Ветер в черном (СИ) [Average Gnoll] (fb2) читать онлайн

========== Эпиграфы ==========

Like the tide, shadows flow towards the shore of light.

The night comes whirling like a maelstrom.

Warring waves of crackling clouds embrace this nightside landscape.

<…>

And as I reach the surface once again,

these powers are under my control.

Now I am one with the night sky majesty.

— Emperor — The Majesty of the Nightsky

***

И был там зов, скорбящий зов небесных твердей пустоты,

Великолепно-серый, он летел от неба до черты

Великих Сущностей во мгле, где уронился, как слеза,

Как дерево сухих ветвей и как льняные небеса.

— “Плач Серых гаваней”

Ты знаешь, кто не

Раскаты грома.

— из “фонетического” перевода на всеобщий меенского эпоса Атла (”Сказ”)

========== Пре-интро ==========

Она бежала.

Вернее, ей казалось, что она бежит — в действительности ее пошатывало от дерева к дереву, а босые шаги топтали траву по заколдованному кругу.

Она бежала, но потом — пряталась, таилась, а затем взрывалась хохотом и — танцевала в шторме летящих листьев, подобно болванчику на ярмарке. Ветви царапали ей щеки, тернии рвали одежду, но она этого словно не ощущала.

Она протянула руку и рванула реальность, будто отрез ткани, но когда она разжала пальцы, из них просыпались только листья бузины.

Вывернутый наизнанку гром звенел в ушах пронзительно-высокими тонами. Она отбросила листья и слезы.

Ветви кололи шею.

Многогранник в ладони — тоже.

Развалины.

Мир раскалывался об ее взгляд, обращаясь в нечто совершенно иное, чем ему предназначено быть.

Она бежала ему навстречу.

========== Часть 1: В ночи | Интро ==========

Серый свет из-под половиц насторожился. В таверне стоял гам, нетипичный для светлого дня, но каждый обращал внимание лишь на себя и своих собутыльников. Серый свет бесцеремонно пролетел через узоры, нацарапанные косоватыми ножками стульев, многолетние пятна пролитого эля и прочую требуху. Осколки стекла преумножили свет на его пути, но изначальный одинокий луч растерял-таки свой трепет возле кусаного столика на троих. Двое гостей сидели с одной стороны, третий — напротив.

— Так ты говоришь, — начал мужчина с мускулистыми руками, сидевший рядом с другим, чье лицо было покрыто оспинами, — нам нужно выстроить — как ты енто назвал?.. — деолох?

Молодой человек против них, дать которому на вид можно было лет двадцать пять, кивнул.

— Именно — диалог. Как раз поэтому люди используют таверны, а не лобные места, чтобы решать свои вопросы.

— Или чтобы драку и ужин совместить.

Юноша улыбнулся своеобразной улыбкой, отразившей одновременно сожаление, иронию и снисходительность. Улыбка мгновенно исчезла, но оставила следы в мелких мимических морщинках — знаках того, что юнец не чурается выражать эмоции.

— У тебя будет время пожрать, Лард. Вы двое лучше скажите, какого черта вы меня обвиняете в смерти своего липкого дружка?

Рябой выставил указательный палец:

— Это ты подстроил лавину на перевале!

Юноша пожал плечами, как если бы речь шла о рубке дров или чем-нибудь ином, не менее будничном.

— Работа такая. Гнухен мне ни слова не говорил насчет своих планов. Да я даже имени его собаки не знаю, хоть она меня и облаяла.

Разговор прервала носильщица, увидевшая, что чарки гостей пустуют; пощипав девку за мягкое место и заполучив еще одну кружку паршивого пива, Лард вернулся в мир живых.

— Когда мы достали Гнухена, он тебя назвал. Так вот ты здесь, и в ус не дуешь, и мы тожа здесь, а друг наш, — Лард приобрел угрюмость, — друг наш — умер.

— Приведите мне Гнухена, и мы побеседуем вчетвером. А, постойте, где-е же он?.. — многозначительно протянул юноша. — Мне в какую сточную канаву обращаться, парни? Вы его туда затолкали.

Лард потупил взор, но продолжил настаивать.

— Но, Хейзан, — имя он произнес так, словно оно было названием болота, — если бы он тебе…

— Считаешь, меня вынудила бы отказаться чья-то возможная смерть? — поднял бровь Хейзан — жест, совершенно присущий его лицу, постоянно менявшемуся, точь-в-точь как выражение темно-золотистых — странный цвет — глаз.

— Ты бы подумал, — сказал второй.

Хейзан вперил взгляд прямо в его серые глаза навыкате и проронил с подчеркнутой скукой в голосе:

— А ты, могильщик, родной, подумал темной дождливой ночью, когда перед тобой насыпали золота с тем, чтобы ты спрятал… кое-что?

Рябой затрясся как осиновый лист.

— Колдун!

Хейзан вздохнул, словно разговаривал с ребенком, который никак не может уразуметь очевидного.

— Это ты, Наузь, восстановил в памяти все это. Даже если, подозреваю, память твоя неглубока.

Лард решил, что настало время вмешаться:

— Мне твои фокусы волшебные не сдались, парень. Я, чтоб его, пришел сюда по делу. Дело это — ты. Слушай, даж если ты знать не знал…

— Однако я знал.

Если бы у серого света были голосовые связки и не было нужды хранить молчание, он бы присвистнул. Длинно.

— Ты разве не должон отрицать свою вину? — спросил Наузь с полным непонимания лицом.

— Я должен, Наузь, делать то, что считаю правильным делать, — ответил Хейзан. Кажется, могильщика это запутало только сильнее.

Лард коснулся кудлатой бороды.

— Так Гнухен все ж сказал тебе?..

— Нет. Но что ты можешь подумать, видя столько огня в чужих глазах, в то время как их обладатель повторяет снова и снова: никто не пострадает, никто не пострадает?

— Я не охотник до чужих глаз… в отличье от тебя. — Ларда, казалось, пробивал холодок каждый раз, когда темно-золотистый взгляд Хейзана прохаживался по нему. — Ничего это не меняет.

— Но прежде, — заметил Хейзан, — я был лжецом. Твое мнение обо мне вольно не меняться, но правила, как обо мне судить, изменились, и от этого тебе не отвертеться.

Лард смешался, но ничто не могло пошатнуть его упрямства.

— Это было горе. Для меня, для Наузя, для Авроры — горе.

— О, так у него жена из Двуединой Империи? — осведомился Хейзан как ни в чем не бывало.

Все произошло в одно большое мгновение, составленное из маленьких — Лард замахнулся рукой, в которой держал пиво, Хейзан присел, вжав темноволосую голову в плечи, и громкий звук разбитого дерева надвое с плеском огорошил таверну. Повисла тишина. Хейзан выпрямился и оглянулся к пахучему пятну на стене.

— Хорошая была кружка. Я бы мог сказать вдобавок “хорошее было пиво”, но, — он жестом указал Ларду, — не хочу портить репутацию человека, который всегда говорит правду.

— Жопу не рви, колдун, — процедил Лард и смачно сплюнул.

— Нормальное пиво! — вякнул кто-то из угла.

— Что ж, спасибо за беседу, господа. — Хейзан поднялся на ноги и, театрально обведя взглядом заведение, бросил на стол несколько медяков. — Моя доля.

Лард буравил его уничижительным взглядом, но молчал. Наузь немедленно вмешался:

— А ну стой, ты!.. Не! Хер ты этого ублюдка отпустишь, Лард!

Лард лишь пришикнул на него:

— С тобой позже побалакаем.

Когда входная дверь со скрипом затворилась, Хейзан позволил себе смешок, больше похожий на фырканье, и стряхнул с себя воображаемые остатки чужих взглядов. Миновав жалкого бродягу, который опорожнял желудок под вывеской, изображавшей чешуйчатую заднюю часть и хвост некой твари, Хейзан направился к воротам буквально в дюжине домов от места, размышляя.

Какого черта он вообще откликнулся на столь странное обращение? Даже если махнуть рукой на место встречи — “Виверний хвост” зачастую приносил заказы, пусть и малооплачиваемые, — сторонние вопросы касательно летальных исходов подозрительны как евнух в борделе. И вот — остался на бобах. Приходилось надеяться, что в Хефсборе, как и в любом стольном граде Просторов, найдется пристойная работа.

Где-то горела куча тряпья, источая едкий дым, так что Хейзан завернулся в плащ и ускорился, не обращая внимания на брехание трехногой собаки — привычный звук. Будучи еще учеником, Хейзан устроил целый книжный штурм в попытке выяснить, почему собаки лают именно на него, но потерпел неудачу и втык от Кееаара, что занимался не тем. Давно дело было, много воды утекло… соленой, в одной реальности отразившей ярко сияющую звезду, которая так спутала моряков, а в другой — лишенной звезд вовсе.

Одной серебряной монеты было достаточно для стражников, чтобы выпустить нездешнего из бедняцкого Нижнего Хефсбора; те лишь почему-то переглянулись. Почему, Хейзан понял, когда размотал ткань с лица и не почувствовал никакой разницы — воздух тяжело сползал духотой, обещающей летнюю грозу. Маг тотчас же поднял глаза к небу; мирный закат отменялся — черная пелена туч сужала кольцо над черепичными крышами Серого квартала.

— Госсов глас! — выругался Хейзан.

Развернувшись, он бросился к сторожке, где удачно схватил за рукав последнего из скрывшихся внутри стражников.

— Самим тесно! — гаркнул (если убрать ругань) тот и хлопнул дверью у Хейзана перед носом. В квартал тем временем ворвался холодный ветер, вздымая клубы пыли и донося далекий гром. С неба закапало.

Хейзан торопливо обозначил на темнеющей земле треугольник для межпространственного перемещения, но его попытку бегства оборвал… не совсем дождь. То были несколько вещей, на которые ушло всего-то пара сердцебиений; в основном — непроглядный мрак и жестокий — крайне жестокий, хотя личностью он являться не мог и черт ее носить тоже — наплыв воды.

Ошеломленный Хейзан постоял так немного во тьме, пока вода свободно струилась по его одежде и затекала внутрь. Затем он механическим движением рук поднял капюшон и пошел… куда-то.

Очаги горожан манили сквозь окна, словно фонари на болоте, обещая тепло, кров, выпивку и человеческое участие. Приведенный одним таким фонарем, Хейзан постучал в стекло, но ответа не последовало.

— Вы там все вымерли, что ли?! — крикнул он и застучал яростнее. Ему повезло родиться с безупречной реакцией, ибо парой мгновений позже окно открылось, и оттуда выплеснулись помои.

Мокрый как утопленник, Хейзан блуждал в новорожденном мире грома и плавучих крыс. Четыре измерения отказались содействовать буре, и за то поплатились — три из них она крутила, растягивала и вовлекала в бессердечное искажение, в то время как четвертое распалялось бесцветными лотосами и шепотами более всегласными, нежели гром.

Никаких столпов, только вода, вопреки мнению Кееаара о том, что столь махонькое слово может объять сами Великие Сущности как пространственная универсалия. Кееаар был мудр, но даже у мудрецов найдутся слабости. У него их был целый ворох.

Было не разобрать, Хейзан это продирается через водоворот, или водоворот продирается чрез него. Крохотные частички магии на задворках сознания тихо и как-то по-женски вздыхали, подергивая рябью сущее, что было скорее побочным эффектом, нежели чем-то сколь-нибудь полезным.

Неизвестное время спустя (но много позже, чем источилось умение Хейзана составлять метафоры) он натолкнулся на дверь. Безо всякой надежды маг постучал и стал ждать, наблюдая за галлюцинациями, проявлявшими себя как внезапные вспышки на всём и застилавшими взор почище ливня. Услышав, как со скрипом проворачивается в замке ключ, он принял за галлюцинацию и это. Но молодая девушка-северянка, которая открыла ему дверь, была совершенно точно настоящей (и миловидной, но недостаточно красивой, чтобы тоже оказаться видением). Сжимая в руке свечу, она молча провела Хейзана прямиком к очагу.

Когда он осознал, что были то не галлюцинации, а обыкновенные молнии, то немного успокоился, но все еще был мокрым как черт-болотник — поэтому принялся испарять воду дрожащими руками, через которые магия направлялась из сознания мага на его промоченную одежду. В качестве завершающего штриха, Хейзан откинул назад свои волосы, выглядевшие как шерсть на брюхе у дворняги, и высушил их тоже. Владелица дома тихо появилась у Хейзана за спиной и подсунула ему пиалу с чем-то горячим. С тех пор, как Хейзан был в ее власти, она не произнесла ни слова.

— Спасибо, молчаливая миледи, — поблагодарил он и сделал глоток — напитком оказался пунш.

— Рóхелин.

— Хейзан.

Они пожали руки.

— Откровенно говоря, Рохелин, — сказал Хейзан, доканчивая пунш, — не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством. Я исчезну как летний сон, если вы предоставите мне немного свободного места для магической защитной фигуры… и если сами того захотите.

— Так вы маг, — понимающе кивнула Рохелин. — Раз так, у меня к вам просьба. В знак благодарности, возьмите меня с собой.

Хейзан заморгал в логичном непонимании, но Рохелин продолжила:

— Я странница. — Она говорила так, словно ставила невидимую точку после каждого короткого предложения. — Другой маг обещал захватить меня в Выйрес. Но буря все планы смела.

— Не повезло. Красивый хоть? — спросил Хейзан напускно безынтересно. Рохелин проигнорировала вызывающий вопрос, но ответила столь же провокационно:

— С тобой повезло.

— Однако я пока не согласился, — напомнил ей Хейзан, позволив своему выразительному лицу многозначительную улыбку. — Я бы попросил один поцелуй, но пунша было достаточно.

Грубовато, понял он тут же; как и всегда в его исполнении, однако может сработать.

— Благодари моего отца, он поставил его в погреб.

Не сработало.

— Почту за честь выразить ему свою благодарность за столь добросередечную дочь, — саркастически провозгласил Хейзан, аж прикоснувшись к сердцу в порыве игры. Рохелин подняла бровь:

— Нужно ли быть доброй, когда стоит указать на место?

Искорки в ее глазах, чей цвет оставался тайной в обстановке мрака и огня, подсказали Хейзану, что девушка не злится.

— Хорошо, признаю, вышло как-то… резко, — сказал он, обойдя извинения. — В Выйрес еще собираешься?

— А куда собираешься ты?

Хейзан слегка усмехнулся, но произнес почти вдохновенно:

— Скорее всего, тебе не понравятся желто-серые скалы под беззвездным небом, где на лиги вокруг — ни единой живой души.

— Тогда зачем тебе туда? — поинтересовалась Рохелин.

Хейзан усмехнулся вновь:

— Я там живу.

Ни слова больше не говоря, он встал и деловито выщелкнул из руки немного пламени. Рохелин задула свечу и поставила ее на стол, чей угол маячил на краю светового круга, образованного новым источником света. Хейзан отпустил горсть огня в свободное плавание и начал бесконтактно вычерчивать два тетраэдра — вокруг Рохелин и вокруг себя. Закончив, он взмахом руки задул летающий огонек, так что комнату и двоих людей в ней теперь освещали лишь угли в угасающем очаге да случайные вспышки молний. Можно и глаза не закрывать, подумал Хейзан и потянулся к Гиланте, безднствующей за пределами Универсума, чтобы отщипнуть клочок магии; затем он растворил его в своем сознании, которое залил ярким изображением: главная площадь одноименной столицы Выйреса — рынок, таверна “Лиловый тролль”, бордель; и, наконец, послал выделенную субстанцию четвертому измерению.

Измерение раскололо магию, как если бы та ударилась о каменную стену.

— Какого… — Хейзан попробовал снова, но изменчивая поверхность озера внезапно превратилась в толстую корку льда.

— Что-то не так? — подала голос Рохелин. — Гроза?

— Нет-нет, — Хейзан потряс головой. Он изменил картину назначенного места на берег мрачного моря Ийецинны, где стоял его дом, но магическое измерение осталось гладким как мрамор. — Черт! — Еще попытка, опять вхолостую; снова нет, снова нет, снова нет; черт, черт, чертчертчерт! Хейзан едва удержался от того, чтобы выхлестнуть из ниоткуда огонь, памятуя, что находится в помещении.

Полуживой из-за головной боли, которую принесло перегруженное сознание, маг испарил ненужные больше защитные клети и оперся на угол пресловутого стола.

— Я не понимаю, — выдохнул он. — Твой дом проклят или что?

— Не слышала об этом. — Рохелин помогла ему сесть.

— Это фигура речи, проклятий не существует, — отмахнулся Хейзан, откинувшись на спинку стула. — Но прежде я не сталкивался ни с чем подобным.

— Я смогу уловить смысл не будучи магом?

— Боюсь, что нет. Ты никогда не ощущала ни магии, ни четвертого измерения. Ты даже не знаешь, как они являют себя, когда работают правильно. — Брови его были сдвинуты, в глазах — с поволокой из-за боли — плескалось злое раздражение. Он сам не заметил, как начал рассуждать вслух. — Но здесь они совсем не работают. Нет, подождите; магия все еще со мной, в моем сознании, так что, может, проблема с четвертым измерением? Или самое возможность путешествовать с его помощью задета? Черт возьми, мне нужно обсудить это с другим магом. А еще лучше — узнать, только ли у меня так… хорошо, если у всех, то есть ужасно… но всем плевать, особенно среди нас, ха-ха… — имел он в виду то ли гилантийцев, то ли каждого из магов Просторов.

— Я здесь, — напомнила Рохелин с северной прямотой. Подлинная дочь своих отцов… хотя внешне — не совсем. Нет, белая кожа и черные как вороново крыло волосы на месте, так же как и строгие черты лица (за исключением, пожалуй, тонкого, но острого носа), однако она… милая. И не такая высокая, как ее соотечественницы.

Хейзан отвел от нее глаза и понял, что дрожит.

— Рохелин, — сказал он. — Я в заднице.

Какое-то время тишину нарушал только вой разъяренной бури.

— Ты драматизируешь, — наконец сказала Рохелин.

Хейзан бросил без лишних раздумий:

— Тогда почему дрожит твой голос?

Сейчас у него не было сил изображать манеры, каким его никогда не учили, в отличие от единственного человека, которого он мог бы назвать другом.

Она не ответила, но Хейзан этого и не ждал. Оставив Рохелин наедине с ее недомолвками, он вновь разжег очаг — вручную, голова все еще раскалывалась — и докинул туда поленьев. Гроза снаружи, кажется, вознамерилась властвовать всю ночь, и вопросы без ответов глодали оттого лишь сильнее.

Не могла же она иметь альтернативную природу и действительно оказаться волеизъявлением Сущностей, вопреки всему, что известно о них человеку? С другой стороны, Гиланта безмолвствовала, а значит, ее высшее сознание по-прежнему было занято чем-то иным, если к нему вообще применимо слово “занято”. Но, будь затронуто четвертое измерение, хаос пожрал бы весь Универсум — а он стоит, как стоял испокон веков.

После бесконечного молчания Хейзан наконец предпринял попытку заговорить:

— Давай сочинять. Тебе нужно что-то сказать отцу, когда он вернется.

— О, — встрепенулась Рохелин. — Он не вернется. Это мой дом. Невзирая на мнение сраных городских властей.

— Я предвижу за этим горестную историю, — ответил Хейзан со всей осторожностью, на которую был способен. Когда женщина ругается, это всерьез.

— Неважно.

Ох, как же, подумал Хейзан с нарастающей усталостью.

— Ну, мой отец тоже мертв.

Рохелин подняла стальной взгляд и сказала ровно:

— Разве я говорила, что мой отец мертв?

— Ладно, — признал поражение Хейзан. — Выходит так, что семья для нас обоих тема неподходящая.

— Я через это стократно проходила, — внезапно продолжила Рохелин. — В своем странствии. Эй, красавица, кто твой папа? От кого род ведешь, незнакомка? Мы рассказали тебе о своей семье, теперь твоя очередь. Постоянно.

В ее словах не было скорби, лишь нечто вроде сокрытого бремени, уловить которое смогла лишь Хейзанова незаурядная проницательность.

— Люди по природе любопытны, — пожал он плечами. — Говоря “любопытны”, я имею в виду в том числе “наблюдательны”, “пытливы”… и “везде суют свой нос” тоже.

— А ты из них кто? — спросила Рохелин с вызовом. Хейзану она нравилась все больше и больше. С такой можно позволить себе патетику.

— Я искатель. Во вторую очередь, разумеется, в первую я — маг. Но что я не могу изменить, я наблюдаю и выучиваю. Не с тем, чтобы повторить, конечно.

— Радуйся, я тоже искатель, — она улыбнулась впервые за весь чертов вечер. — Моя вотчина — то, что меня окружает. Не люди с их чаяньями. Шире.

— Твоя вотчина — Просторы, — предположил Хейзан.

Ледяные небеса нависали над головой — так во сне взбегает по позвоночнику ощущение, будто ты никогда не проснешься.

Э́олас смотрел на безголовые тела, прикопанные в снег возле его ног.

Поднялся ветер, и Эолас зарылся глубже в песцовый воротник. Тени угольно-черных нагих ветвей отплясывали с изяществом перепуганного молодого оленя. Если бы головы мертвецов были на месте, они различили бы серые глаза и белоснежные просторы за спиной обладателя оных. Тверди слились воедино; на земле наливалось кровью предзакатное солнце, а в небе сталкивались между собой край леса, Западная грань и снежное море — ровно на том пятачке, где стоял Эолас. Невидимая красная тропа, обрамленная сугробами, вела от обезглавленных мертвецов — и вглубь чащи.

Рубаха на каждом из тел была разрезана крест-накрест вместе с грудью. Помимо нее, на трупах были только шерстяные штаны. Все указывало на то, что мертвецы эти — клятвопреступники, что неудивительно, ведь жили люди снега согласно иносказаниям Клятвенника.

Отсутствие брызг крови говорило о том, что своих голов преступники лишились уже после смерти. Вернее, вспомнил Эолас, сначала они лишились глаз, переданных ночному идолу, и уже безглазые головы отсекли для идола снежного. Остальное предназначалось волчьему идолу, и тела отнесли на опушку поодаль от крепости.

Эолас не жалел преступников, невзирая на то, что сухостойные слова Клятвенника безжалостно коробили его чувство прекрасного. Эолас не жалел преступников; они могли быть поумнее и не пытаться стащить еды из крепости под полной луной. Но большей частью Эолас не жалел преступников потому, что нет никакого резона жалеть мерзлые трупы. Тем более, человеческие.

Пошел снег. Эолас по-прежнему не шевелился, лишь поднял глаза на маячащие в подступающем сумраке деревья. Ему почудилось, будто он слышит чей-то мучительный вздох.

Люди снега почитали своих идолов с непроизносимыми именами классически — через сделку. Возьми их, ибо они — такие же, как мы, на кого ты охотишься с начала времен, только лишенные жизни. В них та же кровь, но холоднее на вкус, и под сень тех же деревьев вторгаются они — в твою власть. Возьми их и оставь нас. Забери их глаза и одари нас взамен способностью видеть во тьме — не застилай своих звезд тучами.

Обыкновенная для примитивных народов идея влиять на погоду, особенно остро проявленная тогда, когда эта погода может сгубить. Обыкновенное для примитивных народов стремление видеть божественное начало в тем более опасной, тем крепче неотъемлемой природной силе.

Для Эоласа это было очевидным, но сейчас, когда он вглядывался поверх безголовых мертвецов в ледяной, утонувший в синеве лес, ему становилось не по себе.

Пора возвращаться, решил он; в этой стране, которую люди снега зовут Рýда, ночь наступает быстро и эффектно. Разумеется, Эолас, будучи магом, с легкостью прогнал бы волков, но это означало оставить их голодными.

Идя дорогой, оставшейся после того, как обремененные люди протащили по снегу трупы, Эолас добрался до стражника из числа рассеянных по периметру. Впрочем, трудно было назвать стражником человека, даже не вооруженного. Они обменялись взмахами рук, и Эолас продолжил путь к темной громаде форта Фикесаллерамник, откуда отделились два пригарцовывающих огня и направились к нему. Двое людей с факелами.

— Как-то безрассудно для вас, Эолас, — сказал один из них. — Что-то случилось?

— Ничего. Вам не следует волноваться постольку, поскольку я всегда держу ситуацию под своим контролем. Но если вы хотите проявить вежливость касательно меня, то смотрите в оба.

— И Чарснотил эти оба захапает прежде, чем ты его полное имя скажешь!

Оба факельщика были, вне сомнений, навеселе, и Эолас подхватил их задорный хохот сдержанным смешком. Болваны, пронеслась мысль. Все еще улыбаясь, он спросил:

— Сегодня какой-нибудь праздник?

— Праздник! — проревел второй факельщик. Эолас мысленно возвел глаза к небу. — Сегодня у моего брата день рождения. Он…

Эолас вкрадчиво перебил его:

— Полагаю, Мричумтуивáю обрадовало бы ваше семейное единство, ибо это залог единства кланового, но… разве не должны люди, чья работа связана с огнем, соблюдать трезвость? Вождю вряд ли понравится, если он проснется и обнаружит, что ему лижет ноги огонь, только потому, что кто-то нежданно-негаданно уснул возле деревянной стены.

Всеобщее веселье резко развеялось; факельщики переглянулись.

— М-м… — запнулся первый. — Вы же не скажете Мричумтуивае, правда?

— Пожалуйста, — добавил второй, словно виноватый ребенок. Эолас едва удержался от гримасы отвращения.

— Разумеется, не скажу — это ваши дела. Думаю, что вы достаточно сильны духом, чтобы признаться самостоятельно.

Эолас произнес это как раз, когда они достигли крепостных ворот. Внутри не было необходимости в лишнем свете, поэтому факельщики разошлись, понуро-задумчивые.

Эолас решил, что жители уже попрятались по домам, но порыв ветра принес с собой шум множества голосов, так что он направился прямиком к главной площади — и обнаружил там все население Фикесаллерамника, сгустившееся вокруг чего-то, пока ему неведомого. Как бы тошнотворно ни было, Эолас начал протискиваться сквозь толпу. Какой-то мужик не захотел его пускать, и после краткого противостояния локтей Эолас просто лягнул его в живот и едва ли не вывалился на воздух.

Толпа окружала позорный столб, к которому был пригвожден взъерошенный юноша лет двадцати. Ни нагой, ни в исподнем, как те безголовые преступники, он, тем не менее, был одет вполовину легче, чем средний человек снега.

— Кто это? — спросил Эолас у старухи по правую руку от себя. Она открыла рот, чтобы ответить, как позади раздалось душераздирающее заявление:

— Он меня ударил! Вон тот тощий в песце!

Эолас обернулся и увидел, как мужик, чье лицо наполовину закрывала нечесаная борода, грозит ему кулаком. Но прежде чем тот привел свои угрозы в действие, появился еще один участник событий:

— Он? Да ты сбрендил!

Обладатель зычного голоса оказался крепким мужчиной с ожогом на щеке. Мундеримиóго, кузнец.

— Он меня ударил! — повторил бородатый паразит.

— Дубина! Он не может никого ударить, потому что он человек искусства. Писец, вон он кто такой. Впредь найди кого-нибудь еще, чтобы кулаки почесать.

Бородатый не рискнул спорить и исчез, как дым, где-то в недрах толпы. Эолас вздохнул облегченно.

— Благодарю, Мундеримиого, и доброго тебе вечера. Не мог бы ты мне объяснить, что происходит, но не здесь, а там? — Эолас кивнул в сторону позорного столба.

— А, на здоровьице, — ответил Мундеримиого с щербатой улыбкой, тронувшей обе розовые — одна от ожога, другая от мороза — щеки. — Там? Там разведчик вастаков. Парни поймали его пару часов как, он пытался пролезть через гóвна. Он тут на всю ночь. Если свезет — хе-хе — выжить, завтрева будет суд — Мричумтуивая то сказал. Хм. Он тебя ждет, наверное. Ну что, не смею задерживать! Писец в песце, хе-хе.

Вывалив на Эоласа всю эту словесную груду, Мундеримиого, фальшиво насвистывая, пошел себе дальше. Кузнец принадлежал к числу людей, которые делали “свое дело” и относились снисходительно к тем, кто не привносил в мир ничего материального, например, писателям. К несчастью для Эоласа, в таких вопросах почти все люди снега были столь отсталы, кроме отдельных случаев. Он не раз уже жалел, что выбрал для поиска вдохновения Руду, оставив за бортом многие другие снежные края Просторов.

Эолас обогнул позорный столб, держась края толпы, и оказался на тихой темной улице. Молодой вастак поплатится жизнью за собственную глупость — пробираться сточными водами, надо же! — сегодняшней ночью, которая в этой субреальности длится около двадцати часов. Даже если выживет, Клятвенник приготовил ему наказание — перед тем, как раздать парня идолам, ему отрежут ноги. Люди снега не были жестоки ради жестокости, они всего лишь занимались своим делом — на Просторах они были известны как прирожденные палачи и пыточники. Высший инквизитор Двуединой Империи, родины Эоласа, был родом со снежных равнин Руды — по крайней мере, слухи говорили, что это правда, а наверняка не знал никто.

Наконец, Эолас добрался до дома Мричумтуиваи и постучал, игнорируя молоток в виде совы, несомненно вышедший из кузницы Мундеримиого. Открылась дверь.

— О-о, дражайший Эолас! Я ждал тебя с тех пор, как мы поймали этого мальчишку. — Акцент Мричумтуиваи, заключавшийся в том, что он произносил предложение как одно слово, для незнакомца был на слух совершенно неразборчив. К счастью, Эолас провел в Фикесаллерамнике уже две недели, и тех оказалось достаточно, чтобы привыкнуть. — Проходи, проходи.

Эолас зашел в дом и вытер ноги. Дома людей снега состояли из одной комнаты, что восходило к их предкам, жившим в чумах, но эта самая комната вмещала все, что необходимо. Четыре стены дома Мричумтуиваи увешивали шкуры таким образом, что бревенчатых стен не было видно даже на палец. Пылко горел очаг, но еще ярче сияли бесчисленные свечи, так что светло было как днем. Всего лишь иллюзия: солнце едва ли когда-либо посещало этот дом, лишенный окон. Однако Мричумтуивая боялся темноты (он никогда не упоминал этого вслух, но был неосторожен с поверхностными мыслями, а магу только того и надо), и свечи, огни, пламя преследовали его всюду. Вот почему пьяному факельщику лучше было бы не говорить вождю ничего о том, что огонь может привести к пожару.

Мричумтуивая пропустил Эоласа вперед себя, и маг сел на пол напротив очага, подогнув под себя ноги. Вождь остался стоять — не за счет своей должности, но из-за больных коленей.

— Видел ли ты уже… о, наверняка видел, мои люди сформировали столь широкую толпу. — Мричумтуивая демонстрировал свое незнание языка почти в каждом его аспекте. — Завтрашний день будет суд… А, мой друг, в твоих глазах вопрос. Конечно же, он не проведет всю ночь снаружи, может, пять часов, а может, шесть… но никак не больше восьми.

— Не забудьте только тщательно вымыть его перед началом.

— Ты о чем гово… а! — Его привычка восклицать! была вторым препятствием на пути к пониманию, но Эолас терпел. Он вытерпел людей куда более кошмарных. — Никого не было в сточных водах, это придумка. Мальчишку поймали на Восточной грани, рядом с лесом. Но у него с собой была взрывчатая вода, и он наверняка бы использовал ее на водостоке.

Опять Гиндюльгáлю его надурил, подумал Эолас. Какую взрывчатку можно приготовить в подобных условиях? Однако он не стал разуверять обманутого вождя — лучше не ссориться с единственным лекарем в клане.

— Я уже сконструировал основную часть моей завтрашней речи, — похвастался Мричумтуивая. — Страх! Пойманный накануне разведчик показал нам, что для вастаков мы настоящий источник страха!

Эолас усмехнулся про себя двусмысленному пассажу. Концепция в целом тоже выглядела сомнительно.

— Основная метафора, — продолжал вдохновленный вождь, — такова: вастаки — словно перепуганный до смерти человек. Он пытается отбиваться не глядя, так и они подсылают первого же мальчишку, который им попался.

Эолас не выдержал:

— Это аналогия, а не метафора.

— О-о! Спасибо, Эолас. Писателю лучше знать. Что ты думаешь, к слову? Прав ли я?

Эолас сделал глубокий вдох.

— Вы правы — это действительно первый же мальчишка, который им попался. Однако гласит это об истине противоположной. Боюсь, составлять аналогию — лишь тратить впустую время, поэтому я скажу прямо. Вастаки не боятся вас до такой степени нагло, что подсылают первого же мальчишку, который им попался.

Мричумтуивая нахмурил кустистые брови.

— Эолас, опять ты говоришь эту чушь… Я думал, в тебе больше ума. Хотя бы теперь.

— Я не бросаю вам вызов, Мричумтуивая, — соврал Эолас. — Чего нельзя сказать о вастаках.

— Но мы же настолько сильные! Еще ни один вастак не принес нам вреда, — поднял вождь шишковатый палец. — И не принесет, пока я жив.

— Значит, они организуют ваше убийство.

— Им в этом не преуспевать!

Эолас понял, что разговор начинает походить на перебранку двух стариков, причем если один из них был таковым на самом деле, то второму едва сравнялось тридцать два.

— Мричумтуивая, прошу вас, будьте благоразумны. Мысль о том, что клан может лишиться вашей мудрости, нестерпима. И…

— Хватит, — вполголоса произнес Мричумтуивая. — Тебя больше не хотят видеть в Фикесаллерамнике.

— Как пожелаете, — миролюбиво ответил Эолас, мысленно выругавшись. — Пойду соберу…

— Не пойдешь. — Это что, рычание?

Эолас откашлялся.

— Аналогия. Если клан — ящерица, то я в ней — хвост.

Мричумтуивая не ответил — не из внутренней силы, а из старческого упрямства.

Эолас поднялся и в полной тишине начертил защитный тетраэдр. Затем он представил пыльную комнату — узенькую дорожку между книжными шкафами и письменными столами, — попутно думая о том, что Леднио сохранит свитки в целости до его возвращения. Когда Гиланта сформулировала ответ, Эолас крепко стиснул магию, искупал немного в себе и свободно выбросил в четвертое измерение. Следующий ответ?..

…

Эолас оглянулся; Мричумтуивая выжидал.

Тогда маг легонько повел рукой, и одна из свеч соскользнула со своего места прямо на волчью шкуру.

========== Соло ==========

Гроза длилась целую ночь, однако пути ее были неисповедимы и менялись с тем, как менялось настроение Хейзана. Когда его охватывало отчаяние, буря рыдала, словно узница легендарного Омеласа; когда он пытался прогнать страх, безумие снаружи воплощало угрозу. Временами гроза казалась жалкой; временами — выглядела всесильной и более могущественной, чем сами Великие Сущности, Свет, Сумрак и Тьма — не говоря уже об одном-единственном маге, существующем наперекор ей.

Этот маг пролежал не смыкая глаз всю ночь, честно пытаясь заснуть, но из раза в раз проигрывая битву с собственным телом. Сердце оглушительно колотилось, иногда заглушая даже гром, и он не мог его утихомирить потому, что никогда не изучал такого рода магию и боялся, что остановит биение сердца вместо того, чтобы его замедлить. С другой стороны, порой это казалось лучшим исходом. Например, Хейзан вновь швырнул магию в четвертое измерение раз десять-двенадцать подряд; нет, не исполнившись внезапной надежды, а чтобы заставить голову опять заболеть — ведь это мешало думать.

