклюжую Матильду, спорхнула большая синяя бабочка. За ней — еще одна, и еще, и еще. Они сделали несколько кругов над головой ошеломлённой подобной наглостью драконихи и величественно выпорхнули из зала. Придя в себя, Матильда с пронзительным писком ринулась за ними, круша всё на своём пути.

«Приютите у себя несовершеннолетнего дракона — и ваши враги могут спать спокойно.» Так думал Эгберт, стоя но пороге разгромленной гостиной и пытаясь (увы, безуспешно) настроить свои мысли на философский лад. Ибо то, что творилось внутри — не поддавалось описанию. Ураган, смерч, тайфун не смогли бы произвести больших разрушений.

Конечно же, Матильда никого не поймала. Именно поэтому Эгберт с плотно закрытой стеклянной банкой в руках (внутри нее, в напрасных усилиях вырваться на свободу, билось целых пять бабочек) мог вести «малютку» куда угодно. Хоть на край света. Или же гораздо ближе — на чердак, где их обоих поджидали с нетерпеньем.

Однако диковинный напиток, который ей так старательно подсовывали, не понравился Матильде. Она понюхала его, дотронулась до разноцветной поверхности лапой, фыркнула и — отвернулась. Никакие уговоры и увещевания не действовали. Лишь высыпанные в миску бабочки заставили ее сменить гнев на милость: дракониха в три прихлёба опустошила миску и, сыто рыгнув, смущенно потупилась. Затем подняла голову и непонимающе уставилась на людей, как-то странно молчащих и, в свою очередь, не сводящих с неё глаз. Прошло пять минут. Десять. Пятнадцать… Недоумение юной драконихи возрастало, а вот надежда людей, наоборот, становилась всё меньше и меньше! Казалось, она с каждой минутой сжимается, скручивается, словно горящий пергамент, как вдруг…

Благослови господь это слово! На глазах у изумленных людей началось долгожданное Большое Превращение.

***

Лапы Матильды стремительно поехали вверх, многократно удлиняясь и утолщаясь, пока не приобрели вид могучих опор. Туловище раздалось вширь и вытянулось в длину. Детская шубка, грязновато-желтая, покрытая реденькими всклокоченным пухом, всё истончалась и истончалась, пока, наконец не натянулась до предела и… и-и. тр-р-рах! — тарарах! — с оглушительным треском не лопнула. Её неровные, рваные клочья упали к ногам Матильды, и взглядам людей открылись сверкающие рубиновые пластины, причудливо покрывающие тело драконихи. Устрашающего вида алмазные когти (каждый толщиной с человеческую ногу) скребли каменный пол — с непривычки Матильде тяжело было удерживать новое тело в равновесии.

Чахлый тоненький гребешок (какого-то совершенно невразумительного даже не цвета — оттенка) сменил жёсткий пурпурный гребень, что встопорщился острыми полуметровыми иглами. А голову увенчала корона из семи слепящих глаза золотых шипов.

Супруги быстро переглянулись. Матильда, в своей детской шубке, на коротеньких лапках, походила на цыплёнка-переростка и у большинства жителей замка вызывала исключительно желание посюсюкать. С образом «милашки-очаровашки» не вязалась всего одна деталь. Узкую клиновидную головку драконихи «украшали» какие-то спутанные между собой отростки. Довольно-таки противные. Не то сшитые вместе обрывки промасленной, грязной верёвки. Не то ещё хуже — клубок дохлых дождевых червей. Для чего служило это «украшение», не знала даже Мелинда.

И вот прежняя дурашливая малютка превратилась в ослепительной красоты могучую дракониху. Дракониху-царицу, похожую на сгусток огня.

— Так вот какой она станет всего через двести лет… Живой огонь! — восхищенная Мелинда не могла отвести глаз от своей любимицы. — Её ждёт великое! Грандиозное! Будущее! Кто может сравниться с Матильдой моей?!

А дракониха недоумевала. Она посмотрела вниз, на свои лапы, повернула гибкую шею вбок, затем, попыталась разглядеть что-то у основания хвоста и… неожиданно заревела. Во весь голос, как испуганный и обиженный ребёнок. Впрочем, несмотря на внешнее великолепие, внутри она так и осталась ребенком.

Глаза Матильды, и без того огромные (не глаза — плошки), от страха стали ещё больше. Дракониха попятилась назад и, упёршись спиной в грубую каменную кладку… описалась. При этом она голосила без передышки.

— Де-е-евочка моя, ма-а-аленькая! — пыталась успокоить её госпожа баронесса. — Ну, что ты испугалась, глупенькая? Тихо, тихо, ти-и-ихоньки!

Увы. Попытки Мелинды успокоить бьющуюся в истерике дракониху результат имели ну, совершенно противоположный: та заорала ещё громче. И если до превращения Матильда издавала пронзительный детский писк, то сейчас из её глотки вырывался страшный, громоподобный рёв.

С потолка стали сыпаться камни. Сначала мелкие, а потом — всё более и более крупные. (Да уж, не легко держать в доме живого дракона — что большого, что маленького. Во всяком случае, я вам этого не советую. Ка-те-горически не советую!)

А камни продолжали падать и падать, грозя либо сразу же прихлопнуть людей, либо покалечить. Отбить руки ноги или мозги.

Супруги и Пронырро прыгали то влево, то вправо, то вправо, то влево, старательно уворачиваясь от летящих с потолка камней и сыплющегося песка — и последнее удавалось гораздо хуже. Со стороны могло показаться, что все трое: двое мужчин и женщина — исполняют какой-то неведомый танец, готовясь в королевский кордебалет, до того слаженными были движенья. Только вот музыкой им служил оглушительный драконий рёв.

— Ты что наделал, изверг? Я т-тебе покажу! — С нехорошим выражением лица и сжатыми кулаками госпожа баронесса двинулась на Пронырро.

— Мадам! Прошу вас! Только без рукоприкладства! — запротестовал тот. — Всё ещё можно исправить.

— Так исправляй! Успокой ребёнка! Ясно тебе?! Ай-й!

Они едва успели отскочить — очередной камень сорвался с потолка и гр-р-рохнулся прямо у их ног.

— Понял, не глухой, — ответил Пронырро.

Буквально за пять минут взобравшись на драконью лапу, он проследовал маршрутом: лапа-туловище-голова — и что-то горячо зашептал Матильде в самое ухо.

Рёв тут же стих, как по волшебству. Матильда судорожно вздохнула, опустила голову, и Пронырро легко спрыгнул на пол. Поцеловав краешек ноздри «малютки» (единственное, до чего сумел дотянуться), он ласково спросил:

— Больше не будешь плакать?

Длинный и очень липкий розовый язык молниеносно облизал его лицо.

— Вот и умница.

— Что ты ей наобещал? — сгорая от любопытства, прошептала Мелинда.

— А, пустяки! Обещал подарить на день рожденья свою коллекцию бабочек. Большую-пребольшую, — тихо ответил Пронырро.

— А разве она у тебя есть? — удивилась госпожа баронесса.

— Нет, так будет. Долго, что ли?

— И где же ты её возьмёшь? — не унималась Мелинда.

— Ах, мадам! Поражён вашей наивностью! То, что нельзя купить или достать, всегда можно украсть. Это же так естественно.

— Ты опять за старое?! — свистящим шёпотом возмутилась госпожа баронесса. — Сначала обманул ребёнка, теперь ещё хочешь кого-то обокрасть?!

— Я же не для себя стараюсь, мадам! Клянусь, это будет последнее моё дело, так сказать, завершающий аккорд. Бабочки для юного дракона. Ах, это же так романтично!

Всегда красноречивая госпожа баронесса впервые не нашла, что сказать. 

Глава 23

Велик и славен тот, кого и спозаранку, и на сон грядущий занимают возвышенные мысли. Как то — о государственном устройстве, повышении поголовья скота, местонахожденьи философского камня, непомерной дороговизне плоеного батиста и о том, сколько ангелов уместится на острие иглы. (И, главное, зачем они выбрали такое неудобное место.) Элоизу мысли не столько занимали, сколько донимали. Она никак не могла решить: в каком же виде ей предстать перед хозяевами замка, дабы изъять «абсолютно ненужный им» горшок? Какое платье надеть? Чёрное парчовое или алое атласное? А, может, бархатное? Цвета пепла?

Она вновь пожалела о так и не состоявшемся поджоге замка. «Чёрная ночь, алый огонь, серый пепел… Ка-ак-кая кр-расота-а… восторг!» — думала Элоиза. — «И ничего-то этого не будет. М-да. Значит, и платья не подходят. Одену-ка я (хи-хи-хи!) немного чёрных кружев. Пошалю напоследок. Подразню (хи-хи!) эту наглую рыжую верзилу. Предпочесть её мне — эталону чувственности и красоты?! Ах, господин барон, господин барон…. Вкус у вас, прямо скажем, неважнецкий!»

Элоиза распахнула дверцы шкафа и какое-то время наслаждалась созерцанием красивых тряпок. Радость переполняла её душу: скоро все доступные сокровища мира (а, возможно, и недоступные — как знать) будут принадлежать ей. И она-то уж никому их не отдаст.

«Первую же порцию денег я потрачу на лучшие благовония. Обольюсь ими вся, с головы до ног, и буду благовонять, благовонять… Восхи-ти-тель-но! А не пройтись ли, не попрощаться ли мне с замком? Не сегодня — завтра я отсюда уеду. И с почестями! Пусть только попробуют не воздать их мне, как следует!

Ага, а замок-то и останется! Цел и невредим. Может, хотя бы напоследок навести порчу на слуг? Сами его подожгут или по-другому как-нибудь разрушат. Мало ли способов? Уехать и не оставить по себе Злую, Чёрную, Ненавистную Память? Нехорошо это. Неправильно. А как было бы здорово, как замечательно обернуться на прощанье и помахать платочком остывающему пеплу. Или — руинам, лежащим в пыли. Ох, нет! — опомнилась Элоиза. — Ещё опять что-нибудь перепутаю. Ведь я же (ах!) так рассеянна, как и все юные чувственные натуры. «Девичья память» — это про меня.

