Три радужных форели в большом пруду [Юлия Юсина] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.
На выходе из метро «Рязанский проспект» я застыла, судорожно озирая окрестности – как астронавт, впервые высадившийся на незнакомой планете, в надежде зацепиться взглядом хоть за что-нибудь отдаленно напоминающее мою Москву. Тщетно. За сорок минут, от Сокола до Рязанки, я, кажется, преодолела несколько пространственных измерений и единственным, что еще хоть как-то связывало меня с реальностью оставалась смска: «15 сентября, с 9 до 19, живая очередь. Рязанский проспект,52, кв.17. Анна»
Я неглубоко вдохнула, все еще не определившись, пригоден ли для моих легких здешний воздух, и зашагала вдоль проспекта. В сторону 52-го дома со мной шли лысый, бабуля и девушка «коса по пояс». Мое богатое воображение сразу сплотило нас, сделав товарищами по несчастью. Заблудшие души – все мы шли за спасением. Мы шли к Анне.
Через пару минут нас осталось двое – я и лысый. Мы одновременно подошли к нужному подъезду панельной пятиэтажки. В сумке противно зазвенел и заерзал телефон. 9:00 – автоматический будильник. Лысый, увидев, что я притормозила, метнулся в подъезд и бегом через две ступеньки исчез на верхних этажах. Я остановилась на входе – спертый воздух, мрак, мутно-зеленые стены, в разломах осыпающейся краски, грязные разводы небрежной уборки на бетонном полу.
– Что я здесь делаю? – я сделала несколько шагов и посмотрела наверх сквозь лестничные пролеты, где в солнечном свете медленно, не приземляясь, кружилась полупрозрачная пыль, поднятая галопом лысого. Мысль о том, что этот тип опередил меня, больно уколола и в миг уничтожила наше воображаемое братство. Убогая обстановка, живая очередь, догонялки с лысым – лишили меня чувства собственной избранности, к которому я приросла болезненно самыми чувствительными местами. Именно их саднящая боль погнала меня с самого утра на эту чертову неизвестную планету, их заполошный вой месяц назад, заставил ввязаться в это со всех сторон сомнительное предприятие. В подъезд вошла парочка – в контровом свете дверного проема я видела только силуэты, но считала шестым чувством, что это тоже конкуренты и движимая животным инстинктом рванула вверх по лестнице – хватит с меня и лысого!
Квартира номер 17 скрывалась за хлипкой дверью с обшарпанной дермантиновой обивкой: чуть приоткрытая, она явно давала понять, что входят сюда без стука. Малюсенькая прихожая упиралась в закрытую комнатную дверь, направо кухня и санузел: снимая квартиры с 16 лет, я с порога могла угадать любую планировку – моя супер сила. Бессмысленная и бесполезная, как и большинство моих талантов.
Разуваться? Раздеваться? Звать хозяйку? Ставить чайник?
Из кухни доносились голоса и заглянув туда, я уперлась в довольную физиономию лысого и еще с десятка, неизвестно как усевшихся в крохотной комнатушке, человек.
– Кто последний? – на автомате спросила я.
– Я – предсказуемо ответил лысый.
– Я за вами – рефлекторный диалог, записанный на подкорке со времен советского детства, помогал легко смешаться с толпой и не выделяться.
Говорить нам больше было не о чем, сидеть негде, стоять посреди кухни – слишком вызывающе. Я вернулась в прихожую и уселась на тумбочку для обуви. Живая очередь.
«Анна здравствуйте, мне нужна ваша помощь! Я… А что я?.. Заблудилась? Меня никто не любит? У меня почти год не было секса? Я каждое утро просыпаюсь в холодном поту от страха и тревоги? Я не знаю, что мне делать? У меня провал по всем фронтам?»… я бессильно откинулась к стене, утонув головой в чужих куртках и пальто, висевших на крючках незатейливого гардероба.
«Мне надо наказать эту суку! Она мне под порог подбросила мертвую крысу, навтыкала иголок в дверь… Как мне вернуть мужа, Анна?!» – ответа Анны я не разобрала, но брошенная просительница перешла с повышенных тонов на еле слышные стенания… Ничего себе жизнь у людей! А тут я…
«Здравствуйте, Анна! В чем смысл жизни?» – не годится… «Анна, добрый день! Я впервые в жизни не могу помочь себе сама. Вы можете?» – нет. Я безнадежно пыталась найти слова, которые описали хотя бы сотую долю невыносимой тоски, которая будто черная дыра посреди груди засасывала в себя ежеминутно всю радость, надежду, желания. Из которой по ночам на волю вырывались мучительные, парализующие кошмары и не исчезали с наступлением рассвета. Но слов не находилось.