Иногда он задавался вопросом, спит ли в эту минуту Рохелин — не из мужского интереса, так, из любопытства. Хейзан был уверен: девушке есть что скрывать, и отложенное странствие вне сомнений стало для нее ударом.

Когда ночь перевалила за половину и когда он окончательно потерял надежду хоть немного поспать, то, удобно устроившись среди мешков, сквозь чердачное окно наблюдал за тем, как гроза неторопливо покидает Хефсбор. Стоило рассвету протянуть свои лапчатые лучи к остаткам туч, Хейзан захотел прогуляться.

Спустившись, он обнаружил, что Рохелин уже проснулась; ее профиль вырисовывался на фоне открытого кронглассового окна. Мягкий утренний свет заронил искорки в ее черные как смоль волосы, которые были распущены, за исключением заплетенной возле уха маленькой косички.

— И как я мог забыть, что все странники — ранние пташки?

Рохелин повернулась к нему; ее глаза оказались темными и пыльно-зелеными, как топь.

— Доброе утро.

О эта прямота северян! Хейзан решил последовать ей тоже.

— Чем быстрее отчалим, тем лучше. Пойдем, — постановил он.

— Я остаюсь, — спокойно ответила Рохелин.

Хейзан проглотил глупый вопрос о странствии и кивнул.

— Ладно. Я отправляюсь к одному из местных коллег-гилантийцев. Вообще говоря, перед лицом глобальной катастрофы два мага не лучше одного, но вместе мы хотя бы накидаем новых мыслей… надеюсь.

Пробормотав последнее слово, Хейзан снял с крючка плащ и направился прямиком к двери. Его остановила Рохелин:

— Он, наверное, спит.

Хейзан ухмыльнулся:

— Ты не знаешь магов. Мы еще не ложимся.

Воздух искрился эхом только-только ушедшей летней грозы, так что Хейзан вдохнул полной грудью. Улица, однако, не сияла дружелюбием: колеи, полные воды, да одинокие лужи, набравшие в себя мусора и, разумеется, дохлых крыс (не всегда целехоньких). На другой стороне улицы торговец пытался привести в порядок свой навес, тяжелый от воды и весь дырявый — то ли забыл, то ли опрометчиво не захотел убрать его на ночь. Хейзан ступал осторожно, но все равно, оказавшись на противоположной стороне, обнаружил, что промочил ноги ниже колена. Странный чертыхающийся человек, который каким-то волшебством сушил себе штаны, привлек внимание торгаша, и тот давай умолять незнакомца помочь ему с многострадальным навесом. Некоторое время длился спор; в итоге Хейзан высушил еще и навес, получив в качестве оплаты местонахождение искомого дома.

В паре улиц оттуда он нашел дом с флюгером в виде человека с кожаными крыльями: всякий оседлый маг отмечал свое жилище заради самовыражения и удобства клиентов, что было эффективным до той поры, пока кто-нибудь не решал, что настало время жечь нечестивых колдунов.

Постучав в дверь массивным молотком, Хейзан прождал с четверть часа и собирался уже уходить, разочарованный, но хозяин дома все-таки объявился. Дверь открылась, за ней стоял одетый в черное мужчина за сорок.

— Хейзан? — раздался вопрос после припоминания.

— Ринелд. — Хейзан склонил голову. — Дело срочное. У меня новости, которые совершенно необходимо обсудить с другим магом.

— Гелора, кертиарианка, живет в двух домах к северу отсюда. Она будет рада с тобой поговорить — она месяц не видела мужчины.

— Ринелд, — Хейзан втиснулся в проем, помешав магу закрыть дверь. — Я зверски серьезен. Послушай меня.

Ринелд сощурил чернильные глаза и впустил-таки нежданного гостя.

Они поднялись на второй этаж, в круглую библиотеку с неразличимым снаружи высоким потолком, где маг-северянин предложил Хейзану кресло. Сам Ринелд сесть отказался; то была застарелая привычка человека, который, обладая не самым выдающимся ростом, живет среди высоких людей. Отказался он — отказался и Хейзан.

— Я не уверен, только ли со мной это происходит, — начал он. Ринелд откашлялся.

— Продолжай, — махнул он рукой под мрачным взглядом Хейзана.

— Просто попробуй переместиться отсюда при помощи магии. Куда угодно. Пробуй.

Ринелд посмотрел на него с заметным удивлением, но начал чертить защитный тетраэдр. Его очень светлые, чуть ли не белые волосы казались восковыми в сиянии свечей; лицо, чьи округлые черты обошло северное происхождение, было цвета почти такого же.

Ринелд завершил фигуру и застыл посреди нее. Ничего не произошло; Хейзан сдержал непростительный вздох облегчения.

— Ай, — изрек Ринелд.

Он убрал ненужный тетраэдр и сел в кресло, затем повел пальцами с мозолями на них (взрослый разумный маг играет на лютне?). Одна из шкафных полок отъехала вместе с книгами, и из темного тайника вылетела бутылка.

— Нам это понадобится, — сказал Ринелд, когда бутылка опустилась на стол. После того, как он наполнил кубки, и оба мага попробовали ароматное вино, несомненно вышедшее из погребов Выйреса, Ринелд изучил проблему еще несколькими попытками переместиться и сказал:

— Кто-то или что-то возвело стену между нами и четвертым измерением.

— Ты отмел мысль, что это и есть четвертое измерение, — счел нужным заметить Хейзан.

— Просторы или по меньшей мере Цепь не рушатся, так что да, отмел, — снисходительно улыбнулся Ринелд. Хейзану это не понравилось.

— Наши знания отрывочны, — напомнил он. — Мы не знаем ровным счетом ничего о структуре четвертого измерения; мы даже не знаем, на магии оно основано или просто дозволяет использовать ее таким причудливым способом. Так что оно могло ни с того ни с сего поменяться. Оно может… — он затруднился в том, чтобы логично продолжить начатую мысль. Ринелд наблюдал за его тщением с легкой улыбкой.

— Оно может больше не быть измерением, хочешь сказать, — наконец подсказал он. — Я вижу это маловероятным.

Разозлившись, Хейзан с трудом удержался от того, чтобы начать перебранку.Как-нибудь в другой раз, мысленно пообещал он себе, Ринелду и книгам.

— У тебя есть что-либо подходящее в библиотеке? — сменил он тему разговора.

— Боюсь, что нет, — покачал головой Ринелд. — Если не разберемся с проблемой силой только наших умов, надежда у нас сугубо на Чезменские библиотеки.

— До которых — сотни лиг на юго-запад, через море.

Ринелд развел руками:

— Это другая проблема.

— Боги, почему это все в Хефсборе произошло? — взмолился Хейзан.

— Не говори про мой город, — немедленно нахмурился Ринелд; пламя свечей дрогнуло, отсветы на миг преобразили лицо. — Баугрим был идиотом.

— Я не про библиотеки, Ринелд. Да если б я застрял в необитаемой Ийецинне на всю свою недолгую жизнь, в этом было бы больше радости, — в сердцах произнес он — и тут же устыдился, вспомнив про Рохелин. Черный взгляд Ринелда прочитал этот стыд на изменчивом Хейзановом лице, и северянин потребовал:

— Хватит изображать юнца, у нас проблемы. Нет, больше ты не пьешь, — сказал он, когда Хейзан потянулся за кубком, и решительно вылил содержимое в свой.

— Я гилантиец, — напомнил Хейзан. — Я не пьянею.

— Тем хуже для тебя, — пожал плечами Ринелд.

— Погоди, — произнес Хейзан, как только Ринелд осушил кубок. — Ты тоже гилантиец, так какого…

— Я сорокасемилетний гилантиец. Мое сознание изношено, так что я могу ощущать опьянение через метафорические прорехи в его ткани. Внутренний огонь сделал свое дело за много лет.

Хейзан был ошеломлен.

— Вот почему я никуда не иду, а ты идешь, — продолжал Ринелд. — Тебе надо достигнуть Чезме. Помнишь, я говорил тебе про Гелору? Иди к ней за заклинанием — ты должен проверить, актуальна ли та жа проблема для кертиариан.

— Ты умираешь? — выпалил Хейзан. Ринелд рассмеялся стрекочущим смехом.

— Пока нет. Но идти я не могу — в связи с огнем, взятым за правило. Если я воспользуюсь магией так, как пользуются ею кертиариане или кэанцы, это будет засчитано как предательство — предательство, которого мне не простят.

Его глаза цвета черного дерева были наполовину пусты, наполовину огненны; Хейзан знал, что такое сочетание таит за собой сдержанные слезы. Лучше бы я пошел к Гелоре, пронеслась мысль.

— Да ты фанатик, — прямо заявил он; Рохелин бы гордилась. — Мы можем наслаждаться истинной магией, когда словно бы стоим посреди великолепного пожара. Но каждый гилантиец помнит, что это иллюзия. Поклоняться иллюзиям? Не для меня.

Ринелд приобрел задумчивость.

— Порой мне кажется, что я лечу с небес на землю и столкнусь с ней буквально через секунду… но этого так и не происходит. Это — иллюзия?

Хейзан молчал; Ринелд вздохнул и прикрыл глаза.

— Великим Сущностям мы забавны — таковы они, таково и то, как их описывает мировая история. Гиланта еще и цинична.

Это вывело Хейзана из себя окончательно.

— Никто не знает, что там вне Универсума! — закричал он и ударил ладонями по столу, вскочив. — А приписывать Сущностям человеческие качества — бессмысленный антропоцентризм, который вышел из моды еще с основанием Ореола. Счастливо оставаться. — Он накинул плащ и развернулся на каблуках.

— Хейзан, — позвал его Ринелд из-за спины. — Удачи. И передавай привет Гелоре.

Старый пьянчуга, думал Хейзан, сбегая вниз по лестнице. Его сознание порядком износилось, а ум захватили бесчисленные идеи, лишенные жизни. Как человек он может быть еще почти молод, но по меркам гилантийцев он глубокий старик. Хейзан бы не удивился, если бы большинство книг в его библиотеке оказались эзотерикой и состояли из советов, как разговаривать с Тьмой, и статей о людях с песьими головами.

Хейзан никогда не признался бы себе, что напуган.

Когда он вышел наружу, всю послегрозовую свежесть уже смыло утреннее солнце. Июльский палящий зной прибрал к рукам Серый квартал на бóльшую часть дня. Хейзан снял плащ, под которым оказалась льняная рубаха с черным шитьем, повесил тот себе на руку и направился прочь от дома как Ринелда, так и Гелоры.

— Как прошло? — спросила Рохелин, как только Хейзан вошел в дом. Утирая пот со лба, Хейзан ответил:

— Ужасно прошло. Ну, то есть, я выяснил, что не один такой сталкиваюсь с этой чертовой стеной, но Ринелд совершенно выжил из ума.

— Ринелд? — повторила Рохелин. — Любопытное имя. Означает “ветер”.

Хейзан восстановил в памяти внешний облик Ринелда и пришел к выводу, что имя ему не подходит — если только ветер не может носить черное.

— Он оказался старше, чем я думал, — признался Хейзан, усаживаясь напротив Рохелин — его любимое место, откуда должным образом просматриваются все эмоции собеседника.

— Насколько?

— Сорок семь. Может показаться…

Рохелин прервала его кивком:

— Знаю. Темные маги долго не живут.

— Гилантийцы, — поправил Хейзан. Она явно не хотела его обидеть, но общепринятое название скорее раздражало.

— Гилантийцы, — согласилась Рохелин. — И что теперь?

Хейзан просто не мог удержаться от восхищения пред ее лаконичностью и деловой хваткой.

— У меня есть план. — Хейзан придумал его по дороге обратно и решил не упоминать совет Ринелда, которому все равно не последовал. — Сегодня ночью я отправлюсь к ближайшему порталу — кажется, он в Старом Городе? — разберусь со стражниками и через портал попаду в Чезме, где библиотек целых две. Пойдешь со мной?

Рохелин поморгала.

— У меня нет выбора.

Хейзан понял, что вот он, его шанс разговорить ее.

— Ну, ты можешь путешествовать пешком, — напомнил он, попутно рассматривая. Эти навыки были родом из далекого детства… он помнил один лишь голос.

— Я исходила Астлем вдоль и поперек. Видеть его не хочу, — сказала она без единого намека на скорбь и даже простую грусть; то было очередное прямое заявление женщины-северянки. Хейзан продолжал смотреть.

— Тогда зачем ты здесь? Это из-за дома?

Высказывать догадку было роковой ошибкой: она тут же закрылась.

— Сейчас уже нет разницы. Я иду с тобой.

— Как пожелает миледи, — улыбнулся он, чтобы скрыть досаду.

Хейзан изнывал от ожидания в течение всего светлого дня, за вычетом нескольких послеполуденных часов, когда ему удалось поспать — в обнимку с историческими книгами, которые он нашел, исследуя дом с позволения Рохелин. Одна из книг была посвящена вторжению уроженца древнего Сканда по имени Обретень, который более тысячи лет назад стал первым правителем Северного Астлема. Другая повествовала о Великой войне между Севером и Югом и том, как Хеф, непревзойденный полководец погибшего императора, остановил войну, подписав знаменитое перемирие и основав новую королевскую династию. Хейзан никогда не упускал возможности прочесть что-нибудь о временах минувших, но в этот раз он скорее успокаивал нервы, чем расширял кругозор.

Бесполезно, все бесполезно, понял он, когда солнце опускалось за горизонт.

Рохелин за день ни словечка не вымолвила, только кивала либо качала головой — и этим подбешивала. Хейзан не решился ссориться (как бы ни хотелось), потому что боялся, что тогда она его покинет, и ему придется идти к порталу в одиночестве. Хейзан никогда не был трусом, но чувствовал, что нуждается в ее молчаливой поддержке.

…В теплую летнюю ночь они вышли на воздух и направились вниз по улице. Одинокие факелы возле чьих-либо дверей и на перекрестках заставляли двух людей в плащах отбрасывать по четыре, а то и по шесть теней позади и впереди себя. Эти двое не обращали внимания на редких встречных, как если бы внутри капюшонов не было людей, а только клубился дым.

Когда они пересекли границу Старого Города, то были встречены кострами — более волшебными по духу, чем флюгер Ринелда. Их окружали люди самые различные — бродяги и странники, ремесленники и торговцы, проститутки и крестьянки. Хейзан не удивился бы, если бы среди них затесалась особа королевской крови. В другое время он молча присоединился бы к одному из костров — и был уверен, что Рохелин совершила бы то же самое…

— Может, подсядем? — Хейзан сам не понял, как слова вылетели из глотки. Они остановились, и люд вокруг ближайшего костра немедленно замахал руками:

— Айда к нам!

Рохелин подняла глаза на Хейзана, глядя несколько озабоченно.

— Может.

Хейзан и Рохелин подошли ближе к костру, подняв этим волну одобрительных приветствий. Двое человек подвинулись, позволив новоприбывшим устроиться поудобнее.

— Кто тут у нас? — задал вопрос худой седовласый человек, чьи глаза сияли, точно два берилла. — Северянка и… странник?

— На самом деле здесь я странница, — улыбнулась Рохелин.

— Я темный маг, — слова продолжили вылетать в мир помимо Хейзановой воли. — Если у кого есть надоедливый сосед, могу помочь.

Костер облетел дружный смех.

— Никогда не видел мага, — произнес кто-то.

— Да видел, — возразил Хейзан. — Все вы часто встречали магов — чаще, чем вы думаете. Подавляющее их большинство просто не знают, что чувствительны к магии.

— А это правда, что одним прекрасным днем все маги услышат зов Великих Сущностей и обезумеют? — присоединился к расспросам другой голос.

Хейзан почувствовал, как по спине карабкается что-то липкое и абсолютно неописуемое, словно обгоревшая жертва страшной казни скребет ногтями по угольям.

— Нет, — кратко ответил он.

— Кроме темных, — уточнил третий голос. — Темные действительно лишатся разума. В конце.

Хейзан тяжело вздохнул. Назвать себя темным и не быть настигнутым — невозможно.

— Это правда. Зато вы никогда не узнаете, каково это — стоять посреди грандиозного пожара. Посреди огня, который жжется, но не сжигает.

— Вечного огня? — спросил седовласый, словно выискивая. Хейзан слышал что-то о такой религии…

— Внутреннего огня.

Молчание овладело людьми, собравшимися вокруг потрескивающего огня, что каждый из них в эту минуту так или иначе почувствовал внутренним.

— Нам пора, — тихо сказала Рохелин и впервые взяла Хейзана за руку.

— Удачи, незнакомцы, — поднял ладонь седовласый, и каждый увидел вытатуированный у него на запястье огненный венок. Адепт Кельдеса здесь, на севере, — в Тиольверинге? Удивительна в наше время жизнь, подумал Хейзан.

— Да укажут вам путь ветры Кельдеса, — промолвила Рохелин в ответ.

Граница между местностью костров и сердцем Старого Города была столь же видимой, как молнии памятной грозы. Узкая улочка, по бокам которой обосновались пустыри с черными контурами развалин, тянулась метафорическим мостом между миром смертных людей и миром, где безраздельно властвует Время. Но длилось наваждение недолго — вдали замаячил еще один костер.

Хейзан и Рохелин пробрались ближе и укрылись в тени, отброшенной одним из немногих уцелевших зданий. Портал находился внутри невысокого лысоватого холма; с их места наблюдения видно было только полуразрушенные ворота, утопленные в земле, и стражников поблизости. Хейзан не верил глазам своим. Семь… восемь стражников на один идиотский портал?!

— Их слишком много. Но я могу попробовать, — сообщил он Рохелин, когда кто-то другой вышел из переулка в нескольких шагах. Хейзан зажал Рохелин рот и затаился, но человек их, казалось, совсем не заметил.

Незнакомец передвигался еле-еле — он был крайне толст и, очевидно, не совсем уверен в том, что делает. Глядя прямо перед собой, на холм, он до сих пор не установил присутствия чужаков; почесав в затылке, толстяк направился прямиком к порталу.

Появление еще одного человека прошло незамеченным даже для Хейзана. Он что-то заподозрил лишь тогда, когда толстяк застыл, и луна высветила ужас на его северном, но одутловатом лице. Следом взгляд Хейзана метнулся за незнакомца; к тому прыжками неслась тень.

Толстяк закричал и бросился бежать — если это можно было назвать бегом — прямо к Хейзану. Что-то со свистом блеснуло в лунном свете, и адская боль пронзила Хейзаново плечо; тот услышал собственный вопль и пошатнулся. Извергая поток ругани, Хейзан дотронулся до плеча; пальцы нащупали рукоятку ножа. Госсов глас!

Глядя на то, как появившийся из ниоткуда незнакомец сползает на землю, толстяк замахал ручонками и выудил из-под рубашки что-то вроде амулета. На глазах кое-как приподнявшегося на левом локте Хейзана и Рохелин, до сих пор застывшей камнем в тени, толстяк поцеловал амулет, накрыл его пухлой ладонью и… исчез.

Рохелин вдруг поняла, что снова может пошевелиться, и, не обращая внимания на стонущего Хейзана, сорвалась с места.

Она понятия не имела, куда бежала, все затмевало изображение того кэанца — он был магом, это она знала наверняка, — который переместился… боги ведают куда, но его это не затруднило! Рохелин вспомнила, что Хейзан был гилантийцем… а, да какая разница, темным магом, так же, как и его не-совсем-друг Ринелд. Так очевидно, кричала она мысленно! Так очевидно!

Внезапно она споткнулась и пропахала коленями землю; это выбило из нее дух, так что ей понадобилось время, чтобы оправиться. Когда Рохелин подняла глаза, то обнаружила перед собой дверь с начерченной на ней корзиной, полной звезд. Внутри что-то перевернулось; Рохелин вскочила и всем телом ударилась об дверь.

— Картул!

Дверь не открылась.

— Картул! Картул! — Нет ответа. — Карту-у-у-у-ул!.. — Рохелин сползла по двери, всхлипывая как ребенок. Села у ее основания, прислонившись спиной к деревянным доскам, и запрокинула голову. Картул, кертиарианин или же сумрачный маг, был далеко-далеко, во многих лигах от Серого квартала — в зеленом и вечно веселом Выйресе.

— Кто там? — Рохелин с трудом расслышала вопрошание сквозь собственный плач. — Кто б ты ни была, ты меня разбудила и я щас выйду и морду тебе начищу!

Рохелин подскочила с крыльца и бросилась бежать — снова. Угрозы незнакомца отдавались эхом в ушах, и не только они; услышанные впотьмах звуки закручивались в водоворот — крик толстяка, свист летящего ножа, стон Хейзана… Что до него, то Рохелин не знала, как и быть — Хейзан лишь добавил еще день к ее ожиданию спустя долгие две недели на одном месте, в то время как она могла найти мага другого рода, да и только.

Еще два дня, поправилась Рохелин. Если он жив, то придет к ней домой… после всего, что произошло, Рохелин не хватало уверенности, а не спалит ли она этот дом дотла.

Тогда она обнаружила, что стоит лицом к нему, а перед глазами мелькают картинки ее бегства. А куда, к слову, подевались костры?..

— Хей! И что такая девчонка делает здесь перед самым рассветом? — раздался голос. Рохелин обернулась и увидела пьяного мужчину, который испражнялся на мостовую прямо под окошком дома напротив. Гримаса отвращения на лице девушки его явно развеселила, и пьяница продемонстрировал улыбку в двадцать, не более, зубов.

— Перед самым рассветом? — вдруг поняла Рохелин и перевела взгляд на свои руки. Из черных они стали синими; она посмотрела на небо и увидела, как оно разгорается зарей в своем сером великолепии, прямо как написано в ее любимой книге — “Плаче Серых гаваней”. — Спасибо…

— А правда, чего ты здесь? — не унимался пьяница. — На шлюху вроде не похожа… у них юбки короче и они их стараются не рвать.

Рохелин уронила взгляд на свои ноги и, топнув, исторгла проклятие.

— И ругаются жестче, — добавил пьяница, натягивая штаны.

Едва заперевшись в доме, который после встречи с пьяным наглецом казался даже немного уютным, Рохелин направилась прямиком в погреб и вернулась оттуда, сжимая бутылку травяной настойки. Она нашла на полках подходящую стопку и плеснула напиток туда; и немедленно выпила. Спирт и горечь резанули горло, так что она закашлялась как чахоточная, но быстро переместились в желудок, где превратились в мягкую теплоту. Рохелин выпила еще одну и предалась раздумьям.

— Ты придурок! — провопил Хейзан в мрачную тень. — Не с ним я, не с ним!

Тень склонилась над ним, закрывая луну.

— Чем докажешь? — Голос был молодой.

Хейзан сквозь боль оторвал левую руку от ножа и спустя несколько попыток вздохнуть по-человечески выщелкнул бледное, как он сам, пламя.

— Я гилантиец, — прохрипел он.

Тень присвистнула и опустилась на одно колено рядом с Хейзаном.

— Извини. Я лишь исполнитель. Мне бы лучше отвести тебя к Даль…

Его слова утонули в громком требовании:

— Покажитесь!

Хейзан и человек из тени синхронно повернули головы и увидели, как на них строго смотрит один из стражников — не старше самого Хейзана, что пытался скрыть бородой. Маг вдруг ощутил невероятную нужду произнести три конкретных слова:

— Лигад дол суроп.

Стражник выглядел озадаченным.

— Ты чего щас сказал вообще? — спросил он с ноткой испуга — слишком уж походило на заклинания злобных призраков, что вне сомнения обитали среди древних развалин.

Тень спокойно разъяснила:

— По-энарски это означает “быть тебе королем”.

— О, — стражник расплылся в улыбке. — Неплохо. Спасибо, парни, занимайтесь своим делом!

Он развернулся на каблуках и направился обратно к своему посту. Хейзан с усилием выговорил:

— Догадался… это и впрямь был энарский.

Человек из тени покачал головой:

— Я не догадывался. Свою практику убийцы я проходил в Цепи. И, да, я знаю, что та фраза означает “поешь дерьма”.

Хейзан выдавил из себя улыбку и кивнул правее:

— Болтай дальше… у меня же нет ножа в плече.

— А! — произнес человек из тени и одним-единственным движением выдернул нож. Хейзан заорал точно выпь и упал ничком, сжимая левой рукой треклятое плечо. Стражники огляделись по сторонам, но, кажется, пришли к выводу, что это выли призраки.

Кровь горячо струилась между трясущихся пальцев, когда Хейзан пытался сосредоточиться и остановить кровотечение магией. Глупый мальчишка… Кееаар говорил ему: уметь противостоять боли настолько важно, что однажды это сохранит твою чертову жизнь, но юный Хейзан к нему не прислушивался. И расплакался, когда учитель рассек ему спину для проверки навыка; годы спустя Хейзан предпочитал говорить девушкам, что этот шрам оставил огнедышащий дракон.

Человек из тени перевернул скрючившегося Хейзана на спину и оторвал полоску ткани от своей одежды; затем перевязал руку выше раны и помог магу встать на негнущиеся ноги, подставив плечо, чтобы тот оперся.

— Отведу тебя к Дáльвехиру, — упомянул он незнакомое имя.

— Тащи меня к лекарю. — Хейзан был непрошибаем.

Человек из тени обернулся к нему; едва заметное движение его свободной руки, и к кадыку Хейзана приставили ледяную языческую сталь.

— Отведу тебя к Дальвехиру, — повторил человек из тени.

— С магами не связывайся… целее будешь, — попытался сблефовать Хейзан. Человек лишь коротко рассмеялся.

— Боль обезоруживает гилантийцев. Большинство.

Хейзан вновь припомнил наставление Кееаара и мрачно прошептал:

— Твоя взяла.

Человек из тени спрятал нож в недрах своего плаща, и двое молодых людей медленно, шаг к шагу начали продвигаться через внутренности Старого Города. Обходя костры улочками и закоулками, где один раз натолкнулись на хладный труп какого-то пришлеца — это не ужаснуло не только человека из тени, но и Хейзана тоже, — они пробирались между распотрошенных зданий, откидывающих тени с краями зигзагом, и пустырей, где ничего не могло расти из-за погребенных под землей безмолвных руин времен Обретеня.

Тем прочнее было удивление Хейзана, когда они вышли на площадь, окинутую светом из окон, притом не покинув Старого Города. На одной из построек Хейзан увидел скульптуру, изображающую человека с кожистыми крыльями, и внезапно осознал, что образ не был нововведением Ринелда — скорее, символом правящей династии… или императрицы Хойд самолично, учитывая, что о нем ни словечка не нашлось в исторической книге о Хефе.

Они остановились перед домом, на козырьке которого раскачивались манящие красные фонари; над дверью был нарисован белый цветок.

— В общем. Идешь в “Эдельвейс” и говоришь хозяйке слово в слово: “Хочу снять смуглянку Лару на два часа”. Если все в порядке, она проводит тебя к Дальвехиру, — проинструктировал Хейзана человек из тени.

— Почему бордель? — спросил Хейзан. — Слишком же очевидно.

— Не умничай, — грубо отбрил человек из тени.

Хейзан резко оттолкнулся от его руки и вновь едва не свалился с ног. Сплюнув проклятие и больше не поворачиваясь к своему неудавшемуся убийце-и-спасителю, он вошел в дом терпимости, носивший изящное имя цветка северных гор.

Когда он произнес кодовую фразу, незабудковые глаза молодой на первый взгляд хозяйки блеснули, и она повела Хейзана за собой на второй этаж, положив руку ему на спину — жест, предназначенный не дорогому гостю, а юнцу, который мгновенно выдал ее подлинный возраст. Пройдя от лестницы четыре двери, хозяйка остановилась, но не открыла; Хейзан постоял немного под ее немигающим голубым взглядом и, ни слова не проронив, распахнул дверь сам.

Закрыв за собой, Хейзан огляделся. Он очутился в обычной для борделя комнате — кушетки и мягкие диваны, окно-витраж, курящиеся лампадки и стены, разукрашенные незатейливыми сюжетами. Один из таких сюжетов разглядывал худой человек в темном облачении, заложив руки за спину. Услышав звук шагов, он обернулся; черные с проседью волосы были коротко острижены, а серые глаза в запавших глазницах казались неестественно большими. Золотой амулет на цепочке — такие, насколько Хейзан знал, предотвращали чтение мыслей — проглядывал из-под одежды человека; кэанец, значит.

— Кто ты такой? — произнес человек.

Хейзан запоздало понял, что тот ожидал увидеть человека из тени.

— Я ваш покорный слуга, Дальвехир, — склонил Хейзан голову. Дальвехир приподнял суховатую руку и пальцем указал на его плечо:

— Ты ранен.

Хейзан скорчил кислую мину.

— Чему причиной другой ваш покорный слуга. Вы всегда работаете с людьми, которые сначала вонзают в тебя нож, а потом задают вопросы? Я в вас чертовски разочарован.

Дальвехир сурово нахмурился, и Хейзан понял — этот человек не из тех, кто оставляет безнаказанным посягательство на свою власть.

— Кто ты такой, чтобы разочаровываться в нас? — потребовал ответа Дальвехир, незаметно для себя выдав Хейзану, что в этом деле замешана целая группа людей — если, конечно, Дальвехир не королевских кровей.

— Меня зовут Хейзан. Считайте меня своим тайным союзником, — улыбнулся Хейзан.

— Ты маг? — напрямую спросил Дальвехир; Хейзан сделал пометку в уме, что маги тесно связаны с делом.

— Да, я гилантиец, — ответил он, решив, что если признание в этом умилостивило человека из тени, то его принадлежность действительно важна, даже если сам Дальвехир — кэанец.

— Молодой темный… — сказал Дальвехир самому себе; его серые глаза на мгновение полнились какой-то мыслью. Внезапно он закашлялся в ладонь; затем быстро спрятал руку, но Хейзан успел увидеть у него на пальцах темно-красное. — Что ж, Хейзан, наш тайный союзник, прошу изложить тебя без капли лжи: почему ты был вынужден сохранять свою причастность в тайне?

Он мне не верит, осознал Хейзан. Он понимал позицию Дальвехира: самому бы себе не поверил. Но положение было настолько интересным, что Хейзан сгорал от любопытства и ни за что бы уже не признался, что произошла какая-то ошибка.

— Вы что, кертиарианин — людей во лжи обвинять? — спросил он с вызовом (лучшая защита — нападение) и не замедлил продолжить, чтобы не казалось, будто он увиливает: — Я не хочу иметь дело с северянами, они слишком угрюмы и бесстрастны, — он попытался сложить руки на груди для пущей выразительности утверждения, но боль снова разодрала плечо, так что он только выругался.

— В отличие от вас, дорогой Хейзан? — спросил Дальвехир, не выказав ни частички доверия. — Может статься, это вы искали неприятностей и за то поплатились?

— Спросите вашего убийцу, — отозвался Хейзан.

— Спрошу. — Дальвехир поддернул воротник. — Если северяне и впрямь такие, то что тебе за интерес до нашего дела?

— Меня волнует судьба империи, — ляпнул Хейзан первое, что пришло в голову.

— Почему? — Дальвехир уподобился коршуну.

Хейзан лихорадочно придумывал, что сказать. Давай сочинять, неожиданно всплыло в голове.

— Моя… вселенская любовь живет здесь.

— И как же светляки повлияют на нее? — Дальвехир настолько не верил Хейзану, что, сам того не заметив, выбросил на свет белый очередную подсказку. Светляки? Кэанцы замешаны здесь сильнее, чем Хейзан полагал до этого.

— Они повлияют на меня, когда я перееду в Хефсбор, чтобы быть с нею рядом. Да, я много знаю о политике на Севере, — высказал он догадку. Даже если политика здесь рядом не стояла, всегда можно списать на метафору.

Но догадка выгорела. Дальвехир, казалось, сменил гнев на милость.

— Это тот еще водоворот — безжалостный и жестокосердный, — кивнул он в чем-то даже почтительно.

И не из воды, добавил Хейзан про себя.

— Поэтому, Дальвехир, я нужен твоим людям.

— Возможно, — засомневался он — и вновь закашлялся. — Но с того момента, как ты обнаружил себя, тебе придется работать с нами.

— Разумеется, ведь он знает, что я пытался убить его, хоть и не видел меня в лицо… если это важно, — продолжил Хейзан игру.

Дальвехир помрачнел снова — на сей раз это была холодная северная ярость.

— Альдом жив? Конечно, это важно, Хейзан. Ведь это твое появление на сцене помешало плану исполниться, так?

— Мое, — произнес Хейзан, с достоинством выдержав разъяренный серый взгляд. — Поэтому я здесь — я готов присоединиться к вашей борьбе против светляков ради блага империи.

На миг он испугался, что, собрав воедино все детали, которые выяснил в течение разговора, в одну реплику, тем самым выгнал на поверхность какую-нибудь неточность, но затем услышал щелчок идеально прилаженного последнего кусочка в марпской игре в “пазлы”.

— Это означает, что теперь ты служишь императрице Хойд, а не своей возлюбленной… как ее зовут?

— Рохелин.

— Рохелин… звучит как-то знакомо. — Дальвехир погрузился в раздумья. — Потом непременно вспомню. Ты ведь понимаешь, что делаешь?

Хейзан с трудом удержался от того, чтобы пожать плечами.

— Я сюда явился, чтобы убить Альдома. Так что понимаю, — солгал он.

— Прошу, не напоминай мне о том, что наши задумки пошли прахом из-за тебя, — потребовал Дальвехир. — Или я попрошу убийц, чтобы они проткнули тебе второе плечо.

Хейзан вдруг вспомнил его задумчивость при словах о “молодом темном” и почувствовал в себе решительную наглость.

— Не попросишь, я вам нужен. А еще я левша.

Дальвехир посмотрел на него в смешанных чувствах.

— Тебе повезло, — проронил он наконец, даже не подозревая, насколько прав. — А теперь бегом к лекарю. Жгут нельзя держать долго.

На ее стороне были облака, и что-то нещадно уверяло ее в том, что она не должна на них смотреть; что-то нежное, но подобное камню. Был ли это монолитный камень, из которого состояли развалины Старого Города, или камень, брошенный в окно соседским мальчишкой, она не могла различить. В детстве она чаще играла с мальчишками. В детстве…

Кто-то прорывался через бескрайние леса; другая она. Иначе, чем раньше… или нет? Меняется ли внешнее событие вместе с его участником? В ее снах все люди выглядели одинаково. Или это реальность?

Только имена разделяют нас. В реальности ее снов у людей не было имен.

Облака опустились в лес и обратились туманом; у нее больше не было возможности не смотреть. Молочно-белая пелена трансформировалась в нечто… изломанное. Потонувшее в крови. Она услышала крик — не крик этого существа, — и тот обратил ее крошечное сердце в лед. Лед Меена. Колоссальные громады, которых звали старшими чертями мечтательные обитатели этой необычной северной страны… откуда ей это известно, если побывала она там всего однажды — о, непростительное упущение?

Крик оборвался, и существо пошевелило изувеченными конечностями.

Оно живое?

Быть того не может.

Облака возвратились, и теперь она видела, как по ним бежит босоногая женщина. Каждый ее шаг оставлял по отпечатку, а отпечатки складывались в след, ведущий в никуда…

Никуда было цвета сирени.

Чужеродный звук заставил Рохелин вынырнуть со дна сновидения. Она подняла голову и обнаружила, что уснула прямо за столом, а звук, разбудивший ее, оказался настойчивым стуком в дверь. Потирая затекший лоб, Рохелин поднялась и направилась в переднюю.

Это возвратился Хейзан — и вломился он, не дав ей даже словечка вымолвить, не говоря уже о том, чтобы пустить его внутрь. Его правое плечо было замотано льняным бинтом, так, что сливалось с рубахой, и он, на беглый взгляд, тщательно пытался не двигать рукой почем зря. Живой… мысль неожиданно возродила что-то в памяти — что-то, объяснить чего она не могла, но коснулась висков, как при боли. Это вновь ее дар сновидицы или просто наваждение?

