Дом Солнца (СИ) [selena_snow] (fb2) читать онлайн

====== Часть 1 ======

Вместо пролога

«Если бы мне нужно было прожить жизнь заново, я прожил бы её точно так же: я не жалею о прошлом и не боюсь будущего». Монтень, «Опыты», 3, 2.

Что я могу добавить? Ничего. Я пишу тебе эти письма и повторяю себе именно эти слова. И никогда я не думал иначе. Все мои упреки к тебе в этих письмах — это не жалобы, а сожаления. Твои идиосинкразии не позволили тебе быть счастливым. Но мог ли ты жить иначе? Ты сконструировал систему, где каждый играл свою роль, твоя была — роль мученика, и ты её держался до самого конца. Но всё равно, за спиной этого персонажа, которого ты играл, жил другой — другой, которого знал я, и который многих сильно бы удивил. Те люди, которые были рядом с тобой в последние годы, знали тебя как ворчуна, как брюзгу, который жаловался на всё на свете — хотел бы я, чтобы эти люди узнали, что ты не всегда был таким. Ты таким стал — после того как алкоголь и наркотики разрушили тебя, после курсов дезинтоксикации, с которой ты по-настоящему так и не вернулся….

….После курса лечения в Гарше ты расстался с алкоголем и наркотиками, но всё равно не обрел покоя. На твоих творческих способностях это сказывалось, но ты достаточно овладел искусством удаляться в свою цитадель, уходить в аскезу и возноситься над всем суетным. Ты сделался самым знаменитым из всех кутюрье, и самым уважаемым. Так ты пожинал плоды верности своим принципам, которую в себе развил. Но прошли годы, и они подвели тебя к тому, что ты оставил своё ремесло, замкнулся в одиночестве, стал жить взаперти, взяв в спутники жизни несчастье.

Ты был оперным персонажем, из тех, что живут между кинжалом и ядом. Ты презирал буржуазию, ты спасался только своей работой. Нераскаянный гомосексуалист, ты любил женщин, ты говорил об этом на каждом перекрёстке. Ты не добивался, чтобы они тебе служили, как делают многие другие — ты сам служил им. Ты превратил эту ничтожную материю — моду — в общественное явление. Какая жалость, что всё это не сделало тебя счастливым! Ты жил среди призраков, которых приручал. Одиночество, которое внушало тебе такой страх, было твоим самым верным спутником.

Почему я всё это тебе пишу? Потому что это моё последнее письмо. Знаешь, Ив, я мог бы ещё очень долго продолжать, только какой в этом смысл? Я думал, что эти письма к тебе уменьшат мою боль, но они её только извратили. По сути, эти письма изначально были нужны, чтобы подвести итог, итог нашей жизни. Сказать всем тем, которые их прочтут, кем ты был, кем мы оба были. Вытащить на свет мои воспоминания, сказать тебе, насколько же, в конце концов, я был счастлив с тобой и благодаря тебе, показать — надеюсь, я это сделал — твой талант, твой вкус, твой блестящий ум, твою душевную тонкость, твою нежность, твою силу, твою отвагу, твою наивность, твою красоту, твою проницательность, твою цельность, твою честность, твою бескомпромиссность, твою высочайшую требовательность. «Крылья гиганта», которые мешали тебе ходить по земле.

Я постарался пойти за Стендалем в том, что он говорит в эссе «О любви»: «Я приложил все усилия, чтобы остаться хладнокровным. Я хотел принудить к молчанию свое сердце, которое слишком о многом хотело сказать. Я всё ещё трепещу при мысли, что занёс на бумагу только один вздох, полагая, что записал всю правду». Как Элюар о Нуш — на всём что я вижу, на всём что меня окружает, я пишу твоё имя.

Это моё последнее письмо, но это не письмо о разрыве. Однажды, когда-нибудь, я может быть снова напишу тебе, кто знает? Мы с тобой не расстанемся и, что бы со мной ни случилось, я не перестану любить тебя и думать о тебе. Пятьдесят лет подряд ты переносил меня в пространство удивительного приключения, внутрь сна, где перемешивались самые безумные образы, где реальной жизни почти не было места. Теперь я проснулся. Твоя смерть стала сигналом об окончании игры. Пока ты был жив, сеансы твоей магии меня ослепляли, ты извлекал из своей шляпы одежды, такие, что прерывалось дыхание, индийские и китайские шелка, оттоманские бархаты, вышивки Шехерезады. Перед моим изумленным взором ты дирижировал этими чудесными призраками, как балетом. Но всё равно, припомни, что говорит Фирс в «Вишневом саде»: «Жизнь-то прошла, словно и не жил». Сейчас спектакль окончен, огни погасли, купол цирка разобран, и я один, со своими воспоминаниями в качестве единственного багажа. Настала ночь, где-то вдали играет музыка, а у меня нет сил туда пойти.

Пьер

«Письма к Иву», 14 августа 2009 года

Париж, 2016 год

— Прекрасный полет фантазии и мыслей, мадемуазель Шефтель, — тяжело вздохнул главный редактор одного из крупнейших французских издательств, ещё раз молниеносно прогоняя большим пальцем руки краешки увесистой пачки листов. — Вот только мы не можем это издать.

Сидевшая напротив молодая высокая рыжеволосая женщина в твидовом, ярко-зелёном костюме, нахмурила лоб и взволнованно облизала губы.

— Почему? Вы же сами сказали, что книга хорошая!

— Безусловно. Как жанр исторического романа. Но не биография всемирно известного кутюрье. — Редактор постучал по столу блестящей фирменной ручкой. — Если мы издадим такое, господин Берже подаст на Вас в суд. Да и на нас тоже. И выиграет, между прочим.

На лице женщины появилось возбуждённо-хищное выражение, которое могло бы возникнуть у пикирующей к земле птицы, заметившей убегающего зверька.

— Господин Берже! Я так и знала, что причина в этом! И как вам самому это нравится, месье Юбер? Вы читали мою книгу. Я очень ясно и чётко выразила в ней своё отношение к этому человеку, который держал и продолжает держать в страхе добрую половину культурной элиты этой страны! Он подаст на меня в суд? Что ж, я готова! Я готова бороться за каждое написанное мною слово. Справедливость, в конце концов, должна восторжествовать!

Взгляд главного редактора потускнел. Он явно не был настроен на подобные дебаты.

— Послушайте, мадемуазель, мне понятно ваше творческое рвение, как журналиста. Но это не тот противник, с которым стоит вступать в хватку ради удовлетворения своих амбиций. В конце концов, — он кашлянул, поправил съехавший набок галстук и наклонился вперёд. — Господин Берже человек пожилой. Почему бы не отложить реализацию ваших планов?

— До момента его кончины? — докончила за него, усмехаясь, журналистка. — Вы, кажется, меня недопоняли, месье. Я ХОЧУ, чтобы господин Берже прочитал мою книгу. При жизни. Вам не кажется, что столь почтенный возраст — прекрасное время для подведения некоторых итогов и… покаяния, если хотите?

— Вы действуете по чьему-то заказу? Честное слово, ваше упрямство одновременно и восхищает и раздражает меня. Вы написали чудесную книгу, но ведь в ней нет почти ни слова правды! — с этими словами Жалиль Юбер откинулся в своем «редакторском» кресле и закурил к вящему негодованию своей собеседницы. — Спросите любого уважаемого человека из тех, кто был близок с господином Сен-Лораном и его семьёй, и все они подтвердят, какую значительную роль выполнял Пьер Берже рядом со своим другом. А вы выставили его каким-то чудовищем, тираном, а между нами говоря, этот человек сделал себе уважаемое имя далеко за пределами дома моды Ив Сен-Лоран. Но дело даже не в этом. Поймите, история отношений этих двух известных персон уже давно стала чем-то вроде национального символа Франции! А вы хотите отнять у людей мечту о красивой, пусть и нетрадиционной любви.

— История великой любви Ив Сен-Лорана и Пьера Берже — не более чем грамотно продуманная пиар-компания Пьера Берже, которая продолжает своё существование даже после смерти Сен-Лорана, и моя книга тому доказательство. Достаточно того, что Ив был заложником этой легенды при жизни… может быть пора освободить его от этого хотя бы посмертно? — женщина встала, бросив на редактора убийственный взгляд. — Это вопрос справедливости.

— И денег, — тот развел руками. — Ваша книга напоминает сборник статей из желтой прессы, где основная часть свидетелей — «особы, приближенные к императору».

— Люди, которые давали мне интервью, взяли с меня слово, что я не назову имён по одной и той же причине, — «мадемуазель» звучно захлопнула сумочку. — Они, как и вы, боятся Пьера Берже! На мой взгляд, этот человек заслуживает наказания более сурового, чем осуждение общества.

— У вас к нему какие-то личные счеты, позвольте полюбопытствовать? — не удержался мужчина. — К чему это разоблачение? Он и вас чем-то обидел?

— К вашему сведению, я никогда не встречалась лично с Пьером Берже. Он категорически отказался со мной разговаривать. А моя заинтересованность… Думаю, ваш ответ мне понятен и это уже не имеет значения! До свидания! — журналистка развернулась и направилась к двери, громко стуча высокими каблуками туфель. Возле самой двери она обернулась и произнесла с почти мстительной уверенностью:

— Поверьте, я найду, кто издаст мою книгу.

— Удачи, мадемуазель! Хорошего дня!

Когда дверь кабинета захлопнулась, Юбер устало снял очки и потёр переносицу.

«До чего упрямая баба! Ну что ж.пусть пробует акула заглотить кита.»

Квартира Одетт и Поля

— Слушай, дорогая, ты знаешь, я всегда на твоей стороне, но может этот Юбер прав? Не стоит ввязываться? — окликнул жену невысокий молодой человек, сидевший на кровати в спальне. Полю только-только исполнилось тридцать лет, и он счёл, что этой даты вполне достаточно, чтобы почувствовать себя вправе не бриться без особой необходимости, демонстрируя миру свою мужественность в виде заросшего щетиной лица. С женой он разговаривал, не отвлекаясь от игрушки в планшете.

— Что ты хочешь этим сказать? — из-за распахнутой дверцы шкафа высунулась растрёпанная рыжая головка. — Плевала я на недовольство Пьера Берже! Ты представь себе, Поль, этот человек распоряжается имуществом Ива, распродаёт его вещи, даже не скрывая, что тот не одобрил бы этого, устраивает выставки его работ, рисунков, снимает фильмы, пишет книги, посвящённые своей жизни с Сен-Лораном. При этом ни одно художественное произведение не может выйти без его непосредственного одобрения и разрешения! В какой век мы живём?

Поль поднял голову и задумчиво посмотрел на жену. Он явно пытался полностью восстановить нить её рассказа. Одетт вышла из-за ширмы и с треском одёрнула на себе узкое шифоновое платье.

— Чего ты уставился? Помоги застегнуть!

Мужчина отложил планшет и покорно попытался застегнуть молнию на боку супруги.

— Я просто хочу сказать, Оди, может этот Берже и страшный чёрт с рогами, но в конце концов, он имеет на всё право, как владелец, основатель дома моды, и, в конечном счёте, официальный супруг, — на этих словах Поль хмыкнул, явно подразумевая здесь и что-то лично своё.

— Юридическое право, Поль! Юридическое! А как быть с морально-нравственным?

— Знаешь…

— Что?! — резко вскинулась женщина.

— Это платье тебе мало, — резюмировал Поль. — Может, наденешь что-то другое?

Одетт бросила на мужа поистине убийственный взгляд. Отвернувшись, она втянула живот и сделала несколько безуспешных попыток застегнуть молнию, но потерпела неудачу. С досадой от этого поражения, женщина посмотрела на Поля.

— А ты пойдёшь в таком виде?

— Что значит: «В таком виде»?

— Иди побрейся.

— Чего ради? Это просто вечеринка.

— На этой вечеринке будет Филипп Жерар. Я должна поговорить с ним. Если в этой стране кому-то и плевать на мнение Пьера Берже, так это ему. Я должна уговорить его издать мою книгу.

Поль встал с недовольным видом. Его явно не грела мысль царапать кожу лезвиями в ванной и сбривать бороду, которая только-только перестала колоться.

— Ты помешалась на своей книге. И на Пьере Берже. Писала бы лучше детские сказки, — на ходу расстегивая рубашку, он направился в ванную. — Да. И почему женщина может сказать мужчине «иди, побрейся!», а он ей не может «иди, похудей!».

Некоторое время спустя

— Я говорила тебе, говорила! Он счёл мою идею гениальной! Я знала, что всё получится! — Одетт в ажиотаже вошла в спальню, на ходу сбрасывая на постель сумочку и меховую накидку. На ней было короткое золотистое платье в стиле беби-долл. Поль вошёл следом за женой, которая едва ли не подпрыгивала от возбуждения, и устало ослабил узел галстука.

— У тебя не могло не получиться, ты гнала, как паровоз, сметая всё на своём пути.

— Завтра я высылаю ему рукопись. Ещё пара недель на улаживание формальностей, но разве это не потрясающе? И он даже слова не сказал о Пьере Берже и его мнении! Пусть тот трясёт пылью своего авторитета над такими трусливыми снобами, как Жалиль Юбер. Расстегни! –она повернулась к мужу спиной, продолжая болтать. — Я верю, Поль, что эта книга вырвет образ Ив Сен-Лорана из тьмы!

— Его оттуда уже вряд ли что-нибудь вырвет, — пробормотал мужчина. — Тебе надо было родиться и написать свою книгу лет на пятнадцать раньше. И кстати, было бы здорово, если бы сегодня на вечере ты говорила о чём-нибудь, кроме неё.

— Брось, Поль, — Одет повернулась к мужу. Платье уже наполовину сползло с её плеч. — Не дуйся. Ты же знаешь, как это важно для меня!

— По-моему, это единственное, что для тебя теперь вообще важно. У меня такое чувство, что ты замужем за Пьером Берже, а не за мной.

Женщина звонко рассмеялась и поцеловала мужа в щеку.

— Когда книга выйдет, ты будешь гордиться мной! Даже если мне придется отстаивать свое мнение в суде!

Через некоторое время, уже лёжа в постели, она закурила, продолжая рассуждать. Поль старательно делал вид, что занят чтением книги Освальда Шпенглера «Закат Европы». Когда Одетт говорила, то размахивала рукой, в пальцах которой была зажата тонкая ментоловая сигарета.

— Нужна будет грамотная пиар-компания. И звучное название. Пока ещё не придумала, но я просто вижу сравнение с Жар-птицей, запертой в золотой клетке. Ты мог бы помочь мне придумать название. Что-то вроде «Коллекционер», «История одного…» нет, не одного. Точно! — она вскинула руку и пепел от сигареты упал на страницы книги, которую читал Поль. — В золотой темнице! Коллекционер. В золотой темнице!

— Шикарно. — Поль стряхнул пепел. — Где-то я уже слышал похожее название… Только непонятно, кто был в темнице… коллекционер или жар-птица? И про кого ты вообще написала эту книгу: про Ива Сен-Лорана или Пьера Берже?

— Демон с острова Олерон… Пятьдесят лет рабства, — Одетт не обращала на мужа никого внимания. — Фантастика!

— Оди, я же просил тебя не курить в кровати! — потерял терпение муж и выхватил у жены сигарету, потушив её в стакане с водой, стоящем на тумбочке.

Женщина в прострации уставилась на него, явно с трудом переключаясь с собственных мыслей.

— Тебе нравится название?

— Да. Вот только ты забыла, что люди очень не любят истории про разоблачение в любви. Ты перегибаешь палку. Причем настолько, что рискуешь её сломать.

— Любви? — Одетт скептически подняла вверх тонкую бровь. — Человека, которого любят, Поль, не превращают в товар. Хотя я ведь не отрицаю, что в далеком 58-м году, когда они познакомились, чувства были действительно искренними. Я упоминаю об этом в книге. Но любовь Пьера Берже всегда имела тщеславную подоплёку. Этот человек хронически «влюблялся» только в талантливых и красивых людей. Думаю, за этим кроется нехилая гиперкомпенсация собственных комплексов.

Поль не мигая смотрел на жену, потом захлопнул книгу и выключил свет.

— Давай спать.

— Давай.

Комната погрузилась во тьму. Несколько раз часы пробили полночь.

Марокко, Марракеш, Вилла Мажорель, резиденция Ив Сен-Лорана и Пьера Берже

Стук дверь отвлёк Пьера Берже от работы. Он удивлённо поднял голову, как будто возвращаясь в реальность, из которой выпал за последние два часа. Дверь кабинета отворилась и в комнату заглянул Луи, его управляющий.

— Месье, уже восемь часов. Вы просили напомнить об ужине.

— Да-да, спасибо. Я сейчас спущусь. — Пьер кивнул и снова склонился над книгой.

— Хорошо. Да! Господин Мэдисон в гостиной. Ждёт Вас.

Пьер с удивлением посмотрел на него.

— А почему он не заходит? Пусть войдёт ко мне.

— …но как же ужин?

— Я не голоден. — Пьер встал из-за стола. — Позови его сюда! — в голосе этого уже очень пожилого мужчины появились властные нотки человека, который привык отдавать распоряжения и не любил, когда с ним спорили.

Просторное пространство кабинета больше напоминало библиотеку — книжные полки занимали собой большую часть пространства. Пьер Берже вышел из-за стола и, медленно ступая, дошёл до кожаного кресла, в которое с видимым трудом опустился, держась за подлокотники. За дверью раздались шаги и в кабинет вошёл уже немолодой высокий мужчина с волосами, тронутыми сединой.

— Пьер! Мне сказали, что ты болен, — Мэдисон сделал несколько шагов по направлению к нему, как будто ожидая, что тот по привычке вскочит с места и бросится к нему с объятьями.

— Ерунда. Была сезонная простуда…

— Почему мне не сказал? Это может быть серьёзно.

— Намекаешь, что в моем возрасте даже насморк может привести к смерти? — Пьер усмехнулся. — Нет… мне ещё рановато собираться на тот свет.

Было видно, что беспокойство мужчины ему приятно и он относится к нему с известной долей снисхождения. Мэдисон присел в кресло напротив, потом передумал и встал возле стола.

— Я беспокоился. Подумал, вдруг, всё из-за этой ужасной книги той журналистки. Отвратительная история, — он поморщился.

— Знаешь, — Пьер задумчиво коснулся подбородка и устремил взгляд куда-то в сторону окна. — Сегодня мимоходом вынужден был сделать неприятное открытие — спуск по лестнице, на которую я в прошлом взбегал бегом, теперь возможен лишь с помощью перил, да и занимать стал кучу времени. Мне и так пришлось переступить через себя, согласившись взять в руки трость, выходя на улицу, теперь ещё и это новое напоминание… Проклятая старость! — он засмеялся. — Прости, ты что-то сказал? Я к тому же стал глуховат, когда речь идет о всяких глупостях.

— Одетта Шефтель, Пьер. И её книга. Ведь ты же в курсе. Общался с этой дамой?

— Нет — и не собираюсь. Хотя она, кажется, пыталась набиться ко мне в собеседники.

Мэдисон с удивлением посмотрел на него.

— Что, тебя это совсем не волнует? Книга ещё не вышла, но вокруг неё уже столько слухов! Лично я просто взбешён такой наглостью!

Пьер слегка улыбнулся.

— Мда, она, должно быть, и про тебя там написала. Но чего ты хочешь? Чтобы я вступал в полемику с этой дурой? Я даже знать не хочу, что она там написала, меня это не волнует! Теперь любой может писать что угодно. К тому же, ты знаешь, мой дорогой, я никогда себя не выгораживал… А в моём возрасте просто неприлично оправдываться.

Мэдисон молчал некоторое время, а потом неожиданно произнёс:

— Я слышал, она живёт на улице…

— Я знаю, где она живёт! — Пьер резко перебил его и попытался встать.

Ухватившись рукой за подлокотник кресла, он с видимым трудом поднялся на ноги. Трость осталась стоять возле письменного стола, и он бросил в ее сторону отчаянный и одновременно ненавидящий взгляд. Мэдисон шагнул навстречу и протянул руку.

— Давай помогу!

— Уйди! Перестань… — тот недовольно отмахнулся от него и наконец встал на ноги. — Я ещё не инвалид! И не надейтесь.

— Я этого и не подумал.

Мужчина подошёл к столу, взял и протянул ему трость. Пьер достаточно грубо выхватил её из его рук, но явно испытал облегчение. Мэдисону не нужны были пояснения. Он и так понимал, как это болезненно для Пьера — принимать физическую помощь из его рук. Нет, он никогда не признает над собой господство старости, никогда. А кто из нас готов его признавать?

Опираясь всем весом на трость, Пьер Берже подошёл к одному из книжных стеллажей и взял стоящую на полке фотографию в рамке. На ней был изображён крупным планом мужчина в очках, улыбающийся робкой, немного неестественной улыбкой, прикрыв рот рукой.

— Знаешь, я думаю, Ива позабавила бы вся эта история. Ему нравились слухи. Нравилось создавать с моей помощью легенду о себе. Это забавно, но я по-прежнему обращаюсь к нему мысленно с вопросом: «Как ты думаешь?» И, самое удивительное, я получаю ответ.

— Ты знаешь, как он дорожил тобой. Он бы не одобрил этого… — Мэдисон опустил взгляд.

— …но и не стал бы меня выгораживать.

— Ты всегда был излишне требователен к себе.

Пьер поставил фото на место и обернулся. Он улыбался. Грустно, немного устало.

— Снисходительным можно быть только к молодости. В старости это превращается в жалость. А едва только тебя начинают жалеть — всё, закрывай за собой крышку гроба.

— Ты в своем репертуаре… — Мэдисон вздохнул. Он подошёл к Пьеру и положил руку ему на плечо. — Я просто хотел сказать, что ты всегда можешь рассчитывать на мою поддержку. Ты — не один.

— Спасибо. Через две недели годовщина. Ты придешь, я надеюсь?

— Конечно.

— Уже поздно. Я устал. Лягу сегодня пораньше. В понедельник я лечу в Италию, решать вопрос с продажей дома. — Берже вернулся за стол и сел, предусмотрительно поставив трость поближе и давая понять, что разговор пора заканчивать.

— Ты всё-таки решил его продать? Я думал, для тебя важны те воспоминания…

— Мои воспоминания всегда со мной. Но эти пустующие дома нагоняют тоску и меланхолию. Они мне не нужны. Я просто хочу покоя. — Он поднял взгляд на Мэдисона. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — тот направился к двери, но на полпути обернулся. — Я только прошу тебя, не забывай есть. И спать.

Пьер ничего не ответил и больше не поднимал головы, старательно делая вид, что уже чем-то занялся. Когда за Мэдисоном захлопнулась дверь, он откинулся на стуле, закрыл глаза и некоторое время сидел так.

— Вот, наконец-то, один. Знаешь, Ив, только тебя мне тебя чудовищно недостает. Не знаю, что с этим делать. Даже Мэдисон… хотя я люблю его, начал утомлять меня своей заботой. Но я не могу всё время говорить с ним о тебе. А с кем мне говорить? Я похоронил почти всех наших друзей. С этой девчонкой? Даже если бы мог, я бы не стал её переубеждать. Я монстр не только в её глазах. Когда твои глаза ещё способны были видеть, ты порой, смотрел на меня точно так же. Я теперь часто вспоминаю годы нашего знакомства. Я был где-то там, развеян и разбросан по ерунде парижским ветром. Ты смог собрать меня из мелочей, как собирал свои шедевры из отрезов ткани. Когда целое становиться большим, чем сумма его частей. Сейчас так мало людей понимают в искусстве, они любят прогресс и инновации. Еще меньше понимают в любви. Любовь теперь тоже продукт потребления. — Некоторое время он помолчал. — У нас был успех. Но ты был бы разочарован результатом. Ты получил всё, кроме того, ради чего к нему стремился. Почему я всё время чувствую такую усталость? Мне хочется уснуть и проспать сто лет… Может быть, следующий век не так разочарует?

В дверь снова постучали и вновь в кабинет заглянул Луи. На этот раз в его руках был поднос.

— Ваш ужин, месье. Я подумал, что вам не нужно спускаться вниз, и принёс всё сюда.

— Спасибо, Луи… — он словно не заметил содержимого подноса, но подумал с нежностью о своём слуге, которому в этом году исполнится семьдесят, а он всё ещё носит ему еду на подносе, как больному ребёнку. Как Иву когда-то…

Разложив приборы на небольшом чайном столике неподалёку, Луи направился к выходу. Неожиданно остановившись, совсем как Мэдисон недавно, он обратился к хозяину.

— А с кем это вы разговаривали, месье?

— Ни с кем. Сам с собой. Как обычно.

Старик кивнул, что-то тихо пробормотал про себя, покачал головой и вышел из комнаты.

Париж, 1958 год

До того январского дня 1958 года я не интересовался модой. Моё присутствие на показе твоей первой самостоятельной коллекции во главе дома Диора было случайностью, и по иронии судьбы именно Бернару, с которым мы были вместе на тот момент, обязан я нашему знакомству.

Из памяти стёрлось много дней, но тот единственный момент нашей встречи я до сих пор помню в мельчайших подробностях, будто это было вчера. Я не считаю этот день счастливейшим в своей жизни, но опредёленно одним из самых значительных, про которые говорят, что они определяют судьбу.

В ожидании официальной части и начала дефиле я прогуливался по коридорам этажа, как это со мной бывает, в совершенной бессистемности. Бернар был так увлечен многочисленными знаками внимания, которые он вынужден был оказывать общим знакомым, что даже не заметил моего отсутствия. Кто бы мог подумать, что моя дурная привычка заглядывать во все помещения, где двери были открытыми, окажется столь полезной… Каким-то образом я зашёл на служебную сторону и понял, что одновременно могу быть выставлен с негодованием и в то же время увидеть что-то интересное. Мне всегда нравилось наблюдать процесс, так сказать, «изнутри». И всё-таки я заблудился. Мимо, отчаянно торопясь и не обращая на меня никакого внимания, проносились люди, мужчины и женщины, а я понял, что могу опоздать в главный зал на показ.

— Простите, можно к вам обратиться?

Повернувшись, я увидел стоящего возле приоткрытой двери одной из комнат высокого, хрупкого на вид молодого человека в очках, одетого в белый, похожий на больничный, халат. У него был крайне взволнованный вид.

— Да… пожалуйста… — я подошёл ближе, решив заодно воспользоваться случаем и спросить дорогу обратно (ведь он несомненно был одним из работников Диора).

— Можно попросить вас… помочь мне… затянуть корсет?

Очевидно, на моём лице отразилось всё удивление по поводу этой фразы, потому что юноша, заметно смутившись, поправил себя, нервно засмеявшись:

— Я имею в виду, помочь мне затянуть корсет на модели. Все подевались куда-то! Как всегда, когда кто-то нужен, я никого не могу найти! А с этим мне не справится в одиночку! — он поднял вверх левую руку, и я увидел, что она перебинтована.

Не знаю, что было во мне такого, что позволило обратиться с подобной просьбой. Мне кажется, я должен был отказаться тогда, сославшись на то, что опаздываю (что было бы чистой правдой). Но вместо этого, словно действуя по какому-то внутреннему приказу, зашёл следом за ним в комнату, оказавшуюся гардеробной. В центре, перед зеркалом, спиной к нам, стояла красивая молодая женщина в свадебном платье. Вдоль наполовину открытой спины спускались шелковые корсетные ленты.

— Держите одну и тяните… — скомандовал он. — А я буду тянуть за вторую.

Это было странно и весело одновременно. Я понял, что молодой человек один из мастеров по пошиву одежды и, глянув на часы, решил, что в любом случае могу увидеть здесь намного больше, чем сидя на стуле перед подиумом.

— Боже! Время! Мы не успеваем! Тяните!

Девушка издала недовольный стон.

— Хватит! Я уже дышать не могу… перестань!

— Терпи, Виктория, — строго сказал он. — Это только один раз… но да… пожалуй… — он отошёл в сторону и посмотрел со стороны. — Господин…

— Пьер, — машинально представился я.

— Пьер… слишком сильно затянул. Будут видны складки на коже… Нет… это решительно никуда не годится! Силуэт совсем не естественный… ты похожа на сардельку.

У меня вырвался смешок. Сравнение не выдерживало никакой критики.

— Мне никогда не давало покоя, знаете… Пьер… что женщине, чтобы выглядеть красиво, приходится прибегать к посторонней помощи, просто чтобы одеться! — он посмотрел на меня и в его взгляде я прочитал самое искреннее негодование. — Разве это не ужасная несправедливость?

— Не знаю, я не думал об этом. К счастью, я не ношу корсет.

Он странно посмотрел на меня, и я не понял, понял ли он, что это была шутка.

— Да. Это не подойдет. Виктория, раздевайся, ты не можешь выйти в этом! Нужно выбрать другое…

— Что? Опять?! Но мы не успеваем! До начала пять минут!

Он как будто погрузился в себя и не обращал внимания на недовольные возгласы модели, которая, как мне показалось, вела себя довольно фривольно. Поведение молодого человека, однако, показалось мне ещё более странным. И я не удержался от комментария.

— Разве вам не нужно спросить разрешения, прежде чем заменить наряд?

Он непонимающе уставился на меня.

— Разрешения? Мне?

— Да. Знаете… я слышал, за такие вещи могут уволить… — я слегка понизил голос и поймал в отражении зеркала лицо Виктории, которая сначала раскрыла рот от изумления, а потом заулыбалась.

В этот же момент дверь открылась и в комнату влетело сразу несколько женщин, одетых в точно такие же белые халаты. Я вновь посмотрел на часы и пришёл в ужас.

— Если я вам больше не нужен, то мне нужно идти… я сильно опаздываю…

— Да-да… идите, идите! Спасибо… спасибо большое! — пробормотал он, как будто вновь перестав меня замечать.

Уже на выходе я слышал его недовольное: «Да помогите же кто-нибудь! Я не могу это снять! Как это снимается?!»

Обратная дорога внезапно обнаружилась без затруднений. Словно я вспомнил её теперь, когда оказал эту маленькую услугу.

— Где ты был? — набросился на меня Бернар, едва мы нашли свои места в первом ряду.

— Помогал одеть одну леди в корсет.

— Что это значит?

— Я заблудился. Попал нечаянно в служебное помещение…

На лице Бернара в тот момент отразилось что-то похожее на сострадание.

— Боже, с тобой вечно что-то происходит!

— Я тебя умоляю… я вообще не понимаю, что мы тут делаем! Мне пришлось перенести встречу с Франсуазой по поводу твоих иллюстраций к пьесе…

— Мы не могли пропустить такое событие… — Бернар стал обмахиваться программкой. Выражение лица у него, впрочем, оставалось довольно унылым. — Кстати, какого чёрта ты распустил слух о том, что мы были одними из последних, кто видел Кристиана Диора живым? Меня весь вечер донимают дурацкими расспросами! Особенно Буссак… поставил нас обоих в глупое положение!

— Но я ведь не совсем соврал, верно? Мы ведь обедали у него примерно за неделю, помнишь? До его отъезда в Тоскану…

— Это не повод в нынешней ситуации!

— А что до Буссака, — продолжил я, — то знаешь, как это бывает? Сегодня они сплетничают о тебе, а завтра покупают твои картины.

— Ты можешь думать о чём-нибудь, кроме того, чтобы что-то продать?

Я огляделся и слегка наклонившись к его уху шепнул:

— Ну кто-то же из нас двоих должен это делать… думать…

Бернар засмеялся и шлепнул меня программкой. Я прислушался к отдалённым обрывкам разговора за спиной, уловив наши имена.

«Поразительно, но Берже этого даже не скрывает!»

«Но он тот ещё проныра… ах, бедный Бернар! Хотелось бы верить, что это с ним не навсегда!»

«Господин Диор, кстати, говорят был тоже… из…!»

Я демонстративно обернулся. Две уже немолодые дамы в шёлковых платьях цвета муки вспыхнули. Бернар ткнул меня локтем.

— Опять подслушиваешь чужие разговоры!

— Не подслушиваю… а стараюсь быть в курсе!

— Тихо, начинается!

Я повернулся лицом к подиуму. Разговоры обо мне оказались совершенной ничтожностью по сравнению с тем, что начало происходить на там через минуту. Даже я, не разбиравшийся в одежде и не считающий моду искусством, должен был признать, что это было прекрасно. Это была знаменитая коллекция «Трапеций», которой было суждено наделать столько шуму и задать новый тон в новом сезоне и, как выяснится впоследствии, в стиле века вообще.

Последней на сцену вышла та самая девушка-модель в свадебном платье. Вернее, это было уже совсем другое платье, но под руку с ней шёл тот самый нелепый юноша с той лишь разницей, что теперь рабочий халат на нём сменил костюм. Их появление вызвало бурю оваций, а я, наклонившись, шёпотом обратился к Луизе-Мари Буске, сидевшей по правую руку от меня:

— Это тот самый мастер, которому я помогал в гардеробной. Как странно, на ней уже нет корсета, а она всё ещё нуждается в сопровождающем!

Луиза-Мари посмотрела на меня, как на сумасшедшего, и произнесла с плохо скрытым негодованием:

— Вы с ума сошли, Пьер! Что вы такое говорите! Это господин Ив Сен-Лоран!

Потом был ужин. Тот самый, с которого всё началось. Обычно мы вспоминали именно его, когда рассказывали о нашем знакомстве, точнее, об его официальной части. Но не упоминали деталей. В тот момент, когда ты вышел на подиум, чтобы сорвать бурю оваций и восхищения, я почувствовал себя дураком. К тому времени я уже искусно овладел мастерством заводить, что называется, «правильные великосветские знакомства» и ты, сам о том не подозревая, заставил меня испытать досаду. После дефиле я подошёл к тебе, стараясь казаться непринужденным и нервно смеясь, пожал руку, выражая своё (кстати, совершенно искреннее) восхищение. Думаю, я произвёл тогда не лучшее впечатление. Отчасти этот ужин должен был быть моей попыткой реабилитироваться, и я с треском её провалил. А ведь не ради меня, а ради Бернара, с которым ты жаждал завести знакомство, была организована эта встреча в ресторане… С самого начала я нервничал и от того излишне налегал на вино, при том что ты, которому в будущем алкоголь разрушит жизнь, ты не пил ни капли. Сейчас мне это кажется забавным. Не знаю, что нашло на меня, когда на понятный вопрос Луизы-Мари, что я всё-таки думаю о твоей коллекции, я имел наглость ответить:

«Определенно, мсье Сен-Лоран одевает женщин лучше, чем раздевает».

Это была шутка, шутка, основанная на том эпизоде в гардеробной, о котором знали мы двое, но она не удалась. Ты покраснел, а Бернар с такой силой наступил мне ногу, что это было заметно.

— А чем вы занимаетесь, Пьер? — ты совладал с собой.

Бернард не дал мне ответить.

— Пьер мой помощник. В бизнесе.

Я уставился на Бернара и произнес с плохо скрываемым сарказмом.

— Да, художники особенные люди… им часто нужна помощь.

— И чем же вы помогаете? — услышал я твой голос. — Держите кисти?

За столом снова повисла неловкая пауза, но это был отличный реванш. Я не мог сдержать улыбки. Наши взгляды встретились.

— Иногда могу подержать… Это приятно.

— Ну да… не сомневаюсь… Вы скрашиваете собой любое общество… — ты понизил голос и склонился над своей тарелкой.

Я попытался сменить тему, переведя её на войну в Алжире, чтобы через несколько минут узнать, что Оран был твоим родным городом. Я уже не мог сделать хуже и думаю, нашим общим знакомым было стыдно за моё поведение. Ни тогда, ни потом я не хотел обидеть тебя или как-то задеть. Ты выглядел удивительно юным, скромным и мягким, в своих крупных очках в тёмной оправе и застёгнутом на все пуговицы чёрном костюме, который даже как будто был тебе несколько великоват. От того мои неуместные реплики граничили с пошлостью. Но как оказалось, не будь я так дерзок в тот вечер на словах, то не получил бы повода загладить свою вину, предложив проводить тебя до дома.

— Надеюсь, вы не сердитесь на меня, Ив, — тихо произнёс я, подойдя к тебе в гардеробе, пока Бернар забирал наши пальто.

— Сержусь? Совсем нет…

— Мне кажется, я вёл себя… бестактно за ужином. И сожалею, если мои слова вас огорчили.

— Дааа… — ты протянул это с намеренной иронией, соглашаясь с моим вердиктом себе. — Но не беспокойтесь об этом, Пьер. Я думаю, ваши слова могли больше задеть вашего спутника, чем меня.

Ты говорил это, не глядя на меня и чуть улыбаясь, смотрел перед собой, немного вниз и я тогда подумал с изумлением: неужели это флирт?

Возможно, мне это казалось, и вино позволяло выдавать желаемое за действительное. Я не то чтобы был пьян, но достаточно подшофе, чтобы рискнуть. Я вообще ничего не знал о тебе, и в тот час забыл всё о самом себе.

— Уже поздно. Я провожу Вас.

— Зачем? — ты посмотрел на меня на этот раз вполне ясно, улыбнулся, давая понять, что это абсолютно риторический вопрос.

— Потому что… вы не выпили столько же вина, как я… — я уронил своё пальто вместе с вешалкой.

— Мне угрожает большая опасность в вашем лице, Пьер, в таком случае,

Наши друзья подошли как раз вовремя, но я уже знал, что хочу продолжить этот разговор.

И мы продолжили. Я помню, что, оставшись с тобой наедине, вдруг почувствовал сильное смущение и начал отчего-то говорить о Бернаре. Ты сказал, что восхищён его работами, а я согласился, что тоже являюсь его большим поклонником. Помню, как ты насмешливо посмотрел на меня и сказал:

— О, я в этом даже не сомневаюсь.

Конечно, ты знал, что мы живем вместе. Это не было секретом. Но знаешь, весь этот ужин напоминал мне французский водевиль, где каждый из персонажей, что называется «имеет ввиду другого».

А потом меня осенило.

— Он может нарисовать вас, хотите? Думаю, ему будет приятно.

— Нарисовать… меня? — ты растерялся. — Вы так думаете?

— Уверен. Приезжайте к нам в Прованс. У Бернара как раз несколько свободных дней до начала фестиваля. Это милое шале…

— Шале? Я слышал, это целый замок…

— Люди всё преувеличивают! — я махнул рукой. — Так вы приедете? Мы будем рады…

Мы остановились возле твоего дома, как раз под фонарём. Ты стоял, прислонившись спиной к каменной стене, и в тот момент я понял, что хочу тебя поцеловать. Но этого я, конечно, не сделал. Это было бы слишком для одного вечера.

— Спокойной ночи, — ты развернулся, чтобы уйти, а я неожиданно сказал:

— Ив, если вам понадобится помощь… с корсетом или что-то в этом роде… можете обращаться.

Ты обернулся, и по твоему лицу я понял, что опять сморозил чушь.

— Почему бы вам не заняться своим корсетом, Пьер? Он затянут слишком туго. — И снова эта странная, «лунная» полуулыбка. — Впрочем, спасибо. Я приму к сведению.

Ты принял. Но знал ли ты, что сделаешь это на пятьдесят лет вперед?

Париж, наши дни.

— Бернар Бюффе, художник, широко признанный к двадцати годам за свои работы, несущие хмурое, меланхолическое настроение и отражающие атмосферу, царившую после Второй мировой войны. Родился в 1928 году в Париже… — гнусавый и нудный голос экскурсовода наводил на Одетт тоску. Она подошла чуть ближе к группе школьников и нескольких взрослых, которые рассеянной кучкой столпились возле картины на стене галереи. Взгляд женщины скользил по серому полотну, на котором была изображены плоская, будто вдавленная в холст рыба с приоткрытым ртом.

«Такую с пивом хорошо», — подумала про себя Одетт.

Она слушала страшно скучный рассказ экскурсовода, которая рассказывала творческую биографию Бернара Бюффе, словно выученную со страниц школьного учебника. Топорно, сухо, несомненно, что слушатели забудут её через пять минут, отойдя к другой картине. Учёба в Школе изящных искусств, ранний успех, сотрудничество с ведущими деятелями культуры и искусства Франции, женитьба на Аннабель Швоб де Люр, болезнь Паркинсона…

— Аннабель была не только женой, но и главной натурщицей для Бюффе и он часто изображал её на своих картинах, — вещала экскурсовод.

Женщина не удержалась.

— А как насчёт Пьера Берже? — громко произнесла журналистка, обратив на себя внимание толпы.

— Простите? — экскурсовод удивлённо посмотрела на неё.

— Я спрашиваю, как насчёт влияния Пьера Берже на раннее творчество Бюффе? Многие источники придают ему большое значение… всё-таки они семь лет прожили вместе… ну, до того момента, как он встретил свою жену.

Она с лёгким злорадством отметила, как растерянно расширились зрачки экскурсовода, и та нервно затеребила цепочку на груди. По группе слушателей пронесся возбуждённый шёпот. Отлично… ей удалось их по крайней мере заинтересовать…

— Прекрати, пойдём! — подошедший Поль взял её за руку и отвёл в сторону. — Ну и зачем ты это делаешь? Господи, достала всех своим Берже! И здесь не смогла промолчать! Ну кому какое дело до того, кто и с кем жил, а?

— Между прочим, на мой взгляд, Бернар был вполне состоявшимся художником к тому моменту, как встретился с Пьером! — Одетт ещё раз кинула взгляд на картину. Рыба словно смотрела прямо на неё своими по-рыбьи тусклыми, мутными глазами. — И я не думаю даже, что он был настоящим гомосексуалистом.

— Ну да, может быть тебе ещё развить теорию о том, что это Пьер Берже его совратил, — муж вздохнул. — Напиши ещё одну книгу!

— Нет, я так не думаю… но это лишний раз подтверждает то влияние, которое этот человек умел оказывать на людей. Он окружал себя творческими людьми, как произведениями искусства, при том что сам в жизни не создал ни одного…

Поль ничего не ответил, и она не стала продолжать разговор.

Вернувшись домой ивоспользовавшись тем, что Поль рано лёг, Одетт села за стол, зажгла лампу и вновь погрузилась в мир воспоминаний. Рядом с ней на столе лежал целый архив материалов: книги биографов, вырезки из журналов, газет, — всё, что удавалось достать.

Она наугад взяла одну из книг и стала листать, словно ища подтверждение своим мыслям. Женщина чувствовала предательскую дрожь, когда глаз цеплялся за знаковое имя в строчках.

«Когда говорят о Бернаре Бюффе — громко, восторженно, — шёпотом называют имя человека, который помог ему проделать путь от мансарды до замка: Пьер Берже. Но кто такой он сам?»

«Пьер Берже появляется и исчезает из гостиных, подобно чарующему и неуловимому дуновению ветерка; он бывает у Франсуазы Саган и Мари Луизы Буске, на балу баронессы де Карболь, и в баре Пон-Руаяль, во флигеле издательства „Галлимар“.

„Он человек иного поколения. Он вырос в эпоху, когда искусство и философия были ‚ангажированы‘. Всё было либо белым, либо чёрным. Война была войной, а свобода — долгом. Жизнь избавила этот прагматичный ум от мечтаний о мастерах — он встретил их в восемнадцать лет. В 1948 году Пьер приехал в Париж и познакомился с Жаном Кокто и Жаном Жиано, с которыми был особенно близок. В декабре 48-го он основал Paris Mondial, которая поддерживала таких писателей, как Камю, Кено и Бретон…

‚Его культурный аппетит безграничен. Один поэт, друг Жюля Лафорга познакомил его с джазом, а так же со всем Бетховеном, Вагнером, Брамсом и Шуманом‘.

‚Пьер Берже, чувствующий себя в мире изречений так же комфортно, как в светской гостиной, понимает, что в присутствии художников все его знания тают, как сделанные из воска латы. Он может защищаться лишь физической мощью и умением управлять, которые другие люди ставят на службу своему творчеству. Его принцип — ‚не узнавать себя ни в ком‘. Он делит с изгнанниками привилегию чувствовать себя повсюду, как у себя дома. Он очень рано, по его собственным словам, стал ‚знаться с миром‘ и это образование развило в нём чувство слова и умение очень изящно произносить жестокие вещи‘.

Одетт закрыла глаза и тихо произнесла себе под нос, как бы заканчивая обрывок фразы:

‚Он сделал себя сам и никогда не испытывает страха. Этим оружием он может сражаться со всем. Кроме одного человека…‘

Прованс, 1958 год

Я смотрел на Бернара, пока тот разговаривал с Франсуазой Саган, и думал с тоской, что совсем скоро, не пробьет ещё и полуночи, как она напьется, начнёт говорить о политике и бить бокалы. За это я одновременно обожаю и ненавижу её.

‚Пьер, почему вы не танцуете?‘ — слышу я кокетливый смех.

‚Я ждал, пока вы обратите на меня внимание, Сюзанна…‘

Бернар посмотрел в мою сторону, наши взгляды пересеклись, и я отвёл свой. Очередная короткая стычка вчерашним вечером испортила обоим сегодняшний праздник.

— Я не понимаю тебя…как ты можешь быть таким… так легко общаться с этими людьми, половину из которых ты терпеть не можешь! Улыбаться, заводить знакомства… — заявил он мне, когда мы возвращались с ужина у баронессы де Карболь.

— Да, я делаю это, чтобы ты сам мог вот так стоять и с чистой совестью меня в этом упрекать! — крикнул я. — Снимаю с тебя эту неприятную обязанность!

Хотел бы я, чтобы он отменил сегодня этот званый ужин. Но разве это возможно, когда приглашено столько народу? И надо же — все обсуждают недавно прошедший показ у Диора…

‚Что вы думаете о молодом Сен-Лоране, Пьер?‘

‚Я думаю, что он очарователен… — пауза. — Но в нынешней ситуации с политикой Буссака боюсь, долго ему не продержаться на этом олимпе…‘

‚Ах, вы как всегда не можете не подбавить яду, Пьер! — снова неестественный смех. — Кстати, было бы приятно видеть милого Ива здесь… Бернар, почему вы его не пригласили?‘

Бернард нашёл, что это действительно большое упущение. Ведь мы говорили об этом.

‚Он хочет заказать у тебя свой портрет‘, — заявил ему я, памятуя о нашем разговоре с тобой на улице. И только.

Ты покорил Париж своей деликатностью и утончённостью. Но я бы не хотел видеть тебя на сегодняшнем вечере у нас с Бернаром. Слишком много ‚лишних людей‘.

О, вот она — бесценная свободная минута, когда я выполнил свой долг гостеприимного хозяина и смог подойти и присесть рядом с тем, кого я всегда был рад видеть.

-Ты всё так же бегаешь, как мальчишка, Пьер… — Жан улыбается мне, и в одной этой улыбке я вижу столько тепла, сколько не подарят десятки точно таких же. — Присядь, поговори со мной. Ты всё время куда-то спешишь…

Мы говорим о Бернаре. Я знаю, что Жан видит меня насквозь. Я ухожу от ответов на его деликатные вопросы. Как это получается, что мне хочется говорить о том, о чём я не могу сейчас говорить? Даже с ним…

— Я хотел удостовериться, что у тебя есть свои сбережения… на случай, если у вас с Бернаром что-то не заладится…

Я пожимаю плечами.

— Что у нас может не заладиться?

— Ты не любишь его.

Смотрю на Кокто и поражаюсь, как может этот человек говорить такие вещи и так, что тебе словно открывается какая-то новая истина каждый раз. Я бы никогда не решился сказать это вслух, даже самому себе. Ведь я не согласен сам с собой… что не люблю Бернара. Но я устал. И запутался…

— Конечно люблю. Но мы почти семь лет уже вместе. Конечно, всё меняется… и чувства уже не те… — небрежно бросаю я.

— Ты говорил, что мог бы провести с любимым человеком всю жизнь. Что такое семь лет?

— Всё зависит от того, сколько мне предстоит жить… — пытаюсь перевести всё в шутку, но внутри меня словно окатывает ледяной водой. Семь лет! А впереди вся жизнь… Вся жизнь с Бернаром!

Поворачиваю голову и смотрю на Бюффе. Мой дорогой художник… Что так меня влекло когда-то? Эта меланхоличная томность? Скучающая нерешительность? Меня от неё теперь клонит в сон и нарастает раздражение.

— Помнишь, однажды ты спросил меня, как понять наверняка, что любишь… — прозвучал рядом тихий голос. — И я сказал тебе, что когда ты встретишь свою настоящую любовь, то у тебя не возникнет такого вопроса.

Я повернулся и посмотрел в усталое, худое лицо. Он выглядел плохо — совсем больным, и мне стало тревожно. Я взял Жана за руку, чтобы ощутить тепло ладони живого человека, а не бесплотного призрака, который просидел весь вечер возле стены.

— Не беспокойся обо мне, я не пропаду, ты знаешь. Ты хорошо себя чувствуешь?

Кокто грустно улыбнулся.

— Я уже давно не чувствую себя вообще.

Ты приехал. К счастью, Бернар с радостью готов был принять тебя в нашем с ним доме (замке, как некоторые его называли) в Провансе и сходу согласился рисовать тебя. Вот только мне совсем не понравился готовый портрет. Мне вообще вдруг перестали нравиться его картины. Мне! А ведь я продавал их, я знал наизусть почти каждый штришок, каждую линию. Они создавались на моих глазах. Я не мог понять, в чём дело, но из них будто ушёл свет… Или смысл… Или твой свет затмил их теперь… я не знаю. Сначала я бы рад твоему визиту, у нас подобралась отличная компания, но потом твоё присутствие рядом начало меня тяготить. Не потому что мне было неприятно видеть тебя, нет. Просто я чувствовал, какие ограничения накладывает на меня моё положение. Я думал о тебе постоянно. Но намного тревожней было моё желание, чтобы и ты думал обо мне…

Стояла ранняя весна, и погода уже достаточно потеплела для прогулок. После обеда, перед кофе, мы выходили, чтобы, как выражался Бернар, ‚побродить в соснах‘. Я полюбил эти прогулки уже за то, что мог идти с тобой рядом и разговаривать. В тот день было особенно тепло, а Бернар неожиданно заявил, что хочет немного поработать и отправил нас гулять вдвоём. Это был первый раз с момента твоего приезда, когда мы остались наедине. Я снова начал теряться в разговоре, у меня возникало чувство, будто ты видишь меня насквозь.

— Знаете, я рад пообщаться с вами с глазу на глаз… — неожиданно сказал ты, не поднимая головы, пока мы шли вниз по тропинке со склона, удаляясь всё дальше в сосновый бор.

— Вот как?

— Да… мне интересно ближе узнать человека, про которого говорят, что он оказал такое большое влияние на творчество Бернара Бюффе.

Я не удержался от улыбки.

— Ну, если мое влияние заключается в том, что я иногда едва ли не силком заставлял его вставать к мольберту и работать… то, пожалуй, я соглашусь, что моё влияние было огромно.

Мы замолчали на какое-то время и просто шли вперёд, вдыхая терпкий запах хвои и прислушиваясь к пению птиц. Небо было безоблачно-синим и ясным, и на меня снизошло вдруг спокойствие. Так хорошо было просто идти, никуда не торопясь, и наслаждаться этой естественной природной тишиной и спокойствием. Мне кажется, мы неосознанно удалялись всё дальше от дома, и возникшее между нами теперь пространство откровенности утрачивало напряжение, которое прежде заставляло меня вести себя неестественно нервно.

— Сколько вам лет, Пьер? — поинтересовался ты, с любопытством глядя на меня.

— Много. Двадцать семь. Но я выгляжу старше своих лет…

Ты забежал чуть вперёд, остановился у дерева и обхватил рукой бурый ствол, прислонившись к нему. Ветер растрепал аккуратно уложенные волосы, и тебе это очень шло.

— Не думаю, что вы выглядите старше. Скорее, хотите таким казаться.

— Вот как? — я встал рядом, приобняв дерево с другой стороны, и с некоторым вызовом посмотрел на тебя. — Вам виднее. Ведь не каждому дано стать директором дома моды в двадцать один год.

— Это большая ответственность… — ты поправил очки и отвернулся, как будто смутившись. — В каком-то смысле, мне не оставили выбора. Я мог бы отказаться, но…

— Но кто же откажется от такого предложения, верно?

— Верно.

Мы снова замолчали. Меня внезапно охватило необъяснимое чувство восторга. Момента, который всегда приходит неожиданно и застаёт нас врасплох, заставляя увидеть привычные вещи словно под другим углом зрения. Я подумал, как прекрасен этот лес, и небо, и пение птиц, и вся моя жизнь вдруг начала казаться мне невероятно прекрасной. В такие минуты тебе словно ненадолго приоткрывают завесу смысла жизни, и ты обнаруживаешь, насколько мудрее и больше весь этот мир в сравнении с прошлыми твоими хмурыми мыслями и терзаниями.

— Но ведь и вы уже сделали неплохую карьеру, Пьер. Вам есть чем гордиться. Мы здесь второй день, а мне кажется, что вас заочно знают все мои друзья, соседи… весь Париж… О Вас говорят на каждом углу… — ты смотрел лукаво и как будто даже с лёгким вызовом.

— Надеюсь, всё же о Вас будут говорить больше. Но вы сами вывели формулу моего успеха. Я слишком много говорю.

— Расскажите о себе!

Я пожал плечами и сунул руки в карманы.

— У меня довольно скучная банальная биография. Я родился в Пуатье, приехал в Париж в восемнадцать лет и учился на юриста, потом бросил это, потому что хотел заниматься журналистикой. Писал статьи для разных журналов, брал интервью… Тогда же познакомился с Бернаром, помог ему снять студию… Знали бы вы, в какой помойке он жил… Он художник, творец до мозга костей. Его не интересует все бытовое, начиная от обстановки и заканчивая разговорами. Не знаю, как он не умер с голоду! Когда он рисует, то забывает даже о еде.

— Мне это знакомо.

— Мы начинали с нуля. Но вы правы, моя общительность сделала полдела. Знаете, я считаю, что пядьдесят процентов успеха — это оказаться в нужном месте с нужное время… А для этого, сами понимаете, нельзя сидеть на месте. Мне повезло. Моя работа позволила мне познакомиться со многими интересными людьми. Я это использовал. Не для себя. Для него.

— Но как же… а сами вы… Вам ничего не нужно? К чему стремитесь вы? — ты подошел ближе. Я так растерялся, что просто молчал. И смутил тебя. Ты вновь отступил в сторону.

— Здесь чудесное место… очень красиво! Хорошо жить на природе. Идеальное место для художника. И для того, кто ищет покоя.

— А знаете… Ив… — взволнованно начал я. — Спросите кого угодно из моих знакомых… что ищет Пьер Берже? И вам наверняка скажут: признания, успеха… может быть, даже денег. Или славы. Какого-то величия… И все они будут неправы.

Я сам не знал, зачем сказал это, слова сложились в фразу почти непроизвольно. Они шли откуда-то глубоко изнутри и были настоящим откровением.

— Да? И что вы на самом деле ищете?

Мы глянули друг на друга. В твоих безмятежных, спрятанных за стёклами очков глазах мне почудилось какая-то печальная обречённость. И снова это чувство, будто бы ты уже знаешь ответы не только на мой — нет! — на все вопросы.

— Я… я даже не знаю, что сказать…

— Я спросил, потому что подумал… просто, знаете… а вдруг, мы с вами ищем одно и то же? — ты сказал это очень тихо. — В таком случае об этом лучше знать заранее…

Я нервно сглотнул, заметив, как близко ты стоишь ко мне, и как сам я близок к тому, чтобы совершить какое-то безумие. Например, сказать, что ищу тебя. Что вот, нашёл и теперь в отчаянии и не знаю, что с этим делать.

Подул ветер, и ты зябко поёжился, запахивая полы пальто и отворачиваясь от меня. Еще немного и я бы тебя поцеловал. Я уже проделал это несколько раз в своих фантазиях и мне было стыдно, но я не мог перестать фантазировать об этом.

— Пора возвращаться. Иначе мы заблудимся… Нас наверняка уже все заждались… -качнувшись в сторону на вытянутой руке, ты отпустил дерево и внезапно сорвавшись, бегом бросился вверх по склону.

Обед прошёл отвратительно. Всех почему-то очень беспокоила моя молчаливость и каждый, включая Бернара, считал своим долгом отпустить шутку по этому поводу. Ты попросил меня передать тебе соль, а я опрокинул, задев локтем, твой бокал с вином. Ты вскочил и на белоснежной рубашке проступило алое пятно. Все засуетились.

Я видел, каким взглядом посмотрел на меня Бернар, но я знал, что он ничего не скажет. И это злило меня ещё сильнее — ведь он видел, не мог не видеть, что происходит. Но никогда не говорил напрямую…

— Ты написал вступление? — только и спросил он вечером, когда зашёл ко мне в комнату.

Речь шла о предисловии к книге о его творческой биографии, которая должна была выйти в этом году.

— Да, — только и ответил я и отвернулся к окну.

Он погасил свет, и я закрыл глаза. Чужие пальцы взяли из моих сигарету и потушили о подоконник, потушив последний огонёк.

После я не мог уснуть уже несколько часов. Присутствие Бернара рядом, чувство, к которому я уже привык, стало чем-то лишним, от чего мне хотелось избавиться. Может быть, я испытывал стыд за свои мысли о тебе, лёжа рядом с человеком, с которым прожил уже семь лет. Не в силах терпеть это я встал, оделся и вышел из комнаты. Мне нужно было просто уйти куда-то, побыть наедине, но ничего не получалось. Проходя мимо комнаты, где ты спал, я остановился, и меня охватило пугающее желание постучать. Было два часа ночи. Я не мог этого сделать. Поэтому просто вышел на балкон и несколько минут стоял, вглядываясь в очертания деревьев и построек вдалеке. Ночь была очень тёмная, но мне нужна была эта темнота, я хотел её, хотел спрятаться в ней от самого себя. Шел небольшой дождь, и от того ещё сильнее пахло хвоей. Я обожал этот запах, он успокаивал меня. Мне казалось, я смогу простоять так очень долго, просто дыша, к тому же, там, на балконе, думать о тебе было легче и приятнее, чем лёжа в одной постели с Бернаром. Я уже знал, что происходит. Словно вспомнив название давно забытой песни обнаруживаешь, что тело выдаёт твои чувства: сердце колотится, как сумасшедшее, в груди становится тесно и одновременно широко. Запахи острее, цвета ярче, мысли путаются в голове. Одновременно чувствуешь себя безумно счастливым и несчастным. Я не верил в любовь с первого взгляда и прочие глупости. Но понимал, что уже влюбился в тебя. А когда и в какой момент это произошло, не имело значения. Жан был прав. Здесь не было сомнений.

Я не заметил, как ты появился. Повернувшись, чтобы уйти, я увидел тебя стоящим в дверях, одетого в халат. Не знаю, сколько ты простоял там, но я всё равно был потрясён. Ты напоминал привидение, белым силуэтом выделявшееся в темноте дверного проема.

— Не спится?

— Я вышел покурить… — соврал я, чтобы хоть что-то сказать.

Подойдя ближе, ты попросил у меня сигарету. Я смотрел в твоё лицо, пытаясь понять, что не так и понял: ты был без очков. Ещё ни разу я не видел тебя без очков. Совсем другое лицо. Поразительно. Я даже не мог понять, нравится ли оно мне таким больше или нет, но определённо оно выглядело совсем юным.

— Здесь хорошо жить, наверное… — ты задумчиво облокотился на перила. — На природе. Но, увы, завтра я возвращаюсь в Париж.

Я вздрогнул.

— Завтра? Почему?

— Потому что, мне кажется, мне стоит уехать… — ты посмотрел прямо мне в глаза. Несмотря на то, что было очень темно, я видел твоё лицо невероятно отчетливо, словно при дневном свете. Потом я понял, что просто луна вышла из-за туч.

— Я пойду спать. Здесь становится прохладно…

Ты кивнул, и мы вернулись в коридор. Дойдя до двери твоей комнаты, мы оба остановились и я, несомненно, в большем ужасе. Мне нужно было идти вперёд, на ходу пожелав тебе спокойной ночи, пронестись до своей двери, не останавливаться… Но я остановился. Я смотрел на тебя, на то, как ты открываешь дверь, распахиваешь её и заходишь. Никто из нас в тот момент не пожелал друг другу хороших снов. Я не увидел в этом прощания, а главное — желания проститься. Если бы ты просто закрыл дверь так сразу и лишил меня возможности зайти следом… если бы я сразу прошёл мимо…

Дверь хлопнула. Я закрыл её, зайдя в твою комнату. Я почти не понимал, где нахожусь. Мы оба молчали. А потом ты неожиданно сам поцеловал меня, сделав даже не шаг, отчаянный рывок навстречу, и мы оба провалились куда-то, исчезнув, растворившись в этой темноте и друг в друге. Всё было как во сне. В какой-то момент я, кажется, и правда поверил, что сплю и совершенно перестал смущаться. Ты отдался удивительно легко. Ты и потом всегда делал это легко. Но в тот, первый раз, когда мы ещё так мало знали друг друга, это поразило меня. Поразила такая открытость. Ты не боялся. Тебе было всё равно, что где-то там, за стенкой спит Бернар, что мы сами едва знаем друг друга. Ты просто шёл за своим желанием и чувством, и я шагнул следом за тобой.