Я зарылась в свое одежное убежище поглубже, почти перестала слышать внешние звуки и только провожала взглядом входящих и выходящих. Мужчина в дорогом костюме и парфюме, мать и сын-подросток, пожилая женщина с лицом застывшим в гримасе горя, большая и решительная жена тянет за ручку растерянного мужа, лысый… Ой.. уже лысый! Я следующая! Как надо общаться? Что просить? Как у них принято?
«Анна, здрасьте! Вы у меня первая…» – не то! Не то! Хоть и чистейшая правда. Анна – моя первая официальная ведьма по рекомендации.
Когда на горизонте еще только начали собираться первые грозовые тучи, одна моя впечатлительная приятельница сразу же объявила: Тебе нужна Анна!
– С ума сошла? Тут не колдовать, тут самим бороться надо! – я была привычно одержима идеей своей правоты и неуязвимости.
Через три месяца, после обескураживающего предательства лучшего друга, впервые в своей жизни, я с позором была уволена с лучшей своей работы, лихо промотала последние копейки, все поиски нового места заканчивались оскорбительным: «извините, но вы оверквалифайд», тревога затопила меня целиком и вытолкнула в конечном итоге сразу на две работы, сложив зарплаты которых, можно было хоть как-то делать вид, что я еще ого-го-го. А потом меня обокрали, а потом я разбила машину, а потом начала разрываться между двух деспотичных начальников, а потом мне пришлось сменить квартиру на жилье гораздо меньше и дешевле, опустошить кредитные карты… и было невыносимо стыдно кому-то признаться в том, что я проиграла, не справилась, мне страшно и плохо.
Каждая новая попытка встать на ноги только все глубже затягивала в зыбучие пески. Никакой любви, только обязательства, долги, круглосуточная работа, вечный бодрый вид: помочь всем, кто просит, обнять всех, кто плачет и холодная липкая тревога сначала только по утрам, а потом и круглосуточно. А потом первое сентября и я снова не веду сына в школу, потому что еду сначала по одному поручению, потом по второму, и по двум линиям одновременно звонят два начальника и каждому немедленно и прямо сейчас нужно всё и сразу, а я задыхаясь от разговоров и оправданий на ходу, бегу по улице, и вдруг… ливень. И я стою в потоках разверзшихся хлябей небесных, среди бетонных коробок и проспектов и реву в голос от отчаяния, не чувствуя за своей спиной ничего и никого, только дыхание черной пустоты – оступись на шаг и провалишься в нее навсегда. Вот тогда я и прорыдала в трубку:
– Давай телефон своей Анны!
Лысый вышел, вытер салфеточкой пунцовую, вспотевшую лысину и кивнул мне «Заходи!». Он выглядел таким растерянным, что мне стало неловко за свою злость и я снова милостиво приняла его в наше мысленное братство.
– Как вас зовут?
– Сергей, а что?
– Ничего. Удачи вам, Сергей!
И я вошла в комнату…
***
Непреложный закон моей подруги Фокиной гласил: «В любой непонятной ситуации – звони!» Когда поздно вечером я расстелила постель, открыла в спальне окно, переоделась в свежую футболку, достала из свертка опаленную свечу, положила ее себе под подушку, разгладила сложенный в четверо листок с текстом, забралась под одеяло, приготовилась читать заговор и вдруг на секунду представила себя со стороны – стало понятно – нужно звонить.
Но Фокина либо уже спала, либо спала с мужем, либо спала с любовником – четвертого не дано. В любом случае, мне оставалось только дослушать длинные гудки и поговорить с автоответчиком.
– Ира, слушай меня внимательно! Я должна кому-то оставить эту информацию, пока еще находясь в здравом уме. Если врачи психиатрической больницы, в которой я проведу остаток своих дней, однажды спросят у тебя, с чего всего началось, скажи им: моя подруга вызывала на разговор свою мертвую прабабку. А для тебя я отдельно фиксирую: я сейчас лежу в свежем белье в свежей постели, с магической свечой под подушкой и заговором на бумажке. Я прочитаю его и предположительно после этого меня навестит во сне моя внезапно обретенная прабабка – Прасковья Андреевна. У меня к ней есть пара вопросов. И да, это правда я, твоя подруга – Юля. Пока еще. Я тебя очень люблю, а гадости, которые я наговорила тебе в прошлый Новый год – это все текила. Обнимаю! Пока!