— Ты в порядке? — спросил Хейзан.

— А ты? — ответила она вопросом на вопрос.

— Чувствую себя паршивее, чем когда-либо, — проговорил Хейзан, направившись в кухню — снова без ее дозволения. — Однако… постой, ты пила?

Рохелин посмотрела на бутылку, которая, услужливо подсказала память, была наполовину пуста — что, по счастью, скрывало черное стекло, из которого ее выдули.

— Совсем немного.

Хейзан взглянул на нее с подозрением, но ничего не сказал, а просто сел за стол.

— Тебя это, должно быть, удивит, — заново начал он прерванную мысль, — но я каким-то образом угодил в сердце северной политики. И у меня есть новый план.

Рохелин вскинула бровь:

— Опять? Предыдущий был… — Она не закончила фразу — терпеть такого не могла, но не хотела сотрясать воздух ругательством.

— Да знаю я, знаю, — заверил ее Хейзан, жестикулируя только левой рукой. — Этот план не лучше, предупреждаю тебя сразу.

— Предупреждаешь меня? — Рохелин пожала плечами. — Я ухожу. Ты видел, другие маги в состоянии. — Теперь она не договорила осознанно.

Хейзан явно не удивился, но спросил вполне искренне:

— Ты сбегаешь? После того, что мы вместе пережили?

— Не изображай юнца. Все это было для тебя, но не меня.

Золотистые глаза Хейзана блеснули, и Рохелин поняла, что серьезно его задела.

— Я не изображаю юнца, — произнес он с расстановкой. — И я не буду обвинять тебя в том, что ты девица несносная, не дождешься. Просто выслушай меня.

— Хейзан, я не могу, — грустно проронила Рохелин.

Хейзан сложил пальцы в замок и опер на них подбородок.

— Расскажи.

Рохелин не могла выдержать его проницательный взгляд — немедля почувствовала, что все уже выложила, и не от нее зависит, как и когда оно прозвучит вслух. “Я режу, я вижу, я помню, я знаю,” — зазвенела у нее в голове песенка из детства.

— Я должна странствовать. Засим все.

Хейзан испустил тяжкий вздох.

— Краткость — сестра талантища.

Теперь Рохелин ощутила, что задели ее.

— Я умею говорить длинными предложениями, но это… чувство слишком трудно объяснить, особенно сейчас. Я здесь уже две недели. Для меня это нестерпимо.

— Рохелин, милая, я понимаю — клянусь, — произнес Хейзан сочувственно. — Но мой план не сработает без тебя. К тому же, я уже рассказал Дальвехиру о твоем существовании в роли моей северной любимой…

— Чего?

— …успокойся, это часть плана!

— Я-то спокойна, — отрезала Рохелин. — А ты скудоумен.

— Я импровизировал как мог, — оправдался Хейзан. — Слушай меня внимательно. Они, похоже, противостоят группе кэанцев под названием “светляки”, которые пытаются раскачать лодку. В смысле, расшатать основы, на которых зиждется империя. Я притворился их тайным союзником, который, как и они, пытался убить Альдома — так зовут того жирдяя, и у меня на примете идея, что он хотел сбежать из империи к чертям. Доказательств пока нет, но Дальвехир завтра организовывает встречу, где представит меня и, если ты согласишься, тебя своим соучастникам.

— Любопытно, — призадумалась Рохелин, несмотря на весь сумбур изложения. — Когда будет план?

— План в том, чтобы нам поручили миссию за пределами империи, так что мы воспользуемся порталом — как это называют? — официально и исчезнем, как туман поутру, — уверенно рассказал Хейзан.

Последние его слова вновь тронули что-то в подсознании Рохелин, но она отмахнулась от них как от мух — сейчас были дела поважнее.

— Это может затянуться, — резонно предположила она.

— Не затянется, я сделаю все, что в моих силах — мне и самому неохота торчать здесь столетиями. — Хейзан притупил взор, сосредоточившись на чем-то внутреннем — не огне ли? — Я чувствую, что чем дольше мы задерживаемся, тем сильнее становится… назовем-таки это проклятием ради твоей возлюбленной краткости.

Рохелин тоже что-то почувствовала — тревогу, которая медленно, но верно ощеривала шипы, загоняя их глубже в ментальную плоть. Но она же не гилантийка?.. Ощущение полностью игнорировало этот факт, разрастаясь, как могло разрастись и проклятие, а за долгие годы своего сюрреалистичного странствия Рохелин научилась доверять интуиции.

— Я в деле.

Ее не волновало, что Хейзан подумает о ней и ее выборе; она лишь жаждала не запаниковать — сколько еще рассветов это займет?

— Спасибо, — поблагодарил он; облегчение отразилось на изменчивом лице. — Этим вечером я отправляюсь в “Виверний хвост” собирать политические слухи.

— Хорошо. — Она запустила руку в складки своей юбки — надо бы заштопать — и вытащила что-то небольшое и сияющее на дневном солнце. — Возьми с собой, — она положила вещицу Хейзану в ладонь и накрыла пальцами.

— Что это? — спросил маг.

— Ключи от моих дверей.

========== Часть 2: Рана | Куплет первый ==========

Парадокс — когда Эолас устроил пожар в доме Мричумтуиваи, его внутренний огонь смолчал, но когда тушил то, что натворил, пламя в его сознании взметнулось к небу, точно огненная радуга.

Народ Фикесаллерамника разглядывал Эоласа-избавителя так, словно стал свидетелем чего-то потрясающего. Магия в Руде находилась в зачаточном состоянии: они только начали изучать Кэану, и вожди держали в клане по одному магу, не более. В Фикесаллерамнике им был Парлитоу (по меркам людей снега имя столь же короткое, как Эд), на некоторое время отлучившийся, и Эолас не ждал, что тот вернется вскорости.

Зима неожиданно объяла четвертое измерение; зима, которую из всех времен года он ненавидел сильнее всего, что делало его пребывание в Фикесаллерамнике еще более мрачным. Выхода нет — только ждать, когда придет весна. О, вместо рассказа, вдохновение для которого он искал в Руде, он напишет целую сагу о зиме!

Последние языки пламени исчезли под руками Эоласа, оставив только струйки дыма, которые поднялись к темному небу, полному незнакомых звезд. Снаружи огонь почти не затронул дом, а вот над внутренней обстановкой завтра придется постараться, чтобы восстановить ее хотя бы минимально.

— Мне очень жаль, Эолас, что я позволил себе срываться, — тихо сказал Мричумтуивая. — Ты все еще высокий гость Фикесаллерамника.

Внезапно Мундеримиого, ростом выделявшийся среди остальных людей, начал аплодировать, и другие мужчины и женщины последовали его примеру. Эолас стоял перед лицом этого безумия заледеневший, точно статуя — не от изумления, от отвращения.

— Писец! — скандировали они. — Тройное “ура” нашему писцу в песце!

Эолас с трудом отклеил взор от толпы и завернул за угол, откуда его нельзя было увидеть. Мричумтуивая увязался за ним.

— Я думал, ты любишь получать заслуженную награду, — недоуменно произнес он.

— И это вы зовете наградой? — обронил Эолас, не глядя на вождя. — Это насмешка. Я знаю, о чем их мысли, Мричумтуивая. Они думают, я проделал это потому, что я это я и могу разбрасываться магией направо и налево.

— Тебе, Эолас, надо быть более терпимым, — дал совет Мричумтуивая, а Эолас дал ему мысленную пощечину. — Мои люди слегка… недалекие.

— Недалекие люди всегда рассуждают так, словно ожидают, что на них свалятся с небес превеликое счастье, царство справедливости, трупы заклятых врагов и грудастая девственница впридачу. Ничто не приходит ниоткуда. Магия не срывается сама собой с наших рук, не самозарождается в глубине средоточий, а черпается из Сущностей. Следы, которые она оставляет в этом мире, изменяют его внешне и внутренне, но не создают нечто новое. Энергия переходит в энергию. Трудно представить, сколько чистой магии было выброшено в эту вселенную — и осталось незамеченным только потому, что без средоточий и мага она совершенно беспомощна, как брошенный в реку новорожденный волчонок.

— Так что есть магия? — осторожно спросил Мричумтуивая. Эолас пренебрег говорить ему про энергию изменения.

— Это власть, но не та опьяняющая власть, который обладаете вы, Мричумтуивая. Это разумная власть. Или, если слегка переиграть словами — власть разума.

— Но если магия есть власть, почему маги еще не подчинили себе Просторы, в таком случае?

Эолас позволил себе змееподобную улыбку тонких губ:

— Кэанцы подчинили себе Цепь. А кертиарианам и гилантийцам нет нужны в этом.

— Кэ-ан-си, кер-ти-и-ри… ри… — забурчал Мричумтуивая. — Почему не называть их светлые, сумрачные и темные маги?

Эолас хотел отметить неоспоримую простоту имен и названий людей снега, когда услышал чей-то топот. В ту же минуту он осознал, что далекая толпа снова подняла шум, теперь о чем-то другом.

Из темноты появился молодой солдат. Эолас узнал его: один из охранников, приставленных к пленнику-вастаку.

— Ваше благородие, — стражник остановился и преклонил колено, словно бы формальность могла загладить его вину.

— Что произойти? — сурово произнес Мричумтуивая, даже не назвав солдата по имени.

— Пленник… исчез, ваше благородие, — пробормотал стражник.

— Каким образом?

Иногда Эоласу казалось, что вождь Фикесаллерамника находится в жизни именно на том месте, на котором должен находиться — но лишь иногда.

— Нас пожар отвлек. Э-это все Барбесиоль, не я! — начал он перекладывать вину. Эолас практически видел двух юнцов, пререкающихся, как долго продержится под натиском огня установленный на крыше алтарь трех идолов. — Он…

— Не оправдывайся, — отрезал Мричумтуивая. — Барбесиоль, не Барбесиоль, пленника упустили вы оба, и вы оба наказаны так, как Клятвенник гласит нам наказывать стражников, что покинуть свой пост. Три часа в лесной глуши без оружия. Вернетесь раньше — вам будет смерть.

— Еще одно слово, ваше великодушие, только одно, — робко прибавил нерадивый охранник. — Путы, которыми мы его связали, кто-то разрезал.

— Эолас, — обратился Мричумтуивая, — скажи, пожалуйста, что он лжет и освободил пленника сам.

— Стражник говорит правду, — сообщил Эолас, проверив поверхностные мысли того. Писатель не сказал Мричумтуивае, что только один человек в Фикесаллерамнике способен на такое, и отчаянно надеялся, что дело заключалось во вторжении извне.

Вернувшись к позорному столбу, они действительно застали его пустым; вокруг валялись обрезки веревок. Мричумтуивая кое-как утихомирил толпу и обвел ее рукой:

— Кем бы ты ни быть, тебе лучше признаться добровольно.

Несколько сердцебиений длилась тяжелая тишина; затем кто-то сделал шаг вперед, опустив светловолосую голову — высокий, но худой юноша лет шестнадцати.

— Это был я, Мричумтуивая, — произнес он виновато. Эолас втайне не сдержал вздоха; Леднио, как он и думал.

— Юный Ледниорарри, — строго выговорил Мричумтуивая. — К счастью, ты признался. Как гласит Клятвенник в отношении предателей…

— Мричумтуивая, на минутку, — прервал его Эолас и отвел вождя в сторонку. — Мы не можем ничего сделать с мальчиком, пока Парлитоу не вернется. Он будет крайне недоволен, когда узнает, что его ученика, на обучение которого он потратил долгие годы, казнили без его прямого уведомления.

Мричумтуивая отмахнулся:

— Парлитоу найдет себе другой ученик.

Насколько же бездарно этот так называемый вождьраспоряжается своими людьми — или, как сказал бы он сам, персоналом.

— Ледниорарри один из четырех — только подумай, Мричумтуивая, всего четырех! — грамотных людей в Фикесаллерамнике. Ты не можешь разбрасываться потенциальными просветителями. Позволь мне поговорить с Леднио.

Мричумтуивая умудренно кивнул и вернулся на растерзание толпе.

— Так как юный Ледниорарри есть собственность Парлитоу, мы дождемся возвращения нашего мага и тогда все порешаем. С этого дня Ледниорарри арестован и не может покидать пределы Фикесаллерамника.

Под рев толпы Леднио пересек площадь; Эолас жестом указал ему спрятаться в тени. Пока Мричумтуивая перекрикивал народ и уговаривал их наконец-таки вернуться назад в свои дома и постели, Эолас потащил Леднио за собой в полном молчании.

Дом, где остановился Эолас, находился на окраине Фикесаллерамника, возле снежной пустоши, где были собраны проткнутые пиками безглазые головы мертвых преступников — что за милейшее зрелище, когда выходишь утром погулять и смотришь на падающий снег и пустые черные глазницы! Внутри дома царил постоянный полумрак, единственными источниками света были очаг и несколько свечей из жира зубра. Эолас также смазывал этим жиром руки, которые из-за холода у него растрескались до мяса, так что он постоянно прятал их в карманы, покрытые шерстью изнутри.

— Во имя каких проклятых богов ты это сделал, Леднио? — поинтересовался Эолас без единого намека на эмоции.

— Он… умолял меня, — склонил голову Леднио. — Гиндюльгалю учил меня милосердию.

— Гиндюльгалю — двуличный старый лгун, который метит на место Мричумтуиваи. Я одобряю все из перечисленного, кроме жажды власти. Как лекарь, он уже обладает властью куда большей, нежели вождь, но его узколобость долгие годы не дает ему этого разглядеть.

— Я не ищу власти, — сказал Леднио. — Я просто хочу заниматься своим делом.

— Поэтому ты мог бы заручиться поддержкой Мундеримиого, однако не заручишься, потому что хочешь не строгать из дерева, а рисовать крючочки на пергаменте.

— Мундеримиого добрый.

Вот так. Эолас никогда не планировал взять себе ученика, но Леднио был слишком умным для этой кучки простолюдинов, окруженных мрачными стенами Фикесаллерамника, и всей душой жаждал стать не обыкновенным писцом, а писателем. Но не только умным он и был — еще и мягкосердечным, и Эолас расценивал это как значительную проблему.

— Послушай меня, Леднио, и послушай внимательно. Я спас тебе жизнь, и в моей власти отобрать ее в любой момент, в который я захочу. Ты понял меня?

Эолас мысленно улыбнулся, увидев в глазах юнца страх.

— Я понял, господин Эолас, — кивнул Ледниорарри.

— Теперь ты работаешь на меня. Следишь за моими записями, стираешь мою одежду, ассистируешь мне, если я попрошу, идешь со мной на прогулку, если я пожелаю. Еще раз. Если я нахожу твое служение малоэффективным или ты совершаешь ошибки, я говорю об этом Мричумтуивае, и ты отправляшься на эшафот. Ты понял меня?

— Я понял, господин Эолас, — повторил Леднио.

— Я не чудовище, поэтому в качестве моей благодарности ты получишь мой писательский опыт, советы и даже возможность показать мне свою рукопись.

Это явно раззадорило молодого писца, и он думать забыл о страхе смерти.

— Когда начинаем? — спросил Леднио деловито.

— Сейчас. Пожалуйста, рассортируй эти свитки по алфавиту и приготовь мне постель.

— Будет сделано, господин. Что сделать первым?

Эолас мысленно возвел глаза к небу.

— Одновременно, Леднио.

Следующий день был из тех, которые Эолас называл “день украденного солнца” — невзирая на чистое небо без признаков небесных явлений, затмение нисходило на его голову. Когда-то давно, еще в юности нарушенное сознание периодически отзывалось адскими мигренями, продолжавшимися долгие часы. Исправить содеянное или утихомирить боль было никак нельзя, оставалось только выть и иногда подзывать Леднио с тазом.

Эоласу постоянно казалось, словно при лихорадке, что по стенам шагают полчища людей без лиц, без имен, без теней, и в серой высокой траве они ищут что-то невероятно важное, подступающее к самым кончикам пальцев, но в последний миг исчезающее бесследно. Раскаленная добела струна внутри сознания шарила огненным прутом по всем эмоциональным пещеркам и норкам, по каждому приобретенному и нативному знанию, по всем мыслям, что когда-либо посещали светлую голову Эоласа. Тошнота изматывала, но от рвоты становилось только хуже — как будто окаменевшие яйца динозавров разбивали о темя. Время то ли текло медленнее, чем вода под лежачий камень, то ли каким-то образом обходило стороной Эоласову боль, оставляя его наедине с раздираемой вечностью.

К вечеру оказалось, что Время все-таки существует для Эоласа, потому что боль начала размеренными виражами стихать; он даже сумел заснуть. Разбудил его яркий свет на потолке комнаты… слишком яркий свет хрустальной люстры.

— Ты наконец очнулся, Элиас, — надменно произнесла мать — строгая дворянская женщина с белыми подвязками. — Третья мигрень за последние полмесяца…

— Я проклинаю эту погоду, — со слабой улыбкой на губах отозвался сын. — К тому же, недавнее затмение…

— …не имеет никакого отношения к твоим болям, — отрезала мать, что было ложью, потому что именно в минувшее затмение Элиас оступился в процессе изучения собственного сознания. — Я обыскала твою комнату, Элиас. Я знаю, что ты не потрудишься объяснить, откуда у тебя эти книги, и я не стану их у тебя отбирать, поскольку ты уже достаточно великовозрастен, но лишь скажи мне — почему, почему ты не можешь быть достойным наследником?

— Может, потому что вы меня усыновили? — ядовито произнес Элиас, приподнявшись на локтях.

— Лежи, лежи, — бросилась к нему мать с внезапной нежностью, но порыв длился недолго. — Мы выбрали тебя, Элиас. В противном случае ты стал бы никем.

— Он к этому, похоже, и стремится, — раздался голос от двери. В проеме показался высокий мужчина с густыми усами и военной выправкой. — Ты слишком добра к нему, Аннетт. Что будет с этой семьей завтра, если сегодня ты позволила нашему сыну изучать темную магию?

— А кто пропадает на охоте днями и ночами? — выкрикнула Аннетт, злобно подобрав юбки. — Кто подзуживает этого же сына играть в карты со сверстниками?

— Но он же их обыгрывает! — изумился отец. — Пусть приносит хоть какие-то деньги в семью…

Семейная дрязга потонула в очередной волне боли, и Элиас откинулся на подушку с никем не замеченным стоном.

— Господин Эолас! — услышал он сквозь сон привычное уже долгие годы имя. — Господин Эолас?

— Леднио, зачем ты меня будишь? — угрюмо произнес Эолас, не разлепляя глаз.

— Так вы сами попросили! — отозвался Леднио с почти детской непринужденностью. — Четверть часа назад. Сказали, что вам нужно на воздух.

Эолас приоткрыл глаза и с неимоверным облегчением обнаружил, что этот простой жест не отзывается кровавым месивом внутри его головы.

— Какое счастье, — еле слышно выдохнул он, присаживаясь в кровати. Оглядевшись — неужели шея не передвигает пыточный механизм в затылке? — Эолас увидел по правую руку явно обеспокоенного Леднио, а по левую — таз с зеленоватой жижей на дне.

— Так, Леднио, почему я вынужден лицезреть свою блевотину? Убрать.

Пока новоиспеченный слуга возился с тазом, Эолас умылся и переоделся в чистое исподнее и шерстяную основу. Сверху он надел теплый плащ с песцовым воротником и вышел на улицу.

День понемногу клонился к закату, в то время как началась у Эоласа мигрень задолго до наступления утра. Он вдыхал полной грудью морозный воздух, пока туман окончательно не развеялся, и только тогда обратил внимание — на снежном поле с пиками появилась новая безглазая голова.

— Леднио! — позвал Эолас ученика писца. — Насколько я вижу, это не тебя казнили, так кого?

— Никого не казнили. Это вчерашний пленник, — объяснил Леднио, переминаясь с ноги на ногу по хрусткому снегу. — Его нашли замерзшим насмерть на Восточной грани сегодня утром.

— Вот что значит милосердие, Леднио, — не скрывая улыбки, произнес Эолас. — Кому от него стало лучше? Тебе? Ему? — кивнул он на синюю как лед голову.

— Миру, — еле слышно пробормотал юноша и скрылся в доме.

Эолас проводил его скупым взглядом из-под бледных бровей. Нет, с этим совершенно невозможно работать — как и с его текстами, скорее всего.

— Что я могу сказать по первому свитку — это никуда не годится, Леднио, — покачал головой Эолас, отбрасывая в сторону длинную, густо исписанную полосу бумаги. — Тратить больше трех предложений на описание одного только снега — невероятная расточительность.

— Я люблю раскрывать подробности, — возразил Леднио, и Эолас с сожалением узнал этот блеск в глазах, переходящий в досаду на языке — уверенность молодого художника в том, что его картина написана не просто идеально, так еще и новаторски.

— “Раскрыть подробности” значит рассказать о том, почему снежный покров так важен, а не сколькими оттенками он переливается.

— А вторую часть посмотрите? — попросил Леднио, пропустив мимо ушей разъяснение Эоласа. — То есть, она вторая по хронологии, а на самом деле…

— Нет, — отрезал Эолас и поднялся на ноги; от невероятной духоты текстов Леднио его снова замутило, и писатель был вынужден вернуться на свежий воздух. Сугробы в половину его роста лучились фиолетовыми искрами в дугообразной тени, отброшенной факелом на двери. Краем уха Эолас услышал скрип входной двери и решил, раз Леднио никак не отстает, немного нагрузить его незаурядный, но потерянный ум себялюбивым пафосом.

— Скажи мне, Леднио, — произнес Эолас, сложив руки за спиной, — когда творение можно назвать безупречным?

— Никогда, — уверенно отозвался Леднио. — Всегда есть к чему стремиться.

— Ты несколько ошибся в формулировке: всегда есть что поменять, — нарочито беззлобно поправил его Эолас. — Так знаешь, что станет безупречным творением? — Обернувшись, он свел вместе кончики пальцев, глядя в точку на вершине этого метафорического горного перевала. — Ничто. Ничто, заключающее в себе все.

Леднио посмотрел на своего временного учителя, недоуменно наклонив голову. Раздумия Эоласа прервал сильный порыв ветра, так что одна из голов свалилась и весело покатилась по снегу. Было в этом что-то зловещее, но не такое, как у светящихся черепов или стай летучих мышей — ощущение взывало не к страху, а полумистическому сочувствию неправильности.

— Я стремлюсь, Леднио, сказать как можно больше и как можно меньше одновременно. Никакого священного дара и никаких ниспосланий свыше — только опыт, лишенный начала и конца. Всю свою жизнь я изучал, изучаю и продолжу изучать, пока не умру, как устроены переплетения слов, имеющие странное и блаженное свойство ударять, будто обухом по голове, и вскрывать чужие жилы.

Леднио раскрыл было рот, чтобы ответить, но Эолас вознамерился идти до конца:

— Да, я знаю — просыпается некая ирония, когда я говорю об этом столь длинно. Но обвинять меня в самопротиворечии может лишь тот, кто не понимает разницы целей — не только моих, но и своих собственных.

Юноша наконец обрел дар речи:

— В чем ваша цель? Зачем вы создаете?..

— Ты надеешься, будто я признаюсь?

Эолас прищурился, гадая, ощутил ли Леднио, как в пяти словах и мягком произнесении их воплотилось больше, чем в половине Клятвенника.

Люди.

От одного слова Эоласа начинало мутить. Обитатели Руды были прирожденные палачи, но они не знали, что среди них притаился пыточных дел мастер. Как не знали жители Эстерраса, не считая его проклятой сестры. Как не знали живые, трепещущие, так и ждущие, чтобы на них поставили раскаленное клеймо, души Просторов.

Когда-то давно, еще будучи Элиасом, он со скуки — так он думал — перешел грань дозволенного и больше уже не останавливался. Единственный патрон в барабане пистолета, который миновал его, но размозжил голову его другу — а Эолас только рассмеялся и потребовал еще вина. Пущенные по кругу служанки, просто девушки с улицы, однажды — малолетняя дочь отцовского знакомого; за нее потом влетело знатно. Все более и более жесткие наркотики, после употребления которых он приходил в себя где-нибудь в сточной канаве. Погромы лавок и даже кража циркового медведя, который задрал половину его дружков — сестра вытащила его, пьяного вдрызг, на своей спине.

Однажды, проснувшись после очередного кутежа, Элиас обнаружил рядом с собой мертвую шлюху, на спине которой его почерком была нацарапана надпись: “Сокрой ненависть, и будет тебе счастье, которого ты так ищешь”. Казалось, даже раскалывающаяся голова перестала болеть. Спешно стерев чернила с трупа и замотав оставшиеся шрамы своим дорогим шарфиком, Элиас оделся во что пришлось и бросился на улицу. Встал, привалившись к стене, и долго-долго смотрел на людей, думая, что быть усыновленным аристократами — невероятное везение для такого, как он, ибо позволило получить необходимые навыки. Потом взглянул на свои руки, измазанные красными чернилами, и осознал окончательно.

Свою тропу.

На следующее утро Эолас проснулся с самым рассветом; даже неугомонный Леднио еще спал в своем импровизированном углу, свесив руку с лавки. Окинув взглядом чересчур бедняцкий беспорядок, Эолас ощутил печальное поскребывание на душе — ему страшно хотелось вернуться в каморку, где все битком, а книг — на полках, окнах и других поверхностях — не понурый десяток, а гораздо, гораздо больше.

На улице стоял легкий мороз и висел в воздухе дух недавнего снегопада. Привычной тропкой Эолас обогнул поле мертвых голов и направился краем Фикесаллерамника к северным воротам, в лес. Солнце поблескивало из-за пелены, играя светом в дымкáх, что поднимались из домовых труб. На улице не было ни души — все только вставали, потягивались и садились за долгий и плотный рудский завтрак, который давал сытость на весь холодный день. (Эолас, как обычно, покидал в кипяток какой-то смешанной крупы и съел получившийся липкий комок — настолько неприхотливо питаться его научили как роскошные деликатесы юности, так и презрение к потребностям организма). На ногах были только лесорубы, имеющие взращенную Мричумтуиваей привычку вставать еще до зари, чтобы обеспечить Фикесаллерамник топливом на весь день. У ворот Эолас встретил Гиндюльгалю, который со своей странной перекошенной улыбкой сообщил, что отправляется за можжевельником.

Лес, казалось, был выбит из турмалинового кристалла, полного черных трещин-деревьев. Тонкий, как работа Эоласа, лес между тем выглядел непоколебимо — даже самая маленькая веточка словно неспособна была сломаться, сама или под чьей-то забавливой рукой. Потрясающее пространство для накопления идей.

Тогда — он имел в виду, тогда, — он знать не знал, как заставить человека страдать иначе, чем насилием. Понимание пришло позже, спустя сотни свитков, многие из которых были скомканы и брошены под ноги, но тут же покупались новые; прошло удивительно мало времени и поразительно много строк, прежде чем он научился причинять боль одной фразой, замешанной в варево из десятка других — подступающих. Переписчик предложил ему новое уникальное имя, и Элиас согласился без колебаний. Тот еще не знал, что небольшой рассказ новичка, за которого он взялся исключительно из-за связей последнего, заставит его залезть в петлю.

Это был триумф.

Впоследствии Эолас отточил аккуратность — люди не должны умирать так быстро. Они вообще не должны умирать, потому что раскаленные иглы слов под ногтями — это не смертельно.

Солнце поднялось уже высоко, когда благодатной тишине наступил конец — откуда-то раздался гортанный крик, затем треск ломаемых ветвей. Эолас без лишней торопливости поспешил на звук и, спрятавшись за деревом, какое-то время стоял спиной, прислушиваясь. Крик повторился, но тише, и Эолас выглянул из укрытия. За черноветвистыми зарослями маячили две человеческие фигуры; в руке одной из них холодно блеснул металл. Спокойный, как старый удав, Эолас раздвинул ветви и вышел на опушку. К нему спиной стояли двое перепачканных в снеге мужчин, а перед ними лежал несчастный Гиндюльгалю, из-под скрюченного тела которого струились горячие красные ручейки, словно потоки весенней воды. Рядом валялся рассыпанный можжевельник.

— Кажется, вы плохо понимаете, как вам повезло, — негромко произнес Эолас. — Отправиться на разведку, а вместо этого убить вражеского лекаря…

Убийцы — вастаки, несомненно, — обернулись к новому неожиданному участнику сцены. Тщедушный маг и его слова явно не впечатлили этих детин, и оба занесли по охотничьему ножу.

Дети.

Эолас вытянул руки по бокам и щелкнул пальцами на обеих. Раздался сдвоенный хруст, и вастаки со сломанными шеями повалились в сугробы.

Кровь толчками текла из раны Гиндюльгалю. Не обращая внимания на стоны лекаря, Эолас отвернулся от обагренной картины и направился обратной дорогой в Фикесаллерамник, гадая, существует ли в Клятвеннике наказание для горевестников.

Новость о гибели Гиндюльгалю разлетелась по Фикесаллерамнику быстрее, чем Эолас успел до конца пересказать обстоятельства Мричумтуивае, а Мричумтуивая — вначале изумиться, а затем скорбно покачать головой. Снарядили отряд, который принес тело лекаря в крепость, так же, как и останки его убийц.

— Трусы, — прокомментировал тела Мричумтуивая, не изменяя своей прежней мысли, будто восток Руды трепещет перед Фикесаллерамником. Но, краем сознания заглянув в его разум, Эолас наконец увидел там сомнение, которое точечно одолевает каждого, кто в чем-то слишком сильно уверен.

Обычно достойные мертвецы людей снега отправлялись в умелые руки лекаря, который омывал их, умащал травами, и лишь тогда тело выносили на широкую публику, чтобы названные братья и сестры могли попрощаться с умершим прежде, чем его затопят в ледяном озере — вечная мерзлота Руды не позволяла хоронить покойника в земле. Но кто подготовит к похоронам самого Гиндюльгалю, не имевшего учеников или последователей? Маги? Парлитоу находился за пределами Руды, а Эоласа Мричумтуивая не решился тревожить своей просьбой — по его мнению, гость и так оказал людям снега огромную услугу, убив проклятых вастаков прежде, чем они унесли еще чью-нибудь жизнь. После тяжелых раздумий вождь решил сам выполнить всю надлежащую работу — однако провозился до сумерек, и прощание с лекарем решили перенести на следующий день — еще один дурной знак.

Едва ли Эоласа интересовали рудские погребальные обряды — в конце концов, тексты, для которых он искал вдохновения, повествовали о другом, — но присутствовать на похоронах он был обязан. Эолас, впрочем, никогда не понимал трепетного отношения к мертвому телу. Ему было одиннадцать, когда умер его дед, и Эолас прекрасно помнил эту картину: плакальщицы надрываются на четыре голоса, а мальчик Элиас с любопытством наблюдает за мухой, ползущей по бледной дедовой руке от одного вздувшегося пальца к другому.

В Руде мухи обитали только белые, и, пока Гиндюльгалю несли от его дома на главную площадь, они покрыли тело тонким слоем инея. Когда носилки положили на возвышение, а двигавшаяся следом процессия рассредоточилась полукругом на площади, Эолас встал чуть в стороне. К нему прибился удрученный Ледниорарри, не желая, похоже, запоминать лекаря таким, каким он выглядел сейчас.

Мричумтуивая встал у изголовья и воздел руки к небу. Понизив голос, он начал читать молитву на языке людей снега, так что Эолас понятия не имел, к кому обращается вождь — идолам, смерти или какой-то другой силе, властной над посмертной душой.

В это же время раскрылось, что Леднио опечален совсем по другой причине — он сам сказал Эоласу об этом голосом, который тщательно очистил от страха, заменив его на жалобу:

— Мричумтуивая сказал, что, когда все закончится, они разберутся со мной.

Эолас покачал головой с едва заметной укоризной, направленной в сторону Мричумтуиваи, но в действительности слова Леднио нимало его не тронули.

— Быть может, ты расскажешь мне, о чем этот плач? — переменил он тему, прежде чем Леднио снова попросил бы у него за себя.

— О Гиндюльгалю, — простодушно ответил Леднио; иногда Эоласу так и хотелось сбросить вежливость и задать ему крамольный вопрос “Ты что, дурак?”. — Сейчас Мричумтуивая закончит перечислять его земные свершения, а дальше будет читать поэтизированный некролог из Клятвенника. Поменяет чуть-чуть по обстоятельствам гибели… “Тело твое возлегло на шипы багряной смерти, но дух вырвался из объятий ран и устремился в вечный круг”, — перевел Леднио, когда Мричумтуивая, немного передохнув после первой части своей речи, выбросил очередную слово-фразу. — О, что-то новое… “Переменившиеся ветра Руды принесли на выгнутых дугой спинах твою безвременную кончину.” Похоже, он импровизирует.

— Переменившиеся ветра… любопытно.

— Я что-то пропустил? — раздался позади не самый трезвый и незнакомый Эоласу голос. Обернувшись, он увидел помятого мужика с нечесаной бородой — совершенно обычный житель Фикесаллерамника, так что Эолас решил, что это просто кто-то от всеобщего горя нажрался до беспамятства.

— Парлитоу! — воскликнул вдруг Леднио и бросился к бородачу. — Ты вернулся! Скажи Мричумтуивае, что я тебе еще нужен!

Эолас помрачнел; Руда не переставала разочаровывать в ее людях.

— Э… конечно, нужен, — почесал в затылке Парлитоу. — А пчму ты спрашиваешь?

— Ваш ученик освободил пленника, и его намерены за это казнить, — сообщил Эолас. — Однако я поручился за него до вашего непосредственного возвращения… которое, очевидно, состоялось. — Когда Парлитоу окинул Эоласа недоуменным взглядом, тот усилием приподнял уголки рта и протянул руку: — Эолас, писатель из Эстерраса. В данный момент я пишу о зиме и ищу в Руде вдохнове… — Запоздалая догадка пронзила его разум. — …ния.

— А чего запинаешься? — Парлитоу решительно пожал ему руку.

— Холодно, — пояснил Эолас; первый раз в новой жизни он по своей вине прервался посреди слова. Незаметно коснувшись руки, за которую брался Парлитоу, другой, тем самым очищая ее с помощью магии, он добавил: — Для меня непривычна ваша погода, поэтому, с вашего позволения, я отправлюсь к себе. Юный Ледниорарри доступно объяснит вам, что происходит.

— Хоронят кого? — донеслось до Эоласа, когда он уже направился в обход толпы, подавив желание пройти напрямик мимо мертвеца. — Гиндюль?.. Братишка! Да как же так!

Но на середине пути к дому возле поля мертвых голов Эоласом овладело то же самое сомнение от уверенности, что и Мричумтуиваей. Завернув в переулок и едва не вляпавшись в груду мерзлых помоев, наваленных возле черного хода, Эолас остановился и начертил защитный тетраэдр. Когда Гиланта ответила на призыв, писатель забросил магическую удочку в озеро четвертого измерения.

Безуспешно.

Эолас рассыпал тетраэдр мелким снегом и позволил себе несколько альтернативно выругаться:

— Какая… досада.

Словно бы невидимый наблюдатель постоянно стремился разоблачить его.

Войдя в свой временный дом, Эолас запасся куском пергамента и пером, нашел среди нескольких чернильниц не до конца пересохшую и начал выводить письмо.