Помню, как посмотрел на тебя, когда всё закончилось и, услышал твой тихий стон. Это навсегда осталось моей привилегией — видеть твоё лицо в такие моменты. Почти сразу я ощутил удивительное успокоение. Словно меня долго мучила боль и я наконец принял лекарство. Было так странно, что совсем недавно я лежал точно так же у себя в комнате, рядом с Бернаром, а теперь рядом был ты. Но в то же время было во всём этом что-то необъяснимо правильное. Я хотел дотронуться до тебя, чтобы проверить, не сон ли это, как вдруг, в коридоре, за дверью, вспыхнул свет. Мы оба застыли в ужасе. Я представил, как Бернар, проснувшись, видит, что меня нет, заходит сюда и видит нас вместе… Это напоминало какой-то плохой комедийный водевиль. Кажется, ты подумал о том же самом, потому что резко вскочил с кровати и принялся искать очки. Я не знаю, зачем они тебе понадобились в этот момент, возможно, ты чувствовал себя более уязвимым без них, но к слову, они никак не желали находиться в темноте, а свет зажигать мы не рискнули. Я слышал шаги за дверью, и когда ты, распахнув двери шкафа, жестом показал мне на него, то, почти не задумываясь, бросился туда. Помню, как мимоходом меня поразило, что у тебя самого было не так уж много одежды и, вытащив часть вешалок, я смог вполне нормально туда поместиться.

— Я чувствую себя глупо… — я посмотрел на тебя, стоявшего ‚в дверях шкафа‘. Ты улыбался.

— Если хочешь, я тоже могу туда залезть, и тогда мы оба будем чувствовать себя глупо…

— А что подумает Бернар, если зайдёт в комнату и увидит только кучу выброшенной на кровать одежды?

Тут только до меня дошло, что в дверь никто не постучал. Выглянув, я обнаружил, что и свет в коридоре погас. Никто не шел искать нас, чтобы уличить. Мы начали смеяться и не могли успокоиться несколько минут. Понимая, что оставаться здесь дальше было рискованно, я оделся, выглянул в коридор и, убедившись, что Бернар не стоит там, чтобы взять нас с поличным, вышел. Мы даже толком не попрощались, да и каким могло быть прощание после такого? Теперь, когда наваждение спало, нам обоим было неловко. Я пожелал тебе спокойной ночи и вернулся к себе. Помню, как с ужасом ждал следующего утра и не мог заснуть. Меня волновал не сам факт измены, а его обстоятельства. Я никогда не хотел причинить боль Бернару, но понимал, что причиню её, могу причинить и, скорее всего, это сделаю.

На следующий день ты уехал, как и обещал. Мы толком даже не простились и не условились о следующей встрече. Ты ничем не намекнул, что хотел бы видеть меня, и моё сердце было разбито этим неожиданным равнодушием. Будто бы ничего и не происходило ночью, будто бы ты не целовал меня и я вновь какой-то чужой, посторонний тебе человек. А что я, дурак, себе вообразил? То, что Бернар даже не пытался уговорить тебя задержаться, навело меня на подозрения. Я все думал о том, зачем он вставал этой ночью и почему не спросил меня наутро, где я был, когда он проснулся? Итак, ты уехал. А я остался в доме, где всё стало чужим, и человек, с которым я жил и которого, как казалось, любил когда-то, в том числе. Жалел ли я о том, что сделал? Нет. Но я жалел себя и Бернара. Я понимал, что уже зашёл за такую черту, где измена приобретает характер предательства.

Париж, 2016 год

— Одетт, хочется задать вам откровенный вопрос… он интересует и наших телезрителей и меня лично…

— Конечно…

— Почему вы выбрали эту тему для своей книги? Я хочу сказать, что она действительно необычна, но в то же время спорна и однозначно вызовет ажиотаж в обществе. Ведь вы могли написать биографию известного кутюрье так же, как это делают другие… воздерживаясь от открытых оценок. Писать про творческий путь человека, творившего эпоху, одним словом, писать о художнике, его музах и произведениях искусства. Но, как можно понять из отрывков, ваша книга в большей степени посвящена не Ив Сен-Лорану, а Пьеру Берже.

Одетт улыбнулась. Она ждала этого вопроса и была к нему готова. В телевизионной студии на неё были направлены десятки вопрошающих глаз. С того момента, как контракт на выход книги был заключён, из обыкновенной журналистки она превратилось в знаменитость, у которой самой берут интервью. Непривычно волнующее, но вместе с тем интересное чувство — оказаться в центре внимания если не всей страны, то по крайней мере её просвещённой части. Чутьё её не подвело — Филипп Жерар, прочитав книгу, нашёл идею ‚блестящей, оригинальной и провокационной‘.

‚Вы правы, Франция свободная страна, а у вас точка зрения независимого и смелого эксперта. Но никто не расскажет о книге лучше самого автора. Не стесняйтесь, рекламируйте себя!‘

После нескольких ‚ударных‘ рекламных статей в газете её пригласили на парочку телевизионных шоу (пока сомнительного качества), но ещё несколько было запланировано сразу после презентации книги, выход которой был назначен через месяц. Одетт применила маркетинговый подход — отрывки из её произведения быстро разошлись по интернету, привлекая к себе ещё больше внимания.

— Буду с Вами откровенна… — она старалась смотреть в лицо ведущей, своей собеседницы и говорить как можно более проникновенно. — Моя семья никогда не интересовалась искусством, но мне посчастливилось выйти замуж за художника. И в какой-то степени я знала тему, о которой пишу. В последние несколько лет, так уж совпало, мне доводилось брать интервью у разных людей, в том числе из мира моды, и мне кажется, я смогла составить очень точное преставление об этом удивительном, хотя и жестоком ремесле. Ив Сен-Лоран всегда был моим любимым кутюрье, помимо Шанель. Я долго вынашивала идею… во мне боролись противоречия… я понимала, что рискую! Но знаете, единственное, чего мне хотелось бы — это справедливости!

«Не слишком ли пафосно прозвучала последняя фраза? Ну да ладно. Они всё равно проглотят...»

— Одетт, удалось ли вам лично пообщаться с Пьером Берже? — задала следующий вопрос ведущая.

— Нет. Он знал о моих просьбах пообщаться с ним, но от личной встречи отказался, — женщина победоносно улыбнулась в камеру. — Хочу сказать, что в мои намерения не входило очернить человека или кого-либо оскорбить. Я всего лишь старалась быть беспристрастной в своём журналистском расследовании. И если его результаты говорят не в пользу господина Берже… что ж, он может их оспорить. И для меня было важно, чтобы книга вышла в свет при жизни этого человека… не очень-то красиво бросать вызов тому, кто уже не может ответить… как делают некоторые авторы, которые пишут биографии умерших знаменитостей.

— Заканчивая нашу беседу, скажите, — полюбопытствовала ведущая. — Какое главное открытие вы сделали для себя в процессе написания книги?

Одетт вздохнула и провела рукой по распущенным волосам, убирая их назад. Так она всегда делала, когда нервничала.

— Пожалуй, главной для меня стала ирония судьбы самого Ива Сен-Лорана. Великий модельер, посвятивший жизнь служению женщинам, свободе их самовыражения, давший им силу через одежду, боровшийся с плохим вкусом и посредственностью, человек, всегда выступавший за свободу, сам оказался заложником в своей личной жизни. Он продолжал борьбу в своих рисунках, но не мог отстоять свою независимость в отношениях! Парадокс, верно? Как истинный художник и гений он был вынужден пожертвовать собственным счастьем ради того, чтобы сделать счастливыми миллионы других.

Когда примерно через четверть часа радостная Одетт вышла на улицу, где её ждал Поль, то не могла скрыть восторга и бросилась мужу на шею.

— Ты не представляешь! — она крепко обняла его. — Уже на сегодняшний день есть несколько сотен предзаказов, а ведь книга ещё не вышла! Поль… я чувствую, что в нашей жизни происходит нечто значительное!

Мужчина мягко отстранил её и повёл к машине. Вид у него был уставший.

— Тебе не кажется странным…

— Что именно?

— Что Берже молчит. Пора бы ему уже среагировать… подать на тебя в суд…

Одетт фыркнула.

— За что? Книга ещё не вышла. Он не имеет права. Мы живём в свободной стране и я вольна писать то что думаю. Если ему это не понравится, а ему, разумеется, не понравится, то… в чём дело? — она обеспокоенно смотрела на мужа, который держал руки на руле. — Чего ты боишься?

— Ты проделала большую работу, Оди… но у меня предчувствие, что из этой затеи не выйдет ничего хорошего. Кроме скандала. Может быть это молчание — просто намеренное затишье перед бурей. Ты можешь вообразить себе мощь и влияние этого человека? Я беспокоюсь за тебя.

— Эй… — она мягко накрыла его ладонь своей и убрала с руля, сжимая в руке. — Ты преувеличиваешь. Вряд ли он сильно пострадает… Не думаю, что его всерьёз волнует, что о нём думают окружающие. Даже если он подаст на меня в суд… ну и что? Он тем самым только подтвердит написанное о себе в книге! А ты подумай… если всё и дальше будет идти так хорошо, я получу прекрасный гонорар. Смогу писать дальше… а ты — рисовать… И ни от кого не зависеть.

Поль улыбнулся и сжал в ответ её руку.

— Я тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю. Всё будет хорошо.

Париж 1958

Весной 1958 года я серьёзно заболел. Такое положение дел было для меня нетипичным, ведь я всю жизнь отличался отменным здоровьем. Отчасти меня подвела именно эта легкомысленная уверенность в собственной неуязвимости. Несколько дней меня мучили боли в животе, но из-за организации выставки Бернара я не обращал на них внимание, занимаясь делами, пока не свалился в обморок. Пришёл в себя я в больнице с вырезанным аппендицитом. Постельный режим никак не входил в мои планы, поэтому из стационара я ушёл под расписку через три дня. Но то ли врач оказался не слишком ответственным профессионалом и плохо простерилизовал инструменты, то ли я в силу своего упрямства не соблюдал больничного режима, но шрам воспалился и начался сепсис. Может быть, какая-то часть меня упорно не желала признавать всю серьёзность ситуации, потому что силы мои отбирала совсем другая болезнь.

Сначала мы писали друг другу часто и даже несколько раз созванивались, но у каждого была своя жизнь, дела и повседневные обязанности. Мы не могли видеться и причина, конечно, была во мне, а именно в моих отношениях с Бернаром. Моя болезнь напугала его. Он не привык видеть меня слабым и беспомощным, нуждающимся в уходе, и моё состояние ввергло его в депрессию.

“Пьер очень болен. Он увядает…” — отвечал он с трагической миной на вопросы знакомых о моём отсутствии.

Не сомневаюсь, в мыслях он уже похоронил меня, украсил цветами могилу и обдумывал сюжет картины, который посвятит моей кончине. Тебе я не сообщил, что случилось, потому что не хотел волновать. Да и имел ли я на это право, учитывая, что мы ещё так мало знали друг друга? Лежа в постели с высокой температурой, почти в бреду, я мыслями возвращался вновь в сосновую рощу, чувствовал запах смолы, видел твой профиль, улыбку и то, как ветер треплет тёмно-русые волосы. Иногда в этих фантазиях ты убегал от меня далеко в лес, будто чем-то напуганный, а я не мог найти тебя и бродил, крича твоё имя, чтобы в ужасе прийти в себя в собственной постели и увидеть скорбное лицо Бернара, который кладёт на лоб мне холодное полотенце. Так продолжалось две недели. Уже потом я осознал, что был на волосок от смерти, тогда меня это совсем не пугало. Жизнь без тебя уже не стоила того, чтобы за неё отчаянно бороться.

В мае я кое-как оклемался и был в состоянии ехать с Бернаром в Канны. Мое физическое самочувствие по-прежнему оставляло желать лучшего, к тому же я похудел на десять килограммов и был похож на страдающих от духовного и физического голода героев на большинстве полотен Бернара. Коллективно было принято решение везти меня на юг, где солнце и праздный образ жизни обязаны были помочь выздоровлению. Но через два дня в Каннах мне вновь стало хуже, поднялась температура и я не смог подняться с постели, чтобы выйти из номера.

— Боюсь, тебе придется развлекаться в одиночестве… — вяло сказал я Бернару. — У меня нет сил никуда идти.

— Ты просто не хочешь выздоравливать. — Он как-то странно посмотрел на меня и ушёл.

Я погрузился в тревожный сон, а когда проснулся, то не сразу смог понять, что вернулся в реальность. Тусклый свет от настольной лампы падал из-за спины человека. На краю моей постели сидел ты.

— Пьер… почему ты мне ничего не сказал? — в твоём голосе звучал укор. Но глаза за стеклами очков всё равно улыбались.

— Как ты узнал? — потрясённо спросил я, вложив в этот вопрос ещё и недоумение по поводу твоего присутствия в моем номере.

— Бернар. Мы с Бернаром на… неважно. Он мне сказал. Сказал, что всё очень плохо. И я приехал. Я соскучился.

— Все хорошо… — я почувствовал, как силы возвращаются ко мне словно по волшебству. Ты приехал. Приехал ко мне! Презрев всякое благоразумие! Это могло означать только одно: я небезразличен тебе.

Ты наклонился и, приложив руку ко лбу, прошептал:

— У тебя уже нет температуры…

На следующий день я был здоров.

В июне мы вернулись в Париж. В обществе уже поползли первые слухи о том, что наши отношения с Бернаром дали трещину. Мы больше не появлялись вдвоём на людях, и я переехал в свою старую квартиру. Кроме того, к этому моменту в Сен-Тропе уже состоялось его знакомство с Аннабель, и я знал, что у них начался роман. Думаю, он всё понял давно и таким образом дал мне понять, что отпускает. Но окончательного разрыва между нами так и не произошло.

Бернар уже был известным и любимым многими художником, твоё имя тоже было на слуху, и я не хотел впутывать тебя в вереницу тех сплетен, которые ходили о наших отношениях в кругах так называемых ‚порядочных‘ людей. С тобой мы встречались сначала только по выходным и подолгу гуляли по городу. Как я любил те прогулки! Не помню, о чем мы говорили, но темы находились всегда. Бессознательно сворачивая с оживленных улиц в переулки, я обнаруживал твою руку в своей руке и мне становилось одновременно горько и радостно. Радостно от того, что ты шёл рядом со мной, а горько, потому что мы вынуждены были скрывать свои отношения. Мне отвратительны такие вещи, я не признаю двойной игры, и я всё ждал, когда же ты потребуешь от меня каких-то решительных действий? Но ты ничего не требовал. Ты не просил меня уйти к тебе от Бернара, но легче мне от этого не становилось.

— Тебе не скучно? — ты оторвался от процесса рисования и задумчиво посмотрел на меня.

Я ходил туда-сюда по твоему кабинету, время от времени подходя и заглядывая тебе через плечо. В последнее время я обнаглел настолько, что, не обращая внимания на косые взгляды, стал приходить к тебе прямо на работу. У меня появилась физическая потребность видеть тебя, а может, это был вызов с моей стороны. Окружающим, Бернару, самому себе…

— Нет, — с улыбкой сказал я, присаживаясь на краешек твоего рабочего стола. — Мне интересно.

— Просто мне показалось, что тебе нечего делать… — ты переломил карандаш, который держал в руке. — Просто я тут работаю…

— Ив, если ты пытаешься сказать мне, что я тебе мешаю… — сообразил я, всё же несколько уязвлённый. — Просто скажи и я уйду.

— Я не хочу, чтобы ты уходил… Но неужели тебе не скучно просто находиться здесь и смотреть на этот процесс… — твой взгляд снова стал отстранённым. — Я вдруг просто подумал, что ты вот точно так же стоишь и смотришь, как рисует Бернар…

В твоих словах не было какого-то прямого упрёка. Повторюсь, ты никогда не просил, чтобы я оставил его. Но в тот момент я уже знал, что сделаю это сегодня. Я ехал, чтобы порвать с человеком, с которым прожил восемь лет. Что это были за годы? Я уже и не помнил. Но, кажется, они были счастливые… Бернар всегда говорил, что я спас его от нищеты, в шутку, конечно, но ведь он сам дал мне намного больше… Он открыл мне впервые двери в мир искусства под названием живопись, и разбудил в сердце нечто такое, о существовании чего я и не подозревал. И он был первым, кто сказал мне, что любит…

Объясниться так и не получилось. Да и любые мои объяснения едва ли могли бы смягчить удар по его самолюбию. Я просто собрал оставшиеся вещи, сложил их в два чемодана и поставил у двери. Он стоял на пороге гостиной и смотрел на меня так, как мог смотреть только он один: с трагичным смирением человека, который всегда считал, что страдания есть неотъемлемая часть развития личности.

— Уходишь?

— Да. — Я с трудом заставил себя поднять глаза.

— Я знал, что рано или поздно ты это сделаешь. Я это знал ещё в тот день, когда ты пошёл провожать его первый раз.

Удивительно, но он не злился. Я знал, что это не потому, что ему все равно. Я хотел сказать, что сожалею о том, что произошло, попросить у него прощения, сказать, что хотел бы остаться ему другом, но не мог. Потому что не чувствовал себя виноватым. Не знаю, как это объяснить… Я уходил от него к тебе и будто бы с самого начала эти восемь лет, прожитые с Бернаром, были лишь ступенью навстречу тебе. Я не мог просить прощения за то, что люблю тебя. Потому что именно так это и должно было быть. И он это понял, и я. И ты, как оказалось, тоже.

На следующий день я пришел к тебе, чтобы заявить с порога, что с Бернаром всё кончено.

— О… мне очень жаль… — ты печально вздохнул.

— Неправда. Ни черта тебе не жаль! — это вырвалось непроизвольно резко.

— Мне жаль Бернара… кто же теперь будет продавать его картины?

Я думал, что это ирония, но как оказалось, ты говорил вполне серьёзно. Я стоял в растерянности, и вдруг меня охватило ужасное подозрение: а что если моя любовь совершенно односторонняя? Что если ты не просил меня бросить его, потому что тебе вовсе не было нужно, чтобы я был с тобой? Но я не мог опуститься до того, чтобы вот прямо так взять и спросить там, в твоём кабинете, любишь ли ты меня?

И я стоял просто так, сам не зная, чего жду. А потом ты закончил рисовать, неожиданно встал и, подойдя ко мне, обнял. Без единого слова. Меня всегда поражала эта твоя удивительная способность — в одном жесте, как в одном штрихе карандаша, изгибе линии, выражать порой такую гамму чувств, которую не каждый в силах был бы произнести на словах. Ты, который никогда не отличался особенным красноречием и очень редко говорил о любви, ты умел показать её одним только взглядом, улыбкой и делал это настолько точно, что у меня ни разу не возникало сомнений.

Через неделю мы жили вместе. Сняли квартиру на площади Дофин. Я был ошарашен тем, как быстро всё продвигалось. В романах часто пишут об этом чувстве — словно знаешь любимого человека всю жизнь. Так вот, мне казалось, и я не мог не восхищаться этим, что мы знакомы с тобой уже очень давно. Наши вкусы совпадали во всём. Не описать словами, как это прекрасно, когда не нужно подбирать нужные слова в попытке объяснить что-то, донести свою мысль и чувство, что их ‚ловят‘ ещё у тебя в голове. Ещё всё ново и интересно, и хочется узнавать друг друга, а узнавая смеяться: я так и думал, что ты такой!

Это восхитительное и вместе с тем естественное чувство полного слияния с любимым человеком — оно может быть таким только в первые годы. Мы жили весело и просто. По выходным гуляли, ездили за город, встречались с друзьями, ходили в оперу, театр, по магазинам. В будние дни ты работал и вечера мы обычно проводили дома — ты рисовал, я готовил ужины, потому что мне нравилось заботиться о тебе, а утром приносил завтрак в постель, чем неизменно вызывал у тебя смущение, но и иронию.

— Пьер, ты рискуешь меня разбаловать… ещё немного — и я начну воспринимать это как должное… — улыбался ты.

В общем-то ты так и делал с самого начала. Я был не против. Мне хотелось баловать тебя, ведь к тебе это так шло. Ты радовался моим нежностям как ребенок — так искренне и трогательно, что меня просто разрывали эмоции, и я наверно и вел себя немного экзальтированно и смешно. Всё у нас было не так, как раньше у меня было с Бернаром. Та связь была скорее дружеской и партнёрской, мы были компаньонами, но в сущности каждый оставался сам за себя. Бывало, что мы конфликтовали на бытовой почве, где каждый хотел отвоевать себе большую территорию. С тобой всё было не так. Мы не скрывали чувств. Тебе нужно было внимание и восхищение, забота и поддержка, и я готов был давать тебе это с лихвой. В свою очередь ты полностью доверял мне решение всех прочих вопросов, тебя не интересовали детали, ты не влезал со своими советами и поучениями и почти всегда соглашался на все мои предложения.

— Как, ты думаешь, мне стоит поступить? — интересовался ты по какому-либо рабочему вопросу, и мне было приятно, что моё мнение так много значит для тебя.

Это было нормально. Я был старше и опытнее в вопросах ведения бизнеса, а ты оказался удивительно далёк от всего, что не было связано с творчеством. Когда тебе нужно было принять какое-либо административное решение, ты страдал буквально физически, раздражался и не мог работать.

— Иногда мне начинает казаться, что все вокруг против меня! Что меня назначили на эту должность, чтобы издеваться! — порой на тебя находили приступы отчаянья, ты начинал кричать и ругаться.

Без необходимости я старался не вмешиваться в твои дела, но ты всё чаще и чаще обращался ко мне за помощью. Я начал ездить вместе с тобой на работу, хотя моё присутствие там многим не нравилось. У нас с тобой сразу же сложился тандем, и никому не пришлось подстраиваться, так как роли распределились согласно желаниям.

Если тебе что-то было нужно, ты говорил мне об этом и я решал вопрос. Я же старался не загружать тебя своими делами, так как понимал, что скорее всего ничего не добьюсь, кроме того, что расстрою тебя и заставлю за себя переживать. Ты был из тех людей, которые ждут пауз в разговоре, чтобы начать говорить о себе. Ты умел слушать, действительно умел, но предпочитал, чтобы разговор шёл о тебе. При этом ты вовсе не был заносчивым и наглым, о нет. В тебе была врожденная скромность, которая свойственна детям, они живут с ощущением, что являются центром вселенной, но не потому, что считают себя лучше других. Это естественно — чтобы их потребности были первичны. И твои потребности мне нравилось удовлетворять. Может быть, ты был скуп на слова благодарности, но только не на ласки. Когда я давал тебе то, что тебе было нужно, ты начинал сиять, и я грелся в лучах этого светлого тепла, умирая от счастья.

Да, мы были безумно счастливы, хотя и не всем это нравилось. Твоя молодость и неоспоримый талант вызывали зависть. Ты работал в должности креативного директора Диора всего год, но уже много сумел добиться. Но, несмотря на занимаемый пост, ты не был владельцем бренда, а значит, твоя свобода была ограничена.

Кроме того, порой ты проявлял удивительное упрямство и стойкость. И это восхищало меня в тебе. В работе ты не знал компромиссов. Но не все понимали эту смелость.

Помню тот день, когда ты зашел в комнату, положил на стол листок бумаги. Это была повестка из армии. Тебе было двадцать три года и ты до последнего не верил, что тебя могутпризвать на военную службу. Но этот день настал. И у тебя не было выбора, кроме побега, разумеется. Одно я уяснил за свою жизнь совершенно чётко: можно не интересоваться политикой, но однажды наступает тот день, когда политика начинает интересоваться тобой. Мы все, твои близкие и друзья думали о твоем уходе на фронт с ужасом. Когда день ‚икс‘ настал и ты всё-таки уехал, Виктория кинулась ко мне едва ли не с кулаками. Мы все были подавлены — я, твои родители, наши друзья.

— Ну сделай же что-нибудь! Его же убьют там, как ты не понимаешь? Как ты можешь ничего не делать? — кричала она.

— Что я могу сделать? — в отчаянии оправдывался я в ответ. — Остановить войну?

Остановить войну. В каком-то смысле тот день определил мои дальнейшие стремления и взгляды на политику. В будущем, получив власть и возможность влиять на события в моей стране, я неоднократно возвращался в прошлое и вспоминал свое отчаянье. Тот Пьер, образца 1960 года, ничего не мог изменить. Он боялся только одного: потерять тебя. Я не представлял тогда, что существуют вещи пострашнее смерти.

Марокко, вилла Мажорель, наши дни

Пьеру снился сон. В этом сне он снова… вновь был в тёмной комнате без окон и дверей. Ни малейшей лазейки, чтобы выбраться. Ив лежал на полу, в центре комнаты, и Пьер знал, что тот умирает. Крича, он бил кулаками в стену, умоляя о помощи, но никто не приходил. Так было всегда в этом сне. Он не мог заставить себя повернуться и посмотреть, что происходит за его спиной — там умирал, корчась от боли, самый дорогой на свете человек.

И он знал, что ему суждено так же погибнуть здесь, в этой комнате. Они оба заперты, но его проклятье — наблюдать собственное бездействие.

Пьер проснулся, с шумом хватая ртом воздух и шаря дрожащей рукой по стене в поисках шнурка для лампы. Ах да… это ведь электрическая панель на тумбочке… Почему он всегда забывает об этом?

В коридоре раздались поспешные шаги и в дверь постучали.

— Что с вами, месье? — услышал он голос Луи.

Яркий свет разорвал темноту, отгоняя наваждение.

— Со мной все в порядке… заходи!

Слуга появился на пороге, вид у него был испуганный.

— Вы кричали… звали меня…разве нет?

— Нет… — Пьер удивлённо нахмурился. — Я тебя не звал.

— Но вы кричали: Луи, Луи… я подумал, может, вам плохо?

Берже откинулся на подушку и закрыл рукой глаза. Неужели он кричал во сне? Вполне вероятно…

— Принести вам чего-нибудь?

— Нет, не надо… иди… мне, видно, кошмар приснился… я уже сейчас снова засну… — он махнул рукой, призывая слугу покинуть комнату. Заболела голова. Он действительно чувствовал себя плохо.

— Иди… ну!

Дверь хлопнула. Дверь… какое облегчение, что есть дверь!

Он закрыл глаза, но знал, что больше не уснёт. Ему опять приснился Валь де Грас — военный госпиталь, где лежал Ив в 1960 году.

Париж, сентябрь 1960 года

— Как он сегодня? — я еле поспевал за идущим по коридору врачом.

— Физически — достаточно неплохо, хотя могло бы быть лучше, если бы месье Сен-Лоран всё-таки начал принимать пищу. Вот только… психологическое состояние вызывает беспокойство по-прежнему. Вы первый, кого он согласился принять.

Щёлкает чугунный замок, и он отпирает дверь палаты. Никак не могу осознать, что тебя запирают на замок, как преступника. Я вошёл и увидел тебя. Увидел лишь бесплотную тень от человека — ты весил тогда почти тридцать пять килограмм. Я удивляюсь, как ты всё ещё был жив, Ив… Ты посмотрел на меня, но никак не отреагировал. Взгляд твой был пустым, лицо ничего не выражало. Я знал, что армия и война ломает людей намного более сильных телом и духом, и в какой-то момент мне показалось, что они сломали тебя.

Ты лежал на кровати, уставившись в потолок — бледный, как смерть. Я присел на краешек и взял тебя за руку — даже она была холоднее обычного. Мне хотелось поднести эту руку к губам и поцеловать.

— Они пытались до меня добраться… — услышал я хриплый, чужой голос. — Хотели унизить… опустить… но я не дался. Я знал, что это случится. Я пообещал себе, что не позволю сделать это с собой… — отчего-то ты улыбался. Это была улыбка абсолютно безумного человека. — Но здесь место страшнее, чем фронт. Когда они поняли, что я не стану послушным, они решили усмирить меня так, как это делают с животными… с помощью тока. Что с тобой, Пьер? Ты плачешь?

— Нет, — я соврал. — Я не плачу.

— Зачем ты пришёл? Я не хочу, чтобы ты приходил. Я не хочу тебя видеть… — ты отвернулся к стене. Она была выкрашена тёмно-зелёной облупившейся краской, и ты изучил этот цвет в мелочах. И всю жизнь, до конца, ненавидел этот оттенок и никогда не использовал его ни в одежде, ни в окружающих тебя предметах. Ты никогда не забудешь свою боль. Ты мог отворачиваться от неё и делать вид, что не замечаешь, но ты не забывал. Мне кажется, что даже если бы я тогда мог знать твоё блестящее будущее и рассказать тебе, какой красивой, полной блеска и успеха станет твоя жизнь через несколько лет, даже это не прогнало бы мрачную тень с твоего лица. Ты потом, позже, в минуты откровения, рассказывал о том, что было в Валь де Грас, но я думаю, говорил не обо всём. Ты удержал в себе нечто ужасное и спрятал глубоко внутри от самого себя. Как спрятал худшие воспоминания об издевательствах в школе Сен-Луи.

Я держался, пока не покинул твоей палаты. Не мог допустить, чтобы ты видел мои слёзы. Они полились, едва я вышел за ворота госпиталя. Я плакал от страха, от ужаса, от непонимания и ярости. Больше всего от ярости. Ты стал жертвой политической интриги. Не только ты — мы оба.

‚Проклятая война… проклятое, никчёмное правительство! Суть истинной власти — в защите, а не в истреблении!‘

30 сентября Дом Диора опубликовал коммюнике, сообщив, что ‚призванный на воинскую службу Ив Сен-Лоран 1 сентября 1960 года перестал исполнять свои обязанности, в потому действие заключенного с ним контракта приостанавливается. Художественное руководство студией поручено Марку Боану‘.

Я был в таком бешенстве, что намеревался прямо заявиться к Марселю Буссаку. Я собирался сказать всё, что думаю о нём. Но Карл меня удержал.

— Это полный идиотизм, ты только всё испортишь! На их стороне закон!

— Зато на нашей стороне правда…

Я чувствовал нарастающую в глубине души ненависть. Нам могли помочь. Многие из моих влиятельных друзей близко общались с Бернаром и после нашего разрыва закрыли передо мной свои двери. Я боялся, что новость о смещении с должности тебя добьёт. И всё-таки я должен был рассказать тебе правду.

Вообще я верю, что существуют только две вещи, толкающие человека на действительно великие дела — это страдания и любовь. В нашем случае было и то, и другое.

Ты стоял перед маленьким окошком, через которое в палату падал солнечный свет. Твоё лицо было направлено к его ярким лучам, ты держался пальцами за решётчатую раму.

— Мы откроем свой дом моды, Пьер. И управлять им будешь ты. — Мне казалось, ты мог слиться с лучами солнца, растворившись в них и став частью их света. Покинув свою темницу…

— Но как же так… Ив?

— Так и будет.

В тот момент, когда я принёс тебе ту новость, я ожидал услышать всё что угодно, но только не это. Если я сам и думал о чём-то подобном, то не представлял, что ты можешь согласиться на эту авантюру, сопряжённую с таким риском и с полным отсутствием каких-то гарантий.

— Ты уверен, что хочешь этого? — меня тронуло и одновременно напугало твоё желание отдать мне в руки сразу всю власть.

— Я знаю, что ты справишься с этим. А я нет. Я хочу быть независим в своей работе, но без тебя мне будет трудно достичь этого…

Я часто задавал себе вопрос: стал бы я тем, кем стал, без тебя? Иногда мне казалось, что да. Возможно, у меня изначально были необходимые ресурсы и способности, но вот вопрос: воспользовался ли бы я ими в полной мере? Ты поверил в меня. Ты доверил мне нашу судьбу. И я не мог тебя подвести.

Раньше я верил, что любовь, подобна ящику Пандоры, который влюблённый открывает в другом человеке. Но оказалось, что этим ящиком становишься ты сам. Ты сам обнаруживаешь в себе доселе невиданные черты характера и способности. До встречи с тобой я считал себя достаточно успешным человеком, но уровень моих притязаний изменился с момента, как мы соединили свои жизни. Наш бизнес всегда имел для меня особую ценность именно потому, что он был нашим. Твоим и моим.

История с домом Диора, суд, поиск денег, борьба за свои права нас многому научили. Из Валь де Грас ты вернулся, готовый продолжать работать, но вернулся другим человеком. Ты не стал жёстче на первый взгляд, но из твоих глаз ушла прежняя открытость и озорство. Ты чувствовал себя преданным, хотя и не говорил об этом. Собственное дело обошлось нам обоим дороже, чем мы оба рассчитывали. И дело было вовсе не в деньгах. Я понимал, что невозможно подняться на вершину и остаться с чистой совестью, но отныне всю грязную работу я был готов взять на себя. Забирая тебя из госпиталя, похудевшего до состояния скелета, еле держащегося на ногах, с потухшим взглядом, я дал себе обещание, что больше не позволю никому тебя забрать. Я стану жестоким, если надо. Я буду первым бить противника, если понадобиться тебя защитить. Когда мы выиграли суд и нашли деньги, когда попытка увенчалась успехом, ты предложил заключить договор. Это было обещание, которое мы дали друг другу, как брачную клятву: что бы ни происходило с нами в дальнейшем, если будет стоять вопрос выбора, каждый из нас всегда будет действовать в интересах другого. И если мы не сможем быть верны друг другу, то будем верны нашему общему делу. Тогда, давая это обещание, мы оба не представляли, к каким последствиям приведёт его исполнение. Да, мы оставались верны ему до конца.

— Зачем вам это надо, молодой человек? — помню этот вопрос, который задал мне в коридоре здания суда Марсель Буссак, владелец дома Диор. Человек, которого я с этого момента считал своим персональным врагом. Мой ответ был лаконичен:

— Я просто хочу справедливости.

Марокко, вилла Мажорель, наши дни

Телефон обычно не звонил в такое время. Пьер Берже только закончил завтракать, вернее, сделал вид, что что-то съел. На деле он просто садился к столу, который Луи накрывал к положенному приему пищи для него одного. Вот оно наказание старости… ты так или иначе остаёшься в одиночестве. Хоронишь друзей, любимых. И садишься один за стол.

Прав был Кокто, когда говорил, что мы ищем любви, как спасения от смерти, но всё равно каждый умирает в одиночестве. Ах, Жан… как много он говорил вещей, смысл которых дошёл до Пьера лишь когда он ощутил его на себе.

Пьер думал о сне, который приснился ему нынешней ночью. Давненько его не мучили кошмары. По крайней мере не здесь, не в Марокко. Ноги за минувшие сутки, кажется, ослабели ещё больше. Он вообще поймал себя на том, что уже не чувствует себя отдохнувшим после сна, сколько бы он ни спал. В молодые годы, еще лет в сорок, он мог позволить себе спать часов шесть за сутки, и то не подряд и чувствовать энергию. Его солнце клонится к закату. Скоро наступит темнота…

— Месье, вас к телефону… — сообщил ему, зайдя в гостиную, слуга.

— Кто? — Пьеру ни с кем не хотелось разговаривать.

— Это господин Лагерфельд…

Берже вздрогнул. Карл? Они не встречались и не разговаривали несколько лет. Интересно, что ему понадобилось? Ничего хорошего, это уж точно… Когда это Карл звонил ему, чтобы сказать что-то хорошее?

Путь до кабинета занял вечность. Пьер чувствовал себя улиткой или черепахой. Идти даже с тростью было тяжело.

— Я хотел поговорить с тобой лично, потому что знаю твою манеру вести телефонные переговоры, — сходу, даже не поздоровавшись начал Лагерфельд. — К тому же ты всё равно всегда поступал по-своему. До тебя практически невозможно дозвониться, в Париже ты почти не появляешься, с трудом смог узнать твой номер в Марокко. У тебя вообще есть мобильный?

— Здравствуй, Карл. И давай ближе к делу. Без этой риторики. Что тебе надо? Я не поверю, что ты стал бы звонить мне, чтобы узнать самочувствие. — Он хотел ещё добавить, что не раздаёт номер своего мобильного кому попало, но сдержался.

В трубке раздался смешок.

— Спрашивать тебя о здоровье, Пьер? Я думал, ты никогда не опустишься до этой старческой нудности. Дело в книге, которую издаёт та журналистка. Ты знаешь, о ком я. А ты знаешь, что там написано обо мне? — он говорил по своему обыкновению очень быстро, особенно когда нервничал.

— И что? Не я её писал. Ты считаешь, тебе там уделили недостаточно внимания?

— Ты считаешь это нормальным, что какая-то никому не известная девчонка сунула свой нос в наши дела… пишет о людях, которых она и в глаза не видела, делает из этого какие-то выводы…?

— Не волнуйся. Её писательское перо направлено в большей степени против меня. О тебе она пишет в основном в связи с де Башером.

— У него было имя, Пьер! — резко сказал Лагерфельд. — Я против того, чтобы Жака вплетали в эту историю. Как и меня.

— Ну, конечно. Ведь ты отрицаешь своё непосредственное участие… Как и дружбу с Ивом. Хотя это справедливо… другом ты ему действительно никогда не был.

— Мне безразлично, что ты думаешь. Просто заставь её замолчать! Она даёт интервью, её книгой уже заинтересовались два режиссера! Не знаю, где она собирала информацию, но меня удивляет твоё поведение. Тебе безразлично, в каком свете она выставляет и тебя, как человека? С основными тезисами я, конечно, согласен… но на твоём месте я бы давно вправил девчонке мозги. Вынюхивает, как крыса… Ненавижу эти светские сплетни! Совсем как Энди… Ты помнишь, как он таскался везде со своим фотоаппаратом? Чертов вуйаерист… вывалил на всех кучу собственного дерьма…

— У меня нет манеры всё отрицать, Карл. Если тебе не нравится, что она пишет про тебя или Жака, так разбирайся с ней сам… Ах да, я забыл… ты же всё время утверждаешь, что тебя… ‚там не было‘…

В трубке возникла пауза.

— Мы с тобой с самого начала не понравились друг другу, верно? Однако ты мой должник. И сам это знаешь. В том, что случилось с Ивом, есть и твоя вина. Сколько бы ты не пытался свалить всё на Жака…

— В чём ты меня обвиняешь? Вся эта история с самого начала была твоих рук дело. И я ничем тебе не обязан. Ты всегда завидовал Иву и не мог простить ему его успех…

— Только не говори мне о зависти, Пьер! Я достиг того, о чём мечтал, и без этих терзаний и творческих падений в бездну! По крайней мере, я сохранил свою свободу… ведь это твоя ревность и желание удержать Ива при себе превратили его в того, кем он был последние годы! Жалкое подобие человека… Ты подрезал крылья своей бабочке, чтобы она не улетела, и я соболезную вам обоим. На какую жизнь вы обрекли друг друга? Тебе нужны эти детские иллюзии и идеи о вечной любви! Прикидываешься филантропом, а всю жизнь в тебе говорит зависть и чувство неполноценности…

— Мне всё равно, что ты думаешь. Если ты звонишь мне из-за Жака, то ты не по адресу. Это твоя проблема. А теперь, если позволишь… у меня достаточно дел! — последнюю фразу он рявкнул, швырнув трубку на телефон.

Как и всегда, их разговор не оставил после себя приятного впечатления.

Несколько минут Пьер стоял, упершись руками в стол и закрыв глаза. Злость и даже малейшее раздражение совершенно лишали его теперь сил. Он чувствовал такую слабость, что пришлось сесть. Как отвратительна… как омерзительна эта проклятая старость… Нет, сейчас все эти воспоминания ни к чему… Пьер почувствовал, как сердце глухо и часто стучит в груди и ему перестаёт хватать воздуха. Нужно вернуться в гостиную… Нет, у него нет на это сил. Дрожащей рукой он вытащил из нагрудного кармана рубашки платок и вытер им лицо.

Призраки прошлого… пока живы те, кто его помнит, они будут преследовать и мучить. Как он устал… как устал.

Париж, 1961 год

— Поверить не могу, что она меня надула! И как можно было быть таким идиотом? — я был в отчаянии. — Теперь нам нужно срочно искать другое помещение! И в последний момент! Господи, что я скажу Иву?

— Тебе ещё многому предстоит учиться… например, не верить словам и устной договоренности, а просить расписку, — цинично заметил Карл. — Пьер, ты иногда забываешь, что ты сейчас прежде всего торговец, а не публицист!

Я молчу на это издевательское замечание, но чувствую себя полным дураком. Мадлен де Рош в последний момент отказала нам в аренде особняка. После череды почти мистической удачи — это удар ниже пояса.

14 ноября 61 года, в мой день рождения, судьба преподносит нам подарок — контракт с нашим главным спонсором — ‚американцем из Атланты‘, как ты его прозвал — Дж. МакРобинсон. После отказа Ротшильда мы нагнетали интригу, как могли, фактически блефовали. Я продал свою квартиру и несколько полотен Бернара, но мы всё равно рисковали.

Я рвался в бой, стремясь восстановить утраченное равновесие. Оскорбления, которые наносили тебе, отныне становились моими личными оскорблениями.

“Ты не улучшишь ситуацию, если плюнешь в лицо Марселю Буссаку. Я ведь знаю, тебе очень хочется…” — насмешливо заявлял Карл и попадал в точку.

Мне нужно было сдерживаться и не напирать слишком сильно. Но я привык играть в открытую и ненавидел лицемеров. Мне теперь приходилось улыбаться людям, которые отвернулись от тебя в трудную минуту и которым в другой ситуации я бы и руки не подал.

Ты сказал, что хочешь открыть свой Дом Моды, и в этом проявил свою независимость. Но кутюрье, как и любой другой деятель культуры и искусства, не может быть свободен, я понял это уже гораздо позже, тогда же мне казалось, что мы отстаиваем твою свободу.

На тебе лежала главная ответственность и все это понимали. Ты готовил коллекцию, а мы занимались рекламой. Я, Виктория, Зизи Жанмер, Ликар — ушедший от Марка Боана из Диор. Из восьмидесяти нанятых работниц половина перешла за тобой от Диора.

Для тебя не работают. Тебе присягают.

В квартире, где мы с тобой живём, на Вандомской площади, всегда люди. Вчера я продал самым крупным клиентам входные билеты стоимостью в тысячу долларов, и на нашей вечеринке при всех ты сказал, что если бы Пьера Берже не существовало, то его стоило бы выдумать.

И вот после этих слов я получаю такой удар в спину!

— Ради бога, кто-нибудь, заприте этого человека в чемодан! — недовольно восклицает Карл. — Он носится, как угорелый и всё сшибает!

Я действительно схожу с ума. Бегаю по квартире, подливая себе виски, и боюсь заглянуть к тебе в кабинет — ты рисуешь. Мне нужно сказать, что у нас нет помещения, нет места для работы, нет нашего дома моды. Это катастрофа!

В гостиной, томно устроившись на подушках, сидят Франсуаза и Виктория. Карл стоит, прислонившись к стене, и курит сигару. Вид у него скучающий и надменный как обычно.

— К чему вообще такие сложности? Можно устроить показ на крыше Диора… такого они точно не ожидают… или вообще на улице… да хоть в сортире! Это произведёт эффект. Если коллекция будет неудачной, никто даже не обратит на это внимания…

— Боже, Карл, откуда тебе приходят в голову такие безумные идеи? — Виктория закатывает глаза.

— Не оттуда же, откуда Иву… — он смотрит на меня и улыбается. — Кстати, вы опять переехали? В чём дело?

Вокруг нас действительно гора ещё неразобранных чемоданов. Здесь даже мебели почти нет, первым делом мы купили письменный стол и кровать.

— Вас выселяют за шум? — Карл усмехается. — Нарушение мещанского распорядка среди бела дня.?

Я никак не реагирую на эту пошлую шутку. Карл занимается своим делом, а мы своим. Но он имеет наглость учить меня, как надо вести дела. Я и сам прекрасно знаю, в чём допускаю ошибки, но жизнь научила меня быстро учиться на них. Мне не нравятся многие твои друзья, но я молчу и терплю. Карл и Виктория. У каждого своя роль, но оба ведут себя так, как будто являются здесь хозяевами. Виктория позволяет себе говорить словосочетание ‚мы с Пьером‘, когда речь заходит о тебе. Будто она неотъемлемая часть ещё и моей жизни. Она невероятно похожа на твою мать, и возможно в этом секрет её влияния на тебя. Что до Карла, то для него вся эта история лишь забавный повод отвлечься от скуки.

Мы уже ввязались в эту игру, и я не могу позволить нам проиграть. Ты появляешься на пороге комнаты как раз в тот момент, когда я собираюсь с духом, чтобы туда войти. Ты серьёзен и задумчив.

— Нам нужно искать другое место, Ив… — после всего пройденного эта фраза кажется абсурдом. Другое место? Другое время, может быть?

— Я знал, что ничего не получится… — ты развернулся и скрылся в кабинете, закрыв за собой дверь. Я в отчаянии сжимаю свой бокал, чувствуя вину. Подвести тебя из-за такой мелочи!

— Хватит драматизировать, Ив! — Карл склоняется над газетой. — Вот, пожалуйста. Объявление об аренде… улица Спонтини, 30. Милый особнячок…

— Спонтини? — ты влетаешь в гостиную. — Это на окраине города? Рядом с Булонским лесом? Ты издеваешься? Никто не придёт!

У тебя дрожат руки, и я не знаю, как тебя успокоить. Мы все суетимся вокруг, словно боимся, что ты вот-вот рассыплешься на части, как фигура из песка. Мой взгляд встречается с взглядом Карла. Готов поклясться, он рад в глубине души.

Когда мы остаемся наедине, я нахожу тебя стоящим у окна в нашей спальне. Ты смотришь на закат и держишь в руках бокал с шампанским. Ты обречённо спокоен.

— Прости, Ив… я никак не мог ожидать, что она так поступит с нами…

— Ты не виноват. Без тебя бы вообще ничего не было. Я бы в жизни не продвинулся так, как сейчас… даже если у нас ничего не получится, то всё равно спасибо…

— Без тебя всё это просто не имело бы смысла. — Я тронут твоими словами.

Ты поворачиваешься ко мне, и я вижу в твоём взгляде нежность и печаль. Мне кажется, ты всегда видишь больше, чем доступно человеческому глазу, у тебя есть какой-то свой, внутренний радар. Ты мой маяк, и я люблю тебя так сильно, что разнесу этот город к чёрту, но мы всё сделаем в срок, как и планировали.

Квартира Одетт и Поля

Стол стоял возле окна. Одетт нравилось работать летом, сидя перед открытой форточкой — слушать шум городского транспорта, вдыхать запах свежей выпечки из кондитерской напротив, а зимой ловить губами маленькие снежинки, когда те залетали в окно. В двухкомнатной квартире на улице Спонтини самое большое помещение отдано под спальню. Кровать, её письменный стол и — в противоположном углу — теперь удручённо сложенный мольберт Поля. Она почти год не видела его рисующим.

На столе в углу стояла настоящая реликвия — пишущая машинка. Первые несколько лет своего литературного творчества Одетт упрямо игнорировала компьютер и печатала только на ней. Женщина повернула голову и посмотрела на мужа, который лежал на кровати, погрузившись в книгу. Раньше Поль всё время рисовал. Теперь он читает. В чтении нет ничего плохого, но ей начинало казаться, что муж просто бежит от реальности в мир выдуманных персонажей, событий прошлого и прочих иллюзий.

— Знаешь, какой сегодня день?

— Какой? — Поль, не глядя на неё, перевернул страницу.

— Четвертое декабря. День, когда был официально открыт Дом моды Ив Сен-Лоран. Здесь… на нашей улице. Разве это не удивительное совпадение?

— Четвертое декабря повторяется каждый год. Думаю, в этот день в мире происходило много чего интересного.

Закусив губу, Одетт вернулась к разложенным на столе книгам и бумагам. Она закончила с правками книги, но теперь, когда до выхода в публикацию оставалось две недели (презентация была назначена на Рождество, 24 декабря) она испытывала смутное беспокойство. В её архивах была масса материалов, интервью, и она могла наизусть повторить все ключевые даты, названия коллекций и имена друзей легендарной пары, если бы её даже разбудили среди ночи. Всё это она собрала и перелопатила в течение года. Года, который был не из лёгких.

— Знаешь… иногда мне кажется, я зря всё это затеяла… — нарушила Одетт тишину спальни.

Поль наконец отложил книгу, снял очки и посмотрел на жену. Он снова отрастил бороду, и это выводило её из себя. Когда они познакомились, он не был похож на тех карикатурных персонажей, которых олицетворяют собой некоторые доморощенные современные художники — дурацкие шарфики, поношенные джинсы, мятые пиджаки, рубашки и неизменная небритость. Как будто бы своим внешним видом они ‚рисуют‘ истинной художественную реальность… Нет, Поль был милым и собранным молодым человеком, одевавшимся в стиле ‚кэжуал‘ и следившим как за гигиеной, так и за состоянием растительности на голове и лице. Он рисовал — это было главное. А что теперь? Он совсем махнул рукой на себя и на свои пустые холсты. Он по-прежнему работал веб-дизайнером, но теперь Одетт считала такую работу унизительной. Раньше она была не более чем средством для существования, а теперь? Единственный род занятий?

— Что не так?

— Я не знаю. Пьер Берже говорил, что этот день был самым счастливым днём их жизни. Я хочу, чтобы для нас такой день был 24 декабря…

— Да. День, в который твоя книга разрушит легенду о чьём-то чужом счастье… — сухо ответил муж.

— Не было никакой легенды! Было два талантливых человека, наделённых властью, один из которых ей стал слишком сильно злоупотреблять…

В комнате стало прохладно, Одетт встала и закрыла окно. Ей бы хотелось, чтобы Поль разделял её энтузиазм, но его мысли так далеко… и это понятно. Ведь на своём таланте он уже поставил крест. Она посмотрела на мужа, снова погрузившегося в книгу. Такой серьёзный, такой печальный. А ведь и он достоин наград и признаний… почему нет? Читая, смотря фотографии и погружаясь в мир величайшей империи Ив Сен-Лоран, Одетт часто представляла себя и Поля в тех интерьерах — сидящими на шелковых подушках виллы Оазис, устаивающими пикники на берегах Зальцбургских озер, принимающих в гостях Марию Каллас, Палому Пикассо, Ротшильдов и Энди Уорхола. Чью красивую сказку она хотела развенчать? Может быть, свою собственную?

— Давай потом поедем в Гренобль на праздники… покатаемся на лыжах… — предложила она, решив сменить тему. — Мы давно никуда не выбирались за пределы Парижа.

— Может быть… может быть… — пробормотал он. — Если тебе не придёт повестка в суд.

— А знаешь, раз уж ты об этом заговорил… вот что я скажу! — не выдержала она.- Не подаст он на меня в суд! Потому что знает, что проиграет. Но может быть, он захочет со мной встретиться…

— Ты написала книгу, где обличаешь человека, с которым ни разу в жизни не встречалась. Что если, вы встретитесь, и он тебе понравится? — иронично заметил Поль.

— Я не сомневаюсь, что Пьер Берже обладает обаянием и умеет нравиться собеседникам, когда это нужно. Но ты помнишь, что ответил мне его секретарь на просьбу об… аудиенции. Так они это назвали? — Одетт вновь разволновалась и развернулась на стуле. — Что у господина Берже нет времени на сплетни! Кстати, вполне возможно, что его молчание связано с отсутствием в Париже. Последние несколько лет он почти по полгода живет в Марокко!

Она хотела добавить: ‚в Доме, где разбиваются сердца‘, но не стала. Марокко. Эта ‚восточная‘ часть их биографии всегда будоражила её больше всего.

“Там они были настоящими. Там, теряясь в красных песках пустыни, гуляя между фруктовых деревьев, блуждая по многолюдным закоулкам базаров, кроется истина. Самые светлые страницы биографии Ив Сен-Лорана.”

Она закрывала глаза и видела высокую стройную фигуру в белом хитоне. Ткань свободно полуприлегает к телу, освобождая силуэт. Копна густых светлых волос, завитками спускающаяся на шею, очки, прячущие легкий прищур. Вот он, молодой и счастливый, стоит, прислонившись к каменной стене дома, держа в руках персик. Одетт сама придумала этот ‚несуществующий‘ чёрно-белый снимок и могла воссоздать его в мельчайших деталях. В её книге было мало упоминаний об их жизни с Пьером в Марокко, где они впервые купили дом в 1967 году. Это был счастливый период, и ей не хотелось его омрачать своими расследованиями.

— Мы должны однажды там побывать…

Поль молчал, и Одетт не стала продолжать разговор. Ей бы хотелось, чтобы муж почувствовал и понял то же, что и она: за свою жизнь, взгляды и призвание надо бороться. Но борьба должна идти по-крупному. И если он решил сдаться так просто, то она возьмёт эту борьбу на себя.

Декабрь, 1961 года, Париж

Мы всё-таки арендовали “дом без крыши” на Спонтини. Это была бывшая мастерская художника Форена, прославившегося в XIX веке карикатурами на парижскую жизнь. В погребе ты обнаруживаешь его рисунок “Богема” и видишь в этом знак судьбы.

Откровенно говоря, ты не в лучшей форме. Чем ближе день ‚икс‘, тем сильнее тебя одолевают сомнения. Ты твердишь, что никто не придёт.

Ах, какое это приключение! Мы набираем манекенщиц по объявлению — и к нам является весь цвет французской проституции. Все забывают о гоноре и отдаются работе. Мы всё делаем своими руками — таскаем мебель, чиним прогнившую проводку. Мне кажется, за те месяцы я освоил сразу несколько рабочих профессий, начиная от бухгалтера и заканчивая грузчиком.

Пьер Булла из Life целых семь недель снимает подготовку коллекции. Тогда он сказал, что может сравнить тебя лишь с Орсоном Уэллсом. Та же глубинная искренность в правде и лжи. Виктория — Чёрная Дева, твоя главная муза и пепел в моих глазах — она заполняет всё пространство твоих рисунков. Ты говоришь, то ли в шутку, то ли всерьёз, что если бы надумал жениться на женщине, то взял бы в жены Викторию.

Время стремительно, как и твой успех. 27 января 1962 года состоялся твой первый показ в качестве директора собственного дома моды. Нашего дома моды. Ив Сен-Лоран. Я знал, что буду помнить этот день всю жизнь, я даже был уверен, что этот день станет одним из главных в нашей жизни, какую бы не пришлось прожить. Я вижу восторг, удивление, счастье в твоих глазах. Твои эскизы, твои модели, — всё это ожило, ты словно расколдовал красоту, сняв заклятье с мещанской удручённости. Так много прессы, так много шёпота вокруг, слёз, и смеха, и шампанского.

Мы празднуем этот день с друзьями, а потом вновь остаёмся наедине и смотрим из окна твоего кабинета с балконом, как догорают утренние звезды. Мы оба устали, мы знаем, что это лишь первый шаг, что это начало истории.

— Я люблю тебя, Пьер.

Я вздрагиваю, услышав эти слова. О, кажется, ты уже должен был говорить их мне. Мы признавались друг другу в любви, мы безмолвно клялись в ней! Но именно сейчас эти твои слова заставили меня ощутить всю глубину твоего чувства. Ты сказал их просто, ясно и легко, ты словно впервые признался в этом самому себя. Они больше не кажутся тебе преступлением.

— Я тоже люблю тебя, Ив.

Я знаю, что через мгновение твои губы коснутся моих, чтобы запечатлеть это признание. Я уже принадлежу тебе. И мне не страшно и не странно. Мы были молоды и у нас была наша любовь. И это были лучшие подъёмные.

Комментарий к Часть 1 Вторая часть будет опубликована 1 августа, в честь дня рождения Ив Сен-Лорана, которому в этом году исполнился бы 81 год)

====== Часть 2 ======

Марокко, вилла Мажорель

«В возрасте 81 года скончалась Лизетт Гудрон — одна из ведущих работниц дома Ив Сен Лоран, проработавшая 30 лет с момента основания империи. Причина смерти — обширный инфаркт».

Пьер смотрел на небольшую заметку в газете, где был напечатан маленький некролог. Фотографию поместили чёрно-белую. На ней была изображена молодая женщина, удивительно похожая на Одри Хэпберн. Да… именной такой она ему и запомнилась. Забавно… он по-прежнему предпочитал узнавать новости из газет, хотя был интернет и многие вопросы он решал с его помощью… но было что-то особенное в этом утреннем ритуале, когда, спускаясь к завтраку, он брал с журнального стола свежие, пахнувшие свежей типографской краской газеты, которые оставлял там Али. Какой срок им ещё отпущен? Он надеялся, что не доживёт до того момента, когда жизнь лишит его этого удовольствия.

Берже посидел немного в задумчивости, закрыв глаза, потом достал телефон и набрал номер своего секретаря в Париже.

— Да… здравствуй, Филипп. Видел ли ты… читал новость про Лизетт Гудрон? Да. У меня к тебе будет… нет, не поручение… — он снова закрыл глаза. — Просьба. Личного характера. И я прошу тебя не афишировать её. Да… разыщи её родных. Ближайших родственников… я знаю, что у неё должен быть сын. И передай им чек… на 50 тысяч франков… — он сделал паузу, слушая собеседника. — Да, я серьёзно. Филипп… ты действительно хочешь просить меня отсчитываться о своём решении? Если я прошу тебя об этом, значит, на то есть веская причина! Да. Да. Сообщи мне, как сделаешь это… — он отсоединился.

Некоторое время мужчина с видимым интересом разглядывал свою правую руку, которая держала телефон. Ему примерещилось или она дрожала сегодня сильнее обычного? Какая ужасная, старческая, слабая ладонь… и она даже как будто бы стала меньше! Он сжал пальцы в кулак, словно испытывая на прочность. Человек всегда сильнее, чем кажется самому себе… он всю жизнь был вынужден обращаться к этой силе. Даже когда не хотел. Ведь нет силы сильнее любви… в этом у него уже был повод убедиться. И этот повод — жизнь.

Париж, 1961 год

В воздухе пахло мёдом и липой. Я не понимал, откуда может идти этот божественный, сладкий запах, ведь поблизости не было ни одного липового дерева, да и медовых пасек тоже. Это восторженное чувство, когда хочется обнять весь мир! Кажется, я шёл по улице Спонтини почти вприпрыжку, я торопился на работу, принести тебе прекрасную новость: мадам де Фонтейн купила все модели платьев, в количестве 25 штук, плюс норковое манто. Казалось бы: что такое 25 платьев? Но я знал, что когда она появится в них на публике, толпа желающих приобрести такие же выстроится в очередь возле дверей салона.

Погода испортилась, когда я был почти у цели, с неба рухнул ливень, и я влетел через парадную, стряхивая с плаща потоки воды. С первого взгляда мне стало ясно, что за время моего отсутствия произошло какое-то чп. Мимо, испуганно озираясь, пронеслась группа модисток. Когда я вошёл в ателье, мне навстречу бросилась Габриэль, моя ассистентка.

— Ах, месье Пьер, какое счастье, что вы пришли! Слава Богу!

— Что случилось?

Габриэль нахмурилась.

— Только умоляю вас, не говорите месье Иву! Это все мадам Виктория… произошла ужасная сцена! Даже не знаю, как вам и сказать…

— Ну говорите же, ну! — я начал нервничать.

— Она была не в настроении… Лизетт помогала ей уложить волосы и прикрепить шляпу и случайно уколола булавкой… И… та так взбесилась и ударила её… наверное, не специально… но на руке был браслет часов, и она поцарапала им щёку… и это было при всех…

Радужное настроение моментально улетучилось, уступив место огненному потоку ярости.

— Почему вы не сказали Иву? Черт… он должен знать!

— Пьер, не стоит этого делать. Вы же знаете, как господин Ив относится к Виктории! Он однозначно будет на её стороне… а она может уволить Лизетт!

— Где девушка? Я хочу её видеть!

…отвела меня в мастерскую и я увидел маленькую, хрупкую брюнетку, всхлипывающую в углу. Увидев меня, она испуганно вскочила и отступила… как будто боялась, что ей снова пришли причинить вред.

— Покажите мне своё лицо, мадмуазель, — тихо обратился я к ней.

Нехотя, медленно, но она всё-таки развернулась ко мне. Мне понадобилось всё самообладание, чтобы не вздрогнуть. Левый глаз девушки отёк и на скуле, ближе к веку, была ярко-красная царапина.

— Езжайте домой.

— О, пожалуйста… не надо! — она внезапно молитвенно сложила руки и я понял, что она решила, будто я её увольняю.

— Вам нельзя в таком виде здесь оставаться… — как можно мягче сказал я и, осторожно взяв её за локоть, повёл к выходу. — Вы свободны до понедельника, мадмуазель.

Уже у самой двери она осмелилась ещё раз взглянуть на меня, и я увидел в её глазах слезы благодарности.

— Где Виктория? — резко спросил я.

— Она у себя… просила её не беспокоить…

— У себя? У неё, значит, здесь уже есть и своё помещение? Кабинет директрисы?

С силой стукнув один раз в закрытую дверь и услышав недовольное «занято!», я с силой рванул ручку и влетел в комнату, в обычное время служившую примерочной. Виктория сидела возле трюмо, держа в руках бокал с шампанским. Увидев меня, она тут же придала лицу обычное, устало-томное выражение.

— Ох, Пьер! Ну что за манера влетать в помещение, словно хочешь устроить тут обыск!

— Я запрещаю тебе подобные выходки в отношении любого из сотрудников нашего дома! Включая уборщицу! — рявкнул я. — Ты меня поняла?

— Запрещаешь? — она манерно упёрла одну руку в бок, принимая надменную позу. — Ты не можешь ничего мне тут запрещать… салоны находятся в моем ведении! И я сама буду решать, как мне вести себя с подчинёнными! И не смей на меня орать!

Мы невзлюбили друг друга с первого взгляда. И оба знали это друг о друге. Виктория — любимица Кристиана Диора и твоя милая подружка… лучшая подружка! По мне, так она была просто смазливая стерва и достаточно мозолила мне глаза своим присутствием.

Она испугалась. В этих оленьих глазах, густо подведённых чёрной подводкой, заплескался страх, когда я резко подошёл к ней, выхватил из рук бокал и швырнул его об стену. Брызги шампанского и звон битого стекла заставили её вздрогнуть и отступить к стене. Каблук хрустнул на осколках.