Я завела будильник, убрала телефон, подоткнула подушку поудобнее и развернула листок.
***
– Привет! Проходи.
Диван-кушетка, гигантский фикус, журнальный столик с пепельницей, огромное мягкое кресло, книжные шкафы вдоль стен, картины в массивных рамах, потертый персидский ковер на полу. Пожалуй, только запах церковных свечей делал кабинет Анны волшебным, а не психотерапевтическим. Ни амулетов, ни хрустальных шаров, ни котлов для зелий…
– А вы точно ведьма? – импровизация все-таки не мой жанр…
– Точно! Как угадала? Я страшная и опасная ведьма! – одновременно закашлявшись и хохоча, крупная, восхитительно-армянская женщина, со скульптурно вылепленным лицом и высокой прической пшенично-пепельных волос, затушила недокуренную сигарету, поднялась из кресла ко мне на встречу, взяла мою руку в свою огромную горячую ладонь и не отрываясь посмотрела прямо в глаза. Ее было так много, что я растерялась – мне показалось – вся комната наполнена ею и её балахонистым черным одеянием, а я болтаюсь беспомощно где-то в центре этой гигантской Анны как в невесомости.
– Простите, я не знаю, что делать и говорить. Вы у меня первая.. – черт, я все-таки сказала это.
– Ты забавная. Не надо ничего говорить. Садись. – она наконец-то отвела от меня свой немигающий взгляд, тяжело опустилась в кресло, пару секунд будто дожидалась пока осядет в нем полностью и повелительно указала мне на диван. Я осторожно уселась на краешек, боясь нарушить какие-то неизвестные мне правила поведения с ведьмами. Так мы и сидели несколько минут. Анна в кресле, глядя в пустоту, я на диване, разглядывая сквозь балконную дверь желтеющую листву за окном.
– Даже солнцу нужно иногда отдохнуть – наконец произнесла она и, остановив суровым взглядом мой немой вопрос, будто отчитывая меня, продолжила: Да, я про тебя! Всем светишь, всем греешь, но близко никого не подпускаешь. Ты похоже не знаешь, что нельзя вся время давать, иногда нужно брать! Поэтому и пришла ко мне. Для самой себя у тебя уже ничего не осталось.
– Откуда… – я оторопело подбирала слова
– От верблюда! Ты ж сама к ведьме шла – вот теперь сиди и слушай. Хочешь покурить?
– Очень!
Мы с ней закурили ментоловый Вог из ее и пачки, и я вдруг успокоилась…
– Я все время сама за себя.. Я очень устала, Анна.
– Силы мы твои найдем, это ерунда. И возьмешь все, что для тебя и твое, оно уже давно дожидается. А вот то, что сама магией балуешься – это плохо.
– Магией балуюсь? Анна, вы меня извините, я картошку пожарить нормально не умею, а вы про магию!
– То есть никогда и ни разу?
– Ну я же вам сказала – вы у меня первая, смешно, конечно, но правда. Клянусь!
– Странно,.. – Анна нахмурилась и еще раз осмотрела меня тяжелым взглядом, который, кажется, должен был разоблачить во мне подпольного магистра оккультных наук. – Окей… ну раз я тут одна ведьма – делать нечего, буду колдовать. Вставай!
Странное чувство – я поняла, что очень хочу понравиться Анне и страшно боюсь ее разочаровать тем, что не оправдаю ее видения. Я послушна встала, вопросительно посмотрела на нее, Анна взяла меня за плечи и решительно развернула лицом к окну.
– Так и стоять? Ничего не делать? Надо про что-то особенное думать? Глаза закрывать? – куда-то исчезли сорок лет сознательной жизни и я превратилась в маленькую испуганную девочку.
– Стой и ничего не делай. Смотри куда хочешь, думай, о чем хочешь, просто не мешай!