Агнес, сестра,

Я не говорил, однако, как ты можешь догадаться, не застав меня дома — если ты вообще ко мне заглядывала, грымза, — я отправился в очередную охоту за вдохновением. Полмесяца спустя меня уже тошнит от вида снега и не обремененных интеллектом лиц, но вернуться в Эстеррас я не могу — четвертое измерение не отзывается на мои призывы. Местный кэанец, тем не менее, путешествует без проблем, поэтому я предположил, что и кертиариане в этом плане дееспособны. Пришли мне в ответ, пожалуйста, заклинание, которое меня отсюда уберет. Я нахожусь в субреальности, известной как Руда.

Э.

Эолас аккуратно свернул письмо и поставил печать в виде листа — символ рода был одним из немногих связанных с семьей предметов, который не вызывал у него отвращения. Стоило только перевложить смысл…

Раздался стук в дверь; неплохо было бы, если бы нежданным гостем оказался Парлитоу, даже несмотря на то, что у Эоласа не было выпивки, чтобы предложить ему. Тот уже давно не принимал внутрь ничего, что могло как-либо изменить сознание.

— Входите, — громко произнес Эолас; толстая дверь надежно сохраняла обитателей дома от холода, но также заглушала все звуки, в том числе обычный ровный тон Эоласова голоса.

На пороге, к его разочарованию, появился запыхавшийся Леднио. И что он тут делает, если Парлитоу вернулся, позвольте спросить?

— Господин Эолас, — выдохнул юноша. — Вас Мричумтуивая ищет.

— Однако я думал, что похороны продлятся весь светлый день, — выразил Эолас легкое недоумение.

— Поэтому он меня послал, — объяснил Леднио. — Это срочно, господин Эолас. Пока перерыв и они не понесли хоронить Гиндюльгалю.

Эолас нарочито неторопливо поднялся на ноги, потянулся, взялся раскладывать перо и чернильницу по своим местам. Когда сквозь открытую дверь, в проеме которой нервно приплясывал Леднио, начало ощутимо задувать, Эолас наконец положил в карман письмо и последовал за учеником Парлитоу обратно на главную площадь Фикесаллерамника.

— Дражайший Эолас! — встретил его Мричумтуивая восклицанием вполголоса. — Давай-ка отойдем в сторону, я нуждаюсь в совете без свидетели.

Краем глаза Эолас заметил, что внимание людей сосредоточено на Парлитоу, который взахлеб рыдал и взахлеб же пытался читать речь над телом.

— Если вы хотите спросить меня о том, как без применения силы справиться с пьяным человеком, то я вам в этом деле не советчик, — соврал он.

— О, нет, — отмахнулся Мричумтуивая. — Парлитоу умник, что отвлекает их. Я нуждаюсь в человеке, который отправит себя к Колодцам Руды.

Эолас проглотил лишенный интеллектуальной нагрузки вопрос “Куда?” и задал другой:

— Для чего?

— Идолы должны дать знак. Смерть Гиндюльгалю была неожиданность, но одновременно совпала с моими ощущениями. Круг вот-вот сомкнется, и что-то появится на иных ветрах.

Все, что мог Эолас сказать о сомкнувшемся круге — то, что, вероятнее всего, это будет круг насилия, раскрученный вастаками, а ветра или мифические колодцы так и останутся малоинформативными обрывками рудского фольклора.

— Где бы ни были расположены эти колодцы, Мричумтуивая, я уверен, что среди ваших смелых людей найдется доброволец, который отправится туда.

— Тут и есть проблема, — запнулся Мричумтуивая и окончательно запутался в грамматике всеобщего языка: — Я нуждаюсь в этом быть сделано сегодня в ночь, а сегодня Кровья Сыть.

Середина осени, вспомнил Эолас календарь из Клятвенника, и вздрогнул от осознания того, как летит время. Не хотелось бы застрять в настоящей рудской зиме, которая с этого дня становилась все ближе и все материальнее.

— Вы ведь помиловали Леднио по прошению Парлитоу? — поинтересовался он. Когда вождь кивнул, Эолас прибавил: — И, тем не менее, хотите назначить ему наказание. Я считаю это подходящим поводом.

— Ледниорарри слишком молод. Я боюсь, что он вернется седой как я, — ответил Мричумтуивая. Любопытно; что — или кто — может оказаться настолько опасным, что даже бывшего кандидата на казнь вождь из проклюнувшихся добрых побуждений хочет уберечь от беды?

— Тогда остается только один вариант, — расщедрился Эолас на слабую улыбку. — Получите знак от идолов сами.

Ему казалось, что он имеет достаточное влияние на Мричумтуиваю, чтобы в открытую предлагать ему подобную аферу, но, как и всегда случается в исторических ситуациях, возникло недопонимание.

— Ты хочешь… обезглавить клан? — задохнулся Мричумтуивая.

— Вы меня неправильно поняли, — заверил его Эолас, опасаясь, что сейчас старика хватит какой-нибудь приступ, и потом попробуй докажи людям Фикесаллерамника, что это не чужак в песце убил их вождя. — Я имел в виду, что…

— Ты, — указал пальцем Мричумтуивая, сделав ненормальную для него паузу посреди предложения, — отправляешься сегодня к Колодцам. Или казнь. Хочешь казнь?

Эолас лишь покачал головой, разочарованный в самом себе и оттого едва сдерживающий ненависть; станет еще хуже, если он даст ей прорваться наружу даже в выражении взгляда. На бумаге он был владыкой двойных и даже тройных смыслов, но в устной речи не мог позволить себе ничего подобного.

Под свирепым взором Мричумтуиваи Эолас подошел к Леднио и тихо, чтобы вождь не услышал, спросил:

— Что такое и где находятся Колодцы Руды?

========== Припев ==========

В “Виверньем хвосте” яблоку было негде упасть, так что протиснуться прямиком к трактирщику, чтобы задать вопросы именно ему, без лишних разговоров, у Хейзана не было ни единого шанса. С большим трудом маг нашел свободный столик, и, голодный как волк, заказал поесть.

Прихлебывая что-то вроде чечевичной похлебки с плавающими в ней немногочисленными кусочками мяса и закусывая ломтем ржаного хлеба, Хейзан внимательно оглядывал народ по соседству. Кэанка средних лет, чьи рукава были окутаны нитями, на которых висели малюсенькие кусочки янтаря — насколько знал Хейзан, такие средоточия помогают при различных заболеваниях. Старик с длинными усами и холодными голубыми глазами — несмотря на то, что он хранил молчание, Хейзан мог буквально услышать его охрипший голос. Крестьянин, чьи глаза прогуливались туда-сюда без единого намека на осмысленность, но все чаще останавливались на Хейзане. Когда это начало раздражать, крестьянин в конце концов бросил свой стул пустым и подсел к Хейзану.

— Эй, колдун, — подозвал он заговорщически.

Хейзан приподнял бровь:

— Я тебя знаю?

— Откуда? — фыркнул крестьянин.

— Тогда почему ты так уверен, что я маг?

— Так ты ж леворукий. Они все колдуны, — заявил крестьянин, словно утверждал очевидное.

— Не то чтобы все… — отозвался Хейзан, пытаясь прикинуть, как бы поскорее и без крови избавиться от этого смердящего идиота.

— Ха, меня не надуешь! — замотал крестьянин немытой головой. — Соседка у меня такая же, та еще колдунья, зуб даю.

— У тебя есть для меня какая-нибудь работа? — напрямую спросил Хейзан.

— Есть-есть. — Его мутные глаза, напоминающие зенки сдыхающей рыбы, сверкнули похотью. — Сделай так, чтоб она под меня сама залезла?

Хейзан окинул его презрительным взглядом.

— Могу лишь посоветовать мыться почаще.

Крестьянин немедленно помрачнел и поднялся на ноги.

— Ну и пошел в жопу.

Он сплюнул, пытаясь угодить плевком Хейзану в миску, но промахнулся, и скрылся в толпе. Какой чувствительный мальчик, подумал Хейзан, возвращаясь к еде. Его внимание привлекли новые гости, которые заняли бывший столик крестьянина и громко что-то обсуждали. Двое мужчин лет сорока, похожие между собой чертами и жестами — братья, без сомнения. Едва запаленный интерес Хейзана резко разгорелся, когда его слуха достиг обрывок разговора этих двоих:

— …получил высшую меру — разговор с самим Невием, лично и без свидетелей. Чую, в ближайшем будущем Альдом будет тише воды ниже травы.

— Честно говоря, Ирвин, я до сих пор не понимаю. Этот ленивый пень взял и предпринял нечто столь рискованное спустя столько лет? Вне сомненья, мир катится в бездну.

— Он катился в бездну еще с тех пор, как Хойд отобрала у нас все. О, братец, а вот и наш с тобой эль!

Лихорадочно соображая, что предпринять дальше, Хейзан огляделся; когда взгляд его упал на женщину-кэанку, в голове родилась более-менее блестящая идея.

— Могу я попросить вас об одолжении? — спросил он, подойдя к ней. Та наклонила голову в знак того, что слушает. — Я вижу, что вы приверженица Кэаны, и знаю, что те двое мужчин тоже — так что, может, вы расскажете мне, о чем они толкуют?

— А, — произнесла женщина, кивком приглашая Хейзана сесть напротив. — Вам приходилось слышать о бывшем императоре, Баугриме? Он издал закон, предоставлявший кэанцам обязательный доход — чтобы развивать ученость, так он предполагал, построить библиотеку… что он только не предполагал. Императрица отозвала этот указ несколько лет назад. Откровенно говоря, здесь я на ее стороне, поскольку…

— Но эти двое не простые кэанцы, верно? — настаивал на своем Хейзан.

Кэанка повернула голову в сторону братьев, которые нагло обхаживали носильщицу, и Хейзан увидел на ее накрашенном лице гримасу отвращения.

— Я бы вообще не назвала их кэанцами. Они религиозные фанатики, носящие за собой как шлейф темную историю, ни больше ни меньше.

— Речь о древнем культе Света? — уточнил Хейзан.

— Угу. Да, мне тоже тяжело поверить в то, что кто-то до сих пор хранит верность этой древней религии. — Она развела руками, так что крохотные кусочки янтаря задрожали в воздухе. — Я могу еще понять адептов Кельдеса, но такое… в нашем прогрессивном мире!

Хейзан едва скрыл свое удивление тому, что она произносит эти слова в грязной таверне, полной простецов — слова, более подходящие для прохладных залов Ореола.

— Что за темную историю вы упомянули?

Кэанка — Хейзан только сейчас понял, насколько она пьяна — приосанилась, явно довольная тем, что зацепилась за благодарного слушателя. Хейзан был доволен не меньше.

— Много лет назад они были такими же членами Ореола, как и я сама, но устроили покушение на какого-то гилантийца, гостившего в ту пору в Алеморне. Их оттуда и изгнали. Насколько я знаю, эти двое, Ирвин и Ульрих, как раз-таки и были главные исполнители того грязного дела.

— А остальные?

— Остальные? Я знаю-то немного, кроме того, что глава этой шайки Невий по какой-то одному мирозданию известной причине не носит амулетов. И того, что один из них, меенец по имени Къялти, покончил с собой после того, как Хойд отозвала отцовский указ. Мне всегда казалось, что меенцы достаточно благоразумны для того, чтобы не совершать подобных вещей, но он, похоже, был исключением.

— Благоразумный не значит трус, — сказал Хейзан, ощутив внезапную необходимость отстоять поступок совершенно незнакомого — еще и мертвого — меенца ради чести другого мертвого меенца, который, правда, так и не убил себя, хотя, как и любой гилантиец, собирался.

— Кто есть трус — человек, который страшится смерти, или человек, слишком слабый для того, чтобы встретить нагрянувшие трудности лицом к лицу? — задумчиво произнесла кэанка. — Впрочем, не та тема, на которую безопасно размышлять в компании гилантийца, — опомнилась она. — Для вас-то все решено. Ик.

Хейзан скорчил кислую мину и, не меняя выражения лица, поблагодарил:

— Спасибо за вашу разговорчивость.

Когда он уже отошел от столика на пару шагов, кэанка бросила ему вслед:

— Тут прошел слушок, что сегодня ночью кто-то пытался убить одного из кэанцев, поднявшихся на Баугримовом указе. Мне стоит бояться за свою жизнь?

Хейзан обернулся, обнажив неприятную улыбку.

— Вам — вряд ли. Но вот насчет них я не уверен.

— И помни: все время держи что-нибудь в голове. Детские стишки, матерные песенки, что угодно.

— Поняла, — ответила Рохелин, взяв Хейзана за локоть со всей аккуратностью, на которую была способна, чтобы не тревожить раненое плечо.

Свободной левой рукой Хейзан застучал молотком по роскошным дверям красного дерева. Дальвехир не замедлил появиться, словно только и ждал сигнала в передней.

— Приветствую, Хейзан, — склонил он голову. — Вы же, должно быть, Рохелин, верно?

— Вы же, должно быть, Дальвехир. Верно? — изобразила она невинное лицо.

Дальвехир усмехнулся, словно хорошей шутке.

— Добро пожаловать, миледи.

И повел гостей по коридору с бархатно-красными стенами; цвет резонировал с позолоченными рамками небольших картин, в основном на пасторальные сюжеты, подобранных, насколько могла судить Рохелин, разборчивой рукой. У Хейзана же не было времени на искусство — откровенно говоря, он вообще не обращал внимания на обстановку, глядел Дальвехиру в спину и размышлял. Если уж мудрость была не в его манере — что-то въедливое неустанно проговаривало ему это, — следует вести себя настолько естественно, насколько это возможно. Хейзан надеялся, что Рохелин придет к такому же решению, что она, в общем-то, уже и сделала при встрече с Дальвехиром.

— Обычно гостей встречает хозяйка дома, но сегодня особый случай, к тому же она несколько… занята в данный момент времени, — произнес Дальвехир. — Каждый из веринцев ждет не дождется встретиться с новыми участниками нашего… объединения.

— Веринцев? — переспросил Хейзан.

— Это от “верина”, наверное. Императрица, — разъяснила Рохелин.

— Миледи права, — согласился Дальвехир. — Мы называем себя веринцами, поскольку служим короне и ее Высочеству самолично.

Завернув за угол, они вышли в галерею и направились вдоль ряда стрельчатых окон, занавешенных малиновыми шторами с крупным золотистым узором, и нескольких дубовых дверей — напротив. В конце галереи им встретилась смугловатая девушка с медными локонами, одетая в до неприличия короткое платье — такие носят у себя дома, но в присутствии служанок, а не гостей-мужчин. Один из них, явно аристократического круга, стоял рядом — идеальная осанка, седые волосы с остатком былой черноты и темно-серый жилет с вышитой серебром росомахой. Стало ясно, чем это хозяйка оказалась так занята.

— Этот королевских кровей, — быстро шепнула Рохелин Хейзану. — Она — южанка.

— Сив, хозяйка этого замечательного особняка, — представил Дальвехир девушку, затем мужчину: — Энелор, двоюродный племянник ее Высочества.

Произошел обмен именами и кивками. Энелор что-то проронил на ухо Сив, для чего ему потребовалось сильно наклониться — он был ее выше головы на две, — после чего та удалилась в недра особняка. Энелор же подошел к Хейзану и крайне церемонно пожал ему руку.

— Рад, что наши ряды пополнились еще одним магом, молодой гилантиец. Сам я принадлежу к семье кертиариан, ведущих свой род параллельно императорскому еще со времен Хефа. Кто вы по крови?

— Знаменитого в Меене рода Кееаара… полукровка.

Энелор мягко улыбнулся. Глаза у него были ярко-синие, как у самой императрицы Хойд — наверняка генетический признак.

— Я хорошо знаком с меенской аристократией, юноша. А еще я кертиарианин. Можете не пытаться мне лгать.

Хейзан мысленно чертыхнулся и взял себя в руки.

За дверью красного дерева находилась небольшая прихожая, обставленная скромно — только четырьмя вазами на деревянных столбиках по углам, — и уже следующая дверь привела Хейзана, Рохелин и их новых знакомых в полумрачный зал. В отличие от красных интерьеров, которые Хейзан и Рохелин пересекли до этого, зал был обставлен в темно-сиреневых тонах (такого цвета были плотно задернутые портьеры и обивка кресел), а основным материалом мебели был дуб. Дополнялось это мрамором с фиолетовыми прожилками и множеством свечей. На видимых отрезках стен висели батальные картины.

За огромным столом, отполированным до блеска, сидели еще несколько человек. Спиной к окнам сидели двое — простоволосая женщина лет сорока и светловолосый мальчишка-северянин лет на семь младше Хейзана; напротив — худой как скелет мужчина и, через два места от него, старик с длинными усами. Между теми и этими расположился низкорослый лысоватый мужичок, немногим стройнее Альдома. Больше в зале никого не было, не считая полуневидимой служанки. Быстро пробежавшись по мыслям той, Хейзан понял, что она шпионка, но решил об этом смолчать — тем более, он знать не знал, на кого именно она шпионит — на кого-то из своих, на светляков или же на третью сторону.

После того, как зал изошел приветствиями, а Хейзан пожал руку всем, кроме юнца, который ее почему-то презрительно отдернул, вошедшие расположились: Энелор — возле юнца, Хейзан и Рохелин — между стариком и скелетом, а Дальвехир — во главе стола. Старик по имени Имрей обратился к Хейзану, и тот внезапно понял, что видел его в “Виверньем хвосте”.

— Ты ж выслеживал кой-кого из светляков уже, так? — произнес Имрей на удивление глубоким голосом, совсем не сочетавшимся с его внешним видом. — Хвалю, хвалю. И как только ты их выудил?.. — задался он риторическим вопросом.

Хейзан незамедлительно бросился в его мысли, но старик был искренен — или так хитро спрятал свое подозрение, что магу было не под силу его достать. Рохелин в это же время разговорилась с худым, которого звали Гартлан и который представился попечителем городских кладбищ.

— Рохелин? — повторил он ее имя с противным дребезжанием в голосе, чем выдернул Хейзана назад в реальность. — Дочь Сольгрима?

Другие говорившие замолкли. Хейзаннавострил уши.

— Да, — отозвалась Рохелин без капли удивления. — Вы были его знакомым?

— Конечно, был, я и в доме его бывал не раз и не два! — воскликнул Гартлан. — Я помню тебя, хотя ты меня, видимо, нет…

— Сольгрим, — задумчиво пробормотал Дальвехир. — Ну разумеется. Тот самый, который десять лет назад…

По какой-то подлой случайности Гартлан не позволил ему договорить:

— Ты меня как-то дядя Гартлан назвала. Правда не помнишь?

— Нет, — ответила Рохелин, стремительно краснея. Хейзан улыбнулся про себя, что румянец ей к лицу.

— Следовательно, Хейзан, путь в высший свет для вас открыт, а это для нас критически важно, — развеял Дальвехир повисшее в воздухе смятение. Раздался кашель, но не его и явно притворный.

— Предлагаете его туда пустить, как щуку в пруд? — поинтересовался толстяк, полуюжанин по имени Шырп, когда все взоры обратились на него. — Всех порешит и сам, — он кивнул на все еще перебинтованное плечо Хейзана, — сдохнет?

Дальвехир приподнял руку:

— Шырп…

— Мало нам твоего Веза, Дальвехир, которого по башке колотили синеглазыми портретами имперских родственничков, так ты еще двух детишек привел? Отдай их Мирисс, пускай нянчится, она здесь женщина.

Мирисс возвела глаза к небу; в мыслях ее, как уже проверил Хейзан, царил полный хаос и неразбериха, вытащить откуда что-то было просто невозможно. Юнец же гордо провозгласил:

— Южака забыли спросить!

— Ну, твой возраст не мешает тебе пороть чушь, — заметил Хейзан, обнаружив, что за них с Рохелин никто не собирается заступаться. Имрей курлыкающе рассмеялся.

— Это и возрастом-то не назвать, — тронул он Хейзана за плечо морщинистой рукой. Хейзан стряхнул ее, давая понять, что не нуждается в поддержке извне.

— Эдак ты пришел сюда потешиться? — осведомился Шырп, подавшись вперед и наклонившись над столом — точнее, веринец налег на него своими телесами.

— А ты? — отозвался Хейзан и погрузился в разум Шырпа; однако тот разгадал его маневр, так что в его мыслях сияло только два слова: “Пошел на…”. Маг и полуюжанин обменялись хищновато-наглыми ухмылками.

— Я — да, — гордо заявил Шырп и откинулся в кресле.

— Спасибо, что напомнил нам об этом еще раз, — произнес Энелор, разглядывая свои ногти.

— Если вы наигрались, напомню вам диспозицию, — перекрыл Дальвехир назревающую перебранку одним голосом, который выгодно отличался от прочих отточенным тоном. Годы практики, прикинул Хейзан. — Я уже сообщил вам неприятную новость о том, что Альдом жив; ситуация, впрочем, двояка хотя бы потому, что он не покинул Астлема и не добрался до логова Муравьедов. — Хейзан на миг озадачился, но затем припомнил что-то о наемниках, специализирующихся на исчезающих ядах. — Так что же, по вашему мнению, предпримут светляки?

Имрей ткнул Хейзана локтем и, когда тот оглянулся, подмигнул ему. Привычка старика распускать руки начинала подбешивать.

— Вчера в таверне я обнаружил Ирвина и Ульриха, — произнес Хейзан так, словно зачитывал рапорт. — Обсуждая Альдома, они упомянули, что у того состоялся приватный разговор с Невием… и предположили, что он пару месяцев носа не высунет.

Значит, Альдом хотел не сбежать. Почему ему понадобилась помощь Муравьедов и, в особенности, почему Невий это не одобрил? Кто потенциальная жертва? Хейзан поблагодарил мироздание, что его мысли надежно защищены от проникновения туда других магов.

— Страхи людей могут принимать самые причудливые облики и менять их натуру до неузнаваемости, — пробормотала Мирисс голосом серым и тонким, как ее волосы. — И не говори, мне, Шырп, что это я нервная старая дура, моя должность заключает в себе в том числе пристальную работу с человеческими страхами.

— Да-да, “должность”, — саркастически прокомментировал Шырп. — Госпожа Ассенизатор.

— Кто-то должен вычищать грязь из-под ногтей, — равнодушно отозвалась Мирисс.

Дальвехир вздохнул:

— Шырп, я уже говорил тебе, что это название — не ругательное.

— Может быть, вернемся к делу, что привело нас сюда? — поторопил Энелор остальных веринцев, будто капризное дитя. — Сив меня ждет.

— Сколько надо, столько твоя шлюха и прождет.

— Шырп! — воскликнул Дальвехир с непритворной досадой. — Если ты не забыл, мы находимся в ее доме. Ты сподобишься отыскать нам новое место для встреч, если она услышит твои речи?

— Думаю, наш герой-любовник владеет достаточным числом поместий, чтобы… — начал было Шырп, передразнивая манеру Дальвехира. Хейзан, всем видом демонстрируя презрение, кивнул в сторону полуюжанина:

— Почему никто до сих пор не вышвырнул отсюда эту занозу в заднице?

— Ну наконец-то кто-то не гнушается ругаться в этом е*ществе, — осклабился Шырп.

— Это вопрос полностью риторический, юноша, — закашлялся Дальвехир. — Он просто не уходит. И время от времени выдвигает на удивление полезные предложения.

— Кое-кто стремится менять установленный порядок, едва появившись, — холодно отметил Гартлан, немало удивив Хейзана тем, что у Шырпа отыскались защитники. Рохелин, и та соизволила шепнуть своему спутнику на ухо:

— Будь потише. Правда.

Хейзан повернулся к ней и решительно покачал головой:

— Нет, Рохелин. Я буду говорить тогда, когда сочту нужным. — Вновь обратившись лицом к веринцам, он развел руками, словно утверждая очевидное. — Если шайка Альдома думает, что он не высунется, значит, так оно и есть — кто может знать его лучше?

— Кажется, Невий знал его недостаточно, — протянул Энелор. — Что говорить об остальных… Альдом всегда был от светляков, скажем так, поодаль.

— Сбоку припека, — фыркнул Шырп.

— Не скажи, — возразил Имрей. — Кто другой помог бы им освоиться в Астлеме?

— Дураков нет, — согласился Хейзан. — Помогать убийцам… впрочем, разве не этим сейчас занимаюсь и я?

— Гордишься тем, что тебе не удалось убить Альдома, молодой человек высокой морали? — раздраженно бросил Энелор. Хейзан не мог проникнуть в его мысли, но прочитал по лицу решимость вот-вот подняться и гордо прошествовать вон из зала, не зная, что сейчас та же решимость растет в ком-то другом.

— Альдом не должен был покинуть пределов Хефсбора в ту ночь. Так или иначе, у нас это получилось.

— И все же, убить куда как надежней, чем напугать, — сказал Имрей. И откуда такая кровожадность?

Хейзан едва уловил движение сбоку от себя — не сразу понял, что Рохелин резко поднялась на ноги.

— Господа демагоги, — обратилась она ко всем и сразу голосом не менее отточенным, чем у Дальвехира. — С меня хватит. Мы уходим.

— Мы? — повторил Хейзан. — Почему ты опять решаешь за… а, черт с ним, — махнул он рукой и спешно нагнал свою спутницу, чтобы не казалось, будто он пустил вперед себя женщину.

— Хейзан, — раздался суровый голос Дальвехира, но маг и бровью не повел.

Когда дверь тихо притворилась, Рохелин окинула Хейзана сомневающимся взглядом.

— “Опять”?

Тот пожал плечами:

— Мне следовало придать драматичности. Что мы теперь будем делать, кстати?

— Я сыта по горло, — категорически отрезала Рохелин, демонстративно повернувшись спиной. — Найдем другой путь.

— Легко сказать. Но спасибо хотя бы на том, что ты больше не грозишься уйти, — распахнув вторую дверь, Хейзан нос к носу столкнулся с Сив, которая стояла возле окна — ему показалось, что она выглядела отстраненной, но…

— Кажется, в ваших отношениях не все в порядке? — буквально пропела она и улыбнулась — словно хищный зверь ощерился.

— Это не ваше дело, — Хейзан отстранил хозяйку особняка плечом и почувствовал, как та вздрогнула. Не к добру это, пронеслось в голове.

Да все это не к добру. Однако возвращаться значило признать поражение, а этого Хейзан позволить себе не мог; никогда не мог.

К его неоспоримому счастью, голова сработала быстрее, чем он ожидал; едва они с Рохелин вышли на улицу, разум подбросил любопытную идею того, как решить проблему доверия веринцев. К Рохелин же пришло горькое понимание, что раз она заварила эту кашу и увела Хейзана с собрания — не то чтобы он был настолько мягкотел, но уже проявил себя как человек момента, — то ей и расхлебывать.

Но она тоже не ворон считала. Должно быть, свежий вечерний воздух, смешанный с тонким ароматом богатства — квартал находился по другую сторону реки от Серого, буквально у подножия имперского замка, — действовал благотворно на умы, нуждавшиеся в помощи.

— Шутишь? — отозвался Хейзан, в чьих глазах зажглись выразительные огоньки. — Да это же потрясающий план. Не думал, что скажу это, но, похоже, твоя практичность послужит нам больше, чем мой язык.

— Не думала, что услышу это, — слабо улыбнулась Рохелин.

Хейзан улыбнулся в ответ и не очень ясно, по-дружески или как-то иначе, коснулся ладонью ее щеки. Рохелин уверенно отвела его руку, избавляясь от любой двусмысленности.

— Спокойной ночи.

Но сон к ней совершенно не шел. Сердце билось чаще обычного, когда перед глазами мелькали сцены минувшего дня — все эти гротескные персонажи, помышляющие, будто блюдут сохранность короны, ее собственный голос, куда едва ли просочилась внутренняя злость, задумка, от мыслей о которой она невольно переворачивалась на другой бок и сжималась, как кошка. Выше стояло только сомнение, а стоит ли игра свеч — отравленное, будто Муравьедами, сомнение. Глубоко в корнях сознания подвывало заключенное на время в темнице чувство — но, по иронии, только Время и подпитывало его, сиречь ее страдания. Рохелин не было больно, зато было так тягостно и безрадостно, что хотелось присоединиться к этому чувству в его вое.

В конце концов, повторяя себе, что завтра важный день и ей необходимо выспаться, Рохелин заснула редким для нее сном, лишенным сновидений.

— Немая, значит? — уперла руки в бока Филиппа, главная горничная, окинув прищуром промокшую девку с грустным взглядом из-под налипших черных волос. — Ничего, главное, что ручки целы. Пойдешь на кухню посуду мыть. Договорились?

Девушка лихорадочно закивала.

— Пошлю младших за господинским пледом, отогреем тебя, приведем в порядок.

Филиппа с легкостью распоряжалась не только хозяйством, но и всей обстановкой в доме, зная, что господин Альдом слишком ленив — то есть, занят, — чтобы следить за собственным особняком. На это у него были десятки муравьишек, что шастали по дому неслышно и, главное, неподконтрольно — а Рохелин, которая расплела косичку, поплясала под дождем и сказалась безгласой, зная, что в лицо обыкновенную северянку не запомнят, только это и было нужно.

Пока Филиппа вела ее сквозь широкие холодные коридоры и разглагольствовала, Рохелин тщательно впитывала окружающую обстановку. Лишь однажды им встретилась другая служанка; они с Рохелин бегло переглянулись, и последней показалось, что где-то она ее уже видела.

Отогрев Рохелин на кухне, полной пара и суеты — готовился хозяйский ужин, — Филиппа решила, что новенькая достаточно хороша собой, чтобы показать ее господину, и вместо мытья посуды поручила ей выносить кушанья. Рохелин проглядела ее намек и мысленно ликовала, что дело продвигается семимильными шагами.

Первое блюдо, ароматный куриный суп, она внесла в гостиную не менее ароматную — над камином курились ароматические свечи, доставленные прямиком из Хупьи. В двух креслах, отделенных друг от друга покрытым узорчатой скатертью столом, сидели Альдом и незнакомый Рохелин мужчина с расчесанными надвое длинными волосами, облаченный в богатое красное одеяние — в то время как Альдом был одет в кропотливо вышитую, но явно домашнюю рубаху, из-под которой проглядывал живот.

— Какая милая, — произнес Альдом, когда Рохелин наклонилась поставить супницы на стол. — Как тебя зовут, красавица?

Рохелин показала пальцем на горло, вместе с тем опустошив голову от всех посторонних мыслей — Альдом вряд ли будет читать их и колдовать в целом, но его гость — вне сомнения, один из светляков, — выглядел опасным.

— Немая — представь себе, Крайво, а? Тогда будешь просто Птичкой. Птичка, услужи господину, поднеси-ка ему во-он то полотенце… Крайво, тебе не жарко?

— Нисколько, — отозвался длинноволосый. Рохелин не назвала бы этого мужчину красивым, но в целостности его облика было что-то притягательное. Так же, как в противоположной тому негармоничности лица Хейзана.

Альдом утер пот с лица, бросил полотенце на каминную решетку и продолжил былой разговор:

— Уверен, что они замышляют именно это?

— Альдом, это настолько неудивительно, что здесь и уверенность ни к чему, — полуабстрактно ответил Крайво. — Мне даже жаль его немного, этого гилантийца. Все хотят его убить.

Рохелин насторожилась было, но ответ Альдома дал понять, что речь идет не о Хейзане:

— Хотят да хотят, но не могут. Невий целую выволочку мне устроил. От своих ноги протянешь, не то что от веринцев.

— Когда-нибудь они подошлют Имрея, и от нас останутся только лужи крови, — усмехнулся Крайво.

— Ну что ты пугаешь, Фийян! — возмутился Альдом. — Аппетит мне испортишь. Тем более, это только предположения…

— Несмотря на то, что я всю жизнь занимаюсь предположениями, Альдом, уж это я знаю наверняка. Кэана помогла мне получить доступ к кое-каким архивам — знаешь, пока ты пытаешься прищучить Фивнэ, другие пробуют куда более изящные методы, — и там все кристально ясно. Так иронично — служат короне, а взяли под свое крыло беглого серийного убийцу.

Рохелин быстро прикрыла рот рукой, чтобы не ахнуть; к счастью, увлеченные беседой светляки ничего не заметили.

Альдом затряс головой:

— Бррр. Между делом… Птичка, — ласково обратился он к слившейся со стеной Рохелин, — как там поживает другая птичка, жареная?

Рохелин едва удержалась от того, чтобы преодолеть путь до-кухни-и-обратно бегом — подслушиваемый разговор не стоял без дела, пока она носилась с пустыми супницами. Но когда ей и горшку с индейкой оставался лишь один поворот до гостиной, дорогу ей неожиданно, будто тень, преградила другая служанка — та, которую она встретила до этого. Глаза у девушки блестели холодно и зло.

— Ты чья будешь? — прошипела она, вдавив Рохелин вместе с горшком в стену. — Смоковника?

Рохелин дрожащей рукой указала на горло; девушка перехватила эту руку и чиркнула ею.

— Якобы немые соглядатаи — прошлый век. — Шум дождя наполовину скрывал ее голос. — Что будет, если я тебя раскрою? Госпоже Альэру такие, как ты, не нужны.

Рохелин оказалась между двух огней. Кричать — значит выдать себя Альдому и его людям прямо на вражеской территории, а молчать — возможно, замолкнуть навсегда, ибо намерения таинственной девушки были предельно серьезны.

И тут Рохелин вспомнила. Служанка-тень, сновавшая между веринцев на собрании…

— Меня зовут Рохелин, — прошептала она. — Помнишь меня?

В угрюмых глазах шпионки мелькнула тень узнавания.

— Допустим.

Госпожа Альэру, стройная, красивая женщина, обладательница роскошных форм и не менее роскошных янтарных волос — так и не сказать, что именно ее знающие называют Паучихой, ибо это слово вызывало в разуме кого-то не менее полного, чем Альдом, — задумчиво перебирала тонкими пальцами.

— Послушайте, Дальвехир, мне казалось, что наш договор касательно слежки совершенно прозрачен. Вы не мешаете моим паучкам, а я не мешаю вам.

— Мне повторить, Альэру? — раздраженно отозвался Дальвехир, бросив уничижительный взгляд на Хейзана с Рохелин; последняя никак не могла найти себе места и теребила руками косичку. — Эти двое предприняли свои действия без моего ведома.

— И тем не менее, Далли, это твои люди, — вздохнула Альэру, поднимаясь из-за стола. — У меня нет на это времени. Изволь проследить, что они получат достойное наказание.

Когда дверь красного дерева закрылась, Шырп коротко выразил свое мнение:

— Шлюха.

— У тебя все шлюхи, — хмыкнул Хейзан.

— Хейзан, — Дальвехир произнес только имя, но отчетливо указал провинившемуся магу на его место. Хейзан, доселе избегавший смотреть на Имрея, наконец бросил взгляд на старика — тот разочарованно, словно дед во внуке, покачал головой, так, что затряслись длинные усы. Хейзана поневоле передернуло.

— Я уже сказала. Это я придумала, — на удивление твердо напомнила Рохелин; когда она говорила в прошлый раз, голос у нее подрагивал.

— Для меня это не имеет никакого значения, юная леди, — отрезал Дальвехир. Рохелин вскинула голову, явно задетая тем, что от универсального “миледи” он перешел к “юной”.

— В чем тогда разница между вами и светляками? — ядовито поинтересовался Хейзан. Дальвехир задохнулся от возмущения:

— Хотя бы в том, юноша, — его прервал приступ кашля; несколько густых багряных капель попало на стол, — что вам не угрожает мучительная смерть от наших рук.

— Я в этом сомневаюсь, — Хейзан незаметно скосил глаза на Имрея. Рохелин, однако, легонько толкнула своего спутника локтем: несмотря на суматоху, она успела рассказать Хейзану об услышанном, и они решили, что добытое знание следует придержать до поры до времени.