В какой-то момент, клянусь, я был готов ударить её. И мне этого очень хотелось.

— Ты работаешь не только на Ива, но и не меня. И я найду способ… клянусь… не выводи меня из терпения! И не пытайся тут устанавливать свои порядки, ясно?

— Попробуй… что ты мне сделаешь…? — это был не вопрос. Виктория стояла, прижавшись к стене, подняв на меня глаза, в которых помимо страха было что-то ещё… Что-то ещё…

Я отступил. Голова звенела от напряжения. Мне хотелось сделать что-то физическое… Что-то, что заставило бы ее прогнуться, упасть…

Внезапно я понял, что могу сейчас сделать нечто ужасное. О чём, вероятно, буду жалеть… я отошёл к двери, намереваясь уйти.

— Пьер! — она окликнула меня. — Кажется, я завидую Иву… Хотела бы я, чтобы Роже хотя бы наполовину был таким… как ты.

Тогда я услышал эту фразу в первый раз и не предполагал, что пройдёт десять лет и я услышу её снова. Но совсем уже в другом качестве…

Я так нервничал после этой сцены, что должен был выйти — не просто из помещения, а вообще из здания. Обогнув дом, я встал на перекрёстке и закурил.

— Спасибо… — тихий голос заставил меня обернуться. Я увидел молодую девушку, ту самую швею. Она робко стояла в нескольких метрах от меня, левая часть её щеки была прикрыта шёлковым платком.

Мысль о том, что она могла каким-то немыслимым образом видеть произошедшую между мной и Викторией сцену, заставила меня нервничать, поэтому я просто кивнул и отвернулся. Когда же повернулся снова, её уже не было. А в воздухе больше не пахло цветами и медом.

Париж, наши дни.

Одетт сидела за письменным столом и покусывала конец шариковой ручки. Перед ней был блокнот с записями — книжечка, которую она носила с собой на интервью. Обычно женщина предпочитала использовать в беседах микрофон, но Виктория Дутрелло просила её этого не делать. Виктория практически не давала интервью, сказывался преклонный возраст, но когда Одетт позвонила ей и рассказала о том, что пишет книгу, та неожиданно согласилась на встречу.

«Она скажет, что было на самом деле… теперь уже эта история не может никого возмутить…» — думала журналистка, отправляясь на встречу, которую мадам Дутрелло назначила в маленьком, незаметном на первый взгляд кафе на Елисейских полях. Это было до гениальности просто — в столь многолюдном месте никто не обращал внимания на притаившуюся в переулке крохотную кондитерскую с видом Эйфелеву башню и всего тремя столиками. Виктория выглядела так, как когда-то, когда царствовала в пятидесятые — чёрное атласное платье, белая накидка и короткое тёмное каре, и — невероятно, но в свои восемьдесят она поражала красотой, так же, как и в двадцать пять.

Их встреча длилась пятнадцать минут — ровно столько Виктория пила кофе.

Одетт поняла, что не знает, с какой стороны подойти к теме, она догадывалась, что женщину уже неоднократно одолевали с такими же вопросами любопытствующие биографы.

— Я согласилась встретиться с вами, потому что вы сказали, что мы не будем говорить об Иве и моде.

— Есть что-то, что вы хотели бы рассказать, мадам Дутрелло? — мягко спросила Одетт.

— Вы думаете, я ненавижу Пьера Берже? — она улыбнулась и закурила. И сигарета в её старческой, испещрённой морщинами руке смотрелась не менее эффектно. — Нет. У меня нет злых чувств к нему, и никогда не было. Просто кто-то из нас двоих должен был уйти. Рядом с Ивом могло быть только одно вакантное место налюбовь.

— И вы решили уступить своё? — решила она пойти на конфронтацию.

— Поверьте, перед напором Пьера невозможно было устоять. Я должна была исчезнуть со сцены, потому что между нами двумя существовало нечто, чего существовать было не должно. Мы оба искренне любили Ива. И не хотели причинять ему боль.

— Вы видели эпизод между вами, показанный в фильме Леспера? — она напоминала ей про сцену, где по сюжету Пьер провоцирует Викторию на близость с ним и рассказывает об этом Иву, после чего тот выгоняет её из команды.

— Да.

— И что вы думаете?

— Всё было не так.

Одетт и не ждала интимных откровений. Для женщины возраста Виктории все эти призраки прошлого уже не кажутся пугающими.

Неужели между ней и Пьером могли быть какие-то чувства? Не любовь, конечно, о нет…

Одетт перелистывала сохранённые фотографии того периода на планшете. 61 год, особняк на улице Спонтини. Вот вся компания пьёт шампанское и перекусывает в кабинете у Ива. Взгляд Виктории из-под бокала направлен на Пьера, на губах того играет сдержанная полуулыбка, глаза опущены. Ив рассеянно смотрит куда-то в сторону. Она Женщина. Чёрная богиня. Женщина смотрит на мужчину. Мужчину, который… увёл у неё мужчину. Что произошло между ними троими? Дороги разошлись. Но ни одна из сторон не предъявила обвинений.

Пьер всегда был азартным игроком и ни с кем не мог делить Ива. Он даже его мать, Люсьенну, терпеть не мог, хоть и заботился о его семье и после смерти Сен-Лорана. Чувство долга? Возможно. Он не терпел соперников и выводил их из игры путём хитрых манипуляций. Но почему же та же участь не постигла Бетти Катру и Лулу?

«Возможно, Виктория имела в виду совсем иное… Пьер боялся не её близости с Ивом… она представляла для него иную угрозу. Война мужчины и женщины, в которой нет и не может быть победителей и побеждённых.

Берже никогда не признается в своем женоненавистничестве. Может быть, он не мог понять, почему Ив так преданно служит им? Они отбирали у него часть любви…

Одетт была рада, что в конечном итоге не стала включать в книгу эту историю. И без Виктории Дутрелло союз Берже и Сен-Лорана ожидали потрясения. Но возможно именно это стало первой трещиной? Кто знает?

Марокко, Танжер. 1967

— Осторожней… здесь будет ступенька… — моя рука аккуратно прикрывает твои глаза и кожей я чувствую твою улыбку. — Так… не подглядывай…

— Я ничего не вижу! Скоро там? — вытягиваешь вперёд руки, словно пытаясь охватить пространство перед собой.

— Да. Смотри! — я отхожу в сторону, выпуская тебя из объятий, и слышу восторженный вдох.

— Пьер… это… это… невероятно!

Ты делаешь шаг, спотыкаешься о ступеньку и вскрикнув, падаешь. Я смеюсь.

— Что смешного? Я ушиб колено… ты специально, да?

— Что специально?

— Хотел, чтобы я упал? — ты поднимаешься, потирая ногу и возмущённо смотришь на меня, но тут же снова начинаешь улыбаться.

— Я тебя предупреждал, что тут ступеньки.

Дар эль Ханш. Маленький домик прячется в гуще лимонных деревьев. Я купил его без твоего участия, практически на ходу, охваченный лихорадочным возбуждением. Это была совершенно импульсивная покупка. Мы увидели его, и я всё прочёл в твоих глазах. Теперь это был сюрприз.

— Пьер… — твой голос дрожит, словно сдерживая слёзы. — Когда ты… когда ты успел?

— Неважно. Я боялся опоздать.

Мы заходим внутрь. Дом кажется маленьким снаружи, а комнаты напоминают спичечные коробки, но они кажутся фантастично просторными за счёт падения света и практически полного отсутствия мебели. Пахнет деревом и лимонами. Твой цепкий взгляд тут же падает на софу в углу в виде высокого, обтянутого брезентово-серой тканью матраса. По твоему шаловливому взгляду я догадываюсь, что ты хочешь сделать, и пытаюсь остановить тебя криком: Кику, я бы этого не делал сейчас! Но ты уже с разбегу плюхаешься на поверхность, которая тут же отпружинивает, подняв гигантский столб пыли, который окутывает тебя как облако. Я хохочу, как ненормальный, а ты кашляешь и чихаешь, с удивлением озираясь вокруг себя.

— Ну вот… опять… я пытался тебя предупредить!

Я смеюсь над твоей особенностью в любом помещении, где это допустимо, тут же, с порога, облюбовать кровать, софу или любое другое место, где можно лежать. Будь твоя воля, ты бы там жил, поселившись между подушек. Тебе нужен «многокроватный дом», где каждая кровать имеет свое назначение. Для сна, для еды, для работы, для занятий любовью. Это так странно, но так возбуждает…

Ты в восторге от дома, я давно не видел тебя таким счастливым. Мы оба уже представляем нашу жизнь здесь. Так бывает всегда, когда мы выбираем жильё. Это такой интимный, личный процесс, его нужно прочувствовать кожей. Ты, как кот, первый на правах истинного мистического хозяина выбираешь себе законное место. Я всегда уступаю. Я знаю, что ты делаешь это не из капризов — правильно организованное пространство, атмосфера очень важны. Я уже вижу, как мы расставим здесь мебель и будем принимать гостей — их будет немного, и все будут сидеть на подушках и коврах, разбросанных по полу. Никакой дорогой посуды и накрытых столов. Открываем окна — они большие для такого маленького дома. Закат завораживает — он малиновый, алый, переходящий в золотой и оранжевый. Ты выходишь на крыльцо и садишься на ступеньки.

— Я сегодня буду спать здесь.

— Прямо на лестнице? — я присаживаюсь рядом и закуриваю.

— Да. Как клошар… — ты оглядываешься. — А что, ночи здесь тёплые. Я серьёзно. Потрясающий вид и сад совсем рядом…

— Ну-ну… ты просто не хочешь вытряхивать матрасы и стелить постель. Кажется, всей уборкой придется заниматься мне.

Ты действительно остаёшься на белых известняковых ступеньках. В этом весь ты, и таким и останешься. Сидящий на лестнице вечности, на пороге эпох. Ты не выходишь на улицу в одиночку и не заходишь в дом, предпочитая остаться везде «наполовину». Я швыряю тебе (или скорее в тебя) из окна подушку и одеяло.

— Кику, а здесь по ночам бродят собаки!

— Обожаю бродячих собак! — ты широко улыбаешься и махаешь мне рукой. — А ты боишься?

— Не люблю спать на камнях. И я не ты. Я не могу спать там, где упал.

Ты смеёшься и демонстративно раскладываешь свое «ложе». Мне скучно одному в доме, и я валяю дурака, кидая в тебя из окна спальни апельсины. Я рассчитываю, что ты замерзнешь и вернёшься в дом, но даю себе обещание не выходить к тебе самому. Наступает ночь, и я действительно слышу собачий лай. Он заставляет меня нервничать и выглядывать в окошко. Ты, сумасшедший, и правда спишь на ступеньках, завернувшись в верблюжье одеяло, и ничто тебя не волнует. А я усну только под утро, потому что мне ужасно тебя не хватает в постели и мне обидно: как это ты мог сбежать от меня на улицу?

Волшебное место. Мы сбежали сюда от нашей парижской жизни, и ты свободный ребёнок — делаешь что хочешь. Даже я отказываюсь от своего привычного распорядка дня и предаюсь праздному, но какому-то очень естественному и простому безделью. Мы встаём поздно, потому что не спим по ночам, что-то едим, и ты начинаешь работать. Ты рисуешь много, с нахлёстом, как заведённый, и получаешь колоссальное удовольствие от работы. А я стараюсь тебе не мешать: читаю, слушаю музыку, хожу на рынок, готовлю. Ты можешь забыть о еде, если тебе не напомнить, а здесь всё такое вкусное, что с таким режимом мы рискуем не влезть в свою одежду по возвращении в Париж. Ты сказал, что пока не хочешь никого приглашать, не хочешь видеть людей, ты устал от них. Мы нанимаем только одного помощника. Мустафа знает по-французски всего несколько слов, но кажется в курсе всего остального на свете.

— Где ты находишь их, я не пойму! — недоумеваешь ты каждый раз, поражаясь моему умению легко знакомиться с людьми. Ты иногда ревнуешь и злишься, но в конечном итоге сам привязываешься к ним.

— В Доме Змеи должны быть змеи… — ты лежишь на той самой, «пыльной» софе, которую уже хорошенько проветрили, и перебираешь баночки с краской на подносе. Утром ты проснулся и сказал, что тебе приснилась большая змея. Теперь ты рисуешь её на стене. Я представляю себе наш дом, где бы ты мог расписать все стены, и сердце замирает от восторга.

— Не хотите блинчик? — весело обращаюсь я к Мустафе, переворачивая кусочек румяного теста на сковороде.

Он с удивлением смотрит на меня и с улыбкой качает головой. Здесь не принято, чтобы хозяева угощали слуг, но для меня не существует этого слова «слуга». Эти люди, с которыми мы делим наш дом — помощники, компаньоны, члены семьи.

— Тебе нечем заняться, Пьер…

— Мустафа обещал научить меня готовить тажин из баранины.

— Берегитесь, Мустафа… — ты весело подмигиваешь мне. — Скоро он будет учить вас готовить ваши национальные блюда…

Я обожаю запах восточных пряностей, и ты говоришь, что будь моя воля, я бы открыл базар прямо у нас в доме. Я не спорю. Человек шагает в культуру, но национальный колорит может сам шагнуть в дом, особенно здесь, в Марокко. Я просто всегда держу для него открытые двери.

Вечером мы долго (почти с восточной неспешностью) занимаемся любовью, а после лежим и смотрим на твой «наскальный» рисунок — свернувшаяся кольцами, тёмно-зелёная змея, чуть приподнявшая голову, смотрит на нас со стены. У меня возникает странное и немного жуткое чувство, будто бы она всегда была здесь, в этом доме, а ты своими красками просто освободил её, заточённую камень.

— У этого дома есть душа… — ты лежишь без очков, и если бы я умел, я бы нарисовал сейчас твоё лицо — настолько оно выразительно. — Душа змеи. Моя душа.

Знаешь, Кику, небо над Марракешем синее и чистое, как горный хрусталь. Когда смотришь в него слишком долго, начинаешь сливаться с этой бесконечно-высокой глубиной, с её безусловностью и простотой.

Мы в саду возле дома. Твоя голова лежит у меня на коленях, и взгляд устремлен туда, в высоту и свободу восточного небосклона. Я люблю твоё лицо без очков, — оно одновременно кажется беззащитным и очень красивым, за счёт той открытости, которую приобретает взгляд. Ты столько умеешь выражать им… Первая неделя в купленном доме. Сейчас нас очаровывает всё вокруг — мы влюблены в это сапфировое небо, запах пряностей и цитрусовых деревьев, фасады домов цвета слоновой кости, национальную одежду и буйство ярких красок тканей на базарах. Я сошёл с ума, я люблю даже этот безумный вездесущий красный песок, который забирается всюду, и как будто проникает, раскалённый, под кожу, разжигая кровь. Здесь мы заново влюбились даже друг в друга, будто не было этих семи лет прожитых вместе под одной крышей. Успели поругаться из-за персидского ковра в гостиной (ты хотел его оставить на память, а я выбросить, потому что он выглядел, как старая тряпка, пока Билл его не почистил) и помириться, лёжа на нём же теперь в саду. От местного чая и сладостей кружится голова и перед глазами провисает влажная пелена лени, не хочется лишний раз шевелить ни рукой, ни ногой. Ты и я — мы оба мираж и в то же время, нет ничего важнее для меня в целом мире сейчас, кроме твоего лица, на которое я смотрю и в котором вижу скрытую печаль.

— Ты меня любишь? — ты лукаво приоткрыл один глаз. Ты задаёшь этот вопрос единственно из кокетства.

— Кику, ты знаешь, что люблю… — обычно я высмеиваю тебя в такой момент, но сейчас мне хочется говорить тебе нежности.

— Да. Я знаю. Просто не всегда это чувствую… — ты приподнялся и потянулся за лежащим на серебряном подносе персиком.

Я успеваю перехватить фрукт и беру его первым, чтобы самому поднести к твоему рту. Ты кусаешь и сладкий густой сок течёт по губам и моим пальцам. Нежная желтоватая мякоть манит впиться в неё зубами и, наклонившись к тебе, я кусаю персик с другой стороны. Он такой сладкий, и мне кажется, я в жизни не ел ничего вкуснее. Твои глаза напротив спокойны и чисты. Ты счастлив. Сейчас, в эту минуту. Я это знаю и читаю в глазах, где вижу своё отражение. Мы снова кусаем по очереди, пока я не убираю руку и медленно слизываю с твоих губ фруктовый нектар. Я даже не хочу реагировать на твою реплику, потому что тебе не нужны мои слова. Есть ли в этом мире что-то более настоящее и ценное, чем возможность целовать того, кого любишь? Хочется сказать тебе, что мы всегда будем вместе, но я не люблю это слово «всегда». Какие-то вещи просто знаешь и всё. Их суть в самом ощущении этого знания. Я знаю, что люблю тебя сейчас, в эту самую минуту и вот это «сейчас» для нас легко превращается в «навсегда» и поэтому любовь, если она настоящая, может жить вечно. Будем ли мы чувствовать это завтра? А через год? Я не знаю, ведь завтрашнего дня не существует, пока мы сами не создадим его. Мы создаём нашу любовь, ею пропитано всё вокруг, она, как река, уносит нас в будущее. Каким оно будет для нас? Таким, каким его сделаем мы.

Париж, наши дни

«Вне всякого сомнения, скандал связанный с репутацией Эммануэля Макрона, набирает обороты благодаря готовящейся к выходу книги Одетт Шефтель, посвящённой Пьеру Берже, деловому партнеру, мужу Ива Сен-Лорана и открытому гомосексуалисту. О том, что Берже поддерживает Макрона, известно не только представителям гей-лобби. Вряд ли такое покровительство пойдёт на пользу кандидату в президенты. Мы публикуем лишь небольшой отрывок из книги, которая выйдет в свет в конце января. Её автор, независимая журналистка, Одетт Шефтель собирала информацию на протяжении нескольких лет и высказывает своё мнение.

«Позиция терпеливого принятия, которую занимал Пьер Берже на протяжение многих лет рядом с Ивом Сен-Лораном, вполне логична и объяснима. Речь идёт об ответственности, которую Берже осознавал перед своим другом. Ведь именно с его лёгкой подачи в жизнь Ива вошли все прелести жизни французской богемы того времени, где Берже чувствовал себя, как рыба в воде — алкоголь, наркотики, многочисленные сексуальные излишества. На момент знакомства с Пьером модельер вёл уединённый и скромный образ жизни, тогда как репутация Пьера Берже, что называется, шагала впереди него. Никогда не скрывавший свою гомосексуальность, тот впоследствии неоднократно пользовался ею и для укрепления различных деловых и полуделовых связей в отношениях с определёнными людьми, и здесь нет необходимости делать пояснения. Он открыто пишет о своих взглядах на свободу в сексуальных отношениях, и вот что вспоминает одна из ближайших подруг модельера:

«Я думаю инициатива всегда исходила от Пьера. Ив был слишком застенчив и трудно сходился с людьми. Не думаю, что ему всё это нравилось, но он был очень привязан к Пьеру и слишком горд, чтобы выражать своё недовольство. Они дико ревновали друг друга. Ив многое делал ему назло, он обижался, ему не хватало внимания, которое Пьер мог оказывать другим мужчинам при нём же. А лёгкие наркотики все тогда принимали… Я думаю, что Ив легко поддавался влиянию, и Пьер имел на него это влияние. Он хотел всё контролировать и ему это удавалось… до определённого момента».

Одетт пролистала статью до конца и довольно улыбнулась. О её книге написали уже несколько крупных французских изданий. Кроме того, у неё появился ещё неожиданный козырь. Вчера она получила по электронной почте письмо, которое вполне можно было расценивать, как угрозу или шантаж. Её просили добровольно отказаться от публикации, намекая возможными неприятностями, если она не перестанет «собирать сплетни и ворошить старый мусор».

Утром за завтраком женщина поделилась этой новостью с мужем. Поль не разделял её подозрений:

— Ты думаешь, это Пьер Берже?

— Вряд ли бы он сам стал писать мне письма на почту… но это могли сделать по его поручению. Я знала, что он должен будет прореагировать… этот человек не привык выпускать ситуацию из-под контроля.

Поль нахмурился.

— И ты не беспокоишься? Думаешь, это блеф?

— Если со мной что-то случится, у тебя будут все основания привлечь общественность к происшествию… я думаю, написать об этом пост в твиттере. Подстраховаться.

— Ради Бога, он бизнесмен, а не гангстер! Ты и так сделала из него какого-то Аль Капоне! Не перегибай палку! У тебя нет доказательств… угрожать может кто угодно.

— Кто бы это ни был, я не собираюсь идти на поводу у его угроз! — с вызовом сказала она. — Кстати, я тоже голосовала за Макрона… но это ничего не меняет…

Поля, кажется, вся эта ситуация беспокоила больше, чем её. Её вообще огорчало, что муж совершенно не разделяет её энтузиазма. Как он изменился… каким апатичным, равнодушным стал! Другой бы гордился, а он всё сомневается и озирается…

Единственное, в чём сомневалась сама Одетт, так это в том, стоило ли касаться в книге сексуальной стороны вопроса. Пьер Берже никогда не скрывал, что они с Ивом не хранили физической верности друг другу и любили провести время с красивыми молодыми мужчинами, в том числе, устраивая совместные сексуальные оргии. К случайным любовникам в данном случае относились как к исписанной бумаге — их просто выкидывали после за ненадобностью. И всё-таки необходимо было учитывать специфику того времени — 60–70-е годы, сексуальная революция и открытое потворство групповому сожительству. Сама она не верила в свободную любовь. И отчего-то ей казалось, Ив Сен-Лоран тоже не верил. Он следовал за любимым человеком, который открыл для него новые горизонты чувственных наслаждений, пристрастил к богемному образу жизни, который вёл сам. Возможно, не сознательно, но он толкнул его на дорогу к пороку, только в отличие от него Ив уже не мог остановиться. Или не хотел. Одно несомненно — Пьер Берже знает о своей ответственности больше, чем говорит.

Марокко, Дэр-Эль Ханш, 1970 год

— А кстати, почему Пьер никогда не отвечает на опросник Пруста?

— Спрашивайте его о чём угодно, только не заставляйте говорить о себе… — ты сидишь на диване, по-турецки сложив ноги и поглаживая лежащую рядом на подушках чи-хуа-хуа Хейзел.

Я демонстративно отворачиваюсь, делая вид, что тебя не слышу.

— Боже… вы что, опять поссорились? — томно протягивает Франсуа, и его слова вызывают тихие пересмешки в нашей компании.

— Пьер со мной не разговаривает, — тебе явно весело об этом говорить. — Он грозился это сделать, если меня еще раз оштрафуют за превышение скорости…

— В нетрезвом виде! — не выдержав, громко добавляю я, как бы для всех присутствующих.

Бетти хохочет, и я не сомневаюсь, что надо мной. Здесь все прекрасно знают, чем это закончится. Мы бы никогда не позвали гостей (хотя эти люди давно уже стали частью семьи), если бы разругались по-настоящему. А у нас так бывает? На прошлой неделе мы поссорились из-за какой-то ерунды и держали оборону два дня, хотя в конце концов выяснилось, что оба успели забыть, в чём причина конфликта, уже к вечеру первого дня. Было ужасно смешно. Мы конфликтуем всё время, потому что оба эмоциональны и вспыльчивы и ничего не замалчиваем, но оба страдаем забывчивостью на обиды, которую называем любовью.

— Сегодня Пасха, светлый праздник. Да примирятся все враждующие! — громко восклицает Фернандо Санчес и поднимает бокал с шампанским.

— По-моему, это даже хорошо… потому что обычно вы двое разговариваете только друг с другом! — Карл не мог упустить повода для циничной шутки. — Вы не представляете, как это достаёт!

 — Вы зачем вообще его приглашаете? — Бетти закатывает глаза. — Он только и делает, что говорит гадости…

— Мы не приглашаем! Он сам приходит…

— Ага… выискивает… высматривает… — показывает Карлу язык. — Карл, ты вредный человек!

— Я не вредный! Я просто не полезный… Кстати говоря, у меня есть тост! — он посмотрел в нашу сторону. — Эй, вы, максимально сладкая парочка! Ив, я всерьёз хочу выпить в твою честь… Твой последний парфюм с ароматом скандала… Простите… сандала… выше всяких похвал!

— Серьёзно? Тебе понравился?

— Очень.

— Ну, слава Богу! А я-то боялся, что не получу твоего одобрения… — все засмеялись. — У меня прямо камень с души свалился!

— Эй, он что, вообще никогда в себе не сомневается? — с притворным возмущением тот обращается ко всей компании.

— Сомневаюсь, но не в себе. Я бывает, задумываюсь… Что выбрать… сатин или хлопок? Бархат или велюр для подкладки?

Ты засмеялся, запрокинув голову. А Карл повернулся ко мне:

— Пьер, во сколько он тебе примерно в месяц обходится?

— В зависимости от сезона!

— Сейчас инфляция!

— Ив бесценен! — восклицает Бетти.

— Знали бы коммунисты, где праздно догнивают останки французской буржуазии… — вздохнул Карл.

— А правда, Ив, если к власти придут коммунисты, что ты будешь делать? Сбежишь? В Америку? — встрял в разговор Фернандо.

— Вот это, например, сколько стоит? — Карл взял в руки одну из статуэток с тумбочки.

— Не знаю, она тут уже стояла, когда мы въехали… Нет, останусь в Марокко! Здесь я нашёл вдохновение, придумал свои лучшие идеи… Если бы не работа, я бы даже и не подумал возвращаться в Париж.

— Вы тратите время и деньги понапрасну, ребята. Скоро всё это никому не будет нужно, спрос на одежду от-кутюр уже стремительно падает… Ив, я бы на твоем месте сосредоточился на прет-а-порте. Вот где золотая жила.

— Карл, знаешь, чем тебе надо было заняться? Шить форму для солдат! Французская армия бы век тебя не забыла… А мне позволь делать вид, что я занимаюсь искусством…

— Только не надо о моде, бога ради! В такой прекрасный вечер хуже могут быть только разговоры о политике! — воскликнула Бетти.

— Ни слова о моде! Ненавижу её…

Очень кстати Клара Сент вспоминает, что через три месяца у нас с тобой годовщина — десять лет совместной жизни. При этих словах ты картинно закатываешь глаза и съезжаешь по дивану, в притворном ужасе причитая:

— Десять лет моего рабства! — хотя на самом деле всё наоборот.

Все притихают на мгновение, потому что среди них нет человека, который мог бы похвастаться столь продолжительными отношениями с кем бы то ни было. Про нашу компанию говорят, что в ней все начинают распадаться на парочки, а всё из-за того, что мы создаём удивительную атмосферу перманентной влюблённости вокруг друг друга. И хотя от тебя редко можно дождаться ласкового слова в присутствии третьих лиц, скорее саркастической шутки в мой адрес, но ни у кого не возникает сомнений — ты умеешь ласкать взглядом, жестом, в который вкладываешь столько чувств, которые невозможно выразить словами.

— Вы можете находиться в разных комнатах, или сидеть на разных концах стола, — говорит Лулу, — но между вами стоит стена такого сексуального напряжения, что всякий, кто будет пытаться пробиться к другому, выбьет себе чёртовы мозги.

— Планируете что-то грандиозное на годовщину? — интересуется Фернандо. — Серьезная дата.

— Да, я устраиваю траурную оргию по этому поводу, приходите кто хочет, — заявляешь ты. — И не беспокойтесь, Пьера я не пригласил.

— Я так и знал, что у вас есть какой-то секрет постоянства… — ухмыляется Франсуа. — Вы устраиваете раздельные оргии.

— Я считаю, очень важно отмечать такие даты порознь, чтобы они оставляли приятное воспоминание… — ты подмигиваешь мне.

Удивительно, как в этом маленьком доме вмещается столько народу, но как говорит Мустафа «он нескончаемый». Каждый сидит, где попало — ты и Бетти расположились на белом диване, Франсуа примостился на подлокотник возле жены — тонкая ирония возвышенности, всем известно, что глава семьи Бетти, а не он. Фернандо валяется на ковре возле каминной доски — он не признаёт никаких «официальных» сидений. Таде и Лулу на кухне — готовят мясо. Через семь лет они поженятся и это разобьёт сердце Кларе: пока ещё она его невеста.

— Да, ты научишь тонкостям отношений… Первые годы нашей жизни ты даже в туалет не ходил без меня… — не выдержал я и улыбнулся. — И хватит пить шампанское, потом будешь жаловаться, что болит голова!

— Как? Ты со мной разговариваешь, мой маленький! — ахнул ты и получил в голову маленькой шёлковой подушечкой.

Комната наполнилась запахом кардамона и жареного мяса, и на пороге возник Таде с огромным подносом, на которым лежали крупные, исходящие паром куски.

— Это точно баранина? — с подозрением сказала Бетти. — Судя по объёму, вы завалили слона.

Как бы там ни было, но поднос «расходится» в считанные секунды. Ты как всегда хватаешь самый большой кусок, который будешь «мусолить» весь вечер, и Бетти с возмущением заявляет, что вы сравнялись в обхвате талии. На самом деле, у тебя просто нет времени есть, ты всё время болтаешь. Удивительно, как увековечен твой образ «молчаливого и застенчивого юноши» в прессе, видели бы они тебя в семейном кругу — ты центр вселенной, но никто никогда не возражает.

Все едят мясо прямо так, руками, используя салфетки вместо тарелок, кроме тебя. Держать такой кусок плоти в руках неудобно и смешно одновременно, но ты сам поставил себя в такое положение. Как всегда.

Я выхожу из комнаты, чтобы принести ещё шампанского. На вечер мы отпустили всех слуг. Меня догоняет Карл, предлагая свою помощь. На самом деле я знаю, что он хочет поговорить. О тебе, естественно. И меня это совсем не устраивает…

Мы смотрим друг на друга, улыбаемся и как будто говорим:

«Я тебе не нравлюсь… но и я тоже по тебе с ума не схожу…»

— Пьер… Ты выстроил для него волшебный замок из грёз. Но ты не сможешь защитить его от всего.

Я молчу и достаю из холодильника бутылки шампанского — одну за другой — и ставлю на стол. Карл продолжает говорить, стоя за моей спиной.

— Я его знаю… и тебя знаю. Ты — здравомыслящий человек. Ты же понимаешь, что всё это скоро закончится? Времена меняются. Mutatis mutandis. А он живёт будто на облаке… Эта райская птица из твоего сада не выживет и дня на воле. Я предупреждал, что ты избалуешь его, и вот, пожалуйста! Ты удовлетворяешь все его прихоти! Он хочет шить платья для фей…

— Ты даже не знаешь, как много он работает… Больше и тяжелее меня! Но его труд нельзя так просто оценить и измерить. Ив — гений! — я не выдерживаю.

— Ты балуешь его, как ребёнка. Не удивляйся потом, если в какой-то момент всё это утратит для него ценность. Он настолько дистанцирован от жизни, что скоро начнет бояться её!

— Я всего лишь выполняю его просьбы по мере возможности. Я ничего ему не навязываю!

— Ты хочешь избавить его от страданий, я понимаю (с усмешкой). Но Ив умеет уколоться иголкой в стоге сена. И не переносит скуки.

— Ты никак не хочешь понять… Ив не такой, как другие. Ты не представляешь… какая это ответственность — поддерживать статус первого кутюрье в мире…

Я знал, как уколоть побольнее. Соперничество заклятых друзей? О, пока Ив жив, он всегда будет выходить из него победителем. И Карл это знает. Он молча берёт несколько бутылок и мы возвращаемся в гостиную. Я ловлю твой взгляд — он тревожен и подозрителен. Ты не любишь, когда мы с Карлом остаёмся наедине дольше нескольких минут. Почему? Ревнуешь? Или как будто чувствуешь, что говорим о тебе? О чём ещё мы можем говорить? Ты — главная тема всех моих разговоров.

К моему неудовольствию разговор вновь возвращается к опроснику Пруста.

— У меня идея! — эту фразу могла произнести в твоем присутствии только Лулу. — Что если нам поменяться местами и каждый заполнит анкету и ответит на вопросы за другого! Будет интересно, как хорошо мы знаем друг друга.

— Тогда мы с Ивом не участвуем, — возражаю я. — Это будет нечестно, потому что мы знаем друг друга лучше всех.

— Нет-нет, почему же… давай! — в твоих глазах мелькает азарт. — Ты упрямо отказываешься отвечать на вопросы, тогда я это сделаю за тебя… напишем всё на бумаге, а потом…

— Сожжём, — заключает Фернандо. — Размешаем пепел в шампанском, загадаем желание… кстати, баранина и шампанское… чья безумная идея? Твоя, Ив?

— Кому-то сегодня ночью не поздоровится…

Каждый раз на наших вечеринках наступает такой магический момент, когда всё будто начинает происходить само собой. Откуда-то берётся бумага и ручки, приглушается свет, Бетти и Франсуа разжигают курительные смеси. Марроканское таинство начинается.

Кто-то включает Битлз… «Lucy in the Sky with Diamonds» или сокращённой аббревиатурой LSD, как её называют между собой. Ты быстро и сосредоточенно пишешь, склонив платиновую голову, подложив под листок бумаги толстый журнал, на обложке которого красуется твоё изображение. Случайность? Нет, просто ты уже стал своим собственным образом жизни.

Все меняются ролями и следуют твоему примеру, начав писать. Ещё минута и каждый полностью погружается в процесс размышления, наша близость обретает новую форму. Мелодия, будто змея, струится по полу, шелестит одеждой и дымится в воздухе вместе с кальяном. Я сам словно зависаю в пространстве, и мне кажется — время остановилось на долю секунды в этой точке, мне хочется удержать мгновение ещё немного, ещё чуть-чуть, я тяну его тончайшую ниточку, пытаясь вернуться, но она рвётся в моих руках и всё уплывает. Опустив глаза, смотрю на пустой лист. Ничего не написал. А ведь мы сто раз обсуждали твои ответы…

Каждый из присутствующих знает анкету наизусть. Точно так же как-то, что Пруст не составлял и не придумывал никаких опросников, эта традиция существовала и до него. Но именно его ответы показались самыми оригинальными. Мне кажется, тебе хочется того же. Чтобы твои ответы были… оригинальными. Ты ненавидишь банальность и борешься с ней каждый день. Возможно, в этой погоне ты готов даже утратить свои истинные стремления…

Беру ручку и пишу.

Что вы больше всего цените в Ваших друзьях? — То, что они любят меня.

Время от времени мы поднимаем головы и наши взгляды встречаются. Твой уже затуманен шампанским и марихуаной. Воздух вокруг тяжелеет и сгущается.

Какова Ваша мечта о счастье? — Чтобы оно длилось вечно.

Трубка мира передаётся по кругу. Сейчас мне хочется, чтобы этот день длился вечно. Ты улыбаешься, и твоя улыбка плывёт ко мне по воздуху, я хватаю её губами, целую и заглатываю в себя.

Чего вы боитесь больше всего? — Одиночества.

Когда я открыл глаза и глянул на часы, то обнаружил, что прошло уже больше часа. Свет приглушён, и половина нашей компании спит прямо тут, посреди гостиной. В воздухе всё ещё висит душный аромат травки. Тебя нигде не видно.

Обычно тебя вырубает одним из первых, а я никогда не накуриваюсь до такого состояния, чтобы заснуть сидя. Сегодня какой-то особенный день. Рядом валяется листок бумаги — раскрываю и вижу твой почерк. Твои ответы. С улыбкой пробегаю глазами — пожалуй, я соглашусь со всем наполовину. Ты приписываешь мне свои вкусы, любовь моя, но я не возражаю. Машинально складываю и сую лист бумаги в карман, поднимаюсь на ноги и аккуратно переступив через лежащего на ковре Франсуа, иду к выходу. Нужно найти тебя и это удается мне очень быстро. Ты сидишь на улице, на ступеньках и куришь. Я с трудом различаю в кромешной темноте твой силуэт. Потрясающее чувство: я никогда ещё так долго не спускался по лестнице… это настоящий интеллектуальный процесс. Мне кажется, для того чтобы спустить ногу ниже, нужно упасть… провалиться в пропасть… что я и делаю.

— Ничего себе ты обкурился… — эта фраза должна звучать, как издёвка и шутка, но ты произносишь её с таким неестественно серьёзным и задумчивым видом, что это потрясает меня до глубины души.

— Это не так… — я не могу спуститься к тебе, хотя мне очень хочется. Нас разделяет всего пара ступеней, но они непреодолимы. Я сажусь там, где стоял. Странно, что ты достаточно вменяем.

Мы молча сидим, слушая сухой ветер. Ночи в Марокко не такие тёплые в это время именно из-за ветра. Те, кто бывал в пустыне, знают, что там на самом деле не жарко.

Усилием воли я заставляю себя спуститься, а точнее, сползти и сесть рядом, положив голову тебе на плечо. Одно из самых важных для меня проявлений нашей любви — это то, что мы можем спокойно молчать рядом друг с другом.

Ваше состояние духа в настоящий момент?

— Знаешь… есть что-то страшное в том, чтобы быть таким счастливым… — тихо произнес ты.

Когда же наши отношения впервые дали серьёзную трещину? Я не знаю. Но я точно знаю, что за всё в этой жизни приходится расплачиваться рано или поздно. Я помню, что ещё в тот год, на Пасху 70-го, мы были счастливы и любили друг друга. Марокко был нашим раем, где мы провели счастливейшие часы нашей жизни, не предполагая, что скоро ему предстоит стать и адом. Наша жизнь была прекрасна, наш бизнес процветал, мы могли позволить окружить себя лучшими людьми и лучшими вещами. Но мы никогда не прозябали без дела. Мы оба работали и только нам известно, каким был этот труд — оставаться на вершине. Тебе было тяжелее справляться с этим грузом ответственности. Я пытался переложить на свои плечи столько, сколько мог, но я не мог избавить тебя от мук творчества. От чувства внутреннего одиночества, которое испытывает, наверное, каждый гений. Это та самая плата за талант. Я делал лишь малое — старался оградить тебя от каждодневных забот и проблем, окружить всем необходимым, чтобы ты мог творить, но тебе нужны были трудности. Тот факт, что ты не мог справляться с ними, ничего не менял. Мы стали часто ссориться на почве этих поисков неприятностей. Чем крепче становился твой успех, тем слабее становилась твоя психика. Я ничего не мог с этим поделать. Ты обвинял меня в том, что я душу тебя своей заботой, я отстранялся и ты вновь был недоволен, на этот раз упрекая меня в том, что я оставляю тебя одного в ужасные минуты.

«Тебя никогда нет рядом, когда ты так нужен мне! — кричал ты в телефонную трубку. — Я здесь с ума схожу в окружении этих статуй! Я словно в склепе! Ты запер меня в этом гроте и ушёл наслаждаться жизнью?»

Тогда я спешил к тебе, но мы уже не могли быть счастливы дольше нескольких дней. Я помнил наши первые месяцы, когда нам всё время было мало друг друга во всём, и чувствовал эту горечь утраты. Тебе и со мной теперь становилось скучно. Ты даже ревновал больше от скуки, чем из истинного страха. Ты прекрасно знал, что я люблю тебя, хотя и постоянно подвергал это сомнениям. Быть счастливым в любви — и это тоже казалось тебе скучным. Ты словно разочаровался в ней из-за этого… Или может быть я дался тебе слишком легко? Нам ничего не пришлось преодолевать, чтобы быть вместе. Мы просто шагнули друг к другу навстречу, чтобы соединиться, как будто так и должно было быть. И тогда начались ссоры, подчас высосанные из пальца. Придуманные, как написанные по сценарию. Я соглашался на это театральное действо ради тебя. Мне никогда не нравилось выставлять напоказ нашу личную жизнь, ведь я знал, какой ты на самом деле там, за закрытыми дверями, но подыгрывал тебе во всём. Ты хотел нежности, и я был нежным. Хотел грубости, я и это тебе давал. А я просто хотел тебя. Со всем этим сумасшедшим калейдоскопом желаний. Я знаю, что некоторым из наших знакомых эти страсти казались оплотом истинной любви, но не мне. Фальшивые скандалы и любовь превращают в фальшивку. Я сильно от них уставал. Временами ты тоже.

Как-то раз, в одну из этих безумных, полных наркотического угара ночей, я ушел из клуба один, потому что устал и мне всё надоело. Надоело смотреть, как ты, пьяный, трёшься возле каких-то парней, для которых ты — всего лишь имя на ярлыке одежды. Я уехал домой, сказав, что ты можешь оставаться, если тебе так хочется. И я не хочу знать, чем ты будешь с ними заниматься. Утром, проснувшись, я увидел тебя. Ты лежал рядом со мной, на кровати, поверх покрывала, одетый, прямо в уличной обуви. Словно сил у тебя хватило лишь чтобы добраться до порога моей спальни и рухнуть туда с облегчением. В углу возле твоих ног спал Мужик. Он приходил к тебе так же, как ты приходил ко мне — ему не нужно было разрешение.

Ты проснулся, посмотрел на меня и сказал очень серьёзно и печально:

— Однажды ты бросишь меня. И правильно сделаешь.

— Ты хочешь, чтобы я тебя бросил? Этого ты добиваешься? — мне было больно от этих слов.

— Нет… не знаю… может быть… иногда… но я знаю, что если ты оставишь меня, я без тебя умру.

Не знаю, говорил ли ты всерьёз, но я всегда вспоминал об этом, когда уходил от тебя. И когда возвращался обратно, ты оставался на том же месте. Ты ждал меня, как я ждал тебя. И для меня всегда имела значение верность в чувствах, поэтому меня не интересовали твои интрижки. Но это не значит, что мне было легко. Я все равно мучился вопросом: даю ли я тебе достаточно? Хорошо ли тебе со мной так же, как мне с тобой? Я хотел знать это, до того момента, как появился ОН.

Марокко, вилла Мажорель. Наши дни.

— Он уже второй день плохо себя чувствует…практически ничего не ест. — Луис шёпотом говорил по телефону, поглядывая в сторону кабинета. — Думаю, месье Пьеру следовало бы вернуться в Париж.

На том конце провода звучал напряженный голос Филиппа:

— Не думаю, что это хорошая идея… здесь сейчас хватает шума из-за книги той журналистки. Очень неприятная история. Много грязи.

— Он разговаривает с господином Ивом! — воскликнул слуга. — Такого за ним вот уже как лет пять не водилось…

В трубке повисла тишина.

— Ты уверен, Луис? Может быть, он говорит по телефону?

— Я сначала сомневался… думал, что мне кажется. А ещё он ходит по ночам. Кричит во сне… всё это очень тревожно, месье. Думаю, не может ли это быть какое-то осложнение после болезни?

— Я позвоню Мэдисону. Пусть летит в Марокко.

За окном шёл дождь. Пьер не заметил, как заснул, сидя в кресле, а проснувшись, обнаружил, как поменялась погода. С утра было солнце, пели птицы, а теперь небо потускнело, его заволокло тучами и сразу стало темнее. Пьер обнаружил, что по-прежнему держит на коленях письмо — старое письмо, написанное Иву. Странно, что нашёл его только сейчас, ведь был уверен, что оно не сохранилось. Незадолго до смерти Ив вернул ему все его письма, написанные за немалым пятьдесят лет. Это была такая увесистая пачка, что для того чтобы разобрать её, понадобилось несколько недель. Тогда его тронуло, что тот сохранил их, даже самые короткие, больше похожие на телеграмму записки. Некоторые из писем были очень интимного содержания, и Ив опасался, что после его смерти они могут попасть не в те руки. После похорон Пьер тогда принял решение и уничтожил большую часть этих писем, ту, которая не представляла какой-то особенной документальной ценности, а остальное передал в архив Филиппу. С ним были его воспоминания.

Как же сюда, в бумаги, попало это письмо?

Он перечитывал его несколько раз и никак не мог вспомнить, когда его писал. В письме не было даты, но по ощущениям и тону, и по упоминаемым событиям, это был конец восьмидесятых. Довольно странное содержание… жаль, что сейчас уже не найти ответ, если он и был.

Ив, кажется, кошмар отпускает меня. Два дня, как я вернулся в Париж, два дня тишины и покоя. Мы с тобой здорово напугали беднягу Луиса. Он решил, что я окончательно спятил. Я иногда и сам так о себе думаю. Если бы я верил в загробную жизнь, то ты просто обязан был бы стать призраком. Рай бы тебя не устроил, ну, а от ада, я так надеюсь, ты оградил себя своим гением.

Что-то тяготит меня сейчас. Уже скоро начнут рыться в куче грязного белья. Поэтому я стараюсь не забивать себе голову сожалениями и воспоминаниями. Нет смысла думать о том, чего ни ты, ни я уже не можем исправить. Я защищал тебя от жизни, но я не мог защитить от мук совести. Ты знаешь, о чём я. Впрочем, отличие между нами в том, что ты их почти никогда не испытывал. Я не люблю вспоминать о Жаке. И ты не любишь, я знаю. Наверное, потому что я всегда считал его началом наших бед. А может быть, всё, что было потом — наше наказание? Знаешь, мне не жаль, что с Карлом так вышло. Никогда не верил в вашу с ним дружбу. Думаю, и он тоже. Ты знаешь, я был на похоронах Жака. Зачем я туда пошёл? Может быть, мне хотелось убедиться своими глазами, что человек, который почти разлучил нас — умер? Там было всего три человека. Где в это время был ты? Кажется, лежал в очередной клинике… Я всегда говорил, что Жака никто не любил по-настоящему, кроме Карла. Но вся горькая ирония в том, что Жак, возможно, был единственным, кого любил Карл. Но он так и не смог сказать ему об этом, я так подозреваю. Это была гордыня, через которую он не мог переступить. В тот раз мы с тобой проиграли сражение, но не войну. Я сказал ему уже позже: ненавистью никого нельзя победить. Нам больше нечего делить. Мне тогда казалось, что наша победа была в том, что мы смогли пережить всё это и сохранить свою любовь. Я знал, что рано или поздно эти игры, в которые мы играли обернуться для нас трагедией. Мне нужно было остановиться ещё раньше, до того, как появился Жак. Уже тогда ты увлёкся наркотиками, но всё-таки ещё мог себя контролировать. Я мог тебя контролировать. И в этой истории всё начиналось, как шутка. Мог ли я подумать, что ты по-настоящему влюбишься в Жака? Нет, конечно. Когда он появился рядом с Карлом, мы оба знали, ты и я — здесь будет интрига. Карл меня не любил, да и тебя, мне кажется, тоже, уж прости. В том, что он неоднократно пытался рассорить нас, я убеждён. Ты ничего не скрывал от меня, и Жак для тебя изначально был поводом немного проучить нашегозаносчивого друга. Ты сказал: «Карл без ума от Жака, но не хочет в этом признаваться. У него есть слабое место».

У тебя был повод злиться на Карла, и не без моего участия. Я всегда подозревал, что все эти вечеринки, которые тот устраивал с наркотиками и прочими безумиями, отчасти были способом унизить тебя, выставить посмешищем. Помнишь, я как-то раз поделился с тобой этими мыслями, и ты разозлился. Этого мне и хотелось. Но мне совсем не хотелось, чтобы ты выбрал такой способ мести — отобрать любимую «игрушку». Это было по-детски. Мы все тогда немного напоминали персонажи Шодерло де Лакло из «Опасных связей». Когда эта игра вышла из-под контроля? Я думаю тогда, когда Жак подсадил тебя на кокаин. А наш удел с Карлом был наблюдать за этим, более-менее сохраняя достоинство. Мы словно соревновались: кто не выдержит первым? И это был я. Я видел, как далеко всё зашло, что с каждым днем ты все больше теряешь человеческий облик и де Башера становится много… слишком много. Ты перестал работать, а это было хуже всего. Ночи напролёт пропадал где-то, а когда приходил (или тебя приводили), ты был в ужасном состоянии. Ты словно проваливался в чёрную яму и переставал замечать всё, что происходит вокруг и меня в том числе. Уже ничего не стесняясь, ты открыто появлялся на людях в его компании и демонстративно запирал от меня дверь своей спальни, хотя я давно уже не рвался туда заходить. Ты избегал меня даже на работе, чего никогда не бывало между нами. Это была та черта, зайдя за которую, ты нарушил правила нашей игры. И я попросил тебя прекратить. Ты помнишь? И тогда ты сказал то, что нельзя было говорить.

«Я люблю его. И ничего не буду прекращать».

Я не понимал. Из всех людей в твоём окружении, чтобы предать меня ты выбрал самого никчёмного? Этого лощёного, недостойного, лживого прожектёра? Мы были вместе почти пятнадцать лет, и ты готов был променять все это, нашу любовь, наш бизнес на ночи, полные наркотического угара, в объятьях этого жиголо? Ведь я знал тебя. Я знал, что у тебя не может быть такой плохой вкус. Теперь же ты погружался в эту грязь, разврат, наркотики так, словно нет ничего прекрасней такой жизни. Я перестал узнавать тебя. Этот человек убивал тебя, и ты готов был позволить ему сделать это. Вот чем казался мне Жак де Башер. Убийцей. И тогда я решился на то, на что ни за что бы не пошёл, если бы не крайние, как мне казалось, обстоятельства. Я убеждал себя, что во мне говорит здравый смысл и забота о тебе. Я должен спасти тебя от него, даже если это будет стоить наших отношений. Я так решил. Дело было не в ревности, вернее, не только в ней. Я никогда не требовал от тебя того, чего ты не мог бы мне дать. Моей задачей было защищать тебя. Порой от тебя самого.

1974

— Я не могу… не могу сейчас… — твой тихий шёпот постепенно перерастает в отчётливые слова и становится громким. Ты отталкиваешь меня и садишься на кровати, схватившись за голову. Лицо искажает гримаса.

— Что, опять голова болит? — я, вздохнув, сажусь рядом. Ветер надувает занавески твоей спальни, напоминая синие паруса корабля. Я чувствую, как в комнате холодно, поэтому встаю и закрываю окно. Два часа ночи.

— Просто раскалывается. И так каждую ночь. Это невыносимо. Зря мы не пошли в «Семёрку»… я бы сейчас был там и не мучился здесь…

— Со мной… — заканчиваю я за тебя и присаживаюсь на краешек кровати. — Ив, мы там были вчера. А позавчера праздновали день рождения Паломы в Риц. Ты же сам говорил мне когда-то… помнишь? Зачем каждый день куда-то ходить? Можно хотя бы один вечер провести дома, вдвоём.

Ты словно не слышишь меня, хмуро уставившись в окно. Когда я ласково провожу рукой по твоим волосам и пытаюсь обнять, ты раздражённо отталкиваешь меня со словами:

— Боже, да отстань ты от меня, наконец! Я же сказал, что НЕ ХОЧУ!

— А чего хочешь? Шляться по притонам и надираться до полной отключки, обкуриваясь в компании дегенератов? — взорвался я. — Неудивительно, что у тебя болит голова! У тебя ломка!

Ты смотришь на меня так, будто я сказал что-то несусветно оскорбительное и, как это всегда бывает, когда я говорю тебе правду, молчишь и злишься. Я иду к себе и ложусь спать. Ненавижу, когда мы ссоримся вот так, чтобы разойтись по разным кроватям. Чувствую, как тупая боль проникает и в мои виски, и зарываюсь лицом в подушку. Теперь и у меня болит голова. Наконец, мне удается заснуть, но сплю я недолго. Меня будит скрип кровати и, проснувшись, я вижу тебя, безучастно сидящего на краю с потерянным и измученным видом. Обида во мне тут же сменяется острой жалостью. Ты как потерявшийся ребёнок, чьи родители никогда уже не придут, и он знает об этом.

— Что, так сильно болит?

— Меня словно бьют головой о бетонную стену… я выпил уже три таблетки аспирина и в какой-то момент поймал себя на том, что хочу выпить ещё и ещё… и мне стало страшно, до чего я могу дойти.

Последняя фраза, я знаю, относилась не к головной боли.

— Пьер, прости… я ненавижу ночь. Всё затихает снаружи, но внутри… внутри что-то просыпается во мне… что-то жуткое… Это оно тебя прогоняет…

Я прерываю бессвязный поток слов, привлекая тебя к себе и обнимая. Ты напряжён, и я почти чувствую, как тебе больно. Мне тоже больно. В последнее время у нас ничего не выходит. Ты либо пропадаешь где-то на вечеринках, либо пьян, либо плохо себя чувствуешь, либо работаешь.

— Я хочу, но я не могу. Я не понимаю, что это такое… я люблю тебя, но с тобой — не могу.

Ты говоришь, что тебе хочется снять свою голову с плеч, встряхнуть и вытряхнуть из неё пепел и мусор. Тебе кажется, что она вся засорена изнутри.

— Я истеричка. Самая настоящая клиентка для психоанализа. Раньше секс с тобой снимал головную боль, а теперь он её провоцирует.

Ты как будто успокаиваешься, наконец, и я тихонько укладываю тебя рядом, обнимая. Ты одновременно тянешься ко мне и отталкиваешь.

— Всё, Кику… давай просто полежим… — я чувствую, как твоё дыхание становится ровнее, ещё немного — и ты засыпаешь в моих объятьях.

Всё повторяется изо дня в день. Твоя популярность растёт так же, как и наши скандалы. Я объясняюсь с журналистами, что ты не даешь интервью, и захлопываю перед ними двери нашего дома. Нашего нового дома. Мы недавно приобрели квартиру на Рю Бабилон, и я надеялся, что смена обстановки позволит тебе отвлечься. Твоя неуравновешенность и перепады настроения стоят нам больших денег — приходится платить журналистам, чтобы они оставляли тебя в покое.

Я не люблю лицемерия. А мне приходится лицемерить, убеждая всех вокруг, что у нас всё хорошо. А между тем я всё больше ощущаю свою беспомощность. Ты отдаляешься, у тебя появляются новые друзья, которые мне совсем не нравятся.

 — Я убегаю от славы, а она преследует меня, лезет за мной под кровать… Это ты виноват! — ты набрасываешься на меня с обвинениями, едва мы приходим домой.

— Я? Ты устраиваешь стриптиз в Золотой орхидее, пьяный въезжаешь в чужие машины, устраиваешь драки с полицейскими, а я виноват?!

Ты смотришь злобно.

— Сам будешь с ними разбираться! Я не стану ничего говорить! Не хочу! Красноречие — это твой конёк, Пьер! Ты у нас мастер вешать лапшу на уши… — ты подходишь к бару. — У нас что, закончилась выпивка?

— Хватит пить, Ив! Тебе придется давать комментарии, если ты не можешь себя контролировать!

— Так скажи, что я сдох!

— Завтра дашь им десятиминутное интервью и тебя оставят в покое до ближайшего показа.

— Сам давай мое интервью! — неожиданно орёшь ты. — Ты справишься, не сомневаюсь!

Ты подходишь ко мне и твои глаза темны от гнева.

— Где ключ от бара?

— Ты не будешь больше пить сегодня!

— Ах так? Ну и хрен с тобой! –ты берешь куртку и ключи от машины. — Тогда я ухожу.

— Неужели ты не видишь, что это уже перебор? — я хватаю и трясу пустую бутылку шампанского. Какая это по счёту? Я только-только уладил скандал в Орхидее! Твоя пьянка обходится нам слишком дорого…

— Боже, да отстань ты от меня, наконец! Я же сказал, что НЕ ХОЧУ я сидеть дома! Не хочу! У меня голова раскалывается от твоего голоса!

— Ты никуда не пойдёшь!!! — теперь я тоже ору. Я знаю, что нас слышат слуги, но мне плевать.

Я пытаюсь перегородить тебе дорогу к двери, но ты кричишь, что ненавидишь меня, отталкиваешь и выбегаешь, хлопнув ей так, что с тумбочки падает и разбивается фарфоровая фигурка.

Мое терпение лопается. Я знаю, что это перебор с моей стороны, но я и так достаточно терпел. Всё вышло из-под контроля… Я иду в твою комнату, открываю ящик стола и вытряхиваю бумаги. Я знаю, что я ищу. И одновременно и хочу и не хочу находить. Письма. Его письма к тебе. Как смеешь ты держать их в нашем доме? Я нахожу одно, узнаю его по почерку, читаю… нет, просто пробегаю глазами. Не могу читать эту мерзость. Руки дрожат, а к горлу подкатывает тошнота.

Рву письмо на мелкие кусочки, возвращаюсь в гостиную и хватаюсь за телефон.

— Карл? Жак с тобой? Нет? Что? Мне плевать. Я ведь просил тебя… я ведь просил! У меня его письма! Штук десять! — лгу я. — Вот что… держи своего жиголо при себе! Можешь не вешать мне лапшу! Всё ты знаешь прекрасно! Карл! Он дает ему наркотики!.. Я знаю, что Ив не ребёнок!.. Иди ты к чёрту!!!

Я звоню в колокольчик и сообщаю пришедшему слуге, чтобы, когда ты вернешься, он сказал тебе, что меня нет дома, и он не знает, когда я вернусь.

Мне приходится долго ждать. Я знаю, что не могу быть уверен, куда именно ты отправился, но интуиция подсказывает, что я прав. Ты появляешься уже за полночь. Разговариваешь с Луисом, потом звонишь по телефону. Я просто снимаю трубку из своей комнаты, где выключен свет и слушаю разговор.

Теперь я сам жалею, что пошел на это, но отступать слишком поздно.

Я выхожу из своего укрытия, когда слышу звонок в дверь, спустя, наверное, минут пятнадцать.

— Что происходит? Луи сказал мне, что ты уехал… — ты удивлён, обескуражен, испуган, но одновременно тебе любопытно… что же я собираюсь сделать? Ведь я никогда не устраивал тебе сцен ревности при посторонних. А тебе это нравилось. Нравилось выводить меня из себя, словно проверяя, до какой грани я могу дойти. Ты умел быть жестоким просто так. Не потому что был злым. Просто в жестокости ты находил какую-то странную опору, она, казалось, могла делать тебя сильнее. Это была твоя иллюзия.

— Извини, что я нарушил твои планы. Привет, Жак.

— Привет, Пьер… — в отличие от тебя он нисколько не удивлён и не озадачен. Он улыбается мне так, как будто даже рад меня видеть.

Что так бесит меня, так это его внешний вид. То, как он одевался… Городской щеголь, фат, практически театральный персонаж, Жак носит костюмы-тройки, шляпы, перчатки, атласные рубашки с узкими манжетами, часы на цепочке. Он одевается с такой же тщательностью, как самая заправская парижская модница, и я задаю себе вопрос: может быть, это тебе в нём так нравится? Он воплощение стиля в одежде, он любит её, как живое существо, которое покрывает его тело. Здесь каждая мелочь — продуманный символ. Но я вижу перед собой человека без личности. Красивая оболочка, блестящая подарочная бумага, в которую можно завернуть какое угодно дерьмо. Ив, я же знаю, что ты способен привязываться к вещам больше, чем к людям.

Он проходит в гостиную и садится на диван. Каждое движение исполнено спокойной невозмутимости и претензии на чувство собственного достоинства, и это выводит меня из себя.

Тебе конечно же немедленно потребовалось выпить, что ты и делаешь, и я не лишаю тебя такой возможности.

— Ключ в моей спальне, на столике, — сообщаю я тебе.

И ты выходишь из комнаты. Действительно выходишь. А я следую за тобой и закрываю дверь на ключ, смотрю на Жака.

— Вот у нас и появилось несколько минут для серьёзного разговора.

Ты начинаешь барабанить в дверь и орать, что я псих.

Жак улыбается. Ему все это кажется забавным.

— Послушай, Пьер… Я на самом деле неплохо к тебе отношусь. Я тебя даже уважаю. Да. И Иву говорю об этом, чтобы он ценил тебя. Но Иву не нужна еще одна нянька в моем лице. Раз он со мной, значит, я даю ему то, что нужно, не правда ли?

— Меня не это волнует. Ты играешь на его слабостях! Ив не умеет контролировать себя, а ты подсадил его на кокаин! Я знаю, что это ты!

— Я всегда просил его быть к тебе снисходительней… — в голосе Жака звучит откровенная насмешка. Он подходит ближе. — Ведь тебе не так повезло… Я понимаю, что ты завидуешь… — он снисходительно смотрит сверху вниз и… кладет руку мне на плечо. — Есть из-за чего беспокоиться. Но зато у тебя есть ум. И деньги. Правда, молодость и красоту на них всё равно не купишь…

 — Значит так. Ты оставишь его в покое. Ты не будешь писать ему, звонить и видеться с ним. Ты исчезнешь из его жизни… — тихо произнес я. –Ты это сделаешь.

— Нет, — он произносит это с улыбкой. — Я не боюсь тебя, Пьер. Мне тебя только жаль…

Вдруг я отчётливо понимаю, что это тупик. Я ненавижу Жака де Башера, но не только потому что он отнимает тебя у меня. Ему, в сущности, это совершенно не нужно. Ему плевать. На меня, на тебя, даже на Карла, может быть. Такие, как он ничем не дорожат. У них есть их Молодость, Красота. Деньги. Секс. Четыре столпа, на которых держится этот мир. Власть их тоже не интересует. Он будет жить сегодня так, будто может умереть уже завтра.

— Я ненавижу таких, как ты! — голос мой дрожит от ненависти. — Паразитов! Вы ничего не способны создать, но так как вам нужно хоть какое-то действие, вы разрушаете… Вы уже рождены с этой гнилой кровью… со своими титулами, которые получили по наследству, и деньгами, которые заработали за вас другие люди! Вы родились с этой червоточиной и, как зараза, отравляете всё живое вокруг. Вы ничем не дорожите, даже своей жизнью…

За дверью я слышу твой голос. На какое-то время ты затих, вероятно слушал, о чем мы разговариваем.