Ох, а я разве подписывалась «на процедуры»? Почему я не задаю вопросов? Не спрашиваю опасно ли это? Почему она сама не спрашивает моего согласия? Почему все опять как всегда – ради призрачной симпатии какой-то незнакомой тетки, я молча терплю и не могу сказать, что я переживаю, мне страшно… А вдруг она читает мои мысли? Ой… и слышит вот это все? Так… я буду просто смотреть в окно. Солнечное утро, мой любимый сентябрь, холодный прозрачный воздух, еще не угасание и тлен, а невообразимое чудо, на которое способна природа, восхитительный, но пугающий взрыв красоты на пороге смерти. Я должна что-то чувствовать сейчас? Тепло, холод, покалывание, мистический транс… Я ничего не чувствую, я даже не могу разобрать что Анна шепчет за моей спиной, но она точно там, будто разгоняет руками как безумный ветряк мою вечную черную пустоту. Впервые кто-то кроме меня увидел ее и не посчитал инфантильной выдумкой.
И я заплакала. Без усилий и надрыва, слезы просто потекли из моих глаз от острого чувства, что кому-то не все равно, что там… у меня за спиной.
– Ну вот и всё. – Анна дышала часто и прерывисто, я обернулась – она задувала большую свечу и протягивала мне листок, забрызганный воском. – Теперь рассказывай.
– Я? Что рассказывать? – я вертела в руках листок, пытаясь понять, что бы такое рассказать и не выглядеть при этом идиоткой.
– Что за Прасковья такая и почему ты сразу об этом не сказала?
– Анна, простите, но я теряю нить.. Какая Прасковья, о чем я должна была сказать? – я уже начинала жалеть, что не нашла денег на психотерапевта.
– Ну ладно, давай по порядку. – мы снова уселись на свои места, Анна промокнула бумажной салфеткой капельки пота, проступившие у нее на лбу и закурила – Посмотри внимательно на листок.
Я перевернула его и вгляделась в беспорядочные восковые кляксы, которые начали приобретать вполне внятные очертания.
– Вот тучи, а это птицы… – начала я.
– Вороны, если быть точнее – поправила Анна
– Хорошо, вороны… Дом деревенский, труба дымит и…господи, серьезно?..
– Да-да, я об этом и говорю! – она явно радовалась, что теперь не ей одной ломать голову над загадками моей жизни.
– Бабуля какая-то… на пороге, в платье в пол и платочке…
– Правильно, а что бабуля делает? – ведьма заговорила со мной тоном воспитательницы в детском саду.
– Бабуля, кажется, колдует?…
– Бабуля колдует! – передразнила меня Анна. – А зовут бабулю – Прасковья. И я спрашиваю – почему она решила, что именно ты должна от нее перенять это милое занятие?
– Слушайте, я, конечно, надеялась на волшебство и чудеса, но вот вообще не в таком формате. Мы же вроде говорили о том, что вы поможете мне как-то разобраться с собой и вылезти из этой дурацкой депрессии!
– А я что делаю, позволь тебя спросить? Если какая-то бабка так и будет таскаться за тобой и ждать, когда ты соизволишь перенять ее дар, а ты будешь думать, только о том, что тебя никто не любит и где взять денег, то так и будешь ходить до конца жизни в своей депрессии! – Анна теряла терпение, а я, кажется, разум, потому что все это было уже слишком даже для меня.
– Да не знаю я никакой бабки!
И здесь я, конечно, должна была бы долго объяснять Анне, что семейное древо в моем случае не то чтобы не росло, но на древо никак не тянуло, максимум – чахлый куст, который обрывался на том, что я теоретически знала о существовании двух бабушек и двух дедушек, а практически была знакома только с одной – бабушкой Серафимой по отцовской линии, к которой в детские годы меня регулярно отправляли в летнюю ссылку на Балтийское море. Вся остальная семейная история у нас как-то не прижилась. Слишком уж особенными были мои родители, слишком богатой внутренней жизнью жил каждый из них, и еще до моего рождения, оторванные от своих корней, мама и папа, прекрасно чувствовали себя в обществе друг друга, не испытывая ни малейшей нужды в укреплении родственных связей. Так что, когда я появилась на свет, они оба уже много лет ограничивали общение с родней открытками на Новый год, а я очень долго считала, что мои бабушка и дедушка – это строгая женщина с резким профилем и суровый бородач в свитере с высоким горлом крупной вязки – Анна Ахматова и Эрнест Хемингуэй соответственно – только их фотографии висели у нас в рамочках на стенах. Как и сейчас, тогда я старалась не расстраивать родителей глупыми вопросами, а они не особенно задумывались над тем, нужен ли маленькому человеку кто-то кроме него самого. Им вполне хватало себя и сложно их за это судить. Тем не менее, к середине своей жизни я причалила практически в гордом одиночестве. Так что мне действительно было решительно нечего сообщить о бабке Прасковье, в родстве с которой меня заподозрила Анна.