— Конечно, если вы будете угрожать нам, то мы будем вынуждены обратиться к госпоже Мирисс, — как бы невзначай сообщил Энелор.

— Когда я вам угрожал? — прошипел Хейзан.

— Мне угрожал, — вклинился Шырп. Рохелин нервно сглотнула, увидев, каким взором Хейзан буквально пришпилил лгуна Шырпа к креслу.

— Больно надо об тебя руки пачкать. — Хейзан напоминал загнанного зверя, который скалится и рычит на каждого из напряженных охотников, кто пытается приблизиться к нему. Рохелин поняла, что настало время вмешаться.

— Извините, — решительно произнесла она. — Но мы можем еще оправдать себя.

Хейзан хотел что-то возразить, но Дальвехир повел рукой, дозволяя Рохелин продолжить.

— Это идея Хейзана, — сказала Рохелин. — На случай, если Альдом не отступится. Или другие светляки возьмут на заметку его метод. — Переведя дух и собравшись с силами, она выпалила: — Нам нужно первыми добраться до Мураьведов.

— И что вы предлагаете с ними сделать? — слегка удивился Дальвехир.

— Ничего. Выкупить наши жизни.

— Вряд ли задешево, но жизнь мага не исчисляется деньгами, — прибавил Хейзан в расчете на то, что Дальвехир упомянет что-нибудь о жертве-гилантийце — хотя бы имя.

— Фивнэ поспорил бы с этим, — усмехнулся Дальвехир. — Со сколькими талантливыми соперниками он расправился, прежде чем получить место в Высшем совете?..

Ну конечно, мысленно воскликнул Хейзан. Гилантиец с таким положением — предмет для зависти не только светляков, но и всех амбициозных людей.

— Так что с Муравьедами? — деловито полюбопытствовала Рохелин; пора кончать этот фарс, пока он не разыгрался в полную силу. — Когда мы отправимся в… Где они притаились?

— А с чего вы взяли, юная леди, что это задание мы поручим вам? — приподнял тонкие брови Дальвехир. — Вы провинились, а мы не должны ударить в грязь лицом перед леди Альэру. Пошлем Гартлана.

Рохелин нарочно не смотрела Хейзану в лицо, но знала, что оно полыхает отчаянием. Ее собственные чувства не сильно отличались — если не считать задавленного страха перед тем, что вскоре ей придется отвечать перед магом и его эмоциями.

Когда они миновали стражников возле реки и вышли на мост, еще мокрый от недавно закончившегося дождя, Хейзан склонился к Рохелин и выговорил ей вполголоса:

— Кто тебя за язык тянул? Я все держал под контролем!

— Кроме себя, — отрезала Рохелин, остановившись на краю моста. — Ты бы наговорил куда худшего.

— Ты что, не видела, что положение никак нам не потворствует?

— Я видела, — заломила руки Рохелин, все так же избегая смотреть Хейзану в лицо, глядя на редких прохожих. Один из них, нищий оборванец, шатался посреди дороги, другая — стучала каблучками по мостовой, по-прежнему сжимая в белых перчатках зонтик. — И пыталась его спасти.

— Черт возьми, Рохелин, — выдохнул Хейзан. — В следующий раз просто молчи, хорошо?

— Я не могу ошибиться?! — вскипела Рохелин. Она ожидала оскорблений, но ожидать — не значит подготовиться.

— Два раза подряд, миледи! Это начинает походить на систему.

— А кто назвал мой план потрясающим?

Уязвленный Хейзан примолк, но быстро нашелся с ответом:

— У меня не было времени как следует подумать над ним.

Времени здесь нет только у меня, пронеслось в голове у Рохелин.

— Отлично, — процедила она. — Тогда я ухожу.

— Опять?! — возопил Хейзан.

— Ты призываешь меня молчать. Зачем я тебе тогда? В качестве якоря? Многого захотел.

— Я не призываю, а приказываю, — прошипел разъяренный Хейзан таким тоном и с таким гневом в темно-золотистых глазах, что Рохелин вжала голову в плечи. Он сделал шаг к ней, Рохелин машинально отступила назад — и натолкнулась спиной на перила моста. — Миру нужна помощь, и если уж ты впряглась в это дело, бежать, как крысе, некуда.

Я всегда бегу, хотелось ответить Рохелин, но другая часть ее души нещадно воспротивилась очевидному.

— Не запугаешь, — фыркнула девушка, пытаясь скрыть дрожь — только от этого взгляда ничего не скроешь.

— Да не запугиваю я! — воскликнул Хейзан со внезапной мальчишеской интонацией. — Лишь пытаюсь повлиять.

— Со мной это не сработает.

— Со всеми срабатывает, — Хейзан усмехнулся, и порыв ветра над рекой растрепал его темные волосы.

Как бы ни хотелось Рохелин это признавать, но он был прав. Страх ушел, а его место заняла печаль по собственной доброй душеньке, которая подвела ее начиная с распахнутой в грозу двери и заканчивая попыткой восстановить репутацию Хейзана среди веринцев. Рохелин никогда не была альтруисткой, но знала, что такое обязательства и почему их необходимо выполнять.

Странная сцена привлекла внимание прохожего-северянина, который подошел и тронул Хейзана за плечо.

— Ты же не пытаешься утопить девицу? — подозрительно спросил он.

— Все в порядке, — промолвила Рохелин и заискивающе улыбнулась прохожему. Тот кивнул и продолжил свой путь.

— Почему они, то есть вы такие высокие? — непонимающе спросил Хейзан, проводив неравнодушного взглядом. — Употребляете что-нибудь в пищу?

Рохелин только пожала плечами, а затем вдруг звонко рассмеялась, вызвав у Хейзана еще большую растерянность.

— Приказываешь мне, — сквозь смех просипела она. — А ему приказать не можешь.

Хейзан мрачно закрыл рукой лицо.

========== Куплет второй ==========

Карнемфинни изумленно смотрел на клочки не то мягкого льда, доведенного до абсолютной белизны, не то замороженных слез, падающие на голую землю и его воздетые к небу руки. Никогда прежде он не видал ничего подобного; глядя на темно-серые, отливающие фиолетовым тучи, угрюмо нависшие над иссушенным миром, он ожидал долгожданного шторма, но никак не…

Снега? — появилось нечто чуждое в его разуме.

Ледяной ветер проморозил Карнемфинни до костей, и он поторопился скрыться внутри дома.

То было проклятие.

Карнемфинни не знал, вызвал ли он его своей бессильной молитвой на заднем дворе, обращенной к деревянному истукану, на чьем покатому лбу был вырезан завиток, или Ройонсарминкайана — “человек белой бороды” — по собственному велению обрушил на жителей Руды такое наказание. Уже двоих сородичей жители поселения принесли в жертву, дрожа от холода; уже трое — две женщины и ребенок — умерли сами, медленно и мучительно. Сначала у них отнялись пальцы, потом конечности целиком, и в конце концов они заснули вечным сном, превратившись в затвердевшие синекожие подобия тех, кем были раньше. Карнемфинни уже лишился мизинцев и одного безымянного пальца, потому что вместе с другими мужчинами выходил на улицу, под заметающий снег, рубить дрова для костров, обмотав руки тканью в несколько слоев. Особенно смелые решались выходить на охоту, и уже две волчьи шкуры дубились для вождя и его дочери. Впрочем, сложно было назвать охотой подбирание мертвых тел. Волки не замерзли — они умерли еще раньше, лишившись воды и еды.

Голодали, конечно. Остатки посевов прибило снегом, и земледельцы окончательно потеряли надежду вырастить хоть что-нибудь. Раньше они по меньшей мере выкапывали те корни, что еще не сморщились от недостатка воды, а теперь они все смерзлись из-за внезапно наступившего хлада.

Смерзлись и души тех, кто оставался в живых — очевидно, ненадолго. Над поселением висел нескончаемый плач, аккомпанементом ему был кашель из-за дыма костров, а ночью поднимался волчий вой — было вопросом времени, когда звери придут кормиться человечиной.

После того, как умерли еще четверо, в том числе дочь вождя, молитвы перешли в ненависть и отчаяние.

Кто-то клялся, кто-то просто шептал впотьмах, что идол оставил их, что человек белой бороды не придет, что он возненавидел людей и тем же ему следует ответить. Истуканов разрубали топором на части и жгли. Карнемфинни наблюдал с замиранием сердца, как чернеет и превращается в уголь кусок головы Ройонсарминкайаны, даруя так необходимое людям тепло.

Однажды Карнемфинни услышал во сне, будто кто-то его зовет, но, стоило ему проснуться, зов оказался совершенно настоящим — и исходил снаружи, словно пробираясь под плотно запертыми дверьми и заколоченными окнами. Не обращая внимания на часового и его возгласы “Стой! Не вздумай!”, Карнемфинни, повинуясь некому шестому чувству, вышел на улицу — и едва не ослеп.

Разгорался рассвет, ярче, чем ему когда-либо приходилось видеть, многократно отражаясь от кипенно-белого снега, что полнился искрами и полыхал, точно пламя лесного пожара. Стояла звенящая, невозможная тишина; просто кощунство нарушать такую, но этот зов…

Был выше.

Исполинского роста человек, закутанный в меха, стоял посреди сугробов; его белая борода клубилась завитками, испаряющимися, точно свет на поверхности воды, а ледяные голубые глаза смотрели из-под бровей сурово и непоколебимо.

— Ройонсарминкайана… — ошеломленно выдохнул Карнемфинни.

— Китвенсарминкайана, — глубоким, полногрудым голосом произнес идол; “человек снежной бороды”, это означало, и тогда Карнемфинни понял, что снежная буря была не проклятием, но благословлением.

Он сделал несколько шагов с хрустом не менее священным, чем былая тишина, но идол поднял могучую руку, показывая человеку его место. Карнемфинни спешно склонил голову — и услышал, как за его спиной выходят наружу другие, привлеченные тем, что непогода закончилась.

— Ройонсарминкайана! — раздались голоса.

Но прежде, чем Карнемфинни или сам идол поправили их, люди наперебой закричали:

— Ты пришел, чтобы растопить снега?!

— Предатель!

— Убийца!

— За что ты уничтожил нас?!

Карнемфинни поднял голову и прочел на лице Китвенсарминкайаны ярость.

— Глупцы, — пророкотал идол и исчез, оставив на своем месте облако снежной пыли. Когда оно улеглось, люди увидели серый камень в человеческий рост, на котором была нарисована красная, словно закатный свет, змея, закрученная в причудливый символ и кусающая себя за хвост.

Долгие дни шли пересуды, что это значит; вождь, которого вынесли на руках, охрипшим голосом провозгласил, что на камне изображен язык пламени, и лишь огонь теперь поможет человеческой расе спастись; другие утверждали, что камень следует расколоть, но ни у кого это так и не получилось; третьи видели в алой змее загадку и высказывали самые фантастические предположения, ни одно из которых не имело смысла. Один Карнемфинни был печален и все чаще уходил в лес на охоту, чтобы отвлечься от внутренней пустоты, которая сломила его дух с исчезновением Китвенсарминкайаны.

Однажды вечером Карнемфинни возвращался с полным силком хилых куропаток и, в очередной раз взглянув на камень со змеей, тяжело вздохнул. Взгляд его тут поймал странный блеск, и Карнемфинни, поддавшись внезапному желанию, подошел к камню, коснулся рисунка — и сразу отдернул руку, ибо под его оставшимися пальцами поверхность камня пошла рябью.

Бросив улов, Карнемфинни ринулся к дому — и столкнулся с плачущей женщиной:

— Вождь умер, — всхлипнула она.

Выйдя наружу вслед за умоляющим Карнемфинни, люди встали полукругом у камня и ахнули: змея исчезла, а передняя часть его превратилась в кристально чистое зеркало.

— Это значит, — тихо произнес Карнемфинни, будущий вождь своего клана, — что змеей, кусающей себя за хвост, все это время были мы.

— И все же ты думаешь, что во времена, когда произошло оледенение, люди жили в домах, а не в пещерах, и могли связно разговаривать? — скептически вопросил Эолас. Приставленный к нему вместо Парлитоу Ледниорарри, что сидел рядом с пленником на высокой лавке тюрьмы Фикесаллерамника и болтал ногами, только отмахнулся:

— Это мифология, господин Эолас.

— Почему ты называешь это мифологией, а не верованиями, Леднио?

Юноша заговорщически улыбнулся:

— Потому что в разговоре с вами я могу себе это позволить.

Дирдамлуино неслышно, словно тень, ступал по мягкому, рассыпчатому снегу сухого дня. Одетый полностью в черное, он сливался с кустарником, и мог не искать подветренной стороны, поскольку над миром стояла абсолютная тишина. В такой день никто иной не решился бы отправиться в лес, ибо любой шорох спугнет добычу, и охотники возвратятся ни с чем; но только не Дирдамлуино.

Внимательные глаза различили еле заметное движение между деревьев. Олень — белый, точно снег, по которому он ступал. Дирдамлуино натянул лук, целясь оленю точно в сердце, чтобы не сбежал.

Но за мгновение до того, как Дирдамлуино спустил тетиву, раздался глухой вой, и олень метнулся в сторону. Стрела, со свистом покрыв расстояние в несколько десятков метров, вонзилась в дерево; Дирдамлуино тихо выругался. Волки за последнее время озверели пуще прежнего, и Дирдамлуино не хотелось натолкнуться на смертельно опасную стаю, поэтому он убрал лук за спину и вознамерился двинуться в обратный путь. Но глупый олень, ошалело перескочив через заросли, бросился прямо на охотника. Тот едва успел увернуться, свалившись в сугроб, и когда, отплевываясь от снега, приподнялся на локтях, услышал напряженное рычание.

Семь или восемь — Дирдамлуино не так уж хорошо умел считать, да и сердце колотилось как бешеное — волков пронеслись мимо, за исключением двух замыкающих, что заприметили новую добычу и остановились. Дирдамлуино медленно поднялся на ноги; столь же медленно волки зашагали к нему, оскалившись. Давно ли звери в лесу стали такими тощими?

Дирдамлуино достал лук, и безупречная реакция спасла охотника — поначалу. Волк прыгнул, и в тот же миг Дирдамлуино пустил стрелу, которая прошила зверя насквозь, и он упал замертво. Второй волк заскулил и бросился бежать; Дирдамлуино стер со лба выступивший пот.

Однако стая не собиралась отпускать просто так человека из плоти и крови.

Дирдамлуино сам не понял, как оказался окружен. Волки щерили окровавленные зубы — должно быть, завалили-таки оленя и теперь взялись за вторую цель. Которая им же и подарила еще одну порцию мяса, ибо мертвого сородича оголодавшие волки точно так же сожрут.

Тем не менее, сдаваться Дирдамлуино не собирался. Оскалился в ответ и одной стрелой пронзил двоих; и то, и другое было ошибкой, ибо волки набросились тут же. Раздался омерзительный звук разрываемой плоти, а боль была настолько зверской, что глаза до слепоты захлестнуло алым.

— Дирдамлуино!.. — послышался из-за пелены чей-то голос, последний отблеск уходящего мира перед тем, как охотник рухнул в темноту.

— Дирдамлуино?

Охотник приоткрыл глаза и застонал; боль плескалась во всем теле, точно горящая смола.

— Живо-ой, — протянула лекарка, хлопнув шмат мази на щеку Дирдамлуино, так что тот стиснул зубы. — Я думала, не выживешь.

— Пить, — прошептал Дирдамлуино одними губами. Лекарка немедля подсунула ему шерстяной бурдюк; от запаха волчьей шкуры охотника замутило. Перед глазами замелькали расцвеченные алым картины произошедшего, и Дирдамлуино хотел вцепиться в постель, но отчего-то получилось сделать это только одной рукой. Потом пришло осознание.

— Где… — прохрипел он.

— А нигде, — тяжело вздохнула лекарка. — Нету у тебя теперь руки, друг мой. Отгрызли подчистую.

Когда на Руду опустилась непроглядная ночь, освещаемая лишь слабым светом лунного серпа, Дирдамлуино убедился, что жена крепко спит, и тайком выбрался из чума. Избегая света коптящих фонарей, прижимая к груди обрубок руки, он покинул пределы поселения и направился прямиком в лес.

Терять ему было нечего, ибо жизнь без лука — не жизнь.

Дирдамлуино шел, не волнуясь о бесшумности своих шагов; ломился через кусты, спотыкался и долго приходил в себя, когда вспыхивала болью очередная едва зажившая рана. Много боли он уже пережил и знал, что стерпит и последнюю — когда снова встретит голодных волков.

Когда лунный серп уже прошел середину неба, а Дирдамлуино устал молить снежного идола о быстром избавлении, он выбрался на заснеженную опушку. По краям ее зашевелились тени, и один за другим из леса вышли волки — и их было гораздо, гораздо больше, чем в прошлый раз.

— Наконец-то, — спокойно улыбнулся Дирдамлуино.

Но волки не стали нападать, а вместо этого улеглись на снег, повернув морды к противоположному от Дирдамлуино краю поляны. Что-то пряталось там, во мраке… или кто-то?

Из-под сени деревьев появился человек — Дирдамлуино различил лишь бледное в лунном свете лицо с острым носом, длинные черные волосы и волчью шкуру, наброшенную на голову и плечи. Незнакомец сделал еще один шаг, и тогда Дирдамлуино увидел лук за его спиной.

— Дирдамлуино, — подозвал его некто и огласил: — Тебе быть моим проводником.

— Кто ты? — непонимающе отозвался бывший охотник.

— Мое имя Кматалоунэсхилта.

— “Последний из волков”? — повторил Дирдамлуино. — Это имя не говорит мне ровным счетом ничего. Я пришел умереть, и ты…

— Постой, — поднял руку Кматалоунэсхилта, а затем глухо зарычал. Один из волков встал, отделился от всеобщей тени молча наблюдающих зверей и подошел к Дирдамлуино; в его зубах была зажата кисть руки. Тот отшатнулся, но Кматалоунэсхилта решительно вырвал кисть у волка из зубов и приладил ее к культе Дирдамлуино.

Ошеломленный охотник пошевелил пальцами и поднял глаза на Кматалоунэсхилту.

— Ты… ты божество. Еще один идол. Такой же, как Китвенсарминкайана.

— Ты говоришь не веря собственным словами, но так и есть, — сказал волчий идол. — А теперь настает время мне покинуть Руду. Принеси мое имя в этот мир и одари их знанием, что Кматалоунэсхилта вернется, когда мир будет на грани конца.

— Ты спасешь его?

— Нет, — улыбнулся Кматалоунэсхилта, обнажив волчьи клыки. — Мой лес и мои звери помогут ему кануть в бездну.

— Я думаю, что божеством следовало бы провозгласить лекарку, которая выходила Дирдамлуино после нападения целой стаи.

— Ну, возможно, волков было меньше, чем я сказал, — смутился Леднио.

Он был первым в бездне, и разум его, порожденный причудливыми движениями звезд, был абсолютен. Настолько, что восхищение красотой быстро сменилось стремлением создать нечто, что принадлежало бы только ему от начала и до конца времен. Многие эры, вбирая в себя черноту, он проливал ее, словно воду на семена, пока не появились первые ростки такого чуда, как камень — а дальше дело было за малым…

Мечтатель отлично помнил, как впервые увидел чистое ночное небо.

Сначала он подумал, что стоит под снегом, но белые холодные точки не двигались; тогда мальчик побежал — и звезды закувыркались вслед, превращаясь в воображаемых животных, что могли разговаривать с ним одним. Пол-луны мальчик только и говорил, что о звездах, пока мать не запретила упоминать про них всем домочадцам. Мальчик не понимал ее строгости и плакал в подушку, пока та не видела, а в следах слез находил те же самые фантазийные сюжеты.

Мальчик рос, и мечта побывать на небесных лугах оставила его, но страсть к звездам не утихала. Он наполнял их рисунками целые свитки, соединяя точки в витиеватые узоры, многим из которых он дарил не менее витиеватые названия.

— Ты слишком много смотришь на звезды, — повторяли ему старейшины и гнали мальчика учиться — то к кузнецу, то к лекарю, то к лесорубу, но нигде он не проявлял должного усердия и ничто ему не было интересно так, как ночной небосвод.

Когда мечтатель стал тем, кто он есть — юношей, чья душа была навеки прикована не к земле, — его постепенно оставили в покое, махнув рукой. Пускай слоняется под своими звездами до тех пор, пока не причиняет кому-либо вред.

Та ночь была одной из многих, но волею судьбы стала для Руды особенной. Мечтатель прогуливался по синим в ночи холмам, зная: вьюги не будет, а волки не выйдут из леса, ведь обоим идолам люди снега поклоняются истово и старательно. Взгляд мечтателя блуждал, как и его мысли; может ли оказаться так, что это мир не имеет никакого значения, а звезды — такие прекрасные звезды! — являют собой всё?

— В них действительно есть высший замысел, — произнес глубокий голос за спиной мечтателя.

Юноша обернулся, и вначале ему показалось, словно он не видит ничего — но потом он разглядел складки плаща и бледные руки. В глубине рукавов сверкало звездное небо, что было ему так знакомо… и одновременно оно было совершенно иным. Кроме привычных белых точек там полыхали розовые, будто чьи-то веки, спирали, алые хвосты комет и пронзительно-голубые взрывы.

Мечтатель поднял глаза, и ему улыбнулась луна — уложенный на спину серп, тонкий, как руки невидимого незнакомца. Длинные золотистые волосы ледяным водопадом пролились по краям черного, словно бездна, лица.

— Словно бездна, из которой я вышел, — улыбка не двигалась, а слова проросли из ниоткуда внутри мечтателя.

— Ты читаешь мысли… ты говоришь моими мыслями…

Внезапно незнакомец исчез и появился снова, заставив мечтателя повернуться. Теперь тот висел в половине человеческого роста над землей, и на фоне звездного неба юноша мог увидеть его размашистый силуэт.

— И летаю, — промолвил он.

— Ты — третий идол? — высказал мечтатель неожиданную догадку.

— Я — первый идол, — поправил его невидимка. — Я создал этот мир, и мое имя Чарснотилингерра.

— “Дитя звездного склона”…

— Да-да, я знаю, как меня зовут, можешь не повторять, — отмахнулся Чарснотилингерра; рукава качнулись, и звезды внутри них на миг смешались с настоящими — или именно они и были настоящими? — в ослепительно сияющее действо. — Теперь и ты знаешь. Принеси своим братьям и сестрам знание обо мне.

— Они не поверят мне, — нервно рассмеялся мечтатель. — Они мне никогда не верят.

— Неужели я напрасно вложил в тебя стремление к звездам? — с неожиданной мольбой в голосе произнес Чарснотилингерра.

Мечтатель долго смотрел на молчаливую луну-улыбку и наконец прошептал:

— Тогда я заставлю их поверить.

Возвратившись домой, он отыскал в материнском доме факел и кремень; затем проник в хранилище и достал оттуда несколько горшков с жиром. Рассвет наступил гораздо раньше, чем ему следовало наступить, ибо пожар высветил все до последней мелочи — начиная страхом в человеческих глазах и заканчивая выщербинами на деревянных лицах второго и третьего идолов.

А Чарснотилингерра растворился в ночи, зная, что мечтатель правильно уловил второе предназначение ночного идола —

разрушать.

— Ты уверен, что не списал мечтателя с себя и не хочешь сжечь Фикесаллерамник дотла? — спросил Эолас, выискивая подсказки на лице Леднио. Тот покачал головой; быстро проверив его поверхностные мысли, Эолас понял, что юноша честен.

— А зря.

Ночь стояла ясная, чему Эолас был несказанно рад. Мричумтуивая с неохотой сказал ему, что, дабы попасть к Колодцам Руды, идти следует немного южнее созвездия Волка; иной человек снега на месте Эоласа гордо заявил бы, что в священной миссии ему помогают все три идола. Эолас лишь поднял повыше песцовый воротник и молча — в знак своего презрения — отправился в путь.

В какой-то момент он хотел обогнуть Фикесаллерамник по Западной грани и скрыться в лесу — в конце концов, волков легко отпугнуть огнем, — но боялся, что дотошный Мричумтуивая всюдупослал разведчиков. Значит, просто уйдет настолько далеко, насколько ему позволяет хилая физическая форма, и просидит всю ночь у костра где-нибудь под холмом, пряча дым при помощи магии.

План пошел крахом через несколько часов, когда Эолас уже сидел возле костра, размышляя над собственным существованием. Мелкий снег, что начал сыпаться ему на плечи, наперво лишь раздражал, но вскоре заронил беспокойство. Во мраке нельзя было различить, насколько темны подступающие тучи, а осень в Руде никогда не радовала погодой, несмотря на все почитания снежного идола.

Предчувствие не обмануло Эоласа: пламя всколыхнулось от ледяного порыва ветра, так что пришлось докинуть еще хворосту, столь предусмотрительно захваченному с собой. Мог бы, конечно, использовать письмо, которое так и не передал Парлитоу, но жечь рукописи Эолас не привык.

Снег повалил, словно жуки, выпущенные из банки. Эолас закутался плотнее в свой плащ, жалея о том, что не взял с собой запасного; впрочем, Мричумтуивая не позволил бы. Ненавистный холод жег лицо тем же огнем, только много более жестокосердным.

Время пресмыкалось перед дыханием, ползало на брюхе, собирая занозы и пыль. Пустота пролегла от уха до уха нитью столь крепкой, что разрубить ее можно было лишь вместе с головой. С треском разрывались волокна в костре, напоминая то, как лопаются тысячи глаз — фасетчатых, отраженных и бесконечно самоподобных.

Последним, что Эолас помнил, был вой черноликой, снежнобородой бури, одетой в волчью шкуру.

Хлопья снега падали тихо и бесчувственно. Наблюдатель словно бы летел в паре человеческих ростов над пейзажем — медленно и неторопливо, погруженный в свои мысли, которых не было, как не было и его сущности — все стерлось неоспоримой белизной. Его взгляд привлекла цепочка следов, и наблюдатель двинулся вдоль нее, немного взяв вниз. Впереди показался человек, продирающийся сквозь снег; обогнув его, наблюдатель разглядел длинные волосы и высокий рост; остальное скрывал снег и то, что человек держал голову опущенной, глядя себе под ноги.

Грядет третья ночь, полная звезд, только не в этой области мира, донеслись до наблюдателя мысли человека.

— Я знаю, что ты его так и не остановил, — раздался голос из ниоткуда.

Снег летел наискось, искаженный порывами ветра. Человек шел; наблюдатель про себя назвал его Идущий.

— Снежная буря однажды разорвет саму себя.

— Но вначале разорвет тебя, — словно украдкой произнес голос.

— Предсказания, которые уже сбылись — все, на что ты способен?

Ветер смахнул прядь с плеча Идущего. Идущий отмахнулся от ветра.

— Жалкое ты создание, кем бы ни был.

Голос из ниоткуда казался Идущему более человеческим, чем его собственный — хриплый как крики метели и будто стеклянный.

— Твой разум — ледяная пещера, и слова твои лишь эхо отраженных под сводами мыслей. Даже спрятанных в самом дальнем тупике. Даже произнесенных полушепотом.

Наблюдателя резко потянуло назад, и он сорвался вниз; мир завертелся мириадом снежных хлопьев и гнусными порывами ветра, утаскивая наблюдателя глубже в воспоминания Идущего, вспыхнувшие ярче безумной звезды.

— Ау-у! — воскликнул смутно знакомый человек, приложив руки к уголкам рта. Его юный голос многократно отразился от сводов, подобных небу в своем ярко-голубом цвете и небывалой высоте, и разбежался по уголкам пещеры, как струйки водопада. — Надо же. Похоже, мы здесь одни.

— Неудивительно, — пробормотал Идущий, стараясь не стучать зубами от холода. Несмотря на то, что жители Руды как следует утеплили их, лед, казалось, проникал ему под сердце. Возможно, в буквальном смысле.

Юноша пробежал вперед и скрылся за поворотом, оставив Идущего в одиночестве. Подняв светловолосую голову, Идущий позволил себе как следует наглядеться на причудливые образования изо льда, подпиравшие потолок пещеры, словно изукрашенные колонны. Кое-где они разрастались по образу ветвей, переплетенных между собой в тонкие этюды, местами — походили на фигуры животных.

— Скорее! — донесся до Идущего размноженный голос его спутника. — Здесь что-то невероятное!

Идущий бросился на голос, но поскользнулся и растянулся на оледеневшей земле вместе со скарбом, который рассыпался в радиусе пары метров. Цедя ругательства, Идущий принялся собирать вещи обратно в мешок — трут, кое-какая еда, теплая одежда…

Войдя наконец в следующий зал, он подивился тому, что стены там были гладкие, как вода в штиль. Спутник ждал его, расхаживая кругами.

— Ты где застрял? — обиженно вопросил он.

— Упал, — коротко отозвался Идущий.

Юноша бесцеремонно схватил его за руку и потащил за собой; пальцы у него были крепкие, и упрямства хватало, так что Идущий даже не пытался вырваться.

Тогда Идущий и увидел, о чем так восторженно говорил его спутник. Ряд идеально круглых дыр в полу, словно выбитых древним великанским инструментом. Осторожно подойдя к краю одного из провалов, Идущий заглянул внутрь и увидел лишь синеву, переходящую в черноту. Из глубины отчетливо тянуло могильным холодом.

Стянув с плеча мешок и покопавшись в нем, Идущий достал пустую бутылку, которую они распили еще несколько часов назад, и бросил в дыру; прислушался. Звона так и не донеслось.

— Что это, как думаешь? — спросил юноша.

— Кажется, я знаю, — медленно произнес Идущий. — Это Колодцы Руды.

Глаза у мальца блеснули.

— Колодцы Руды? Те самые, которые тянутся до земного ядра и откуда идолы когда-то вывели первых людей?

— Не тянутся и не вывели, — вздохнул Идущий, в очередной раз поражаясь легковерности своего спутника. — Однако я понимаю, почему люди снега считают именно так.

— Тебя там не было, так что ты не можешь знать наверняка, — наставительно возразил юноша.

— Жителей Руды там тоже не было. Послушай, — примирительно поднял ладони Идущий, — давай не будем пререкаться?

— Когда ты уже перестанешь мне указывать? — нахохлился юнец. Идущий почувствовал, как в нем вскипает злость.

— Когда ты прекратишь вести себя как деревянный болван навроде тех, которым поклоняются люди снега! — воскликнул он, и фраза цветисто зазвенела под сводами пещеры.

— Не говори так об идолах! Они могут существовать! — Ответный возглас смешался с беснующимся эхом.

— Чему я тебя учил?! Всегда сомневайся! Любое знание может оказаться ложью!

— Да клал я на твое учение!

Идущий сам не понял, как схватил нерадивого ученика за плечи и одним движением отшвырнул его — не влево, где было совершенно безопасно, но в противоположную сторону. Упав, юноша покатился по ледяному полу прямо к колодцу; Идущий услышал мерзкий скрип ногтей, а затем — долгий вопль, чьи пронзительные ноты бросились под потолок и взорвались крещендо.

Носком сапога Идущий провел борозду на снегу, где сидел — или на белом горизонте?

— Черт с тобой, — бросил он, выдав равнодушному наблюдателю свое меенское происхождение.

— И не один, — усмехнулся голос.

— Смотри, до чего ты меня довел. — Идущий встряхнул окоченевшими до синевы пальцами — семью из десяти. — Ублюдок.

Прижав локтем узелок, он поднялся на ноги, и — дальше, резким шагом раздирая снег.

До наблюдателя доносился смутный шепоток, что вихрился вокруг головы Идущего, но разобрать слов он не мог. Наконец голос вернулся к своему прежнему звучанию:

— …столько напрасных шагов.

Внезапно Идущий остановился.

— Я хочу остаться один, — медленно произнес он.

Отсветы на снегу чуть дрогнули — бестелесная сущность голоса качнулась в недоумении. Если прежде Идущий выбрасывал предложение целиком, точно рыбу из лунки, то сейчас каждое из четырех слов было оковано льдом.

Идущий и сам услышал это. Распахнув полыхающе-голубые глаза, он выговорил слово к слову:

— Я приказываю тебе убираться прочь, кусок оленьего дерьма.

Ответом ему было молчание. Неужели?..

— Слишком просто, — прохрипел Идущий. — Не может быть, чтобы я десять лун, двадцать — сколько я вообще здесь?.. и — вот так…

Снежный вихрь толкнул Идущего в спину и должен был принести с собой насмешлвивое “Не может”. Не принес.

Идущий ждал долго — как рассохшийся ночной идол Чарснотилингерра, не смея даже тяжелым дыханием стряхнуть падающий снег с плеч, волос и ресниц. Вслушиваясь, всматриваясь и впитывая. Снег, казалось, делал то же самое — и не узнавал ничего, кроме собственного шелеста и стука сердца Идущего. Идущий же узнавал лишь стук собственного сердца и шелест снега.

Эолас очнулся и хрипло, протяжно вдохнул, чуть не поперхнувшись незримыми иглами льда. Единственным его порывом было найти бумагу, перо, чернила и записать все, что он увидел…

Первая паника сменилась мрачным пониманием своего незавидного положения. К тому же, костер уже затух, и, если бы минуло еще немного времени, Просторы навсегда потеряли бы одного из гениальнейших своих сынов.

Но теперь у Эоласа был ориентир. Теперь он видел кроваво-красную тропу, что вела от места его стоянки — не здесь ли когда-то проходил и убийца? — к ледяной пещере, скрывавшей в себе Колодцы Руды. А даже если это только видение, вызванное воспаленным от холода разумом, то когда-нибудь — когда-нибудь — он дойдет до края и тем самым выйдет обратно к Фикесаллерамнику. Такова была особенность субреальностей: уроженцам Просторов была доступна лишь малая их часть, и некая аномалия рано или поздно возвращала странствующих магов туда, откуда они начали свой путь.

Оставалось только не замерзнуть насмерть. Проклятая Кровья Сыть…

Вопреки желанию Эоласа, случайные слова в его голове вскоре начали складываться в предложения. Детали, принадлежащие разным частям творящегося текста, раскладывались по невидимым полочкам — и какой-то частью своего закристаллизованного разума Эолас понимал, что не забудет их. Раньше ему всегда приходилось записывать идеи и отрывки, иначе они моментально стирались из памяти, особенно, если являлись перед сном.

История умолчала о мучениях Идущего, которые он, несомненно, испытывал, но Эолас решил быть последовательным и отказаться от их описания. Впервые то, что он создавал, не имело под собой прямого или косвенного нападения на человеческую душу, обладая чем-то куда более своеобразным и действенным. Душа Эоласа горела, растапливая летящий снег, что снедал его физическую оболочку; он напишет цикл подобных рассказов, и история об Идущем будет его венцом. Руда, место, совершенно неблагосклонное к писателям, действительно принесла ему вдохновение.

Но если вначале работа в разуме Эоласа шла взахлеб, то, чем дальше он пробирался сквозь вьюгу, тем косноязычнее становились целые абзацы и тем больше чужеродных мыслей проникало сквозь полуприкрытые веки. Эолас не боялся смерти, как истинный гилантиец, но как же это было неправильно: умереть и не создать. То ли дело написать текст, достойный достойнейших, и уйти из бренного мира — глупый юношеский пафос, источник многих бед, однако убеждение, верное в своей основе. Сейчас Эолас не был способен на нечто более изящное: холод проникал все глубже.

Выход был один: отдаться зиме как своему родному дому. И то, и другое он ненавидел, однако меньше, чем людей.

Эолас остановился и мучительным движением распахнул руки, превращаясь в статую. Ветер испещрит ее трещинами, снег наполнит эти трещины, а то, что волосы статуи пока еще развеваются — вопрос времени.