Да и лень. Всё-таки колдовство — довольно грубая, тяжёлая, почти каторжная работа. И грязная, к тому же. Неподходящее занятие для юной прелестной особы. Да еще и с ужасны, просто ужасными последствиями! Не огорчайся, радость моя! — успокаивала сама себя Элоиза, пытаясь разгладить пальцем прорезавшие лоб свежие и, к несчастью, такие глубокие, морщины.

— За своё золото ты сможешь нанять на пожизненную службу любого колдуна средней руки. Лучше всего, универсала, который и жнец, и швец, и на дуде игрец. И платье тебе роскошное из ничего смастерит, и морщины твои разгладит, и врагов твоих изведёт. Начисто. Так что самой утруждаться и вовсе не потребуется. Ах, сколько забот, сразу как-то всё навалилось… Крепись, детка, крепись! Ну, что, дадим ножкам поразмяться? — улыбаясь, спросила ведьма своё отражение. — Дадим, душенька, дадим, лапонька!

Элоиза потрясла бёдрами. Цепочки и ожерелья радостно зазвенели. Она негромко засмеялась, окинула насмешливым взглядом изображение Дамы Аделаиды и, с пренебрежением, произнесла:

— Мадам, я сделала для вашего родственника большое дело. Донжон оплетали какие-то мерзкие белые сорняки. Да ещё так густо! Это уже не модно и очень (очень!) глупо смотрится. В благодарность за оказанное гостеприимство, я взяла на себя колоссальный труд — очистить башню от этой мелкой гадости, и, заметьте! — она молитвенно сжала руки, — сделала это совершенно бескорыстно. Ах, не стоит благодарности! Разве могла я уехать, ничегошеньки не сделав?

Послав тётушке воздушный поцелуй, Элоиза выскользнула за дверь, спрятав книгу заклинаний в шкаф, ключ от которого она опустила в глубину своего декольте.

После её ухода тётушка, всё это время мужественно сносившая наглое поругание, без сил опустилась на жёсткий резной стул.

Однако, художник, великолепно изобразивший саму Аделаиду, решил не разменивать свой драгоценный талант на столь же тщательное изображение всего остального. Стоило ей присесть на обитое вишнёвым бархатом узкое деревянное сиденье, как стул закачался, («утлый чёлн на бурных морских волнах») и, в конце концов, разлетелся на куски. А ничего не понимающая и уж совсем не ожидавшая такого подвоха от резной деревяшки, почтенная дама грохнулась на пол. Со словами: «Кошмар! Ничему нельзя доверять, даже мебели» она поднялась. Осторожно держась за раму, задом наперёд вылезла из картины, подошла к шкафу, постояла перед ним пару минут в глубоком раздумье, а затем вытащила из седых волос длинную шпильку. Согнув кончик, вставила её в замок, немного поковыряла и… Дверцы покорно распахнулись.

— Сейча-ас я т-тебе зада-ам! — зловещим голосом пообещала тетушка, порылась в комоде и, выудив огромные садовые ножницы, начала вершить правый суд.

Первым делом она истерзала парчовые платья. Потом — два бархатных и три атласных. За ними пришёл черёд и шелковых. Она покрошила их, как воин злейшего врага, то есть — в капусту. Не лучше поступила тётушка и с полупрозрачным и, явно очень дорогим, бельём.

Покончив с тряпьём, Аделаида принялась за книгу. Уничтожение её страниц она не доверила двум острым лезвиям. Не желая лишать себя удовольствия, она разодрала их руками. Мелкие клочки бабочками выпархивали из-под её безжалостных пальцев, чтобы всего через пару мгновений осесть на полу жалкими, безжизненными (и отныне — навсегда бессильными) обрывками бумаги. Она рвала их и приговаривала: " Это тебе за моего племянника! Это за мысли о поджоге! Это тебе за розы! Это опять — за Эгберта! А это — снова за розы! За Эгберта! За замок! За розы!»

Наконец, почтенная дама выдохлась и, превращая в конфетти несколько последних страниц, устало произнесла: «А это…это уф-ф!… Это тебе за стул!»

Сохраняя истинно аристократическую выдержку, тётушка превозмогла усталость и медленно, со злорадным удовольствием, изрезала сафьяновые туфли. Причём на такие тонкие полоски, что в варёном виде их вполне хватило бы досыта накормить большой отряд оголодавших крестоносцев. (Говорят, у новенькой кожи — очень нежный, ну, прямо-таки восхитительный вкус!)

Пылая праведным гневом, тётушка до того увлеклась, что напрочь забыла о времени. Лёгкие шаги и довольный смех, долетевшие из коридора, застали её врасплох. Аделаида заметалась по комнате, не зная, чтобы ещё сотворить и куда же («чёрт подери!»), куда спрятать ножницы..

Шаги и смех раздавались уже совсем близко. В отчаяньи от мысли, что не может разбить, разломать или ещё как-нибудь испортить украшения ведьмы, она схватила шкатулку (к счастью та оказалась не слишком большой) высунулась из окна и — недрогнувшей рукой метнула её в ров с крокодилами, после чего бросилась к полотну. Она успела ка-ак раз вовремя.

Когда почтенная дама, тяжело дыша, вновь приняла свой прежний чопорный вид, дверь распахнулась, и черноволосая красавица, сыто улыбаясь, переступила порог. «Ещё какую-то гадость сделала», с ненавистью подумала старая графиня. А пото-о-ом…

Никогда ещё — ни при жизни, ни после неё — Аделаида не видела столько злобы, ужаса и отчаяния на одном и том же лице. На сердце у старой дамы сразу же потеплело, на сухих старческих губах заиграла улыбка. «Прав был Али, — подумала она. — Месть и впрямь слаще шербета. Ах, как мне сейчас хорошо!»

Чего нельзя было сказать о ведьме. Красавица молча рассматривала остатки… нет! скорей, останки своих сокровищ. Потом запустила руку в декольте, достала крохотный ключ и тупо уставилась на него. Присела на корточки и, она осторожно вытянула из пёстрой кучи обрезков и обрывков какие-то узенькие прозрачные лоскутки с чудом уцелевшими кружавчиками.

— Кх-х…кх-кх… — послышалось вдруг.

Ведьма оглянулась пл сторонам в поисках зловредного невидимки, пока взгляд её не упёрся в портрет. Дама Аделаида пыталась прочистить горло. В правой её руке были зажаты здоровенные садовые ножницы, у ног валялись обломки стула, а морщинистый лоб покрывали капли пота. При этом она умудрялась сохранять достоинство и даже… даже (гм!) некоторое величие.

Встретившись глазами с Элоизой, старая аристократка (она, наконец-то, откашлялась) расплылась в широкой торжествующей улыбке.

— Да ты хоть знаешь, сколько это стоит?! — тряся зажатыми в руке лоскутками, крикнула ведьма. — За три эти полоски я заплатила больше, чем за три платья. Это же «Родамунда Соблазнительница»! Лучшая марка! А мои платья, туфли, украшения! Самое дорогое, что у меня есть…было…А-а-а-а! Старая жаба! Дура! Стерва сушёная! Ты же всё, всё испортила…Ты! Всё! Испор-ти-ла-а! А-А-А-А-А-А! А-А-А-А-А-А! — билась в истерике Элоиза.

От её несмолкаемого визга вазочка из-под варенья лихо сбросила с себя крышку и разлетелась на множество очень мелких и очень липких осколков. Лопнули хрустальные шары подсвечников. Вдребезги разнесло цветные оконные стёкла. И даже почтенное серебряное зеркало громко загудело от возмущения.

Элоиза подскочила к полотну и яростно замолотила по нему руками. Фигура на портрете внезапно ожила и, наклонясь к ведьме, отвесила той здоровенную оплеуху. Визг оборвался. Судорожно всхлипывая и хватая воздух ртом, Элоиза смотрела на старую даму.

— Закрой рот — кишки простудишь, — царственно-небрежно произнесла госпожа Аделаида. Эту фразу она подслушала у кого-то из слуг, и та ей страшно понравилась. Но, увы! При жизни тётушке так и не довелось пустить её в ход, положение не позволяло. Да и подходящего случая как-то не представилось.

Уголки её старческих губ то и дело поднимались, словно кто-то невидимый дёргал их за ниточки. Почтенная дама была очень довольна собой. И лишь аристократическое воспитание не позволяло ей громко, в полный голос, захохотать.

Эгберт чувствовал себя неловко. Передоверять спасение собственной жизни и жизни тех, кто тебе дорог, постороннему человеку? Это попахивало трусостью. Если бы потребовалось, господин барон первый мог войти в горящий замок (или горящую избу); сразиться с великаном, если бы тот вдруг объявился и сумел разглядеть противника, или же отрубить голову ведьме. Словом, он готов был хоть сию минуту, даже — сию секунду совершить простые, понятные поступки. Но хитрить, изворачиваться, «куртуазничать»… Увы и — увы.

А вот Пронырро умел плести словесные кружева и знал, как наилучшим образом обвести вокруг пальца недруга. Разумеется, «для его же пользы».

"Так-то оно так. Только вот, всё равно это как-то неправильно", — думал Эгберт. — Я же здесь хозяин, покровитель и всеобщий защитник. И словно хочу спрятаться за чужую спину«. Да за такую трусость он же сам себя съест. Погрызом сгрызёт! Уронить честь баронов Бельвердэйских?! Никогда!

Все это такими (или приблизительно такими) словами сиятельный господин барон объяснил Пронырро.

— Ваше сиятельство! Не морочьте мне голову перед ответственной работой. Управляйте замком, казните и милуйте, любите супругу, блюдите честь предков. Это всё у вас наверняка, преотлично получается. Но с ведьмами не якшайтесь и обмануть их не пытайтесь, — сказал, как отрезал Пронырро. — Да у вас же все на лице написано. Не-ет, уж! Все простое и вечное — вам. Всё сложное и сиюминутное нам. То есть мне. Договорились?