– Слушайте, а можно я позвоню прямо сейчас маме и спрошу у нее?
– Звони, конечно, а то мы до вечера тут с тобой не разберемся.
Мама у меня к своим годам уже туговата на ухо и я терпеливо ждала, когда она услышит телефон, не торопясь пройдет из спальни по длинному коридору на кухню, где наверняка его оставила, когда пила свой утренний кофе и завтракала орехами и сухофруктами.
– Мам, привет! Кто такая Прасковья?
– Доброе утро, дорогая! А с чего это ты вдруг спрашиваешь?
– Ну не важно! Просто скажи, была у нас такая родственница?
– Была конечно! Твоя прабабушка, моя бабушка Прасковья Андреевна. Чистокровная цыганка, между прочим.
Мое сердце глухо застучало где-то под самым горлом.
– Мам? Ну как же так? Почему ты мне никогда о ней не рассказывала?
– А я разве не рассказывала? Ой, ну я даже не знаю. Ты никогда не спрашивала, значит.
– Железная логика, мам! Как я могла спрашивать то, о чем вообще ничего не знаю? Ладно, проехали. Ну скажи мне, эта Прасковья Андреевна, она чем занималась?
– О, ну она была очень известная… не знаю даже как сказать…колдунья, наверное. Со всего района и из соседних городов к ней ездили люди!
– Мама… – я только вздохнула, прекрасно понимая, что никакие разборки нам сейчас не помогут.
– А почему ты спрашиваешь? Она умерла уже давно.
– Я догадываюсь, мам. Ладно, потом все объясню. Позвоню тебе попозже. Целую! Пока!
Анна торжествующе смотрела на меня. Глуховатая мама говорила так громко, что весь разговор был услышан ею до последнего слова.
– Вот как-то так, Анна…И что мне теперь с этим делать?
– Для начала, ты успокойся, это не проклятие, не беда и не приговор. Но так устроен женский род и, уж не знаю, как ты это будешь понимать, но она тебя выбрала, чтобы передать свое, если можно так сказать, наследство.
– Оно мне надо? Что я должна сделать – бросить работу – пойти в колдуньи теперь?
– Ну, скажем прямо, бросать тебе сейчас особо нечего. Но я не об этом. Делать тебе ничего не надо, только принять это, не закрываться от этого, дать ей возможность оставить всё тебе и идти дальше.
– Типа пойти в полночь на кладбище и закопать дохлую кошку?
– На кладбище не надо. Не прикидывайся дурочкой. Ты прекрасно знаешь, что такое принять! Но если уж очень хочешь, можешь ее увидеть. Во сне, например. И там пообщайся. Как это сделать, я тебя научу.
– Анна, только вы мне честно скажите, мне после этого станет легче?
– Тебе станет совсем по-другому… Это я тебе обещаю..
***
– Юля! Юль… просыпайся, уже пора, а то опоздаем!
Я не помнила дочитала ли до конца текст, написанный круглым и ровным почерком Анны. Было ощущение, что я почти сразу провалилась в глубокий сон без сновидений, из которого меня выдернул тихий, но очень настойчивый голос.
– И никакой Прасковьи… Что ж и на старуху бывает проруха. – пробормотала я еще сквозь сон, разлепляя глаза – Куда опоздаем?
– Как куда? На рыбалку. Мы ж с тобой сто лет назад уже об этом договорились.
– Пап… – я начала различать в темноте его силуэт – отец присел ко мне на кровать и продолжал тормошить за плечо. – Может попозже, я что-то совсем не выспалась.
– Ну, дочь, сколько еще можно откладывать! Я так умру, а мы все не сходим.
– Это – аргумент. Ладно встаю… – я потянулась за кофтой, ледяной воздух в комнате, остывшей за ночь, заставил поежиться. Пунцовая полоска рассвета уже прорезала темное небо, с улицы не доносилось ни звука. Отец оставил меня и тоже пошел собираться.