И тогда Эолас услышал голос.

Открыв глаза, он увидел вдалеке странную процессию темной синевы. Пришпорив коней, всадники один за другим растаяли во мгле, оставив после себя тонкую, едва различимую мелодию.

“Слышишь? Скачут.

Трое их.

А четвертый — ты.”

Горевластное солнце просачивалось под веки и заставило в конце концов проморгаться. Когда взгляд сфокусировался, Эолас понял, что лежит на свежем снегу, а удивительно чистое для середины осени небо над ним сочится бледным светом. Зверски болела голова.

Поднявшись, он едва не упал снова, но прекрасно чувствовал как руки, так и ноги. Эолас окинул себя мутным взглядом и увидел, что мех на его одежде частично опален; должно быть, на грани обморока он призывал огонь и так согрелся, а заодно — довел сознание до бессилия. Затем он перевел взор на горизонт и облегченно разглядел там лес, а за ним — проглядывающую из тумана деревянную тень Фикесаллерамника. Законы не подвели.

Только почему вся земля вдалеке красная?

Эолас медленными шагами добрался до границы странного явления и, опустившись на одно колено, зачерпнул ладонью покрывшую снег субстанцию. Та сверкающим алым песком просыпалась у него между пальцев; ничего подобного Эолас раньше не встречал и не читал об этом. Вскинув голову, писатель по-прежнему не увидел никаких облаков — в том числе багряных, которые могли быть источником необычных осадков.

— Господин Эолас! — раздался голос. То был Ледниорарри, застывший посреди красного пыльного моря. — Вы живы!

Эолас выпрямился, все еще держа перед собой руку, откуда — сказал бы кто-нибудь впечатлительный — лилась подобная снегу кровь. Из дымки за спиной Леднио появились другие люди снега: Мричумтуивая, Мундеримиого, Парлитоу… И если на лицах множества Эолас прочитал лишь ошеломление, то глаза Мричумтуиваи светились еще и благоговейно.

— Аракспленаус свершился, — сказал он и склонил седую голову.

Услышав слова вождя, люди снега обменялись ахами и взглядами, после чего один за другим поклонились тоже; Леднио так и вовсе припал к земле. Головоломка в разуме Эоласа сложилась стремительно. Вождь сыплет метафорами, все как одна из которых гласят об одном: произойдет что-то, чему нет аналога среди живых. Из ниоткуда появляется опальный персонаж, которого все считали мертвым, потому что никто не может пережить окаянную ночь. Природное явление, которому нет объяснения, поражает народ, издавна привыкший отождествлять эти явления с божественными силами.

— Наконец-то подобающее отношение, — произнес четвертый идол Эоластрейанихтур.

========== Припев ==========

— Крайво Фийян к вашим услугам, — золотоволосый кэанец чинно поцеловал руку Рохелин, а сам впился зеленым взглядом. Рохелин вновь развеяла мысли в дым и сделала почтительный вид полной незнакомки. Пронесло — не узнал.

Хейзан, приодетый в изящный костюм, мерку для которого брал Гартлан — попечителю кладбищ приходилось время от времени исполнять работу запивших гробовщиков, — вежливо подтянул девушку к себе. Повязку на плече спрятали под костюм, чтобы не давать лишнего повода для пересудов, но Хейзан все равно бахвалился вскользь, что защитил возлюбленную от хулиганов.

Предыдущее собрание веринцев было его триумфом. Разумеется, непутевый Гартлан вернулся не то что с пустыми руками — с предостережением от Муравьедов, что следующий посланник получит отравленную стрелу между глаз. Даже большие деньги, с неохотой предоставленные Энелором, не переубедили наемников — а что еще может убедить наемников, как не деньги? Очевидно, в роли оратора Гартлан был настолько бездарен, что даже Муравьедам стало тошно.

Шырп и Вез, тот бледный юноша со взором горящим, на два голоса предлагали отправить-таки Хейзана на повторную миссию, искренне желая ему скорейшей смерти. Когда Дальвехир пригрозил им отстранением от дел, Вез, несмотря на окрик Энелора, кто явно играл для него роль второго отца среди веринцев, гордо удалился. Тем не менее, малолетний националист появился на светском вечере, поводом которому была помолвка дочери некого Йохонта и где обещали быть как веринцы, так и светляки — в составе многих других.

Дочь Сольгрима, которую уже многие годы не видели в Хефсборе, а тем более — на званом ужине, завоевала приличную часть общего внимания. Хейзан чувствовал, насколько Рохелин нелегко не прекращая здороваться с напыщенными аристократами, поэтому брал пустую болтовню на себя.

Хейзан и Рохелин как бы создали собой двухстороннюю крепость. С одного фланга — она изучает обстановку, подавая ему редкие сигналы прикосновением к рукаву, с другого — он рассматривает людей и идет с ними на контакт, позволяя Рохелин словно бы подныривать под волну высоких гостей и видеть изнанку. За неделю они научились доверять друг другу почти интуитивно и общались без слов, словно шпионы Альэру, которая не преминула появиться на вечере лично. Как раз прошла мимо, презрительно глянув на Крайво и возведя глаза к небу.

— Чем это Паучиха так недовольна? — между делом поинтересовался Хейзан у Имрея, который промакивал усы возле длинного, устланного белой скатертью стола.

— Есть у нее такая привычка — затаскивать в постель всех своих врагов, — отозвался старик вполголоса. — С Крайво у нее это, — он свистнул, — не получилось.

— По мальчикам? — понимающе кивнул Хейзан.

— В том-то и дело, шо нет. Просто… не захотел. Странный, а? — покачал головой Имрей, наблюдая за Альэру, которая склонилась над блюдом с креветками, демонстрируя обнаженную спину и едва прикрытую натянутой тканью заднюю часть. Хейзана тронула за локоть Рохелин, и тот подал знак Имрею, что ему надо отойти.

— Мне душно, — тихо произнесла Рохелин. — Пойдем к окну.

Дожди подошли к концу, и уже третий день погода стояла истинно июльская, полная солнца и безоблачных небес. В этой связи окна в особняке были нараспашку, и легкий ветерок шевелил бязевые занавески.

— Боюсь, это не для меня, — мрачно промолвила Рохелин, опершись руками на подоконник. — Я не хочу быть дочерью Сольгрима. Для них, — добавила она, словно бы жалея о сказанном и пытаясь придать ему несколько иную окраску, чем услышал Хейзан.

— Я понимаю, что это вызывает у тебя плохие воспоминания, но придется немного потерпеть. И потанцевать тоже — мы все-таки изображаем влюбленных.

Рохелин вздохнула и подала ему руку. Хейзан повел ее по кругу, тщательно стараясь не наступить девушке на ногу.

— Веза видишь? — спросил он, украдкой отодвинув плечо.

— Вижу. Кривится.

— Можно сделать еще лучше, — Хейзан не сдержал улыбки. — Поцелуй меня.

Он предвидел, что Рохелин даст ему пощечину, но вместо этого она, не произнеся ни слова, обхватила его руками за шею и прикоснулась губами к губам. И, несмотря на свои вызывающие обстоятельства, поцелуй оказался более искренним, нежели все взаимоотношения Энелора и Сив.

Слишком искренним для этой политики.

Никто из них не отрицал теплых чувств по отношению друг к другу, но находил излишним говорить об этом вслух. Оба понимали, что рано или поздно разделят постель, что, возможно, связь между ними окрепнет до поистине любовной, но это было естественными ожиданиями мужчины и женщины, волею судьбы очутившихся в одной лодке. Рохелин, однако, надеялась, что ее это минует — только потому, что не успеет развиться столь стремительно, чтобы догнать девушку в ее странствии.

Раздался звон стекла, и Хейзан оборвал поцелуй. Вез, идеально причесанный и в высоком воротнике, превзошел себя: слишком сильно сжал бокал при виде ненавистной ему парочки.

— Вез! — раздался озабоченный голос, и к нему подбежала какая-то женщина в цветах. — Тебе нельзя пить, ты еще слишком юн!

Хейзан задохнулся еле слышным смехом, как и Рохелин, продолжавшая держать его за руку.

— Эти веринцы действительно смешны, — сказал кто-то у них за спиной. Обернувшись, Хейзан увидел рыжеволосую женщину лет сорока, которая явно пыталась скрыть свой возраст большим количеством косметики на лице и руках. — Но они хотя бы не пытаются продвигать среди других нашу религию, — произнесла она, бросив косой взгляд на Ирвина с Ульрихом, которые втолковывали что-то двум недоуменным северянам.

— Не любите своих коллег? — съязвил Хейзан.

— Не люблю, когда они слишком часто вспоминают о преступлениях, которые едва не свершились, — прикрыла подведенные глаза женщина. — Меня зовут Этелька.

— Сульно, — представился Хейзан подставным именем. — А это Рохелин, любовь всей моей жизни.

Этелька засмеялась.

— Это я заметила. Видите ли, Сульно, почитание Кэаны — это то, что люди непросвещенные зовут Светом, и не зря, — несет за собой созидание, а не разрушение. К сожалению, мои собратья не осознают этого до конца, хотя я постоянно твержу им об этом.

— Мой друг говорил мне, что созидание и разрушение не противоположны, а всегда действуют в связке.

— Поэт? — вскинула зачерненную бровь Этелька.

— Хуже. Писатель.

— Как правило, они ничего не понимают в этом, — отмахнулась кэанка. — Созидание всегда материально, будь это доброе дело или прекрасное чувство — такое, как у вас с Рохелин. Или у меня с Къялти… который, к сожалению, мертв.

— Сочувствую, — бросил Хейзан, уже наполовину отвернувшись.

— Но мое чувство к нему живо! Понимаете? — схватила Этелька его за плечо. Хейзан взглянул в ее сверкающие слезами голубые глаза и произнес лишь:

— У вас сейчас тушь потечет.

Рохелин исчезла — должно быть, пошла в уборную. Хейзан обшарил глазами ближнее окружение; из числа знакомых ему людей он увидел лишь Дальвехира, который прятал в карман окровавленный платок.

— Они все такие сектанты, как Этелька? — полюбопытствовал Хейзан. Дальвехир посмотрел на него с недоверием, но тучи быстро развеялись.

— Вот что значит впервые столкнуться со своими антагонистами, юный Хейзан. Когда-то молодая, младше Веза девушка по имени Этелька требовала от подельников отрезать гилантийцу голову и повесить ее над воротами Ореола. Она лишь пытается загладить свою вину перед Кэаной. У всех это проявляется по-разному; и если Ирвин с Ульрихом пытаются найти новых адептов, то Невий, я подозреваю, давно не верит ни в какие божественные силы.

— Поэтому и возглавляет светляков, — кивнул Хейзан. Дальвехир неумело приподнял уголки рта, напомнив Хейзану этим жестом пресловутого друга-писателя:

— Верно, юноша.

— Хейз, — возникла из ниоткуда Рохелин. Последнюю букву прозвища она оставляла звонкой — таков был легкий тиольский акцент, что только прибавлял ей обаяния. — И вы, Дальвехир, тоже. За мной! Это важно для всех веринцев.

Хейзан хотел подозвать ее и обменяться парой слов — пусть объяснит хотя бы вкратце, что происходит, — но Рохелин решительно повела их сквозь толпу. В одном из углов зала, где были расставлены для гостей чудесные мягкие кресла, вальяжно сидел Крайво Фийян и рассказывал не меньше чем десятку зевак:

— …так значит, вы ничего не слышали о веринцах? Несмотря на то, что формально эти люди соблюдают фанатичную верность короне, они занимаются ни чем иным как банальным укрывательством. Я имел возможность лично прикоснуться к следственным архивам Хефсбора и нашел там подтверждение своей теории. Серийный убийца, маньяк, бывший узник тюрьмы на Крайнем Севере — а туда, насколько вы знаете, отправляют лишь особо опасных преступников, — разгуливает среди нас благодаря патронажу таких же аристократов, как и мы.

Возле окна стоял мрачный, словно жрец темных сил, Энелор. Переглянувшись с обоими союзниками и Рохелин, Хейзан сжал костяшки до белизны.

— Разумеется, он лгал, — заявил Энелор на внеочередном собрании веринцев. Хейзан коснулся локтя Рохелин; веринцы прочитали в этом жесте лишь стремление защитить от наветов и возлюбленную тоже, но в действительности он означал “Обрати внимание”. Рохелин легонько кивнула, обозначив, что понимает. Кертиарианин Энелор действительно покрывает Имрея наравне с Дальвехиром — значит ли это, что все трое в сговоре?

О эта политика, устало подумал Хейзан, потирая виски.

— В подобной ситуации нам следует действовать решительно, — хлестко произнес Дальвехир. — Прежде, чем Крайво пустит имя Имрея по ветру, и блюстители закона явятся по нашу душу, мы должны заставить светляка замолчать. Желательно — навсегда.

Дальвехир опустился назад в кресло. Шырп присвистнул; сутулая Мирисс впервые на памяти Хейзана расправила плечи и спросила:

— Кого из моих подопечных вы желаете привлечь?

— Никого. Это должен быть кто-то из нас.

Хейзан сам удивился тому, что каждый из взглядов, даже Везов, направился на него. Моргнул, вопросительно указал пальцем на себя; затем ухмыльнулся:

— Можете быть уверены, в этот раз я не подведу. Лишь дайте координаты.

Рохелин нервно покусывала ногти все время, что Дальвехир расписывал местоположение дома Крайво, а остальные веринцы давали молодому магу напутствия. Покуда эта реакция вписывалась в их игру, можно было ее себе позволить.

— Хейз, — тихо позвала Рохелин своего спутника, когда веринцы начали расходиться. — Ты перегибаешь палку.

— Я лишь делаю то, что необходимо, Хель, — заверил ее Хейзан. — Встретимся позже, мне нужно поговорить с Дальвехиром.

Рохелин проводила его рассеянным взглядом и со вздохом покачала головой.

Хейзан нагнал Дальвехира в галерее; тот, увидев молодого мага, ускорил шаг и нырнул за дубовую дверь, но запереться не успел. Внутри оказался рабочий кабинет, заваленный бумагами сверху донизу; Дальвехир обогнул одну из кип и подоткнул другую.

— Боитесь? — бросил Хейзан.

— Не хочу выслушивать глупые вопросы, — процедил Дальвехир.

— А как насчет обвинений?

Серые глаза Дальвехира полыхнули, и Хейзан понял, как он жалеет о том, что не навесил на себя амулет удушения.

— Ну?

— Я знаю, что Крайво не лжет — хотя бы потому, что он говорил это Альдому наедине, когда ему не было нужды рисоваться.

— Вы там были? — приподнял бровь Дальвехир.

— Я — нет, но Рохелин — была.

— Конечно, — сказал Дальвехир; губа его нервно дернулась. — Допустим, я действительно укрываю Имрея по старой памяти. Это все, что вы хотели из меня выбить?

— Есть что-то еще, — возразил Хейзан.

— Неужели?

Хейзан подавил накатившее бешенство и проговорил с расстановкой:

— Мне не слишком хочется бросаться на вас и срывать амулет против чтения мыслей — и, надеюсь, не придется. Так что признавайтесь, о чем вы втайне договорились с Энелором.

— Почему именно с Энелором? — спросил Дальвехир с завидным самообладанием.

— Уж кто-кто, а кертиарианин с первых же слов уличил бы Крайво во лжи по тональности голоса.

Дальвехир внезапно отбросил рукой стопку бумаг, что тут же разлетелись по кабинету.

— Мы держим Имрея на случай, если понадобится избавиться от кого-нибудь, чья охрана может обнаружить убийц Мирисс. — Закашлявшись, он признался: — На очереди Фивнэ.

— Фивнэ? — искренне удивился Хейзан. — Мне казалось, он один из вас.

— Мы не можем допустить, чтобы светляки добрались до него прежде нас и в суматохе прибрали к рукам место в Высшем совете.

— Почему бы вам не дождаться, когда Фивнэ умрет сам? Или хотите испробовать оружие под названием Имрей в действии? — язвительно вопросил Хейзан.

— Должность в Совете — пожизненная. Выживший из ума Фивнэ едва ли поднимет престиж гилантийцев. Императрица больше не захочет иметь с ними дела.

— Уж не меня ли вы хотите поставить на его место?

Дальвехир смолк, мрачный, как грозовая туча. Хейзан в неверии коснулся рукой лба; веринцы с их безумными планами превзошли себя.

— Я ведь даже не северянин…

— У нас нет другого выхода. Светляки должны знать свое место.

Хейзан покачал головой, а затем выдавил из себя улыбку — гилантиец, роль которого он играл, пришел бы в восторг от раскрывшихся перспектив.

Снаружи его встретила Сив, накручивая на палец медный локон.

— О чем ты там разговаривал с Дальвехиром? — медовым голоском пропела она.

— А ты разве не подслушивала? — раздраженно бросил Хейзан, впрочем, не сводя взгляда с ее открытого декольте.

— За дубовыми дверьми, к сожалению, ничего не слышно, — посетовала Сив и неожиданно погладила Хейзана по руке. Тот вспомнил, как она вздрогнула от его случайного прикосновения… похоже, еще тогда она положила на него глаз.

— Мы разговаривали об Энелоре, — произнес он, накрыв ладонью ее пальцы — и решительно отведя их в сторону. — Правда, у меня остались вопросы, которые некому задать…

Карие, обрамленные густыми ресницами глаза Сив многозначительно блеснули.

— Однако вы, миледи, что-то знаете.

— Не просто что-то, но много. Энелор — из тех странных мужчин, которые затаскивают тебя в постель не столько ради основного дела, сколько для последующих размышлений вслух. Остается только кивать да иногда гладить его по голове. — Она пожала плечами, и ткань легкого платья всколыхнулась. — Энелор, конечно, мужчина незаурядный. Но и не молодой. Так и сама поседеешь, не заметив. Ужасно, правда?

Ответа она не дождалась, лишь понимающего взгляда; гилантийцы-то не стареют.

— Нет, это не ради политики, — разуверила его Сив. — Не совру, что знать вещи, которые не знают другие, в некотором роде окрыляет, однако…

— Энелор — маг, — закончил за нее Хейзан.

— Маг, — повторила она, распахнув глаза. — Он может выкрикнуть одно заклинание и стереть это имение огнем и кровью — но вместо этого предпочитает трахать меня. Может убить толпу людей голыми руками — теми же руками, которыми с упоением ласкает меня. Это безумно возбуждает.

Хейзан не стал говорить развратнице, что она сильно преувеличивает способности так любимых ею магов.

— Но Энелор — стареющий маг, — вздохнула Сив. Хейзан с притворной нежностью коснулся ее скулы, и южанка, мурлыча, легла ему в ладонь всей щекой.

— Что ты знаешь, миледи?

— Все, что хочешь знать ты, — прошептала она, обнимая Хейзана за шею, — если не больше.

— Расскажи.

Вместо ответа Сив поцеловала его; Хейзан едва не оглох от всепоглощающего аромата магнолии — кажется, кто-то переусердствовал с духами. Усилием оборвав поцелуй, он тихо, но твердо произнес, гладя девушку по волосам:

— Расскажи мне. Как залог того, что ты не обманываешь меня только затем, чтобы получить в свое распоряжение молодого мага.

Доверительно глядя в ее полыхающие желанием глаза, Хейзан осторожно провел рукой по ее спине и ниже. Сив с тихим стоном прильнула к нему, и Хейзан мысленно чертыхнулся, почувствовав, как отзывается тело на ее порыв.

— Сначала расскажи.

— Х-хорошо, — Сив несколько раз глубоко вдохнула. — Энелор хочет занять место Дальвехира.

Какое-то время они молчали, но продолжения Хейзан так и не дождался.

— И это все? — разочарованно произнес он. — Этого мало, дорогая моя.

— А что тебе еще нужно? — насупилась Сив. — Я его в этом полностью поддерживаю… но поддержу и тебя, если ты захочешь того же, — шепнула она, снова потянувшись к Хейзановым губам.

— Спасибо. — Хейзан опустил ее за плечи, издевательски чмокнул в макушку и оттолкнул; Сив едва не упала и, схватившись за подоконник, посмотрела изумленно. — Спасибо за то, что хотя бы честна, в отличие от шлюх менее высокопоставленных.

Во взгляде Сив прорезалась злоба.

— Ублюдок, — сплюнула она. Хейзан развел руками — мол, какой есть — и отвернулся.

— Интере-есно, — протянула Сив ему в спину, — кому же поверит Энелор? Мне, если я прибегу к нему в слезах и поведаю душераздирающую историю о зажавшем меня в углу насильнике, или тебе, треклятому чужеземцу, от которого пахнет моими духами?..

Хейзан застыл на середине шага; угасшее возбуждение превратилось в ненависть. Резко обернувшись, он сосредоточил магию и послал в сторону Сив сноп энергии; с писком девушка увернулась, а лезвие чиркнуло по занавеске и испарилось в воздухе. Сив убрала руки с лица, на котором читался звериный ужас. Хотела убежать, но Хейзан схватил ее за воротник платья и действительно зажал в угол.

— Ты не понимаешь, милочка, — прошипел он. — Ты помнишь, что говорил тебе Энелор, но ты не имеешь ни малейшего понятия, зачем он тебе это сказал. То, что раньше было болтовней, обернулось ножом. Каждое оброненное слово — тяжелее свинцового шара. Каждый слабый жест — острее взмаха косы. Никого не волнует флер духов, когда пахнет дерьмом и кровью. — Сив попыталась вырваться, дыша словно загнанная антилопа, но Хейзан не позволил ей и посмотрел в упор. — Ты знаешь, кто такой Имрей? А вот я знаю. И вряд ли ты уйдешь от его когтей. Да-да, однажды с тобой расправятся — не я, так Энелор.

Свесив голову, Сив начала сползать вниз по бархатной стене, но Хейзан одной вспышкой магии помешал ей упасть в обморок — и усмехнулся в лицо:

— Конечно, мы заодно.

Он сделал шаг назад, и девушка, спотыкаясь, бросилась бежать. Вселенная сегодня благоволила Хейзану: именно теперь, не парой минут раньше, открылась другая дубовая дверь, и в галерее появился Энелор. Огляделся и спросил:

— Юный Хейзан, вы не видели Дальвехира? — Тот машинально покачал головой. — Тогда, пожалуй, зайдите ко мне вы.

Хейзан переступил порог сумрачного, как его обладатель, кабинета, освещаемого лишь канделябром да узкой полоской света, падающей из-за задернутых штор. Энелор сел в кресло за письменный стол, на котором царил идеальный порядок. Даже книги, как удалось рассмотреть Хейзану, были разложены в алфавитном порядке.

Присев на обитый черным бархатом стул, Хейзан приготовился воспользоваться старой-доброй правдой-маткой — разговор с кертиарианином иного не терпел.

— Я разговаривал с Дальвехиром, — признался он. Энелор и бровью не повел:

— Это я понял. О чем?

— О ваших планах касательно Фивнэ. Видите ли, я кое-что знаю об Имрее, и заподозрил неладное… а остальное было делом техники, — улыбнулся Хейзан, искренне довольный собой.

— Я говорил Дальвехиру, что давно пора раскрыть вам детали заговора, раз уж вы его главный герой, — сказал Энелор, скорее всего, правду, — но он вам не доверял.

— Это для меня не новость, — пожал плечами Хейзан.

— Скажите, — наклонился Энелор над столом; его синие глаза в сумраке казались черными, — а я могу вам доверять?

Хейзан замешкался, думая, как бы лучше изъясниться.

— Я сам себе не доверяю. Никогда не знаю, что могу выкинуть.

— Знаете, я ведь не только ложь чувствую, — усмехнулся Энелор, — но и кристально чистую истину. Сейчас прозвучала именно она. Хотите выпить?

— Воздержусь. В конце концов, я гилантиец, а они не пьянеют.

— Ради вкуса? — настаивал Энелор, доставая из-под стола бутылку с прозрачно-коричневой жидкостью.

— Вы и меня отравить хотите? — бросил Хейзан, не задумываясь о значении своих слов. Энелор замер с бутылкой в руках.

— Что значит “и вас”?

Хейзан, к его чести, не опустил взгляда и не выдал ничем, что его застали врасплох.

— Я знаю, что вы хотите занять место Дальвехира. Догадаться нетрудно.

Последнее не было ложью; в конце концов, кто виноват, что именно он не додумался?

Энелор протяжно вздохнул и положил подбородок на запястья, обернутые белоснежными рукавами.

— Вы действительно талантливы, юный Хейзан, пускай вначале мы этого не разглядели. Фивнэ этого недостает. Все, что он умеет, это марать руки кровью конкурентов и делать громкие, но совершенно бесполезные заявления.

— А Дальвехир? — с вызовом спросил Хейзан.

— А Дальвехир, мой старый чахоточный друг, скоро умрет сам, и мне нужно подготовить все, чтобы стать его достойным преемником… куда более достойным.

— Главное — не позвольте Шырпу встать на ваше место, — пошутил Хейзан, осознав: Сив действительно не сказала ни слова о том, что Энелор хочет убить Дальвехира.

— Когда веринцев возглавлю я, Шырпа здесь уже не будет. Роль шута останется Везу, но, возможно, мне удастся воспитать из него стоящего политика — если у меня будет на это время.

— Вы не гилантиец, так что времени у вас достаточно.

— В этом вы ошибаетесь, — возразил Энелор. — Времени меньше, чем когда-либо. Раз даже Альдом перешел к действию… — Кертиарианин смежил веки, а потом взглянул на Хейзана неприкрыто серьезно. — Они знают, что вы гилантиец. Вы в опасности, юный Хейзан, поэтому я хотел бы предложить вам сделку. Позвольте мне уничтожить Крайво Фийяна вместо вас.

Чего же этот человек хочет на самом деле? Вправду считает его подходящим членом Высшего совета — должно быть, первым не-тиольцем на этой должности — или хочет забрать все лавры, а его заклеймить трусом?

— Мне это поручили, и я обязан это исполнить, — отозвался Хейзан так, словно убить Крайво было его долгом жизни. Просить Энелора отправить их с Рохелин к порталу было бы полным безрассудством даже для Хейзана.

— Знаете, юный Хейзан, — задумчиво произнес Энелор, — там, где Шырп видит лишь возможность почесать язык и потешить свое эго, я вижу частички грандиозного плана. Мелкие шажки по направлению к единственному свершению, способному увенчать историю нашей империи. К победоносной войне с югом.

И ты, очевидно, станешь ее главным полководцем, скептически подумал Хейзан.

— Суть истории — пепел, — продолжал Энелор больше для себя, чем для слушателя. — Пепел, что оставляют огонь и меч; пепел, из-под которого возрождается жизнь в новом, более совершенном обличии. Хеф оборвал войну вовремя, чтобы пепел не стал прахом. Те, кто солидарны со мной в необходимости войны, но презирают его, как тот же Фивнэ, не видят дальше собственного носа. Тогда север нуждался в мужестве — не боевом, но мужестве человека, что бросается остановить разбушевавшиеся жернова. Завтра же нам понадобится истинно женское упрямство.

Главный полководец и первый фаворит императрицы, добавил Хейзан к сложенному описанию. Что же, пусть начинает войну, избавляясь от своей нынешней любовницы — проклюнулось в нем неожиданное злорадство.

— Кстати говоря, о женщинах…

— О, понимаю, — прервал его Энелор. — Вас ждет Рохелин? Тогда не смею задерживать.

Они обменялись кивками, и Хейзан хотел уже выскользнуть из кабинета, однако замешкался в дверях.

— Погодите, — раздался у него над ухом голос Энелора. — Так же пахнут…

В следующее мгновение он схватил Хейзана за ворот и зажал между собой и дверным косяком.

— Что ты с ней сделал? — прошипел Энелор, наклоняясь над незадачливым похитителем чужих любовниц. — Говори!

— Ничего! — злобно выкрикнул Хейзан. — Она сама!

— Как ты можешь врать мне, а я — не чувствовать этого?! — рассвирепел Энелор и хотел было, очевидно, призвать Кертиару, как раздался стук каблуков, и в галерею выбежала Сив.

— Энелор! — воскликнула она.

Обернувшись, маг окинул ее с ног до головы взыскательным взглядом — платье целехонько…

Пробормотав что-то под нос, Энелор сурово спросил:

— Признавайся, Сив, это твоя работа?

Хейзан, чью проколотую ножом руку снова объяла боль, попытался скользнуть в сторону, но Энелор дал ему знак не двигаться. На всякий случай Хейзан обратился к Гиланте, готовый в любой момент сосредоточить магию и ответить на нападение.

— Да, Энелор, — расплакалась Сив. Хейзан мысленно возликовал.

Энелор в сердцах прошипел заклинание; Хейзан его знал — вызывает огонь. Сив снова едва увернулась — бедняжка, должно быть, совсем перестанет увлекаться магами, — зато вспыхнули малиновые шторы.

— Я же знал, насколько ты падка на молоденьких магов! — крикнул Энелор. — Но верил! Прав был Шырп: шлюха, она и есть шлюха!

Теперь, когда гнев Энелора переметнулся на Сив, Хейзан сумел незаметно просочиться в коридор. Хлопнула дверь, и Хейзан выругался, решив, что Энелор все-таки последовал за беглецом, но шаги показались ему слишком легкими для мужчины. Обернувшись, Хейзан увидел Рохелин… черт возьми, он совсем про нее забыл!

— Бежим отсю… — Первая пощечина напрочь выбила из него остатки духа, а вторая — довела до последней степени отчаяния.

Гнев Рохелин прошел, когда Хейзан объяснился, и, пусть слова его прозвучали сомнительно, Рохелин знала, что врать ей он не будет. Честность всегда была его сильной стороной.

Хейзан добрался до моста уже заполночь и двинулся вдоль берега — Крайво жил в Сером квартале, и, тем не менее, занимал довольно богатый дом с видом на реку. Отсчитав три переулка, маг свернул в тупик, где для него заранее оставили лестницу, и взобрался наверх, едва не соскользнув с мокрой черепицы.

Оглядевшись, Хейзан понял, что выбрал не самую подходящую крышу — доступ с нее был только к одному окну. Окно же еле заметно пульсировало багряным светом; у Крайво бессонница? Или светляк боится спать без света?

Клочком магииХейзан отодвинул плотную штору и чуть слышно спрыгнул на ковер.

Он оказался в маленькой, но богато обставленной спальне в багровых тонах. Кровать, занавешенная тонким балдахином на опорах красного дерева, была пуста. Некоторые из ящиков стола с вырезанным на них узором диковинных цветов были выдвинуты; в них желтели какие-то бумаги. В свете красных свечей, на диване, рассчитанном на двух собеседников, что сидели бы друг напротив друга, расположился Крайво Фийян, одетый в точности как на званом вечере Йохонта и с таким видом, словно ожидал давнего друга.

— Должно быть, веринцы решили, что, раз женщине не удалось меня соблазнить, следует прислать мужчину? — зевнул он.

— Что? — не понял Хейзан.

— Значит, они не настолько глупы, и вы явились меня убить.

Крайво манерным жестом указал на второе место в метре от себя:

— Садитесь, что стоять в дверях… точнее, в окне. И снимите, пожалуйста, сапоги и плащ, это ковер работы мастеров Иттльверинга, которых уже нет в живых.

Хейзан решительно прошествовал через комнату, стряхивая грязь прямо на ковер, и сел на край дивана, облокотившись на колени.

— Придется создавать средоточие и чистить его самому, — вздохнул Фийян.

— Значит, будешь отбиваться, — констатировал Хейзан, все еще несколько сбитый с толку тем, что Крайво ждал его.

— Любой человек, которого хотят убить, будет отбиваться — если он не Этелька, конечно, — развел руками кэанец. — Но я не хотел бы обострять ситуацию так скоро. Возможно, нам лучше вначале поговорить?

У Хейзана чесались руки поскорее избавиться от этого павлина, но другая часть его души шепнула, что предварительно унизить его было бы приятнее.

— Допустим, — произнес он. — Почему вас так интересует биография Имрея?

— Вы заочно ошиблись: мне совершенно плевать на Имрея и его преступления, — сверкнул зелеными глазами Крайво. — Мне интересна лишь моя теория, которая подтвердилась. Не все из них имеют такое обыкновение.

— Так вы теоретик? — саркастически ответил Хейзан.

— Прославленный, — Фийян будто бы не заметил его вызывающего тона. — Несмотря на то, что никто за пределами нашего скромного круга не знает моего имени, его знает Кэана, и этого достаточно, чтобы она — как бы выразиться — транслировала мои идеи другим ее приверженцам.

— Это еще одна ваша теория? — догадался Хейзан.

— Верно. Кэана умеет принимать ответные дары, хотя маги не балуют ее своей щедростью.

Хейзан приподнял брови, вспомнив Ринелда. Неожиданное сходство оголтелого кэанца и не менее фанатичного гилантийца…

— Вы взаправду считаете, что у Сущности есть личность в привычном нам понимании, способная на благодарность?

— Я этого не говорил, — Крайво вскинул голову и бережно заправил упавшую на лицо золотистую прядь. Кажется, безупречный пробор интересовал кэанца больше, чем что бы то ни было, включая его теории. — Кэана не испытывает ничего, но отзывается на те ментальные единицы, что действительно имеют значение. Это естественный ход вещей, такой же, как путешествие солнца по небосклону, и существует он потому, что является правильным.

— И как же это проверить? — поймал его на очевидном Хейзан.

— Мне не нужно проверять то, что я вижу во всем, — медленно покачал головой Крайво. — Но если вы так жаждете убедиться, предлагаю вам открыть знаменитый философский труд Асверти “О великом лесе”.

Фийян встал и подошел к книжному шкафу, повернувшись к Хейзану спиной; вот он, шанс пронзить его магическим лезвием, но Хейзану было любопытно, какие еще аргументы приведет кэанец.

— Глава четвертая, “О пустоте леса”. “Древа, о которых шла речь прежде во второй главе, являются необходимым допущением для существования пустоты леса. Всей своей многообразной сущностью они вбирают пустоту в себя, трансформируя ее в другую ипостась пустоты, которую мы назовем внутренней пустотой древ. Если мы обратимся к такой науке как ботаника, например, в изложении Кивариуса, то узнаем о том, что деревья проводят соки по маленьким трубочкам, тянущимся от кроны к корням и обратно. Пренебрегая основным наполнением дерева и заменяя его на внутреннюю пустоту, мы, тем не менее, не лишаем древ этих трубочек, перемещающих в нашем случае энергию, в особенности ментальную. Так создается ноосфера, представляя собой не внешнюю оболочку Универсума, как пишут философы-ноотерики, но внутреннее строение двух слоев пустоты.” — Закрыв книгу, Крайво произнес: — Как видите, дорога, по которой движется энергия — двухсторонняя, а значит, Кэана способна на ответ.

— В вашей теории есть несколько изъянов, — Хейзан склонил голову набок, припоминая все, что читал в юности об Асверти, его последователях и противниках. — Первая — дальше Асверти пишет о том, что речь идет не о магии, потому что упомянутая им энергия минует людей и Просторы в целом. Возможно, в вашем распоряжении вариант книги, составленный до появления гилантийцев, которое произошло как раз на закате жизни Асверти и заставило философа переписать некоторые главы. Вторая…

— Практика Гиланты является осквернением магии, а не обменом энергией, — прервал его Крайво.

— …вторая, — упорно продолжал Хейзан, — вы утверждаете, что именно ваше поклонение Кэане вызывает ответную реакцию, в то время как Асверти умалчивает о каких-либо необходимых влияних. В его изложении это, как вы и сказали, естественный ход вещей, а значит, все кэанцы так или иначе обмениваются друг с другом информацией о себе, а не только вы. Третья — асвертинец Леут, называющий магов межевыми столбами между Сущностью и Просторами, уточняет, что магия метафорически выжигает все на своем пути, поэтому обратной дороги нет… но, конечно же, вы не примете его во внимание, потому что он гилантиец. Но я знаю его отлично, потому что обитаю там, где когда-то жил он.