— Договорились, — кивнул головой Эгберт. «Высокий профессионал» заговорщицки улыбнулся и подмигнул. Они придали губам подобие самых, что ни на есть куртуазнейших, улыбок и дружно — раз, два, три! — постучали в дверь.

…Стук становился всё настырней и громче. Кто-то за дверью жаждал увидеть её и только её. Элоизу Прекраснозадую. И этот кто-то, наверняка, мужчина, ах-х! Ведьма встрепенулась. Ловким движеньем поправила причёску, одёрнула платье и голосом, слаще мёда и варенья, приговаривая: «Сейчас, сей-ча-ас!» открыла дверь. Её ожидал приятный сюрприз.

Мужчин оказалась аж двое! Маленького красавчика сопровождал такой же маленький, не менее худенький, но гораздо (о, гор-ра-аздо!) богаче одетый сеньор. Явно осознающий свою внешнюю неказистость и желающий компенсировать её дорогим нарядом и модными побрякушками. «Сколько золота! Цепь чернёного серебра в три пальца толщиной… ого! Рубины изумруды, топазы, — восхищённо думала Элоиза, пожирая глазами Пронырро. — Рубины — целых пятнадцать штук и не маленьких. Золотые шнуры, пряжки с жемчужинами. Самый тонкий батист! Самая дорогая парча! Такое богатство вполне может заменить красоту. Да и на черта, спрашивается, красота, если на ней грубая суконная куртка, а не парчовый камзол?! Ах, какой богатенький! Как бы это мне его обаять?» — задумалась ведьма. Она обольстительно улыбнулась и кончиком раздвоенного языка медленно облизнула губы.

Эгберт не успел до конца проникнуться отвращением — тыщи тыщ незримых, но от этого не менее злобных, маленьких бестий в тот же миг вонзили в него свои зубы. Он с нарастающим остервенением чесался. Обеими руками. А если б мог — то и обеими ногами. Вдобавок, ещё и выкусывал бы их зубам, как дворняжка.

Взгляд Пронырро увлажнился. Такой напасти даже ему в своей многотрудной и не единожды прискорбной (хотя и отлично вознаграждаемой) профессии испытать не довелось. Ни разу!

— Прекрасная дама! Мы пришли пригласить вас на одно маленькое торжество, — не проговорил, а, буквально пропел он.

Брови ведьмы удивлённо поползли вверх.

— Вручение вам некоего приза. По этому славному поводу решено устроить небольшое домашнее аутодафе.

— Ауто… что? — переспросила Элоиза. К счастью, она была не сильна в иностранных языках.

— Ах, красавица! Аутодафе — это такой древний обычай. Много народу, музыки, огня. Все одевают самое лучшее. Произносят речи. Много мужчин, солдат. И все так радуются, радуются — ну, просто не могут нарадоваться, разливался соловьём Пронырро.

— Чему же? — заинтересовалась Элоиза

— Ну, ка-ак же сударыня! Это ведь не простое сборище! Особый, так сказать, случай. Чествование ведьм. На аутодафе им полностью воздают по заслугам, — он со значение м поднял вверх указательный палец.

— Какой славный обычай! — восхитилась Элоиза. — И почему я до сих пор ничегошеньки о нем не слышала?

— Его отменили пятьсот лет назад. К сожалению. Страшное упущение, чудовищная несправедливость, но увы! увы! — развёл руками Пронырро.

— Отменить такой милый обычай! Какая глупость! Гадость! — возмутилась Элоиза. — Ведьмам давно уже никто не воздавал по заслугам. Людьми движет одна корысть!

Этими словами Элоиза заклеймила всё человечество в целом и отдельных, неприятных лично ей, особ и тут же переключилась на более волнующую проблему.

— Я с удовольствием пойду с вами, господа. Только вот…платье, — замялась ведьма.

М-да…платье. Спереди оно было щедро испачкано соусом, подол в нескольких местах оторвался (Элоиза дважды падала, с непривычки, наступив на него). Вдобавок ко всему, шлейф был весь в песке. Такой грязнулей она себя ещё не помнила. Отправляться в этаком затрапезном виде?! Какой удар по самолюбию!

Пронырро уже успел разглядеть и несвежее платье, и несметное количество цветных лоскутков, «затопивших» комнатёнку. «Славно здесь кто-то постарался. Кто бы ты ни был, спасибо тебе», — с теплотой подумал " высокий профессионал«, а вслух произнёс:

— Такая юная, такая прекрасная госпожа не нуждается в иной одежде, кроме своей юности и красоты! Знаете, как при дворе приветствуют таких красавиц?

Он трижды подпрыгнул, высоко задирая тощие коленки и склонился перед восхищённой подобными изысками ведьмой.

— Поклон называется «Резвый кузнечик», — объяснил Пронырро. — Если пожелаете, я вам по пути ещё много чего расскажу.

— Ах, конечно, конечно, пожелаю! — радостно воскликнула Элоиза.

И щебеча о придворной моде, о невыносимой погоде и бессовестном («абсолютно бессовестном, истинно так, сударыня!») народе, по непонятным причинам прекратившем чествовать ведьм, они вышли из комнаты.

Глава 24

Без своего ажурного белоснежного покрывала башня выглядела просто нагромождением камней. Составленных очень нелепо, под такими странными, порой даже невероятными углами. Казалось, что башню строили не люди, а дети великанов. Да не просто строили, а спорили, ругались и дрались. В результате чего и получилось это мощное, бесспорно, впечатляющее, но малопригодное для жилья сооружение. Стоит ли удивляться тому, что — вопреки всем правилами традициям — здесь лет сто как никто и не жил.

Бабушка не любила здешние залы за излишнюю мрачность и гулкое, металлическим шаром, прокатывающееся по ним эхо. Узкие окна были лишены стёкол, но с большой неохотой впускали тепло и солнечный свет. Зато отнюдь не препятствовали дождю, снегу и, конечно же, ветру.

Грубую каменную кладку не могли украсить ни огромные картины, ни дорогие ковры, ни модные и оттого еще более дорогие гобелены. Проглядывающий там и сям грубый серый камень своим видом сводил на нет все усилия госпожи баронессы. Эти запредельно высокие потолки, чрезмерно мощные стены, слишком узкие окна, этот вечно холодный пол…

Брошенные под ноги лохматые шкуры спасали ненадолго. Факелы немилосердно чадили. Свечи гасли от каждого, даже малейшего порыва ветерка, оставляя людей сидеть в темноте. В общем, как ни старались почтенные родственницы Эгберта создать здесь хоть мало-мальский уют, все их попытки были заранее обречены на провал.

Правда, удалось пристроить новые, более изящные ступени с резными перильцами по бокам. Но выглядели они на фоне гигантской башни смешно, да и ходить по ним было неудобно. Отступиться окончательно? Оставить всё, как есть?! Этого обеим дамам не позволяли достоинство и редкостное упрямство. Будь, что будет, решили они.

В первый же день своего пребывания в замке Матильда обгрызла перильца вместе с украшавшими их фигурками. Не рассчитанные на драконий вес ступеньки просели и раскрошились. «Ремонт, ремонт, и еще раз — ремонт. И чем скорее, тем лучше», решил Эгберт, когда его нога чуть было не угодила в одно из многочисленных отверстий, делавших ступеньки похожими на дорогой сыр. «Сыр и мыши, мыши и сыр-суть вещи неразделимые. Как солнце и день, как лужа и грязь, как лето и зной, как обжорство и рвота.»

Словно в ответ на его мысли, внизу что-то зашуршало, и в отверстии показалась маленькая острая мордочка. Два хитрющих глаза-бусинки с любопытством уставились на сиятельного господина барона. Решив, что этот человек для нее абсолютно безвреден, мышь шмыгнула назад.

«Скорей бы уже всё закончилось. Дел невпроворот», думал Эгберт.

Они гуськом поднялись по крутым холодным ступеням. Идущая за Эгбертом ведьма не подозревала ничего дурного и мысленно восхищалась и гигантскими камнями стен, и ржавыми железными цепями, и зачем-то развешанными вокруг факелов и забытыми на крюках не менее ржавыми копьями и алебардами. Но больше всего её восхитила широченная гранитная лестница. Десять поколений хозяев замка отполировало её своими подошвами почти до зеркального блеска. Чёрный цвет ступеней понравился Элоизе: она просто обожала всё чёрное. «Хорошо! Великолепно! И так… так… — она старательно подыскивала слова, — так умиротворяюще. В моём будущем доме всё, абсолютно всё будет из чёрного гранита и только из него! Золото и чёрный гранит. Ах, какая красота!»

Преодолев ровным счётом тыщу пятьсот девяносто пять ступеней (замыкавший шествие Пронырро, от нечего делать, насчитал их ровно столько — и ни ступенькой больше, и ни ступенькой меньше), устав и запыхавшись, они («ну, наконец-то!») достигли небольшой площадки, в центре которой располагалась маленькая низенькая дверца. Очень маленькая и низенькая. На её черной поверхности («опять чёрное, какая прелесть!» — умилилась ведьма) был прилеплен оборванный со всех сторон кусок пергамента. Чья-то неверная рука вывела на нём неровными буквами: «Не входи — убью!». Внизу, под надписью, были неумело нарисованы череп и две скрещенные кости.

«Здорово придумано! — восхитилась Элоиза. — Высечь на металле или камне — запросто за герб сойдёт. А надпись — за девиз. На всякий случай, надо бы запомнить.»

Тем временем, Эгберт отстегнул от пояса длинный фигурный ключ, трижды провернул его в замке, толкнул железную створку, и дверь, с противным скрежетом забывшего о смазке металла, нехотя приоткрылась. Согнувшись в три погибели, они по очереди проникли внутрь.

Небольшая полукруглая комната была абсолютно пуста. Не считать же мебелью семь высоких бронзовых канделябров в форме деревьев.

— Красавица, — с поклоном произнёс Пронырро. — Встречи с вами домогается некий господин.

— Богатый? Знатный? — встрепенулась Элоиза.

— Знатнее не бывает, — успокоил её «высокий профессионал». — А богаче его — разве что король.

— Где же он? Где?!