— Если ты не выпустишь меня через минуту, я тут всё разнесу!! Пьер! Ты слышишь?! Это не смешно!!!

— А разве здесь кто-то смеётся? Сейчас момент драмы. Кажется, Пьер будет меня убивать. Черт, Ив, я тебе завидую… Интересно, Карл способен на такое? — Жак хохочет, а я вздрагиваю, будто меня с ног до головы окатили ледяной водой. Эти слова я уже слышал. Я чувствую, что пора заканчивать эту трагикомедию, подхожу к Жаку и спрашиваю прямо:

— Сколько он тебе заплатил?

— Что? — Жак удивлённо приподнимает брови.

— Сколько платит тебе Карл за то, чтобы ты спал с ним? Спаивал его… давал наркотики? Сколько?

— За кого ты меня принимаешь? — он снова смеётся.

Я подхожу к серванту, открываю одну из дверец и достаю конверт, чтобы швырнуть его на стол.

— Возьми их, и чтобы я больше не видел тебя никогда. Иди и скажи ему, чтобы он подавился. Я презираю тебя… но его я презираю вдвойне. Я не знаю, где нашел тебя Карл, но поверь мне, я всегда даю только одну возможность.

После этого я открыл дверь, позволив тебе войти. Вид у тебя был совершенно идиотский. Волосы взлохмачены, очки съехали набок.

— Ты больной!! Совершенно ненормальный!

— Ненормальный? Он только что оценил тебя… В пятьдесят тысяч!

Мы оба поворачиваемся в сторону Жака. В руках его конверт с деньгами.

— Что?!

— Ты идиот. Тебя унижают… над тобой издеваются, смеются… а ты этого даже не видишь, не хочешь замечать… — мне так стыдно за тебя, что я даже смотреть на тебя не могу.

— Мы уходим! — ты делаешь очередную попытку что-то мне доказать. Но я готов. Мои слова звучат взвешенно и уже спокойно.

— Если ты сейчас уйдешь, то можешь не сомневаться, когда ты вернёшься, то меня здесь больше не застанешь! Всё, Ив! Игры окончены! Ты перешёл границу! Вы оба перешли! Из этой комнаты сегодня выйдет только один человек! Хочешь быть с ним? Мне уйти? Я уйду. Но ты знаешь, если я УЙДУ, я уйду насовсем. Я не вернусь. Я уйду отовсюду. Ты нужен ему, пока тратишь на него деньги… пока Карл платит за это! За то, чтобы уничтожить нас обоих! Ты слепой, если не видишь этого! Давай, какое будет твоё решение?

— Он всегда всем ставит условия?

— Замолчи, Жак. — Ты перебиваешь его, не сводя с меня взгляда. Ты видишь, до чего меня довёл?.. Ты молчал. Я загнал тебя в угол. Какими бы не были наши отношения, я знаю, ты боялся меня потерять. Ты уже зависел от меня больше, чем от наркотиков. Не знаю, хотел ли ты умереть? Твоя жизнь невыносима, но без меня она вообще перестанет быть жизнью. Кажется, впервые в жизни я вынуждал тебя принять решение за нас двоих. Когда-то ты принял его, решив быть вместе, теперь я давал тебе возможность его отменить.

«Я не потерплю к себе снисхождения».

— Решай. Давай. Вот твоя свобода. Сделай выбор. В этой комнате должен остаться только один из нас, — тихо произнес я.

Через минуту хлопнула входная дверь. Жак ушел. Пачка денег так и осталась лежать на столе.

— Что ты натворил… Ты чудовище… — ты закрыл лицо руками.

— Почему он? Ответь мне только на этот, единственный вопрос и я больше ни о чём тебя не спрошу. После того, через что мы прошли вместе…ты и я…чем пожертвовали… почему он?

— Ты действительно хочешь это знать?

— Да.

Ты смотришь на меня ещё несколько мгновений и произносишь:

— Потому что он так не похож НА ТЕБЯ. Потому что, будь твоя воля, ты бы и замену себе для меня подыскал сам… на своё усмотрение. Потому что мне не нужно твое разрешение или одобрение на единственную вещь, которую я хочу оставить при себе: ЛЮБИТЬ! Любить кого я хочу!

«Нет. Я не хочу этого слышать, замолчи!»

— Я ненавижу тебя, Пьер! Я любил тебя, но теперь ненавижу! Думаешь, дело в нём? Нет! Я знал, что ты не сможешь этого принять… принять, что я с ним. Как будто ты совершаешь такой подвиг, давая мне свободу, но у этой свободы есть свои правила… Даёшь мне разрешение спать с другими при условии, что любить я должен только тебя? А мне не нужно твое разрешение!

«Остановись… перестань… не разбивай мне сердце… я умоляю…» — я чувствую, что ты сейчас убиваешь меня. Расстреливаешь своими словами. Они так жестоки…

— Я просто хотел сделать тебе больно… вот почему.

Мне кажется, ещё чуть-чуть и я умру. Я уже истекаю кровью. Ты этого не видишь… тебе всё равно.

— Потому что я схожу с ума, я задыхаюсь рядом с тобой! Я уже не знаю, где я настоящий… Ты проник везде! Я уже даже не могу отличить свою мысль от твоей, ты меня душишь! Я просто хочу дышать! Я хочу жить! А ты мне не даёшь!

— Живи.

Это единственное, что я мог сказать тебе. Вот он, наш экватор. Чашка не разбилась вдребезги. Из неё даже можно было бы пить чай. Но она была безнадёжно испорчена, сколько бы мы оба не пытались убедить себя в обратном. Это был обратный отсчёт нашей любви. Ты не порвал со мной, оставив этот хрупкий мостик между нами, чтобы я мог наблюдать твое падение. И я не закрывал дверь до конца, а оставлял её приоткрытой, прикрываясь тем, что ты нуждаешься в моей заботе. Но при этом ты хотел продемонстрировать мне, что ТЫ, ТЫ можешь жить без меня. Что я не нужен тебе. Что это я нуждаюсь в тебе. И чем ниже опускался ты в своем отчаянии и одиночестве, тем выше я поднимал голову. Я задирал её, не желая смотреть на тебя… на твой взгляд наказанного жизнью за своё преступление.

Наверное, это удивительно, но мы не расстались в тот день, а лишь спустя полтора года. Я хорошо помню ту дату — 6 марта 76 года. Не мог представить себе, что однажды решусь оставить тебя, но чаша моего терпения была переполнена. Ты сделал всё для того, чтобы я бросил тебя. И прекрасно знал, что рано или поздно я это сделаю.

Мы должны были идти на день рождения к нашему общему другу, но вечером ты не появился. Тебя не было и всю следующую ночь. Я обзванивал всех наших знакомых, но никто из тех, с кем обычно ты проводил время, не видел тебя. Я предполагал всё что угодно: тебя сбила машина, избили до смерти, принял слишком большую дозу наркотика и умер где-нибудь на обочине дороги… возможно было всё. Ты появился под утро, когда я уже держал в руках трубку, чтобы звонить в полицию. Выглядел ты ужасно: двигался словно сомнамбула и судя по одежде, неоднократно падал. Я вообще не понимал, как в таком состоянии ты умудрился добраться до дома.

«Но Господи, Слава Богу ты вернулся сюда! Вернулся домой…»

— Ив, ты знаешь, сколько времени? Шесть утра!

Ты молча прошёл мимо меня и направился к себе в комнату. Меня вывела из себя такая невозмутимость. Я не собирался тебе просто так отпускать.

— Где ты был? — я ухватил тебя за плечо и развернул к себе лицом. — Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!

— Как, ты снова со мной разговариваешь? — в голосе звучит насмешка. — Не могу поверить! Вчера ты смотреть на меня не хотел… я же тебе противен…

— Я и сейчас не хочу! Но я поставил на уши весь этот город, разыскивая тебя! Ты соображаешь, что делаешь?! — в ярости я ухватил тебя за воротник рубашки и сильно встряхнул. — Хочешь, чтобы тебя в таком виде сфотографировали и поместили на первую полосу? Чтобы весь мир узнал, в каком ты состоянии?! И я ещё должен буду это улаживать?!

Ты пытался смотреть на меня, но взгляд твой был расфокусирован и то и дело съезжал в сторону. Мне до дорожи хотелось побить тебя. Я ненавидел человека, который стоял передо мной. Я ненавидел того, в кого ты превратился.

— Не ори на меня! — ты вырвался. — Хватит на меня всё время орать!! Ты либо не разговариваешь со мной, либо орёшь! Это невыносимо!!

Когда раздался звонок в дверь, я сначала не мог понять, что это такое. А когда открыл и увидел стоявших на пороге незнакомых молодых парней, таких же пьяных, как ты, понял, что они пришли за тобой. Я мог бы вызвать полицию, запереть тебя, устроить дикий скандал, выгнать их и заставить тебя остаться. Но так странно… я смотрел на них, смотрел на тебя, неловко пытающегося надеть куртку, и меня внезапно пронзило глубочайшее отвращение. Я представил, что ты отдавался каждому из них, такой жалкий, невменяемый, ты как животное… Ты прав, ты мне противен. Я даже не хочу тебя удерживать. Я молча смотрел, как ты уходишь с ними, не обращая на меня никакого внимания. Вместо с тобой уходило всё хорошее, что было между нами. Я уже вообще не верил, что это когда-то было.

Я пошёл в свою комнату, собрал вещи и ушёл. Я всё равно ушёл от тебя.

Но всё оказалось сложнее, чем мы себе это представляли — нам двоим расстаться…

Твой почерк был на всём вокруг. Твоё имя, твой стиль проник всюду — на экраны кинофильмов, в театр, улицы, страницы газет и журналов. Мне негде спрятаться. Я чувствовал, что та чёрная воронка, которая засосала тебя, забирает и меня вместе с тобой. Я задаю себе вопрос: были ли мы готовы к свалившейся славе? Твой триумф 76 года стал триумфом для кого угодно, но только не для меня. Мне становилось страшно от того, что я видел: толпа готова скандировать твое имя, нести тебя на руках… даже мёртвого. Твоя слава убивала тебя. А я вынужден наблюдать.

Скрывать твою алкогольную и наркотическую зависимость становилось всё сложнее. Первый раз ты попал в клинику в 76 году, на несколько дней, тебе провели курс дезинтоксикации. Он помог буквально на пару месяцев. Мне казалось, я испробовал всё: мольбы, угрозы, врачей, лекарства, психоаналитиков, — всё это давало только временный результат, а ответ был прост: ты не хотел выздоравливать. Я чувствовал, что вымотался и не могу нормально работать. Теперь мы уже не пара любовников, скорее врач и пациент или заключенный и надзиратель. Я не мог просто так взять и уйти, перестать переживать о тебе и миллион раз на дню прокручивать в голове варианты, как я могу помочь? Просветы трезвости сужались, и я ловил себя на том, что не хочу возвращаться домой по вечерам. Я никогда не знал, застану ли там тебя вообще, а если застану, то в каком состоянии? Неужели были счастливые, светлые дни, когда мы страдали от того, что вынуждены разлучаться хотя бы ненадолго? Теперь всё изменилось. Теперь я страдаю от того, что привязан к тебе. Я уже оставил попытки достучаться. Иногда у меня возникало впечатление, что ты разрушаешь себя мне на зло. Ты мстишь мне, мстишь себе. И страдаешь от того, что не можешь остановиться. Я словно удерживал болтающегося в воздухе висельника с удавкой на шее. Я не мог снять веревку и вытащить тебя, потому что стоит хоть немного отпустить, ты тут же сломаешь себе шею.

У нас было несколько вялых попыток снова сойтись (тебе нелегко было оторваться от меня так же, как и мне от тебя), когда ты обещал бросить наркотики, но в конце 1976 года я сдался и окончательно переехал в гостиницу. Я больше не мог жить с тобой под одной крышей, мне нужна была возможность хотя бы нормально спать. Я звонил тебе по вечерам и почти неизменно ты бывал пьян. Ты то осыпал меня проклятиями, то впадал в сентиментальность и называл себя чудовищем, которое мучает всех вокруг.

— Ты ненавидишь меня, да? Я сам себя ненавижу! Почему ты не оставишь меня в покое?

Не знаю, как тебе удавалось продолжать работать. Это просто какое-то чудо. Откуда-то брались силы после ночных кошмаров возвращаться в реальность и рисовать, рисовать, рисовать… Даже виски и кокаин не могли отнять у тебя твоего гения.

Мы по-прежнему появлялись вместе на публике, но слухи о том, что мы не живём больше вместе все равно просочились в общество. Я узнал, сколько гадостей ты обо мне говоришь, причём совершенно бездумно. Как-то, во время поездки в Америку в 78-м, я сказал тебе об этом. Мы шли по улице пешком, возвращаясь с мюзикла, и я сказал, что если ты обо мне на самом деле «такого» мнения, если я настолько тебя «достал», то лучше нам больше не выходить никуда вдвоём и вообще не разговаривать, потому что это выглядит пошло и глупо. И что я глубоко разочарован в тебе, как в человеке. Твоя реакция на эти слова потрясла меня до глубины души. Ты неожиданно вырвался вперёд и бросился под проезжавшую мимо машину. Никто не пострадал, к счастью, хотя водитель и осыпал тебя всеми ругательствами. Я оттащил тебя на тротуар и ты разрыдался. К счастью, мне удалось быстро поймать такси, и мы добрались до отеля. А я раз и навсегда уяснил, что мне нельзя делиться с тобой своими обидами.

— Ты мог бы сказать обо мне то же самое… — ты беспомощно улыбнулся, глядя на меня. — Знаешь… Иногда мне хочется броситься под твою машину…

— Ты действительно меня так ненавидишь? — мы сидели в одежде прямо на полу, в тёмном номере отеля в Нью-Йорке. Я тоже плакал, но ты не видел этого в темноте.

— Я люблю тебя, Пьер… — тихо ответил ты. — Но это делает меня очень несчастным. Нас обоих.

— Отпусти меня… я прошу тебя… я не смогу тебе помочь, если останусь рядом. Ты тонешь и тянешь меня за собой… если я утону, мы оба погибнем.

— Ты не можешь простить мне Жака. А я не могу простить тебе… самого себя…

Что это значило? О чём ты говорил? Я не понял. Я давно уже не вспоминал о Жаке. Но я вынудил тебя отказаться от него ради меня и вот теперь умолял меня отпустить. Ты знал, что я имею в виду. Потому что уже тогда появился Мэдисон.

====== Часть 3 ======

Марокко, вилла Мажорель, наши дни.

Пьера Мэдисон обнаружил в саду. Прибыв в Марокко, он позвонил управляющему виллой, чтобы тот забрал его вещи и отвёз в гостиницу. Он знал, что Пьер будет недоволен, узнав, что он остановился в гостинице, он всегда ворчал по этому поводу, говоря, что в большом доме всегда есть место для друга, но мужчина знал, что так будет лучше. Даже теперь, после смерти Ива, он продолжал чувствовать себя гостем в этих домах, к благоустройству которых сам приложил столько усилий.

Луис сказал, что Пьер у себя в комнате. Зайдя внутрь, Мэдисон обнаружил, что дверь балкона, ведущего в сад, открыта. Пьер сидел на скамейке, положив подбородок на трость. Лицо его скрывали поля шляпы от солнца, а на глазах были солнечные очки.

Мэдисон подошёл и встал рядом, но увидев, что тот никак не прореагировал, встревоженно тронул его за плечо.

— А-а, это ты… я не слышал, как ты вошёл… Задремал… — Пьер снял с лица солнцезащитные очки и Мэдисон нахмурился.

— Ты плохо выглядишь. Как себя чувствуешь?

— На свой возраст… День был тяжёлый. Сначала звонили из музея по поводу выставки работ Ива, потом из газеты… хотели взять интервью… насчёт всё той же книги. Я сказался больным, и пусть понимают это как хотят. В заключение всего мне звонил Лагерфельд. Я так и не понял, что он хотел… угрожать мне или шантажировать.

— Карл Лагерфельд?

— Если ты знаешь другого Лагерфельда, мне будет интересно с ним познакомиться… Его тоже интересует книга. Не понимаю, чего они все от меня хотят? Не я же её пишу… — он помолчал. — Удивился, что меня не волнует её содержание.

Мэдисон присел рядом на скамью. Он не знал, с чего начать разговор, и нервничал ещё больше от того, что был уверен, что Пьер прекрасно это почувствует.

— Я не ожидал тебя снова увидеть так рано…

— Да, кстати, я ведь хотел поделиться с тобой новостями! — Мэдисон уцепился за эту фразу. — По поводу той журналистки. Знаю, знаю! Ты меня об этом не просил, но мне самому хотелось в этом разобраться…

— Ну и как? Узнал что-то интересное? — голос Пьера между тем оставался совершенно равнодушным.

— Про неё — нет. Обычная, ничем не примечательная, я бы сказал скучная биография. Родилась в Пуатье, в семье адвокатов. Есть младшая сестра, с которой она не поддерживает отношения. Школа, лицей, университет… В юные годы увлекалась поэзией, и её стихи однажды даже вошли в какой-то сборник молодёжного творчества… Рано вышла замуж за молодого художника Поля Шефтеля и переехала в Париж. И вот, кстати, по поводу её мужа есть кое-что… Пьер? — он дотронулся до его руки. — Ты не спишь?

— Нет, не сплю. Просто слушаю с закрытыми глазами.

— Тебе его фамилия ни о чем не говорит? Шефтель.

— Мэдисон, я общаюсь с огромным количеством людей и если бы каждого запоминал по фамилии…

— Работы Поля Шефтеля два года назад принимали участие в выставке неореалистов центра Помпиду. Ты должен помнить, потому что был в жюри конкурса. А этот парень, Поль, был в числе фаворитов.

— Почему это должно быть интересно? Мало ли на свете… неизвестных художников?

— Если ты помнишь, победитель получал право выставить свои работы в нескольких крупных галереях Европы, а так же спонсорскую поддержку арт-дилеров. Так вот, этот Шефтель заявлял свои работы к участию уже в третий раз, а как ты знаешь, победил тогда Даниэль. Помнишь, мы ужинали в тот вечер в «Риц»? Тебе он понравился…

— Ты можешь сказать прямо, к чему ты клонишь?

— С того самого дня Поль Шефтель бросил карьеру художника! — возбуждённо воскликнул Мэдисон. — Он больше ничего не рисует. Сейчас работает веб-дизайнером в каком-то интернет-магазине одежды.

Он ждал, что Пьер что-то ответит, но тот молчал. Мэдисон хотел было снова его окликнуть, но мужчина внезапно встал, тяжело опираясь на трость и повернулся к нему.

— Мэдисон… знаешь… Карл настаивал на том, чтобы я применил свое влияние, чтобы книгу не пускали к печати. Я отказался, как ты знаешь. Но вот что интересно… в этой книге есть подробности о нашей частной жизни… моей и Ива… подробности, которые знали только самые близкие люди, друзья. Понимаешь, о чем я?

Мэдисон кивнул.

— Есть сплетни, и меня они не очень волнуют… я знаю, кто и что мог наговорить обо мне… но мне не дает покоя, что каким-то образом к этой даме попала информация, которой обладали только близкие люди… я бы даже сказал, всего несколько человек. Какой вывод я могу сделать? Что среди них есть некто, кто вовсе не является мне другом… неприятное чувство, знаешь…

Мэдисон посмотрел на него. Он уже знал этот взгляд — отчаянный, полный боли и мольбы.

— Ради Бога… Пьер… ты ведь не думаешь, что это я?

— Она ведь звонила тебе, правда? Ты сам намекал…

— Я бы никогда так не поступил. Честно говоря, я поверить не могу, что ты можешь меня в таком подозревать… Я бы никогда в жизни не стал говорить что-то, что могло бы причинить вред тебе или Иву.

— Знаешь, я никогда до конца тебя не понимал. Ты был так добр ко мне… и к нему… и в общем-то ни один из нас такого отношения к себе не заслуживал…

— Пьер…

— Я знаю, что ты с ней встречался. Спросишь, откуда? От Карла. Она звонила ему… ещё в самом начале… уговаривала дать интервью, но он, по своему обыкновению, послал её к черту. Тогда она сказала, что удивлена, ведь даже Мэдисон Кокс согласился поговорить с ней… — с каждой фразой голос Пьера крепчал и к концу был близок к тому громовому раскату, который охватывал его, когда тот был на грани потери самообладания.

— Да, я встречался с ней, это правда! Но выводы, которые ты из этого делаешь…

— Ты думаешь, я бы стал тебе запрещать? Если тебе так хотелось высказаться? Но ты должен был сказать мне! Честно! Открыто! Черт бы вас побрал, американцев! Почему вы всегда ведёте какую-то двойную игру?

— Ты ведь даже не знаешь, о чём мы говорили! — попытался прервать его тот, но заранее знал, что это бесполезно. Когда Пьер входил в раж, он совершенно переставал слышать собеседника, и пытаться что-то доказать ему в этот момент было делом абсолютно бесполезным. Он уже видел, как это бывает. Черта характера, которая отравляла жизнь окружающим и прежде всего самому Пьеру.

— Ты всегда молчал. Ты молчал даже тогда, когда я ждал, что ты что-то скажешь! Теперь я думаю, неужели Ив был прав? Тебя устраивало все это… устраивало, пока ты шёл к своей цели… пока я был тебе нужен…

— Перестань, ради Бога! Ты ведь знаешь, что это не так! Что это никогда так не было! — Мэдисон тоже перешёл на крик. — Если бы мне было всё равно, думаешь, я бы таскался сюда до сих пор? Когда Филипп позвонил мне и сказал, что у тебя проблемы…

— У меня нет никаких проблем! — резко ответил тот. — Вы моя вечная проблема и головная боль! — он ткнул тростью в сторону. — Уходи. Не хочу тебя видеть.

Мэдисон покачал головой, потом махнул рукой и быстрым шагом направился к выходу из сада.

Париж 1978 год

День, когда появился Мэдисон, был одним из тех чёрных дней, когда ты, придя в себя после очередного запоя, метал молнии ярости во всех, кто попадался тебе под руку. До срока сдачи новой коллекции оставались считанные недели, но ничего ещё не было сделано. В ателье царил хаос.

«По шкале от одного до десяти, насколько всё плохо с Ивом? — поинтересовался у меня по телефону Кристофер Раймон, на тот момент директор филиала Парсоновской школы дизайна в Париже. Мы были большими друзьями, и я ничего от него не скрывал. Я вообще устал отрицать очевидное и уверять, что с тобой всё в порядке.

— Восемь с половиной. Кажется, нас может спасти только чудо… — признался я

— Чудо? — Кристофер засмеялся. — Ну, тут я, пожалуй, смогу тебе помочь. — Есть у меня одно чудо… студент-дизайнер из Калифорнии. Блестящий талант и организаторские способности.

— Американец? — я поморщился. — А кого-нибудь ещё нет? И как он может помочь Иву?

— При чём здесь Ив? Боже мой, Пьер, не всё в этом мире вращается вокруг него! Я надеялся, что ты поможешь этому парню с работой. Введи в наш круг, познакомь с нужными людьми. У тебя хорошо получается продвигать молодые таланты. Мэдисон этого стоит, уж поверь. Заодно отвлечёшься.

Он был прав. Весь мой мир, мои мысли, мои действия — всё вращалось вокруг тебя. В этом было что-то нездоровое. И я согласился.

Мы условились встретиться на обеде, который Кристофер ежегодно устраивал для своих друзей и куда ты совсем не хотел идти. Тебе уже не нравились дневные мероприятия, на которых нужно было вести себя прилично.

— Знаешь, нам не обязательно ходить туда вместе… — заявил мне ты. — Все и так знают, что мы „в разводе“. Я могу приехать позже…

— Позже? Чтобы я сходил с ума от того, что ты можешь заявиться туда пьяным и…

— Что? Опозорить тебя? Я могу вообще никуда не ходить!

И всё-таки мы там появились в назначенное время. Когда ты был трезв и оказывался в окружении друзей, людей, которые любят тебя и уважают, ты преображался, вновь становясь таким, как раньше — улыбчивым, милым, остроумным. Я расслабился. Кристофер представил мне Мэдисона и в первую секунду меня словно громом поразило — мне показалось, что я увидел тебя. Тебя, но только ровно двадцать лет назад. Высокий рост, худощавое телосложение, очки, скромная улыбка. Совпадал даже возраст — двадцать один год.

— Очень рад знакомству… для меня это большая честь… господин Сен-Лоран… — его взгляд был устремлён на тебя, а меня он едва заметил. Я привык и не обижался. Тебя всегда замечали первым. Не только из-за роста.

Перед тем как все сели обедать, ты уже успел приложиться к виски. Проблема известного человека с алкоголем связана ещё и с тем, что, находясь в обществе людей, которые пьют, он просто не может удержаться. Вот и ты не мог. Я не сводил с тебя глаз, считая опрокинутые стаканы, нервничая и злясь. А потом ты исчез. Я просто потерял тебя из виду, отвлёкшись на разговор с кем-то. Пора было садиться за стол, а тебя всё не было и не было. Я обошел всю квартиру, и кто-то сказал мне, что ты, очевидно, зашёл в ванную комнату. Меня охватили худшие подозрения. Неужели нужно было проверить твои карманы перед выходом?

Дверь в ванную действительно была закрыта. Поколебавшись минуту, я постучал.

— Ив? Ты там?

Тишина в ответ убедила в том, что ты был действительно там. Привычка молчать, когда я к тебе обращался, угадывалась легко, когда ты не хотел отвечать. И я догадывался, ЧТО ты мог там делать так долго.

— Ив, открой, это я, — снова тишина. Я приложил ухо к двери и убедившись, что вокруг никого нет, добавил: — Чёрт тебя побери, если ты там нюхаешь кокаин…

Дверь распахнулась и меня бросило в краску. Из ванны вышел Мэдисон. Он выглядел не менее смущённым.

— Простите… я не знал, что ответить… я не сразу понял…

Обычно я не церемонился, когда речь шла о твоей репутации и разговаривал с журналистами или другими случайными „свидетелями“ очень жёстко, но этот молодой человек с ясным, очень спокойным взглядом, сразу вызвал моё доверие. Невозможно всё время притворяться и изображать хорошую мину при плохой игре.

— Нет, это вы простите. И не берите в голову. Я просто… сказал ерунду.

Когда мы вернулись в столовую, то ты уже сидел за столом. Ты хмыкнул, увидев меня, словно знал о приключившемся казусе. Потом началась каторга. Не часто, но особенно выпив, ты любил, что называется, „причесать“ меня по всем пунктам, прекрасно зная, что я не позволю себе открытый конфликт при посторонних. Сначала на вопрос одного из наших знакомых, почему ты не ездишь в Зальцбург, ты скорчил рожу и сказал „потому что Пьер меня туда больше не возит“, потом, когда я, наклонившись к тебе, шёпотом попросил перестать налегать на спиртное, ты посмотрел на меня и невозмутимо произнёс, но так, что нас могли слышать сидящие рядом:

— Тогда зачем ты меня сюда привёл?

Потом взял мою руку под столом и демонстративно положил на стол, накрыв своей с лёгким стуком. Я видел, как за нами вполглаза наблюдают все собравшиеся… когда-то мы могли разыгрывать забавные „семейные сцены“ для третьих лиц, ради веселья. Но сейчас всё это было не смешно, совсем не смешно. Я видел, как Мэдисон смотрит на нас, и занервничал ещё больше. Нужно было постараться вовремя откланяться, пока ты не придумал что-то еще.

Когда все стали расходиться, и мы стояли на улице вдвоём, ты заявил, что домой ехать не хочешь и поедешь „к друзьям“, чем окончательно вывел меня из себя.

— Никуда ты не поедешь! — рявкнул я, открывая дверцу машины. — Завтра должны быть готовы эскизы! Людям не с чем работать, у нас хватает проблем с этим иском китайцев из-за духов… Тебе обязательно нужно создавать мне проблемы? Ты назло это делаешь?

— Почему бы тебе в таком случае не нарисовать всё самому? — огрызнулся ты. — Если бы ты умел, ты бы и это делал за меня…

С трудом, но мне всё-таки удалось заставить тебя сесть в машину и проинструктировать водителя отвезти тебя домой. Когда автомобиль тронулся, я увидел стоящего возле тротуара Мэдисона и вспомнил, что обещал Кристоферу пообщаться с этим молодым человеком. Очевидно, он ждал меня. И тут я подумал, что он, наверное, наблюдал всю эту сцену возле машины, как мы кричали друг на друга… и почувствовал ужасную усталость. У меня не было никаких сил сейчас изображать какую-то заинтересованность или энтузиазм.

— Мне жаль, что вы это наблюдали… — немного помолчав, произнес я, сунув руки в карманы пальто. — Я надеюсь, что вы не сделаете из этого каких-то… неправильных выводов. Хотя, можете делать, мне всё равно.

— Не беспокойтесь, я всё понимаю. Месье Сен-Лоран истинный творец, а таким людям свойственна эмоциональность.

Я внимательно посмотрел на него и понял, что он ничуть не лукавит.

— Да… он очень чувствительный человек, — кивнул я, а потом, сам не зная почему, неожиданно добавил: — Но всё равно это очень печально.

Я ни о чём таком не подумал в тот момент. Он казался мне таким юным и очень далёким, к тому же американец… Ивсё-таки от него веяло чем-то таким… давно забытым и потерянным, чего мне так не хватало — спокойствием, цельностью… Мы провели в обществе друг друга ещё минут десять, не больше, а потом я уехал. Но что удивительнее всего, за эти десять минут, что мы говорили, я ни разу не вспомнил о тебе.

Встретив Мэдисона, я понял, как долго, на самом деле, был отстранён от жизни, насколько погружен в твои кошмары. И вот появился он, как воспоминание из прошлого, счастливого прошлого — такой молодой, ясный, спокойный, талантливый, добрый… Я знаю, что, увидев его впервые, вспомнил о тебе, таком, каким ты был, когда мы познакомились. Когда я влюбился в тебя без памяти и готов был отдать всего себя без остатка. Мне казалось, что и ты любил меня. Ты говорил, и я верил тебе, что я был и всегда останусь главным человеком в твоей жизни. Но теперь я думал: может быть, ты больше нуждался во мне, чем любил?

Он стал лучом света, возникшим в моей жизни, где вот уже несколько лет господствовала тьма. Кому как не тебе знать, что такое жить во тьме? И всё-таки я не форсировал события. Я не мог позволить себе надеяться, что этот молодой человек, который годился мне в сыновья, может ответить на мои чувства. Однако я старался сделать для него всё, что мог. Понимаешь, Ив, мои старания здесь не пропадали даром, они были восприняты с благодарностью. И самое невероятное — тебе он тоже понравился! Мы как раз хотели привести в порядок наш сад в Танжере, и Мэдисон с его талантом в ландшафтном дизайне был идеальным помощником. Очень скоро он стал бывать с нами всюду, не знаю, замечал ли ты в этом истинную подоплеку, но, думаю, догадывался. Ведь кто как не ты знал меня, когда я влюблён. У меня есть привычка заботиться о тех, кого я люблю, о наших друзья, и, может быть, ты думал, что к Мэдисону я испытываю именно такие, отеческие чувства. Он восхищался тобой, а тебе было нужно обожание. Как-то раз, когда мы были вдвоём, ты неожиданно произнёс:

— Не правда ли, Мэдисон само очарование? Ну просто на редкость… Тебе неизвестно случайно, у него кто-нибудь есть?

Этот вопрос застал меня врасплох, но я постарался скрыть замешательство. Я знал, конечно, что Мэдисон гомосексуал, и естественно, ты знал об этом тоже.

— Нет, и меня это не касается, — отрезал я, незаметно наблюдая за выражением твоего лица.

— Я думаю приглашать его к нам почаще, — твоё отражение в зеркале усмехалось. — Мне так приятно находиться в его обществе… и ему, по-моему, тоже…

Это была проверка на вшивость? Или ты действительно сам им увлёкся? Но нет, ты не умеешь скрывать такие вещи. Ты бы первым делом мне об этом сообщил. Чтобы я ревновал. Ты обожал эти игры. Тебе нужны были зрители и тебе было скучно изменять мне тайно. В общем, это было ещё одним правилом — никаких скрытых связей. Мы всегда были откровенны друг с другом в своих увлечениях, только ты всегда имел манеру говорить больше, чем я хотел бы услышать. Но вот теперь я словно онемел. Я не мог найти в себе силы признаться. Признаться в том, что полюбил другого. В общем, это не имело такого значения, учитывая то, что я не мог признаться в этом даже Мэдисону. И самому себе.

В один из дней, вечером, после вечеринки у Паломы Пикассо, ты вдруг, ни с того ни с сего, позвал Мэдисона на Рю Бабилон. Было ещё очень рано, около девяти, и ты жаловался на бессонницу. Говорил, что не хочешь провести эти несколько часов в одиночестве. Я был удивлён и насторожен, но не нашёл причины для отказа. Ты был странно возбуждён весь вечер, много пил, но не пьянел, курил как паровоз и отпускал в мой адрес саркастические ремарки.

— Почему бы Пьеру не развлечь нас и не сыграть на рояле? Или на скрипке… так романтичнее… — при этом ты посмотрел на Мэдисона. — Мэдисон, вы любите музыку? Не сомневаюсь, что любите… но любители ли вы её так же, как я люблю в исполнении Пьера? Когда мы только познакомились, то он очень сокрушался, должно быть, что не поёт… а то серенада под окнами была бы мне обеспечена…

Я знал твой характер. Ты был бомбой замедленного действия. Я испугался, не решишь ли ты устроить какую-нибудь сцену при всех, но к счастью, этого не произошло.

Всю дорогу до дома ты поддерживал разговор с Мэдисоном, а тот в свою очередь поддерживал тебя, пошатывающегося и норовящего соскользнуть с тротуара на дорогу. Я шёл сзади, молча. Должен признать, что Мэдисон вёл себя безупречно, и я ещё больше любил его за это. За то, как он относится к тебе.

Я машинально открыл дверь своим ключом, который по-прежнему был у меня и который я не собирался тебе возвращать. В гостиной к нам выбежал Мужик и, покружив вокруг, стал обнюхивать Мэдисона. Тот присел и с улыбкой погладил собаку.

— Не трогай! — неожиданно прикрикнул ты, и мы вздрогнули. — Он не любит посторонних… может укусить.

— Ерунда, он не кусается! — попытался как-то исправиться я.

— Вот как… как и я… я не кусаю посторонних… хотя следовало бы… господин Берже меня за это наказывает… — ты застучал стаканами возле мини-бара, и я похолодел. В воздухе повисло напряжение. Теперь и Мэдисону стало неуютно.

— Жаль, что ты отказался играть на скрипке сегодня вечером, дорогой мой… но, кажется, у нас… пардон, у меня она где-то была… Пьер, ты ведь не забирал свою скрипку вроде? Зачем она тебе… для кого ты будешь играть? — ты развернулся и твой хищный взгляд упёрся в Мэдисона, как если бы коршун схватил птицу когтями.

— Уже поздно. Надо расходиться…

— Почему? Мы же только пришли. У нас здесь собралась такая милая… домашняя компания… Мэдисон, вам очень повезло. Боюсь, что вы отныне тоже обречены на успех.

Я был в панике, но не знал, как остановить тебя… я не знал!

— На успех?

— О, знайте, молодой человек… это будет нелегко. Пьер в своём стремлении сделать для вас карьеру, будет напоминать паровоз, толкающий велосипедиста… Когда-то он хотел положить к моим ногам весь мир, в этом была своя романтика… но этого ему показалось недостаточно… — ты усмехнулся, размахивая стаканом с виски. — В своем бешеном любовном энтузиазме он попытался запихнуть мне этот мир в задницу… но признаюсь честно, Мэдисон, мир вошёл не весь…

— Что ты несёшь? Перестань! — не выдержав, я подошёл к тебе и вырвал стакан. — Хватит. Всё! Вечер закончен! Иди спать!

Ты нагло высунулся из-за моего плеча.

— С тобой он тоже будет разговаривать в таком тоне, но не волнуйся… бьёт — значит любит, — это про нашего Пьера… — ты специального сделал акцент на слово „нашего“ и в этот момент я действительно готов был тебя ударить. Мэдисон застыл посреди комнаты, растерянно и с явным смущением наблюдая эту сцену. Что я мог сделать? Заткнуть тебе рот рукой? И что бы он тогда подумал обо мне?

— Ив, я не понимаю, о чём вы говорите, но мне лучше уйти… — он неловко отступил.

— Нет-нет! Подожди! — крикнул ты, отпихивая меня. Ты был пьян, но в то же время как-то удивительно сознателен. Я это чувствовал и мне было страшно. — Когда-то… несколько лет назад… в этой самой комнате… между тремя близкими людьми произошла трагическая сцена. В результате один из них вынужден был уйти. Помнишь, Пьер? Как ты заставил мне выгнать Жака? Ты воспользовался своей властью и нашим правом вето! Так вот, настал мой черёд! Теперь я могу воспользоваться своей властью и сказать тебе: пусть он уйдёт! Пусть не будет его!!!

— Я и сам собираюсь уходить… — попытался объяснить Мэдисон, но ты не обращал на него никакого внимания. Ты наступал на меня, разъярённый, но с триумфальным блеском безумца в глазах.

— Нет, не можешь, Ив. Тогда всё было иначе. Мы не вместе теперь. Ты ничего не можешь мне запрещать.

— Запрещать? Запрещать?! — ты карикатурно вскинул руки и взвыл. — Нет, не могу… Я не занимаюсь шантажом… Но я могу поставить тебе ультиматум: либо он, либо я.

Всего на несколько секунд стало очень тихо. Мы с Мэдисоном смотрели на тебя с таким ужасом, словно у тебя и правда в руках был револьвер. И будь он у тебя, ты вполне мог бы застрелить всех нас троих. Мне казалось, я схожу с ума. Нужно было остановить это мгновение, как в кино, нажав на паузу, и просто вырезать этот кусок плёнки. Я пытался понять: зачем, зачем ты это делаешь? Какова цель?

— Но я не ты. Я не заставлю тебя делать такой выбор. Я сделаю то, что должен был сделать тогда ты! — с этими словами ты зашвырнул в стену стакан с виски, так что тот разлетелся на куски, и выбежал из комнаты, хлопнув дверью. Первым моим инстинктивным желанием было рвануть следом, вернуть, успокоить, приласкать. И я бы, наверное, так и сделал, если бы не ОН. Я смотрел на Мэдисона и вот в ту самую минуту я выбрал его. Пусть не надолго и уж точно не навсегда. Но я это сделал.

— Я… мы… нужно догнать… я не хотел… — он начал запинаться, совершенно убитый этой безобразной сценой, в которой безотчётно чувствовал свою вину.

— Нет. Пусть идёт. Раз хочет уйти — пускай. — Я без сил опустился в кресло и тупо уставился перед собой. — Я больше не могу… не хочу… не в состоянии… его спасать… если ты уйдёшь — я пойму. Я сам хочу уйти… но я запутался… не могу никак отсюда выбраться… я думаю, может быть, если он сам… сам уйдёт, а я останусь… будет лучше. Но я думаю всё равно: вот он уйдёт однажды… и забудет дорогу обратно… А потом вспоминаю… ведь он уже забыл… заблудился… я так его любил… и ждал… но сейчас не могу. Пусть уйдёт.

Я не поднимал головы. Думал, что вся эта сцена, должно быть, так мелодраматична в глазах этого парня. Понял ли он хоть что-то из твоего потока бреда? В любом случае, я не собирался ни за кем ходить и просить о любви. Да, я слаб. Я нуждаюсь в ней. Я могу многое отдавать, но в один прекрасный день обнаруживаю, что всё уже отдано… ничего не осталось. Так и с тобой. Я отдал тебе всю свою любовь, но ты ничего не потрудился дать мне взамен, кроме позволения любить себя. И вот там теперь ничего не осталось…

В истории с Жаком мы зашли так далеко, что заблудились по-настоящему и до сих пор не могли найти ту самую дорогу обратно… к нашему счастью.

— Пьер…

Подняв голову, я увидел, что Мэдисон… стоит на коленях. Я опешил. Он плакал. Беззвучно, на сопротивление, то и дело вытирая слёзы из-под очков. Обычно я не терпел, когда мужчины плачут, принимал лишь твои слёзы, но сейчас слёзы этого юноши растрогали во мне самом нечто, что заставило меня закрыть руками лицо и заплакать. Я потерял тебя. Но хуже другое — вместе с тобой я потерял ещё и себя.

— Я люблю вас. Простите меня…

Мне показалось… нет… Я в каком-то смертельном ужасе посмотрел на Мэдисона. Я не понимал, как расценивать эти слова… дело в том, что слишком уж давно я их не слышал в такой вот, простой, ясной форме.

— Я люблю вас. Простите меня…

„За что простить? Мне всегда не хватало любви, но только моей бедой было полюбить человека, который любить не умел“.

Париж, наши дни.

— Да, я знаю. Но целью моей книги было показать именно эту, другую версию происходящего, оборотную сторону, о которой молчали столько лет. Я убеждена, и в моей книге приведены тому доказательства, что вся история великой любви Пьера Берже и Ив Сен-Лорана не более чем отлично срежиссированная и продуманная самим же Пьером маркетинговая компания. Он раздувал эту историю при жизни Ива и продолжает делать то же самое после его смерти, а именно, торговать именем своего друга. Я убеждена, что у чистой и красивой истории преданности Берже есть весьма практическая подоплека. Его воспоминания написаны высокопарным и вместе с тем высокохудожественным языком человека, который писал это для оценки публики. Что делал Пьер последующие после смерти Ива годы? Распродавал совместно нажитое имущество, открыто признавая, что Ив бы этого никогда не сделал, писал воспоминания, снимал фильмы об их отношениях… Он продолжает зарабатывать, на этот раз на воспоминаниях. Я думаю, Ив тяжело переживал своё положение и зависимость в этих отношениях… и это толкало его к наркотикам и алкоголю. Он бежал от этой жизни, где Пьер стремился дирижировать всем — бизнесом, личными отношениями и так далее. Он превратил имя Сен-Лоран в бренд и продавал его, так же как чувства своего друга. Разве это любовь? Всем известно, что они расстались в 76-м году, но Пьер не провёл оставшиеся годы в одиночестве. Положив Ива в очередную клинику, он разъезжал по миру и занимался собственными проектами, в которых прекрасно преуспел. По словам Лагерфельда, даже история с Жаком де Башером была спровоцирована и раздута Пьером до драмы… фактически… — Одетт перевела дыхание и прервалась.

На том конце линии ей задал вопрос журналист.

— Одетт, но ведь ваша версия не оригинальна! Идея о том, что Пьер Берже был деспотом и подавлял Ива никого не удивит. Что такого особенного в вашей книге, что людям должно было бы интересно её прочесть?

— Я же говорю вам… я представляю совсем другую историю, где у главных героев иные роли и лица! — Одетта почувствовала раздражение. — Многое замалчивалось в этой истории… мне даже поступали угрозы…

— С момента смерти Сен-Лорана прошло уже много времени. Что ваша книга теперь должна изменить?

— Да, Ива Сен-Лорана уже нет в живых, но второй участник этой драмы жив и может отвечать. Историю искажали на протяжении долгого времени и свою задачу я вижу в том, чтобы это исправить.

Второй звонок на линии заставил её извиниться и закончить этот нелепый разговор. Почему она вообще должна убеждать кого-то?

— Я слушаю, — ответила женщина.

— Здравствуйте, Одетт.

Она узнала голос Мэдисона Кокса. Это было неожиданно.

— Мэдисон? Здравствуйте… удивлена вашим звонком…

— Одетт, я хочу, чтобы вы встретились с Пьером, — сразу же начал мужчина, заставив её растеряться. — Нет, я не хочу, я настаиваю на этом. Прежде чем книга выйдет в печать.

— Мэдисон… вы же знаете… он категорически отказался…

— Я устрою вашу встречу. Я сейчас в Марокко. Пьер будет в Париже в канун Нового года, из-за ежегодной недели моды. Вы ОБЯЗАНЫ поговорить с ним, прежде чем книга увидит свет.

— Вы думаете, что наша встреча меня переубедит…? — она улыбнулась. — Сомневаюсь. И вы могли бы передать господину Берже, чтобы он не пытался дальше меня запугивать… я не отступлюсь.

— Запугивать? Вы с ума сошли!

— Вовсе нет. Я получаю письма с угрозами.

— Я уже говорил вам, что вы совершаете ошибку…

— Мэдисон, это вы совершаете ошибку, что продолжаете защищать человека, который превратил собственные чувства в товар…

— У вас просто нет сердца… -тихо произнёс тот. — Вы НИЧЕГО так и не поняли.

— Организуйте мне встречу с Пьером Берже, и я постараюсь понять. А пока до свидания! — она положила трубку.

Я знал, что некоторые наши знакомые за моей спиной упрекают меня. Не открыто, как Лулу, но всё-таки это было именно так. Думаю, всё дело в разнице в возрасте, которая была между мной и Мэдисоном. Со стороны это могло выглядеть как история о мальчике-альфонсе и богатом покровителе, который покупает себе чужую молодость и любовь. Мне были безразличны эти сплетни, потому что я знал, что это не так. Я никогда, никогда бы не стал продвигать или помогать человеку недостойному, бездарности, чьи помыслы были бы корыстными, особенно после тебя. Я ушёл от тебя не к другому мужчине, я не предавал тебя и, даже уходя, я тебя не бросил. Мэдисон появился позже. И я счастлив, что он появился. Тебе было бы полезно знать и видеть, что я не зациклен на тебе, что я могу и хочу жить дальше. Самое интересное, что всё это принесло положительный результат в отношении тебя больше, чем все попытки заставить тебя лечиться. Теперь ты знал, что я уже не приду к тебе по первому зову, что у меня есть своя жизнь и пора учиться отвечать за себя самому.

— Позволь, я скажу тебе, что я думаю… — Мэдисон стоит у окна и с оттенком созерцающей меланхолии, свойственной его характеру, смотрит на лес. — Я американец. Мой отец бизнесмен. Я человек стороннего мира, но если в бизнесе, для того чтобы все работало на людей нужно орать и контролировать каждый их шаг, в том числе и Ива, а в твоё отсутствие всё выходит из строя, то с этим бизнесом не всё в порядке.

Я знаю, что он прав. И хотя мне не нравится, что эти слова мне говорит молодой человек, по возрасту годящийся мне в сыновья (я не терплю, когда меня поучают), я понимаю, что должен что-то делать. Я не хочу менять тебя, я знаю, каков ты и в чём твое призвание. И это мои проблемы и только мои, если я устал от своего.

Мы начинаем обсуждать с Кристофом вопрос о преемственности. Дому нужен „запасной“ управляющий. Я ни с кем не собираюсь делиться властью, но я готов „ненадолго сдавать её в аренду“, когда буду отсутствовать. Кому-то, кто будет приглядывать за порядком и держать руку на пульсе. Кому-то, кто будет держать меня в курсе всего происходящего, не поддаваясь на твои манипуляции. Кого-то, кто не боготворит тебя. Кристоф соглашается со мной — Ива нельзя оставлять одного даже в качестве эксперимента.

Сообщаю тебе эту новость: отныне у меня появится „сменщик“.

— Что? Второй Пьер Берже? — ты снимаешь очки и протираешь стекла подолом халата. — Тебе кажется, тебя одного недостаточно?

— Я не могу всё время находиться рядом. Я и так делаю больше, чем нужно. Делегировать полномочия не означает самому их потерять.

— Это идея Мэдисона?

— Не представляю, как ты мог так подумать!

— Это блестяще. Очень умно. Она мне нравится. Я согласен! — ты задумчиво смотришь на меня. — И знаешь, что ещё я думаю? Мэдисон должен быть тем, кто займет эту должность „под тобой“. А что? У него получится. Он ведь такой умный.

Твой откровенный сарказм меня забавляет. Ты ревнуешь. Но я согласен дать тебе право самому выбрать человека, который возглавит исполнительную власть дома, тогда как законодательная останется за тобой. Я отбираю трёх кандидатов и почти уверен — ты выберешь того, который мне не понравится. Я и сам не верю, что делаю это.

„Заместитель Пьера Берже — только мсье Пьер Берже“ — эта фраза стала концепцией.

Верю ли я сам в успешность этой затеи? Нет. Мы оба не верим.

Жан Густо. Тридцать пять лет, последние десять в должности генерального секретаря в Chloe. Он точно не твой поклонник. Я вижу перед собой невозмутимо спокойного, высокого, красивого брюнета с прямым пробором в волосах, одетого в светлый костюм-тройку. Ты нанял его вчера. В моё отсутствие. Он не входил в тройку отобранных нами с Кристофом кандидатов.

— У него действительно блестящие рекомендации и он твой большой поклонник, Пьер… — разводит Кристоф руками. — Ив так захотел.

— МОЙ поклонник?

Это твоя циничная шутка. Стоящий передо мной мужчина практически полная копия Жака де Башера. Только старше и нет усов.

Я слушаю пространно-пафосную речь с непроницаемым лицом.

— Мсье Сен-Лоран сказал, что вы введёте меня в курс дела. Я бы хотел уточнить несколько моментов относительно политики бренда… — Жан (у них даже имена похожи!) садится напротив меня, не спросив разрешения.

Ты приехал на работу к 11 часам только на следующий день, сонный и не выспавшийся. Если ты не нюхаешь кокаин или не пьёшь, ты принимаешь таблетки. Много таблеток. Первый раз ты попал в больницу вместе с Бетти с передозировкой нейролептиков. Ты уверял, что это не было попыткой самоубийства. Но вся твоя жизнь последние несколько лет является именно этой одной бесконечной, бессознательной попыткой убить себя. Когда тебе мешают довести это до конца, ты начинаешь уничтожать всё вокруг.

— У меня раскалывается голова… — вид у тебя несчастный, но мне уже не так тебя жаль, как раньше. — Я работал до трёх часов ночи. Эта мигрень сведёт меня с ума.

— Это не мигрень, а минимум одна бутылка Jack Daniels причина твой головной боли, — я не поднимаю головы от рабочего стола. — Я даже отсюда чувствую запах.

— Ты уже познакомился с Жаном? Как прошёл его первый день? — ты не обратил на мои слова никакого внимания. — Я надеюсь, ты не бы слишком придирчив к нему?

— Не беспокойся. Не был.

— Отлично.

— Я его уволил.

Наконец-то мне удалось полностью завладеть твоим вниманием. Сначала ты подумал, что я пошутил, а потом взорвался. С тобой это бывало не часто, но на этот раз произошло. Ты начал кричать.

— Ты не имел права его увольнять! Это я его нанял!! Эта должность была твоей идеей, а не моей!

— Во-первых, если я и найму кого-то себе в заместители, то выберу этого человека сам, а во-вторых, я имею право уволить здесь кого угодно. Даже тебя.

— Меня? — ты осёкся и уставился на меня во все глаза. Сонливость с тебя как рукой сняло. — Уволить… МЕНЯ?

— Я владелец дома и бренда, а так же контрольного пакета акций. А ты креативный директор. Ты, Ив, с точки зрения субординации, находишься у меня в подчинении, как наёмный сотрудник.

Я сказал это специально, мы оба прекрасно понимали, что бренд Сен-Лоран принадлежит тебе даже просто с точки зрения здравого смысла, но ты вывел меня из себя, взяв на работу этого парня. Я хотел взбесить тебя и мне это удалось. Ты накануне преследовал точно такую же цель.

Плохое настроение, отсутствие вдохновения, усугубляемое похмельем, сделало своё дело и с тобой случилась настоящая истерика.

— Я, значит, здесь уже никаких прав не имею? Может быть теперь ты будешь и создавать коллекции вместо меня? Хочешь, чтобы я ушёл? Давай, увольняй меня! Ты, эгоцентричный, тщеславный, жадный божок! Да тебя здесь все ненавидят! Ты же чудовище! Ты не умеешь вести себя с людьми, только орать и увольнять! Ты ужасен, ужасен, ужасен!!!

Я слушал эту гневную тираду, не чувствуя, впрочем, на тебя реальной обиды. Мы были на работе, и я старался не смешивать наши личные проблемы с профессиональными. Я дал тебе свободу, по крайней мере попытался, но ты мог воспользоваться ей только как шаловливый ребенок, тут же начиная крушить всё вокруг себя. Да, мы были обязаны тебе всем и зависели от тебя, но как быть, если человек, от которого всё зависит, сам зависим одновременно от стольких вещей? Конечно, я бы никогда тебя не уволил, потому что ты — это всё, что было в этом доме. И именно это стало главной проблемой. Ты нагло пользовался своим пожизненно привилегированным положением. Но даже ангелам время от времени надо спускаться с небес и вспоминать, что существует ещё ад и чистилище.

— Значит, я плохой руководитель, да? Пошли! — я встал с места, рывком открыл дверь в коридор и выпихнул тебя наружу. Ты моментально притих, потому что ведь там, снаружи были сотрудники. А в отличие от меня, ты не позволял себе терять лицо в их глазах и не выходил из образа любезного джентльмена. Конечно, тебя все любили. Они же не видели тебя с пеной у рта швыряющимся пепельницами и мраморными головами в людей.

— Куда?

— Вниз.

Мимо нас с рулоном выкройки как раз проходила одна из мастеров ателье — Луиза, женщина пятидесяти лет, работавшая у нас больше десяти. Именно она была одним из ведущих технологов по тканям твоей коллекции „Классика“ 79-го года. Я окликнул её, заставив остановиться.

— Да, мсье? — удивилась женщина, и на её лице отразилось волнение и замешательство. Она увидела тебя, а такое происходило не часто, чтобы креативный директор без важного повода спускался, как капитан корабля, в кочегарку.

— Как ее зовут? — я ткнул в Луизу пальцем и повернулся к тебе. — Можешь сказать?

— Перестань, Пьер… это неприлично… — ты замялся и отвернулся.

— Ну давай, назови имя этой дамы. Она та, кто решает, как воплотить твою фантазию в реальность с помощью человеческих рук. Она уже десять лет здесь работает.

На твоём лице отразилось отчаянье. Я видел: ты действительно узнал её лицо и теперь силился вспомнить. Ты знал по именам тех, кто поднимался в твой кабинет, эту святыню творческих мук, и работал вместе с тобой над концепцией, сроками, идеей, фактурой, перспективой. И ещё главы отделов, конечно. Для моделей были исключения — некоторых из них ты запоминал. Простая швея из ателье, даже если она проработала тут с момента основания, в твоём сознании оставалась для тебя „мадмуазель“. Ты узнавал её имя, если нужно было обратиться, но она интересовала тебя ровно как твой карандаш — своей функцией рисовать на бумаге.

— Это Луиза Марш! Работает в отделе классического костюма. Она пришла к нам в 70-м году, три последних из которых у неё не было отпуска! — я подошёл к ошарашенной женщине и положил руку ей на плечо. — Всё, что касается работы со сложными тканями и кружевом — это её конек!

— Спасибо, мсье… — испуганно пробормотала Луиза, явно не понимая, что происходит.

— Ты знаешь, что у неё сын в этом году поступил в Парижский университет костюма, в котором ты учился когда-то? Он талантливейший молодой человек и будет работать у нас, когда закончит! Тебя хоть что-нибудь из этого интересует?

Одна из дверей открылась и оттуда вышли сразу несколько человек, и ты, наверняка опасаясь, что я построю их в шеренгу и буду спрашивать имена каждого, схватил меня за руку и потащил в сторону, извинившись перед Луизой, которая продолжала стоять в немом изумлении.

— Что ты хотел мне доказать? — мы остановились на лестнице. — Да, я не помню, как её зовут и мне нет никого дела до её сына и отпуска! Я не знаю, когда у неё день рождения и была ли она замужем, есть ли у нее любовник! Потому что это имеет никакого значения! К чему мне это знать? Я сочувствую, что у неё три года не было отпуска, и раз уж ты сам ей об этом напомнил, то теперь тебе вероятно, придется ей его дать! Очень нелогично было…

— Может быть, меня и не все здесь любят так, как тебя, — я сжал зубы. — Но я по крайней мере знаю об этом. Да, мне до всего есть дело. И тебе было когда-то. Ты не приходил на работу как на каторгу, обдавая всех вокруг запахом перегара и презрения! Твои костюмы создают живые люди. И все они, в том числе и я, зависим от твоего взбалмошного настроения! Я пытаюсь помочь тебе, а ты надо мной издеваешься! Нанимаешь на работу первого встречного, чтобы позлить! Играешь в капризного ребенка, чтобы вывести меня из себя! И как тебе только не стыдно?

Мимо нас проходили люди, некоторые из них останавливались в нескольких шагах, переглядывались и что-то шептали друг другу. Я старался скрывать от посторонних глаз наши с тобой проблемы, но теперь мне это надоело. Я не могу всё время прикрывать тебя и позволять всем плыть по течению. Сегодня многие из сотрудников будут обсуждать у себя дома, за ужином, что клан, нерушимый клан Сен-Лоран-Берже дал трещину. Сначала наши отношения, теперь наш бизнес. Я сею смуту сейчас в семье, я раскрываю все карты. Но у меня нет другого выхода.

— Ив, я не могу больше тащить всё это в одиночку. Я обещал, что не уйду от тебя, но я ушёл. После того, как ты поставил меня в такие нечеловеческие условия! Ты думаешь, я не могу оставить всё, что здесь есть? Я могу. И я оставлю. Ты это знаешь. Ты знаешь мою точку невозврата. Я тебя не уволю. Я просто уйду сам. И всё это… — я обвёл рукой пространство вокруг, — не просуществует и года. Тебе это не нужно? Значит, и мне тоже.

Потом я развернулся и ушёл. Мадлен сказала, ты уехал домой через час и был в ужасном настроении, у тебя тряслись руки.

„Это всё алкоголизм, в этом всё дело… — уверял я себя, стараясь не думать, что тебе плохо. Ведь ты никогда не беспокоишься о том, что плохо бывает и мне.

‚Но ведь ты знаешь, я справлюсь… я выдержу… я смогу сам… один… А ты нет‘.

Под конец дня я думал только о том, что расстроил тебя. Вместо того, чтобы тащить тебя из депрессии, я её усугубляю… Что бы я ни делал, ничего не работает.

Вечером мы с Мэдисоном идём в оперу. Раньше мы ходили туда с тобой. Мы всегда были вместе, даже когда, как мне казалось, я остался один. Против своего желания и здравого смысла я постоянно говорю о тебе и вслух анализирую то, что произошло сегодня утром на работе. Мэдисон слушает этот поток негодования и одновременно волнения, но его терпение заканчивается.

— Пьер, у тебя потрясающая способность, сначала создать себе проблему, а потом бросить все силы на её решение… — вздыхает он.

— Это ты посоветовал мне нанять управляющего! — возмутился я.

— Отлично. Значит, это я во всем виноват…

К нам то и дело подходит кто-то из знакомых, некоторым я вынужден представлять Мэдисона. Мы не так давно открыто появляемся вместе на людях, и я ловлю себя на том, что чувствую неловкость. Словно я тебя предал, потому что теперь с ним, и все меня осуждают за это. Мне безразлично, что думают окружающие по поводу нашей разницы в возрасте. Откровенно говоря, порой Мэдисон в своих рассуждениях проявляет взвешенность и зрелость человека моих лет, и это меня раздражает. Он полная противоположность тебе, хотя очень талантлив. Но его не нужно опекать, скорее наоборот — я чувствую с его стороны заботу о себе.

— Ты считаешь, что я был не прав?

— Ты накричал на него в присутствии кучи народа. Конечно, он расстроен. Я не пойму, что ты хотел этим добиться… ведь ты же сам говорил, что он живёт, словно на облаке… Ты столько времени не собирался давать ему спуститься, а теперь просто скидываешь вниз!

Это невероятно. Мэдисон, который знает тебя всего лишь два года, рассуждает о тебе с таким апломбом, словно знает всю жизнь!

— Только не говори, что ты на его стороне!

— Я ни на чьей стороне. Но ведь это ты сейчас так расстроен, что не можешь думать ни о чём другом… — наконец-то в голосе я слышу упрёк.

Мы замолкаем на какое-то время и не говорим о тебе. Моя вечная беда — потребность чувствовать себя нужным. Можно отдавать себе в этом отчёт, но знать и чувствовать — совсем разные вещи. Я знаю, что нужен тебе, мы оба знаем. Но что если моя необходимость тебе нужна мне ещё больше?

Вечер испорчен. Не потому ли я по-прежнему держу некоторую дистанцию с Мэдисоном, что он-то как раз прекрасно может обойтись без меня? Вернувшись в отель, я узнаю, что ты звонил мне, и стараюсь скрыть свою бурную радость от Мэдисона. Он выглядит подавленным и уставшим. Набирая твой номер я опасаюсь только одного: что ты окажешься пьян, как часто бывает в это время. Или уже лёг спать. Услышав первый гудок неожиданно бросаю трубку. Чего ради я должен тебе перезванивать, если ты об этом не просил? Через секунду телефон зазвонил, и я услышал твой тихий голос в трубке. Ты говоришь как-то странно, спокойно, но отрешённо. Интересуешься, как мы провели вечер, и я вру, что всё было отлично. Спрашиваю, зачем ты звонил и слышу в ответ:

— Я хотел попросить у тебя прощения.

Трубка чуть не вывалилась у меня из рук. Ты просишь у меня прощения? Теперь я забеспокоился всерьёз.

— У тебя всё в порядке? Ты говоришь как-то странно.