Вскоре мы уже топали по пустой улице в сторону огромного парка, я натянула легкий пуховик прямо поверх пижамы, надела стоптанные угги и рядом с отцом, облаченным в рыболовную амуницию, со своей растрепанной шевелюрой и помятым лицом, выглядела, прямо скажем, не очень солидно. Давясь бесконечной зевотой, я краем глаза поглядывала на отца – гладко выбритый, с седыми висками, как всегда сурово поджатыми губами, он шел в рассвет, как настоящий рыцарь на решающую битву.
– Пап, выдыхай, мы ж просто с удочками на пруд идем.
Он вздрогнул, будто забыл, что я иду рядом с ним, внимательно посмотрел на меня и со значением произнес:
– Я очень долго этого ждал. И не надо обесценивать, как обычно – для меня это не просто на пруд с удочками, а долгожданная прогулка с дочерью.
– Ну-ну, давай без пафоса. Ты можешь годами не обмолвиться со мной и словом, так бываешь занят своей персоной и размышлениями о судьбах мира. А тут вдруг -долгожданная прогулка. Я тебя прям не узнаю.
Он не удосужил меня ответом, только посмотрел пристально и зашагал еще торжественней. Я вздохнула – родители мне достались что надо. На хромой козе не подъедешь.
В молчании, изредка похрустывая хрупким ледяным налетом первых заморозков, мы вышли к большому пруду в центре парка. Солнце уже показалось своим краем над горизонтом и пронзило первыми лучами густой туман, который застелил неподвижную густую, почти черную воду пруда. Я глубоко вдохнула влажный и холодный воздух, пропахший мокрой листвой, достала сигареты и затянувшись, благодарно выдохнула отцу:
– Спасибо, пап, что вытащил! Такая красота.
Он уже разложил пару брезентовых стульчиков, и колдовал над снастями. Таким я и помнила его всё свое детство – одержимый рыбак, бесконечно что-то лудящий, паяющий, мастерящий хэнд мейд блесны и мормышки за своим столом. Дом наш вечно пах рыбой, которая сушилась, развешенная на леске в дверных проемах, да и сам он привычнее всего был для меня в рыболовных своих одеждах – изрядно заношенных и крепко впитавших запах его бесконечной погони за «голубым марлином».
Мы закинули удочки и расположились на стульчиках. Тишина между нами, хоть и привычная, становилась тяжелой. Я попыталась вспомнить, для чего и когда мы договорились пойти на эту рыбалку – ведь связанные кровным родством, мы уже много лет, по сути, оставались чужими людьми, и я совсем не знала, что такое быть дочерью своего отца. Если в раннем детстве, по рассказам мамы, отец и был моим лучшим и заботливым другом, то это очень быстро закончилось. Пережив свой первый инсульт, он весь сосредоточился на себе и так увлекся, что почти не выныривал из своих болезненных переживаний. Из всех событий моей жизни он заметил разве что рождение сына, да и то лишь для того, чтобы высказать свое недовольство тем, что я родила «безотцовщину». Вот, собственно, и вся история наших отношений – отец не знал ни чем я занимаюсь, ни о чем думаю, ни что заботит меня. А я в свою очередь, тоже в основном наблюдала лишь вяло текущую депрессию, изредка прерываемую чтением моралей. Думаю, случись со мной что-то требующее незамедлительной помощи – отец был бы последним, к кому бы я обратилась. Если бы вообще вспомнила.
– Пап, а можно спросить? – я понимала, что ждать поклевки мы можем бесконечно, и хотела хоть как-то разбавить звенящую тишину.
– О чем? – он заметно напрягся и замер, уставившись в одну точку.
– Я вот тут вчера ходила к одной женщине… как бы тебе объяснить, ну… ясновидящей и она кое-что рассказала мне о нашей семье. А почему вы с мамой никогда не общаетесь с нашими родственниками?
– Ясновидящей, значит. Похоже зря мы столько сил вложили в твое образование. Мракобесие какое. – говорил он хоть в своей обычной манере, но как-то без души, будто произносил чужой текст.
– Окей, давай опустим первую часть и просто ответь на вопрос… – мне почему-то стало его жалко, я видела, что он теряется из-за того, что совсем не знает, как со мной говорить.
– Ну ты же общалась с бабушкой, и мы общались. А все остальные… Слушай, какая разница, кто твой родственник? То, что у вас одна фамилия, не делает людей ближе, ни к чему не обязывает. Это же какой-то набор случайностей и условностей. Важнее те, кого ты на самом деле любишь – вот о ком надо думать и кем дорожить.