— Уже совсем близко, — улыбнулся Пронырро и трижды хлопнул в ладоши.

В тот же миг невесть откуда взявшийся порыв ветразадул свечи и с неимоверным грохотом захлопнул дверь.

— Я же говорил, я же обещал вам — всё будет в высшей степени торжественно, — напомнил Пронырро.

— А вот и он. Явился, не запылился, — усмехнулся «высокий профессионал».

«Ии-чш-шууу… — зашуршало в воздухе. И ичш — шшу — у -у…» И посреди полутёмной комнаты появилась ярко-зелёная искристая ткань. Как подёрнутый инеем лист салата.

«Слишком лёгкая для парчи, но слишком тяжелая для шёлка. И эти бегающие туда-сюда искорки. Синие и белые. Так и егозят! Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда… Надо закрыть глаза, а то ещё, неровен час, голова закружиться. Хм! Странное какое-то начало для «знакомства».

— Красавица! — внезапно прозвучало у её правого уха, — ваш пылкий и, как он сам говорит, очень древ… пардон! Я хотел сказать — давний поклонник уже здесь.

— Ай! Да где же он? Где?! — с недоумением произнесла Элоиза и ткнула острым загнутым когтем в переливающуюся ткань. — Он что, спряталась за занавеской?

Стоило ей произнести эти слова, как в следующую минуте чей-то гнусавый голос торжественно объявил:

— Музыка!

И завёл, то понижая голос до тяжелого, многопудового баса, то повышая его чуть ли не до комариного писка:

— Блям-м-сс! Блямс-с! Блямс-с! Дзы-ы-ииннь! Дзынннь! Туду-ду-ду! Ту-ду-ду-у! Туду-ду-ду-ду-ду-у! Бумс-сс! Тарада-дада! У-у-упс!

Затем, в наступившей тишине, тот же голос (слыша его, хотелось немедленно заткнуть уши) ещё более торжественно произнёс:

— Элегия. «Дама и думы». Исполняется впервые!

Я соблазнительные прелести её…

— НЕ-Э-ЭТ!!! Перестань! Сей-час-же! Или я убью тебя, кем бы ты ни был! — пронзительно завопила ведьма.

— Ты никогда не ценила во мне поэта, — печально прогнусил тот же голос.

И полупризрачная долговязая фигура стала постепенно проявляться. Причем, проявлялась она как-то странно — с ног.

Когда же Элоиза, наконец, увидела лицо…

— Кловизий?! — ахнула она. — Ты-и? Что ты здесь делаешь?!

— По тебе соскучился, птичка моя толстозаденькая. Дай-ка вспомню, сколько лет мы с тобой не виделись. Ну-ка, ну-ка…Двести? Двести пятьдесят? Триста? Триста пятьдесят? Кажется, больше. Четыреста? Четыреста пятьдесят? Четыреста семьдесят пять? Четыреста девяносто девять? Да неужели…

— Пятьсот, — сквозь зубы выдавила черноволосая красавица.

— Пятьсот — раз! Пятьсот-два! Пятьсот-три! Продано! Вот этой обворожительной юной девице. Столь нечаянная, совсем не долгожданная и очень, очень, оч-чень неприятная встреча! По этому поводу у меня есть такие строки:

— А-А-А-А-А!!! ПЕРЕСТАНЬ!!! — не своим голосом заорала черноволосая красавица.

— Что ж! Художника обидеть может каждый. Ах, я несчастный, полупризнанный поэт!

— Ты — не поэт! Ты — паршивый рифмоплёт! — взвизгнула Элоиза.

— Не угодил. Жаль, — кротко сказало зелёное чудовище и, воздев руки горе, с выражением завыло:

А ты так неправильно, так нервно реагируешь, — уже нормальным голосом заметил призрак. — Посдержанней надо быть, детка, посдержанней. Назвалась герцогиней, так и держи голову выше, а подол ниже. И не наоборот! Кстати, почём нынче титулы?

— Не твоя печаль! — прошипела красавица.

Она лихорадочно пыталась вспомнить полностью хотя бы одно заклинание. Какое угодно! Лишь бы отвязаться от этого этого…ЭТОГО!

От ярости ведьма не находила подходящих слов. Всё приходящее ей на ум, казалось чересчур мягким, мелким, и гадости момента никак не соответствующим.

с нескрываемым злорадством загнусил призрак.

— Не напрягайся, детка! Кабы бы могла, давно б уже вспомнила. Например, заговор на медвежью болезнь. Или на несмолкаемый кашель и чих. А ещё лучше — на то и другое одновременно. Оч-чень, скажу я тебе, неприятная штука. Помню, как-то раз, во время очередного дружеского набега, живот у меня прихватило. В самый, понимаешь, неподходящий момент. Выкручивало меня тогда, что бельё в руках у прачки. Кишкам ведь, по большему счёту, плевать на ваш титул, баронское достоинство и прочие несущественные мелочи.

А накануне я (зимой было дело) ещё и простудился. И во-от… — спохватился призрак.

— Пре-кра-ти-и… — процедила обозлённая Элоиза.

— Ах, моя гадость! Зачем себя мучать, изводить понапрасну? Опять чего — нибудь перепутаешь. Хотя путают обычно то, что знают. А ты, краса моя несусветная, за всю жизнь не одного заклинания до конца так и не выучила. Всё по книжечке да по книжечке. Так сказать, иностранный, со словарём. Вот и результат! — он усмехнулся и развёл руками.

— Чего тебе, старичок? — ехидно произнесла Элоиза. — Решил полюбоваться на мою драгоценную красоту?

— Что драгоценную, то уж драгоценную. Признайся, небось выложила за нее кругле-о-охонькую сумму. Лучше бы потратилась на покупку домика где-нибудь в тиши, в глуши, в безлюдье. Начать грибочки сушить, огуречки солить, варенье варить, клубничное. Чулочки вязать, носочки. Если уж с колдовством ничего путного не выходит. И не думать о том, как добрых людей сначала ограбить, а потом и вовсе — со свету сжить.

— Не твоё дело! — отрезала черноволосая красавица.

— Еще как моё! — возмутился призрак. — Еще как моё! Это же мой прямой потомок. Коего ожидает, несмотря на его дурацкую деликатность и недотёпистость, поистине великое будущее! Он, конечно, к нему не стремится, и не особенно хочет. Но хочет он или нет — дело десятое. Предначертано тебе быть великим — значит, будешь! Хоть в пустыню к змеям уйди, хоть в берлогу к медведю залезь, хоть к червям в землю заройся — не отвертишься.

А ты его чуть было на тот свет не отправила. К родителям и прародителям. Плести венки из ромашек и асфоделей. Рановато Эгберту по рабским кущам шататься, время придет — еще надоест.

Между тем, сиятельного господина барона терзала страшная изжога. Чудодейственный бальзам на ста семидесяти семи травах), которым он запил лучше не вспоминать что, оказался жуткой кислятиной. В груди Эгберта жгло с такой силой, словно там гонялись друг за дружкой, по меньшей мере, дюжина саламандр.

Как потом выяснилось, госпожа баронесса впопыхах перепутала кувшины и вместо старинного бальзама — изумительной крепости и превосходнейших лечебных свойств — приволокла кувшин прошлогоднего винного уксуса.

Стакан молока почти вернул к жизни несчастного страдальца. Но только — почти. Саламандры в его груди завели такую, дикую, бешеную пляску, что от их вращений и подскоков у Эгберта разве что искры из глаз не сыпались. «Нет, дракона бы из меня точно не вышло. Всю жизнь ощущать это чёртово жжение? Упаси бог!»

Целиком сосредоточенный на том, что происходит внутри него, Эгберт не следил за тем, что происходит вокруг него, всецело полагаясь на Пронырро. Оттого и заданный им вопрос прозвучал немножко невпопад.

— Говорят, вы — способная ведьма?

— Ты ошибаешься, — ледяным голосом ответила Элоиза. — Да, я ведьма. Но только не способная. О, не-ет!

— А я-то думал… — в голосе Эгберта послышалось разочарование.

— Да будет тебе известно, несчастный, я не способная, а ОЧЕНЬ СПОСОБНАЯ! СТРАШНО ТАЛАНТЛИВАЯ! И даже — ОЧЕНЬ ГЕНИАЛЬНАЯ ВЕДЬМА! — отчеканила Элоиза, встряхивая смоляными кудрями.

— О-о-о, — уважительно протянул господин барон и, в растерянности, глянул сначала на предка, а затем и на Пронырро. И тот, и другой безостановочно хохотали.

— И это называется аутодафе? Чествование ведьм? Никакого размаху да еще сплошные оскорбления! — разбушевалась Ээлоиза. — Что вы ржете?! Где мой горшок?! Я, кажется вас спрашиваю!

— Да здесь неподалеку, — усмехнулся призрак. — Не бойся, никуда он не денется. Некуда ему деваться. Можешь потом вся золотом обвеситься: с заду, с переду, и с боков. И помни: в шестьсот лет жизнь только начинается! Хи — хи — хи!

— У меня много поклонников!

— Они просто выше твоей талии глаз не подымали! — ответил призрак.

— Ты слишком долго испытывал моё терпенье! — зловещим голосом произнесла ведьма. — И ты ошибаешься, Кловизий! О, как сильно ты ошибаешься! Кое что я всё-таки помню.

Она крутанулась к Эгберту и воздела над ним свои длинные тонкие руки.

— Агрр-бррр! — м-пчхиии!! — единым духом выпалила она.

Огромные глаза Эгберта от невероятного изумления стали ещё больше. Он открыл было рот, чтобы сказать… Что — так и осталось тайной. Ибо в следующую же секунду сиятельный господин барон как подкошенный рухнул к ногам торжествующей ведьмы.

— Ну, что скажешь? — с лёгкой усмешкой спросила она.

— Муфу-муфу, угу-гу-у! — отвечал призрак.

Лежащий с остекленевшими, как у куклы, глазами, Эгберт вдруг моргнул и растерянно уставился на призрака:

— Что это было, дедушка?