Крайво сложил руки на груди. Хейзан поднялся на ноги.

— Я не веринец, — сказал он, призывая Гиланту. — Черт с ними. Черт с вами.

И прежде, чем Крайво успел коснуться защитного амулета на шее — голубой камень пошло выделялся на фоне бордового одеяния, — Хейзан дернул рукой, и из горла кэанца брызнула кровь.

Крайво осел на ковер, мучительно отхаркиваясь и тщетно пытаясь что-то прохрипеть. Хейзан схватил бумагу из ящика и вытер ею багряные капли, попавшие на плащ, после чего задул свечи, спустился по лестнице, не беспокоясь о звуке шагов — чем быстрее мертвого хозяина обнаружат слуги, тем лучше, — и вышел через парадную дверь.

========== Часть 3: Пожары | Куплет третий ==========

Рохелин сидела на подоконнике рядом с букетиком сухих цветов, наблюдая за тем, как стекают по окну капли дождя, и заламывая пальцы.

Хейзан как-то, в ответ на ее вопрос, почему именно Хефсбор, рассказал Рохелин о Ларде и Наузе и о своем косвенном участии в убийстве их друга. Рохелин была уверена, что это не первое убийство, которому поспособствовал маг, и, как теперь оказалось, не последнее.

У нее не было четких моральных убеждений, и она воздерживалась от суждений о том, что правильно совершать, а что нет, поскольку знала, что все в мире относительно. Этот моральный нейтралитет спасал ее душу от лишних угрызений совести; конечно, она никого не убивала, но всегда прятала в сапожке короткий кинжал, да и в странствии случалось… разное. Чаще всего она просто сбегала.

Даже сейчас Рохелин угнетало простое знание о том, что на соседней улице живет кэанец, который может ей помочь. Чувство, примолкшее на какое-то время, теперь одолевало ее с новой силой — стоило ей вспомнить про леса, реки и заброшенные деревни. Рохелин любила останавливаться в чьем-нибудь бывшем жилище, изучая запылившиеся, изъеденные червем книги, сдувая паутину со ставен и разглядывая обветшалую мебель. Она чувствовала присутствие прежних жильцов, могла представить, кем они были и чем дышали, но вместе с тем оставалась в драгоценном одиночестве.

В отношениях с людьми она держала такой же нейтралитет, как и в моральных вопросах. Она не противилась сближению с кем-то, но не привязывалась до одурения — поэтому была уверена, что с легкостью расстанется с Хейзаном, когда настанет время.

Скорее бы оно настало.

Для Рохелин непривычно было торопиться, ибо в странствии она выдерживала ровный темп, который держал чувство в узде. Но теперь она постоянно замечала даже в собственных движениях, что спешит. Так ли живут гилантийцы — зная, что отмеренный срок утекает, как вода сквозь пальцы?

Хейзан точно подходил под это описание, но Рохелин не знала наверняка, по той ли причине. Он довольно много рассказывал о себе, но все его рассказы были поверхностными, и он, словно водомерка, ловко избегал опускаться на глубину. Рохелин понимала, что, стоит ему раскрыться в чем-нибудь, и ей не останется ничего, кроме как поведать правду о своем отце, которой Хейзан так жаждал — никогда не говорил об этом вслух, но все прекрасно читалось по лицу.

Он рассказывал, что родился сиротой (именно так он и выразился) в Энаре, одном из государств Цепи, и крал яблоки из садов Ореола с помощью упрощенного аналога магии, пока мальчишку не приметил гилантиец Кееаар из Меена. Признавался, что после того, как учитель в шестнадцать лет выгнал его на улицу “жить взрослой жизнью”, бывали эпизоды, когда он питался жареными крысами. Вскользь упомянул, что, когда начал зарабатывать магией, тратил все деньги на бордели, но быстро наигрался. Поведал о своем друге Эоласе, при первой встрече с которым едва не полез в драку. Почти ничего не говорил он об Ийецинне, но там, видимо, и нечему было происходить.

Рохелин слушала, иногда отвечая историями из своего странствия — как она угодила в рабство в Хелтесиме, откуда выбралась лишь благодаря женщине, которая втайне от господ изучала Гиланту, или как на рынке в Хупье потратила все деньги якобы на яйцо дракона, оказавшееся обычным камнем в крапинку. Когда Рохелин предположила, что торговец был магом и омрачил ее разум, Хейзан категорически отрезал, что такое влияние им неподвластно.

— …не можем мы вжиться в мысли — лишь пролистнуть их, как страницу книги.

— Но почему?

— Потому что все иное — внутри. Исказить извне нельзя даже поверхностные мысли, потому что их корни лежат куда глубже. Собственно говоря, единственная область разума, на которую может покуситься чужак — та часть сознания, куда мы, гилантийцы, сосредотачиваем магию. Считай, мы ее выпячиваем, как шлюха — свои прелести, уж прости мне как женщина такие сравнения.

— Не страшно.

Хлопнула входная дверь, и Рохелин вынырнула из воспоминаний. Соскочив с окна, она прибежала в переднюю — на лице промокшего Хейзана явственно отражалась усталость.

— Сделал, — произнес он, и Рохелин едва удержалась от того, чтобы отступить на шаг назад. Она кивнула и отвернулась, краем глаза наблюдая за магом, будто опасаясь, что сейчас он занесет нож и над ней.

— Ты даже не спросишь?..

— А что я должна спросить? — раздраженно бросила Рохелин. — Как ты его убил? Я спать не буду.

— Если ты думаешь, что я иссушил его жизненную силу или как там любят говорить о магах…

— Не думаю. Я просто, — повернулась она и напрямик заявила: — не доверяю тебе.

— Подумать только! — воскликнул Хейзан; на изменчивом лице его отразилась искренняя, почти детская обида. — Поселить меня в своем доме. Отдать ключи от своих дверей. Изображать любовников вплоть до прилюдных поцелуев, чтобы позлить Веза. А если я и правда не заслуживаю доверия?! — рассмеялся он, и улыбка его была едва ли не истерической.

— Не тебе решать.

Хотя дождь заботливо-успокаивающе стучал по бревенчатым стенам, Рохелин, лежа в кровати, никак не могла отделаться от мысли, что Хейзан в это время слоняется по дому. В полусне ей мерещились то цепи, то чьи-то незнакомые крики, полные звериного отчаяния, а сны кружились, как снежинки, заметая ее ледяным бураном. В какой-то момент Рохелин проснулась и осознала, что ей тяжело дышать. Захрипела…

— Тихо, — раздался пресловутый голос, и рука мягко коснулась ее шеи. Тернистый комок начал расползаться, мир — расходиться из одной точки страха по прежним линиям перспективы. — Я не целитель, но должно полегчать.

— Ты что тут делаешь? — выдавила из себя Рохелин, когда нашла в себе силы заговорить.

Послышался короткий смешок.

— И это благодарность? Я только зашел — и удачно, кажется.

Хейзан, к облегчению Рохелин — пусть и знала, что не задушит, — убрал руку и какое-то время молча сидел на краю ее кровати, так что Рохелин даже задремала. А ведь что-то говорила о недоверии…

— Хель, — неожиданно позвал он. — Как ты думаешь, что ждет нас после смерти?

Рохелин молча перевернулась на другой бок.

— Хель.

И ведь не отстанет.

— Я не знаю, что там. Это может придать смысл моему странствию или уничтожить его. Я не хочу ни того, ни другого.

Рохелин не видела Хейзана, но знала, что взгляд его рассеянно блуждает по темной комнате — полкам, картинам, быть может, ее белой руке, лежащей на одеяле.

— Я не могу говорить за тебя, Хель, но меня по ту сторону ждут туманные морские воды. И ведут они к огненным берегам, горящим настолько ярко, насколько полыхало мое сердце в течение жизни.

Рохелин зажмурилась, и воображение мгновенно выхватило картину — покрытый водорослями корабль, что покачивается на якоре, и долгий, выверенный интуицией путь между скал; сверху словно наложено синевато-зеленое стекло, и лишь одно нарушает общую цветовую гамму — проблески берегов в тумане… искры с оперения мифической птицы феникс.

— Они будут гореть ослепительно.

Хейзан коснулся ее плеча, и Рохелин, повинуясь чему-то глубинному, как камни на дне залива, легла на спину.

— Да, — сказал Хейзан, склоняясь над ней. — Все реки впадают в море.

Рохелин прикрыла глаза, ожидая неизбежного. В конце концов, что еще нужно человеку, который пару часов назад убил другого?

Эти движения губ и прикосновения руками она запомнила на всю жизнь — не в пример ярче остался лишь таинственный незнакомец из таверны, что наблюдал за ней весь вечер, а поутру исчез, оставив записку, которую она выбросила не читая.

Слова касаний стали отчетливее, будь то целенаправленная ласка или случайный взмах волос. Прибавились судорожные вздохи. Звучали имена — и Хель, и звонкое Хейз, как маленькие клятвы, дымившиеся под потолком. Впрочем, стоило Рохелин в порыве прикусить плечо своего любовника, и мир превратился во взаимный хаос — лавирование между повозок, нагромоздившихся через городские улицы накануне Йоля.

Когда все кончилось, она нашла себя у Хейзана на плече внимательно слушающей его размеренное дыхание. Пропустила сквозь пальцы его волосы и поцеловала в висок, словно в благодарность за то, что испытала.

Не за удовольствие; впервые за эти долгие дни у нее возникло ощущение, что она на правильном пути.

Весь светлый день Хейзан проспал крепким сном, на вечер же было назначено очередное светское мероприятие — празднество, посвященное дню основания Белой Воды. Особняк именовался так потому, что вид из его окон открывался на пороги реки Хефсрилл, бурлящие белые потоки, несущие воду в город.

Дальвехир был добрым знакомым хозяина, поэтому дозволил себе собрать очередную встречу прямо в одной из гостиных имения. Коротко поблагодарил Хейзана за отличную работу и призвал быть осторожными, чтобы месть Невия и его сообщников не застала веринцев врасплох где-нибудь в темном переулке.

Когда веринцы покинули комнату, Рохелин попросила Хейзана задержаться.

— Ты уверен, что никто тебя не видел? — обеспокоенно вопросила она.

— Уверен. — Хейзан помолчал, отстраненно глядя сквозь темно-болотные глаза, вспоминая, что на улице было пустынно как в склепе. — Что-то будет, Хель. Теперь мы настолько зарекомендовали себя, что можем потребовать от веринцев предоставить нам портал по любой, совершенно любой причине. Этого ты так ждала?

— Этого, — Рохелин поцеловала его в гладко выбритую щеку. Стрелка часов подобралась к двенадцати, готовясь отсечь голову еще одному часу. — Пора.

Главный зал Белой Воды встретил их мелодичной музыкой, что заглушала шум реки, доносящийся сквозь распахнутые огромные окна, белой тканью под стать названию особняка и раскрашенным на сюжет о Хефе потолком. Кричащую роскошь золоченых тарелок и мраморных столов лишь подчеркивал блеск богатых украшений, которыми дополнили свои наряды гостьи. Мужчины казались более скромными, если не обращать внимание на пуговицы или застежки кэанских плащей.

— …а я тяну-тяну — подсекаю, а там водоросль такая, здорову-ущая! — распалялся Шырп в окружении нескольких мужчин, таких же толстячков, отдыхающих от жен.

— …надела бронзу, а сами знаете, насколько плохо она сочетается… — мурлыкали в стороне эти жены, отдыхающие от мужей.

— Говорят, с Крайво Фийяном что-то случилось, — озабоченно рассказывал хозяин Белой Воды окружающим его лизоблюдам. — Он не смог ответить на мое приглашение — то есть, совсем…

— Эй, вьюнош! — оборвал Шырп свои душераздирающие рыбацкие байки, когда мимо проходили Хейзан с Рохелин. — Подойди-ка сюда!

Хейзан с неохотой приблизился; Шырп, уже заметно принявший на грудь — и когда успел? — нехорошо усмехнулся:

— Знаешь, Вез очень любит сравнивать тиольскую внешность со всякой другой. И не устает повторять, что коричневый — это цвет дерьма. Как думаешь, с чем он твои зенки сравнит?

— Даже не представляю, — процедил Хейзан, отворачиваясь, но Шырп бесцеремонно схватил его за полу плаща — и расхохотался:

— С жидким дерьмом!

Выдернув плащ, Хейзан наклонился над низкорослым полуюжанином и улыбнулся:

— Если тебе в лицо случайно влетит сноп огня — небесный, знаешь, снизойдет, — гореть будет преотменно. Шкварчать, как свиной жир в костре.

— Мразь канавная! — гаркнул Шырп и ударил наотмашь, но кулак пролетел мимо — Хейзан только того и ждал и вовремя отскочил. Сапоги заскользили по начищенному полу, и Хейзан остановился шагах в шести, глядя на оппонента исподлобья и показательно держа пальцы в таком жесте, будто вот-вот выщелкнет пламя.

Он не сразу понял, что все досужие взгляды теперь обращены на Шырпа и на него. “Делаю ставку на тощего”, вполголоса обратился Ирвин к Ульриху; Рохелин смотрела так, словно перед ней разыгралось смертоубийство.

Шырп поплевал на кулаки и решительно направился к Хейзану; оценив обстановку, тот метнулся к Рохелин, схватил ее за локоть и смешался с толпой.

— Струсил! — донесся торжествующий голос.

— Ты что творишь? — выдохнула Рохелин, дернув Хейзана за рукав так сильно, что едва не порвала его.

— Извини, не удержался, — сквозь зубы процедил Хейзан.

— Не вздумай не удержаться снова, — предостерегла она. — Пойду умоюсь.

Хейзан решил охладить злость стаканом ледяного пунша и пододвинулся ко столу, унизанному яствами.

— Интересное место, чтобы встретить тебя. — Маг слишком резко обернулся на знакомый голос и увидел Ринелда с бокалом виски в руке.

— Предлагаю разойтись, не обмениваясь вопросом, а что ты здесь, собственно, делаешь, — негромко предложил Хейзан.

— Ты уже себя выдал. Почему бы не поговорить двум гилантийцам, единственным на этом вечере? — Ринелд отпил из бокала, беззастенчиво демонстрируя, что он здесь только ради выпивки. — Ходят слухи, что третий — между прочим, член Высшего совета — погиб, исполняя высочайшее задание в Двуединой Империи. Хотя, на мой взгляд, он сейчас болтается на корабле где-нибудь в море Лезвия.

— Местные политиканы будут только рады, если корабль утонет, — ухмыльнулся Хейзан. — До той самой поры, пока я не исчезну из поля их зрения. Знаешь, я невероятно устал проповедовать среди них свою честность, которая на самом деле — ложь да дерьмо в качестве удобрения.

— Неужели это оказалось легче, чем сходить к Гелоре? — вскинул Ринелд блеклую бровь. — Кстати, твою спутницу скоро задавят числом.

Обернувшись, Хейзан увидел, как Рохелин нервно смеется в ответ на чью-то глупую шутку в окружении легких на помине кавалеров. Забыв о Ринелде, он ворвался в круг, рассыпался в извинениях и отвел Рохелин в сторонку.

— Кое-что кажется мне странным, — сказала она и огляделась, дабы убедиться, что их никто не подслушивает. — Я не видела ни одного слуги.

— Наверное, им просто приказали не мельтешить перед глазами гостей, — пожал плечами Хейзан. — А может, устроили собственный праздник и выпивают на кухне.

Несмотря на то, что его предположения были логичны донельзя, нечто смутное и полуабстрактное, как только зарождающаяся идея, проскользнуло в область под сердцем. Воздух, вино, одежды, плоть пронизало то ощущение невыносимой несуществуемости мира и оглушительной его яркости, что случается с больными падучей. Только сейчас в припадке должен был забиться не человек, а Белая Вода.

Хейзан поднял глаза на белую гипсовую галерею, достаточно высокую, чтобы человек мог скрыться там от чужих глаз едва пригнувшись.

— Красивый интерьер, не правда ли?

Хейзан повернулся и очутился лицом к лицу с невысоким человеком, дать которому можно было никак не меньше пятидесяти, но в чьих темных волосах начисто отсутствовала седина. Если взгляд Хейзана был проницательным, то этот мужчина видел людей насквозь — как летучая мышь видит препятствие во тьме при помощи эхолокации.

Невий.

— На мой вкус, несколько пошловато, — отозвался Хейзан; что ж, вступим в твою игру.

— К этому рано или поздно привыкаешь. Очевидно, вы не из аристократического круга? — сощурился Невий. — Значит, мы с вами в какой-то степени в одной лодке.

Настолько не верит в священство Кэаны, что пытается склонить гилантийца на свою сторону?

— Вам тоже доводилось нарываться на неприятности благодаря тому, что вы были верны себе?

— Мне доводилось многое, — расплывчато ответил Невий. — Но, скорее, это я заставляю людей нарываться на неприятности. Ради меня.

Хейзану невольно вспомнилось все, через что прошла и проходит Рохелин ради него, и он не скрыл своего раздражения:

— Я знаю, кто вы. Мы совершенно не похожи.

Невий пронзил его карим взором, буквально вскрывая каждую жилку незримым скальпелем, и тихо сказал:

— Я знаю, кто вы. — И махнул рукой.

Раздался свист, который Хейзан вначале принял за свист рвущейся у кого-то из лютнистов струны, но продолжением ему были изумленные вздохи. Кто-то закричал; Хейзан, оглушенный грохотом собственного сердца, продрался сквозь толпу и увидел Дальвехира. Ноги кэанца подкосились, и он рухнул на пол с противным треском: сломалась стрела, торчавшая у него из груди. Серые глаза остекленели, в то время как под телом начала расползаться багровая лужа.

Хейзан вскинул голову; одна из угрюмых теней, бегущих по галерее, пустила стрелу прямо по курсу. Хейзан увернулся, и та вонзилась в женщину за его спиной. Жертва не успела даже вскрикнуть.

На миг Хейзану показалось, что исчезли все звуки, а свет притупился. Взгляд случайно поймал Этельку. На лице женщины читалось горькое, искреннее сожаление.

Затем толпа взорвалась воплями.

Люди побежали сами не зная куда; зазвенело разбитое стекло и фарфор, кто-то прыгал через опрокинутые столы, а кто-то прятался за них же, подбирая юбки. Кто-то поскальзывался на разлитом вине, и беднягу немедленно давили перепуганные аристократы, с которыми он только недавно вел светскую беседу. Хейзан орал имя Рохелин, перекрикивая пение стрел, что летели не только в веринцев, но и во всех, кто волею судьбы оказывался поблизости или просто слишком громко вопил.

— Хейз! — В мага врезалась Рохелин и в панике схватила его за плечи. Страх на ее лице зеркалил страх его собственный. Хейзан потащил девушку за собой, расталкивая народ вспышками огня, но быстро понял, что это укажет убийцам цель, и перешел на локти.

В какой-то момент он зацепился взором за очередного мертвеца, над которым сидел Имрей… Хейзан даже не сразу понял, что он делает. Старик повернул голову, и Хейзан ужаснулся: усы Имрея были окровавлены, а изо рта капало.

— За Крайво! — вознесся над толпой искаженный голос, в звуках которого Хейзан с трудом узнал Невия.

Они с Рохелин метнулись прочь от главного входа и углубились в коридоры, которыми передвигалась прислуга. Ворвавшись в кухню, оба едва не споткнулись о труп поваренка. Стрелы торчали всюду, словно проросшие через мертвых людей камыши. Одну из служанок пригвоздило к стене, точнехонько между рассохшихся досок. Убийцы исполнили свою работу на совесть, особенно с учетом того, что никто ничего не услышал.

Хейзан и Рохелин отыскали тайную лестницу и бегом спустились по ней. Разбив окно магией, Хейзан взобрался на подоконник и первым спрыгнул вниз; приземлившись на бочки с вином, он помог спуститься Рохелин. Запертую дверь каменного дворика Хейзан вынес с плеча; только тогда беглецы позволили себе оглядеться — и увидели, что второй этаж Белой Воды полыхает. Избавиться решили ото всех — а потом, очевидно, представить трагедию как чью-то неосторожность.

Хейзан только теперь понял, что у него из колена торчит осколок стекла. Рохелин сбила ноги в кровь после того, как сбросила каблуки. Тем не менее, обоим надо было убираться отсюда, и поскорее.

Когда они, хромая, пересекали рыбацкий квартал, красноватый от ослепительного зарева и мутный от запаха, Хейзана заставила встать столбом внезапная идея. Панические голоса вдалеке только поддержали ее.

— Хель. Бежим к порталу.

…ко времени, что они добрались до Старого Города, пол-Хефсбора по ту сторону реки превратилось в факел. Всю стражу стянули туда, чтобы спасать тех, кто был на это не способен, и разгонять появившихся на улицах мародеров.

Миновав гулко-серую арку, Хейзан и Рохелин по щербатой лестнице спустились вглубь земли. Факелы высвечивали копоть на потолке и узоры каменных стен, что переплетались в мигающем свете, точно огненные змеи — подергивая кончиками хвостов.

Портал, упокоенный в ночи, заявил о себе раньше, чем предстал глазам. Воздух отяжеляла некая липкость, расслабленность бытия, что могла проявиться и головокружением, и чувством дежа вю, и нетвердостью шага. Вот оно, у дальней стены-тупика — зыбь в пространстве, образующая, если присмотреться, трещину.

Хейзан вслушался в голос портала; тишина, благословленная тишина.

До тех пор, пока из-за спины не прозвучало — прекрасным женским голосом — заклинание, сбивающее с ног.

Хейзан выругался и приподнялся на локтях, закрывая собой Рохелин. Факелы освещали высокую черноволосую женщину в простом, но безупречно скроенном платье, что склонилась к неудачливым беглецам — и Хейзан различил ее ярко-синие глаза.

— Хойд?.. — ошеломленно выдохнула Рохелин.

— Императрица Хойд, дорогая моя, — ровно произнесла Хойд и неожиданно подала девушке руку. — Вы тоже возьмитесь. Ну же! — поторопила она, и тон ее не предвещал ничего хорошего.

— Я маг, — недоверчиво ответил Хейзан. — Если вы хотите меня переместить, предупреждаю: я умру.

— Какая жалость, — безо всякого сожаления промолвила Хойд. — Однако за поджог вы должны ответить.

— Мы здесь ни при чем, — прошипел Хейзан и, улучив момент, ударил императрицу под колени. Та рухнула на землю, а Хейзан вскочил — только затем, чтобы снова услышать короткое, но действенное заклинание.

— Прибавим высочайшее оскорбление, — сказала Хойд, поднимаясь и отряхивая ладони. — Будете сотрудничать?

Хейзан сплюнул кровь на каменный пол.

— Будем.

Полдороги (их везли на чертовой карете, но с цепочкой, оковывающей руки) Хейзан ораторствовал как мог, выбивая прощение себе и Рохелин и убеждая императрицу, что они не причастны к произошедшему в Белой Воде и сами едва унесли оттуда ноги. Первое, к сожалению, не было чистой правдой, что Хейзан понял не сразу — и переменил тактику.

— Веринцы? — презрительно отозвалась Хойд, когда Хейзан рассказал о гибели Дальвехира и других. — Мне по-своему жаль их, но… как детей. А я не люблю детей, потому что они не могут помочь себе сами.

Хейзан так и думал: вся политическая деятельность веринцев оказалась муравьиной возней и имела большее значение как его попытки добраться до портала.

Лгать кертиарианке Хейзан не мог, так что он изложил Хойд правду как есть.

— Это звучит абсурдно… однако вы честны со мной, — задумалась императрица. — Значит, Фивнэ не умер, а только лишь застрял на материке. Похоже, мне придется вспомнить о милосердии и снять с вас провинность. Хотя бы потому, что я знаю, насколько сбивает с пути истинного отчаяние.

Очевидно, она говорила о своем отце Баугриме, которого — никто не говорил этого в открытую, но знали все — ей пришлось отравить, чтобы взойти на трон.

— Тогда отправьте Рохелин назад в ее странствие, — попросил Хейзан, почувствовав нежданный ответный порыв. — А я как-нибудь разберусь.

— Нет нужды. В замке есть второй портал, мой личный — и мной же созданный когда-то. Но сегодня я им уже воспользовалась. К тому же, вы зверски измотаны. Однако, — прицокнула она языком, — заночевать вам придется в темнице.

Хейзан мысленно чертыхнулся.

— А если я извинюсь?

Хойд отчего-то засмеялась.

— Я не из тех правителей, которым нужны извинения, — покачала она головой. — Все слуги спят, некому погреть воду, а в таком виде я не могу пустить вас в чистую спальню.

Хейзану снилось нечто на грани горячечного бреда. Пугающая до шелеста костей женщина, огромная и уродливая — изо рта торчат зубы, похожие на лошадиные, а половина головы раздута втрое вместе с белесым глазом, как несоразмерны бывают часы на башне. Потом были колючки, летевшие сквозь него, раздирая одежду и кожу, пока он не вспомнил о магии в руках своих и не испарил те в пепел. Так стоял он, перебрасывая магию от одной раны к другой и просыпая черные струйки, с безмолвной улыбкой, пока небо не рухнуло ему на плечи.

Странно, но, проснувшись, Хейзан помнил сон до мельчайшего. Прежде все сны, что оборачивались рухнувшим небом, оставляли в памяти лишь концовку, а здесь… вплоть до бликов на глазу чудовища.

Странно.

Алый идол Эоластрейанихтур вошел в дом Мричумтуиваи, коротко кивнул слугам, и те скрылись за дверью. На столике возле очага стояло полное блюдо ароматной жареной дичи, но Эолас проигнорировал еду и сел за письменный стол, который притащили из его прежнего обиталища Мундеримиого и его ученик-кузнец, такой же крепкий и прямолинейный. Оба по-прежнему считали рисование крючков на бумаге блажью, но в руках идола слова подневольно становились священными. Мричумтуивая даже порывался объявить написанное Эоласом частью Клятвенника, но тот вежливо отказался.

— Мои тексты не указывают пути в ад, — соврал он. — К тому же, вы в них не разберетесь.

Если бы не вечная зима Руды, эта ненавистная зима, он остался бы там, где наконец мог позволить себе высокомерие без неприятных последствий. Одно из таких последствий, едва не сломавшее ему нос, позже стало для него единственным другом не считая сестры.

Эолас обмакнул перо в чернильницу и начал скорописью набрасывать черновик второго рассказа. Первый, об Идущем, он написал, как только вернулся преображенным, запершись в своем доме и буквально слыша, как люди снега ходят вокруг на цыпочках. Ему понадобился целый день, но по нынешним меркам Эоласа он справился быстрее ветра.

В дверь постучали, и на пороге появился Ледниорарри.

— Господин Эолас, — быстро поклонился он; Леднио был единственным, кто называл Эоластрейанихтура прежним именем, и Мричумтуивая однажды уже пригрозил, что принесет его в жертву новому идолу — а именно, пустит кровь. — Парлитоу вернулся с ответом.

— Спасибо, Леднио, — поблагодарил Эолас и, когда дверь закрылась, вскрыл письмо тонкой полоской магии. Внутри оказалась бумага, сложенная пополам, на которой печатными буквами было написано заклинание и поставлена одна-единственная лигатура “A-s”. Знакомая лаконичность кертиариан.

Читая заклинание, Эолас попытался вспомнить, как произносить буквы “ą” и “ř”, но решил, что и “а” с “р” сойдут. Едва ли в случае чуть-чуть альтернативного произнесения заклинание приведет его в другое место — лишь вберет в себя меньшее количество энергии, чем могло бы.

Эолас снова разыскал Ледниорарри; припадающие к земле люди снега начинали раздражать его.

— Поведай им что-нибудь многозначительное и достойное прежних идолов, — попросил он Леднио и лживо прибавил, видя сомнение в его робких глазах: — Я верю, что у тебя получится.

Собрав свои нехитрые пожитки и книги в мешок, расширенный изнутри при помощи заклинания той же сестры, алый идол Эоластрейанихтур зачел длинное, причудливое слово, на его вкус звучащее как отрыжка черта, и покинул Руду навсегда.

Открыв глаза, он почувствовал во рту омерзительный привкус, которого не ощущал с юности — сырой земли и свежих отходов. Эолас приподнял голову и обнаружил, что лежит в сточной канаве напротив своего дома.

Удружила Агнес, нечего сказать!

Шипя под нос ругательства, Эолас вылез из канавы, как назло, на глазах сразу нескольких прохожих, и спешно перебежал улицу, покуда не появился кто-нибудь знакомый. Пройдя в конец длинного коридора множества дверей, Эолас скинул плащ, чей песцовый воротник был бессердечно замаран грязью, повесил на крючок и вошел в свою комнату.

Знакомый запах пыли перебивался ароматом духов Агнес, что чинно восседала на его стуле, закинув ногу на ногу, и курила в открытое окно. Выглядела она моложе своих тридцати семи; карие глаза выдавали в ней женщину строгую, а размах бровей и небрежная прическа — несколько вздорную.

— Когда-нибудь ты прекратишь издеваться надо мной, но только не сегодня, верно? — мрачно произнес Эолас.

— Здравствуй, Эолас, — ухмыльнулась Агнес, отложив трубку в сторону.

— Я уже многократно просил тебя, — Эолас наклонился и вытащил из-под ножки стула книгу; тот шатнулся, и Агнес с грязной руганью едва не свалилась на пол, — не подпирать стул моими книгами.

— Но он качается! — запротестовала Агнес.

— Ничто — повторяю, ничто не может оправдать такого варварства.

— Вот твоя благодарность за спасение, братишка: назвать меня варваркой! — театрально взвилась Агнес.

— Ты знаешь, Агнес, что в мире не существует людей, перед которыми и за которых я мог бы чувствовать благодарность, — отрезал Эолас, придирчиво рассматривая книгу, на которой появился заметный след. Вздохнув, он поставил томик на полку. — Зачем ты пришла?

Сестра отвернулась, скрестив руки на груди. Эолас знал, что следует немного подождать, и ее обида утихнет; ускорить процесс можно было бокалом вина, но, кажется, она его с собой опрометчиво не захватила.

— Я поговорила с Тобиасом, — сказала она наконец, — для чего мне, кстати, пришлось с ним переспать, а ты знаешь, насколько он мерзкий. Он мне рассказал, что столкнулся с такой же проблемой, как и ты. Утверждает, что его магия по пути к четвертому измерению просто исчезает.

— Я чувствую это несколько иначе — большей частью как наслоение льда, в который обратилось измерение, — задумчиво прикоснулся к подбородку Эолас.

— Должно быть, ты слишком много времени провел в снегах, — пожала плечами Агнес. — Так или иначе, он припомнил что-то из ученических времен, раскопал свои записи и нашел там подсказку — благодари небо, что старый хрыч ничего не выбрасывает, — с легкостью обозвала она сорокалетнего Тобиаса. — В ранних летописях гилантийцев из Таллоу упоминается аномалия, которая мешала перемещению, вот только поражала она выборочно. Те гилантийцы назвали ее проклятием и быстро избавились от своих коллег, чтобы оно не распространилось. Насколько я поняла, учитель Тобиаса привел эту историю в качестве примера скудоумия древних.

— Таллоу, — кивнул Эолас. — Значит, оригиналы этих летописей сейчас находятся…

— …в Северной библиотеке Чезме. Ты ведь не собираешься туда отправиться? — вскинула бровь Агнес.

— Собираюсь, сестра, причем не откладывая. Следует только докупить бумагу, чтобы заняться в дороге новым циклом рассказов, — сказал Эолас, постучав пальцами по столу.

— У тебя мания величия, — хмыкнула Агнес. Встав, она хлопнула брата по плечу; Эолас отшатнулся, словно от прокаженной, заставив Агнес прыснуть. — Причем я как о твоих писульках, так и о Чезме.

Агнес, будучи женщиной неглупой, принадлежала к громадному слою общества, захватывывшему большинство простолюдинов и лишь редких аристократов — людям, которые совершенно не понимали художественную литературу. Ее математический склад ума приимал исключительно научные труды, отвергая философию, поэзию и даже историю ради формул, на основе коих кертиариане изготовляли заклинания, и лингвистических глубин, постичь которые даже такой словесник, как Эолас, был не в силах. Богатая рифма или изящный слог проходили мимо ее ушей, в отличие от диковинных звуков, которых не существовало в естественных языках — они были созданы искусственно, чтобы максимально приблизить то или иное заклинание к искомому — недостижимому — значению.

Распрощавшись с сестрой, Эолас закупился в лавке письменными принадлежностями по хорошей скидке — продавец был давним поклонником его творчества, хоть и угасал на глазах с каждым прочитанным текстом. Жаль, если он умрет раньше срока — его дочь, иногда подменявшая отца на рабочем месте, всегда брала с Эоласа полную цену.

На попутном извозчике Эолас добрался до постоялых дворов на окраине Эстерраса и нашел там хозяина телеги, который за чеканную монету согласился завезти господина куда угодно по дороге в Выйрес, даже если для этого придется взять на юг. Раскрыв походной столик, когда-то сделанный на заказ, Эолас продолжил работу над вторым текстом, прерываясь на мысли, что было бы неплохо поискать в Чезме также что-нибудь про осадки красной пылью — если будет время.

Прошло восемь долгих дней пути, прежде чем Эолас обнаружил себя у серебряных врат Северной библиотеки Чезме. Войдя в храм учености, он вдохнул полной грудью прохладный воздух грандиозных архивов и понял: он дома.

Еще четыре дня ушло на то, чтобы отыскать в этой громаде, ослепительный шпиль которой возвышался над городом, словно стрела, нужную ему летопись. Еще два — чтобы вспомнить основы древнеталлийского и более-менее пристойно перевести искомый отрывок на всеобщий. Так, сидя за длинным, почти бесконечным библиотечным столом Зала Таллоу и Темного Нино, он корпел над тремя свитками сразу — толковым словарем древнеталлийского, летописью гилантийцев и своим переводом, — и сверял результат, иногда обращаясь к другим главам летописи, чтобы уточнить второстепенные значения слов или незнакомые названия.

“Лето пятьсот девятое. На исходе весны снизошло на Лионума и других его собратьев проклятие. Стали, значит, снаряжать их за мыльным камнем в деревню Дринда, как обнаружилось, что не могут они перемещаться четвертым измерением. Никогда прежде не встречали гилантийцы подобной напасти и предки их тоже. Гиланта отвернулась от проклятых, посему убили их, а тела сожгли.”

Скудный язык летописей умолчал обо всем, что могло бы навести Эоласа на мысль. Кое-что, тем не менее, показалось ему любопытным, а именно использование слова thifarth — “проклятие”, которое в других источниках передавалось как “озарение”.

На следующий день его снова одолела мигрень, и очнулся Эолас лишь глубокой ночью. Смятая постель под спиной казалась складками камня, а ноздри шевелил сладковатый запах гари. Эолас поднял голову, принюхиваясь, бросил взгляд в окно гостиницы — вдалеке поднимался серый, в багряной кайме столп, мерцая и переливаясь, как лента реки. Едва слышные голоса приобрели окрас криков.

Вновь задул ветер, нанося эхо пожара; запах окреп, небо точно зазвенело. Однако вместо того, чтобы встать и закрыть окно или, по крайней мере, повернуться лицом к подушке, Эолас все смотрел. Смотрел, пока незаметно для него дым не обволок углы и не куснул за пальцы — Эолас едва не проснулся, но тотчас провалился обратно, чтобы вместо белесых следов от зубов на руках и без того бледных обнаружить втиснутый под кожу красный пепел, похожий на лед. Так грязь примешивается к лицам императоров, отчеканенным на монетах.