– Что же это получается? Я тоже твоя случайность и условность? И меня не надо любить? – на последних словах я предательски перешла на фальцет, скрывая подкатившие слезы.
– Не передергивай! Что ты вечно все переворачиваешь с ног на голову?
– Да хватит нападать! Я же простой вопрос задаю! Ты любишь меня? Любил когда-нибудь?!
Испуганная моим воплем утка, подняла веер брызг и отчаянно хлопая крыльями, пролетела над нами и дальше вглубь парка. Отец сжал металлический подлокотник и подавшись вперед, по-прежнему не глядя на меня, заговорил тихо и глухо:
– Мама не хотела тебя рожать. Твоей сестре было всего 4 года, мы только-только выбрались из долгов, получили маленькую однушку, надеялись, что теперь можем вздохнуть спокойно, поездить – попутешествовать, может быть переехать наконец в другой город – не такой мрачный. И тут беременность, а значит конец всем планам. Но я уговорил ее не делать аборт. Я не мог позволить нам убить моего ребенка. Но когда ты родилась, она подхватила заражение крови и плюс ко всему впала в послеродовую депрессию. Не хотела видеть тебя, брать на руки. Ее держали в больнице несколько месяцев. А я забрал тебя, как и положено, на пятый день. Забрал домой. Потому что тебе нужен был дом, нормальный, настоящий. Я бегал каждое утро на молочную кухню, пеленал, купал, гулял, баюкал. Ты спала только у меня на руках, и я несколько месяцев спал сидя, чтобы ты не плакала. Я видел, как твой взгляд наполняется смыслом, я видел, как ты первый раз в жизни улыбнулась… Ты спрашиваешь любил ли я тебя когда-нибудь?
– Пап…
– Ох, черт! Клюет!!
Мы подскочили одновременно, но если я в панике, то отец в полной боевой готовности – выверенными четкими движениями он сделал захват и медленно, не теряя концентрации довел бьющуюся на крючке, переливающуюся в солнечных лучах крупную рыбу до берега.
– Садок! Быстро!
Я метнулась, схватив садок и через минуту в нем тяжело шевелилась, широко раскрывая жабры, редкая рыбина.
– Папа, с ума сойти! Ну ты крутой! Что это за рыба?
– Радужная форель, если я правильно понимаю – он довольно улыбнулся, бережно, но крепко взял ее в руки и запустил в пластиковое ведро с водой.
– Радужная форель? В нашем городском пруду? Что за новости! Это что новая программа благоустройства парков?
– Наверное, я не знаю. – отец снова закинул удочку и присел и только теперь посмотрел на меня долго и внимательно.
Я не могла узнать его взгляд. Мне показалось, что это и не он вовсе смотрит на меня, а какой-то совершенно незнакомый мне человек. Я читала в глазах этого незнакомца всё, чего мне так не хватало – глубокие чувства, заботу, любовь.
– Пап… я не знала ничего о том, что ты мне рассказал.
– Ничего… теперь знаешь. – он словно не хотел развивать тему.
Утро разгоралось, воздух становился теплее, вода вспыхивала яркими искрами на солнце и плескалась у берега…
– Но можно я все-таки еще кое-что спрошу? – мне не хотелось нарушать редкий момент, но я чувствовала, что нет никакого определенного времени, когда это может повториться и торопилась поговорить с ним.
– Спроси…
– Почему тогда ты совсем забыл обо мне, когда я подросла? Ведь ты даже ни разу не поговорил со мной, вот так, как сегодня..
Он очень тяжело вздохнул и закрыл лицо руками… о чем-то подумал несколько минут и только после, оторвав ладони от лица ответил:
– Я сам не знаю, прости. Когда вернулась мама – ты стала будто одержима ею. Я понимаю, что это смешно, обижаться на младенца, маленькую девочку. Но ты словно забыла про меня, искала и ждала только мать. Не давала ей оставить тебя ни на минуту, а если оставалась без нее, то плакала до истерик. А я вечно на своей стройке и ты стала отвыкать от меня. Я злился, бесился, не знал, как вернуть то, что было между нами. И стал срываться. Однажды, когда ты осталась со мной и снова бесконечно рыдала и звала маму, я пытался тебя успокоить и ты оттолкнула меня. Тогда я будто с ума сошел и ударил тебя…
– Боже,… папа…
– Тихо… я договорю. Я не смог себя простить. И чтобы никогда не повторить этого, стал закрываться от тебя, старался не оставаться дома с тобой, а потом инсульт. Я так и не смог смириться с тем, что в 45 лет остался инвалидом до конца жизни и тогда я убедил себя в том, что это мое наказание за тебя… Вот в общем, как-то так.