— Ай, ничего! Старушка глупо пошутила. Не обращай внимания! — успокоил его тот.

— Ах, пошутила? Ах, не обращай внимания?! Ах, старушка-а?! Агрр-бррр! М-пчхиии! — заверещала она.

— Муфу-муфу, угу-гу-у!!! — в свою очередь завопил призрак.

— Агрр-брр! М-пчхиии!!!

— Муфу-муфу, угу-гу-у!!!

Пронырро, скромно стоявший в уголке и молча наблюдавший за странным поединком, вдруг забеспокоился. Ему стало искренне жаль несчастного Эгберта, который безостановочно то валился с ног, то подымался на ноги. Противники вошли в такой раж, что словно позабыли обо всём остальном. Видя, как безучастного Эгберта в очередной раз собираются швырнуть на пол, он сорвал с плеч камзол и молниеносно подостлал его бедолаге. «Виданное ли дело так над парнем издеваться, — осуждающе подумал „высокий профессионал“. — Он ведь с этого света убрался, а до того и не добрался. Ничего себе шуточки! Заигрались, вы, я вижу, ох, и заигрались.»

И когда оживший господин барон устало (то и дело умирать и оживать — страшно утомительно, не верите — сами попробуйте!) зевнул и потёр затылок, Пронырро заслонил его и обратился к ведьме:

— О, прекрасная дама! Вас ожидают все богатства мира, заждались уже, а вы тут ерундой занимаетесь. Как можно сомневаться в могуществе (я бы даже сказал — ВСЕмогуществе!) столь прелестной особы? Пр-рошу! — и, согнув руку калачиком, подскочил к Элоизе.

Слова заклинания, уже готовые было вылететь наружу, тут же застыли у неё в глотке. Пронырро продолжал улыбаться устами ну, просто сахарными. И Элоиза опять поверила. Она взяла под руку «высокого профессионала», с пренебрежением воскликнула: «Х-ха!» — в сторону озадаченного призрака и, сопровождаемая Пронырро, гордо проследовала (как высокопарно пишут в романах и поют на пирах) «навстречу своей погибели».

За ними с кислой, недовольной миной проплыл призрак. Замыкал шествие бледный взъерошенный Эгберт. Он потирал шишки, считал синяки и думал о том, как мало у него общего с прославленными героями легенд, рыцарских романов и застольных песен. А с неистовым Румбоко — уж и подавно. Они, все вместе взятые и каждый по отдельности, тотчас бы схватились с ведьмой и — ух! — вытрясли б из неё дух.

«И я уже плохими стихами заговорил, — искренне огорчился Эгберт. — А герои-то прославленные… Что это за ведьмы такие им попадались? Он — мечом вжик, она ножками — брык, и готово! Даже заклинания не успела прочесть. Всё! «Хвала тебе, о славный рыцарь!» Странно…«Эгберт недоверчиво хмыкнул. «Скорей бы уж всё это закончилось, — снова подумал он. — Ремонт — раз, хозяйство — два, башню снова розами заплести — три, винные запасы заново пополнить — четыре. И ещё, и ещё, и ещё», сокрушался господин барон.

Однако он прекрасно понимал: чего нельзя изменить — надо перетерпеть. И, глядя, как Пронырро, явно рисуясь, ударом ноги распахивает дверь на чердак, обречённо вздохнул.

Глава 25

— Прошу! — послышался насмешливый женский голос.

И перед Элоизой предстала не кто иная, как госпожа баронесса собственной персоной. Во всей, что называется, красе. Огненно-алый шелк, золотые цепочки, браслет, кольца. Рубины, рубины, рубины! Все это сверкало, сияло и щедро разбрасывало огненные искры. Но великолепное зрелище, восхитившее мужчин, на Элоизу подействовало совершенно иначе: ее будто со всего маху ударили в поддых. «У-у-у, р-рыжая верзила!» — с ненавистью думала ведьма.

Да! Только женщина знает, как по-настоящему уязвить другую женщину. Без долгих речей, остроумных или же — откровенно заумных сентенций, и гневных обличений. Короче, без всяческой словесной мишуры.

— Прошу! — повторила госпожа баронесса и сделала приглашающий жест рукой.

Блеск золота и рубинов на ее запястьях вновь ударилведьму… о, не-е-ет, не по глазам. На этот раз — в самое сердце. Оборванка и замарашка — вот кто она такая, чувствовала Элоиза. Оборванка и замарашка на аудиенции у королевы.

Правда, интерьер, мягко говоря, не соответствовал. Вокруг них царила разруха. Груды камней, больших и маленьких — от здоровенных булыжников и обломков гранита до гальки и гравия лежали вперемежку с обломками старой мебели. Все это было обильно пересыпано песком. А у дальней стены, возле наглухо, крест-накрест, заколоченной дубовой двери, раскинулась невероятных размеров зеленовато-желтая лужа, посреди которой величественно, какповерженный Левиафан, возлежал грязный двуспальный матрас в мелкие красные розочки.

В одном Элоиза оказалась права: зрелищности не получилось. Мужчины и впрямь хотели позвать всех обитателей замка. Всех до единого, от мала и до велика. Но Мелинда воспротивилась. В отличие от своего мужа и Пронырро, она не раз и не два сталкивалась с «подобными тварями» и отнюдь не заблуждалась на их счет. И настояла таки на том, чтобы не подвергать никого из слуг ненужному, необязательному и совершенно неоправданному риску. «Многолюдность, пышность — нашли, что пообещать. Ладно, отбрешемся как-нибудь!», заверила обоих мужчин госпожа баронесса.

…И сейчас она держалась весьма непринужденно посреди всего этого безобразия. И выглядела так, словно только что сошла с картинки: «Госпожа и вассалы», например. Или же — «Королева Родамунда перед большим дворцовым приемом». Кажется, еще чуть-чуть — и затрубят фанфары, и сбегутся верные слуги, и сойдутся благородные дамы и кавалеры, дабы всем вместе, дружно, радостным хором, воздать ей хвалу. «Не зря я взяла запасную одежду», подумала Мелинда. И ее улыбка стала еще шире, еще радостней.

— У-у-у, рыжая верзила! Выр-рядилась… Чтоб тебя черти взяли! — сквозь зубы прошипела ведьма.

— Благодарю за приветствие! — улыбнулась Мелинда. — И вам того желаю. Ото всей души и сердца! — и пафосно добавила: — А также — кишок, желудка, печенки, селезенки и даже обеих почек. Мы сдержали свое слово. Добыли горшок, — и, увидев алчный огонь, вспыхнувший в глазах Элоизы, напомнила: — Сдержи и ты свое: сними заклятье с моего мужа.

— Я не могу! — взвизгнула ведьма. — Эта тварь с портрета уничтожила мою волшебную книгу!

— Те-о-тя-я?! — изумленно выдохнул Эгберт. — Вот это фокус!

Скажи спасибо старой карге — ты всю жизнь обречен искать блох, которых… ой, не могу!… которых у тебя… хи-хи-хи! у тебя не-е-ет! — изнемогала от визгливого смеха ведьма. Интересно, где сейчас наш мажордом? — задумчиво произнесла госпожа баронесса. Где, где… В аду, конечно, — усмехнулась Элоиза и дернула узким плечиком. — И не сомневайтесь! Кто ж его наверх-то пустит? И ведь туда еще добраться надо, а его душа, наверняка, жирна не менее, чем тело. Да его одышка замучает по облакам скакать! А среди ангеелов дураков нет такую тяжесть на себе тащить, еще не ровен час — надорвешься.

Глаза Мелинды сузились. Голосом слаще меда сладчайшего она обратилась к развеселившейся Элоизе:

— Нехорошо, прекрасная госпожа! Благородной даме не пристало изменять своему слову. Если, конечно, она и впрямь — благородная, а не худородная.

Глаза Мелинды медленно, с глубоким наслаждением, расчленяли стоявшую перед ней большую ведьму на сто тысяч крошечных (во-о-от таку-усеньких!) ведьм и ведьмочек в то время, как пухлые розовые губы госпожи баронессы продолжали источать патоку и мед.

— Поэтому можете забирать горшок. Ни я, никто из людей не станет (упаси бог!) вам препятствовать.

Она отошла в сторону, и взволнованная Элоиза увидела сундук. Большой, обитый медными полосками, деревянный сундук. Кажется, дубовый. А на нем… на нем горшок.

— О-ооо! О-ооо! — задрожала ведьма, выдернула руку у державшего ее Пронырро и рванулась к заветной мечте. Всего несколько метров отделяли Элоизу от грандиозного, небывалого, сверхъестественно-великолепного будущего. Вот-вот — и сбудутся мечты!

Ай-яй-яй! Надо же было такому случиться… Споткнуться и упасть, когда до цели и осталось-то всего-ничего. Только протянуть руку.

Элоиза и протянула. Сначала руку, потом и ноги. Нет-нет, она не умерла. Просто — совсем не изящно, а как-то по-лягушачьи, шлепнулась на густо усыпанный песком и гравием пол. Подскочивший Пронырро помог ей подняться и очень, очень старательно обтряхнул испачканное платье, после чего оно почему-то (вот неожиданность!) стало еще грязней.

Опираясь на гигантскую алую опору, о которую она, собственно, и запнулась, ведьма оценивающе погладила жесткую, будто металлическую поверхность. «Для старинной мебели — несколько аляповато. Цвет, как ножом, глаза режет. Но, в общем, ничего. Неплохо, неплохо», про себя одобрила ведьма. И, словно желая убедиться в прочности антиквариата, изо всех сил стукнула по ней кулаком.

Матильда и раньше-то, еще до своего превращения, была не слишком чувствительна. А при нынешних своих габаритах этот удар кулака и вовсе показался драконихе чем-то вроде щекотки. К великому сожалению, щекотки она боялась. Заранее предупрежденная Мелиндой («Чтоб никакого реву!»), она кое-как сдержалась, но лапу, на всякий случай, тут же отдернула.