— Да, всё хорошо. — Пауза. — Я бы не хотел доставлять тебе столько хлопот.

Потом ты неожиданно поинтересовался, со мной ли сейчас Мэдисон, и узнав, что да, снова странно замолчал. В эту самую минуту внутри словно что-то замкнуло, и я действительно не мог понять, как могло такое произойти с нами, что сейчас я нахожусь здесь, с ним, а не с тобой, как было всегда? Следом пришла запоздалая мысль: почему ты вообще так спокойно воспринял новость о том, что мы вместе? Вернее, сначала совсем не спокойно… но потом даже как будто уверял всех и себя в том числе, что искренне рад за меня. Некоторые из наших знакомых не могли сдержать удивления по поводу того, что ты принимаешь Мэдисона у себя. Честно говоря, я это тоже не совсем понимал. Да, не он был причиной нашего разрыва. Но я бы не желал видеть тебя в своей гостиной в обществе другого любовника. Откуда это великодушие и куда делось твоё чувство собственничества?

— Ив, с тобой точно всё хорошо? — настороженно спросил я. — Ты действительно звонил, чтобы извиниться? Но это на тебя совсем не похоже…

— Просто хотел услышать твой голос, вот и всё. Спокойной ночи.

В трубку понеслись гудки. Я с недоумением повернулся к Мэдисону и пересказал ему наш разговор. Тот внезапно смутился.

— Может быть, он так воспринял наш сегодняшний разговор…

— Какой разговор?

— Я был у Ива сегодня. Как раз перед встречей с тобой… Он позвонил мне и попросил зайти к нему. Сказал, что это по поводу ремонта вашего дома в Танжере. Я удивился, но не стал отказываться. Он вёл себя довольно странно.

— Ты был у нас дома? Без меня? — я был так потрясён, что не обратил внимание на слово ‚у нас‘. — Почему мне не сказал?

— Потому что Ив попросил тебе не говорить.

Это был словно удар грома. Это ужасная, так ненавидимая мною фраза, которую я, увы, неоднократно слышал за нашу совместную жизнь: ‚О… Ив просил тебе не говорить, но…‘

Сколько раз я сам говорил то же самое: не говорите Иву, это его огорчит. Но это всегда казалось каких-то отвлечённых, чаще связанных с работой вещей. Ты же, произнося эту фразу, имел в виду меня самого. Теперь мне было всё ясно. Ты решил манипулировать мной через Мэдисона… заручиться его поддержкой!

— Что… о чём вы говорили? — я в волнении стою, уцепившись за стол, одновременно желая и не желая услышать ответ.

— Мы разговаривали о доме. Как он и сказал. И совсем немного о тебе. — Мэдисон замолчал, как бы сомневаясь, стоит ли продолжать. — Он спросил, как я к тебе отношусь.

— Что это значит?

— Мне показалось, он был чем-то взволнован. И огорчён. Я тогда ещё не знал о том, что вы поругались утром. Он спросил, люблю ли я тебя, и когда я сказал, что люблю, как будто бы обрадовался…

— Обрадовался?

— Да. Сказал, что ты много значишь в его жизни и ему важно, чтобы у тебя всё было благополучно. Сказал, что я, должно быть, считаю его чудовищем… я ответил, что совсем не считаю, и он снова обрадовался… А потом снова огорчился, потому что, судя по всему, твои слова утром задели его… Он сказал: я много проблем доставил Пьеру. Он это не заслужил. Но может быть теперь, ему будет легче.

— Теперь? Что это значит?

— Я подумал, что он имел в виду, что теперь… со мной…

Странный, неестественный для тебя разговор. И этот звонок… Может быть ты и сочувствуешь мне и действительно ценишь, но ты не стал бы сообщать всё это Мэдисону. Потому что его это не касается. Я вспомнил, как год назад, в Нью-Йорке ты кинулся под машину после моего упрёка в том, что ты распускаешь обо мне небылицы среди знакомых. Ты мог месяцами не реагировать на мои слова, а потом вдруг сойти с ума от одной фразы. И вот сейчас звонишь, чтобы извиниться, и говоришь, что просто хотел услышать мой голос? О нет… нет! Что ты там мог задумать?

Я ни в чем не был уверен. Я позвонил тебе, трубку снял Бернар и сообщил, то ты заперся у себя в комнате и просил не беспокоить до утра. Несмотря на мое отчаянное стремление отогнать страшные мысли, они упорно возвращались мне в голову, и уже через минуту я решил, что должен немедленно идти к тебе. Будь на твоем месте другой человек, мысли о самоубийстве не пришли бы мне в голову, но я не знал точно, в каком ты состоянии, и учитывая нашу утреннюю ссору, потом разговор с Мэдисоном (ты никогда не общался с ним без меня!) и этот звонок…

— Ты сказал ему, что любишь меня?! И что у нас всё серьезно? — в отчаянии набросился я на него. — Зачем ты такое ему сказал?!

— Да, а что мне надо было сказать? Куда ты? — тот пытался меня удержать.

— Ив решил покончить с собой!

— Что?! — Мэдисон в ужасе смотрел, как я хватаю пиджак и вылетаю из комнаты. — Подожди, я с тобой!

— Нет! Не вздумай!! Не смей! Оставайся здесь! — крикнул я через плечо, захлопывая дверь практически перед его носом.

В этот момент я как никогда точно знал, почему поселился неподалёку от тебя. Часть меня всегда знала, что этот день настанет. Что случится нечто страшное… и на этот раз в этом буду виноват я. Я заставил себя думать, что могу бросить всё, и ты поверил. Ты уже пытался сделать это несколько раз — убить себя, пусть это и было аффективно. И однажды такая попытка может оказаться успешной. Почему не сегодня?

До нужного дома я добрался через пять минут, на машине. Открыв дверь своим ключом (какое счастье, что он по-прежнему был у меня!) я ворвался в гостиную, тут же столкнувшись с Бернаром, нашим, вернее, уже давно твоим лакеем. Увидев меня, он перепугался до полусмерти.

— Господи Боже, господин Пьер, что стряслось? У вас вид, будто кто-то умер…

Проигнорировав эту слишком подходящую к случаю фразу, я бросился в твою комнату. Дверь, как и упоминал Бернар, была закрыта.

— Месье Ив уже лег спать…

Остановившись и, переведя дыхание, я пару раз постучал.

— Ив, это я. Открой, пожалуйста.

Мы оба прислушались. Тишина была абсолютной и гладкой. Я снова постучал на этот раз громче. Снова нет ответа.

— Почему эта дверь запирается на ключ? — повернулся я к Бернару. — Он не должен запираться! От кого ему запираться? Я здесь больше не живу!

— Но…

— Нужно ломать дверь.

Бернар вытаращил на меня глаза в ужасе.

— Господи, что случилось? Что произошло?

— Ив! — я с силой стукнул кулаком в дверь.- Если ты не откроешь через минуту, я выломаю дверь! У вас есть ключи? — на всякий случай уточнил я, и получив отрицательный ответ, скомандовал: — Бернар, несите молоток.

Я сказал это намеренно громко, чтобы ты мог слышать.

— Молоток?

— Да!!

— Да что случилось, месье, вы можете сказать?

Я чувствовал, что сердце колотится в груди, как ненормальное. Я был опасно близок к панике.

— У меня есть основания думать… что Ив… что он планирует совершить самоубийство.

Что ещё мне оставалось сказать, чтобы он прекратил причитать и принёс молоток?

Бернар в ужасе вскрикнул и схватившись за голову побежал прочь. Я слышал, как он кричит Глории, твоей домработнице:

— Господин Сен-Лоран покончил с собой! Здесь господин Берже и ему нужен молоток…

“Пусть я ошибаюсь… пусть…”

Я посмотрел на дверь и закрыл глаза. Я представил, что ты лежишь на кровати, рядом на тумбочке стоит бутылка и пустой блистер с таблетками. Тебя уже нет… Нет нигде… я опоздал…

— Ив! — в последний раз громко крикнул я. Потом отошёл на приличное расстояние, развернулся и мысленно сосчитав до трёх, с разбегу бросился вперёд. Дверь на удивление легко поддалась, с грохотом распахнувшись настежь. Одна из петель слетела, и створка повисла, покачиваясь, в воздухе. Не представляю, как мне это удалось, ведь меня нельзя назвать силачом…

В ту же секунду раздался оглушительный звон — это сработала сигнализация, про которую я совсем позабыл и которую установил в твоей комнате четыре года назад, когда ещё жил здесь. Я боялся, что кто-то из той швали, с которой ты водился в то время и мог привести домой в мое отсутствие, решит ограбить тебя, пока ты спишь.

Я стоял посреди темной спальни и видел перед собой разобранную, но… пустую постель. Жуткий вой продолжался, я был в недоумении, как вдруг, дверь ванны распахнулась, и ты появился на пороге, одетый в халат, без очков и вытирающий мокрые волосы полотенцем. Через секунду я услышал голос Бернара, который возник на пороге, запыхавшийся, со словами:

— Нет молотка, но я принес электропилу…

Ты уставился на меня, открыв рот, потом прищурился, словно сомневаясь…

— Господи, у нас что, пожар?!

Всё встало на свои места. Ты был в ванной, услышал сигнализацию…

— Нет, никакого пожара нет. Я выбил дверь и сработала охранная система…

Ты чуть подался вперёд, снова прищурился, потом сунул руку в карман и надел очки. Теперь ты увидел меня словно впервые.

— Что ты вообще здесь делаешь?

-Слава небесам, месье, вы живы!! — закричал Бернар. — Господин Пьер так нас напугал!

— Уйдите! — рявкнул я, понимая, что ожидает меня в ближайшие четверть часа.

— Ты спятил, Пьер?! Зачем ты сломал дверь? — ты недоумённо и рассерженно озираешься, наконец, начиная осознавать происходящее. — Кто-нибудь выключит этот ужасный вой?

Словно по мановению волшебной палочки звук стих. Я смотрел на тебя, и радость от того, что всё в порядке, перевешивала раздражение. Я выставил себя дураком, это очевидно. Но меня это сейчас не смущало.

— Зачем ты разговаривал с Мэдисоном обо мне сегодня днем? Зачем звонил мне? Что за желание ‚услышать мой голос‘?! И зачем ты заперся на ключ?

Я засыпал тебя вопросами, не давая вставить ни слова. Я уже понял, что ни о каком самоубийстве речь и не шла. Но ты знаешь меня и не мог не понимать, что я именно так и подумаю. Особенно после всех прошлых инцидентов.

— Пьер, у тебя проблемы с головой! Я понял это ещё сегодня утром! Ты что если я действительно решу покончить с собой, то позвоню тебе, чтобы об этом сообщить? — ты фыркнул и иронично посмотрел на меня.

— Ты! — я ткнул в тебя пальцем. — Прекрасно знал, как я отреагирую, и рассчитывал на это!

В этот момент раздался звонок в дверь, и я услышал голоса. Приехал полицейский наряд.

— Отлично. Только этого не хватало. Надеюсь, скорую, чтобы меня откачивать, ты пригласить не успел? — прошипел ты, инстинктивно поправляя халат.

— Ложная тревога! — с ходу резко оборвал я двух молодых ребят в форме, когда они зашли в комнату. Ты явно смущался своего ‚домашнего‘ вида, потому что стоял, напряжённо обхватив себя руками и стараясь не встречаться с ними глазами. Ты ненавидел полицейских и одновременно боялся их.

— Сработала сигнализация… что у вас произошло? — взгляд одного из них зацепился за повисшую на петле дверь. Я услышал твой ехидный смешок.

— Господин Берже потерял свой ключ, и не привык, когда двери не слушают его команды открыться немедленно…

Я бросил в твою сторону убийственный взгляд и вывел патрульных в коридор, чтобы быстро сунуть каждому из них по паре банкнот, со словами:

— Прошу прощения за беспокойство. У нас всё хорошо. Господин Сен-Лоран очень мнителен… замок заклинило, пришлось выбивать дверь из-за его клаустрофобии. Мы забыли про сигнализацию.

— Ты чокнутый, Пьер. Ты говоришь, что мне нужна помощь профессионалов, а сам выбиваешь двери в домах, если они не открываются по первому твоему требованию! — ты нервно ходил по спальне, приглаживая влажные волосы. — Врываешься среди ночи в мой дом и ломаешь мебель! Ну кто так делает?

— Дверь — это не мебель! — почему-то пришло в голову. — У нас был уговор, что ты не будешь запираться на ключ.

— Ты здесь больше не живешь, поэтому он уже не действует! — в этой фразе звучит твой вызов.

У тебя в голосе не было ни капли раскаянья. Я чуть с ума не сошёл от тревоги за эти двадцать минут, а ты ведёшь себя, как ни в чём не бывало!

— Зачем ты на самом деле звонил мне? Ты ведь не чувствуешь себя виноватым, нисколько, признайся! — я хочу получить ответ.

Ты молчал некоторое время, а потом пожал плечами.

— Хотел убедиться, что ты чувствуешь…

Это было последней каплей.

— Месье, вы просили принести чай… — голос Бернара так некстати окончательно вывел меня из себя.

— Идите к черту сейчас со своим чаем! — рявкнул я на лакея, машинально пытаясь захлопнуть сломанную дверь, которая внезапно рухнула с грохотом на пол, вместе с выбитым из рук Бернара подносом.

— Прекрати сейчас же здесь орать!!! И сам иди к чёрту из моего дома!!! Бернар, извините, просто зайдите попозже…

Я смотрел на тебя. Ты никогда не умел по-настоящему выходить из себя, крик забирал у тебя все силы и всегда напоминал скорее вопль раненого животного, чем угрозу. Я готов был тебя убить. Ты манипулировал мною, и так ловко, так нагло…так безрассудно… И я так вёлся на всё это… каждый раз, как будто впервые…

— Уходи, Пьер, пока ты не порушил здесь всё остальное… — слегка охрипшим голосом произнес ты и отвернулся.

Меня словно накрыло, оглушило взрывной волной. Сегодняшний день, с самого утра… этот чёртов Жан, мой срыв на тебя, о котором я сожалел, и все, что было потом — это слишком. Я ушёл от тебя, но не я, а ты продолжал управлять мной и моей жизнью. Влиять на неё, мои мысли… на всё…ты закрываешься от всего мира, от меня, потому что он не нужен тебе. Как и я. А мне остается только выламывать двери, потому что я так люблю тебя, что даже не понимаю… не могу понять, что происходит и где я нахожусь…

Увидев, как я стремительно направляюсь к тебе, ты вздрогнул и инстинктивно отступил. Не знаю, что ты подумал… может быть, что я буду тебя бить?

‚Нет… мне просто нужно быть уверенным, утвердиться в том, что ты всё ещё со мной в этом мире…‘

Первый раз, когда я резко ухватил тебя за плечи и, прижав к стене, поцеловал, ты оттолкнул. Удивление, негодование… постепенно их сменяет что-то, что кажется мне торжеством. Ты сложный, ты странный. Но ты всё делаешь правильно… Я внимательно смотрю на тебя, словно посылая невидимый сигнал и разворачиваюсь к выходу.

— Пьер!

Тебе, как и мне, всегда достаточно одного только оклика по имени. Обернувшись, я смотрю на тебя и читаю то, что хотел прочесть. Злость остывает, и с её уходом я сам становлюсь как будто бы меньше. Ты медленно садишься на кровать. Ты всегда садился, таким образом словно выражая мне своё подчинение. Лукавое, немного детское. “В обмен” на что-то.

Я подхожу вновь, на этот раз взвешивая каждый шаг. Понимаю, как оказывается темно в комнате. Аккуратно снимаю с тебя очки и, наклонившись, целую снова. Хотя на самом деле этот второй — “твой” поцелуй.

“Это ужасно. Словно я коснулся губами раскалённого железа. Так больно, что хочется плакать”.

Нужно оторваться от тебя и идти, как велит здравый смысл. Я касаюсь руками волос, влажных, зачёсанных назад, совсем как когда-то, в далекие 50-е годы. Тогда мне бесконечно нравилось их ерошить. Неужели всё это продолжается двадцать лет?

И будет продолжаться.

Ты медленно откидываешься назад, на разобранную кровать, закрывая глаза, словно под тобой пропасть.

“Нет-нет…” — я пытаюсь отстраниться, но ты тянешь меня за собой и к себе. И я остаюсь. Снова.

Мы можем простить многое тем, кого любим. И я простил тебя не только за прошлые, но и твои будущие ошибки. И если бы мог и был в силах, то забыл бы о них, забыл те ужасные и несправедливые вещи, которые ты мне говорил. Мы бы могли влюбиться друг в друга заново, начать всё сначала. Я бы хотел этого для нас больше всего на свете. Но этого хотел я. Я знал, что тебе приятна мысль, что я всё ещё люблю тебя, но сам ты, по твоим же словам, исчерпал в себе это чувство. Не только ко мне. Ты устал от любви, как устал в своё время от всего остального: нашей жизни, друзей, своей популярности. Я ничего больше не собирался тебе навязывать.

“Надеюсь, тебе хватит ума не рассказывать о том, что было, Мэдисону? — этой фразой ты начал утро следующего дня. — Я же знаю твою правдивость и стремление к откровенности…”

Я сказал, что ничего не собираюсь рассказывать Мэдисону, и чувствовал себя отвратительно. Не потому что провёл эту ночь с тобой, а потому что всё это в сущности ничего не значило и не меняло. А просто подтвердило давно известную данность: я всё ещё принадлежу тебе.

— Ради бога, Пьер, не стоит так убиваться. Ведь ты не хуже меня знаешь, чем закончатся ваши отношения с Мэдисоном. Ты сделаешь для него всё, и в один прекрасный день он скажет тебе “спасибо большое!” и отправится в самостоятельное плаванье, а ты вновь окажешься в моей гостиной, чтобы прийти к тому, что и так всегда знал. Вот только я не могу обещать тебе, что буду ждать тебя всё это время.

Ты напоминал мне вампира, сосущего свою собственную кровь, из-за брезгливости к крови окружающих. Я боялся, что настанет день, когда ты высосешь себя до капли. И меня заодно. Потому что каждую рану, которую ты наносил себе, ты наносил одновременно и мне. Ты сказал, что отпускаешь меня к Мэдисону и полностью принимаешь наши отношения. И одновременно стал вести себя так, как если бы хотел, чтобы я вернулся к тебе.

“Бедный Пьер, теперь у него сразу два ярма на шее… Того и гляди надорвётся… — в обществе ходили смешки. — Кажется, его разрывает на части от чувства вины одновременно и перед Ивом, и перед Мэдисоном. Но Ив, понятное дело, ничего не теряет, а что думает обо всём этом Мэдисон?”

— Вряд ли у него есть время подумать… кажется, он слишком занят реставрацией сада Мажорель, который приобрели Ив и Пьер.

— Невероятно, и как только Иву удаётся добиться такого! Расстаться с Пьером и сделаться другом его любовника! Да так, чтобы они ещё ему и прислуживали, как будто бы так и надо! И всё это так легко и даже с улыбкой! Все счастливы…

— Я всецело на стороне Мэдисона! — твердил ты знакомым. — Ведь я уже был на его месте и знаю, что это такое: быть звездой сердца Пьера. Могу только посочувствовать и шепнуть ему тихонько: беги! Я всё ещё могу его задержать…

Ты лукавил, конечно, зная прекрасно, кто здесь звезда. Но самое поразительное, что всё действительно выглядело так до ужаса естественно… Мэдисон тебя очень полюбил. Он тоже был на твоей стороне. Но он не знал, что у меня по-прежнему есть ключ от входной двери твоей квартиры.

— О, Пьер, ну это для него был бы скорее повод злиться на тебя, а не на меня… — ехидничал ты. -Ведь это ты приходишь ко мне, а не я к тебе.

— Потому что ты меня приглашаешь!

— Перестань… ты прекрасно знаешь, что мне бывает одиноко и я не выношу скуки. Поэтому я зову тебя по привычке. Тебя никто не заставляет приходить сюда, вместо того, чтобы покатать Мэдисона Кокса в карете… Меня этим уже не удивишь, ты знаешь. Ты так меня избаловал, что я порой не знаю, что сам с собой должен делать… Я даже собой разучился пользоваться, Пьер. И кстати, я совсем не против буду, если вы будете приходить вдвоём. Мэдисон прекрасно относится ко мне.

— Просто он не знает, каким ты можешь быть чудовищем…

Ты улыбнулся.

— Зато знает, каким можешь быть ты. Так что он представляет, с чем мне приходилось иметь дело. Но я выжил.

Мэдисон не ревнует. Ревновать к тебе глупо. Всё равно что упрекать человека в его любви загорать на солнце. Ты не утратил свой свет, хотя он уже никого не мог согреть.

“Я думаю, Ив лжёт, когда говорит, что рад за Пьера. Думаю, он бешено ревнует к Мэдисону ещё и от того, что этот молодой дизайнер ему действительно нравится. Вы же знаете его, он может ныть обо чём угодно, кроме того, что его действительно волнует”.

1 августа, на свой день рождения, ты был в Трувиле, в доме, который мы снимали на лето. Оттуда ты мог наблюдать за строительством нового жилища, которое назвал замком а-ля Агата Кристи. Которым по счёту? Каждая покупка, как очередная попытка избавиться от прошлого, шагнуть в будущее. Ты как будто бы каждый раз верил, что в новых стенах тебя ждёт новая жизнь. Но ты человек в вечном поиске ‚своего утраченного времени‘. Ты говоришь, что не можешь жить в комнате без зеркал. Тебе кажется, что ‚она мертва‘, когда их нет. И всё-таки зеркала — лишь иллюзия жизни. Ты жил словно в одном из таких зеркал.

“Да, кстати, сколько у нас домов, Пьер? — порой сокрушался ты. — Сколько домов, где никто не живёт, и я не хочу там жить один. Зачем они нужны… Они заполнены пустотой…”

Теперь ты всё меньше времени хотел проводить со своими друзьями, и этот день был один из немногих поводов собраться вместе, чтобы поздравить тебя. Естественно, ты пригласил меня и Мэдисона, но в последний момент тому позвонили из Нью-Йорка и сообщили о болезни отца, и он уехал в Америку. Я предложил поехать вместе с ним, зная, что он откажется.

— Нет, ты должен прийти к Иву. Он обидится, если тебя не будет.

Я позвонил тебе и сказал, что буду один. Помолчав немного, ты добавил:

— Это будет вечер одиночества. Все приедут без пары.

Я чувствую мрачное затишье перед надвигающейся бурей. Слуги клянутся, что ты почти не пил ничего в последние пару недель и много работал — верный знак приближающегося срыва. Мне не хочется приезжать, в последнее время я чувствую страшный упадок сил, когда вижусь с тобой. Те, кто знал тебя молодого, чувствуют то же самое.

“Мы почти не были счастливы в нашем Доме Счастья в Танжере. Ты больше любил дом Змеи”.

В полутёмной, с задёрнутой бархатными гардинами гостиной пространство освещается десятком подсвечников, и ты сидишь в кресле, окружённый их белым сиянием, словно мертвец в усыпальнице.

“Женская природа двойственна. Я понял, что днём женщины хотят убеждать, а вечером — соблазнять”.

Мы все старались поднять тебе настроение, но ни у кого не хватало для этого сил. Вечер получился излишне торжественным и печальным. Многие из наших прежних друзей не приехали, некоторых ты сам не захотел видеть.

— День рождения покойника, — ты с улыбкой посмотрел на немногих собравшихся. — Нам есть, что вспомнить.

Никто не захотел оставаться до утра. Провожая гостей, я перебросился парой слов с Лулу. Она выглядела подавленной и печальной — состояние немыслимое при её живой, подвижной натуре. Ты даже её смог вогнать в хандру.

— Но ты хотя бы останешься с ним? — это прозвучало больше как мольба. — Ему очень одиноко.

— Ив сам выбрал для себя эту жизнь, — по привычке философски изрек я. — Но да, я останусь.

Я вернулся в гостиную. Ты сидел у камина, застыв в неподвижной позе — белый костюм, чёрный галстук. В какой-то момент ты олицетворял собой иллюзию ‚нарисованности‘. Словно человек из портрета шагнул за пределы рамы и сел в кресло. На подлокотнике пепельница и стакан с виски. Ты и вправду мало пил за ужином, но это выглядело скорее тревожно.

— Посиди со мной, — коротко попросил ты. — Только молча. Не надо ничего говорить.

Я опустился в соседнее кресло позади тебя и закрыл глаза. Я почти кожей чувствовал твою чёрную печаль, и она сводила меня с ума. Сегодня тебе исполнилось 45 лет, а мне будет 51. Я подумал, как это ещё немного, в сущности. Ещё столько всего можно сделать, ещё можно жить и любить… Но не для тебя. Ты был человеком, чей ум и талант всегда будут молоды, а душа стара. Тебе могло быть или 21 или 70, но никак не 45.

— Иди, если хочешь спать.

— Я просто закрыл глаза, Ив. Я ещё не дошёл до того, чтобы засыпать в своем обществе…

Ты обернулся, блеснув дужкой очков. На губах появилась хитрая улыбка.

— Нет, я подумал, что ты будешь дремать, как все эти милые старички, которые засыпают во время разговора и в театрах, и просыпаются, когда артистам начинают аплодировать…

— Тогда я аплодирую тебе… — я тоже улыбнулся.

— Сегодня я вспомнил, как мы первый раз приехали в Зальцбург и нам дали двухместный номер в гостинице. С двумя кроватями. Помнишь, что я сделал?

— Ты сломал одну, когда попытался сдвинуть их вместе… — я улыбнулся.

— Я не знал, что ножки одной привинчены к полу. это было невероятно… Таких кроватей уже практически не существует! Знаешь, Пьер… — ты вдруг стал очень серьёзным. — Я подумал об этом потому, что я как раз такая кровать. Я чувствую себя привинченным к жизни. К этому времени… всё меняется вокруг меня, и мебель и обои… и можно положить даже новый матрас… но в сущности кровать остаётся на прежнем месте. Её никуда нельзя передвинуть. Только сломать.

— Что ты и сделал, — резюмировал я. — Нам потом пришлось платить большой штраф. Зато мы спали на одной.

— Я помню, они подумали: не успели эти французы въехать, уже сломали кровать… — ты словно прогнал мрачную тень с лица и снова заулыбался. — И не одну в своей жизни…

Я посидел ещё немного, но время приближалось к двум часам ночи, а в отличие от тебя, я встаю в семь утра. Поэтому я отправился спать. Когда я уходил, ты всё ещё сидел перед камином. Поддавшись порыву, я подошёл и, наклонившись, поцеловал тебя в щёку.

— С днём рождения, Ив.

— С днём рождения, Пьер.

Засыпая, я тоже вспоминал Зальцбург. Это были первые годы нашего романа, самые счастливые ещё и потому, что ты был открыт миру и мог радоваться простым вещам. Ты вспомнил про кровать, а я помню, как в этой, самой первой поездке ты вёл себя как ужаснейший нимфоман и измотал меня совершенно, что само по себе является задачей не из легких. Вспомнил, как ты пристал ко мне как раз накануне выхода в город, и мы опоздали в оперу. Я пытался на тебя разозлиться, но ничего не получилось — слишком уж приятным был повод. Ты был таким очаровательным — смешным в своем стремлении казаться серьёзным и лёгким на подъём. Тогда ты не чувствовал себя ‚привинченным‘ к полу.

Внезапно меня охватило дикое, непреодолимое желание всё начать сначала. Дать отношениям ещё одну попытку. То, через что мы прошли вместе, что пережили — как можно просто взять и отказаться от этого, оставив в прошлом? Я люблю тебя, и пусть даже ты уже не испытываешь ко мне прежних эмоций, моей любви хватит на двоих. Или даже на троих… Я подумал о Мэдисоне и стало неприятно. Но он бы, наверное, не сильно удивился, и потом, ты прав: нас разделяет разница в целое поколение. Рано или поздно он захочет уйти и уйдёт.

Проснулся я от странного звука: словно кто-то стучал, но не в дверь, а рядом. С трудом в темноте разобрал время на часах: четверть четвертого. Снова этот странный скрип и звук, похожий на шорох. Невольно вздрогнув, я позвал тебя по имени. Мысль, что ты мог теперь вот так, как делал это раньше, прийти ко мне в спальню среди ночи выглядело как-то дико. Дверь приоткрылась еще немного, и я рывком сел в постели. Пусто. В коридоре никого нет. Внезапно я услышал цокот по паркетному полу и на кровать сопя прыгнул Мужик. Сказать, что я удивился, значит, не сказать ничего.

— Соскучился по своему старому хозяину? — я вздохнул. — Разбудил меня и напугал. Давай, иди к Иву…

Пес коротко гавкнул и уставился на меня. Что-то в его поведении меня встревожило. Мужик не покидал твоей комнаты по ночам и не забегал в чужие. Он был на редкость пуглив в это время суток. Поддавшись неприятному подозрению, я встал, зажег свет и вышел в коридор, направившись в твою комнату. Мужик обогнал меня и рванул вперед, скрывшись в темноте. Дверь в спальню была приоткрыта, и я зашел.

Горел ночник рядом с кроватью. Ты полулежал на подушке, странно свесив вниз левую руку.

— Ив?.. — тихо позвал я.

Ты повернул голову в мою сторону. У тебя был совершенно невменяемый взгляд.

— Я выпил десять таблеток снотворного, но знаешь… всё равно не могу уснуть…

— Что ты сделал?! — внутри словно что-то оборвалось. Я подлетел к кровати и уставился на пустой блистер с таблетками и бутылку виски.

“Я мог бы сюда не зайти, если бы не Мужик…”

Скорая приехала быстро, но мне пришлось употребить все свое влияние, чтобы тебя не забрали в больницу. Ты ненавидел их, не желал лечиться, потому что каждая клиника так или иначе напоминала тебе Валь де Грас.

— В крови у господина Сен-Лорана содержалась такая концентрация психоактивных веществ, которой бы хватило, чтобы убить нас двоих, мсье, — сухо сказал врач, когда я подписывал за тебя отказ от госпитализации. — То, что он жив — практически чудо.

Я молчал. Эти слова я уже слышал однажды. Не знаю, что за феерическую способность имел твой организм, но наркотики и алкоголь словно бальзамировали его. Ты напоминал мне чёрную птицу Феникс, которая каждый раз возрождалась из пепла, но никогда не испытывала от этого радости. Это был не первый раз, когда я спас тебе жизнь.

Пришлось переполошить кучу народу, будить весь дом. Всё это происходило словно во сне, на автопилоте. Вероятно, я уже привык. Но разве можно к такому привыкнуть?

Зайдя к тебе в комнату, под утро, я подошёл к кровати и посмотрел на тебя, безучастно лежащего на подушке. Злость, обида, негодование подкатили к горлу.

— Ты для этого попросил меня остаться? Для этого?! Сволочь ты! — я сказал это тихо, но вложил в эти слова всю свою злость и боль.

— Знаешь… Пьер… — слова давались тебе с трудом. — Я всех своих любовников не любил одинаково. Но тебя… тебя одного я не любил больше всех.

“Если всё это — месть мне, то как она глупа и жестока”.

— Зря ты не дал мне уснуть… — твоя голова повернулась в сторону окна, откуда в комнату падал предрассветный синий свет. На улице стоял туман. — Мне это почти удалось. Зачем ты меня держишь?

— Если хочешь умереть, изволь. Но избавь меня от необходимости наблюдать очередную попытку. Ты уже всё перепробовал, да? Пытался убить меня, себя… знаешь что? — я присел на кровать. — У меня всё ещё хранится пистолет.

На измятом, словно белая простыня, лице отразилась вялая тень улыбки.

— Стреляться в нашем возрасте уже пошло, Пьер. Нужно было это делать, когда был Жак. Мог бы застрелить нас обоих и пустить себе пулю в лоб.

Я молчал. Вспомнил твои слова накануне, про день рождения покойника. Жить ты не хочешь, жизнь ты не любишь. Ты ничего не любишь. Но эта жизнь без тебя для меня не имеет смысла.

— Я не рассказывал тебе… когда я был в армии… те десять дней. Я так и не попал на фронт. Но шли учения. Шла война. Как-то наш отряд перегоняли с одного лагеря на другой. Ночью. Было жутко душно. Мы шли в кромешной темноте и в итоге заночевали в каком-то сарае. Туда пробрался какой-то араб… не военный, просто бездомный, наверное. Я проснулся от шороха, испугался и выстрелил…

Я поднял голову и посмотрел на тебя. Ты внезапно показался мне жутко старым, почти дряхлым. Волосы у тебя начали седеть ещё пару лет назад, но ты закрашивал седину. Мы оба как-то безумно постарели за этот год. И твой голос был совсем тихим и слабым, как у человека, стоявшего на пороге могилы. Нет, уже лежащего в могиле и наполовину засыпанного землей. Ты и стоял там, и уже не один год.

— Я попал в него. Он закричал. Знаешь, это только в кино… пуля попадает в человека, он вскрикивает и умирает сразу. На самом деле всё не так. Было темно… ничего не видно… и я слышал, как он стонет в темноте и умоляет меня добить его… Я пытаюсь перезарядить пистолет, но у меня не получается. Пули вываливаются… я пытаюсь поднять их, щупаю пальцами… — ты поднял вверх руку, как бы сжимая что-то. — И понимаю, что это не пули вовсе. А пуговицы. Много свинцовых пуговиц для пальто. Этим нельзя убивать.

Ты закрыл глаза, будто бы устал говорить, но потом продолжил:

— Дальше я ничего не помню… этот несчастный араб умер… а меня отвезли в больницу, потому что, говорят, я сидел с этими пулями-пуговицами, и спрашивал, куда нужно пришить их…

— Зачем ты мне это теперь рассказываешь? — я наклонился к тебе, вглядываясь в лицо.

— Я всего лишь пытаюсь снять с тебя твоё обещание… никогда меня не оставлять.

Семь утра. Я забрал из твоей комнаты бутылку виски, мы с Бернаром, обыскали каждый угол и изъяли все лекарства, с которыми ты мог бы предпринять вторую попытку. Хотя ты никогда не делал её сразу. Я слышал, что люди, когда начинают выходить из депрессии, могут совершать самоубийства. Ты пил антидепрессанты, и их я тоже забрал. Я делал всё это совершенно механически, как бы выполняя неписаный долг. Наконец, я один в своей комнате с бутылкой и горой разноцветных таблеток. Раскладываю всё это на столе и смотрю на них. Знаешь, таблетки тоже похожи на пуговицы. Только очень маленькие… если бы шили одежду для гномов и эльфов… если бы они существовали… О, ты бы несомненно предпочел одевать фей…

Поймал себя на том, что пью. Много, выпил уже практически всю бутылку. Удивительная ясность в мыслях. Нет, я не хочу напиться и забыться в отчаянье. Я не буду рыдать за закрытой дверью и даже, обещаю тебе, дорогой мой, возле твоего гроба. Гроба… так ты хочешь, чтобы я тебя похоронил…?

‚Ты будешь тем, кто закроет мне глаза…‘ — однажды я услышал от тебя эти слова.

Кто как не я, любовь моя. Тебе, человеку, который сам всю жизнь предпочитал держать их закрытыми. А мне говорят, я надел повязку слепому и стал его поводырём…

Я плачу. Ужасно, не могу остановиться. Ты считаешь меня сильным, все считают. Но я слабый. Я ужасно слабый. Никто даже не догадывается, насколько. Поднимаю голову и смотрю на стену. Теперь я понял, что в доме не так: кто-то снял все часы.

Стул нужно поставить на стол… не могу понять, он шатается или я? Потолок стал ближе ко мне как никогда. Лицом к окну… Какой красивый у нас сад! Не знаю, выдержит ли галстук, поэтому беру ремень.

Завтра утром ты сам наберёшь номер своего психиатра, доктора Лестера, и сообщишь ему, что готов лечь в клинику на полную реабилитацию. Когда он, удивлённый, спросит тебя, почему, ты ответишь кратко: “Пьер повесился”.

Париж, наши дни.

“Тук-тук… тук-тук… тук-тук…”

Пьер проснулся он стука. Сперва в темноте он решил, что это ночная бабочка бьётся в стекло, но потом понял, что звук доносится из коридора. Встав с кровати, мужчина хотел по привычке взять трость, но неожиданно понял, что она ему не нужна. Каким-то странным образом его ноги вновь обрели силу, он чувствовал себя совершенно здоровым.

Снова стук, теперь более отчётливый. Накинув халат, Пьер вышел в коридор. В лицо ударил свет фонаря. Вздрогнув, он увидел Али — их мёртвого слугу, который жил с ними в Марокко много лет. Старый араб держал в руках его трость и стучал ею по полу.

— Ааа… месье Пьер… доброй ночи… Хорошо что вы проснулись… Поможете мне найти месье Ива?

— Ива? — переспросил Берже.

— Да… идёмте в гостиную…

Они спустились вниз, светом по-прежнему служил лишь луч от фонаря, но его вполне хватало. Али бормотал что-то, продолжая постукивать по полу тростью, будто слепой палкой.

— Ага! Вот-вот… посмотрите… вот он ползёт!

— Где? — Пьер присмотрелся туда, куда указывал слуга. — Я ничего не вижу.

— Вот он, месье… сидит под столом… глядите! Спрятался… нехорошо!

Пятно от фонаря осветило обеденный стол. Пьер подошёл ближе и застыл от ужаса. Под столом, свернувшись кольцами, лежала огромная, отвратительная белая змея. Внезапно он понял, что спит. Ведь только во сне он мог смотреть на змею и одновременно знать, что это действительно Ив.

— Давайте, месье… вылезайте оттуда… нехорошо! — Али постучал палкой по полу.

Белая тварь шевельнулась и зашипела. Пьеру захотелось развернуться и убежать, но его словно пригвоздили к полу. Он молча наблюдал, как змея движется и ползёт прямо к нему. Она медленно обвивается кольцами, он чувствует прикосновение холодной плоти и тело содрогается от отвращенья.

— Гадость… — прошептал он.

“Тебе противно, да?”‘

Змея не может говорить, но он слышит её голос в голове очень отчетливо.

“Ты обещал, что будешь любить меня. Гляди… как хорошо мы смотримся…”

Пьер поворачивает голову и видит собственное отражение в зеркале. Его охватывает ужас от увиденного зрелища.

“Ах, если бы он был хотя бы наполовину так хорош, как ты…”

Виктория. Он видит в зеркале маленькую хихикающую брюнетку в чёрной шляпке. Она махает ему рукой в перчатке.

“Наполовину? Хм… То есть, половина тебе, половина мне? — змея шипит у него над ухом. — Пьер, тебе это не понравится, я знаю… придётся разделить тебя напополам… на два больших куска…”

Белая плоть начинает резко сокращаться, тело пронзает боль. Пьер в ужасе закричал.

Мэдисон проснулся в своём номере от телефонного звонка. Нащупав на прикроватной тумбочке мобильный телефон, он ответил на вызов. Через мгновение мужчина сел на кровати, согнав остатки сна и зажёг ночник.

— Когда это случилось? Врача вызвали? Я буду через час.

====== Часть 4 ======

Париж, 1982

— Господина Сен-Лорана не будет в ближайшие пару недель. Сообщите всем сотрудникам, что я хочу их видеть в холле в 12 часов.

— Да-да… конечно… — взгляд Мадлен испуган и встревожен. Я вижу, что она так странно смотрит на меня, как будто не решаясь о чём-то спросить.

— У вас какой-то вопрос?

— У вас всё в порядке, мсье? — тихо поинтересовалась она.

— Да. Вполне. Идите же!

Я знаю, о чём идет речь. Все, с кем я встречался в эти дни задают мне один вопрос с тревогой и страхом. Их пугает мой внешний вид. Каким-то образом за одну неделю я похудел на пять килограммов, постарел на десять лет и волосы почти все стали седыми. Кажется, впервые за долгое время я чувствую себя… нет, не на свой возраст. Значительно старше. Я дряхлый старик и силы меня покидают. Вчера Мэдисон вернулся из Америки. Он был в ужасе, увидев меня. Мне даже стало неловко.

— Боже, что произошло? Что-то с Ивом?

Даже он теперь прежде всего интересуется твоими делами. Ну что же… в этом есть и моя вина.

— Всё в порядке. Ив согласился лечиться.

— Тогда почему у тебя такой вид, будто ты похоронил кого-то?

Я долго и пристально смотрю на него. Теперь впервые понимаю, как далеки мы друг от друга. Его время — чудесная молодость. А я словно впервые перешёл черту, вступив на путь старости. Я чувствую усталость. Раньше не чувствовал. Не думал о возрасте и о разнице в нём. То есть я отдавал себе в ней отчет, но она меня не тревожила. Не было ничего такого, чего бы я мог ему не дать, в чём уступал бы. Конечно, мы не были на равных, и я опекал его. Но я в своё время точно так же опекал и Бернара, который был старше меня. И всё это в силу моего характера. Но тут я представил себе, что настанет день — и Мэдисону придётся взять эту роль на себя и стать нянькой при старом любовнике, который годится ему в отцы, хотя ему давно уже полагается быть дедом.

— Я не хочу, чтобы ты тратил на меня лучшие годы своей жизни.

Мэдисон смотрел на меня, как на сумасшедшего. Он испуган всерьёз.

— Пьер… что происходит?

— Неужели ты всерьёз можешь любить меня? Когда тебе будет сорок, мне будет шестьдесят восемь. Рано или поздно ты захочешь уйти. Я хочу, чтоб ты знал: одиночества я не боюсь. И всегда мог сам о себе позаботиться. Но лучше сделать это сейчас, пока я ещё не так привязался к тебе…

Он знает, что я отчаянно пытаюсь донести всеми этими словами. Я люблю его, но я никогда не оставлю Ива. Смешно, я упрекаю тебя в том, что ты ищешь страдания, и сам сознательно толкаю себя на этот путь. Я использую Мэдисона. Мне так нужна его поддержка, его любовь, мне этого так не хватало. И я с эгоистичным упрямством буду цепляться за него изо всех сил, словно смогу в его молодости вновь прожить свою. Я говорю, что мне не нужно его сострадание и забота — и я лгу. Я говорю, что самодостаточен настолько, чтобы быть один — и я лгу. Я говорю: уходи, если хочешь, ты имеешь право на свободу — и я лгу. Он нужен мне, потому что один я не справлюсь. Не справлюсь с тобой. Ведь это только начало пути. Нашего нового пути.

Внизу, в холле дома собралось много народу — вся наша команда. Люди смотрят на меня и тихо перешёптываются между собой. За последние несколько лет мы оба (и я ощутил это как никогда) настолько погрязли в разборках и личных проблемах, спасении утопающих, что не заметили, как наш собственный корабль дал трещину и рискует пойти ко дну, если не заняться поломкой. Твоя болезнь, алкоголь и наркотики отстранили тебя от работы. Ты стал терять уважение своих сотрудников, хотя ещё не потерял их любовь. Я знал, о чём идут разговоры в тишине комнат, курилках и ателье. Говорят о том, что я вот-вот брошу наш бизнес, что ты очень болен и можешь умереть. Что есть смысл начать подыскивать себе другие места. Я знал, Ив, и ты это знал: если я оставлю наш дом моды, люди воспримут это как падение империи. Ты не справишься в одиночку, и это будет оглушительное поражение. А потеряв последнее, что имеет для тебя смысл и ценность, ты умрёшь.

— Друзья, — я начал говорить, чувствуя слабость своего голоса, которая лишь усугубляла мой измождённый внешний вид. — Я собрал вас всех здесь, чтобы сказать нечто важное для меня лично и для каждого, кто вот уже много лет предан душой делу Сен-Лоран. Я говорил это всегда и повторю сейчас: для меня этот дом моды и люди, работающие в нём — семья. Семья, где её члены связаны между собой не кровными узами, а тем, что представляется мне лично намного важнее — общей идеей и целью. Миссией, если хотите. Как и в любой семье, в нашей случаются потрясения, кризисы и размолвки. Но, я заявляю это со всей ответственностью — развода не будет!

Я видел, как стоявший по правую руку от меня, Кристоф улыбается. У некоторых сотрудников на лицах тоже возникли улыбки, как мне показалось, означающие облегчение.

— Что делать, если один из членов семьи, её глава, её сердце и душа — заболел? Как должны повести себя остальные в ситуации, когда тот, кто дал им всё, что они имеют сейчас, ослаб и сам нуждается в помощи? — я сделал паузу. — Они должны позаботиться о нём. И именно сейчас, как никогда, продемонстрировать свою любовь, свою преданность, свое уважение, свою благодарность. Здесь никого не бросают умирать на дороге. Для того, чтобы служить избранной миссии, не нужен её предводитель. Вас должны вести вперёд ваши убеждения, ценности, а не человек, который дал их однажды!

Я чувствовал, как голос мой постепенно крепнет и в нём нарастает та страсть, надежда и одновременно боль и негодование, которые сопровождали меня на протяжении последних нескольких лет. И которые я так старался в себе подавить.

— Я всех вас люблю. Но мне, как человеку, проработавшему в Доме Ив-Сен Лоран с момента его основания, тяжело и больно видеть, как этот дом, словно организм с больным сердцем, постепенно отказывается функционировать здоровыми органами, притворяясь инвалидом. Что мне, тому, кто всегда выражал вам своё полнейшее доверие, приходится кричать и отчитывать, чтобы добиться качественного выполнения работы. Превратиться в погонщика с хлыстом, стегающего ленивую лошадь! Вы думаете, от этого повозка поедет быстрее?

В холле царила такая тишина, что мне показалось, я нахожусь там один. Я сделал глубокий вздох и продолжил, уже более спокойно, стараясь взвешивать каждое слово.

— Завершая своё выступление, я хочу донести одну-единственную мысль: я здесь насильно никого не держу. Тот, кто по каким-либо причинам не готов следовать однажды и единственно заданному направлению, не пытаясь сбивать корабль с курса, может уйти. Прямо сейчас. Я не терплю закулисных войн и интриг. Кого что-то не устраивает — дверь на выход, — я показал рукой, — вон там.

Никто не шелохнулся, только по толпе словно пробежала лёгкая волна, означающая её оживление.

— В таком случае, я вправе требовать от тех, кто остался, прежнего рвения и преданности нашему общему делу. Я никогда не устранялся сам от работы и не позволю сделать это другим, если они решают остаться, — мы переглянулись с Кристофом. — Господина Сен-Лорана не будет в течение ближайших пары недель. Возможно, и больше. И я рассчитываю, что во время его отсутствия здесь каждый будет выполнять свои обязанности так, как если бы он присутствовал в ателье и даже, я настаиваю, ЛУЧШЕ и больше. Этим вы выразите своё уважение, поддержку и преданность и поверьте, здесь никто этого не позабудет. Наша задача, задача каждого из вас, сделать так, чтобы ему было КУДА и К ЧЕМУ возвращаться. И так же вы знаете, что я всегда открыт и доступен для каждого и со своей стороны всегда готов сделать всё возможное, чтобы наша работа была достойным отображением миссии бренда Ив Сен-Лоран.

Я замолчал, и ещё несколько секунд в холле царила гробовая тишина, после чего короткий всплеск аплодисментов перерос в оглушительный взрыв оваций. Я сказал то, что следовало сказать ещё раньше: наш трудный ребенок переживает кризис и получает наказание. Но это не значит, что его больше не любят.

Кристоф положил руку мне на плечо и улыбнулся.

— Жаль, что Ив не мог этого слышать. Уверен, он был бы очень тронут.

Я пожал плечами.

— Он и так это знает.

Начались долгие и тягостные дни твоего пассивного боя за жизнь. Я говорю «пассивного», потому что ты не боролся, а защищался, занимая оборонительную позицию во всём, что касалось теперь твоей жизни. Думаю, всё дело было в том, что по-настоящему ты совсем и не хотел излечиться. Как тот, кто долго пробыл в темноте, ты начал бояться резкого дневного света, он причинял тебе боль и заставлял глубже прятаться в раковину своего отшельничества. Ты хотел убежать и нашёл своё убежище в наркотиках и алкоголе, но отказ от них не уничтожил твоего страха. Ты сделал это ради меня. Я знал это, Ив. Не знаю, что тебя так напугало, что заставило «идти на попятную». Перспектива остаться без меня, одному? Неужели весь этот спектакль мы играли друг для друга?

Пять раз в неделю ты ходишь к психоаналитику. Не могу сказать, какую это принесло тебе пользу. Как по мне, то все эти саморефлексии и копание в грязном белье детских страхов скорее ухудшают нашу жизнь в настоящем, признавая неизбежную власть прошлого, и ничего не улучшают в будущем. Мне кажется, людей, ищущих спасения на кушетке психоаналитика, чаще спасает сама возможность с кем-то поговорить. Может быть меня задевало, что теперь не я, вернее, не только я становлюсь объектом для твоих откровений?

Самое смешное, что когда я поинтересовался у твоего психоаналитика, каков в целом прогноз и перспективы лечения, он (с невероятно важным видом!) посоветовал мне пройти собственную терапию. Я поблагодарил за совет и сказал, что подумаю об этом, когда выйду на пенсию и у меня появится уйма свободного времени. Ведь нет ничего лучше, чем стоя в конце пути, поразмышлять о его начале. И для тебя, Ив, мой психоанализ был бы менее всего выгоден.

Мы купили за… шале Габриэль в 1983 году, и сколько же толков возбудила эта покупка! Некоторые особенно «сведущие» говорили, что я откупаюсь от тебя замками и домами, как покинувший семейный очаг супруг пытается возместить брошенной жене моральный ущерб. А всё из-за Мэдисона. Его так до конца и не приняли в нашем кругу. Из-за тебя, конечно. А твоё показное радушие к нему только злило людей и, если уж совсем честно, то и меня тоже.

— Я слышал, Пьер, ты купил Иву замок? — нагло ляпнул один из моих тайных недоброжелателей за ужином, где присутствовала добрая половина наших друзей, включая Мэдисона.

— Слухи преувеличивают масштабы. Это вовсе не замок, и это была совместная покупка, — от раздражения у меня получился такой корявый ответ. — В Нормандии прекрасная природа. Ив нуждается в покое.

— Но ведь ты знаешь, что он не станет жить там один… — совершенно невинный взгляд сопровождался скрежетом столовых приборов по фарфору тарелки.

— Мы думали приглашать туда друзей, — ответил я, мысленно вычеркивая N из этого списка. — Я буду часто приезжать.

— И Мэдисон, конечно…

Мэдисон. Смотрю на его непроницаемое лицо, которое слегка краснеет при этих словах. Я совсем не думаю о том, как ему тяжело… Можно сколько угодно делать вид, что тебя не волнует мнение окружающих, но когда речь начинает заходить не только о тебе, это практически не работает. Я предельно честен, мне не в чем себя упрекнуть. Мы оба с тобой сошлись на том, что секс для нас пройденный этап и только повредит отношениям. После твоего возвращения из клиники это стало своего рода освобождением. Не знаю, возможно я уже вступил в тот возраст, когда приходит понимание, что для того чтобы искренне любить кого-то совсем не обязательно с ним спать. Я знал, что наши отношения только выиграют от того, что будут лишены этого физического аспекта — больше никаких сцен ревности, скандалов и чувства, что тебя в чем-то ущемили или недодали. Хотя тебя и несколько уязвило моё решение, но исключительно с точки зрения самолюбия. Может быть ты, наивный, решил, что не выдерживаешь конкуренции с молодостью Мэдисона? По крайней мере твоё отношение к нему изменилось с этих пор. При встрече ты оставался неизменно любезен и приветлив, но едва он исчезал из поля зрения, отпускал ехидные шуточки, называл его «Мадонной» и предложил обустроить для него отдельную комнату в Довилле на этаже, где жила прислуга. Самое удивительное, что Мэдисон действительно тебя любил и я не уставал поражаться его истинно человеческим качествам, которыми ты, уж прости меня, не обладал. Умом ты понимал, что ревновать теперь глупо и не к чему, а вот он мог бы настаивать на большем своём присутствии в моей жизни, ведь ты вытеснял его во всём.

Пространство вокруг нас расширялось, а просторы реального мира всегда пугали тебя, теперь почти страдавшего агорафобией. Ты перестал ходить в гости и очень редко приглашал кого-то к себе. Все, кто раньше вызывал твою улыбку и заставлял испытывать радость, теперь утомляли и, кажется, всё теряло ценность, кроме твоих рисунков. И Мужика, естественно. Как-то раз я имел неосторожность бросить, что собаку стоило бы уже посадить на диету.

— И тебя заодно… — не удержался я от этого комментария. В последнее время ты начал стремительно набирать вес.

Не нужно было так говорить, ты, кажется, жутко расстроился. Ты видел себя и знал, как плохо стал выглядеть, и тебе было с чем сравнивать.

— Это таблетки. Мне, пожалуй, лучше прекратить их принимать, они делают из меня монстра…

— Это не таблетки, а твои двухчасовые обеды и ужины в два часа ночи в компании Мужика. И ты же почти никуда не выходишь из дома! Не сваливай всё на лекарства. Ты не настолько физически слаб, чтобы проводить всё время в кровати.

Ты страдальчески посмотрел на меня.

— Чем мне ещё здесь заниматься? Я либо пью, либо ем. И ты знаешь, я ненавижу спорт. Отвратительно… — ты вдруг стал очень серьёзным. — Ты прав насчёт Мужика. Сколько в нас сходства с животными… Я становлюсь похож на мою собаку…

— Это зависит только от тебя. Мужик уж точно не начнёт рисовать картины.

Что я мог тебе ответить? Что ты сам загоняешь себя в угол? Никто не мешает тебе проводить время иначе, но ведь ты сам не хочешь никуда выходить.

— Мне нельзя, ты знаешь. Куда я пойду со стаканом кока-колы? Представь себе меня теперь, таким, в дверях Паласа… Говорят, с моего исчезновения там больше не устраивают таких вечеринок…

Дело не в тебе. Ночную жизнь города и свободную любовь уничтожила не скука. А СПИД, обрушившийся на наш наивный, уже избалованный прогрессом в медицине, открытый мир, как снег на голову. Мы чудом сумели проскочить, оставшись незадетыми, и я иногда даже радуюсь тому, что ты больше не переступишь порога тех ночных клубов и не подвергнешь себя опасности. Мне уже приходилось опровергать слухи о твоейвич-положительности. А некоторое время назад я узнал о человеке, одним из первых попавшим под обстрел болезни. Я не верю в бога, а стало быть и в то, что СПИД — наказание для гомосексуалистов. И тем не менее я был одновременно испуган и рад, узнав, что этим человеком стал Жак де Башер.

В марте 1986-го мы были в Довилле вдвоём. Ты болел, у тебя была пневмония, которая не затихала неделю, и ты почти не вставал с постели. Когда ты бывал серьёзно болен, то всегда становился особенно мрачным, но тихим, и предавался чёрной ностальгии. Думаю, это отчасти было связано с твоим приближающимся пятидесятилетием. Ты не был стар, но чувствовал себя измождённым.

— Я не знаю, для кого я работаю. Знаешь, я мог бы бросить всё это, но что останется тогда? Я перестану существовать, когда перестану рисовать. Но даже это уже не доставляет мне удовольствия. А ты, ты счастлив?

Счастлив ли я? Как ты мог задавать мне этот вопрос! Я не мог быть до конца счастлив в мире, который отвергал ты, и который казался мне уже недостойным твоей работы и твоего таланта. Но не мог позволить себе роскошь удалиться в мир своих фантазий и иллюзий.

— Надеюсь, я не проживу слишком долгую жизнь… — тихо сказал ты. — Мне кажется, я не вынесу ещё и десяти лет.

Днём следующего дня мне позвонили, и нужно было срочно возвращаться в Париж. Кажется, один из наших партнёров затеял нечестную игру с ценными бумагами. Теперь люди сплошь и рядом нарушали свои обязательства, и это не казалось чем-то вопиющим для бизнеса. Я не говорил тебе, но чувствовал: престиж нашей компании падает. Он шаток во многом из-за репутации её основателя. Тебя медленно, деликатно, но упорно списывали со счетов. А мне оставалось сопротивляться очевидному изо всех сил данного тебе когда-то обещания. Мы оба знали, что проиграем, но идти в плен добровольно я не собирался.

Погода испортилась после обеда, а ближе к вечеру ветер усилился и небо заволокло тучами. Это был конец марта и грозы не ожидалось, я решил, что всё равно полечу. Ты же был обеспокоен и уговаривал меня остаться до утра или, по крайней мере, попросить прислать за собой пилота (ты с самого начала скептически относился к моей затее получить лицензию на полеты). Я отказался и все равно полетел один на вертолете. Это было безумием, конечно. По сводкам погоды передали, что в сторону Довилля надвигается сильный циклон со снегопадом. Лететь было всего ничего — около сорока минут, и я не видел смысла удлинять дорогу поездом или автомобилем из-за непогоды. Но где-то на середине пути самолёт всё-таки попал в эпицентр снежной бури.

Понимая, что продолжать путь опасно для жизни, я с трудом, но всё-таки приземлился в Валь де Рей. Это было настоящее стихийное бедствие — порывами ветра разорвало линии электропередач, на расстоянии больше ста миль вокруг не было света, и я не мог позвонить в Париж и сообщить, что со мной всё в порядке. Рация заработала только под утро, когда стихла буря и к 9 утра я уже был в Париже. Надо сказать, что встреча там меня шокировала. На взлётно-посадочной полосе ожидали военные, пожарная машина и машина скорой помощи. Кажется, меня уже почти похоронили и теперь я был чудо-воскресшим героем-пилотом, прорвавшим воздушное пространство врага и вернувшимся живым на родину. На работе также царили хаос и суматоха, телефон разрывался. Оказывается, по новостям уже едва ли не передали, что я пропал без вести во время снежной бури. Первый, кого я встретил на лестнице дома, был Мэдисон. Я ещё никогда не видел у него такого лица: бледного, непроницаемого, почти стального.

— Ради Бога, теперь сейчас же иди и перезвони Иву! Он звонил мне шестнадцать раз!

— Сколько? — переспросил я.

— Шестнадцать раз. Оборвал все телефоны, всех поднял на уши, весь город… ты вообще соображаешь, то делаешь?

Так вот кто утроил эту «военную тревогу первой готовности»… Я был одновременно потрясён, смущён и тронут. Мэдисон стоял там и отчитывал меня, как учитель подростка, он был рассержен, расстроен, разочарован, как мне показалось… А я не мог понять, из-за чего.

— Зачем ты всё это делаешь?

— Что делаю?

— Испытываешь судьбу. Хотел заставить всех поволноваться?

Я смотрел на стоящего передо мной высокого, взрослого, самостоятельного мужчину и не мог поверить. Мэдисону двадцать девять лет. Вот они, наши семь лет, пролетели незаметно, как один миг. Скромный, деликатный, боязливый молодой человек с вечно извиняющейся полуулыбкой, которого я встретил когда-то на дружеской вечеринке, стал взрослым. И вот уже сам набрасывается на меня с негодованием и проявляет заботу. Ему уже не нужна моя помощь и защита, он сам умеет за себя постоять. Даже передо мной. Он был так похож на тебя, когда мы встретились, и теперь так изменился… я могу гордиться им, но должен признать, я его теряю. Я это почувствовал ещё год назад. Его поездки в Америку участились, он находил предлоги и придумывал себе дела, чтобы со мной не видеться. Что бы не видеться… с тобой. Ведь я так и не ушёл от тебя до конца. Я сделал для Мэдисона очень многое, но все это, признаюсь я себе, он мог бы сделать и сам, без меня. Я ему не нужен. Ты был прав. Он рвётся на свободу…

— Я тебя никогда ни о чём не просил и мне ничего не было нужно. Но ты иначе не можешь. Тебе нужно, чтобы в тебе нуждались. Ты ничем больше не можешь помочь Иву и знаешь это. Но смириться для тебя значит проиграть, и вот ты видишь во мне его продолжение… пытаешься со мной начать всё с начала и избежать ваших ошибок. Тебе кажется, что ты делаешь всё для меня, но на самом деле ты делаешь это для себя. Чтобы чувствовать себя нужным. Тебе кажется, ты можешь удержать на плечах весь мир? Спасти его? От чего? От чего? Что случится с этим миром, если Пьер Берже хотя бы на минуту перестанет его спасать?

Мэдисон сидит на полу, в углу моего кабинета. Мы не ссоримся, нет. Я каждый день готовлюсь к тому, что он скажет мне, что всё кончено. Но он не говорит и не бросает меня. Кажется, это ему теперь меня жаль. Однажды мне приснился сон, что ты умер и в этом сне, когда я узнал об этом, я расстался с Мэдисоном. Так странно, ведь в этом случае между нами бы уже ничего не стояло. Тебя нет, но он мне не нужен…

— Позвони Иву. Не нужно было заставлять его так волноваться. Что бы он делал, если бы с тобой что-то случилось?

— Со мной ничего не случится.

Снег за окном растаял, снова светит яркое, весеннее солнце. Небо прояснилось, и оно так прекрасно в своей бескрайней чистоте, что я не хочу думать ни о чём, кроме этого неба. Март. Месяц начала нашей любви с тобой. Каждый год он повторяется и будет повторяться после нас. Мэдисон говорит, что я хочу спасти этот мир… А я всего лишь хочу спасти наш март…

— Ты слишком привязан к людям, Пьер. Они того не стоят.

— То есть, если я умру, тебе и это будет безразлично?

Ты поднял на меня осуждающий взгляд.

— Ты не умрёшь.

— Но почему же… откуда ты знаешь? –настаивал я. — Всё может произойти. Я могу выйти на улицу из этого здания и меня может сбить машина на повороте.

— Это угроза? — ты вздыхаешь.