– Я ничего этого не помню.
– Наверное помнишь, но так глубоко, что кажется, будто этих воспоминаний нет. Но я должен был это сказать. И я должен попросить у тебя прощения… Прости меня, пожалуйста. Если можешь.
Я поднялась, подошла к нему и обняла сзади, уткнувшись носом в его седую макушку.
– Конечно, я прощаю тебя. Но это слишком много для одного утра, пап… я не буду больше тебя расспрашивать. Мне кажется, мое сердце столько не выдержит.
Он вдруг дернулся так, что заехал мне затылком по носу. На мгновение у меня потемнело в глазах, а отец уже рванул к берегу.
– Нормальный ты, вообще? Что там опять клюет? – я терла ушибленный нос, злясь и одновременно радуясь, возможности прервать этот душераздирающий разговор.
– Ну подумай а! Еще одна красотка! Садок, дочь!
Мы снова подсекали, доставали, отпускали форель в ведро с водой и кажется оба были рады избежать неловкого момента. И почти целый час мы просто сидели, пили горячий крепкий кофе из термоса, курили, болтали, молчали, любовались парком и водой, кормили уток… Я не смотрела на часы, боясь увидеть, что нам уже пора… мне очень хотелось чтобы это утро длилось бесконечно, чтобы уместить в нем все те часы и годы, которые я прожила без отца в своем сердце. Я смотрела на его лицо, которое несмотря на годы оставалось красивым и благородным, смотрела на его руки и длинные пальцы, сравнивала со своими, прекрасная зная, что конечно же они достались мне именно от него. И только когда солнце стало уже серьезно припекать и нужно было собираться, я спросила наконец:
– Пап, ну почему только сейчас? Мне так жаль, что мы упустили столько лет… Мне так не хватало тебя, я сейчас понимаю, откуда была эта пустота за моей спиной. Понимаю, что много еще впереди и надеюсь мы наверстаем, но все-таки… почему?
Он долго молчал. Я испугалась, что шагнула за черту, где снова потеряю его. Он погладил меня по руке
– Не бойся, я думаю о тебе всегда. И думал. И буду. Мне кажется, что ты понимаешь, почему именно сейчас. Ну или очень скоро поймешь. Это не важно, на самом деле. Я хочу, чтобы ты больше никогда не делала себе больно из-за того, что думаешь, что я тебя не люблю. Я люблю тебя, ровно с той минуты, как взял тебя на руки. Ну-ну, что за слезы – 40 лет прошло, а ты ревешь, как маленькая.
– Да ну тебя… Что ж такое – у тебя опять клюет! – я рассмеялась, утирая слезы и привычно подхватила садок.
Трем рыбинам в ведре было уже тесно. И мы засобирались, мне сегодня еще предстояли скучные, но многочисленные дела.
– Юль, можно я тут останусь еще ненадолго? А потом тебя догоню. – похоже мой несентиментальный папа все-таки хотел попереживать в одиночку.
– Давай, пап. Люблю тебя!
Я обняла его на прощание, зажмурилась, прижалась покрепче и утонула в невозможном чувстве простой детской радости…
В кармане противно зазвенел телефон 9:00 – автоматический будильник. Я открыла глаза и увидела белый потолок своей спальни.
***
Борис легко поднял ведро с рыбой и медленно пошел вдоль пруда, по осеннему парку. Выйдя на дорожку, он огляделся, заметил темную фигуру, сидящую на лавочке, и двинулся к ней.
Смуглая старуха с суровым лицом, сидя на лавке, чертила палкой на дорожке загадочные знаки, перечеркивала и чертила снова.
– Прасковья Андреевна, спасибо вам огромное! – Борис присел рядом
– Ты мне никогда не нравился, если что. – не глядя на него, сказала старуха. – И я тебя пропустила, только ради нее. Ты ей сейчас был нужнее. Да и сам уже достал тут маяться. А я не тороплюсь.
– Ну я пойду?
– Ну иди… Иди. Рыбу выпустить не забудь.
Последние комментарии
13 часов 10 минут назад
13 часов 45 минут назад
14 часов 38 минут назад
14 часов 43 минут назад
14 часов 54 минут назад
15 часов 7 минут назад