Когда могучая опора сначала зашаталась, а затем вдруг резко ушла куда-то в сторону, Элоиза впервые за все время испугалась по-настоящему. Солидная, порядочная мебель вряд ли могла позволить себе такие выкрутасы. Движимая нехорошим предчувствием, черноволосая красавица подняла глаза и оторопела от страха. Внезапного и беспредельного. Захлестнувшего ее с головой, как захлестывает волна неумелого и глупого пловца.

То, что Элоиза приняла за опоры чудовищных размеров допотопного шкафа (или чего-то там еще — не менее чудовищного и допотопного), оказалось ничем иным, как драконьими лапами. Вопль ужаса застрял у нее в глубине горла.

— Кх-к… кх… кх-ххх… к-кхкк… — кх…

Что означали сии нечленораздельные звуки, никто, разумеется, не понял. Даже многоученая госпожа баронесса с ее (почти!) доскональным знанием иностранных языков. Даже она не смогла предоставить изумленным мужчинам точный перевод. Возможно, Элоиза хотела сказать: «Спасите-помогите, умираю»? Или же — «Черти бы вас всех забрали»? Этот вариант ей как-то больше подходил. А, может быть: «Какой прелестный нынче вечерок. Не правда ли?»

— Ну, что же вы? — спросила Мелинда. — Берите, берите! Не стесняйтесь!

Ее слова задели ведьму за живое.

— И возьму! — взвизгнула Элоиза.

Возмущению черноволосой красавицы не было предела. Где же обещанный торжественный прием? Где почтение? Где страх? Они должны дрожать, дрожать и трепещать… тьфу, ты! — трепетать.

А сами заставляют трепетать ее. Это чудовище! Такое громоздкое! Так безвкусно окрашенное! К тому же (какой ужас!) наверняка, огнедышащее. Какая наглость, безграничная, беспримерная наглость — приволочь сюда это страшилище! Думают, она от него не сумеет удрать? Не на ту напали! Воодушевленная этими мыслями, ведьма подскочила к сундуку, схватила горшок и крепко, как мать дитя, прижала его к своей груди. Да, графиня Марта послала ее за этим чудом, но разве можно его отдать? Разве это мыслимо?! Нет-нет, ни за что и никогда! Элоиза прижала волшебный горшок уже двумя руками.

Эх… Напрасно она это сделала. Кроме своей невероятной способности обращать самое дрянное и ненужное в жизненно необходимое, сокровище короля Мальвуазия обладало и еще одним свойством. О нем, этом свойстве, было почти ничего не известно. Проскальзывающие там и сям в хрониках упоминания были слишком коротки, фрагментарны, слишком уж недостоверны. Среди описаний знаменитейших артефактов этому стыдливо отвели всего три строчки: «Принадлежал святому праведному королю Мальвуазию. После смерти которого был похищен. В нынешнее время его местонахождение неизвестно».

Молчание историков понятно. Не стоило подогревать и без того нездоровый ажиотаж вокруг сокровища, пропавшего много веков назад и столько же веков безуспешно искомого. Очень и очень многими. Королями и полководцами, монахами и колдунами, богатыми сеньорами и беднейшими из рыцарей (так называемой голью перекатной); и просто — авантюристами обоего пола, всех сортов, возрастом и мастей.

Однако, повторяю, у горшка было еще одно немаловажное свойство. «Совершенно необязательное! Можно было не утруждаться!» — возмущались соискатели. Увы! Такова была последняя воля праведного короля. Берущий в руки горшок, отныне и навеки, до скончания дней, приобретал свой истинный облик. У подавляющего большинства он не был красив. К сожалению.

Элоиза не помнила себя от счастья. Радужные картины ее ликующего воображения сменяли одна другую, в душе ведьмы царил радостный кавардак. А, между тем, кожа Элоизы менялась на глазах: из ослепительно-белой — в землисто-серую — затем в грязно-желтую и, наконец, — в лилово-сизую. Кое-где проступили черные пятна. Кожа в этих местах набухла, вздулась, вспучилась и с неприятным сухим треском начала лопаться. Роскошные смоляные кудри сменили жиденькие бесцветные волосенки. От бездонных синих очей остались крохотные «бусинки». Юная соблазнительная красавица — гоп-ля! — превратилась в старуху. Похожую на опустевший, давно заброшенный дом, где провалилась крыша, сгнили полы, кое-где и стены рухнули. А с тех, что каким-то чудом уцелели, грязными клочьями свисает драная обивка.

Внезапно Элоиза очнулась. Глянула на свои руки — они были черны. А пол у ее ног — густо усеян обрывками чего-то белого и шелковистого.

— Моя кожа… моя новенькая кожа! — заверещала ведьма. — Столько денег! Столько надежд! о-оо… О-О-О!!!

Тем временем, Матильда, по-собачьи склонив голову набок, с живым интересом разглядывала крошечную иссиня-черную козявочку. Очень гадкую козявочку. С тонкими, сухонькими лапками, грязно-серыми волосенками до пят и горящими бусинками глаз. Она крепко прижимала к себе горшок и попискивала. Ростом с человека, но явно не человек.

Любопытной драконихе захотелось потрогать странное насекомое. Может, это великанья блоха? Матильда приподняла переднюю лапу и уже хотела осторожно дотронуться ею до ведьмы, как та, с пронзительным визгом резко отпрыгнула в сторону. Изумленная дракониха опустила лапу. Ишь, как скачет! Наверное, все-таки блоха. Надо ее придавить да поскорей, не то всех вокруг перекусает, решила Матильда. Вон как нянюшка разволновалась. Виду, конечно, не подает, и по ее лицу (самому доброму! самому красивому в мире лицу!) и не догадаешься, что она боится. Нипочем не догадаешься! Только она, Матильда, чувствует это. Да и остальные какие-то настороженные. Тоже боятся, решила дракониха. Значит, плохое насекомое. Вредное.

Ведьма спохватилась. Скорее вон отсюда! Пока это жуткое, злобное страшилище не уничтожило ее. Нежную, неповторимую, несравненную! Какая будет потеря для мира! Здесь еще одна дверь… еще одна… Заперта? Пустяки! Трудно, что ли сквозь нее просочиться?

Она высоко подпрыгнула и перелетела через каменные завалы, груды песка и с любопытством следящую за ней дракониху. Что и говорить! Полет был весьма эффектным и удачным. Только вот приземление — не очень. Правда, в двух шагах от заветной двери, зато — прямиком в лужу. Да, да! В ту самую, что с перепугу напрудила Матильда.

— Я вам всем еще покажу! — не унималась ведьма, барахтаясь в луже.

Ноги ее скользили и разъезжались в разные стороны. Элоиза вставала, падала. Снова вставала. И шипела, визжала, рычала от бессильной ярости. Выпусти она горшок, ей (чем черт не шутит!), возможно, и удалось бы скрыться. Один шанс из трехсот тридцати трех тысяч миллионов у нее все же был. Но жадность превозмогла.

— Матильда, огонь! Пли! — наперебой закричали разгоряченные люди.

Дракониха обрадовалась. Как это она могла забыть про свое новое уменье?! Ей даже лапы пачкать не придется. Вот здорово! Она повернула голову вправо…

— А-А-А-ААА!!! — не своим голосом завопила ведьма, высоко подпрыгивая и кружась волчком.

Струя ослепительно-желтого пламени обрушилась на нее сверху и обняла крепко-крепко. И держала в своих объятьях, не желая отпускать, как самый горячий, самый страстный из поклонников. До тех пор, пока то, что было Элоизой Прекраснозадой — глупой, жестокой и самовлюбленной ведьмой, не обратилось в горстку пепла. Да. Всего лишь маленькую, жалкую горстку пепла. Она на мгновение зависла в воздухе, в облаке желто-зеленого пара и опустилась вниз. Ме-е-едленно. Пла-а-авно. А пото-о-ом…

— Видите, видите, мадам? — взволнованно произнес Пронырро. — Я вас не обманывал. Изумительное, чудотворное средство!

На полу, перед потрясенными людьми и ничего не понимающей «малышкой», как живая, лежала черноволосая красавица. Холодные синие глаза смотрели в никуда. Мертвые руки цепко сжимали вожделенный ночной горшок. Это длилось всего пару мгновений. Затем — она рассыпалась в прах. К великому и всеобщему сожалению, вместе с горшком.

— Поразительная алчность! — изрек призрак. — И сам не гам, и другому не дам.

Залетный ветерок подхватил еще неостывший пепел и, унеся его за пределы замка, развеял над рекой. И там, где он коснулся воды, рыба повсплывала вверх животами.

Уничтожению горшка Эгберт втайне возрадовался. Да, они нуждаются в деньгах. Да, деньги, не пахнут. И все же… все же… в общем, хорошо! Казалось, после многочисленных треволнений, господин барон временно утратил способность четко формулировать свои мысли.

Мелинда, как всегда, пришла ему на помощь. По выражению лица мужа, по тому, с каким не-имо-ве-рным облегчением он вздохнул, она обо всем догадалась.

— Ладно, черт с ним, в самом деле! А то нам, для полноты счастья, только осады замка не хватало! После всего этого, — она обвела рукой «живописный пейзаж».

— Много бы еще нашлось желающих разделить нашу радость. А то и отделить ее от нас. Мечом поострее.

— Возблагодарим Всевышнего, детушки! — неожиданно подал голос прапрапра… дедушка. — За то, что дав мерзавке способности, не дал ей ни усердия, ни мозгов. Впрочем, она как раз из тех, кто по дури да ни шиша не умеючи больше зла натворит, чем кто другой, умный и ученый. Да еще и злопамятна была, не приведи, господь! Если бы не малышка, вам бы не сдобровать.

С умилениемглядя на Матильду, он запорхал вокруг ее головы. Таких гигантских, таких ярких — зелено-розовых — бабочек ей встречать не доводилось. Удивленная дракониха следила за причудливыми пируэтами призрака, пока тот, растанцевавшись, не влетел в ее раскрытую пасть. Пасть тут же захлопнулась.

— Матильда! Сейчас же выплюнь! Это — не бабочка, это наш прапрапра…дедушка, — вразумляла госпожа баронесса свою воспитанницу. Мужчины ей вторили. Матильда поупрямилась, поупрямилась — да и сдалась.