— Нет. Но ведь всякое бывает. Я человек и я не бессмертен.

— Ты не умрёшь, потому что человек умирает только тогда, когда выполнил предначертанное ему Богом…

Я отмахнулся.

— Я не верю в это, ты знаешь… а даже если и так, то я уже выполнил свою роль. И сделал самое главное… вместе с тобой.

Ты покачал головой.

— Нет, Пьер. Самого главного ты ещё не сделал.

— Чего же?

— Ты не похоронил меня.

Марокко, наши дни

— Что всё-таки произошло? Как вы вообще такое допустили?

Когда ушёл врач, Мэдисон, Луис и ещё несколько слуг сидели в гостиной. Вид у всех был уставший из-за бессонной ночи.

— Он был очень странный в последние дни… поэтому я и позвонил господину Филиппу… Вчера вечером после того, как вы ушли, он был в дурном настроении, отказался от ужина, заперся у себя в комнате. Вы же знаете, месье Пьера… он не любит о чём-то просить. Ему до сих пор кажется, что он может со всем справляться самостоятельно. — Луис удручённо качал головой. — Я понятия не имею, как все это произошло… но я услышал шум… был уже час ночи… я нашёл его возле лестницы. Он был без сознания, в каком-то бреду… ума не приложу, куда ему приспичило направиться среди ночи. Я сразу понял, что дело плохо. Позвонил вам…

— Нужно перевезти его обратно в Париж. Я позвоню им и узнаю, как это лучше сделать… — Мэдисон встал и стал подниматься наверх.

Пьер выглядел значительно лучше. Увидев его прошлой ночью, Мэдисон перепугался всерьёз, поразившись ужасной бледности, и самое ужасное — Пьер его не узнавал. Теперь он лежал в постели, в сознании, и выглядел хоть и сильно ослабевшим, но по крайней мере адекватным. Мэдисон ожидал, что тот снова начнёт раздражаться при виде его, но к счастью, тот лишь махнул рукой. Мужчина присел на краешек кровати.

— Ты выглядишь очень усталым… — голос Пьера, обычно звучный и резкий, звучал сейчас глухо и тихо. — Не стоит забывать, что тебе тоже далеко уже не тридцать лет… тебе сейчас даже больше, чем было мне, когда мы расстались…

— Ты всех очень напугал.

— Я полжизни только этим и занимаюсь.

— Что произошло ночью? Ты мог бы просто позвонить и позвать кого-то, если тебе была нужна помощь.

— Никто не может помочь мне справится с этими демонами… — Пьер отвернулся и уставился в окно. — Я просто увидел свое отражение в зеркале… Ненавижу зеркала. И старость…

— Никто не любит.

— Почему мне так одиноко, Мэдисон? Знаешь, Ив любил говорить, что наша с ним сила была в принадлежности. Мы принадлежали друг другу. Знаешь, у каждой картины всё равно остаётся главный хозяин — её художник. Она может провести свой век, переходя с одних рук на другие, занимая достойное место в чьей-то коллекции. Но ведь по-настоящему она является собственностью своего создателя. Когда мы только начинали создавать нашу коллекцию произведений искусства в годы, когда были счастливы вместе, некоторые из друзей интересовались у меня с сомнением: как вы станете делить всё это, если решите расстаться? Так вот, удивительно, но этот вопрос никогда не стоял перед нами. Когда мы покупали очередную вещь, то каждый из НАС хотел разделить те чувства и эмоции, которую она вызывала, друг с другом… и знаешь, никому не приходило в голову делить: твоя это картина или моя? А чей этот антикварный стол? Меня иногда упрекали в том, что я сообщал Иву о приобретении задним числом, но я бы никогда не купил ничего, не будучи уверенным, что ему это понравится. И ни разу не ошибся.

— Почему ты говоришь сейчас об этом так, будто в чём-то оправдываешься? Что с тобой происходит? Пять лет уже прошло.

— Прости меня. За то, что накричал вчера и прогнал…

— Ничего страшного… — улыбка тронула губы мужчины. — Я привык. И не сержусь.

— Я виноват. Я во многом виноват. И меня опять одолевают безумные сны. Сегодня, знаешь, я чувствовал ужасную неловкость перед врачом… ты знаешь, я ведь никогда не болею. А тут мне стало неловко, за то, что я так стар… немощен и слаб.

— Прекрати прибедняться. Ты нас всех переживешь… -Мэдисон взял руку, лежавшую на покрывале. — Пока я добирался сюда на машине, ночью, меня скрутил радикулит. А у тебя его никогда в жизни не было…

Пьер заулыбался.

— Да, когда мне было пятьдесят восемь, я чувствовал себя молодым. Столько энергии… откуда она только бралась?

— Ты умел черпать её в мелочах. Помнишь, ты говорил, что возраст у нас в голове.

— Да, но скажу по секрету, я уже не могу притворяться, что мне двадцать пять… Это уже выглядит неубедительно.

Мэдисон засмелся.

— Ты шутишь, значит идешь на поправку. Врач сказал, что это грипп…

— Самое главное, ты знаешь, чтобы не было осложнения на мозг… если я впаду в маразм, вам всем не поздоровится… — он помолчал. — Знаешь… позавчера ночью я проснулся от стука. Включил лампу и увидел бабочку, которая билась в стекло. Наверное, она случайно залетела днём в комнату и теперь рвалась на свободу… Я не мог уснуть из-за этого стука… Понимаешь, Мэдисон… такое маленькое, хрупкое создание и так отчаянно билось, создавая столько шума! Мне стало её очень жалко. Я встал, открыл окно… но она всё никак не улетала… я попытался её поймать, накрыл чашкой и думал, какая она глупая и напуганная… ведь я хочу ей помочь, а она сама мне мешает… Я всё-таки вытряхнул её в окно и она улетела. А на руках у меня осталась… знаешь… такая мельчайшая пыльца с её крылышек. И я подумал, что нечаянно мог повредить их, когда ловил её…

— Но ты выпустил её.

— Да, выпустил. Я ведь и Ива… отпустил. Вот только улететь он уже не мог. Как птица, которую отпустили в небо, напоследок выстрелив в крыло. Этой ночью я снова проснулся от стука… думал, это бабочка. Опять ко мне прилетела…

Мэдисон снова стал серьезным.

— Я думаю, ты должен поговорить с Одетт Шефтель.

— Позвони ей. Назначь встречу. — Пьер кивнул и присел в подушках. — Думаю, мне пора возвращаться в Париж. Здесь слишком много воспоминаний.

— Я всё сделаю. Не беспокойся… — он погладил его по руке и встал.

***

Мы вступили в войну золотого треугольника в 86-м году. Необходимо было капитализировать престиж имени Сен-Лоран, выкупив у американской лаборатории духи Charles of the Ritz. Наступил решающий момент: из процветающей компании мы превратились в международную группу.

Тогда же резко поменялось твоё отношение к Мэдисону. Для начала ты перестал приглашать его в качестве гостя к себе и, приглашая меня, подчеркивал своё желание видеть меня без «сопровождающего». Как-то я подцепил грипп и вынужден был почти неделю провести на больничном, не покидая своей постели. С тобой мы поддерживали связь посредством телефона и на моё неосторожное замечание, что Мэдисон совсем не «сидит подле моей кровати», ты внезапно разразился странной и гневной тирадой в его адрес.

— Он мог бы проявлять к тебе больше участия, учитывая, сколько ты для него сделал! — резко сказал ты.

Я осторожно напомнил, что вовсе не нуждаюсь в няньке по такому пустяку, и в конце концов, ты мог бы применить ту же логику в отношении себя самого. Что-то я не мог припомнить, чтобы ты, когда мы жили вместе, когда-либо выхаживал меня во время болезни.

— Во-первых, ты не болел, а во-вторых… — ты сделал паузу. — Я отправил к тебе Бернара. Ещё вчера. Мне неприятно это говорить, но тебя окружают самодовольные идиоты. Они все готовы воспользоваться твоим покровительством, когда им это нужно, но стоит тебе заболеть, все тут же куда-то исчезают.

— Ты сам ни разу не пришёл ко мне за все эти дни, — напомнил я.

— Да, но я звоню тебе так часто, как позволяют мне дела, и контролирую ситуацию.

Это было так смешно, что я начал смеяться и закашлял. Король посылает слуг справиться о здоровье советника. Конечно, не царское это дело принести мне банку малинового варенья и сходить в аптеку за лекарствами.

— Я люблю тебя, Ив, — неожиданно для самого себя вырвалось у меня.

— Я знаю. Это единственное в мире, что ещё не вызывает моих сомнений… — ты замолчал и понимая, что я жду чего-то в ответ, добавил: — Я тоже тебя люблю. Будь осторожнее с Мэдисоном.

Мне неприятно резанула слух эта фраза.

Я промолчал. Уже знакомое чувство теснилось в груди: тишина, которая возникает перед бурей.

— У господина Ива гости! — громким шёпотом произнёс Бернар, принимая из моих рук пальто.

Я ловлю собственное удивлённое отражение в большом зеркале прихожей. Как это странно. Я всегда предупреждал тебя о своём визите, и ты не говорил мне, что с нами ужинать будет кто-то ещё. Смешно: с самого начала наши отношения преследовала эта забавная деликатность: предупреждать друг друга о своём появлении. Если я возвращался из поездки раньше срока, то звонил тебе из аэропорта и сообщал, что еду домой. Ты делал тоже самое и (действительно смешно об этом вспоминать!) всегда стучал в дверь моей комнаты, предупреждая даже о своём ночном появлении в спальне. Это интимное воспоминание неожиданно вогнало меня в краску. Я стоял в коридоре твоей/нашей квартиры (она всегда была твоей, потому что ты её выбирал) в качестве гостя, а у меня было ощущение, что я пришёл к себе домой.

И вот в этот раз странное чувство сомнения заставило меня очень осторожно ступить в сторону гостиной и встать у двери, никак не обнаруживая свой приход. Бернар, всегда безупречно чувствовавший обстановку, уже растворился в воздухе. Я услышал голоса и похолодел. Говорил ты и Мэдисон… Я понятия не имел, что он приходит к тебе в моё отсутствие. Против воли меня охватило страшное, ужасное подозрение и в глазах потемнело. Нет… Вы двое никогда бы не могли так со мной поступить…

— Я не понимаю, о чём ты говоришь, Ив… — я слышу напряжённый как струна голос Мэдисона.

— Ты всё прекрасно понимаешь. Ты знаешь, я всегда был на твоей стороне, но только потому, что ты дорог Пьеру. Я принял тебя ради него. — Ты говоришь спокойно, но неестественно громко. — Я никогда не влезал в ваши отношения, но я считаю себя в праве настаивать: не морочь ему голову, если не любишь!

Я машинально закрыл глаза. Сердце словно застыло в груди.

— Ив, я не понимаю, к чему этот разговор и в чём ты меня упрекаешь… — Мэдисон в отличие от тебя взвинчен до предела. — Я понятия не имею, что у тебя за сведения, но я бы никогда не поступил с Пьером нечестно… Я уважаю его, может быть, больше всех, кого знаю и…

— Уважаешь! — ты фыркаешь. — На кой-чёрт ему сдалось твоё уважение! Единственное, что нужно ему по-настоящему — это любовь! В этом его беда… В нём слишком много чувства. Всегда было. Он привязывается всем сердцем и расставаясь отрывает от него кусок! Но если чего он не потерпит к себе, так это снисхождения! Не нужна ему твоя благодарность, если только она удерживает тебя от разрыва…

Я жду ответа, но Мэдисон молчит.

— Знаешь, он может быть невыносимым… И порой делает непонятные мне вещи. Например, все время старается помочь людям, которых даже не знает… Но одной его чертой я не могу не восхищаться… — я не выдерживаю и подхожу к двери совсем близко, готовый взяться за ручку и войти. Меня охватывает дикий триумф. — Он умеет быть преданным. От всего сердца. Но этого никто не заслуживает. И я в том числе. Но я, по крайней мере, никогда не лгал ему. Никогда.

— Ив… — я видел в небольшую щёлку приоткрытой двери, как Мэдисон сел на диван и опустил голову. — Я давно смирился с тем, что ты останешься для него главным человеком. И я больше других знаю о том, что значит для Пьера слово «преданность»… Даже если она слепа. Ты, вечный мученик, даже представить себе не можешь, как страдал он рядом с тобой и как страдал я в своих безуспешных попытках облегчить ему это страдание. И теперь ты упрекаешь меня в том, что я сделал недостаточно? Что я уже не могу любить его, потому что моя любовь всё время упирается в спину человека, который смотрит в единственном направлении? На тебя? Прости меня, что я не смог полюбить тебя так же, ведь только это могло бы заставить его по-настоящему привязаться ко мне! Любить вас обоих, как одного человека! Может быть, я слишком прост для таких сложностей… но уже одно то, что я здесь и слушаю тебя, говорит само за себя о моих чувствах к нему.

Я словно окаменел. Казалось, я стою возле этой двери уже много часов, и ноги отяжелели и голова кружится от усталости. Подумалось, что так это гадко — подслушивать…

— Я люблю Пьера. Но только как друга. Как самого близкого и дорого мне друга. Если бы с моей стороны это было иначе, он был бы сейчас со мной. А он с тобой.

— Только потому что ты так решил…

— Да. Но Пьер с этим согласен.

— Куда вы, месье! — в спину мне донёсся окрик удивлённого Бернара.

Я только сдёрнул с вешалки своё пальто и вышел на улицу, где хлестал осенний дождь. Подумалось, как было бы хорошо вновь простудиться, заболеть и умереть.

Ты стоял в профиль, и в какой-то момент повернул голову, посмотрев прямо на меня. На твоём лице не отразилось и тени удивления, только снисходительная улыбка. Я понял: ты ждал моего прихода, ты, скорее всего, на это и рассчитывал.

Как же я себя ненавижу…

Все просто. Ты решил, что Мэдисона уже достаточно. Хватит Мэдисона. Поиграл в любовь, Пьер, и вспомни о долге! Ну, ладно, я пощажу твоё самолюбие… Я сам намекну ему, что пора убираться…

«Я не хотел говорить тебе, но он был слишком молод для тебя. Он слишком молод даже для меня уже.»

«Оцени моё благородство… Я не возражаю, чтобы Мэдисон жил в нашем доме, а ты был против того, чтобы я привёл Жака…»

«Знаешь, когда всё рухнуло окончательно? Когда умер Мужик в Марракеше. Он был нам как сын. Смерть ребёнка всегда смерть для пары».

Только ты можешь сравнивать человека с собакой в степени чувства привязанности.

Мэдисон пришёл ко мне сам на следующий день. Так это странно, я вроде бы знаю, чем станет эта встреча, но даже не пытаюсь подготовиться. Сижу дома, перечитываю твои старые письма (я всё сохранил, не волнуйся!), ем шоколад. С шоколадом они как-то вкуснее…

— Пьер… — Мэдисон, печальный, уставший, высокий. Выдерживая традиции книжного абсурда, стоит у окна и делает вид, что интересуется закатом. — Ты знаешь, как я благодарен за всё, что ты сделал для меня…

— Я знаю, — улыбаюсь, потому что в ушах звучит твой голос, хотя мне совсем не смешно.

— Ты замечательный человек. Ты умный, добрый, чуткий, заботливый… — он подбирает эпитеты, как девушка разные шляпки в магазине. Все хороши, но нету той, САМОЙ главной. — Ты один из лучших людей, что я встречал в своей жизни…

Меня сейчас стошнит. В моём возрасте просто противопоказано слышать… то есть, есть столько шоколада.

— Мэдисон. — Я встал и открыл дверь. — Если ты сейчас же не прекратишь нести эту отвратительную, пошлую, унизительную для меня чушь, то узнаешь меня с другой, не самой приятной стороны.

Мы смотрим друг на друга. Когда-то я сказал, что моя любовь к тебе прошла и осталась только жалость. Это неправда в моём случае, но чистая правда в случае с Мэдисоном.

— Прости.

— Не извиняйся за то, над чем не имеешь власти.

Ты прав, Ив. Я всегда привязывался только к людям. А ты любил вечное. Именно поэтому твоё имя станет его неотъемлемой частью, а моё позабудут, когда время сотрёт его вслед за моим уходом.

Я закрыл за Мэдисоном дверь.

1958 год

— Зачем тебе столько вещей?

Ты с удивлением стоишь, оглядываясь, в моей гостиной. Наше первое свидание в Париже, и ты сразу же захотел отправиться ко мне. Сначала я удивился такой откровенной наглости, но очень быстро признался себе, что ты смелее меня. Я всё ещё с Бернаром, и мы с тобой встречаемся тайно. Это означает всего лишь то, что у нас мало времени.

— Нет, правда… как ты живёшь в такой обстановке? — ты изумлённо огляделся. — Ты как-то используешь все эти вещи?

Ну ты и нахал. Не успел переступить порог моей квартиры и уже высказываешь своё мнение, которого никто и не спрашивал! Я молчу, хотя и думаю, что ты, пожалуй, прав. Но не совсем. У меня не много книг и картин. У меня мало места, куда всё это ставить. Поэтому что-то стоит на полу… Ну и что здесь такого?

Ты останавливаешься возле одного из полотен Бюффе и долго и внимательно его разглядываешь, словно забыв о моём присутствии. Я вдруг осознаю, что мы впервые за долгое время остались наконец-то наедине, а я ещё ни разу тебя не поцеловал сегодня…

Подхожу ближе и обнимаю сзади за талию.

— Изобразительное искусство Франции перед тобой в долгу… — медленно произносишь ты и показываешь пальцем на подпись. Там стоит моё имя. Бернар решил пошутить.

— Черт возьми, Ив… — тихо произношу я, крепче сжимая руки и целуя тебя в шею. — Ты же не картины ко мне смотреть пришёл.

— Что? — ты развернулся в моих руках и я вижу на твоём лице растерянную отрешённость. Я быстро напоминаю о себе поцелуем. Не отрываясь от твоих губ, стаскиваю пиджак, потом галстук и это не очень удобно. Ты стоишь как мраморное изваяние и мне приходится самому подталкивать тебя в сторону спальни. Каждые три секунды я думаю о том, что выгляжу глупо. Я знаю (ведь между нами уже всё было): ты хочешь, ты знаешь как, но просто стесняешься. Не меня. Себя. Своей сексуальности. Своих желаний.

Когда я опрокидываю тебя на кровать и крепко обнимаю, поглаживая рукой, ты внезапно начинаешь вырываться.

— Что не так? — я отстраняюсь, пытаясь перевести дыхание, которое скачет, как и сердце, от возбуждения.

— Нет… Ничего… Просто сейчас… День… — ты смотришь на меня извиняющимся взглядом.

— И что?

— Ничего… Это странно, наверное, но я никогда не занимался этим днём…

Когда так светло…

Я мысленно закончил за тебя эту фразу, и неожиданно она стала мне точно так же ясна. Ты, скрывающий свою гомосексуальность от семьи и родных, был вынужден искать спасения и укрытия у ночи. Ночи, в темноте которой на улицы города выползает всё тайное и порочное, что прячется днём от глаз благовоспитанных горожан. Заняться любовью при дневном свете — всё равно что обнаружить себя.

Ох, как я всё это ненавижу… это лицемерие…

Поднимаюсь с кровати и задергиваю шторы, благо они у меня в комнате достаточно плотные, и спальня погружается в искусственный мрак. Я бы предпочёл видеть тебя, но если тебе так будет комфортнее… Мы ещё целый год будем заниматься сексом только в темноте — пока я не вытащу из тебя, как фокусник платок из бездонной шляпы, эту стыдливость. Ещё больше времени мне понадобится, чтобы убедить тебя в том, что тебе вообще нечего стыдиться. И начав этот ритуал, я уже не смогу остановиться, извлекая наружу то, что ты мог бы сохранить в глубине своих снов. И то, о чём мы оба однажды пожалеем. Но это будет нескоро. А пока я приоткрываю эту завесу под названием чувственность. Я стараюсь не давить слишком сильно, давая тебе возможность привыкнуть ко мне и полностью довериться. И ты это делаешь. Это что-то невероятное — наблюдать, как ты перешагиваешь через своё смущение к страсти, как разгораешься под моими прикосновениями и потом ослепительно вспыхиваешь, почти ослепляя меня. Я понимаю, что у меня самого так впервые. С Бернаром так не было никогда, даже в самом начале. Никогда не хотелось потеряться в другом человеке, стать одним целым, всё отдать и в то же время ничего не потерять. Я скрываю сам от себя, как потрясён тем, что происходит между нами. Я уже знал это тогда: ты всегда будешь отдаваться мне до конца, пусть это и длится какие-то несколько мгновений. Но когда ты говоришь мне «люблю», ты говоришь это от всего сердца и веришь в это.

Когда я посмотрел на часы, то обнаружил что прошло почти два часа. Но как прошло, пролетело! У меня чувство, будто по мне проехался электропоезд, и мне приходится прилагать усилия, чтобы не заснуть рядом с тобой.

— Так странно… У меня такое чувство, будто через эти картины на меня смотрит Бернар… — задумчиво говоришь ты, когда мы лежим рядом. — Как будто он подглядывает.

Мне сейчас так хорошо, что меньше всего я бы хотел вспоминать о Бернаре, но ты своим замечанием вернул меня в пучину отчаянья. Как ужасно так изменять человеку, с которым прожил восемь лет… Но неужели я верил, что проживу с ним всю жизнь?

— А он может сюда прийти? — неожиданно спросил ты, приподнимаясь на локте и взволнованно глядя на меня.

— Ну… Теоретически может… У него есть ключи… — я пожимаю ключами.

На твоём лице проступил страх, который очень быстро сменился какой-то решимостью. Я подумал, что ты сейчас вскочишь, чтобы надеть штаны, но к счастью, ты оставался лежать. Справедливости ради надо сказать, что вероятность прихода Бернара была несколько больше, чем теоретическая. Но учитывая натянутость наших отношений в последнее время, я старался её исключить.

— Не волнуйся. Если он придёт внезапно, я спрячусь в шкаф. Или под кровать. — Ты потянулся и заулыбался. — Мы услышим, как ключ поворачивается в двери, и у меня будет время.

— Ты думаешь, что обнаружив меня в кровати даже одного в три часа дня, у него не возникнет вопросов?

— Ты мог заболеть… — ты хмыкнул.

— Я не болею. А даже если болею, я не лежу. Поверь, он это знает… — я развеселился.

— Тогда… — ты сделал вид, что задумался. — Ты можешь сказать, что ждал его… Он будет тронут…

— Нет, единственный человек, который сейчас будет здесь тронут, это ты! — я расхохотался, обнимая тебя. В этот момент мы оба услышали это. Звук открываемой в коридоре двери.

У меня есть знакомый, который помимо жены имеет двух любовниц и ведёт успешную даже не двойную, а тройную жизнь уже на протяжении пяти лет. Я не такой. Необходимость встречаться тайно кажется мне ужасной, я сразу как-то глупею и не умею скрывать свои чувства. Поэтому когда я, выйдя в гостиную, увидел Бернара, то просто застыл, не зная, что сказать. Я не люблю врать, и если бы он спросил меня прямо, я бы сказал ему правду о нас. Но он не спрашивал и лишал меня такой возможности.

— Что с тобой? — его полуподозрительный, полуудивленный взгляд скользнул по моему халату.

— Я спал, — сказать правду можно только на вопрос в лоб, а он не прозвучал.

— Ты заболел? — он сел за стол и задумчиво уставился в окно. Его поза противоречила его заинтересованности. Я заранее решил, наверно, мы оба решили, что он не поверит ни единому моему слову.

— У меня мигрень, — я сел тоже и действительно почувствовал легкую головную боль. — Лежу весь день.

Бернар молчал. Я подумал, что с некоторых пор само его присутствие начинает нести в себе чёрную меланхолию, так же, как и его картины. Когда он рисовал, то практически не разговаривал, и иногда я даже забывал о его присутствии где бы то ни было.

«Тень Бернара» — так говорили друзья. Когда он уходил, то словно оставлял среди присутствующих свой печальный образ, который рассеивался постепенно, как дымка, но продолжал напоминать о каких-то вечных, драматичных вещах. Мне кажется, он стал продолжением своих картин и в этом было одновременно что-то трогательное и отчаянное. Я понимал прекрасно, что он если и не знает наверняка, то уж точно чувствует, что между нами всё навсегда поменялось, но это своего рода наказание для меня: отдать мне в руки слова о разрыве.

— Дождливый июнь в этом году. Погода меняется… — Бернар посмотрел на меня и улыбнулся. — Вот и у тебя болит голова.

Я тяжело вздохнул, думая, как попросить его уйти и сразу забрать с собой свою тень.

— Представляешь, я встретил Агнес позавчера. Помнишь Агнес?

Ещё бы я не помнил его первую жену. Она грозилась кинуть мне на голову кирпич, когда Бернар развёлся с ней и ушёл ко мне.

— Она вышла замуж. Очень счастлива. Недавно родила сына.

— Рад это слышать… — я глубоко вздохнул. — Бернар… честно говоря, я бы сейчас хотел снова лечь и заснуть…

— Я зашёл по другому вопросу. Хотел спросить твоего совета…

Спросить совета означало в данном случае моего «разрешения». Я не люблю думать об этом, но одна из причин, не позволявших мне просто уйти от Бернара и быть с тобой — это чувство ответственности и страх, что «он без меня пропадёт». В самом что ни на есть прямом смысле этого слова. Порой ему нужен был совершенно физический пинок, чтобы просто подняться с кровати и начать работать. Что меня поразило в нём при встрече, так это полное отсутствие честолюбия. Его не волновали продажи его картин, пока я этим не занялся. Его не волновало даже то, есть ли у него деньги на ужин и сколько он задолжал за квартиру. Я начинал подозревать, что его не волновал, может быть, и наш роман с тобой.

На одну из картин нашёлся богатый покупатель, который предлагал просто баснословную цену, но… За полотно, которое Бернар не хотел продавать. Он утверждал, что написал её для меня и это его подарок, и только я могу распорядиться её дальнейшей судьбой. Я не понимал этого упрямства, ведь Бернар подарил мне не одно своё полотно, но продавать за деньги подарок, который был так важен для самого дарителя, я просто не имел права. А всё-таки сумма была баснословная. На эти деньги Бернар мог бы спокойно существовать целый год, и я бы чувствовал себя намного спокойнее за его судьбу.

— Ты по-прежнему считаешь, что нам следует её продать? — поинтересовался он вновь у меня, пристально глядя прямо в глаза.

— Такая возможность выпадает раз в жизни. Но если ты хочешь, чтобы она осталась у меня… — я перевёл взгляд на картину, возле которой некоторое время назад так долго стоял ты, — то я, разумеется, её сохраню.

— Продай её. — Бернар встал, и я только сейчас осознал, что сидел он в плаще, так и не раздеваясь. — Деньги разделим пополам. Как всегда.

— Нет! — резко вскинулся я и снова попал под прицел пронзающего взгляд холодных серых глаз. — Если тебе так хочется сделать мне подарок… То оставь их себе. Я этого хочу.

— Ты нашёл покупателя, Пьер. Ты знаешь, я никогда не думал о деньгах.

— Без тебя мне бы нечего было продавать… — я тоже встал. — У меня сейчас нет сил спорить. Впрочем, делай, как тебе хочется…

Взгляд Бернара упёрся в закрытую дверь спальни за моей спиной, и вот сейчас, в эту минуту, мне показалось, он скажет… Он спросит… И всё во мне кричало в отчаянии: ну давай! Скажи это! Спроси меня прямо! Загони в угол! Заставь сознаться!

Теперь и мне казалось, что со всех полотен вокруг, расставленных на полу, висящих на стенах, на меня смотрят множество серых, осуждающих глаз. Я опустил взгляд.

Бернар подошёл ближе, не переставая разглядывать меня. Когда он потянулся, чтобы поцеловать, я отвернулся так стремительно и инстинктивно, что даже сам не понял, что делаю.

— Увидимся завтра, хорошо?

— Да.

Я не шелохнулся, когда он взял свою шляпу и вышел из комнаты, чтобы через минуту хлопнуть входной дверью. Я вернулся в спальню и застал тебя, задумчиво сидящим на кровати, одетым. Ты, конечно, слышал каждое слово и может быть, ждал от меня чего-то? Мне было стыдно, но не перед Бернаром, а перед тобой.

— Я пожалуй, тоже пойду…

— Дай мне немного времени… — я в опустошении присел рядом и взял тебя за руку. — Это очень тяжело. Мы были вместе восемь лет.

— Странно, ведь мы почти не знакомы с Бернаром… Я так восхищался им, как художником, а сейчас у меня такое чувство, будто это я предаю его.

Так это странно и глупо чувствовать вину за то, что уже больше не любишь кого-то. Я сделал для Бернара всё, что мог и готов был даже продолжать продавать его картины, но знал, что если точка будет поставлена, она будет поставлена раз и навсегда. Точки всегда ставит тот, кто больше не любит, тогда как для любящего всегда существуют лишь одни многоточия. Я не верил в Бога, но верил в культ верности, который подвёл меня. Как сложилась бы моя судьба, если бы не ты? Возможно я бы остался с Бернаром, но правда в том, что на момент нашей с тобой встречи я уже больше не любил его. Ты ничего не делал, чтобы завоевать моё сердце, оно с самого начала было открыто тебе. Эта ложь и самое большое заблуждение, что можно одновременно любить двоих. Такое чувство как правило означает лишь то, что по-настоящему ты не любишь ни одного, а просто боишься одиночества. Меня держало, ещё немного держало чувство долга, но и оно бессильно против истинной любви, когда её встречаешь. Здесь нельзя ошибиться. Здесь не из чего выбирать.

Мы отпускали друг друга, когда в этой любви становилось так тесно и душно, что нужен был глоток свежего воздуха. Мы позволяли себе влюбляться в других. Но для меня на самом деле так никогда и не стоял по-настоящему вопрос выбора. Я не выбирал, любить ли мне тебя или кого-то другого. Все прочие сомнения были лишь вопросом времени. Но это было наше время. И мы распорядились им так как должны были и как того захотели.

С Мэдисоном покончено. Я и правда почувствовал облегчение. Отныне метаниям тоже пришёл конец, теперь я только твой, как ты этого и хотел. Иногда, чтобы победить, нужно перестать бороться. Во мне не осталось надежды на счастье, но как ни странно именно теперь я могу жить для себя и ради тебя. Ради нашего дела. Мы оба, ты и я, знали, что наступившая эпоха — не наша. 80-е — время гламура, господства большого бизнеса, который рос так же стремительно, как мельчали люди. Империи создавались и рушились с легкостью карточных домиков, богатство приравнивалось к духовной ценности, а личность человека определялась его эффективностью. И, подумать только, в это время империя Сен-Лоран достигла невиданной мощи, а твоё имя стало чем-то космическим, почти приравненным к божеству. Когда-то ты мечтал о такой славе, но думал о ней, как о волшебном лёгком ветерке, который окутает тебя золотым сиянием, а вместо этого она обрушилась грудой кирпичей в виде постоянного внимания репортеров, церемоний награждения, внимания докучливых обожателей, пустых предметов роскоши и необходимости оправдывать требования современности, которая была тебе отвратительна. Чем больше тебя чествовали, тем глубже ты прятался в свою раковину, как улитка. Твои дома были открыты для посещения в твоё отсутствие, и ты бы с радостью оставил в них публике свой трафарет, свою тень, лишь бы только они оставили тебя в покое.

Все реже и реже звучали в твоей гостиной голоса любимых друзей, и они становились в тягость. Когда я встречался с кем-то из них, то неизменно слышал осторожный вопрос:

— Ну что, как там Ив?

Под этим подразумевалось одно: пьёшь ли ты и насколько сильно? Я отвечал неизменно спокойно и уверенно:

— Лучше, чем говорят. Он работает, — ведь именно это было мерилом твоего благополучия.

Когда ты всё же появлялся на публике во время модных показов или на других обязательных мероприятиях, то своим видом мог довести моделей до слез. Походка твоя стала шаткой, лицо одутловатым, а тело грузным. Оно напоминало наполненный водой воздушный шар, который искусственно заземлили, лишив способности парить в воздухе. Теперь ты неизменно нуждался в самой что ни на есть физической поддержке, крепкой руке своего телохранителя или моём плече, на которое опирался всегда с лёгким смущением и досадой. Особенно больно было видеть всё это нам, твоим друзьям и родным, кто помнил тебя совсем другим и теперь становился свидетелем этого упадка. Но ты по-прежнему творил и с иронией говорил, что до тех пор, пока можешь держать в руке карандаш и управлять им, твои дела не так уж и плохи. Иногда мне казалось, это единственное, чем ты мог ещё управлять.

Срывы были неизбежны. Они случались время от времени, длились не слишком долго, но забирали у тебя все силы. Теперь единственное, что тебя интересовало — это твои рисунки. В них ты жил и жил ими, а так же прошлыми воспоминаниями, в которые погружался, как в сон. А я начал избегать тебя, как ты избегал всего реального и напоминающего о действительности. Именно в этот момент моя популярность на культурной арене достигла пика, особенно после того, как в 88-м я был назначен президентом Оперы Бастилия. Я расписал свой день, насколько это возможно, по минутам, чтобы в нём не оставалось «зазоров» для размышлений и воспоминаний. Отныне вся моя активность была направлена на поддержание на плаву твоего имени, имени Ив Сен-Лоран.

Однажды мы стояли у подножия горы, и ты захотел подняться на вершину. Мы шли вместе, рука об руку, пока силы не оставили тебя. Я мог тебя бросить и идти наверх в одиночку, спуститься вниз или тащить тебя на себе. Мы знаем, как я поступил. И вот, добравшись до вершины, я пытаюсь обратить твой взор к солнцу над нашими головами, но ты только в панике смотришь вниз, у тебя кружится голова и не хватает кислорода. Пришло время отпустить свою ношу, но ты, не в силах удержаться на ногах, летишь вниз и мне остаётся лишь бежать следом, чтобы успеть поймать тебя, не дать разбиться насмерть.

Париж, наши дни.

Карл Лагерфельд перебирал разложенные на столе бумаги, вырезки из газет и распечатки интернет-сводок. Сидевший рядом с ним личный помощник, вытащил из кучи бумаг одну фотографию и положил сверху.

— А это кто? — Карл снял тёмные очки, бывшие на нём большую часть времени, и поднёс фото к глазам. — Похожа на Одри Хэпберн.

— А это… это… это Лизетт Гудрон. Она скончалась буквально недавно. Одна из старейших работниц дома Сен-Лоран.

— И что делает здесь её фотография?

— Мы выяснили, что Одетт особенно интересовалась её биографией. Собирала материалы… даже встречалась несколько раз. В книге, кстати, о ней нет ни слова, судя по всему, вот что странно.

— Действительно… Это странно. Чем её могла так интересовать эта дама… и какое отношение она имела к жизни Пьера и Ива… У нее есть дети?

— У нее есть единственный сын, Оливье. 71-го года рождения. Замужем никогда не была. Проработала в доме моды вплоть до середины 80-х, после чего ушла на пенсию… — зачитывал информацию с телефона помощник. — Больше о ней нет никакой информации.

— Да, но не могла же эта журналистка интересоваться ей просто так! — Карл задумчиво смотрел на фотографию. — Я не верю во все этипафосные речи о восстановлении справедливости. Эта девчонка влезла в самую гущу грязи вполне сознательно. Ты слышал, как она говорит о Пьере?

Помощник покачал головой.

— Это что-то личное, Франсуа. Такие вещи ни с чем не спутаешь. В её голосе страсть и желание мести. Сначала я думал, что это банальная жадность. Девчонка из простой семьи, со скучной биографией… решила прославиться за чужой счет… но слишком уж опасную тему она избрала.

— Насчет биографии, кстати! — воскликнул парень. — Что мы тут выяснили! Оказывается, Одетт приёмная дочь в семье! Её девичья фамилия Мартен и она старшая приёмная дочь в семье Мартенов. Я звонил в Пуатье её матери… та рассказала мне, что они усыновили Одетт ещё совсем маленькой, двух лет…

— А кто её настоящие родители?

— Неизвестно. По словам мадам Мартен, единственное, что ей известно, так это то, что мать Одетт была совсем молодой девчонкой, когда её родила. Несовершеннолетней. Банальная история…

— Нет, что-то подсказывает мне, Франсуа, что между этой Лизетт Гудрон и семьей Одетт Шефтель существует какая-то пока неясная связь. Чего ради ей так интересоваться жизнью простой работницы дома моды Сен-Лоран, если есть куча других людей, которые были намного ближе к Иву и Пьеру и могли бы рассказать много интересного…?

— Вряд ли что-то удастся выяснить теперь, слишком много времени прошло…

Оставшись один, Карл продолжил смотреть на фотографию. Чутьё обычно не подводило его, и сейчас оно подсказывало, что во всей этой истории существует какая-то тайная подоплёка.

Он закрыл глаза и стал думать. Лизетт Гудрон умерла, к сожалению, и уже ничего не расскажет… но возможно, кто-то ещё помнит о ней, раз она проработала у Ива столько лет. Вот только кому позвонить, чтобы узнать?

Париж, 1989 год

Как-то утром, развернув свежую газету, я наткнулся взглядом на небольшой заголовок с некрологом. Несколько мгновений мой взгляд был прикован к чёрно-белой фотографии человека, чьё лицо я почти сумел позабыть за прошедшие годы. Заметка была маленькой и располагалась на последних страницах издания, я мог бы даже не обратить на неё внимания… Нет, не мог бы.

Отложив газету, забываю о завтраке. Мысли путаются, перескакивая с одну на другую.

Неужели есть на свете справедливость?

Но как странно узнавать об этом вот так. Снова беру и разворачиваю газету, словно желая удостовериться. Нет, глаза меня не обманывают. Некролог был посвящён смерти Жака де Башера.

Несколько минут я сидел в замешательстве, потом достал телефонную книжку.

«Он мог сменить номер, конечно… Или вообще откажется со мной разговаривать. Ну нет, на Карла это совсем не похоже, он всегда отрицает даже свои собственные обиды».

Два гудка, и я слышу знакомый голос. Нет… Уже не знакомый. Тихий, надтреснутый, куда подевалась вся «сталь?» Церемонии излишни. Между нами они ни к чему. Задаю только один единственный вопрос:

— Когда похороны?

— Завтра. — Пауза. — Хочешь прийти и убедится, что человек, который отобрал у тебя твоё счастье, мёртв?

— Нет. Я предпочитаю видеть живых, — я вполне искренен. — Хочу увидеть тебя.

— Да… — хриплый смешок. — Тебе бы это и не удалось… Ведь человек, который отобрал твоё счастье, жив и по-прежнему процветает, верно?

Я прощаюсь. Думая о Жаке, не могу не думать о Карле. Говорят, он был с ним до последнего. Забавно… Мы с Карлом никогда особенно не любили друг друга, но всегда хорошо понимали. Я вдвойне мог бы уважать его за преданность человеку, который, совершенно этого не заслуживал. Но Карл всегда смотрел на людей как на объекты для наблюдений. Ему нужен был кто-то, кто разгоняет тоскливый мрак обыденной жизни, кто-то, с кем он погружается в хаос. Если он действительно любил Жака так, как об этом говорят, то он заслуживает самых искренних соболезнований.

Отпевания не было. Из морга тело сразу же отвезли на кладбище. Нас было три человека. Я не стал идти до конца и остался у ворот дожидаться Карла. Погода была под стать ситуации: поздняя осень, порывы холодного, унылого ветра швыряли в лицо последние оставшиеся на деревьях листья. Кладбище было почти пустым, никого больше не хоронили и даже посетителей не было видно. Пришла в голову мысль, что если бы мертвецы могли оживать, то и они бы не вылезли в такую погоду.

Вернулись быстро. Карл (лицо как обычно спрятано под тёмными стёклами очков) спокоен. Я думаю, мысленно он давно уже готовился к этому дню. Мне кажется, он эти очки не снимает, даже оставшись наедине с собой, они защищают его не от солнца, а просто создают вокруг так необходимую ему тьму.

— Ты сказал Иву?

— Нет. Но он бы вряд ли пришёл. Его нет в городе.

Я просто не мог представить тебя, в том состоянии, в котором ты находился, на этих похоронах. Ты может быть, вообще об этом не узнаешь, потому что не читаешь газет, а с теми из друзей, кто мог бы донести эту новость, перестал общаться.

Карл говорит, что завтра улетает в Мюнхен утренним рейсом. Мы едем в гостиницу, ему нужно собрать вещи. Я еду с ним, сам не знаю для чего. Всё-таки как-то неправильно человеку (даже такому как Карл) оставаться в такой день совсем одному.

В номере отеля темно и жуткий беспорядок.

— Ты это видел? — Карл поднял и потряс в руке увесистый том, валявшийся на тумбочке. — Дневники Энди. Там и про нас есть. Ублюдок проводил что-то вроде эксперимента. Помню его как сейчас, с этим полароидом на шее. Ты читал?

Я покачал головой. Я знал, сколько шумихи наделали эти «мемуары», но именно поэтому мне неинтересно это читать. Энди умер и всё это «мёртвые сплетни». Тебя бы наверно, всё это расстроило, помню, как ты в запале грозился сжечь твой написанный им портрет и говорил, что знать его не желаешь. Да, такие вещи тебя огорчали.

— Он был настоящим вуайеристом с больным воображением. Половина написанного — ложь. Он был уродлив не только снаружи, но и изнутри… — Карл снимает пальто и швыряет его в груду вещей, валявшихся на кровати.

Смотрю на него и не могу поверить, что знал его совсем другим. Он сам собой олицетворяет хаос. Он тоже сильно поправился, но лишний вес поглотил его тело так стремительно, что напоминал сшитый костюм, настолько неестественно смотрелся массивный второй подбородок. Лохматые, поседевшие и поредевшие пряди волос свисают неаккуратными клочками, на тех фотографиях, что я видел в журналах, он не выглядел так ужасно. И это Карл, который всегда подчёркивал свою власть над всеми телесными слабостями и никогда не давал спуску ни себе, ни другим.

— Так он… умер здесь? — в спёртом воздухе чувствуется запах лекарств и ещё чего-то… Сладковато-затхлого. Смерти.

— Да. Я забрал его из больницы неделю назад. Не было никакого смысла там оставаться. Видел бы ты рожи персонала, когда они увидели такого постояльца… пришлось заткнуть им рты солидной пачкой.

— Я соболезную тебе, Карл, — тихо сказал я.

Его лицо исказила усмешка.

— Не надо врать, Пьер.

— Я соболезную тебе, а не ему! — резко добавил я.

— Как поживает Ив? — резко перевёл он тему. — Про твои дела я не спрашиваю. Вижу по тебе, что процветаешь. Должно быть, ты очень счастлив…

— Счастлив? — переспросил я.

— Да. Ты ведь всегда так хотел закрыть его на все замки, удержать при себе… теперь ты можешь быть доволен, судя по его виду, Ив никуда уже не может уйти… Только уползти… — у него вырвался смешок.

Я чувствовал, как пара тёмных глаз прожигает мне голову, словно рентген. Было тяжело смотреть на Карла, который одним своим видом словно показывал крах нашего общего прошлого, напоминая о войне, в которой все оказались проигравшими.

— Подрезал крылья своей бабочке и теперь во что она превратилась? Ты соболезнуешь мне, Пьер… А я глубоко сострадаю Иву. На какую жизнь вы обрекли друг друга?

— Я пришёл не для того чтобы враждовать, Карл, — тихо сказал я. — Это время уже миновало. Ненавистью никого нельзя победить. Ты думаешь, я ненавидел Жака? Нет, уже давно нет. Он мне безразличен. И он ничего у меня не отнимал. — Я не хотел говорить этого, но не выдержал, слишком уж фальшивым был весь этот цинизм. — Но одного я не мог понять про тебя… И до сих пор не понимаю! Можно скрывать, что презираешь кого-то, но как можно всю жизнь презирать любовь к человеку в самом себе? Я вижу, ты не изменился!

— Я не понимаю, о чём ты. Не надо этой риторики. Ты несостоявшийся философ.

— Ты ведь так и не сказал ему… Правда? — я огляделся, как будто ища в этой комнате вещи, принадлежавшие Жаку. — Не признался, кем он был для тебя?

Лицо Карла окаменело. Он подался вперёд, опираясь руками на подлокотники кресла. Раздалось легкое поскрипывание, и я всерьез подумал, что это кресло сейчас может рухнуть под таким напором. Я поймал себя на том, что мне доставляет удовольствие видеть эту реакцию.

— Я не собираюсь обсуждать его с тобой. Особенно с тобой!

— Раз уж сегодня его похороны, это было бы правильным, разве нет? Или теперь, когда его нет, это ещё имеет значение?

— Да что ты вообще знаешь, Пьер? Ты думаешь, что ещё что-то решаешь? Да всем плевать на тебя и твоё мнение. Это тебе нужны эти детские иллюзии и идеи о вечной любви! Прикидываешься филантропом, а всю жизнь в тебе говорит зависть и чувство неполноценности… — он всерьёз рассвирепел.

— Да ты посмотри на себя! Я здесь не при чем! Ты даже себе не можешь признаться… Ты сегодня похоронил его, но твоя гордыня и тщеславие даже сейчас не позволяют тебе признать в себе свои лучшие чувства! К чему твоя злость на Ива? Или на меня? Я не мучить тебя пришёл… И мне уж точно не быть тебе судьей. Мне больше нечего тебе сказать, — я направился к двери.- Ты выбрал гордое одиночество, и это твоё дело. Я знаю, тебя бесит, что мы по-прежнему вместе. Всего хорошего…

Я взялся за ручку двери, когда услышал его слова позади.

— Вы вдвоём, Пьер. Но вы не вместе. Вы как сросшиеся сиамские близнецы… Делаете вид, что близки по-настоящему, но втайне каждый из вас ненавидит другого, потому что понимает, что не сможет без него существовать. Это двухголовое чудовище, монстр. Если один из них погибает, второй умирает в течение суток от отравления трупным ядом. Но разве ж это жизнь? Ив волочится за тобой, намертво припаянный и почти отравленный. И это любовь, по-твоему? Если она такая, то я не жалею, что отказался от неё и предпочёл этой патологичной, извращённой зависимости одиночество. Единственный способ избавить вас от страданий — убить монстра. Хватит ли у тебя сил вонзить кинжал в единственное сердце?

Я стоял, не оборачиваясь, кожей чувствуя, как Карл напряжён в ожидании моей реакции.

«Всаживать пулю в спину? Как это в твоём стиле…»

— Тебе нечего сказать. Ты знаешь, что я прав.

— По крайней мере, я хоть кому-то нужен. Даже если на самом деле я проиграл. Но твою победу злорадства с тобой уже никто не разделит. Прощай, — я дёрнул дверь и захлопнул её, закрыв за собой темноту номера. Через секунду в дверь с силой ударился и со звоном разбился какой-то предмет.

Париж, наши дни.

Мэдисон старался сделать что мог, но новость о болезни Пьера быстро распространилась в модных кругах и обросла невиданными подробностями. Шумиха в прессе по поводу книги «удачно» совпала с неделей моды в Париже и звёздными Рождественскими вечеринками. Ежегодно Пьер по традиции устраивал большой благотворительный вечер в поддержку фонда борьбы со СПИДом, президентом которого он являлся. И вот теперь всё мероприятие оказалось под угрозой. Многие увидели прямую связь между болезнью Берже и выходом книги, мол, его подкосило от переживаний… кто-то вообще считал, что всё это просто предлог, чтобы скрыться от внимания журналистов, а кто-то считал всю эту историю от начала до конца продуманной пиар-компанией, затеянной для поднятия интереса к дому Сен-Лоран.

Сам Пьер запретил Мэдисону как-то комментировать происходящее. В Париж он вернулся за два дня до Нового года, сказал, что все планы остаются в силе.

— Всё будет по плану, но на этот раз они вздохнут свободнее без моего участия, — пожал он плечами. — Думаю, эта традиция продолжится и после моей смерти… некоторые из тех, кто приходит туда, ждут её с нетерпением…

— Ну зачем ты так… — мягко упрекнул его Мэдисон. — Общественность на твоей стороне во всей этой истории. Людям не нравятся те, кто стремится облить кого-то грязью… об этой женщине много говорят, но мало поддерживают.

— Трусы. Как обычно. Плевал я на мнение общественности и не нуждаюсь ни в его снисхождении, ни в поддержке.

Он был всё ещё слаб после болезни и почти всё время лежал. На телефонные звонки отвечал Филипп. Мэдисон вспоминал, как был демонстративно разъярен Пьер, когда Бертран Бонелло взялся снимать свой фильм об Иве. Больше всего его тогда задело не то, что Бонелло не нуждался в его комментариях, а что счёл возможным вообще не поставить его в известность о своих планах. Он не произносил прямо «спросить моего разрешения», но смысл был очень похож.

«Они могут делать что хотят после моей смерти, но пока я жив, наследие Ива, его имя принадлежит мне! Я никогда не налагал запретов на свободу художника. Но это чистой воды хамство, настолько нагло демонстрировать пренебрежение к фактам! Впрочем, он должен сказать мне „спасибо“… Теперь желающих посмотреть его фильм будет вдвое больше…» — добавил Пьер уже спокойнее.

Мэдисон никогда не верил в эти «профессиональные вспышки гнева». По-настоящему Пьер злился только на тех, кто был ему небезразличен, всё остальное относилось скорее к разряду театрального действия. Он прекрасно знал, какое впечатление производит на людей и чего те ждут от него, и давал им это, если понимал, что это может принести выгоду. В этой же истории его реакция заставляла Мэдисона, да и прочих друзей, беспокоиться.

«Если господин Пьер кричит, значит, всё в порядке… — любил говорить Луис. — А вот когда он молчит, жди беды…»

— Я тронут таким вниманием, Карл… — Пьер посмотрел на стоявшего в дверях его кабинета на Рю Бабилон Лагерфельда.

Взгляд модельера упал на инвалидное кресло, в котором сидел старый знакомый. Его губы слегка дрогнули.

— Что с тобой случилось? Ты упал с лестницы?

— Мне надоело опираться на эту палку и тратить силы там, где их тратить необязательно. Так я передвигаюсь на порядок быстрее.

Карл, не дожидаясь приглашения сел в кресло напротив и огляделся.

— Давно я здесь не был. Лет тридцать, пожалуй…

— Сними очки. Ты знаешь, я этого не люблю.

— А какое мне дело до того, что ты любишь, а что нет… — Лагерфельд, впрочем, слегка приспустил очки, чтобы потом водрузить их на место. — Когда ты перестанешь разговаривать с людьми так, как будто отдаёшь им распоряжения?

— Воспитывать меня пришёл?

— Знаешь, эта журналистка… она ведь права насчет тебя в этой истории почти на сто процентов. Да, манера подачи пошловата… но в целом…

— Карл, ты потребовал назначить эту встречу, так может быть перестанешь отнимать у нас обоих время и будешь говорить по делу?

— Я не мог упустить случая, будучи в Париже, не навестить старого знакомого… По телефону у нас с тобой беседы никогда не складывались.

— Если ты пришел говорить об Одетт Шефтель, то знай, разговор и в этот раз не получится… И оставь эту женщину в покое! Я ведь знаю, что это твои люди одолевают её угрозами. А она думает, что это я её преследую… — Пьер фыркнул.

— У меня к тебе один вопрос. Только один. У тебя есть дети?

— Что? — Берже не мог скрыть удивления. — Что за идиотский вопрос? Ты прекрасно знаешь, что нет.

— Я говорю не об официальных детях… Я в курсе, что Ив предпочитал заводить собак. Я в целом, согласен с его подходом… животные приятнее младенцев. Но мой вопрос о другом. Есть ли у тебя… свои дети… на стороне?

Пьер молчал. Он смотрел на Карла и явно не знал, как реагировать на такое заявление.

— Карл, у меня нет детей. Живя с Ивом, я не мог позволить себе такой роскоши…

— Ты её знаешь, да? — Лагерфельд положил перед ним фотографию Лизетт Гудрон. — Эту женщину.

— Да.

— У меня для тебя новости. Не знаю, понравятся ли они тебе или нет… Одетт Шефтель, возможно, является внучкой Лизетт Гудрон. Тебе это не наводит ни на какие размышления?

— Нет, представь себе… — Пьер откинулся на спинку кресла и отвёл взгляд в сторону. Карл это заметил.

— Чёрт тебя возьми, Пьер… я вообще не должен заниматься этим дерьмом! Если ты не хотел признаваться, пока был жив Ив, что сделал ребенка этой женщине в 70-м году, я могу это понять. Но сейчас уже нет смысла увиливать!

— Карл, у тебя начинается старческое слабоумие… может быть, тебе виски налить?

Лагерфельд встал.

— И на кого я трачу своё время? На старого дурака!

— Вот и я не понимаю, тебе какое дело до всего этого… После смерти Ива ты можешь спокойно восседать на освободившемся троне, зная, что ты последний… мне смешно. Тебе даже это уже не доставляет радости. Не представляю, как ты живешь? — Пьер скорчил гримасу. — А насчёт старого дурака… я старше тебя всего на пять лет, но в нашем возрасте это уже не считается… Недолго осталось, и тебя твои модели будут возить по подиуму на дизайнерской тележке…

Когда Лагерфельд ушёл, Пьер взял в руки валявшуюся на столе фотографию. Значит, эта встреча неизбежна…

1991

В этот вечер на Рю Бабилон всё иначе. Я не был у тебя несколько недель, но увидев, могу только ахнуть — перемены столь разительны, будто прошёл год.

— Ты похудел! — это первое, что бросается в глаза буквально с порога. — Выглядишь намного лучше.

— Всего лишь шесть килограмм, но такое чувство, будто вместе с ними я сбросил шесть лет! — в твоём голосе звучит гордость. Кажется, ты снова начинаешь себе нравиться…

Что-то изменилось. Ты впервые за долгое время соизволил переодеться к ужину, обычно моё присутствие не побуждало тебя по вечерам вылезать из халата. И ты перекрасил волосы в более тёмный цвет — мелочь, но ты всегда мне больше нравился шатеном, светлые волосы тебя простили.

— Моё отсутствие явно пошло тебе на пользу… — шучу я осторожно.

— И снова ты прибедняешься. Ты же знаешь, я начинаю скучать по тебе через пять минут после того, как за тобой закроется дверь… — твой голос ласкает как будто давно забытыми интонациями нежности.

Я начинаю теряться. За ужином ты наливаешь мне вина, а сам не выпиваешь ни капли.

— С этим покончено, — уверенно заявляешь ты на мой взволнованный взгляд. — Я много думал в последнее время. Ты совершенно прав. Неизвестно, сколько мне осталось, но я хочу дожить эти годы в здравом уме.

Мы много говорим. Давно не выходило такого открытого, цельного диалога. Ты наконец-то по-настоящему говоришь, а не просто реагируешь на слова. Мне страшно надеяться — я вижу тебя почти прежнего и моё сердце волнуется.

— Я видел чудесный сон. Во сне по реке плыла пустая лодка. Я чувствовал небывалое умиротворение… Вспомнил, как мы катались на лодке по зальцбургскому озеру и мне вдруг так захотелось снова там побывать…

— Жак умер. — Это вырвалось само собой. Я сам был шокирован этими своими словами, словно их только что кто-то сказал за меня.

Ты сидел напротив меня за столом и поднял глаза. Тебе не нужно было уточнять фамилию.

— Я знаю.

— Откуда?

— Ты был на похоронах, — проигнорировал ты мой вопрос. — Карл так плох, как говорят?

— Я нашёл его намного хуже.

Ты задумчиво кивнул, отвёл лицо в сторону и подпёр рукой подбородок, посмотрев куда-то сквозь пространство. Хотел бы я знать, о чём ты думаешь…

— Ты жалеешь, что не был там? — всё-таки спросил я.

— Нет. Это было бы слишком. Ни к чему.

Я жду, что ты захочешь продолжить тему, но ты неожиданно заявляешь:

— А знаешь, когда мы только познакомились, Карл тебя не любил.

— С тех пор ничего не изменилось как будто…

— Нет… К тебе отдельно он относился с уважением. Но ему не нравилось, что мы вместе. Сейчас я подумал… может быть, за этим стояло нечто большее, чем я тогда думал?

Я был потрясён. Уж не намекаешь ли ты на то, что Карл испытывал к тебе в прошлом какие-то чувства?

Ты вновь меняешь тему. У меня словно гора падает с плеч. Я вижу, ты не расстроен. Значит, отболело.

Когда я собираюсь уходить, ты окончательно «добиваешь» меня своими предложением остаться.

— Не понимаю, зачем тебе идти куда-то на ночь глядя, — пожимаешь ты плечами. — Тебя там никто не ждёт.

— Мне нужно погулять с собакой… — я сам не понимаю, почему сопротивляюсь. Я же хочу остаться.

— Ты можешь погулять с собакой здесь… — ты лукаво улыбаешься. — Раз уж тебе так приспичило… ты можешь вывести на прогулку меня и Мужика.

— Что с тобой происходит? — не выдержал я. — Ты смеёшься надо мной? Я тебя не узнаю!

— Я хочу начать новую жизнь. Не знаю почему, но я давно не чувствовал себя так хорошо… может быть, завтра это снова пройдёт… я не знаю. — Твой голос взволнован, а глаза как-то необычайно блестят. — Но мне хочется жить сегодня этим моментом. И разделить его с тобой. Мне кажется, ещё есть шанс.

Я люблю деревья. Но только те, что бывают раскрашены осенью. Не все из них переживают этот цикл: нежные зеленые почки раскрываются в широкие, мощные листья, которые словно переживают последний расцвет в октябре, перед тем как холодный предзимний ветер в одночасье сорвёт с них яркую листву и выстелет разноцветным ковром на асфальт. Некоторые деревья желтеют, и листва на них погибает убого — сначала листья съеживаются и как будто бы вянут, потом, полусгнившие, усталые, опадают на землю, словно сраженные болезнью, а не отпущенные природой. Такие деревья я не люблю. Как-то я шёл по улице, мы шли вместе. Давно, очень много лет назад. Был ранний октябрь. Одно деревце заворожило наше внимание. Его красно-желтая крона напоминала огненный факел, стоящий на пересечении улиц. Мы замерли, восторженно созерцая эту последнюю красоту засыпающей природы, как вдруг, порыв ветра в один миг превратил листья в кружащийся вихрь. В одну минуту облетела почти вся листва. Это было настоящее чудо. Ни до ни после этого, я не видел ничего подобного. Тебя тоже впечатлил этот момент, ты сказал, что мы сумели уловить редчайший момент на стыке жизни и смерти. Для меня этот был один из многих удивительных моментов, которые мы пережили вместе. Дерево, потеряв свою листву, не перестает быть деревом чисто физически. Но в нём утрачивается некоторый смысл. Все деревья без листвы как-то похожи друг на друга. Знаешь, Ив, ты был тем деревом. Ты смог «расцвести» красиво, прежде чем ветер сорвал твою фантазийную листву и смешал её с городским асфальтом. В этот короткий миг, в этот последний всполох красоты, о, как я любил тебя… Как был счастлив.

Твоя коллекция «Подношение» была сделана за две недели. Сто девятнадцать моделей. Это было невероятно… Ты сам объявлял выходы, совсем как в старые времена. Это были твои подношения прошлому, твоя дань ему и самому себе. «Герои твоего времени» — Бернар Бюффе, Кристиан Диор, Сильвана Мангано, Луи Жуве, Мария Каллас, Марсель Пруст, Франсуаза Саган, Зизи Жанмер, Катрин Денев… и мадмуазель Шанель, конечно.

Ты — волшебник, способный одевать в свои ткани «город с волшебным замыслом». Эту коллекцию назовут «Завещанием». Именно так оно было. Нежное воспоминание без ностальгических ноток, свидание с прошлым. Я вижу тебя словно сквозь время и пространство. Наш январь 61-го года. И ты стоишь, затаив дыхание и приоткрыв дверь в левой кулисе, подглядывая за реакцией толпы. В самом конце на подиум выходит манекенщица в пиджаке, расшитом золотыми и небесно-голубыми пайетками, соломкой медового цвета, кусочками зеркального стекла. Это «подношение» нашем Дому. Твоему дому. Ты снова Король-солнце.

Франсуа Лесаж позже скажет, что ты попросил его создать «серо-голубой» Париж, отражающийся в хрустальной люстре твоего кабинета на авеню Марсо. Ты хотел, чтобы отражение неба и отблеск солнца на стекле стали вечерним платьем. Я плачу, потому что меня переполняют чувства и воспоминания. За всеми перипетиями последних мучительных лет я, прости мне это, позабыл, что ты гений.

Успех абсолютен. Ты, счастливый, окрылённый, «полегчавший», стоишь на подиуме в толпе своих красавиц, целуешь их и любовь парит в воздухе, как золотая пыль славы, той, о которой ты мечтал.

В тот вечер мы впервые за очень долгое время приглашаем на ужин друзей. Вся «банда» снова в сборе. Ты весел, обаятелен, ты выглядишь потрясающе. Я, совершенно ошалевший от счастья, не отхожу от тебя ни на шаг. Мы снова, как в первые годы романа, смотрим друг на друга влюблёнными глазами. Словно солнце пробило свои лучи из-за туч. Мне хочется быть ветром, который их разогнал. Так здорово быть со старыми друзьями и рядом с тобой. Вместе рассказывать что-то, делиться воспоминаниями, снова обретать себя в глазах других. На дефиле в числе приглашённых был Бернар. Несмотря на то, что мы расстались мирно когда-то, при встрече я уловил в его взгляде что-то похожее на тихое злорадство. Он ожидал увидеть тебя не в форме и получить повод деликатно выразить мне своё сочувствие. Какое его, должно быть, ждало разочарование…

Я рассказал тебе об этом и мы посмеялись.