«Ну, ладно уж. Ну, пожалуйста, — казалось, было написано на ее морде. — Раз уж вы та-ак просите…»

Она приоткрыла пасть, и прапрапра…дедушка вылетел наружу. Изрядно помятый, весь исслюнявленный, но нимало не утративший отличного расположения духа.

— Мокровато, но вполне уютно, — жизнерадостно заявил он. — Ну, вы тут еще поболтайте немножко. А я пока полетаю, разомнусь маленько.

Он энергично встряхнулся, завинтился в тугую спираль и, с торжествующим гиканьем, вылетел в окно.

— Мне б такие возможности! — от души восхитился Пронырро.

Супруги многозначительно переглянулись. Мелинда громко хмыкнула, а Эгберт что-то неразборчиво пробормотал про какую-то бодливую корову, рога… ну, и тому подобное.

— Хорошо бы уйти с утра. На рассвете да по холодку, — мечтательно произнес «высокий профессионал», отрывая взгляд от окна. — Однако, ночь, друзья мои (о, как это сладко, упоительно звучит! — друзья мои, мои друзья!), ночь тоже не лишена определенной романтики. Мне пора. Я познакомился с прекраснейшей в мире дамой. Я видел настоящего дракона. Я, в силу своих скромных возможностей, помог благороднейшему из рыцарей — как ни странно это звучит. Все давно готово. Осталась мелочь. Пустячок, не дающий мне покоя.

— Брошь? — догадался Эгберт.

— Брошь, — подтвердил Пронырро. — Она мне так дорога, так дорога! Клянусь пяткой святого Януария, — разорялся Пронырро, — за все долгие годы моей плодотворной деятельности я не держал в руках вещи дороже. То есть — держать то держал. Но не приобретал, нет! Ах, какая занятная вещица! Насчет эстетики, разумеется, можно поспорить: у того, кто создал ее, с чувством прекрасного бо-о-ольшие проблемы. Форма несколько примитивна, да и величина камней говорит о вульгарности ювелира. Словом, редкая безвкусица. Я бы даже сказал — китч. Человек вроде меня — с изысканным, утонченным вкусом никогда (уверяю вас!), ни за что и ни за какие коврижки не наденет подобную вещь. И уж тем более не станет носить ее ежедневно.

— К чему столько разговоров? Верни и — дело с концом! — усмехнулся Эгберт.

— Сир! Как же вы нетерпеливы! — в голове «высокого профессионала» прозвучала укоризна. — Право слово, ну, никакой выдержки! Для эстета и собирателя Произведений Истинного Искусства сия вещица ценности не представляет. Но для продажи купцу, ювелиру или (нельзя отрицать и такую возможность) — даже самому королю она вполне сгодится. И стоимость ее так велика… ох, я даже не стану вам говорить — насколько. Чтобы лишний раз не расстраивать. Она до того ценная, до того ценная, что я даже сплю с ней!

— С бабами надо спать, а не с драгоценностями, — раздался ехидный голос. И во внезапно похоладавшем воздухе появилась знакомая зеленая фигура.

— Сир! По-моему, влезать в чужой, к тому же сугубо конфи-ден-ци-альный (да, да-а!) разговор — не совсем корректно.

— А воровать чужие драгоценности?! Эге-ге-ге-е… Чья б корова мычала, — парировал призрак, вольготно располагаясь на ближайшей потолочной балке.

— Смею надеяться это — действительно ваш потусторонний родственник? — свистящим шепотом поинтересовался Пронырро у Эгберта.

— Разумеется, мой. А что, бывает иначе?

— Ну-у… — замялся «высокий профессионал». Всяко бывает. Может, приблудился из какого-нибудь разрушенного или заброшенного замка. Обманом втерся в доверие.

— Не смей обижать дедушку! Это приличный замок, а не ночлежка для бродячих привидений! — вскинулась оскорбленная госпожа баронесса. — И жить здесь может только наше привидение! Родное и всеми уважаемое. Да!

— Странный он какой-то, — не успокаивался Пронырро. — Сначала понуждает вас искать сокровище, чтобы просто так, за здорово живешь, его отдать. Он и палец о палец не ударил, чтобы вырвать сокровище у ведьмы, а ведь мог. Нет, тут дело нечисто. Вы не находите?

— Не нахожу! — выпалила Мелинда.

В душе она, разумеется, соглашалась с Пронырро. Но признать это открыто? Да никогда!

— Ишь, какой умный выискался, — нехотя произнес призрак и пообещал: — Будешь таким и впредь — ой, не доживешь до старости. А горшок… Горшок непременно надобыло уничтожить. Слишком уж велик соблазн для очень и очень многих.

— А по-другому нельзя было? Без всего этого «представления»?! — возмутилась госпожа баронесса.

— А по-другому, детка, неинтересно, непоучительно, — отвечал призрак. — Эффект не тот.

— Сир Кловизий, да вы похлеще ведьмы будете, — заметил Пронырро.

— А вот это уже наше, внутрисемейное дело. И вообще… Не по хорошу мил, а по милу хорош, — сказала госпожа баронесса.

— О, мадам! Что касается этого зеленого господина, то у меня на его счет исчезли последние сомнения. Так долго и совершенно (увы!) безнаказанно можно издеваться лишь над самыми близкими родственниками.

Игнорируя эти слова, призрак обратился к Мелинде:

— Дитя мое дорогое, дорогое мое дитя! Разве может обидеть меня какой-то там воришка?

Я не «какой-то там воришка». Я — Пронырро XIV-ый Великолепный Узколазейчатый! Потомственный вор в тринадцатом поколении! Я — профессионал с большой буквы! — в свою очередь вскинулся Пронырро. — Забирайте свою брошь, если хотите. Это, правда, последнее, что у меня есть, но я отдам. Конечно же, отдам! Берите, берите! — с надрывом, патетически произнес Пронырро.

Он вытащил из-за пазухи бережно завернутую в кусок синего бархата злополучную брошь, трагическим жестом протянул ее Эгберту и — демонстративно отвернулся.

— Гостям все вернул?

— Все. Разорен! Как есть разорен! Окончательно и бесповоротно. До ближайшего города на своих двоих отправлюсь. Небывалый случай в моей многолетней практике.

Госпожа баронесса не выдержала, прыснула в кулак и, наклонясь к мужу, что-то горячо ему зашептала.

— Ладно уж, — супруги в последний раз переглянулись. — Так и быть, можешь оставить ее себе. Если бы не твой «Ускоритель», да не ты сам… В общем, забирай! — небрежно бросил господин барон, мимолетом удивляясь собственной щедрости. Но, господи, какое ж это было счастье — избавиться сразу же от двух напастей! И от наглой ведьмы, и от нестерпимого зуда. Он осторожно потрогал голову, пощупал руки, ноги, живот. Несказанное счастье — ничего, абсолютно ничегошеньки не чесалось и не свербило.

— Только уж ты, будь добр, пожалуйста, закажи тысячу и одну мессу в лучших соборах столицы. За здравие души незабвенной памяти Дамы Аделаиды.

— Друг! — завопил Пронырро. — О радость, о счастье! о счастье, о радость! Наконец-то, я куплю себе титул и два! нет — три, целых три поместья! выгодно женюсь и еще… еще… ах, какие перспективы!!!

Он пустился в бешеный пляс.

— А как же профессиональная честь? великие достижения? — поддел вора (впрочем, теперь можно смело сказать — уже бывшего) смеющийся Эгберт.

— Ха! она меня больше не касается. Сир, вы видите перед собой будущего барона, графа или — чем черт не шутит?! — даже герцога. Смотря на что денег хватит. Говорят, титулы в последнее время значительно подорожали, — интимным шепотом сообщил Пронырро.

— Бабочки, — напомнила ему Мелинда.

— Мадам! Я ваш навеки. Можно ли сомневаться? — с чувством произнес Пронырро. И, галантно шаркнув извилистой ножкой, в последний раз склонился перед красавицей баронессой. — Я много крал, но никого не обманывал, — с гордостью заявил он.

… Но стоило «высокому профессионалу» очутиться за воротами замка и всю его солидность, как ветром сдуло. Высоко подпрыгнув, Пронырро закричал:

— Ий-и-их-ха-а-а-а! — и резво заскакал по мосту на одной ножке.

Высунувшиеся из воды крокодилы от изумления поразевали пасти. Да так и остались до тех пор, пока маленькая щуплая фигурка (время от времени подпрыгивающая, будто мячик на веревочке) не скрылась в лесных зарослях. Лишь после этого челюсти бесшумно сомкнулись, и чудовищные зеленые стражи дружно ушли под воду.

— Ой, как здорово! Хорошо-то ка-ак! — воскликнула Мелинда. — Прямо гора с плеч!

Эгберт, однако, не разделял ее оптимизма. Впереди предстояло еще самое трудное: избавиться от назойливого предка. Он покосился в сторону прапрапра…дедушки. Тот торжественно восседал посреди балки, словно в седле боевого коня, явно никуда не спеша. При этом он легкомысленно болтал ногами и что-то насвистывал. В общем, казался очень довольным собой и своим далеким потомком.

Глава 26

— Как же так, — растерялся Эгберт. — В семейной хронике ясно сказано: «И они взяли доспехи червленого злата, и золотую цепь, и плащ из камлина и с лисьей опушкой, и щит с родовым гербом, и меч, дарованный ему славным королем Ирлихом III-м Пучеглазым и Немножко Святым (да возвеличит его Господь!) за победу над тремя хмельными великанами, все предивно дорогими каменьями изукрашенное, как то — лалами, сапфирами и жемчугом. И они одели своего господина, и понесли, и положили его в склеп на вечное упокоение». Почему же на вас дамское платье? Да еще такое легкомысленное!

— Ему другим бытьи не полагается, — парировал призрак. — Почему, почему? — проворчал он и, с вызовом, произнес: — Стащил! Стибрил! Слямзил! У одной знакомой покойницы. Как вам такое объяснение, о мой славный, но чрезмерно любопытный потомок?

Но, глядя на остолбеневшего Эгберта и смеющуюся Мелинду, тут же поправился:

— Шутка. Маленький невинный розыгрыш. Я с нею поменялся. Она (ах, бедняжка!) всю жизнь, всю-у-у свою жи-и-изнь… нет, вы представляете, какой ужас? Как-кой кошмар! представляете себе всю глубину трагедии?! Чудовищный накал страстей! Неумолимую поступь Рока!

Понимая, что предка начинает заносить куда-то не туда, Эгберт тут же перебил его:

— Отчего же она страдала?

Признак недовольно скривился.

Прощание с Великим Предком — то бишь с ним, по всем канонам, должно было проходить иначе. Пышно, величественно, даже помпезно. С хвалебными речами, коленопреклонением, простиранием ниц пред Его Светлым Ликом… ну, и так далее. Прощаться с Основателем Рода в спальне?! Согласитесь, это как-то не совсем прилично! Хотя… Кто сейчас чтит каноны? А уж ждать чего хорошего от молодежи?! Они, вон, даже выслушать толком не умеют.

— Зачем сбил? — буркнул он, помолчал с минуту и уже вполне нормальным голосом продолжил: — Она, бедняжка, жалела, что не родилась мужчиной, всю жизнь только об этом и думала. С горя даже хотела уйти в мужской монастырь. Удалиться, так сказать, от мира.

— И что, удалилась? — спросил Эгберт.

— Нет, конечно. Муж ведь ее (скотина эдакая!) был против. Она, бедная девочка, с горя даже стихи написала. Вот послушайте.

Он выпучил глаза и громко провыл на одном дыхании:

— Нет в мире совершенства, — осуждающе покачал головой призрак. — К тому же, этот тиран, деспот и супостат не разрешал ей переодеваться в мужскую одежду. Даже отправляя бедняжку в последний путь, этот изверг (нет, вы только подумайте!) велел нацепить на нее то, что она так ненавидела просто лютой ненавистью при жизни. Все эти рюшечки, бантики, розочки и кружавчики. Ну, одень ты жену в доспехи. Положи рядом меч. Трудно, что ли? Никто из соседей не узнает, а ей будет приятно. Так нет же, получай! Какой поразительный эгоизм! Какая омерзительная черствость! Какая бездна жестокости!

Я же всегда считал и продолжаю считать, и даже настаиваю на том, и никто меня не переубедит, что женская одежда гораздо эстетичней и приятней мужской. Даже на ощупь, — и он нежно погладил костлявою рукой шитую золотом шелковую оборку с кипенно-белыми розочками и бантиками по краю.

— Нечего сказать, шустрая бабенка, — заметила Мелинда.

— Между прочим, в прошлом — Прекрасная Дама. Одна из первых, — похвастался призрак.

— Наверное, при жизни вы не отличались особой крепостью, раз уж вас на дамские тряпки потянуло, — съязвила Мелинда.

Призрак оскорбился.

— На этих костях, под этой кожей, — надменно заявил он, вздымая вверх полупрозрачные зеленые руки, — были одни из самых сильных, воистину железных, мышц королевства. Эти руки гнули подковы и, если надо, могли перенести через лесные завалы латного коня, а через переполненный трактир сразу трех трактирщиц. А всем хорошо известно, сколь жирны, следовательно, непомерно тяжелы эти хитрые бестии. Всякому, кто осмелился бы на подобные инсинуации, я с легкостью бы оторвал башку. Как куренку.

Все это время господина барона мучило одно не слишком хорошее подозрение. Но он стеснялся спросить такое (ой-ей-е-ой!) у своего доблестного предка. Истинного рыцаря и правой руки короля Ирлиха III Пучеглазого и Немножко Святого, усмирителя злобных мятежников и собственной жены (по делу и без дела хватавшейся за меч), а также — своей многочисленной родни (не менее, если не более злобной, чем вышеупомянутые мятежники), победитель великанов-контрабандистов и прочая, прочая, прочая… Предок Эгберта был столь славен, что одних лишь перечислений всех его подвигов и достоинств набралось бы на добрый манускрипт. И спрашивать у него про это?! О, не-е-ет, так далеко смелость господина барона еще не заходила. «После кошки, я буду первым в истории человеком, умершим от любопытства», подумал Эгберт.

— Знаю, о чем ты.

— ?!!

— Не забывай, что я поэт. Мы, поэты, особенно мудры. Мудры и проницательны, да! Так будет точней, — заметил призрак. — Никогда, слышишь, о, мой юный потомок, ни-ког-да у меня даже мысли такой не проскальзывало. Меня влекло исключительно к дамам. Как при жизни, так и после нее, — он сыто ухмыльнулся. — Ладно уж, здесь все свои… и влекло гор-раздо чаще, чем это могло понравиться моей незабвенной супруге. Просто я всегда был большой эстет и ценитель прекрасного. А недавно, лет десять назад, я познакомился с та-а-акой очаровашечкой! Вы себе не представляете! Жаль, эх, жаль — триста тридцать тысяч раз жаль! — что мы не были знакомы при жизни.

Впрочем, я отвлекся. Надеюсь, о мой достойный (теперь я в этом ни капельки не сомневаюсь!) потомок, мой рассказ сполна удовлетворил твое детское любопытство. А, сейчас… — он принял величественный вид и завел:

— В эмпиреи! — подсказала Мелинда.

— Истину глаголешь, дитя мое! Вот все и сбылось. Прощайте, драгоценные потомки! — меланхолично произнес призрак и начал с достоинством, без совершенно непростительной в данном случае суеты и спешки, возноситься к потолку.

— Нет! — крикнула Мелинда. — Не все.

Эгберт с упреком взглянул на жену.

— Ну, что еще? — нахмурился призрак.

Эффектного исхода не получалось. «Эта молодежь! Вечно все испортят!» — сердито подумалон, зависая в воздухе.

— А «рассеется дым?» — спросила госпожа баронесса.

— Ах, это… — ответил призрак и снисходительно улыбнулся — судя по голосу, так как лица его Мелинда видеть не могла. Верхняя часть туловища уже прошла сквозь крышу, а нижняя задумчиво перебирала пальцами перед самым носом госпожи баронессы. — Да так, ничего особенного. Просто поэтическая вольность. Исключительно для благозвучия.

— А-а-а-а… — разочарованно протянула Мелинда.

— Еще вопросы будут? — нетерпеливо спросил призрак. — Я тороплюсь.

— Нет. Спасибо за разъяснение.

— Не за что, — с несвойственной ему кротостью отвечал прапрапра…дедушка. — Прощайте, детки! Не поминайте лихом! Ау-у-ууу-у-у! — донеслось снаружи.

— Счастливого пути! — воскликнули супруги и переглянулись. «Неужто мы, наконец, одни?!» было написано на их лицах.

— А не заявится ль сейчас очередная напасть? — задумчиво произнес Эгберт. — Ну-у…чтоб окончательно отравить наш медовый месяц?

— Как заявится, так и назад уберется. Или сгинет, как некоторые, не к ночи будь помянуты! — отрезала Мелинда.

Она с нежностью взглянула на мужа и улыбнулась.

— А не пора ли нам подкрепиться?

— Да уж давно пора! — засмеялся Эгберт.

Они спустились вниз и, рука об руку, прошли по спящему замку. В кухне, на ворохе соломы, с чувством исполненного долга, дрыхла Матильда. Ее храп то и дело перемежался протяжными вздохами, сопеньем и тихим чавканьем. Решив не будить «малютку», Эгберт и Мелинда на цыпочках прокрались мимо нее.

Мясо было холодным. Картошка и бобы — тоже. Увядшие листья салата напоминали жеваную тряпку. Подогретое вино давно остыло. А вместо великолепного кремового торта с мятой и клубникой на серебряном блюде лежали какие-то жалкие кусочки… Не остатки, а, скорей, останки. Сотворивший его повар, наверняка, знал основы поварской магии — хотя и не признавался в этом. Но восстановить свой шедевр из того, что осталось, не смог бы даже он: Матильда потрудилась на славу.

Несмотря ни на что, именно этот ужин показался им самым лучшим, самым вкусным, в общем, — самым замечательным ужином за все последнее время. Лучше которого просто и быть не могло!

…Спустя час, сытые и умиротворенные, супруги поднимались по лестнице назад, в спальню. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой, поворот за поворотом. Мелинда бросила мимолетный взгляд в окно и воскликнула:

— Ух, красоти-ища!

Луна заполонила все небо, и долина лежала перед ними неестественно светлая. Каждый кустик, каждое дерево, даже каждая травинка были добросовестно и тщательно покрыты тончайшим слоем лунного серебра.

— Наверное, замок такой же красивый, — вполголоса произнес Эгберт.

Он не видел, но с легкостью представлял себе и тонкие, острые шпили на хрупких, почти невесомых башенках, и ажурные решетки на окнах, и высоченный могучий донжон, и огромные, грубо обтесанные камни стен, и полуразрушенные фигуры химер. Абсолютно все в эту ночь казалось созданным не из грубого камня, не из простого железа, но из чистого, благородного серебра. Из множества множеств цельных пластин, больших кусков и маленьких кусочков и даже — из тончайшей (нить? волос? паутина?) серебряной проволоки.

— Да я не про замок! — отмахнулась Мелинда и показала пальцем в сторону рва.

Эгберт взглянул в указанном направлении и… остолбенел.

Вода бурлила и пенилась: во все стороны разбрызгивая жидкое серебро, танцевали крокодилы. Они то медленно кружились, то вертелись волчком, каким-то чудом балансируя на хвостах, и — должно быть, от полноты чувств — клацали челюстями.

Зрители, все трое, не отрываясь, смотрели на крокодилий танец. Луна — с благосклонностью. Эгберт — с изумлением, а Мелинда — с тихим восторгом. Несмотря на зловещий облик танцоров, это было прекрасное, завораживающее и даже — не побоюсь этого слова! — умо-пом-ра-чи-и-тельное зрелище.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Главы 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Главы 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26