— Он бы хотел увидеть меня с перекошенной физиономией верхом на инвалидной коляске. А ты бы вёз меня с видом человека, которого постигла суровая кара богов… Мы уважаем друг друга, но он так и не смог смириться, что ты бросил его ради меня.

— Знаешь, — серьёзно сказал я. — При случае я бы не постеснялся сказать ему, что не променял бы один день жизни с тобой на целый год рядом с ним. И ни о чём не жалею.

— Да… я согласен с тобой… — ты усмехнулся. — Я бы тоже не променял день с тобой на жизнь с Бернаром…

Все разошлись около двух часов ночи. Мы остались вдвоём. Ты стоишь возле окна и смотришь на падающий снег.

— Спасибо. Спасибо за всё. — Ты обращаешься ко мне. — Я не стою таких чувств.

Ты говоришь не только обо мне. Обо всём.

— Ты стоишь большего.

Ты поворачиваешься, и я вижу улыбку на твоем лице. Настоящую, подлинную улыбку, ту, что всегда является продолжением искренней радости, идущей от самого сердца, и которая так редко теперь возникает на твоём лице. Меня переполняют чувства, я восхищён тобой, я почти тебя боготворю. Только ты, только ты один можешь дать мне эту удивительную цельность и чувство смысла во всём происходящем. Как можно было хотя бы на миг допустить, что в моём сердце кто-то сможет занять твоё место? Мне кажется, я мог бы пережить все эти бури вновь, если только буду знать, что в конце моё солнце лукаво выглянет из-за туч и его свет, его тепло согреют мне душу.

— Я ещё не говорил тебе сегодня, как люблю тебя?

— Ты можешь мне этого не говорить. Я знаю. Я тоже люблю тебя.

Мне становится немного неловко от этой мелодраматичной сцены. А ты внезапно подходишь ко мне и целуешь, запечатывая губы коротким, но сильным поцелуем. Он заставляет меня вздрогнуть и слегка содрогнуться внутри. Я всегда считал и продолжал так думать, что поцелуй, особенно когда он спонтанен, является актом наибольшей близости между людьми. Намного более интимным и важным, чем секс. Пара перестаёт существовать, когда перестаёт целоваться.

— Спокойной ночи, — ты снова улыбаешься, на этот раз лукаво, явно позабавленный моей реакцией.

Мне кажется, что я должен сказать тебе что-то, но что? Всё самое важное уже сказано в этом поцелуе.

Мы желаем друг другу спокойной ночи и расходимся по своим комнатам. Засыпая мгновенно, уставший, я вижу странный сон.

Во сне мы плыли на лодке по морю и внезапно начался шторм, настоящая буря. Лодку качает и швыряет в разные стороны, и я уже знаю, что мы перевернёмся. Очередная волна накатывает, и ты исчезаешь в морской пучине. Я в ужасе пытаюсь разглядеть тебя сквозь пелену проливного дождя, который заливает деревянное дно, грозя потопить его. Ты упал за борт, но во мне живёт отчаянная надежда на спасение, ведь я знаю, что ты умеешь плавать. И вот ты действительно выныриваешь на поверхность, выброшенный волной на мгновение, и я успеваю схватить тебя за руку. Пытаюсь затащить тебя обратно в лодку, но ты в ужасе, словно безумный, не соображая, что делаешь, тянешь меня вниз, в морскую пучину, цепляясь изо всех сил, и то скрываешься под водой, то снова появляешься на поверхности. Я понимаю, что ещё немного и ты перевернешь лодку и мы оба окажемся под водой. И это будет конец.

«Но ведь она всё равно перевернётся рано или поздно. Мы всё равно утонем…» — мелькает в голове отчаянная мысль.

Я знаю, что должен попытаться, и в отчаянии с силой бью тебя несколько раз, лишая сознания. Теперь твоё тело безвольно виснет на моих руках, и я тащу тебя в лодку. Она уже наполовину заполнена водой, а дождь всё не прекращается. Здравый смысл говорит, что я должен бросить тебя, что мы оба погибнем, но не могу тебя отпустить. Я тащу и тащу тебя, и мне как-то удаётся втянуть тебя в лодку, и тут я вижу, что ты не дышишь. Я стараюсь, но не могу привести тебя в чувство, а вода всё прибывает и прибывает. Мы тонем. Внезапно, как это бывает во сне, вокруг всё меняется. Гроза прекращается и море успокаивается, но я вижу, что волной и ветром нас сносит куда-то с неведомой силой. Чёрные очертания впереди оказываются скалистым берегом, и моя радость сменяется новым ужасом. До суши ещё далеко, а лодка вот-вот врежется в острые каменные выступы. Если мы останемся в ней, то разобьемся, и я, не думая больше ни о чём, хватаю тебя и кидаюсь в воду, обратно. Лодку швыряет волной и от удара она разлетается в щепки. А я понимаю, что не могу плыть, держа тебя над поверхностью. Ты такой тяжёлый и это отнимает у меня все силы. Но берег рядом, с другой стороны, и я знаю, что мы могли бы до него доплыть. Внезапно ты приходишь в себя, и я надеюсь, что теперь мы спасены. Ты будешь плыть, ты отличный пловец, ты справишься… Ведь дождь прекратился и небо почти посветлело на горизонте. Но ты открываешь глаза, смотришь на меня и просишь тебя отпустить. Ты не хочешь плыть, у тебя нет сил. Я отказываюсь и кричу тебе, что ты сумасшедший, что мы почти спасены, что надо бороться. Но я всё равно не могу держать на плаву нас обоих и выпускаю тебя, пытаясь тащить одной рукой.

— Плыви же, ну! Ведь ты же умеешь! Ты можешь нырять! — кричу я, внезапно обозлившись на тебя за твою покорность.

— Я не могу… Я не знаю, как плыть… зачем ты бросил лодку? — в твоём взгляде я читаю укор.

— Она не нужна нам, она неслась прямо на скалы! Плыви!

И мы плывём. Каким-то чудом я заставляю тебя работать руками, волны стихают и плыть становится легче. Внезапно я оборачиваюсь проверить и вижу, что тебя нет. Нигде. Только гладкая поверхность воды, которая замерла словно зеркало. Пытаюсь уловить на ней хоть какое-то движение и пузырьки, но всё тщетно.

«Ты не мог утонуть так быстро… Не мог…»

Внезапно ноги ощущают под собой твёрдую поверхность, и я понимаю, что это суша. Голый, каменный пятачок. Он совсем небольшой и пустынный. Я выбираюсь на него, встаю и зову тебя. Я кричу, потому что мне кажется, ты сделал это специально. Ты решил утонуть мне назло… Ненавижу тебя… А вокруг меня одно бесконечное море. И мне кажется, что сейчас это — вся планета Земля. И этот островок суши не имеет никакого значения, ведь ты утонул, а мне не выбраться отсюда в одиночку… Никто меня не спасёт. Я просто оттянул неизбежную смерть.

С этой чудовищной мыслью я проснулся, поняв, что меня разбудил странный шум — пронзительный звук сработавшей пожарной сигнализации.

Пожар начался в твоей комнате около четырёх часов утра. Никто не понял, что произошло. Я сам проснулся от сработавшей дымовой тревоги, ты и все слуги уже были в гостиной. К счастью, никто не пострадал.

— Я проснулся, когда уже всё горело. Это было так нереально, что я подумал, будто я сплю… -испуганный, уставший объяснял ты пожарным… — Вокруг был жар, словно в аду.

Пожар почти полностью уничтожил твою спальню. Сгорело много вещей — воспоминания, письма, амулеты. Все были в шоке. Это был настоящий удар судьбы.

Установить истинную причину возгорания так и не смогли и, как всегда в таких случаях, сошлись на коротком замыкании.

Когда огонь потушили, я зашёл в комнату, вернее в то, что от неё осталось. Обугленные стены, чёрные перегородки, грязь, лужи и копоть. Ты стоял в проходе и смотрел на весь этот ужас словно в прострации. Мне хотелось закрыть тебе глаза и увести. Я вспомнил, что мне снилось что-то плохое, но никак не мог вспомнить, что.

— Всё сгорело. Там были твои письма… — ты повернулся ко мне. — Почти все. Некоторые я перечитывал. Ты красиво писал, очень трогательно. Всё сгорело.

Я был напуган. Ты только вышел из депрессии и такой удар мог стать роковым. Я думал, что бы случилось, если бы ты не проснулся вовремя, выпил бы своё снотворное и задохнулся во сне… Все газеты Франции раструбили бы о твоей смерти, превратив обзоры показа коллекции накануне в траурную эпитафию. И всё-таки мне показалось немного удивительным, как хорошо ты держался. Тебя, такого чувствительного, могла повергнуть в отчаянье какая-нибудь незначительная мелочь, вроде разбившейся безделушки, а теперь, потеряв такое количество дорогих твоему сердцу вещей, ты даже не плакал. Я решил, что в тебе появилась эта мудрость — понимать, что истинное везение было в том, что спасена твоя жизнь. Я просто не желал расставаться с надеждой, которую ты мне дал.

«Борись… Плыви… До берега осталось немного»…

Я ошибался. Жестоко ошибался.

1958

Дождь начался ещё ночью. Выглянув поутру в окно, я в отчаянье застонал. Ночная гроза затопила тротуары и свет уличных фонарей отражался в гигантских лужах, словно светящееся масляное пятно. Редкие прохожие с зонтами жались поближе к навесам магазинов, сумбурно спеша по своим делам, которые уже заранее были им неприятны, потому что заставили подняться ни свет ни заря и выйти из дома в такую погоду.

Мы не смогли увидеться на выходных из-за Бернара, которого я должен был сопровождать в поездке в Анси. Стремясь восполнить этот пробел, мы не нашли ничего лучше, чем договориться о свидании сегодня рано утром, перед работой. Ещё вчера вечером погода радовала безоблачным небом и тёплым июньским ветерком и вот, пожалуйста… В последнее время мне кажется, что всё против нас…

— Куда это ты собрался в такую рань? — интересуется Бернар, лёжа в постели и глядя, как я лихорадочно одеваюсь, не попадая непослушными руками пуговицами в петли рубашки.

Необходимость врать заставляет меня злиться. На Бернара, на себя и даже на тебя. Мне так и хочется сказать: «А ты не знаешь? На свидание с любовником! Какого чёрта ты задаёшь мне такие дурацкие вопросы?»

— Мне нужно отнести рукопись в издательство, — отвечаю я.

На этом мы заканчиваем так и не начатый диалог, и я выбираюсь на улицу, под холодный утренний дождь и иду по светло-лиловым, ещё тёмным улицам. Остановившись перед цветочным ларьком, покупаю букет твоих любимых белых лилий. Ты уже упрекал меня в том, что мои цветы стало некуда ставить дома, но теперь ты можешь наполнить ими свой кабинет. Взгляд падает на наручные часы. Как, все ещё 8.10? В ужасе останавливаю первого попавшего прохожего, спрашиваю который час (моё время остановилось!) и слышу ответ:

— Восемь сорок.

Твой рабочий день начинается ровно в девять и ни минутой позже. А мы договорились встретиться в половину девятого. Одна только мысль, что ты не дождёшься меня и решишь, что я не пришёл, заставляет меня броситься вперёд бегом, останавливая гудящие автомобили и ловя в спину ругательства пешеходов и водителей. Вперёд, вперёд до дома номер 30 по авеню Монтень.

Мы условились встретиться у служебного выхода, со двора, и я ещё издалека заметил твой тонкий чёрный силуэт под козырьком двери. Успел…

Кажется, букет в моих руках от беготни превратился в мокрый веник. Ты смотришь на меня с досадой и удивлением. Черный пиджак уже намок на плечах от дождя, видно, что ты стоишь здесь давно.

— Извини… У меня встали часы… — я неловко притормозил в полуметре от тебя. — Который час?

Ты смотришь на часы и сам словно узнаешь время впервые.

— Восемь пятьдесят пять.

— Вот чёрт! Тебе же уже надо идти… — я разочарованно протягиваю тебе лилии. — Не хочу тебя задерживать.

Пять минут. Всего пять минут на то, чтобы увидеть тебя и пожелать хорошего дня. Я шагаю навстречу и мы обнимаем друг друга. Закрыв глаза, я мысленно считаю секунды, прижимаясь к тебе и даже сквозь плотную ткань застегнутого костюма чувствую, как глухо и часто бьется твоё сердце. И мне так хочется, чтобы вот сейчас, в это мгновение остановились все часы на свете, дав нам хотя бы ещё пять минут побыть рядом друг с другом.

— Мне пора… — ты говоришь это виновато, как будто это не я опоздал, а ты ответственен за то, что должен быть на работе вовремя.

— Да. Иди.

Ты тянешься, чтобы поцеловать меня, и мы оба вздрагиваем, когда распахивается соседняя маленькая дверь и оттуда, тихо матерясь, выходит дворник. Увидев нас, он оторопевает на мгновение, потом отвешивает лёгкий поклон.

— Доброе утро, месье!

— Доброе утро! — ты отворачиваешься, уже смущённый всем на свете: тем, что нас увидели вдвоём, и тем, что вынужден смутиться этого факта перед наёмным рабочим.

— Доброе утро, — с лёгким вызовом здороваюсь я.

Мы с ужасным нетерпением ждём, когда тот сделает своё дело — выбросит пакеты с мусором в железные баки и вновь скроется в своей конуре. Теперь ты оглядываешься с видимым страхом, один поцелуй может стоить тебе репутации. А я не могу выпустить тебя из рук, прижимаю к себе всё сильнее, этот эпизод только возбудил во мне желание поцеловать тебя откровенно и мне плевать, если кто-то увидит.

— Я опоздаю, Пьер. Пусти.

— Не отпущу, пока не поцелуешь.

— Глупость какая… — ты хмуришься и с нетерпением прижимаешься своими губами к моим, скорее запечатывая их прикосновением, чем целуя.

Ах, ты решил меня разозлить… Резко толкнув, я прижимаю тебя к бетонной стене и, обхватив лицо руками, нагло и жёстко целую, и ты, не покорившись, но ответив взаимностью, целуешь в ответ, уже по-настоящему, глубоко и откровенно.

Что-то пихает тебя сзади и дверь, к которой я прижал тебя, открывается, заставив нас отпрянуть. Не дожидаясь очередной неловкости, я быстро разворачиваюсь и убегаю на улицу, прочь из переулка. Уже выйдя к дороге с удивлением обнаруживаю, что по-прежнему сжимаю в руках букет помятых лилий.

— Ааа… Вот и ты! Однажды дьявол услышал мои молитвы и подарил встречу с тобой… Что, Пьер, ты всё-таки приехал? Я уж и не надеялся! Но ничем не смогу тебя порадовать… Хотя что тебе до моих радостей… Тебе всегда были намного интереснее мои страдания…

Ты стоишь в арке гостиной нашего дома в Марракеше, привалившись к косяку. Одна рука цепляется за деревянную раму, вторая повисла, держа полупустую бутылку. Я чувствую за моей спиной частое и встревоженное дыхание Мустафы.

«Мы не хотели вас беспокоить, месье, но это продолжается уже несколько дней…»

— Я знал, что они тебя позовут. Как только случается какое-нибудь дерьмо, все зовут Пьера… А что ты сам? Тебе это нравится? Что люди вспоминают о тебе только тогда, когда доходят до отчаянья?

«Он выпивает две бутылки виски в день и рисует на стенах. Такого не было очень давно! Он не в себе, месье, ей-богу, всё очень плохо!»

— Я вижу, ты недоволен… Ты в ярости? Нет, я бы предпочёл, чтобы ты заплакал. Хотя бы раз… Зарыдал при мне… Или я этого не стою? Вот… Вижу этот взгляд… ты им убиваешь меня… Теперь я знаю, что происходит… — ты громко и визгливо расхохотался. — Ты меня убиваешь! Это всё ты… В кого я превратился? Ты высосал из меня все соки, всю жизнь. Ты паразит… Процветаешь на моей славе… А где я? Где я?!

— О нет, Ив! — рядом со мной стоит Брижит, твоя сестра. Она закрывает лицо руками. — Что ты говоришь? Прекрати!

— Вы все… Все! Вы же только и мечтаете, чтобы я сдох… И он в первую очередь! — твоя рука тычет в мою сторону. — Приставил ко мне своих любовников… Думал, я совсем потерял разум, да? Ничего не вижу… Что можно завязать мне глаза и засунуть в дальний угол, как старый чемодан? Ты все у меня отобрал! Все! Моих друзей, моё дело, мою жизнь, мои рисунки… Теперь они будут жить здесь… Вот тут… Я знал, что должен тебя убить… Чтобы спастись… Чтобы вырваться… Я столько раз пытался, но ты всё живешь и живешь… А я погибаю… — ты внезапно размахнулся бутылкой, метя в меня, когда в этот момент к тебе подлетели, наконец, шофёр и телохранитель, которые все это время ждали в соседней комнате.

— Пьер, не слушай его, он сошёл с ума! — Брижит в ужасе, она первый раз видит тебя таким. — Его нужно в больницу!

— В больницу? Меня?! Опять? Нет! Ни за что! Я не позволю! Не позволю! Избавиться от меня?Нет! — из тебя сыплются такие ругательства, что твоя сестра в шоке выбегает из комнаты. Двое здоровых мужчин с трудом могут тебя удерживать. Ты рвёшься в мою сторону, и особенно тебя выводит из себя, что я не двигаюсь с места, ничего тебе не говорю. Я просто смотрю. Нет. Не на тебя. На чудовище, которое мечется и кричит, и злобно вырывается, пытаясь разорвать цепи рук.

— Уберите его, — коротко бросаю я Полю и Франсуа. — Чтоб я его не видел. Брижит! — мой крик оглашает стены гостиной. — Везите его в Париж. В психиатрическую клинику!

— Я помню Валь-де-Грас, Пьер. Я всегда буду помнить его, и ты не забывай! Никогда не забывай, через что нам пришлось пройти… Они называли меня сумасшедшим, и я сам чуть в это не поверил. Я просыпался по ночам и слышал, как он зовёт меня, но я не откликался… Я делал вид, что не слышу… Я затыкал уши… Верь мне, как я верю тебе. Я буду бороться, я буду жить. Я должен творить… но я знаю, что за это придётся заплатить. Он не отпустит просто так. Но я рассчитываю на твою помощь. Я всегда рассчитываю на тебя…

Гул моря в чернильной темноте кажется каким-то космическим шумом. Я опускаю руку и набираю горсть всё ещё тёплого песка, сначала сжимая, а потом просыпая его между пальцами. Твоя голова лежит у меня на коленях. Пустой пляж рассеивает силуэты ночного пейзажа. Мне кажется, мы с тобой персонажи какого-то удивительного романа. Но ты — в этом нет сомнений! — его главный герой.

— Ты слушаешь меня? — ты задираешь голову и я целую тебя в нос.

— Да. Хотя всё это напоминает скорее набор слов… просто забудь этот кошмар. Нужно жить дальше.

— И я живу… — внезапно ты поднимаешься, почти вскакиваешь и смотришь на меня с невероятной решимостью.

Я знаю, что сейчас прозвучат важные слова. У тебя такой серьёзный вид…

— Я люблю тебя, Пьер. И я хочу провести с тобой всю жизнь…

Я молчу и отворачиваюсь.

— Ты мне не скажешь того же?

— Нет, — я пожимаю плечами и откидываюсь назад, ложась спиной на тёплый песок. — Мне только тридцать. А вдруг я проживу немного? Эта клятва не будет такой красивой…

Ты кидаешь в меня горсть песка, и я смеюсь. Мне правда смешно. Такое детское признание в любви получилось… Ты всегда умеешь сделать что-то такое невпопад и испортить торжественность момента. Что мне сказать? Ты всего лишь хочешь провести со мной свою жизнь, а я собираюсь это сделать.

Но ты рождён не для того, чтобы стать моим. Ты должен творить — в этом твоё предназначение. А я сделаю всё, чтобы ты смог его выполнить.

— Ты меня не слушаешь… — ты делаешь вид, что обиделся, и собираешься встать. — Я ничего смешного не сказал!

— Ты глупости всё время говоришь какие-то… Вот я и смеюсь…

Ты резко садишься коленями на песок и строго смотришь на меня, лениво взирающего на тебя снизу-вверх.

— Глупости? То, что я люблю тебя — это глупости?

— Нет. Глупость — ты сам… Одна большая глупость… и я сейчас закопаю её в песок!

Резко хватаю тебя и переворачиваю на спину, начиная засыпать песком. Ты хохочешь, но не думаешь сопротивляться.

— Собрался провести со мной всю жизнь? Сейчас она быстро закончится!

Во всём доме горит свет и хлопают двери. Я слышу звон битого стекла и крики — ты снова крушишь всё вокруг себя, как взбесившийся, больной зверь, который с пеной у рта кидается на своего любимого хозяина, потому что болезнь уже поразила его мозг и он не помнит и не узнаёт знакомого лица.

— Месье, выпейте… Вот возьмите… На вас лица нет… — часто охая и кряхтя, Мустафа наклоняется ко мне, протягивая рюмку. Машинально беру её и выпиваю. Думал, это коньяк, но на вкус — лекарство. Лечить или запивать свою боль — какая разница? Вот я — почти такой же старик, как был Мустафа, когда мы познакомились и я привёл его в наш дом. Это было двадцать три года назад. Тогда он приносил мне коньяк и виски в стакане из разноцветного стекла и, кажется, я не успевал даже попросить его об этом, как сухая, морщинистая рука протягивала мне «лекарство» тех лет и в добрых, хотя и устало спрятанных в складках нависших век глазах читался отеческий укор.

«Не стоит вам так переживать из-за господина Ива… вы же знаете… Он мнимый больной. И пить столько.»

И я, умиротворённый звуком этого ласково-ворчливого голоса, чувствую, как что-то оттаивает и льётся горячим потоком… очищающими душу слезами. Что-то благоволит теперь мне, и я с глупым смехом кладу голову на тёплое плечо и слышу тихий вздох:

«Ну-ну… Ну что, месье, как малое дитя…»

Я породил и выпустил наружу демона. Каждый день я борюсь за него и против него. И только на мне лежит ответственность за последствия. Я тот, кто нашёл в море бутылку, открыл и выпустил джинна наружу. И я буду тем, кто загонит его обратно. Я не могу его уничтожить, но я заставлю его уснуть.

«Я видел, чтобы господин Пьер так плакал всего дважды… — будет вздыхать Бернар, наш слуга. — Когда умер месье Кокто. И сегодня…»

Тебя поместили в психиатрическую клинику, в отделение для буйных. И это был второй раз, когда судьба, предав тебя, вернула своего баловня туда, откуда забрала его однажды — Валь де Грас 1960 года вернулся спустя тридцать лет. Я уехал из Марракеша, оставив тебя на сестру — теперь твоей семье пришлось изведать на собственной шкуре, что это — тащить тебя за волосы из зыбучих песков. Теперь ты лежал в палате, где на окнах были решётки — твои фантазии обрели силу.

Я пришёл, потому что об этом умоляла твоя мать. Она так рыдала по телефону, что мне, кажется впервые в жизни, было жаль её больше, чем тебя.

Когда меня впустили в палату, я вздрогнул. Твои волосы… Твои волосы, которые ты обожал… Они были сбриты наголо.

— Вы что, спятили? — накинулся я на врача. — Это вам не бездомный олигофрен! Ему на людях надо появляться!

— Что вы, месье… Это он сам… Ещё до приезда к нам… — испуганно заверили меня.

Сам?

— Я хотел походить на новобранца… — с подушки на меня, безумно улыбаясь, глядело чужое лицо. — Начать все сначала. Вернуться в 1960-й.

— Что ты сделал… — слова падают из моего рта, как насекомые. — Ты всё уничтожил. Всё убил… ты себя убил…

— Ты отворачиваешься? Тебе противно на меня смотреть… Я противен тебе… разве этого ты хотел? Этого, когда удерживал меня? Я хотел умереть! Я знал, что должен… Я пытался, но ты не отпускал… Ты держал меня ради этого? Вот, во что я превратился. В монстра. В урода. И теперь ты бросаешь меня… а ведь ты обещал! — ты цепко и больно хватаешь меня за запястье и приподнимаешься на подушке, глядя в бессильной ярости. — Ты обещал, что не бросишь меня!

— Это ты поджёг свою комнату… — меня внезапно осеняет, и в груди словно вспыхивает заряд молнии. — Это сделал ты…

— Я был почти уверен, что ты догадаешься… — ты с чудовищным спокойствием теперь откинулся на подушку.

Меня охватывает жуткий, почти мистический ужас. Что стало с тобой? Во что ты превратился? Или эта тьма всегда жила внутри тебя и болезнь просто выпустила её наружу? Ты стал слаб и не мог больше бороться, и тьма пробилась через решётки, захватила тебя в заложники и сейчас не ты, а демон, живущий внутри, говорит мне все эти ужасные вещи.

— Зачем? Хотел убить всех? Меня? Слуг? В чём они виноваты?

— Я не… — ты закрыл глаза, потом снова открыл и в них что-то поменялось. — Не вас хотел убить. Это змея. Я всё время пытался убить её… но она может умереть только вместе со мной. Я поджег её. -Ты заплакал. — Что я сделал? Что я с тобой сделал? Я больше так не могу…

Я должен прекратить всё это. Прекратить твои мучения… Ты столько раз просил меня об этом, но я отворачивался, не желая слушать. Ты предупреждал, а я игнорировал.

«Помнишь Дар Эль Ханч? Змея, которую я нарисовал на стене… Однажды ночью она ожила и съела меня. Я проснулся, решив, что всё это было сном… но это не так. Она сползла со стены и проникла в меня, начав пожирать изнутри. Я пытался уничтожите её, но мог это сделать, лишь убив себя. Я пытался, но ты не давал мне… я знал: наступит день и она поглотит меня полностью и я исчезну… Пожалуйста, Пьер, не дай мне исчезнуть…»

Я виноват. Нужно было слушать тебя, а не свой страх.

Твой голова на плоской подушке напоминала голову инопланетянина… Рептилии…

— Мы должны что-то сделать с этим, Пьер. Этот кошмар нужно прекратить.

Я медленно и осторожно вытащил подушку из-под твоей головы. Хватит ли у меня сил? Должно хватить.

====== Часть 5 ======

Париж, наши дни. Квартира Ива и Пьера на Рю Бабилон.

— Подождите здесь, пожалуйста, мадам. Господин Берже вас скоро примет… — слуга закрыл двери кабинета, оставив Одетт одну.

Женщина с интересом оглядывалась, изучая комнату. Она поверить не могла, что однажды окажется здесь… в доме, где жил Ив Сен-Лоран. Доме, который теперь принадлежит Пьеру Берже. В его кабинете… Одетт остановилась перед большим, во всю стену портретом. Работа Энди Уорхола. Одно из немногих изображений, где Ив был запечатлен без очков. Да и вообще сам на себя не похож… Так странно. По телу побежали мурашки. Она подошла к большому дубовому письменному столу. На нём тоже стояли фотографии в рамке. Молодой Ив улыбается в объектив фотокамеры, пряча застенчивую улыбку на плече мужчины с бородой. Пьер Берже здесь совсем не похож на себя… такой лучезарный, смеющийся взгляд. Марокканский период.

Одетт не могла сдержать улыбки. Она почти машинально взяла в руки забавную статуэтку — керамическую собаку с двумя головами, навевающую ассоциации с Цербером.

— Добрый вечер, мадам.

От неожиданности Одетт вздрогнула, фигурка выпала у неё из рук. Повернувшись, женщина увидела в дверях Пьера Берже. На какую-то долю секунды она была так потрясена видом сидевшего в инвалидном кресле старика, что даже не поверила, что перед ней тот же самый человек, что смеётся на фотографии. Разве о нём она писала? Разве может он быть…?

Наклонившись, женщина подняла с пола фигурку и испугалась. Одна из собачьих голов откололась.

— Это была любимая статуэтка Ива… — звук резкого, сухого голоса заставил её невольно сжаться.

— Я не знаю, что сказать… Простите… я… мне так жаль… я…

— Я пошутил. — Берже хмыкнул и, объехав её, устроился за столом. — Это я купил на блошином рынке.

— Это смешная шутка, месье.

В жизни он оказался ещё меньше, чем она представляла. И выглядел совсем старым, а может быть это болезнь так подточила его силы? Голос, однако, остался прежним — властным и резким. Внушающим неприязнь. Эта неприязнь утвердилась в ней с той самой минуты, как она впервые увидела этого человека живьём.

— Вам было бы не до смеха, если бы эта вещь оказалась дорогим антиквариатом… пожалуйста, садитесь… — он указал ей на стул, стоявший чуть в отдалении от стола. — Я знаю, что вы хотели поговорить со мной, но признаюсь вам честно, люди, подобные вам, занимающиеся раскопками чужого белья, не вызывают у меня желания вести беседы. Мне бы не хотелось показаться грубым, мадам Шефтель, но вряд ли наш разговор будет для обоих приятным.

-Что же заставило Вас передумать…господин Берже? — она нарочно сделала ударение на слове «господин».

— Меня заинтересовала одна деталь, которую я хочу прояснить… — он внимательно разглядывал её.

— Вы собираетесь подавать на меня в суд за мою книгу?

— Я этого не сказал.

Повисла пауза. Одетт нервно огляделась.

— Я была удивлена, когда вы назначили встречу. Книга выходит через две недели. Я в любом случае не стану вносить теперь никакие изменения…

— Ваша книга меня мало волнует. Но тот факт, что Вы писали её обо мне при моей жизни, делает вам честь. Я бы мог подать в суд, если бы в своих изысканиях, вы коснулись личности Ива и его дела… Ива, чьё наследие я взялся охранять, пока жив. Что же до мнения о моей персоне… меня оно всегда заботило так же мало, как и Сен-Лорана.

— Простите, месье… — она почувствовала нарастающее раздражение. — Вы говорите о наследстве при том, что распродали большую часть вещей Ива Сен-Лорана сразу же после его смерти. Знаете, этот факт меня поразил больше всего, ведь вы даже не скрывали, что он не одобрил бы этого… Вы продолжаете распоряжаться его именем и имуществом даже после его смерти!

Она сама поразилась, как это так сразу рискнула вступить в полемику. Всё-таки они были на его территории и Одетт чувствовала себя уязвимой.

— Ив умер, — резко произнёс Пьер. — Все эти вещи, стало быть, утратили свою ценность. Он владел ими, пока был жив, но после его смерти права на них перешли ко мне, и Ив прекрасно знал об этом. Не имеет никакого значения, как бы он распорядился всем этим. Люди вообще придают излишнее значение вещам… Если вы имеете в виду, что я нарушил в некотором смысле волю умершего… что ж… Это ваше право, так думать.

— Я только хочу сказать, что люди, как правило, дорожат ценностями тех, кого любят… Даже если эти люди ушли из жизни.

— Вы замужем, мадам? — неожиданно спросил Берже.

— Да.

— А дети есть?

Они смотрели друг на друга, Одетт опустила голову, не выдержав его взгляда. Ей было неприятно.

— Нет, детей нет…

— Чем занимается ваш супруг?

— Он художник… — она почувствовала себя, как на допросе. — Простите, я не понимаю, к чему эти вопросы.

— Не волнуйтесь. Одетт, у меня нет намерения вас оскорбить или обидеть, поэтому если тон моего разговора в начале показался Вам грубым, то прошу меня извинить, — неожиданно вполне мирно сказал он и перевёл взгляд на ту фотографию, которую она рассматривала до его прихода. — Это Ив на ступенях нашего дома в Марокко. 1969 год.

— Замечательная фотография! …

— Да. И подумайте только: ведь эти снимки в сравнение с картинами и хрустальными вазами вообще не идут, совсем ничего не стоят! Они никому не нужны, кроме меня. Раз уж мы с вами заговорили об этих вещах… Знаете, в чём парадокс искусства? Оно не имеет настоящей цены, потому что существует только в глазах истинных ценителей. Если нет глаз, которые могут оценить красоту картины или скульптуры… нет ушей, которые слышат сонату Бетховена, всё это теряет всякий смысл. Вещи вообще не несут никакого смысла сами по себе. Так же, как и деньги. Если вам некому их оставить и не на кого потратить, рано или поздно и они утратят всякую ценность. Я продал все эти вещи, которые мы покупали вместе, потому что мне не с кем больше разделить чувства, которые они вызывают. Зачем хранить дома предметы, которые не делают вас счастливыми?

Она начинала понимать, почему так много людей попадали под влияние этого человека. То как он говорил — вдохновенно, ясно, убедительно, заставляло ловить каждое слово и невольно испытывать желание слушать и дальше. Определённо, сидевший перед ней человек в инвалидном кресле по-прежнему оставался прекрасным оратором.

— Да, я понимаю, о чем вы говорите. Но для кого-то эти вещи — воспоминания, которые бесценны сами по себе…

Пьер улыбнулся, и эта улыбка сразу же смягчила его лицо.

— Мои воспоминания всегда со мной. Кстати говоря, я прочел ваше интервью в газете… Мне понравилось это высказывание о справедливости. Собственно говоря, я пригласил вас сюда из-за него. Так вы радеете за справедливость?

Одетте снова стало неуютно.

— Да…

— Знаете, когда я читал его, читал о вас…то вспоминал самого себя в этом же возрасте. Много любопытных мыслей. Я уважаю тех, кто имеет своё мнение. Интересно, как меняется этот мир… Мы с Ивом были детьми войны. Предыдущее поколение пожертвовало своей жизнью во имя нас… Но вместо обещанного счастья мы получили лишь прогресс. Куда он нас заведёт? Этот мир нельзя сделать ни лучше, ни счастливее… Ив понял это намного раньше меня. Я долго не желал отказываться от своих идеалов о светлом будущем, хотя никогда… знаете… не разделял этой… философии нищеты.

— Современный мир вас не интересует?

— …очень интересует. Меня удивляет сама природа человека. Подумайте, ведь сегодня перед человеком открыто гораздо больше возможностей, чем было в моё время… больше прав, больше свободы, выше уровень жизни. Странно, что всё это не сделало людей счастливее. Получается как-то наоборот… получив всё это, человек начинает утрачивать смысл, желания… его развитие, мечты, цели, имеют под собой совсем иную основу. Мне странно смотреть на молодых бизнесменов, дизайнеров, писателей… неважно… Ими движет тщеславие и жажда денег. Когда мы создавали с Ивом свой дом моды, нами двигала любовь… Вам неуютно, мадам?

— Немного, так как я до сих пор не понимаю цели вашего приглашения…

— Ах да… простите старому человеку его склонность к демагогии. У меня и в мыслях не было читать вам лекций. Ненавижу нравоучения. Так значит, ваш муж художник?

— Да, художник, но какое это имеет отношение…

— Ваша фамилия показалась мне знакомой… и я был прав. Поль Шефтель! Хм… где я мог видеть его работы?

Одетт нервно заерзала на стуле.

— На выставке в центре Помпиду. Два года назад.

— Действительно. Теперь вспомнил… И как его дела?

— Никак. Он больше не рисует. Совсем это забросил. Поль серьезный человек… ему нужно зарабатывать деньги, а после очередного провала… он решил, что всё это не имеет смысла. Он занимается веб-дизайном.

— Грустно это слышать.

— Он талантлив! И мог бы пробиться… но у него мягкий характер… и он чувствителен… эмоционален… — она пожала плечами. — Ну, вам ведь это понятно… что такое жить вместе с художником.

— Разумеется. Сожалею, что у вашего супруга не сложилась карьера. Иногда художникам не везёт…

Одетт потеряла терпение. Она не сомневалась, что Пьер давно уже ведёт какую-то тайную игру и от этого чувствовала себя ужасно. Этот человек ценит в людях честность? Ну так она будет честной! Одетт встала.

— У Поля всё могло бы сложиться! Если бы в тот день, на выставке, которую вы, господин Берже, открывали, не посоветовали ему расписывать стеклянные витражи! Эта выставка была его последняя надежда заявить о себе, и из-за вас… он лишился этой возможности! Теперь он несчастен. Он страдает, а я ничем не могу ему помочь…

Неожиданно Пьер встал на ноги, взял стоявший на серебряном подносе стакан и налил из графина воды, протянув ей.

— Выпейте. И успокойтесь. Я позвал вас как раз по этому поводу. Вы полагаете, я поступил по отношению к вашему мужу несправедливо. Что если я исправлю это? У меня есть хороший знакомый в музее современного искусства Нью-Йорка… он как раз сейчас занимается экспозицией неореализма. Я могу позвонить ему и порекомендовать Поля Шефтеля.

Повисла долгая пауза.

— Вы… вы шутите?

— Такими вещами? Ну что вы, мадам.

— Но почему? Вы же… Вы изменили своё отношение к его картинам?

— Нет, не изменил. — Пьер пожал плечами. — Но ведь вы проделали такой путь ради него… рисковали своим именем, репутацией, когда шли против меня. Скажите, это не было попыткой взять реванш, Одетт? Я не осуждаю вас. Я понимаю, на какие жертвы можно идти ради любимого человека. Мне показалось, что это достойно внимания. Так что, если вы позволите… я окажу вашему мужу помощь, в которой ему было отказано.

— И взамен вы хотите, чтобы я… что? Что я должна буду сделать взамен? — она подозрительно прищурилась. — Сообщить о вашем благородстве? Отозвать публикацию? Вы мне сделку предлагаете, месье?

— Нет, я вам оказываю любезность. Публиковать книгу или нет — это ваше личное дело. Я уже сказал, что мне безразлично, что будет там написано. Считайте это солидарностью с моей стороны, — пауза. — Может быть, одним счастливым художником на земле станет больше.

Одетт молчала. Неожиданно она ощутила такую слабость, что даже голову поднять было трудно. Голос Пьера изменился, стал мягким, почти вкрадчивым. Эта перемена поразила её.

— Не ищите подвоха… — он снова сел в кресло, отъехал от стола и приблизился к ней. — Просто ответьте мне на один вопрос: вы взялись за эту книгу, потому что хотели помочь мужу или ради того, чтобы восстановить справедливость, в которую верите? Или у вас есть ещё какое-то… дело ко мне, мадам?

— Да… вы правы… — тихо произнесла она. — Всё дело в Поле. Я хотела заявить о себе, раз у него это не вышло… помочь ему… чтобы он снова начал рисовать.

— Вы лжёте.

Одетт вздрогнула. Пьер был совсем близко от неё. Несмотря на опустившиеся под тяжестью морщин веки, его взгляд по-прежнему был ясным и пронзительным.

— Вы видели во мне то, что искали. Тирана, манипулятора и диктатора, сударыня. — Он снова встал, подошёл к столу, открыл один из ящиков и достал письмо. — Вот. Прочтёте это дома. Это копия с оригинала. Письмо Ива, которое он написал мне задолго до своей смерти. А теперь, простите, но у меня ещё есть дела.

Одетта молчала.

— Вы хотите о чём-то спросить меня? — с нажимом произнёс он.

— Я не…

— Зачем вы ходили к Лизетт Гудрон? Что искали?

Он знал, что она не произнесёт этого вслух. Не озвучит, не станет говорить. В тишине кабинета громко тикали часы. Пьер взял телефон и набрал номер.

— Мэдисон? Он уже здесь, да? Пусть войдёт…

За дверью раздались шаги и в комнату вошёл уже немолодой мужчина самой обыкновенной наружности, худощавый, с заметными залысинами. Он явно нервничал и крутил в руках берет.

— Познакомьтесь, если вы еще не знакомы… Это Оливье Гудрон. Оливье — это Одетт Шефтель. Судя по всему, она — ваша дочь.

Одетт вскочила. Мужчина непонимающе уставился на неё, потом на Пьера.

— Погодите… Я что-то не могу понять… у нас с женой один сын… о чём это вы тут?

— Но разве в школе вы не встречались с Марией Гамильтон? Помните эту девушку?

Оливье смущённо пожал плечами.

— Да, но… она уехала… из Парижа… Когда мне было семнадцать. В Пуатье. А в чём дело? При чём тут это?

— Это ваша дочь, Оливье. Мария родила её и отказалась, поэтому девочку отдали на воспитание в другую семью.

Оливье в шоке уставился на Одетт. Та просто застыла на месте, не зная, что сказать. Они так и смотрели друг на друга. Пьер прервал тишину, обратившись к Одетт.

— Ну, вы-то не очень удивлены, верно? Свою семью вы начали разыскивать ещё несколько лет назад. И нашли мать. Она и рассказала вам, что родила ребенка от своего школьного друга, с которым больше не виделась и не встречалась… по фамилии Гудрон. Так Вы вышли на свою бабушку… трогательно, но в общем-то неинтересно. Хотя я вас поздравляю… — он повернулся к Оливье. — У вас на редкость упрямая, но сообразительная дочь. Думаю, вы потом ещё захотите пообщаться… но пока я попрошу оставить нас буквально на пять минут… мне ещё надо кое-что прояснить с этой леди.

Оливье растерянно попятился к двери, и видимо был настолько сбит с толку, что отвесил поклон прежде чем нащупать ручку и выскочить из кабинета.

— Что вы делаете? Я не понимаю… — прошептала Одетт. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не заплакать.

— Я не хотел в это ввязываться, мадам, но вы меня вынудили. Всё это очень трогательно, конечно, но вы же понимаете, что ваши семейные дела меня мало волнуют. Почему вы не хотите озвучить истинную причину того, что заставило вас проделать такой большой путь? Лизетт Гудрон — ваша бабушка, одна из старейших сотрудниц дома Сен-Лоран… И ваш муж, которому я успел насолить… достаточная ли это причина для того, чтобы ворошить грязное бельё и выставлять меня монстром? Сначала я думал, что всё дело в ваших амбициях… и знаете, мне это даже импонировало. — Он неожиданно повысил голос. — Но неужели вы думаете, что я бы позволил своему сыну, будь он у меня, болтаться неизвестно где, не получить ни нормального образования, ни элементарной поддержки! ОТКУДА у вас родилась эта… безумная идея, что Оливье — мой сын? И я, стало быть, прихожусь вам дедом?

— Я была у мадемуазель Гудрон… — голос Одетты ослаб и дрожал. — Она помнила только о вас. Вы были смыслом всей её жизни… она любила вас до безумия. Она никогда не была замужем…

— Она сказала вам, что Оливье — мой сын? — вновь вполне спокойно сказал Пьер.

— Нет, она этого мне не говорила… — Одетта посмотрела на него. — Как она могла посметь такое сказать? Я же говорю… она вас ЛЮБИЛА… И не могла поступить так с вашей репутацией.

— Даже если это и так… почему вы вбили себе в голову, что её сын имеет ко мне какое-то отношение? Откуда такая безумная фантазия? Кто зародил её в вашей голове?

— Никто… я просто сопоставила факты… Так думали многие. И даже Ив Сен-Лоран…

— Знаете, что меня поразило в вас больше всего? — Пьер подошёл к ней вплотную. Он был ниже её ростом, но Одетте казалось, что всё равно возвышается над ней. — Даже если бы это было правдой… и у вас были бы доказательства… На что это сподвигло вас? На то, чтобы отомстить мне? Человеку, который мог бы приходиться вам родственником? Или всё намного проще… и вы просто не придумали иного предлога, чтобы встретиться со мной? А тут ещё та история с выставкой… вы решили, что это судьба, так? Судьба — вывести меня на чистую воду? Так почему же вы не предъявили свои права иначе? Вот что я скажу вам, мадам. Никакого отношения к сыну Лизетт Гудрон я не имею, равно как и к вам. Но я всегда считал Лизетт своим другом и долгом моим было помочь ей, когда у неё были трудности. Но вам этого не понять. Мне достаточно было увидеть вас один раз, чтобы убедиться, что вы на это не способны…

Когда Мэдисон вошел в кабинет спустя некоторое время, Пьер стоял у окна, прислонившись к раме.

— Что ты сказал ей, что она уходила в слезах? Совершенно раздавленная…

— Ничего. Ты решил вопрос с Оливье Гудроном? Ты сказал ему, что эти деньги его мать честно заработала?

— Да… но он так потрясён всем произошедшим, что, по-моему, вообще ничего не понял. Как она отреагировала? — повторил Мэдисон свой вопрос.

— Я разочарован… потому что оказался прав. Плевать ей на справедливость, Ива и высокие идеалы. И видел бы ты, каким взглядом она здесь всё рассматривала. У неё на лице было написано: вот будь у меня столько денег…

— Так мне звонить Полю Шефтелю? — уточнил Мэдисон.

— Да, звони, конечно.

— А вдруг он мог согласится… что мне тогда делать? Это ведь серьезная выставка…

Пьер развернулся к нему.

— Тогда он не только плохой, но ещё и глупый художник.

— Пьер… — было видно, что он давно хочет задать этот вопрос. — Думаешь, она всерьёз верила в то, что ты можешь быть её дедом? Или всё это просто уловка? Она могла бы потребовать провести какую-то экспертизу, если бы это было так… Значит, в глубине души она понимает, что это не так…

— Я не знаю.

— Что?

— Могу сказать только, что не хотел бы я знать результаты этой экспертизы, надумай кто-то из них её проводить…

Мэдисон, который уже направлялся к двери, в изумлении остановился. Он не мог поверить своим ушам.

— То есть как это? Ты что… хочешь сказать… что Оливье… может быть… твоим сыном?

Пьер тяжело вздохнул и нахмурился.

— Я же сказал, Мэдисон… я не знаю. И знать этого не хочу.

— Не хочешь знать, что у тебя может быть сын? — мужчина был потрясён. — То есть, между тобой и Лизетт Гудрон что-то было? Чёрт возьми, и ты молчал?

— Мэдисон, я не собираюсь обсуждать такие вещи. То, что было с Лизетт Гудрон… это уже совершенно не важно. У меня нет детей. И этот вопрос закрыт раз и навсегда.

Пьер снова опустился в инвалидное кресло и развернулся к выходу. Мэдисон смотрел на него, а потом произнёс:

— Не думал, что ты можешь быть таким жестоким.

— Так может быть, она всю правду про меня написала? — Пьер смерил его холодным взглядом. — Я чудовище. Мы оба были чудовищами. И я, и он.

Берже обернулся и бросил взгляд на портрет за своей спиной.

— Он был прав, когда отказался однажды одевать их. Им не нужно искусство. Им нужны деньги, загородные дома, айфоны и вещи из полиэстра, которые не мнутся.

1972

Без пяти минут полночь. Ты стоишь в витрине Рив Гош, уперев руки в бёдра, и матовый желтый свет, бьющий в спину, делает тебя похожим на манекен. Фигура смещается. Ты поднимаешь руку и ударяешь кулаком по стеклу.

— И что теперь делать? Надо вытащить его оттуда… — Бетти, сонная и вялая от шампанского повисает на плече у Франсуа.

Я словно заворожённый, не могу оторвать взгляд от твоего силуэта на фоне пластмассовых кукол и белых стен. Ты взбешён.

— Чёрт побери! Мне что, до утра тут торчать? — твой крик глушит толстое стекло. — Это ты виноват! Твоя дурацкая американская система сигнализации!..

— Согласен с ним, Пьер, — вздыхает Франсуа. — Кому нужно воровать тряпки? А теперь мы замуровали Ива…

Глупая ситуация. Почти невероятная. Тебе захотелось провести вечер в магазине одежды. Переодевшись в покупателя, проникнуть в бутик и посмотреть, как женщины выбирают твою одежду, что говорят. И эта идея приходит тебе за час до закрытия! Мы, как всегда, следуем за тобой, словно околдованные мистической силой, которая выпускает свои сети по ночам. Ты пробуждаешься с наступлением темноты, тебе хочется перемен, каких-то действий, и я уже не могу удержать тебя дома.

Каким-то чудом мне удаётся уговорить управляющего позволить нам остаться.

«Нужно посмотреть отделку… мы собираемся менять дизайн витрин…»

«Да-да. Нужно делать это в десять часов вечера… у Ива Сен-Лорана нет времени днём!»

Твоя персона так известна и уважаема, а сам ты так убедителен и обаятелен, что мы получаем ключи от магазина. Нашего магазина. Твоего магазина. Магазина, в котором теперь тебя «заперла» между витринами новая система сигнализации, которую я установил во всех бутиках. И вот ты стоишь, вне себя от гнева, закрытый между толстыми стеклами, в компании двух манекенов.

— Нужно позвонить на охрану… они приедут и отключат её…

— Почему до сих пор никто не приехал, если сработала система? — не понимает Бетти.

— Наверное, вся фишка в том, чтобы грабитель оказался на всеобщем обозрении поутру… куда им теперь спешить…

— Эй! Эй! Немедленно вытащите меня! — у тебя, кажется, начинается истерика. — Я не могу тут находиться!

— Продавщицы умрут от счастья, когда придут утром и обнаружат у себя такое сокровище…

Я не могу признаться, что немного рад. По мне, так лучше ты проведёшь ночь в витрине магазина, чем на полу туалета в Паласе, куда собирался ехать после.

— Ив! Потерпи! — кричит Бетти, прижимаясь к стеклу напротив тебя. — Мы вытащим!

— Нужно позвонить, чтобы её отключили. Ближайший автомат в конце улицы… — Франсуа смотрит на меня. — Иди.

— Если вы не вытащите меня через пять минут, я её разобью!

Ты говоришь серьёзно. А потом с силой ударяешь кулаком в стекло, которое вздрагивает от удара.

— Не вздумай, Ив! — кричит Бетти.- Ты поранишься!

— И нас заставят платить штраф… — бормочу я.

— Ой, а то у тебя нет денег… — язвительно бросает она. — Это из-за тебя он там застрял…

— Он застрял там не из-за меня, а из-за своей глупости!

Краем глаза я вижу, как дёргается твоё лицо, рука нервно лезет в карман за пачкой сигарет, но потом суёт её обратно. Я спорю с Бетти и одновременно наблюдаю за тобой. Я знаю наперёд, что будет через минуту и что должен делать, но ничего не делаю. Мы все полупьяны от литров выпитого шампанского, но ты хоть и пьян, но удивительно сознателен.

— Ив, не надо!

Словно в замедленной съёмке, я наблюдаю каждую деталь. Как будто она продумана до мелочей. Вот падает к ногам твоя кожаная куртка, рука откидывает назад густую прядь волос. Ты отходишь назад и, хоть расстояние между стёклами не больше метра, бросаешься вперёд, ударяясь телом о витрину.

— Прекрати! — ору я, стукнув по стеклу кулаком. — Я вытащу… вытащу я!

Ты не обращаешь внимания на мои слова. Новый разбег и новый удар. Стекло содрогается, заставив и нас всех вздрогнуть. Обернувшись, я обнаруживаю, что улица пуста и темна, словно сейчас, в этот час, или только на этот час весь Париж решил заснуть.

Никак не могу понять, как так вышло, что я закрыл тебя в магазине.?

Вспоминаю: внутри должен быть пульт управления! Бегу к двери, вставляю ключи и оказываюсь в зале, подбегая к тебе, с другой стороны. Жестами прошу успокоиться и дать мне немного времени. Ты напоминаешь мне рыбу в аквариуме и меня охватывает неожиданный страх: а что если там, внутри, закончится воздух? Твои ладони скользят по стеклу, упираясь, и ты прислоняешься к нему лбом, глядя на меня. Мы напротив друг друга и от теплоты дыхания на стекле возникают и моментально тают влажные круги.

— Выпусти, Пьер! Помоги мне!

Я бегу к маленькой коробочке на стене, возле двери и понимаю, что не знаю кода. Как мы могли попасть в такую нелепую ситуацию? Придется вызывать полицию.

Повернувшись к витрине, я вижу, как ты забиваешься в угол и слегка пригибаешься. На улице, за стеклом стоит Бетти, держа в отведённой за плечо левой руке какой-то предмет.

Что это? Я не вижу, но, по-моему, пустая бутылка шампанского…

— Нет! Даже не вздумайте! — машу я руками и слышу оглушительный грохот.

Поверхность наружного стекла покрывается паутиной трещин. Мне это снится или ты вновь ударяешь локтем в стекло, заставляя его хрустеть, и вновь кидаешься вперёд на амбразуру?

Обернувшись, бросаешь в мою сторону насмешливый взгляд. Откуда в тебе столько силы, чтобы разбить витрину? Не помня себя, хватаю первое, что попадается под руку — стул на металлических ножках. Размахнувшись, бью им по стеклу, с другой стороны. Прозрачную поверхность прорезает одна-единственная трещина. Слышу крик Бетти. Она, хохоча, вновь швыряет что-то в витрину.

— Пригнись! — ору я.

«Что мы делаем? Что творим? Ты можешь пораниться!»

Снова с силой бьёшь кулаком, и звон осыпавшихся осколков смешивается с воем сирены. Вот ты стоишь, замерев, как кукла и медленно, механически стряхиваешь с рукавов налипшие кусочки стекла. Бьешь ногой, расширяя и кромсая проход, и выбираешься наружу, на улицу, с почти сюрреалистичной торжественностью, словно оживший манекен, сошедший с витрины. Обнимаешь Бетти, Франсуа, которые трясут тебя, проверяя на целостность.

Через минуту я уже снаружи. Гора битого стекла на асфальте похожа на снежную россыпь. Вы сидите в машине, двигатель заведён. Я понял: меня ты оставляешь разбираться с полицией.

— Чёрт бы тебя побрал, Ив!

— Приезжай в Палас, когда тут закончишь! –ты разворачиваешься и махаешь мне рукой на прощание.

Машина взвизгивает колёсами и срывается с места. Я остаюсь на мокром тротуаре один и смотрю на разрушенную витрину. Теперь в ней чего-то явно не хватает. Так странно, мне кажется, ты всегда там стоял.

Париж, наши дни. Квартира Одетт и Поля.

Первое, что увидела Одетт, когда вошла в квартиру, это два собранных чемодана в коридоре. Не снимая пальто, она бросилась в спальню. Поль сидел на кровати, завязывая ботинки. Она остановилась, замерев в растерянности.

— Ты куда-то уезжаешь? Командировка?

— Как прошла твоя встреча с Пьером Берже? — он поднял на неё усталый взгляд. Он выглядел плохо — тёмные круги под глазами, опухшее лицо.

Она хотела броситься к нему и разрыдаться на плече, рассказав всё, но вместо этого заставила себя улыбнуться и небрежно бросить:

— Лучше, чем я ожидала… Но я хотела… я подумала… погоди, ты не ответил мне… что это такое? — она показала рукой на чемоданы.

— Мне звонил Мэдисон Кокс. Архитектор. С очень неожиданным предложением.

— Ты что, уже сегодня должен лететь в Америку? — у нее перехватило дыхание от волнения.

— Нет, я еду к родителям в Анси. Поживу пока у них.

— Что это значит?

Поль встал. Он смотрел на неё так, что Одетт поняла — происходит что-то плохое. Очень плохое.

— Значит, это ты попросила Пьера Берже подыскать мне местечко. Решила заодно устроить мою карьеру? Невероятно… у меня нет слов, Оди.

— Но я не понимаю… ты не рад? Поль, я его ни о чем не просила! Он сам мне предложил!

— В обмен на что? На твою книгу?

— Да нет же! Он ничего такого мне не предлагал! — она подошла к нему, хотела обнять, но он убрал её руки. — Что на тебя вообще нашло? Разве это не замечательно? Твои картины будут выставлены в Нью-Йорке…

— Почему он это сделал? Откуда он… какого чёрта ты вообще стала говорить с ним обо мне?!

— Я не говорила! Он сам спросил меня! Я удивилась, но что же, я должна была отказываться? Ведь ты мечтал об этом…

— А меня ты спросить не подумала? Спросить: хочу ли где-то там выставляться? Я уже сказал тебе: с рисованием покончено! Я это не в шутку сказал! Это тебе так хотелось заняться нашей карьерой… так ты это называла? Ты сводила меня с ума целый год этой своей книгой… признайся, ты так хотела привлечь его внимание, да? У тебя изначально был такой план…

— Ты с ума сошёл! Прекрати! — женщина закричала. — Я хотела, чтобы тебе было лучше, вот и всё!

— Да ты о себе думала, когда чего-то там хотела… — он надел пиджак. — Знаешь, я всё никак не мог тебя понять… почему для тебя было так важно написать эту книгу? А тебе, оказывается, и не было важно. Ты просто проигрывала чужую жизнь. Я знаю, чего ты хотела… чтобы я стал знаменитым художником! Чтобы мы имели… ну я не знаю… замок на Лазурном берегу! Ты тогда уговорила меня принять участие в той выставке в Помпиду… а ведь я не хотел! Да, я люблю рисовать… любил… до тех пор, пока ты не решила сделать это моим призванием, профессией… убедила сама себя в том, что это оригинально, если уж не гениально… Только знаешь, я не Ив Сен-Лоран. И меня вполне устраивало устраивать домашние выставки и продавать картины знакомым… И я не поеду в Нью-Йорк.

— Поль, ради всего святого! Что на тебя нашло?! Я твоя жена и я всего лишь пыталась поддержать тебя… я верила в тебя и ради тебя… Да, да, ты мне важнее этой чёртовой книги! Если бы Берже попросил меня написать хвалебную оду в свой адрес в обмен на помощь тебе, знай, я бы и это сделала! — она села на кровать и заплакала.

Поль стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на неё. Холодно. Отстранённо.

— Тебе целый год не было до меня никакого дела… ты жила их жизнью… А что бы ты сделала, когда мои работы не получили успеха? Ты бы разочаровалась, да? Я смирился, а ты до сих пор не можешь. Ты могла бы заниматься собой. Но нет… себя одной для успеха тебе мало. Ты жаждешь моей благодарности, реализуя СВОИ фантазии и желания. И ты никогда не спрашивала, что нужно было мне. И знаешь, ты так убедительно писала о Пьере Берже… мне казалось удивительным, сколько ты в это вложила… а теперь я понимаю… вы ведь очень похожи… в своём стремлении… засунуть в задницу целый мир! Вы могли бы быть родственниками!

Она закрыла глаза и открыла их, когда услышала, как в прихожей хлопнула дверь. Комната была пуста. Он ушёл… он действительно ушёл…

В маленькой, но уютной гостиной пахло деревом. Одетт сидела за обеденным столом и рассматривала разложенные на белой скатерти старые фотографии. Оливье Гудрон сидел рядом, время от времени показывая на снимок и рассказывая, где было сделано то или иное фото.

Шла вторая неделя после Нового года. Когда Одетт позвонила в редакцию и сказала, что хочет снять книгу с публикации, то знала, что нарвётся на скандал.

— Вы с ума рехнулись, мадам? — кричал в трубку главный редактор. — У нас контракт! Все макеты готовы, проделана огромная работа! Отпечатано более 3 000 экземпляров! Вы знаете, какие это деньги?

Она сказала, что ей всё равно. Она не хочет публиковать книгу и точка. И у неё по-прежнему остаются авторские права.

— Если вам угрожал судом Пьер Берже, не волнуйтесь, мы найдём возможность вас защитить! Вы тем более обязаны пустить книгу в печать и дать интервью!

Со всем этим ещё предстояло разбираться…

Оливье познакомил её со своей семьей. Странно это было чувство — разговаривать с совершенно чужим человеком, зная, что он твой отец. Для неё, в общем-то, ничего не поменялось. Оливье был растерян, явно чувствовал себя неловко. Вся эта история для простого страхового агента была каким-то сумасшедшим приключением, и он был рад, что его оставили в покое. Одетт была уверена — общаться они не будут. Её родителями были и всегда будут Натали и Роже Мартен, и даже если бы можно было что-то изменить, то она бы не стала.

Она и Лизетт Гудрон не сказала ни слова, когда несколько раз приходила сюда, в эту маленькую квартиру на авеню Монтень, смотрела в точно такие же, как у неё, светло-ореховые глаза пожилой женщины, которая приходилась ей бабушкой.

Оливье очевидно чувствовалвину.

«Мы с Мари в жизни больше не встречались и не разговаривали… я даже не знал, что она родила дочь… подумать только, какое дело… Странно всё так. Прямо какое-то кино…» — он чесал коротко стриженный затылок и сутулился.

Рост. Оливье не был высоким, но ростом был выше Пьера Берже сантиметров на десять. Лизетт же тоже была совсем миниатюрной женщиной. Могли родиться у них такой сын? Кто знает?

«Мама просто не хотела выходить замуж. У нее были мужчины, я думаю. Но она никого не приводила домой, пока я тут жил. Потом женился, переехал… Но она просто по жизни была такой человек… не семейный. Много времени проводила на работе. Подруг тоже было немного. Замкнутая. Отца своего я никогда не видел. Мама говорила, что он умер… наверное, чтобы я не стал его разыскивать, но вообще я всегда думал, что он, наверное, был просто женатым и со своей семьёй… Наследников кроме меня не было… я вот думал квартиру эту продавать… Париж не мой город… слишком шумный и грязный…»

Одетт слушала унылую, сухую речь Оливье. Она никогда особенно не фантазировала об отце… но теперь была разочарована. Её мать тоже не обрадовалась их встрече. Чужие друг другу люди. Скучные жизни, примитивные потребности. Заурядности.

— Ты не удивился, что Пьер Берже захотел оставить тебе такую сумму денег? — поинтересовалась она, делая глоток безвкусного чая.

— Нет. — Гудрон пожал плечами. — Мама проработала на Сен-Лоран почти всю жизнь. Выросла с обыкновенной швеи до начальницы мастерской. Думаю, они с господином Берже были дружны. Не в смысле дружбы, конечно… слишком разные уровни были… но думаю, он высоко её ценил. Почему нет? Мама говорила, что он человек очень щедрый… часто помогал деньгами… и другим сотрудникам. Когда она беременна мною была, Сен-Лоран её уволить хотел. Но Берже не позволил… она всегда отзывалась о нём, как о благородном человеке. Не знаю, чего вы так в своей книге решили про него дурно написать. Как по мне, так Ив Сен-Лоран был тем ещё фруктом.

Одетт перебирала фотокарточки, гадая, каким человеком была Лизетт Гудрон. Что скрывалось за этим фасадом простой, преданной своему делу работницы дома моды, которая посвятила свою жизнь служению чужому величию? А ведь она могла бы стать кем-то другим… и для кого-то другого.

— Мама была эффектной женщиной. Умной. Но не такой, как сейчас, знаешь… она умела промолчать. Сейчас женщины слишком много болтают… ей часто говорили о её сходстве с актрисой… Одри Хэпберн. Но актрисой она сама быть никогда не хотела. Но поклонники у неё были… это точно… — Оливье встал, подошёл к серванту с посудой, достал ключ и открыл один из небольших нижних шкафчиков. Долго рылся в нём, потом достал оттуда тёмно-зелёную бархатную коробку.

— Вот… я вообще-то не знал, что с этим делать… фамильное вроде как… жене думал презентовать, но мама не любила Люси… а сыну моему такое не надеть… Я вот теперь думаю, может быть, справедливо тебе его отдать? Раз уж у нас так вышло… отцом я тебе быть не смог… но права-то ты имеешь… Думаю, мама хотела бы иметь внучку.

Оливье открыл коробочку, и Одетт шумно вздохнула. На белой атласной подушке лежало золотое, инкрустированное крупными изумрудами ожерелье. Она коснулась холодного металла, провела пальцами по драгоценным камням.

— Это принадлежало бабушке?

— Да. Правда она ни разу его не надевала. Да и куда было? Вещь-то очень дорогая… я даже боюсь представить, сколько стоит… думал тоже продать, но чёрт… рука не поднимается…

— Откуда у неё оно? — тихо спросила Одетт.

— Мама говорила, что досталось ей от матери… не знаю, у нас в семье все люди были небогатые. Бабушке, мол, ожерелье подарил какой-то влюблённый в неё богатый поклонник. Артист русского балета. Мама же наполовину русская была, ты знаешь, да? Бабушка эмигрировала во Францию в 30-х… сбежала от сталинских репрессий. Такие дела…

— Я не могу это взять… — она отодвинула коробочку. — Мы же только недавно узнали друг друга.

— Да, но мне-то оно к чему? Пятьдесят тысяч франков… это не шутка. Я ещё даже не придумал, что с этими деньгами сделать… А украшение это, мне так кажется, тебе вполне может принадлежать. Как часть наследства маминого.

«Он действительно верит в это? В то, что Пьер Берже просто так раздает такие деньги родным всех ценных сотрудников дома Ив Сен-Лоран?»

У Одетт не было сил. Ни капельки больше не осталось. Все эти разговоры… все слова… ей плохо. Очень плохо.

— А вот, кстати, фотография… 61-й год. Первый год работы… — Оливье достал старую фотокарточку и указал на неё пальцем. — Вот Ив Сен-Лоран… и Пьер Берже. Молодые. А вон мама на заднем плане… даже удивительно, как она в кадр попала?

Одетт посмотрела на фото. Ив сидит на краешке стола, рядом с ним Виктория — примеряет платье. Молния застёгнута лишь наполовину. Пьер стоит чуть поодаль, одна рука в кармане, другая держит бокал с шампанским. А вот маленькая хрупкая девушка стоит за их спиной, возле самой двери, в руках у неё нечто воздушное, белое, напоминающее фату невесты.

— Можно мне забрать эту фотографию?

— Бери. Хоть какая-то память… А насчёт книги, ты верно поступила, что отказалась от этой затеи. Нехорошо это. Мама о господине Берже очень высокого мнения была… Всегда.

Я хорошо помню тот день, когда мы встретились в первый раз. Нет, конечно, я мельком видела тебя и до этого, но это нельзя было назвать настоящей встречей двух людей. Была весна 61-го. Я помогала мадам Дутрелло с причёской и нечаянно уколола её булавкой для волос. Она дала мне пощёчину, я думаю, не специально и совершенно бездумно. Такие женщины, как она, привыкли жить моментом, и в тот момент ей под руку попалась я. Это было ужасное унижение, потому что я не могла ответить ей никак, и заплакала тогда больше от унижения, чем от боли.

Ты пришёл в тот самый момент, и я помню его так отчетливо… на улице лил дождь, и ты вошёл через парадную дверь в насквозь промокшем плаще. На тебе был светлый костюм, и я тогда впервые по-настоящему тебя разглядела. Ты подошёл ко мне и, узнав что случилось, попросил показать лицо. Я видела по твоим глазам, что ты был потрясён. И я была потрясена, потому что мне казалось, ты должен был быть намного старше. Тогда мы не знали о ваших отношениях с месье Ивом, не знали деталей, и мне казалось, что наш коммерческий директор — опытный управляющий лет за сорок. Тебе же было тридцать лет и по тем временам ты был просто возмутительно молод для той должности, которую занимал. Твоё лицо казалось жёстким, потому что ты придавал ему такое выражение, поджимая губы, но взгляд твой был скорее лукавым и тёплым, и этот взгляд тогда согрел меня, словно объятие друга. Некоторые сотрудницы шутили насчёт твоего невысокого роста, но ещё тогда я почувствовала твою способность как-то заполнять собой пространство. От тебя исходила удивительная мощь и это нельзя было не почувствовать.

Ты заступился за меня в тот день. За меня никто ещё никогда не заступался. И тогда, и позже меня поразила твоя внутренняя тяга к справедливости. Я видела тебя всего несколько минут, но уже знала, что ты джентльмен. Не знаю, повлияло ли на мои чувства к тебе то, что ты защитил меня тогда, или всё пришло уже позднее? Мы все считали настоящим хозяином господина Сен-Лорана, и не все тогда ещё воспринимали тебя всерьёз, но я уже знала, что ты силён и будешь управлять здесь всем, что ты будешь победителем. Так и произошло.

Все любили месье Ива, а я думала с того дня о тебе, о том, что ты каждое утро входишь в двери нашего дома и это значит, что всё будет в порядке. Так сложилось само собой с того дня и повелось. У нас бывали трудности, не всегда дела шли гладко, но мы знали (мы — это простые работники Ив Сен-Лорана), что придет господин Берже и все будет хорошо. Ты был защитой для всех нас, ты знал всех по именам, особенно в первые годы, когда сотрудников было меньше.

Не знаю, запомнил ли ты меня в тот день, но спустя месяц у меня появился новый повод увидеть тебя — меня попросили отнести месье Сен-Лорану отшитый экземпляр юбки-пачки для Зизи Жанмер. Обычно сотрудницы мастерских не поднимались наверх, в гардеробные и кабинеты — верхний этаж был этажом высокого статуса. Там был кабинет господина Сен-Лорана и твой. Не знаю, не помню, почему попросили это сделать меня… обычно наверх поднимался кто-то из начальниц мастерской, мы же, обычные швеи-модистки, были кем-то вроде призраков подземелья. А вы богами.

Я первый раз поднималась туда и сердце взволнованно стучало. Там, наверху, всё было по-другому, даже воздух ощущался как-то иначе. Играла музыка и пахло духами. Я слышала смех. Дверь кабинета месье Ива была открыта, я постучала и вошла. Вы пили шампанское, с вами были две модели и Виктория. Месье Ив был в белом халате, сидел на столе и улыбался. Тогда ещё от него исходил какой-то внутренний свет. Ты стоял рядом, смотрел на него, и в тот самый момент я впервые почувствовала, кем были вы друг для друга. Как ты смотрел на него… мы все любовались его творениями, а ты любовался им самим, как лучшим произведением искусства. Потом вы заметили меня, и я покраснела. Мне было неловко находиться в той комнате, которая напоминала скорее залу, и нарушать своим присутствием всю интимность вашего мира. Потому что это был ваш мир. Другой, не такой как у всех нас. В нем жило волшебство.

Ты посмотрел на меня и кивнул, и я была так рада, что ты меня узнал… между нами двоими словно появилась какая-то своя маленькая тайна. Пусть немного постыдная… Мне одновременно хотелось остаться рядом с тобой и уйти. Но я знала, что мне с самого начало суждено спуститься вниз, а тебе оставаться там, наверху.

До конца рабочего дня наши девушки донимали меня расспросами — им всем было интересно, как там, наверху и какой из себя господин Сен-Лоран. Некоторые были в него влюблены, ведь он был молод, привлекателен и очень хорошо воспитан. Он был для них прекрасным принцем в своем королевстве, а моим принцем уже был ты, хотя тебя и держали скорее за главного дворецкого.

Спустя какое-то время мы случайно столкнулись в коридоре мастерской, ты остановил меня, взяв за руку и спросил, как дела. Я тогда растерялась и перепугалась. Я мало общалась с мужчинами, а ты слишком превосходил меня по статусу, и я не знала, как разговаривать с тобой. Я помню, ты почему-то обратился ко мне на «ты», а потом поправился, добавив «мадемуазель». Ты держал меня за локоть — очень просто, как будто встретил старую знакомую. Я помню, мадам Луизе не нравилась эта твоя черта — дотрагиваться до собеседника, и она часто ворчала на твою фамильярность. Ты позволял себе то, чего не позволяли многие другие — открыто выражать своё недовольство и радость, раздражение и восторг. Тогда ещё твой громкий смех звучал намного чаще, чем крик. В тебе била ключом энергия, тебе всё было интересно и, в отличие от месье Ива, ты заходил к нам в мастерские, запросто болтал с самым низким по статусу рабочим, задавал вопросы и по словам мадам Луизы «вечно везде совал свой длинный нос». Она говорила это любя, впрочем. На самом деле она была о тебе очень высокого мнения, и ты отвечал ей взаимностью. Еще тогда я заметила в тебе черту, которая меня восхитила — ты умел увидеть в женщине ум и ценил его превыше красоты. Женская красота, мне кажется, тебя вообще мало трогала. Ты никогда не показывал это открыто, но в отличие от господина Ива ты с намного большим удовольствием проводил время с нами, простыми работницами, чем с моделями, которые раздражали тебя своей мнимой хрупкостью и манерностью. Думаю, ты сам был такой — ты много трудился и уважал тех, для кого важен труд. Ты уважал женщин, которые работают, и как никто знал цену этой работы. Месье Ив всегда жил словно в другой реальности, он был оторван от многих простых, бытовых дел, они навевали на него тоску. Он мог часами пить шампанское со своими подругами, со своими моделями, говорить о ерунде, а мы все были для него на одно слово — «мадемуазель».

Ты же был с нами, ты был земным, настоящим. Ты никогда не сидел слишком долго в своём кабинете, предпочитая перемещаться по зданию, бегом спускаться или подниматься по лестнице, что смотрелось не очень солидно. Иногда ты пугал клиенток, сшибая в холле кадки с цветами, или начиная слишком уж активно уделять им внимание.

«Ох уж мне этот нрав месье Берже… — ворчала одна из них. — То ли дело месье Ив… такой спокойный, такой воспитанный… никакого ора и воплей…»

Мы хихикали. Меня трогала твоя эмоциональность, я знала, что с годами она пройдёт, но в те годы ты не мог говорить спокойно обо всём, что касалось Ива Сен-Лорана.

Я никогда особенно не думала о той, другой стороне ваших отношений. В салонах шептались на эту тему, но я не могла это обсуждать и даже представить себе такого не могла. Сначала мне казалось, что всё это гадкие сплетни, потому что в тебе не было ничего такого и вы никогда не проявляли свои отношения при посторонних. Я уже была влюблена в тебя, хотя и не осознавала этого.

Мадам Луиза говорила, что ты из простой семьи, но очень хорошо образован, хотя в голове у тебя каша из полученных знаний. Ты всё воспринимал интуитивно, эмоциями, подчас не до конца понимая, что за всем этим стоит. Мне казалось, ты умел всё на свете и знал всё на свете, хотя я понимаю, что это не так. Иногда краем уха я слышала, как ты, разговаривая с кем-то, рассказываешь про какую-то книгу, фильм, спектакль, или очередную идею месье Ива, совершенно не думая, что твоему собеседнику это может быть неинтересно. Сама я, глядя на тебя, гадала, когда ты работаешь, и пыталась представить себе, что это за работа. Я думала, как устроен твой день и чем он наполнен, и мой собственный казался мне ужасно скучным.

Одна из постоянных клиенток месье Ива приходила к нам вместе со свой кошкой — персидской шиншиллой Элизабет, которую отпускала гулять по коридорам, и ты, бывало, спотыкался об неё, и мы слышали сначала кошачий визг, а потом твой разгневанный крик где-то в коридоре. Мадам Трувель начинала охать, причитать, неслась в коридор с криком:

«Господин Берже, да что же это такое опять! Почему вы не смотрите себе под ноги!»

Все смеялись, а мадам Луиза качала головой и говорила:

«И как один такой маленький человек может создавать столько шума!»

Но это было счастливое время. Мы все жили идеей и верили в то, что месье Ив гений. В мастерских девушки часто обсуждали по вечерам, какую роскошную жизнь вы ведёте — о ней говорил весь Париж. Твоя щедрость удивляла многих, а мне казалась естественной — ведь ты был благороден и великодушен. Однажды ты пришёл к нам в мастерскую с огромным букетом роз и подарил каждой швее по цветку. Просто так, потому что у тебя было хорошее настроение.

Каждый раз, когда я видела тебя, мое сердце начинало биться быстрее, я нервничала, всё время роняла что-то и мадам Луиза это замечала. Я не умела скрывать свои чувства, и однажды она сказала мне, когда после твоего ухода я случайно подшила подол юбки не на ту сторону:

«Ох, Лизетт, не навлеките на себя неприятностей…»

Я тогда не поняла, что она имеет в виду.

Однажды под Новый год (это был год, когда месье Ив выпустил свою коллекцию Мондриан) вы устроили вечеринку наверху. Мадам Луиза была ужасно недовольна и ругалась, что ты и твои друзья прокурили всё помещение и устроили тут кабак. Это была пятница, всем не терпелось поскорее закончить работу, но музыка наверху, взрывы хохота отвлекали работниц — нам всем хотелось веселиться. В конце концов, мадам Луиза не выдержала и заявила, что пойдёт разбираться с этим безобразием. Я вышла следом, под предлогом того, что мне нужно в туалет. Проходя мимо лестницы, я увидела вас двоих и услышала обрывки разговора.

— Нет, Пьер, об этом не может быть и речи! Никто туда не войдёт ничего посмотреть, пусть ваши друзья и не думают… как только не стыдно! О Господи, даже не думайте мне здесь курить!!

Я услышала твой голос. Ты смеялся.

— Луиза, да перестаньте! У нас праздник… пусть девушки тоже отдохнут и развлекутся!

— Пьер, даже не думайте! Хотите устроить мне тут бордель?

— Луиза, вы сами замуж больше не выходите и своих девушек хотите лишить всякого удовольствия…

Я слышала, как она охнула от такой дерзости.

— Пьер, как вам не стыдно! Вы пьяны! Вам будет завтра стыдно за ваше поведение!

— Не будет, завтра суббота и мы с вами не работаем…

Я вернулась и через некоторое время ты заглянул туда — хитро, как нашкодивший школьник, и заявил, что мы все свободны и можем идти домой. Когда ты говорил это, то почему-то посмотрел на меня. Я вновь подумала о тех «удовольствиях», которые ты имел в виду, и покраснела. Я даже придумала себе, что ты пришёл и отпустил всех нас ради меня… Я надолго запомнила тот вечер. Тогда я ещё фантазировала о том, что между нами может что-то быть. А потом произошел эпизод, который надолго загнал мои чувства в угол.

Как-то ты пришёл в мастерскую посреди рабочего дня, ты был не в настроении, чем-то раздражён, и принёс своё пальто мадам Луизе, с просьбой зашить подкладку.

— Мне некогда, Пьер, сейчас возиться с вашим пальто! — ворчала она. — И так дел по горло! Сходите в ателье!

— Ну что, трудно вам, что ли? Мне через час надо уезжать, нет у меня времени никуда идти!

— Попросите Лизетт, — неожиданно сказала она.

Я в панике отвернулась, чувствуя, что снова начала краснеть, а ты подошёл ко мне, сунул своё пальто даже не глядя и быстро ушёл. У меня была своя работа, но я тут же отложила. Держать в руках твоё пальто, оказать тебе эту незначительную услугу… какое это было счастье! От кашемира пахло дорогим одеколоном и сигарами, оно было такое дорогое… я боялась что-то испортить. Мне кажется, я никогда ещё не делала работу с такой тщательностью, но конечно же, никто не мог сделать за меня мою. В конечном итоге мадам Луиза подошла ко мне, выхватила пальто со словами:

— Хватит с ним обниматься! У тебя что, других дел нет? Ещё не хватало… пальто ему зашивать! Может, ещё рубашки погладить?

Она сказала это громко, так, что все услышали. Я думаю, она сделала это специально, хотела вернуть меня с небес на землю и ей это удалось. Теперь все знали, что я безумно влюблена в тебя.

С того дня что-то замкнулось во мне, я будто бы увидела со стороны своё жалкое положение — простая швея влюбилась в своего шефа, и все смеются над ней и показывают пальцем за спиной.

Я поклялась выбросить из головы всю эту ерунду, тем более, что ты и сам перестал приходить к нам — теперь все дела велись через господина Жан-Пьера, ответственного за работу в ателье. Мы видели тебя всё реже, вы стали надолго уезжать в Марокко, и ты набрал новый персонал, делегировав им часть своих полномочий.

В конце 60-х впервые заговорили о здоровье месье Ива. Нам запрещалось обсуждать сплетни, но все и так видели, что дела у вас идут не гладко. Шептались о том, что вы поселили к себе жить танцовщика с Кубы, и о многих других мужчинах. Скандалах. Алкоголе. Наркотиках. Сексе. У нас всё чаще случались простои. Бывало, мы ждали едва ли не до последнего срока, когда он наконец давал нам материал для работы, и приходилось работать в две смены, по ночам, чтобы всё успеть. Работы постоянно прибавлялось, запросы росли, те, кто работали в ателье практически не имели свободного времени.

В одной только Европе открыто восемнадцать бутиков Рив Гош, ещё несколько в США, Сен-Лоран анонсирует новую эпоху. А кто мы? Мы просто инструменты в руках мастеров. Мы воплощаем в реальность волшебные грезы фантазий месье Ива, но каждая из простых работниц, чьи руки исколоты иголками, а глаза измучены многочасовым напряжением, знает, что участвует в создании эпохи. Мы не можем позволить себе надеть платья от Ива Сен-Лорана, но в этом и нет необходимости. Мы всё равно изменились.

Про Сен-Лорана скажут, что он посвятил себя служению женщине, никогда не задумываясь о тех десятках работниц, которые стали для него почти рабами, на поте, слезах и крови которых строилась вся империя красоты.

Париж живёт двойной жизнью, вы купаете его в роскоши, но не всем она достается. Иногда я встречаю на лестницах девушек-моделей с совершенно пустыми глазами. Многие из них сидят на героине. В ателье появляется Лулу де ля Фалез — новая муза и вдохновительница, богемная аристократка, живущая, как хиппи. Она одновременно и восхищает и пугает меня. Это женщина-змея, она работает так же много, как и ты, но живёт в том же стиле, что и господин Ив. Она напоминает мне Викторию Дутрело, но намного более сильную, мощную, опасную, хитрую.

В начале зимы 69-го мы оказались как раз в тяжёлом положении — коллекция весна-лето не успевала быть готовой в срок, потому что господин Сен-Лоран слишком поздно пустил в работу эскизы рисунков. Внутри меня ширится пустота и я не знаю, чем её заполнить. Мне кажется, я тону в органзе, шёлке, сатине и конца этому не видно. Теперь я занимаюсь самой скрупулёзной работой — отделываю детали, вручную пришиваю кружева, бисер и стразы. Это почти ювелирная работа, вот только не для меня те бриллианты.

До сдачи коллекции оставалось два дня. Моя напарница, Колетт, заболела гриппом, и я работаю одна. Для меня не впервой задерживаться на работе, как и тебе. Месье Ив уже три дня не появляется у себя и будет только в понедельник. Никому в голову не приходит упрекать его за отсутствие. Но если мы не успеем к сроку, под нашими ногами разверзнется ад.

Я остаюсь одна, потому что знаю, что не успею доделать свою работу утром в понедельник. За окном темно и воет метель. Я спрашиваю у господина Жан-Пьера, который собирается уходить, остался ли кто-то ещё из работников, ведь иначе я не могу задержаться.

— Да, господин Берже всё ещё у себя в кабинете, — сообщает он мне. — Много работы.

Теперь и мне становится легче. Я чувствую, что мы близки в этом, каждый на своём уровне, но работа объединяет нас. Мне приятно думать, что ты там у себя наверху погружен в дела и даже не думаешь обо мне, но всё-таки ты здесь, ты рядом.

Я уже почти заканчивала, когда услышала шаги в холле. На часах было почти десять вечера. Я забеспокоилась, что меня могут закрыть в ателье на выходные.

— Эй, есть тут кто-нибудь? — дверь открылась, и ты вошёл в ателье.

Твой взгляд упал на меня, я видела, как в нём сквозит сомнение. Ты не сразу узнал меня. Это неудивительно, ведь мы пересекаемся очень редко, да и к тому же я сменила причёску и стала блондинкой.

— Что вы тут делаете, мадемуазель? — ты нахмурился. — Уже десять часов.

— Мне нужно закончить работу, месье, — спокойно ответила я. — Совсем немного осталось.

— Идите домой. Неделя была тяжёлая. Закончите в понедельник.

Мы смотрим друг на друга. Неожиданно для себя я улыбаюсь. Тебе очень идёт борода, которую ты отпустил по возвращении из Марокко. В этот момент я понимаю, что у меня нет страха перед тобой. Я люблю тебя, но я не стыжусь своей любви.

— Я не могу, осталось совсем немного… а в понедельник будут другие дела. Прошу вас, дайте мне ещё четверть часа.

Ты колеблешься. Выглядишь уставшим, но это кажется или сам ты не очень торопишься домой?

— Хорошо… — ты заходишь в комнату и прохаживаешься туда-сюда, сцепив руки за спиной. Потом присаживаешься рядом и смотришь на меня.

— Лизетт, верно? Вас ведь Лизетт зовут?

— Да, — я киваю и продолжаю свою работу. — Вы помните, месье.

— Но ваш акцент… где вы родились? В какой провинции? Ведь вы не из Парижа?

— Моя мама русская. Но я родилась во Франции и выросла в Париже. Дома мы говорили на двух языках, много на русском.

— Так значит, вы Лиза? — ты улыбаешься. Чем-то тебе это понравилось. — Были в России?

— Нет, никогда. А вы? — я удивилась своей дерзости задавать тебе вопросы.

— Да, и не один раз. У нас есть там друзья.

Под «нами» ты, конечно, имел в виду себя и месье Ива.

Странно, но мы стали говорить очень просто. Я ещё раз убедилась — ты не торопился идти домой. Ты стал расспрашивать меня: о семье, моих родителях. Я видела, что ты делаешь это не из любезности, тебе действительно интересно. Может быть, тебе просто хотелось с кем-то поговорить? С кем-то обыкновенным, никак не связанным с твоей жизнью? И хотя вопросы задавал мне ты, сама я только отвечала, но нить беседы была у меня. Удивительно просто нам оказалось общаться — в тебе не было ни капли снобизма и держался ты очень легко. Потом ты спросил, замужем ли я, а я почему-то ответила: нет, слава богу!

Ты засмеялся.

— Много ещё вам осталось? — ты посмотрел на пиджак в моей руке.

— Не очень.

— Может быть… я помогу?

Настал мой черёд изумляться.

— Месье, но вы же не умеете! — воскликнула я и спохватилась. — Простите…

— Ничего-ничего… а вы покажите, я научусь… — твой взгляд теперь выдавал прошлое озорство. — Я тут подумываю научиться вязать… говорят, хорошо успокаивает. Вы вяжете?

— Нет, у меня для этого нет времени… Но зачем вам? У вас и так много дел!

— Ну, знаете, Лиза… в этом что-то есть… Вы бы могли меня научить… представляю, какой бы фурор я произвёл у Ротшильдов, когда бы после обеда сел у камина и достал шерстяной клубок и спицы…

Теперь мы смеялись оба. Я просто поверить не могла — ты говоришь со мной, шутишь… а я могу позволить себе смеяться.

Наконец работа закончена, твой взгляд падает на часы и ты восклицаешь:

— Уже почти одиннадцать! Нужно идти…

Мы поднимаемся одновременно. Ты выключаешь свет, а я беру свои вещи. Когда мы выходим в дверь, ты пропускаешь меня вперёд, и я чувствую, что от тебя пахнет виски.

— Где вы живёте, мадмуазель? — интересуешься ты. — Я отвезу вас домой.

Я называю адрес и говорю, что это лишнее и я сама смогу добраться.

— Не говорите ерунды! Уже очень поздно… Ждите здесь, мне нужно позвонить.

И я осталась ждать, а ты вошёл в кабинет к господину Жан-Пьеру. Дверь осталась приоткрытой, я видела, как ты некоторое время колеблешься, смотря на телефон, словно решая, звонить или нет. Потом берёшь трубку и набираешь номер. Я слышу обрывки разговора.

— Да? Почему ты подходишь к телефону? Позови Ива!

Я отворачиваюсь и смотрю в окно на улицу, мне не хочется, чтобы ты думал, будто я слушаю твой разговор. Но я всё равно его слышу.

— Почему он до сих пор там? Нет! Нет, мы так не договаривались! Скажи ему, чтобы уходил. Значит так. Чтобы когда я вернусь, его уже не было, ясно? — Пауза. — Что? Так значит, да? Меня не жди в таком случае!

Я слышу, как ты швыряешь трубку. Ты возвращаешься не сразу, возможно обдумываешь что-то. Ты выходишь, закрываешь за собой дверь и киваешь мне. Я вижу, что ты расстроен.

— Можно вас спросить… мне очень интересно… — слова выскакивают сами собой. — Над чем сейчас работает месье Ив?

Ты подходишь ко мне, свет от уличного фонаря падает тебе на лицо, и я вижу твой усталый взгляд. Сейчас ты скажешь, что это меня не касается…

— А вы никому не расскажете?

— Ну что вы… хотя бы намекните… мы ведь не видим готовых образов. Это правда про прозрачные блузки?

— Хотите посмотреть?

Мне не верится, что я услышала это. В руках ты держишь ключи от машины, готовый в любой момент открыть дверь и выйти на улицу. Я киваю.

— Тогда поднимемся наверх. Но вы должны пообещать мне, что никому не расскажете…

Мне кажется, всё это происходит не со мной. Или во сне. Во сне мы поднимаемся по лестнице наверх. Восходим на Олимп. Идём по темному коридору вперёд, останавливаемся у двери кабинета господина Сен-Лорана. Ты достаёшь ключи и открываешь сокровищницу…

Что я понимала в тот момент? Лишь только то, что это ты и я могу полностью тебе доверять. Интересовали ли меня модели будущих шедевров? Не очень. Но я не хотела уходить, я знала, что стоит нам выйти из здания, из этого дома, как волшебство рассеется.

Ты включаешь лампу на столе. Я вижу обмотанные тканью чёрные манекены. Как ни странно, но ты достаёшь папку с рисунками и начинаешь показывать мне. Это просто нарисованные женские силуэты. Наброски. Эскизы. На некоторых женщина изображена топлесс. Я понимаю, что должна как-то среагировать, наверное, выразить восторг, но я ничего не чувствую, кроме той самой пустоты, где ты единственно зримый и значимый объект. Всё остальное миражи.

— Вам бы пошло это… — ты показываешь на какой-то рисунок. — Вам говорили, что вы похожи на Одри Хэпберн?

Я вдруг осознаю, что интонации твоего голоса изменились. Когда мы сидели в мастерской, ты говорил со мной немного покровительственно, так что между нами ощущалась субординация. Сейчас она куда-то исчезла. Я подумала, что точно так же ты мог бы разговаривать с какой-нибудь из ваших знакомых, с девушкой из высшего общества.

Ты снимаешь пиджак и вешаешь его на спинку стула. Упираешься руками в подлокотники и смотришь вниз, перед собой. С тобой что-то не то, и я это чувствую. Тебе плохо.

— Да, говорили и не раз…

Меня начинает трясти, я сама не знаю от чего. Мне кажется, ещё немного и я упаду перед тобой на колени и признаюсь в любви. Ведь всё это может быть только во сне…

— Вам холодно? — ты поворачиваешь голову и смотришь на меня.

— Нет…

Теперь ты смотришь очень пристально. Я знаю, не будет никаких откровений, ты не расскажешь мне, о чём сейчас так напряжённо думаешь. Но явно не обо мне.

Неожиданно ты снова снимаешь со стула свой пиджак, подходишь ко мне и набрасываешь его мне на плечи. Я чувствую вновь знакомый запах одеколона и сигарет. Он окутывает меня словно невидимой броней. Я снова думаю, что рядом с тобой можно ничего не бояться. Даже смерти.

Ты не убираешь руки с моих плеч, смотришь мне в глаза и неожиданно я понимаю:

ТЫ ЗНАЕШЬ

Ты знаешь о моих чувствах. И уже давно. Может быть, ты знал это с первого дня?

Твои ладони скользят по моим плечам, рукам и неожиданно оказываются на талии. Я думаю: как это странно! Ведь я женщина! Разве я нужна ему?

Кажется, ты что-то сказал мне, а может и нет. Я уже знала, что ты поцелуешь меня, и ты поцеловал. У меня и мысли не возникло тебя оттолкнуть. Ты говорил со мной на другом языке о другой любви и у меня не было сил с тобой спорить. Я давно уже принадлежала тебе, и теперь ты просто забрал то, что ждало тебя и желало больше всего на свете.

Я почти ничего не помнила, словно провалилась куда-то, мне кажется, я могла просто рассыпаться в твоих руках, как песок. Меня только поразило, как крепко, но вместе с тем бережно ты меня обнимал. Меня обнимали и другие мужчины, но как-то не так. Не знаю, что было по-другому, но ты и целовал совсем иначе. Я знала, конечно, что ты другой. Но ты не любил меня, и я не смела ждать от тебя нежности. Ты мог бы сделать всё что угодно, и я бы тебе это позволила. Но ты лишь попросил, (наверное, я что-то сказала?) быть с тобой на «ты». Неужели я обратилась к тебе официально? Как можно так быстро стать настолько близкой кому-то?

Как чудесно произносить твоё имя… оно такое живое, настоящее. Так же как и ты сам. Здесь нет оговорок, сейчас ты мне не хозяин, ты просто человек, чьё имя я могу прошептать. Как я вообще могла звать тебя иначе?

Ты погасил свет и это было хорошо. Он освещал здесь слишком многое. Чужие вещи, которые смотрели на нас со всех сторон. Ты посадил меня на стол, и я откинулась назад, спиной чувствуя жёсткую поверхность. Что если этот стол мог выдать нас его хозяину?

Удивительно, но мне не было стыдно, хоть я и вообразить не могла, что способна на такое… Никогда ещё мужчина не брал меня вот так — стремительно и напористо, без всяческих оговорок. И ведь я знала: ты просто-напросто заполняешь мною собственную пустоту…

На мне была юбка-карандаш, узкая, по колено. Её проще было снять, расстегнув молнию, но ты почему-то потянул её наверх, так что ткань затрещала. У меня только мелькнула мысль, что ты (и ведь это очевидно) не специалист по снимание юбок. Только ощутив твои руки, тепло их прикосновений на бёдрах, у самой кромки чулок, ко мне неожиданной и мощной волной пришло осознанное возбуждение. Ты пододвинул меня резко на самый край стола, пробегая кончиками пальцев по изгибу позвоночника, приподнимая, вставая между ног, и вот я уже вся твоя, и это самое острое ощущение, которое я испытала, как женщина.

Почему-то я не могла заставить себя произнести ни звука, даже зная, что мы одни, что никто сюда не придёт. Мы оба хранили такую странную тишину, прерываемую лишь частым дыханием людей, которые скорее борются, чем любят друг друга. Уже потом, когда ты отпустил меня и отошёл, скрывая, возможно, своё смущение и внутреннюю растерянность, я вновь ощутила это страшное одиночество. Ты опустошил меня и отпустил. Я не была твоею.

Мне кажется, тебе стало стыдно. Ты смотрел на меня, на моё разрумяненное, с припухшими губами лицо, растрёпанные волосы, и словно впервые видел и не мог поверить, что это сделал со мной ты. И зачем? Ты и сам не знал. Может быть, ты решил, что я испугалась тебя, что ты совершил надо мной какой-то акт насилия?

— Идём.

Мы не могли здесь оставаться, это и так было почти преступление.

Я подумала: сейчас ты отвезёшь меня домой и уедешь к себе, к человеку, которого любишь, а я останусь одна.

Но я не ошиблась в тебе. Я знала, что ты лучше, чем о тебе говорят.

— Ты хочешь, чтобы я отвёз тебя домой? — ты задал мне этот вопрос, давая возможность ответить «нет».

Больше всего на свете в этот момент я боялась, что ты обратишься ко мне вновь «мадемуазель», откроешь дверь и снова закроешь её за мной. Но ты не закрыл. Может быть, ты пожалел меня?

Завтра была суббота. Последняя суббота перед Новым годом. Когда мы вышли на улицу, с неба валил снег. Такой белый, красивый и пушистый… Ты посадил меня в свою машину (она такая дорогая!) и мы поехали в гостиницу. Я думаю, ты сам был не готов возвращаться домой после случившегося, невозможно было всё так оборвать… мне было всё равно, жалеешь ты меня или себя. Я хотела просто оставаться рядом.

— Тебе не нужно… позвонить? — неуверенно уточнил ты, помня, что я не замужем.

— Нет. Я живу одна.

Ты как-то странно на меня посмотрел. Для тебя это было удивительно, пожалуй.

Ты снял номер на моё имя, но, конечно же, сам его оплатил. Ты оставлял за мной право остаться одной, если я попрошу, но я попросила тебя не уходить. Ты ведь понимал: дело не в сексе, я просто не хочу оставаться одна.

Мы оба почувствовали, как сильно устали. У меня глаза слипались, но я боялась заснуть без тебя.

Ты все ещё был близкий, стоял у окна и смотрел на ночной Париж, и я думала, что ты ведь обычный мужчина, ты человек и ты просто очень устал. Я могла обратиться к тебе на «ты» и это было естественно.

— Спи. Ты устала… — коротко произнёс ты. Я неловко сидела на кровати, на двуспальной кровати, не зная, нужно ли мне раздеваться или я могу лечь так?

Ты подошёл, стянул покрывало и мне пришлось лечь, а ты укрыл меня сверху. Я заснула моментально и проснулась, когда ещё было темно. Сердце моё стучало от ужаса, я испугалась, что ты ушёл. Но ты не ушёл. Ты лежал рядом со мной, но поверх одеяла, тоже одетый. Во сне ты показался мне намного моложе, но это потому лицо твоё разгладилось и стало спокойным. Я сидела и смотрела, как ты спишь. В этот момент я не могла верить в то, кем ты являешься, кем являемся мы оба. Часы показывали пять утра. Я снова легла с тобой, но заснуть уже не могла. Ты вскоре проснулся сам, как-то странно, будто кто-то тебя разбудил и заставил тревожиться. Ты посмотрел на меня, потом на часы.

— Мне нужно идти.

Я подумала, что ты, должно быть, не позволял себе вот так вот ночевать не дома. Теперь тебе было тяжело от этого. А я ничем не могла облегчить твой груз. Но потом ты внезапно поцеловал меня, будто передумав, и мы снова занимались любовью, и на этот раз ты был очень нежным. Потом я снова заснула, и проснувшись во второй раз, тебя уже не застала. Портье внизу сказал, что номер оплачен до следующего утра и я могу остаться, если хочу.

Но я не осталась. Взяла свои вещи и поехала домой, чтобы проплакать все выходные. Я не представляла, как вернусь на работу в понедельник, увижу тебя… я даже подумала о том, чтобы уволиться.

Но мы сильнее, чем думаем о себе. Господи, я ведь даже мысли не допускала, что ты мог бы оставить Ива ради меня!

Я не увидела тебя до Нового года. Мы встретились уже намного позже, спустя почти месяц, когда ты зашёл в ателье. Я рискнула поздороваться, обратившись к тебе «месье», и ты кивнул мне, очень серьёзно и вновь обратился «мадемуазель». Мы вновь вернулись в привычные роли.

В следующий раз, когда мы снова заговорили друг с другом, прошло больше десяти лет.

Одетт сидела в кафе рядом с Латинским кварталом и смотрела, как загораются вечерние огни Нотр-Дама. Кафе было почти пустым в понедельник вечером — многие уехали на новогодние праздники. Перед ней на белой скатерти стоял бокал белого вина и лежало раскрытое письмо. Она в таком состоянии выходила с Рю Бабилон, что напрочь забыла о нём, а потом была эта ужасная сцена с Полем… Письмо нашлось случайно, когда она перекладывала вещи из одной сумочки в другую. Конечно, это была копия настоящего письма, и отчего-то первым порывом теперь было выбросить и не читать. Но она удержала себя.

Почерк Ива был узнаваем сразу. В письме не было даты, и она могла лишь догадываться по содержанию, что его автор писал это еще в 70-х годах.

Пьер, я не знаю, когда ты прочтёшь это письмо, но уверен, ты прочтёшь его, потому что я знаю: я умру раньше тебя. Я уже умираю. Как бы страшно это ни звучало, но я чувствую: смерть уже живёт во мне. Это змея. Помнишь, я нарисовал её на стене нашего дома? Я нарисовал свою смерть, ещё не подозревая о ней. Она отравляет меня своим ядом. Я пропитан им, он жжёт меня изнутри. Но знаешь, у меня было время, чтобы с этим смириться. Ты прав: мы всё сделали так, как хотели. Теперь я знаю, что слава — это траур по счастью. Мне только жаль, что ты, кому я стольким обязан, вынужден страдать вместе со мной. Я думаю о дне, когда освобожу тебя навсегда. Сейчас я сижу один в своей комнате и слышу, как дождь стучит по крыше. Я думаю о том, что объединяет людей. Иногда это всего лишь шум дождя. Пройдёт время, и ты будешь слушать его в одиночестве, и мне грустно лишь от того, что ты, читая эти строки, станешь скучать по мне и представлять, как мы могли бы вдвоём слушать его стук по крыше нашего дома. Я всегда говорил, что моё дело — единственное, ради чего я жил. Это неправда. Единственное, что держало меня в этом мире — это твоя бесконечная дружба и твоя любовь. Именно она, а не мой талант, который ты так превозносил, позволяла мне творить без страха и оглядки. Это твоя история, твоя эпоха и твоя легенда. Не моя. Мы оба знаем, что я мучаюсь от неспособности сбежать лишь от себя самого. Но ты, ведь ты видишь смысл в том, чтобы хранить меня, как своё самое любимое произведение искусства. Что ж, уже одно это заставляет меня открывать глаза по утрам, браться за карандаш. Когда меня не станет, я не хочу, чтобы ты в чём-то себя упрекал. Однажды я сказал, что по-настоящему красивой женщину делает любовь. Мне кажется, я разгадал эту формулу. Формулу женщины Ив Сен-Лорана. Она живет ради любви и отдает ей всю себя, без остатка. А потом забирает обратно вместе с душой мужчины, которого любит. Я был невероятно богат, но богатство моё было в том, что судьбою мне был сделан самый дорогой подарок: сердце такого человека, как ты. Ив. Твой всегда и навсегда.

— Здравствуйте, Одетт.

Подняв глаза, женщина увидела стоявшего перед ней Мэдисона.

— Спасибо, что пришли. Присядете?

Он опустился на стул напротив неё. Было видно, что ему нелегко даётся сохранять спокойствие: он выглядел расстроенным, и она даже удивилась, что он всё-таки пришел.

— Зачем вы меня позвали? Разве нам ещё есть что обсуждать?

Женщина открыла сумочку и достала оттуда бархатную коробочку, положив её на стол перед ним.

— Я хочу, чтобы вы отдали это господину Берже.

Мэдисон нахмурился. Он аккуратно открыл футляр и некоторое время в недоумении смотрел на колье.

— Что это? Что вы мне даете? Почему я должен это ему отдавать?

— Думаю, он всё поймёт. Можете ничего к этому не добавлять. И я хотела извиниться… что поставила вас в неудобное положение. Я знаю, что вы хотели как лучше…

— Вы приняли правильное решение насчет книги. Поверьте. — Он очень серьёзно посмотрел на неё. А Одетт снова подумала, как всё-таки тот похож на Ива… на его иную, более спокойную, гармоничную, рациональную версию…

— Я так и не смогла понять вас. Ваши чувства. Я в них не верила, но… мне теперь кажется, я заблуждалась ещё очень во многом… — она сложила письмо, трогая его пальцами и убрала в сумочку.

— Думайте о нём лучше… — он снял очки и потёр переносицу. — Он хороший… человек.

— С вами он именно таким и был, не сомневаюсь. По крайней мере, старался. — Она взяла бокал и пригубила вино. — Мой муж отказался от участия в выставке.

— Да, я знаю.

— И он во всём винит меня.

— Как вы поладили с Оливье Гудроном? Я так и не поздравил вас с обретением семьи.

Одетт пожала плечами.

— Я бы этотак не назвала. Скорее, свою семью я сейчас потеряла… потому что меня ждёт развод.

— Мне очень жаль…

— Отдайте это колье Пьеру.

— Сказать, что это от вас?

— Скажите, что это от Лизетт Гудрон. — Тихо произнесла она.

— Лизетт, зайдите ко мне, пожалуйста…

Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Ты стоишь на лестнице. Мимо тебя наверх только что прошла группа рабочих с новой мебелью. Новая обстановка в кабинете господина Сен-Лорана.

— Да, конечно. — Я киваю.

Мы не разговаривали друг с другом очень давно. Я удивлена. Многое изменилось. Наше маленькое государство переживает не лучшие времена… О господине Иве теперь говорят с плохо скрываемым сочувствием, как о тяжело больном. Я даже думаю, что если однажды утром нам сообщат новость о его смерти, все расстроятся, но никто не удивится. Я же боюсь только одного — что ты нас покинешь. Мой эгоизм и любовь к тебе переживали ревность, и я мечтала о вашем расставании. Но я никогда не задумывалась о том, что если это произойдет, ты можешь уйти. Никто не мог себе это представить… но слухи о вашем разрыве идут далеко за пределы этого здания.

«Но что тебя понадобилось от меня?»

Поднимаюсь наверх. Знакомое чувство дрожи в ногах. Из кабинета месье Ива доносится музыка — Шопен. Верный знак того, что господин Сен-Лоран не в настроении. Меланхоличные звуки заполняют собой всё пространство этажа. «Словно ангелы плачут», — говорит в такие минуты мадам Фелисса.

Дверь твоего кабинета открыта, и я захожу. Ты сидишь за столом — серьёзный, в привычном сером костюме, и перебираешь какие-то бумаги. Ты сильно постарел за эти десять лет — волосы уже наполовину седые, губы сжаты, под глазами мешки. Наверное, я тоже изменилась… интересно, замечаешь ли ты это?

— Садитесь… — ты указал мне на стул.

Я сажусь и жду некоторое время. Мне кажется, ты просто не знаешь, как начать разговор.

— Сколько вы уже у нас работаете?

Неожиданный вопрос.

— Девятнадцать лет, месье.

Твоё лицо вытягивается в изумлении. Кажется, ты потрясён тем, как вообще всё долго здесь продолжается… в том числе и для тебя. Но твоя роль неизменна, так же, как и роль господина Сен-Лорана. А я? Я уже не простая швея. Теперь я начальница отдела, который занимается пошивом вечерних платьев «от кутюр». Это очень высокий статус.

— У вас сегодня день рождения, верно?

Теперь настал мой черёд удивляться. Откуда тебе это может быть известно, ведь я никогда не афишировала это событие?

— Да.

— В таком случае… я бы хотел пригласить вас на обед. Вы ведь… обедаете?

— Практически каждый день… — вырвалось у меня.

Не могу поверить, что слышу это. И спустя сколько? Десять лет! Сколько раз я представляла себе, что однажды ты подойдёшь ко мне и снова заговоришь… но любым мечтам со временем приходит конец. Время возвращает нас с небес на землю. Чтобы в итоге отправить обратно…

— Я буду рада…

Мы смотрим друг на друга, я улыбаюсь спокойно, вежливой улыбкой, которую так хорошо изучила за эти годы. Ты опускаешь свой взгляд и киваешь.

— Дождитесь меня после работы. Или… знаете, давайте встретимся… — ты называешь пересечение улиц в квартале отсюда. Я понимаю, ты не хочешь, чтобы кто-то видел нас вместе здесь.

Я возвращаюсь к своим делам и день продолжает идти своим чередом. Так странно, но мне никогда не хотелось поделиться своими чувствами с кем-то из друзей. Моя тайна живёт со мной, и я знаю, что буду хранить её до самой смерти. Она оберегает меня и тебя.

В назначенный час я стою на тротуаре, и мне кажется, что это не я, а какой-то совсем другой человек ждёт здесь тебя, как старого друга. Бросаю взгляд в карманное зеркальце — женщину не спрашивают о возрасте, но она не может не думать о нём в свой день рождения. Я думаю лишь о том, соответствует ли мой внешний вид тому месту, куда мы пойдём. Я даже не думаю о причинах это приглашения, только о своём платье. Мы все, работницы дома Ив Сен-Лоран, приучены придавать слишком большое значение этим деталям.

— Лиза!

Я слышу твой оклик и оборачиваюсь. Ты стоишь возле открытой дверцы машины и машешь мне рукой. На тебе всё тот же серый костюм, но без галстука — маленькая деталь, говорящая о том, что ты уже не на работе. Удивительно, что ты нашёл время увидеться со мной!

— Садитесь… — ты открываешь передо мной дверцу переднего сиденья, рядом с тобой.

Я в жизни не сидела в такой дорогой машине. Не знаю, что это за модель, совсем в них не разбираюсь, но боюсь даже предположить, сколько она стоит. В салоне даже пахнет иначе — дорогим парфюмом, сигаретами и чуть-чуть лаковой кожей.

Ты садишься за руль, но мы не трогаемся с места. Я чувствую твоё замешательство, волнение и понимаю: ты не знаешь, как со мной разговаривать. Мы ведь даже и тогда толком не говорили. Ты был самым близким человеком на свете и одновременно безвозвратно далёким.

— Лиза… извините меня. К сожалению, не получится нам пообедать… мне нужно ехать в… — ты явно сомневаешься, стоит ли тебе как-то оправдываться и что-то пояснять. — Появились неожиданные дела.

— Я понимаю, — мне не хочется показать, как я разочарована, но одновременно и рада. Я не представляю, как бы сидела напротив тебя за столиком в каком-нибудь ресторане, где десерт стоит как треть моего месячного заработка, и поддерживала светскую беседу.

— У меня есть пятнадцать минут. Я позвал вас… потому что хотел поговорить. — Ты включаешь зажигание. — Давайте отъедем куда-нибудь… где поспокойнее…

Мы огибаем здание и въезжаем во двор дома. На улице уже сгущаются сумерки, их холодный синий свет растворяется в бледных лучах только-только загорающихся фонарей. Мы молчим. Я знаю, что сейчас ты подбираешь слова, но не представляю, что хочешь сказать мне, и даже не смотрю на тебя. Неожиданно я чувствую твою руку, которая накрывает мою ладонь, лежавшую на колене. Этого жеста достаточно. Я поворачиваюсь к тебе и слышу тихий, взволнованный голос.

— Сегодня ваш день рождения… и я хотел сказать вам — спасибо. Эти двадцать лет… Лиза, я виноват перед вами… но я не хочу, чтобы вы думали, что я не знаю… или не думаю… не вспоминаю… Чтобы вы считали, что всё это — напрасно и для меня ничего не значит. Вы не представляете себе, как ценю я вашу безмолвную поддержку, вашу порядочность, ваши чувства… как уважаю…

Ты знаешь и тебе не нужны доказательства. Я так и не вышла замуж, не отдала себя другому мужчине. Не потому что не могла или не имела такой возможности… нет, это был мой сознательный выбор. Это было бы нечестно, ведь я бы всё равно не могла принадлежать другому так же, как хотела бы принадлежать тебе, я бы сравнивала, и это сравнение всегда было бы не в пользу другого. Я не видела смысла вступать в брак по каким-то другим соображениям, но это не было жертвой с моей стороны. Я научилась быть счастливой вдали от тебя.

Неожиданно я замечаю на твоих коленях картонный пакет. Ты протягиваешь мне его словами «это подарок для вас… ко дню рождения».

Я потрясена, не знаю, что и ответить. Достаю оттуда бархатную коробку, и сердце пропускает удар. Я боюсь открывать, боюсь даже представить себе…

— Ну же, посмотрите… — ты всё-таки улыбаешься. — Я думаю, вам подойдёт.

Открываю бархатный футляр. Золотое ожерелье инкрустировано бриллиантами и изумрудами. Они сверкают так ярко, что мне кажется, их свет должен быть виден на улице. Порой, проходя мимо витрин ювелирных магазинов, я останавливалась и любовалась «сокровищами», гадая, кто может позволить себе приобрести эти произведения ювелирного искусства стоимостью в целое состояние. И вот одно из них лежит у меня на коленях. Я захлопываю коробку.

— Простите… я не могу этого принять. Это слишком… слишком дорого.

— Я знал, что вы так скажете. Но я бы не стал дарить подарок, который не мог бы себе позволить. Поверьте, это меньше… меньшее, что я могу сделать… пожалуйста, не отказывайтесь. Вы это заслужили.

— Спасибо. — Я чувствую, что слёзы подкатывают к горлу и на всякий случай отворачиваюсь к окну. — Но вы же понимаете… мне некуда это надеть. Такое украшение… я просто не могу позволить хранить его у себя.

— У вас ведь есть ребенок, верно? Сын или дочь? — спрашиваешь ты.

— Да… сын… Оливье… — я киваю.

— Подумайте об этом, как о вашем будущем. Как о его будущем. Вы сможете продать его, если будет нужно, и помочь сыну. Я не мог подарить вам деньги… это пошло. Но мне хотелось бы что-то сделать для вас…

— Вы очень добры, месье… — мне тяжело говорить, поэтому мой голос звучит неестественно.

Ты вновь берёшь мою руку. Я чувствую тепло твоих пальцев, которые ласково сжимают мою ладонь, и от этого ощущения мне хочется разрыдаться.

— Я хочу, чтобы вы знали, что всё это совсем не напрасно… Я никогда не говорил вам об этом, но я хочу сказать теперь… Я не могу… не в силах дать вам то, чего вы, вероятно, заслуживаете… Но вы не представляете…какое это счастье знать, что вы есть… и мне приходить каждый день на работу с мыслью, что вы там… пусть мы и не видим друг друга, но я не забываю о вас… Не думайте, что забываю. Бывают трудные дни… и тогда меня утешает мысль о вас. Я думаю: как там мой милый, добрый друг… Лиза…

Я вздрагиваю, когда ты подносишь мою руку к губам и целуешь. Это слишком. Я не могу больше справляться с нахлынувшими чувствами, поэтому судорожно дёргаю ручку двери, и, пробормотав «простите меня!», выбираюсь из машины. Я бегу в сторону улицы, туда, где есть люди. Где звучит музыка, где течёт жизнь. Мне трудно смотреть перед собой из-за слёз, которые застилают глаза, и я не сразу обнаруживаю, что держу в руках картонный пакет. Я так и не вернула тебе твой подарок. Внезапно я понимаю, что это прощание. Ты просишь простить тебя и отпустить. Почему ты просишь меня об этом? Тебя навечно держат намного более сильные узы — муки совести и любви.

Ты больше не поцелуешь меня, не обнимешь, не прижмёшь к себе, не прошепчешь ласковое слово. Пусть это было лишь однажды, но ты делал всё это и знал о той власти, которую имел надо мной. Власть… к этому ли ты так стремишься? Я сдалась тебе без боя, но нет, ты не ищешь вкуса победы. Ты сам заложник. Ты не властен над самим собой. Ведь точно так же ты, наверное, любишь его… без надежды уже на счастье, без трепета, лишь только помня о прошлых минутах наслаждения.

Я знаю, что не продам твоего подарка. Обменять его на деньги и лишиться этой памяти о тебе? В этом украшении вся роскошь нашей короткой близости. Нет, ты уже сделал для меня самое большее… Ты исполнил мою мечту, мне не за что прощать тебя. Ты уже давно подарил мне больше, чем можешь себе представить, и этому подарку нет цены.

1990-е

Экономический спад ударил по индустрии моды, и я знал, что она не сможет до конца оправиться от удара. Франция больше не держала пальму первенства в предметах роскоши, её стремительно отбирала Италия. Теперь умами модниц во всем мире владели такие имена и бренды, как Валентино, Ферре, Армани и набирающие мощь кланы Гуччи и Прада. Мы могли продолжать эту борьбу, но не могли выйти из неё победителями.

Я знал, что так будет. В отличие от художника, кутюрье может «устареть», ведь никто не скажет презрительно о картинах Джотто, Тициана или Боттичелли: «Это прошлый век!» Иногда я жалел, что ты не был таким же художником, что женщины могли и имели право «тебе изменить». Ты дарил им волшебство своими эскизами, но с ними произошла та же история, что с маленькой девочкой, которая, повзрослев, забыла свои мечты о том, чтобы стать феей. У всех нас были мечты. И спасибо тебе за то, что они были так прекрасны.

«Высокая мода мертва. Исчезли не только клиентки, но и кутюрье — все, кроме Живанши и Ива Сен-Лорана.»

Мое заявление в интервью Le Nouvel Observateur вызывало настоящий скандал. Чары разрушены. В финансовых кругах говорят, что YSL больше никто не управляет.

«Она держится на двух людях. Один из них уже немолод, другой депрессивен.»

Зачем я продолжаю? Мне хочется нарушить данное тебе обещание. Мы проиграли. Не времени и эпохе. Самим себе и друг другу. Однажды любовь помогла нам создать империю. Теперь она станет тем, что её разрушит.

— Знаешь… а ведь мне совсем не нравится то, что я делаю… Я это не люблю. Всё, чем приходилось заниматься последние годы… — я произношу эти слова с удивлением, но не от того, что узнал о себе что-то новое. А от того, что впервые за все эти годы сказал об этом вслух тебе.

Окна твоего кабинета не мыли осенью, и я только сейчас замечаю, какие они стали грязные. В прошлом нельзя было вообразить себе такое. А теперь — тебе всё равно. Мне всё равно.

— К чему ты это сейчас говоришь? — ты работаешь, склонившись над письменным столом. От долгого курения твой голос стал хриплым и чужим. Иногда я даже не узнаю его, если слышу по телефону или стою к тебе спиной. Кстати, ты больше не пьёшь. Ни капли. Ничего. Ты бросил наркотики и очень мало принимаешь лекарства. Я ведь этого так хотел, разве нет? Что ж, моё желание исполнилось. Теперь ты всецело отдаешься работе, твоя жизнь размеренна и проста. Из неё тоже ушло волшебство. Оно ушло отовсюду.

«Змея мертва или просто уснула?»

— Мне понадобилось тридцать лет, чтобы сказать тебе это. Тридцать лет. Разве не смешно? Я не люблю то, чем мне пришлось заниматься. И никогда не любил. Но я любил того, ради кого делал всё это. Ради тебя…

Жду какой-то реакции, но слышу только скрип карандаша по бумаге.

— Что ж. Нас с тобой всегда объединяла одна любовь, Ив. Любовь к тебе, — закрываю глаза и стискиваю зубы. — Знаешь, кто ты? Ты людоед.

Снова молчание, словно я ничего не сказал.

— Я хочу уйти.

— Нет.

Вздрогнув, оборачиваюсь к тебе. Ты перестал рисовать и задумчиво смотришь на меня.

— Почему? — тихо спросил я. — Ты же сам хотел положить этому конец. Я ещё могу начать всё сначала… ещё пока есть время.

— У нас долг 1,9 миллиарда франков. Благодаря ТВОЕЙ работе. Хочешь сбежать теперь?

— Ты прекрасно знаешь, что я всегда действовал в твоих интересах. Этот долг — результат твоей работы, а не моей. Твоих ненасытных потребностей, которые у меня уже нет сил удовлетворять…

— Корабль летит на скалы, Пьер. Но время прыгать ещё не пришло. И уж тем более ты не сделаешь это в одиночку. Придёт время, и мы сойдём с него так же, как когда-то зашли. Вместе. — Ты откладываешь карандаш и встаёшь.

Впервые в жизни я смотрю на тебя и понимаю, как слаб в сравнении с тобой. Мне хочется встать на колени и плакать. Я больше не могу. И главное… я НЕ ХОЧУ!

— Возьми себя в руки, мой дорогой. Почему бы тебе не брать пример с меня?

— С тебя?!

— Да. Просто заниматься своими делами и не обращать внимания на всякую ерунду.

— На всякую ерунду? — переспрашиваю я, подходя к тебе и хватая за плечо. — Закрыться дома и притвориться, что кроме меня одного и этих стен ничего не существует? Научиться снова детскому эгоцентризму? Извини, у меня не получится.

— Я еду домой. Уже поздно. — Ты нагибаешься и прицепляешь поводок к подбежавшему к тебе Мужику. Собака упирается, капризничая, когда ты тянешь её за собой к выходу. Твой бульдог не любит, когда на него надевают поводок, но он любит своего хозяина, и несколько решительных рывков заставляют его покорно, хоть и недовольно рыча, следовать за тобой.

Странное у меня напрашивается сравнение… По-прежнему стою и жду: может быть ты всё-таки скажешь мне что-то перед уходом? Уже открыв дверь в коридор, ты оборачиваешься ко мне и поправляешь очки.

— На прошлой неделе ты «убил» Высокую моду. Так будь добр, прибери за собой.

— Посмотри на него… Как он радуется, когда я привожу Анну… — Лулу с улыбкой наблюдала за шестилетней дочерью, сидящей на коленях у Пьера, на скамейке в конце аллеи сада.

— Может быть, стоило сделать крёстным Пьера, а не меня… — Ив остановился и обхватил рукой ствол дерева, прислоняясь к нему. — У нас нет детей, и мы оба никогда особенно не сожалели об этом. У меня есть племянники, у него тоже. Ему шестьдесят два года… и может быть, он и не хотел быть отцом. Но определённо сейчас хотел бы быть дедом… и из него бы вышел отличный дедушка Пьер…

Они снова пошли вперёд, не спеша по дорожке, усеянной опавшими листьями.

— Ив… может быть я не права… — Лулу говорила с оттенком тихой и нежной грусти. — Но не слишком ли ты… жесток по отношению к нему? Я знаю, он не потерпит, если я скажу ему что-то подобное… Но ты же видишь, как ему тяжело.

— Да, вижу. Он стареет, Лулу… как и все. И ему страшно. Он никогда не признается в этом даже самому себе, но он боится. Боится одиночества. Всегда боялся. Он боится потерять меня… тебя… он понимает, что есть много вещей, которые от него не зависят. С возрастом становится труднее делать вид, что тебе уже далеко не двадцать… — Ив печально улыбнулся.

— Почему ты не хочешь, чтобы он уходил? Я никак не пойму… Ты же видишь, что происходит. Вы оба видите.

— Потому что я не могу закончить спектакль до тех пор, пока главный герой на сцене и ему ещё есть что сказать. Так вот: Пьеру ещё есть что сказать. Отобрать эту возможность кричать у человека, который боится тишины? И кричит, чтобы её не слышать? Не могу. Я ведь люблю его.

— Но ты мог бы хоть как-то его поддержать…

— Я знаю, как он мучается. Но ты… ты пожалей его… осторожно… так чтобы он этого не заметил… — они обменялись улыбками. — Тебе можно. Он сам не попросит и не покажет, что ему плохо. Но ему нужна нежность.

— Но почему ты сам не можешь этого сделать? Ведь от тебя — это не то же что от меня. ему нужен ты.

— Нет. Мне нельзя… Лулу, ты же знаешь, почему. Я не могу его жалеть. Это не моя территория. Ему от моей нежности совсем тошно станет. Да и мне тоже. Ты знаешь, плохая и колючая из меня жилетка для слез. Я скорее подушка для иголок… Знаешь, я как-то сказал ему, что он не управленец, а поэт. А я могу дарить любовь только литературно… Ему это очень не понравилось. Ты заметила, как стал он обидчив? Как реагирует на любую глупость, любую шпильку в свой и в мой адрес? Теперь не так много времени осталось. Я прихожу на работу, смотрю на наш Дом моды и знаю: без него бы ничего этого у меня никогда не было. Он говорит мне почти каждый день — мне это всё не нужно, если ты решишь уйти! А что мне отвечать? Что мне всё это не нужно стало очень давно? Я всегда любил только свои рисунки… свои платья… Нас теперь ждет век пошлости. Это очень тяжело — на закате жизни видеть… такое солнце…

Они дошли до самого конца тропинки. Лулу повернула голову и посмотрела на полоску оранжевого неба на западе.

— Интересно… но если Пьер, ты считаешь, главный герой на сцене, то кто же тогда ты?

Ив с нежностью провёл рукой по её волосам и вздохнул.

— Я — театр.

КОНЕЦ