Необычные осадки… в области пятьсот девятого года. Где угодно, не только в Таллоу.

Эолас пришел в себя уже под утро и, захваченный новой идеей, незамедлительно выдвинулся в библиотеку. Пробираясь узкими улочками Чезме, он, казалось, еще чувствовал аромат загадочного пожара; что могло гореть так ослепительно?

Ветер принес клочки пепла, серым пушком пороша улицу, ведущую прямо к серебряным вратам. Эоласа объяло плохоепредчувствие.

Когда он вышел на площадь, то понял, что сиял в его видении далеко не столп дыма, а шпиль. Как сказал ему захожий ученый, все еще сжимающий в руках спасенные книги, маги подоспели вовремя, но один из залов Северной библиотеки обвалился до основания.

— И какой же? — с замиранием сердца спросил Эолас.

— Зал Таллоу и Темного Нино.

========== Бридж ==========

Магией заштопав порванный осколком стекла плащ, Хейзан потер перебинтованную ногу и огляделся. Слуг подняли рано, и после того, как гости императрицы как следует отмыли грязь и кровь, Хойд пригласила их в одну из гостиных — обставленную намного скромнее, чем роскошные особняки хефсборских аристократов. Выдавали себя только черное дерево и белый камень, который, по словам Рохелин, добывался на Крайнем Севере и стоил целое состояние. Обивка и шторы были такими же монохромными; даже смоляные волосы и бледные лица именитых северян, чьи портреты висели вдоль лестницы, дополняли общую бесцветную гармонию.

— Это Хеф, — рассказывала Рохелин в ожидании императрицы, указав на диптих — слева изображен суровый мужчина, чьи волосы развеваются на ветру, меч обнажен, а рваный стяг за спиной пропускает лучи утреннего света; справа — поседевший старец, в чертах которого с трудом узнавался тот же человек. — Его часто пишут в двух вариантах — как полководца и как императора. Таков символ: он прекратил войну, и люди смогли дожить до старости. Это — Мирисс, его жена и мать его восьми детей. Да, госпожу Ассенизатора назвали в ее честь. А это, — кивнула она на хмурого человека, выделявшегося из толпы брюнетов темно-каштановыми волосами, — Херумор. Правая рука Хефа и знаменитый поэт. Al’ hentend mi mi hentend olt. “Всем, чем я дорожил, я дорожил в одиночестве”.

— Вся моя жизнь в одной строке, — усмехнулся Хейзан. В книге о Хефе, которую он читал, Херумор удостоился лишь почетного упоминания — и, должно быть, совершенно зря.

— Ты похож на него, хоть ты и не поэт. Даже внешне.

Все, чем я дорожил, повторил про себя Хейзан, украдкой любуясь тонким профилем Рохелин. Когда эта девушка успела запасть ему в душу? Когда он, вернувшись от Крайво, не сдержал другого внутреннего огня — или раньше, гораздо раньше?

Дверь отворилась, и порог переступила Хойд — темно-синий наряд в пол обнажал мраморно-белые плечи, на которые ниспадали свободной волной черные волосы. Сочетание трех цветов, принадлажащее императорским величествам обоих полов уже сотни лет.

Хойд молча повела их по широкому коридору, вдоль каменных стен которого висело наградное оружие. Неприметная дверка между алебардой и двуручным мечом не могла скрыть разреза в реальности, и Хейзан отогнал мутную сонливость.

— Только, — попросила Рохелин, прежде чем они шагнули в портал, — я отправлюсь в Ретенд. В Чезме мне нечего делать.

Хейзан не стал вновь распинаться, сколько дерьма они вместе пережили, лишь сказал:

— Как хочешь, только я с тобой. Попрощаемся как следует, не впопыхах, а до Чезме я как-нибудь доеду — там недалеко.

Отправив Хейзана с обозом меенских товаров, который выдвигался из столицы Таллоу в Чезме, Рохелин, чьи губы еще дышали недавним поцелуем, вернулась в город. Тоска, которую могло бы принести расставание, молчала, точно рыба, пред легкостью воздуха и стремлением — неважно куда, но однозначно вперед. Чувство съежилось от беспомощности и рассыпалось в пыль, словно кирпич под ударом молота. Хотелось зайти в таверну и пообещать всем выпивку за свой счет, обнять прохожего; что угодно столь же глупое, сколь искреннее.

Следующий рассвет она наконец-то встретила не хмурясь. Поддержала непринужденную беседу с приютившей ее двуединкой Анной и, окрыленная, отправилась на городской рынок. Рохелин уже бывала в Ретенде и заранее знала, где продаются восхитительные ловцы снов, к символике которых она, как сновидица, питала слабость.

Раздумывая над двумя махонькими ловцами-булавками — небесно-голубым и лесным, с деревянными бусинками, — Рохелин наконец выбрала первый. Бросив торговке серебряную монету и заколов ловцом рубашку, девушка пропустила мимо ушей залихвацкий свист какого-то наглеца, но оглянулась на голос торговца янтарем. Такой подошел бы к глазам Хейзана, пронеслась мысль. Может, когда-нибудь они еще увидятся…

Едва Рохелин пересекла затопленную народом улицу, ее внимание привлек посетитель соседней лавки. Со спины он показался ей знакомым; Рохелин вытянула шею, пытаясь разглядеть лицо человека. Тот чуть-чуть повернул голову, обнажая орлиный профиль, при виде которого Рохелин похолодела.

— Невий, — шепнула она.

Что он тут делает? Только теперь Рохелин поняла, что за спиной Невия стоят двое городовых, а сам он подсовывает продавцу какую-то бумагу. Рохелин спряталась за тентом, а когда Невий и его спутники удалились, подошла к торгашу, старательно делая вид, будто заинтересована товаром — морскими звездами и ракушками якобы из Лоремна (чье название на вывеске было нацарапано через “а”).

— А что это за письмо? — кивнула она словно бы невзначай на бумагу, которую продавец рассматривал, почесывая в затылке.

— Да кого-то ищут, небось морковку спер, — хмыкнул торговец и бросил свиток Рохелин. — Сказали развесить, иначе штраф.

Рохелин развернула листок и прочла:

“Разыскивается особо опасный преступник. Приметы: волосы темные, лицо мерзкое, глаза золотистые, росту средне-высокого. Вознаграждение в пять сотен серебром.”

Рохелин тихо выругалась и вернула объявление с натянутой улыбкой:

— Спасибо.

И метнулась через толпу в сторону, противоположную той, где скрылся Невий. Не сразу она обнаружила, что кто-то сорвал с рубашки свежекупленную булавку, оставив лишь две дырочки.

— Не беги! Стой!

Голос Рохелин проскальзывает мимо ушей, как все голоса, и путается в кустах орешника. Слизь. Всюду слизь, будто каждого из дождевых червей этой реальности выцарапали из-под земли и вывернули наизнанку.

А что это за реальность, к слову?

Перепрыгиваешь ручей, чувствуя, как его дыхание опаляет подошву. Хлюп. Чавканье преследует, от него — лишь на деревья, но руки срываются с ветвей. Небо, располосованное закатом в цвет вянущего шиповника — почему оно под ногами?

Отвлекающий маневр. Вглядись, клокочет внутри. Отдайся не зрачку, а краю век, чуть ниже ресниц, чуть выше радужки.

Видишь?

Хагенон.

Черным-черно.

Треугольник пламени — расселина или прорыв меж занавесей Белой Воды?

Хагенон.

Хагенон.

Ха…

И нет уверенности, небо рухнуло на плечи или плечи нашли на небо.

Хейзан очнулся от собственного судорожного вздоха и какое-то время лежал, пытаясь отделить явь от сновидения и пялясь на июльские звезды в вышине. Наконец он оторвал затылок от узелка со скарбом, на который лег прикорнуть, и сел, потирая руками голову. Та звенела тремя слогами, звучащими как два.

Что, черт возьми, такое Ха’генон?

Издали донесся хохот, и Хейзан оглянулся через плечо. Поляна, где обоз остановился на ночь, была вдоль и поперек усыпана кострами; Хейзан невольно вспомнил костры Хефсбора, адепта Кельдеса и… казалось, это было невероятно давно — на том же отрезке временной линии, что и ученичество или жареные крысы. Недавнее запечатлело лишь Белую Воду; однако нельзя сказать, что кровавая баня потрясла душу Хейзана до основания — в конце концов, эта душа пестрила темными пятнами, которые оттолкнули бы даже Рохелин. Какие-то из них представляли собой ожоги, какие-то состояли из чуждой материи, имевшей нечто общее с Гилантой, оставшиеся чернели — до чего банально — запекшейся кровью.

За костром сидели трое — купец, сопровождавшая его женщина в кэанском плаще — очевидно, залог сохранности товаров — и фермер, что как раз готовил в углях печеную картошку. Последний щедро поделился едой с товарищами, за что Хейзан был ему премного благодарен.

— Говорят, на тракте видят черт-те кого, — с набитым ртом сообщил купец. — Один мой знакомый рассказал, что его брат подобрал в дороге какого-то хмыря с черной башкой — и еле ноги унес, он его чуть не загрыз, понимаешь ли!

— Негра, что ли? — почесал в затылке фермер.

— Да не негра, дубина! — гаркнул купец так, что ошметки картофелины полетели во все стороны. — Негры полностью черные, ну, окромя рук и пяток, а у этого только голова была. По крайней мере, так ему показалось в сумерках.

Фермер хмыкнул:

— Так бы сразу и сказал. Грабануть твоего брата хотели, а ему и примерещилось по пьяни…

— Не моего брата, а брата моего знакомого, — перебил его купец.

— Да какая в жопу разница.

Купец стиснул кулаки, но кэанка неожиданно докоснулась его плеча, и он мгновенно переменился в лице, словно ему вогнали дозу морфия.

— Спасибо, Нэсси, — поблагодарил он, ласково потрепав кэанку по щеке, — мне намного легче. Благодари богов, что дорогая помогла мне избавиться от плохих мыслишек, — обратился он к фермеру. — И, раз такое дело… У меня есть в загашниках одна бутыль — со дна Глиняного моря, понимаешь ли!

Когда купец и фермер утопали за спиртным, недоуменный Хейзан подсел ближе к Нэсси и с замиранием сердца спросил:

— Как вам удается влиять на его мысли? Это же… феноменально.

Кэанка засмеялась.

— Магия здесь ни при чем — даже если он так думает. Скециус считает меня едва ли не богиней и скачет по мановению моей руки, словно щенок, — с явным удовольствием констатировала она.

Хейзан разочарованно опустил плечи — новая аномалия или, по крайней мере, невероятное открытие в области магической науки развеялись, как пепел по ветру. Скециус и фермер вернулись к костру, громко переговариваясь между собой; однако, увидев рядом со своей Нэсси другого мужчину, Скециус примолк и нервно стиснул покрытую водорослями бутылку.

— Нэсси! — воскликнул он. — Он же к тебе не пристает?!

— Что ты, — сказала Нэсси и провела ладонью в воздухе. — Мы лишь поговорили о насущном как маг с магом.

Скециус расплылся в улыбке и отвесил Хейзану короткий неуклюжий поклон.

— Уважаю магов.

Хейзан не в первый раз подивился тому, насколько ловко женская власть прибирает мужчин к рукам без остатка. Не то чтобы он с предубеждением относился к противоположному полу, ведь его всегда привлекали сильные его представительницы, подобные Рохелин, но Скециус выглядел так жалко, что даже вызывал непривычное для Хейзана сочувствие.

Из ниоткуда в световой круг вошел еще один человек, небритый и с тенью под глазом — кто-то поставил бедняге синяк, причем совсем недавно.

— Из вас никто письмо не ждет, случайно? — жалобно поинтересовался он.

— Ну ты имя-то скажи, — потребовал Скециус.

— Да там не имя, а… непотребщина какая-то. Меня, вон, у прошлого костра чуть не зашибли, мол, оскорбить хотел.

У Хейзана в голове промелькнула догадка.

— Дай сюда, — поманил он новоприбывшего и, вырвав у него письмо, поднес то к костру; языки пламени осветили наспех выведенное “Херумору”. — Все верно, это мне. Спасибо.

Человек с явным облегчением отправился по своим делам, а Хейзан вскрыл конверт — не магией, но просто разорвав. Случайно задел само письмо, так что его краешек болтался почти оторванным, пока Хейзан читал лаконичный текст, унизанный кляксами и мелкой сыпью рассеянных чернил.

“Херумор,

У меня плохие новости. Здесь, в Ретенде, появился лично Невий. Не знаю, каким образом он нас выследил. Надеюсь, к этому не причастна Хойд; я думала о ней лучше.

Ищет он тебя и уже сообщил стражам порядка о золотоглазом преступнике. Боюсь, что они вышлют патрули по всем основным трактам Таллоу. Будь осторожен.

Р.”

Дочитав, Хейзан опустил письмо на колени — и вдруг скомкал его и зашвырнул в огонь. Наблюдая за тем, как чернеет и съеживается бумага, Хейзан сам сгорал от внезапно накатившего страха, что вонзился между ребер, точно жало осы. Даже если Невий ничего не сказал властям Ретенда о спутнице беглого преступника, кэанец отлично помнил Рохелин по Белой Воде и наверняка ищет ее, зная, что она может указать на местоположение Хейзана.

А Рохелин, судя по тону письма, не осознавала до конца эти риски. Будучи женщиной неглупой, она поняла, что ей грозит, но беспечно предположила, будто может справиться с этим сама.

Однако возвращаться в Ретенд с такой диспозицией было бы безумием. Может, написать ответное письмо, где всеми правдами и неправдами упросить ее покинуть столицу и не возвращаться туда в ближайшее время? Но Рохелин и сама сделает это вскорости, чтобы продолжить свое странствие.

“Вскорости” может оказаться недостаточно.

Эта мысль решила все, и Хейзан, коротко распрощавшись с собратьями по костру, бросился бегом к своему узелку и перекинул его через плечо. Зашебуршил травой, делая вид, что готовится ко сну, а затем притих. Когда прошло достаточно времени, чтобы люди решили, будто он спит крепким сном, Хейзан крадучись пересек поляну, едва не провалившись в кроличью нору и с трудом проглотив ругательство. Как назло, это была именно та нога, которую он поранил стеклом в Белой Воде.

Прихрамывая, Хейзан двинулся вдоль обоза; налетевший ветер не по-летнему холодил. Залаяла собака, и Хейзан едва не столкнулся с хозяином одной из телег; к счастью, тот всего-то укорил псину за брехливость и пошел себе дальше.

Наконец Хейзан достиг выпаса, где спали стоя уставшие лошади. Под новорожденным серпом не было видно ничерта, и отвязать одну из них оказалось незавидным испытанием, тем более, что лошадь проснулась и недоуменно скосила влажный глаз на своего похитителя. Хейзан вполголоса принялся ее задабривать, коря себя, что не додумался добыть яблоко или кусочек сахара. Лошадь не успокоилась и нервно заржала; Хейзан чертыхнулся, а позади него раздались голоса:

— Что там такое?

— Да животина какая-нибудь из лесу вылезла, напугала.

Погонщики снова улеглись спать, а Хейзан наконец развязал узел, и веревка упала на ощипанную землю. Еще раз попросив лошадь вести себя потише, Хейзан разбежался — и запрыгнул на нее, немедля пришпорив с помощью магии. Искать седло не было времени, да и шансы обнаружить себя возросли бы в несколько раз, так что Хейзан лишь надеялся, что не отобьет себе всю заднюю часть по дороге в Ретенд, а спина на следующее утро не будет болеть как проклятая.

Лошадь со ржанием вскинулась, едва не сбросив седока, и бросилась в галоп; вдогонку донеслись крики, но куда всполошенным сонным людям было догнать вора. Хейзан прижался к загривку, еле дыша от бьющего в лицо ветра и оглушительного запаха — бедную лошадь не чистили, должно быть, с основания Ореола.

Хейзан не любил ездить верхом, но отлично чувствовал животное и знал, как слиться с ним воедино, чтобы оно подчинялось малейшему движению и меняло аллюр, стоило Хейзану лишь подумать об этом. Когда обоз остался далеко за спиной, лошадь перешла на среднетемповую рысь, и Хейзан наконец позволил себе выдохнуть. Но самое тяжелое дожидалось впереди, там, где вскоре небо побледнело рассветом и забрезжили огни Ретенда.

Человек в черном одеянии бежал по мокрому берегу, вскрикивал и пританцовывал, воздымая руки к небу. Смех его звучал знакомо; говорят, что пространство сна не может синтезировать голоса само и всегда обращается к яви. Серо-зеленые, точно водоросли, волны лизали его босые ноги океанской солью. Из тумана над водой проглядывали костлявые призраки — остовы мертвых кораблей.

Это не моря Просторов — не Ошейник, охватывающий Мир, и не омывающий восточный берег Астлема Безликий океан.

Удар сердца, и картинка сменилась — теперь ее окружала песчаниковая ноздреватая пещера, вся в каплях-морских-слезах, а его — такие же люди, одетые в черное. Путеводный, донеслись искаженные эхом голоса. Путеводный…

Какая-то женщина вскрикнула, пряча за своими юбками темноволосого ребенка.

Затем был дряхлый седой старик, усыпанный морщинами, точно скала — морскими уточками, и осязаемая трещина в ткани реальности; затем — яблоко, что покатилось к ногам бородатого северянина с проницательными зелеными глазами. Подняв яблоко, тот швырнул его в кусты; раздалось мальчишеское ойканье.

Но первым был Путеводный.

Рохелин проснулась от настойчивого стука, что спросонья показался ей громоподобным. Сердце взял холод; неужели Невий каким-то образом отыскал ее даже теперь, когда она покинула дом Анны и заночевала в гостинице, назвавшись чужим именем?

— Хель! — донесся голос, которого она никак не ожидала услышать. Рохелин соскочила с постели и, не волнуясь о том, что одета в ночное, отперла дверь.

— Черт возьми, Хель! — Хейзан моментально заключил ее в объятия и рассмеялся от избытка нервов; Рохелин почудилось, будто запахло солью.

— Не кричи, — шикнула она. — Сам же меня и выдашь.

Комнатка удручала с первого же взгляда — не просто маленькая, а будто сжавшаяся вдвое. Стойкий запах луковиц выдавал в ней бывшую кладовую, как и тяжелая дубовая дверь, которые ставят обычно, чтобы защитить добро от воров, но никак не постояльцев — от постояльцев с более длинным мечом.

— Собирайся, мы уезжаем — сейчас же, — приказал Хейзан; тон его не терпел возражений. Сняв походное платье с очелья кровати, Рохелин попросила:

— Выйди, пожалуйста. Мне нужно переодеться.

— Я не буду подсматривать, — слукавил Хейзан.

— Будешь.

Когда он стоял в темном коридоре, потолок которого спускался резкой дугой и едва не царапал макушку, и давил сладострастные мысли, из-за угла появился карлик со свечой — хозяин гостиницы. Внутри Хейзана зародилось подозрение, но карлик прошел мимо; вот уж кому не мешают низкие потолки, подумал Хейзан. Вдруг мага хлопнули по спине, а как только он обернулся — и наклонился — сунули в лицо огарок.

— Извините, — сказал хозяин, отводя свечу, — я должен был убедиться. Это вас разыскивают по всему городу?

— Даже если и меня… — прошипел Хейзан, потянувшись к Гиланте.

— Я не собираюсь вас выдавать, — замотал головой карлик. — Но они вломились ко мне по наводке какого-то слишком ушастого гостя. Я оставил их мариноваться в таверне, но скоро они поймут, что я их надул, и заявятся. Вам нужно наверх, в бордель — затеряетесь среди посетителей.

— Среди ищеек нет невысокого человека с темными волосами? — спросил Хейзан.

— Нет.

— Значит, они не знают меня в лицо, — прикоснулся Хейзан к подбородку. — Есть одна проблема: со мной женщина.

— Какая же это проблема? — усмехнулся хозяин. — Загримируем под одну из наших девочек, и дело с концом.

Хейзан помялся, не зная, как изложить Рохелин безумную, но единственную идею, но странница восприняла ее на удивление спокойно. Проститутки охотно поделились как открытой одеждой, так и косметикой — явно не первый случай, когда им приходится укрывать беглянок от правосудия. Услышав, как по лестнице поднимаются чьи-то тяжелые сапоги, Хейзан щипком магии наложил на лицо слабенькую — не его профиль, — но достаточную в полумраке иллюзию. Глаза немедленно обожгло, точно солью, но Хейзан лишь стиснул зубы — терпи.

Когда стражники решительно подвели его к лампаде, огонь доверительно высветил светло-голубые глаза. Не обратив внимания на то, что их обладатель подозрительно часто моргает, блюстители закона двинулись к следующей двери. Один из них ущипнул Рохелин за задницу:

— Как тебя зовут?

— …Хельга.

Стражник хохотнул:

— Уже вторая Хельга за месяц! И почему все шлюхи так любят примерить на себя двуединские имена?

— Я оттуда родом, — холодно произнесла Рохелин. — Хельга — мое настоящее имя.

— О! Извините, стало быть, — отвесил стражник насмешливый поклон и нагнал сослуживцев. Хейзан облегченно сбросил иллюзию и потер горящие веки.

— Поганцы, — прошептала Рохелин.

Ежась от холода, Хейзан сидел на росистой траве и смотрел на золотистые утренние облака. Рохелин подремывала у него на коленях; Хейзан бы охотно предался естественному порыву, но Рохелин четко дала понять, что после игры в проститутку у нее нет настроения на романтику. Однако сделать привал было необходимо — лошадь бежала все медленнее, и Хейзан боялся попросту загнать ее. Он прикинул, что на дорогу до Чезме уйдет примерно три дня пути по объездному тракту — дольше, чем напрямик, но возвращаться к обозу было бы самоубийством не только из-за кражи лошади — тут он еще мог объясниться, — но и потому как за обещанное вознаграждение удавился бы даже Скециус.

В размеренно плывущих мыслях неожиданно возник черный провал, окантованнный пламенем — и перевернулся, так что теперь чернота окружала огонь, словно темное море — полыхающую сушу.

Ха’генон…

— Хель, — осторожно тронул девушку Хейзан. Та приоткрыла один болотно-зеленый глаз.

— М-м?

— Может ли не-сновидец увидеть во сне нечто, что было бы частью привычного мира?

Рохелин открыла второй глаз и недоуменно взглянула на Хейзана:

— Ты о чем?

— Мне кажется, — медленно произнес Хейзан, — хоть это и чушь полная, что я увидел во сне подсказку к тому, как разгадать проклятие. Она заключается в совершенно незнакомом мне названии: Ха’генон. Да, именно так, с паузой.

— Ты мог слышать его когда-то давно. Но забыть, — пожала плечами Рохелин, ни на секунду не поверив в реальность слов Хейзана. — Ты просто хочешь думать, что это подсказка.

— Вполне возможно, — вздохнул Хейзан, накрутив на палец прядь ее смоляных волос. — Но не помешало бы проверить в архивах.

— За этим мы и едем в Чезме.

Когда за их спинами поднялся со скрежетом откидной мост, Хейзан наконец утер пот со лба — в цитадели законы Таллоу не действовали. Вольный город Чезме издревле враждовал с окружавшей его лесистой страной; несмотря на то, что перемирие длилось уже сотни лет, с тех пор как маги, яростно оборонявшие библиотеки, отбросили таллийскую армию с терминальными друг для друга последствиями, коренные жители Чезме и Таллоу терпеть друг друга не могли. И у тех, и у других была слишком хорошая память.

За одним исключением: никто не вспоминал о том, что городской глава, объявивший о независимости Чезме, был князем Таллоу.

Хейзан договорился с Рохелин, что он отправится в Южную библиотеку, а она — в Северную, где оба будут искать информацию о Ха’геноне и проклятиях, как-либо касавшихся гилантийцев. Всюду, где ступала Рохелин, переплетались, как дикий виноград, стили и национальные чудеса Просторов. Струился аромат марпской выпечки, продавались якобы целебные вытяжки из растений-эндемиков болотистого острова Тейт, висели в рядок над прилавками амулеты против сглаза, которые предприимчивые кэанцы втюхивали легковерным. Чередовались приземистые южные постройки и строгие северные дома с черепичными крышами — воистину, как говорил поэт, Север и Юг не сойдутся никогда; один раз Рохелин даже увидела шатер кочевника из Безымянных пустошей.

Но ее подвела хаотичная планировка улиц Чезме — если этот сгусток дождевых червей вообще можно назвать планировкой. Серебряный шпиль моргал под солнцем совсем близко, отбрасывая длинную, как суровая игла, тень на крыши зданий — складов, пустующих типографий и лишенных окон келий переписчиков. Натолкнувшись на очередной тупик, Рохелин вздохнула и хотела было вернуться, когда из-за угла появилась тень — человек в плаще. Увидев Рохелин, он бросился к ней и — та даже пикнуть не успела — повалил девушку на спину. Омерзительный запах застлал ей ноздри.

— Помогите! — завопила Рохелин. — Насилуют!

Она на удивление легко отпихнула человека ногой и выдернула из сапожка кинжал; однако насильник с утробным, неживым рыком выбил тот из ее подрагивающей руки одним ударом. Рохелин попыталась отползти, но мужчина схватил ее за плечо; хрустнула ткань, рвущаяся под его нестрижеными ногтями. В ответ Рохелин сорвала с него капюшон — и обмерла.

Лица не было. Была лишь черная гнилая голова, в глазницах которой белели опарыши; нос провалился, наполовину истлевшая челюсть щерилась, а на темени проглядывали кусочки желтого, словно от времени, черепа.

Рохелин заорала во весь голос и каким-то чудом, которое объяснялось лишь нахлынувшей паникой, вывернулась из хватки мертвеца. Взгляд упал ему за спину, и Рохелин увидела человека — шагах в пяти.

— Помогите!

Человек стоял как вкопанный; нет, не так — он просто стоял, ничем не ошеломленный, как будто наблюдал за сценой из мира природы.

— Да помогите же вы! — злобно выкрикнула Рохелин, тщетно оглядываясь в поисках кинжала — но чем он мог помочь в сражении с тем, кто уже мертв?

Незнакомец с усилием, словно через студень, провел рукой в воздухе — и отрезанная голова ублюдка откатилась к ногам Рохелин. Тело сползло на землю, из шеи хлестала кровь — почему?..

Рохелин услышала тяжелый вздох незнакомца, который презрительным серым взором окинул залитый кровью плащ с медной застежкой в виде листа. Затем стряхнул алые капли с тонких русых волос и, подойдя к трупу, который уже не мог встать, задумчиво произнес:

— Предполагать существование живого мертвеца само по себе безумие. Однако живого человека с головой мертвеца…

— Кто вы? — бросила Рохелин, все еще пытаясь унять дрожь. Незнакомец поднял глаза:

— Куда уместнее с вашей стороны было бы спросить, кто он.

— Откуда вам это знать? — взмолилась Рохелин и в сердцах пнула голову нападавшего; та врезалась в стену и развалилась, точно спелый арбуз, обнажив темное месиво с шевелящимися белыми точками. Рохелин не удержала тошноту; незнакомец посмотрел с отвращением как на нее, так и на останки.

— Мое имя Эолас, — наконец сказал он.

— Эолас? — повторила Рохелин. — Я знаю вашего друга.

Эолас, казалось, совершенно не удивился.

— Очевидно, Хейзан решил последовать моему примеру и посетить Чезме, чтобы выяснить, как он любит говорить, какого черта?

— Откуда вы знаете, что Хейзан?

Эолас приподнял белесые брови в снисходительном жесте.

— У меня не так много друзей, миледи.

Когда Хейзан вышел из растительно-узорчатых и облицованных ярко-голубой глазурью ворот Южной библиотеки, чтобы перекусить, то не поверил своим глазам, увидев Эоласа — вместе с Рохелин, одетой в пыльное. Затем он не поверил своим ушам.

— Человек с мертвой головой? Эолас, объясни.

— Несмотря на подчеркнутую лаконичность, миледи пересказала верно, и добавить мне нечего.

— Гнилая голова, — пробормотал Хейзан. — С червями. Госсов глас…

Трудно сказать, что ошеломило его больше — роковое известие или то, что Эолас добровольно помог Рохелин спастись. Мир действительно сползал в бездну; простому магу еще было куда зацепиться, но разве это не так же временно — перед раззявленной пастью вечной пустоты?

Новость о пожаре в зале Таллоу и Темного Нино Хейзан встретил с искренним сожалением; он был солидарен с Эоласом в мысли, что смерть книг куда страшнее смерти людей. Эолас рассказал о погибшей летописи и странных осадках в Руде, Хейзан — о Ха’геноне (только не стал упоминать, что увидел его во сне, чтобы избежать насмешек Эоласа). Они пересекли город, невольно оглядываясь и избегая безлюдных переулков, и разошлись по залам Северной библиотеки, каждый — в поисках своей истины.

…Хейзан плюхнул на стол кипу переплетенных листов — так, что пыль в бледно-золотистом луче заплясала джигу. Найденный им в зале Меена текст вызывал сомнения, но пока это было единственное упоминание загадочного Ха’генона — правда, в вариации “Хайкенон”, которая больше походила на фамилию. Хейзан раскрыл “Сравнительные жизнеописания субреальностей” и обратился к странице сто четырнадцатой, “Кинтех и Лайентаррен”. Название второй субреальности было составным: к корню “горестный плач” автор приладил суффикс исполнителя, так что Хейзан мысленно назвал ее “Скорбящий”.

“…основное отличие Кинтеха от Лайентаррена заключено в том, что Лайентаррен позволяет страннику продвинуться на все четыре стороны света на многие лиги. Но, разумеется, доступные магу пути не бесконечны, и одна из границ пролегает возле развалин замка, известного как Хайкенон. Я посчитал нужным упомянуть это место, дабы провести параллель между ним и крепостью Сёлио, потому что уверен, что однажды Сёлио, единственное живое поселение Кинтеха, опустеет так же, как и Хайкенон. В разрушениях, причиненных замку, повиновно не только Время, но и чья-то жестокая рука…”

Хейзан пробежал глазами длинное моралистическое отступление и вернулся к пристальному чтению, едва завидев название Хайкенон снова:

“…монахам Сёлио остается поберечься так же, как и давно ушедшим обитателям Хайкенона.

Я первым среди моих коллег по изучению субреальностей рискну выдвинуть предположение, что Лайентаррен назван так по судьбе хозяина Иррсаота, древнего кэанского артефакта. Его безымянный обладатель, как известно, закончил свою жизнь в некой лесистой субреальности, оставшись непогребенным и оставив таковым Иррсаот.”

Иррсаот, повторил Хейзан про себя, воскрешая что-то в памяти. Перед его глазами возник багрянец и желтая бумага в выдвинутом ящике, которую он схватил, чтобы утереться от крови Крайво — тонкими серыми линиями набросан амулет с многогранником в центре, а рядом, уже чернилами, подписано: “Иррсаот?”. Хейзан сунул руки в карманы, но пальцы нащупали лишь грубую ткань да россыпь какого-то мусора; то ли использовал этот листок, чтобы подтереться, то ли изначально не захватил с собой. Выбросить не мог: свои карманы он вычищал раз в месяц, не чаще.

Хейзан переписал ключевые части текста отдельно и, высушив чернила, убрал свиток в полы плаща.

Несмотря на то, что Зал Мифологий пестрел текстами о живых мертвецах, Эолас миновал его, и бровью не поведя; выдумки суеверных не имели ничего общего с тем, что он искал. Зал Двуединой Империи встретил его алтарем Сентима, бога-Посланника, усыпанным лужицами талого воска — вопреки всем соображениями безопасности, хранители библиотеки потакали верующим посетителям, которые, приходя, ставили свечи. Когда-нибудь их разгильдяйство сожжет и этот зал, подумал Эолас, направляясь к крайним полкам — начнем в порядке очереди.

Он ждал, что провозится с первым разделом по меньшей мере до завтрашнего вечера, но избавление явилось откуда не ждали — никак сам Сентим поспособствовал. Изучая легкое чтиво “Маленькие беды огромной страны” и раздраженно думая о том, зачем он вообще его прихватил, Эолас обнаружил статью “Обездоленные”, которой вначале не придал значения — пока не увидел осколок фразы “…носят мертвые головы”. Пессимистично полагая, что речь идет о масках, Эолас вчитался — и понял, что нашел. Серые глаза забегали по строкам, изыскивая дату; вот оно — семьсот четвертый от вознесения Посланника, а значит, быстро подсчитал Эолас, пятьсот одиннадцатый по анналам Таллоу.

Рохелин поступила умнее обоих гилантийцев и обратилась прямиком к хранителю библиотеки. Тот указал ей на раздел в Зале Наук, посвященный погоде, однако после того, что случилось, она не могла сосредоточиться на занудных, обильных терминами метеорологических сводках. Рохелин смотрела на схемы, изображающие движение облаков, но перед внутренним взором стояло изуродованное темное не-лицо, похититель ее кошмаров на ближайшую жизнь.

Наконец она бросила книгу раскрытой на главе о строении туч и гулкими шагами двинулась назад в круглое помещение, обращавшееся вокруг серебряного шпиля, который начинал здесь свой долгий путь к небу. Нечто потянуло ее к соседней двери, за которой раскинулся скромный зал Тиольверинга; алогичное стремление возродить былую боль, что так часто возникает у тех, кого предали.

Рохелин поднялась на кафедру, где под стеклом лежали берестяные грамотки — первые упоминания о легендарных лунных жрецах, коренных жителях Северного Астлема, обитавших там задолго до вторжения Обретеня. Когда-то они, будучи кэанцами, но не зная этого слова, помогли магам Обретеня создать тот самый портал, за которым так гнались Хейзан и Рохелин через политику, ложь, кровь и снова ложь. Когда-то они ушли в горы и угасли там — от голода ли, генетических болезней или неумолимой руки Времени. Когда-то они…

“…полумесяц — зрачок, сквозь который видно Потустороннее”.

Ей вспомнился огонь в глазах, которые так много плакали — тогда она считала, что этот огонь к лучшему. Что все движется к лучшему.

Пожар в зале Таллоу и Темного Нино… Что за название — вне сомнения, шпилька в сторону ненавистного государства, демонстрация, что оно несостоятельно само по себе — нужно прибавить второе.

Пожар…

Рохелин вытерла сухие глаза, рывком отвернулась от грамот и бросилась на поиски попечителя зала Таллоу и Темного Нино.

Выходя из зала Меена, Хейзан столкнулся с запыхавшейся Рохелин.

— Так и знала, что ты там, — выдохнула она. — Нужно срочно отыскать Эоласа.

— Меня не нужно искать, — раздался негромкий голос, и писатель появился из тени, сжимая подмышкой “Маленькие беды…” Все трое встали в небольшой круг, оглядевшись, точно заговорщики против действующей власти.

— Я поговорила с… — начала было Рохелин, но Эолас сдержанным кашлем не дал ей договорить:

— Если не ошибаюсь, ты должна была отыскать упоминания необычных осадков.

— Я не люблю, когда меня прерывают, — прошипела Рохелин. Эолас в открытую усмехнулся:

— Твоя миледи не стесняется обнажать оскал, Хейзан.

— Я поговорила с тем, кто видел поджигателя, — продолжила Рохелин, не дожидаясь Хейзанова ответа — только перепалки ей не хватало для полного счастья. После верной гибели любые словесные потасовки казались ей до боли жалкими. — Огонь высветил темное лицо под капюшоном.

Хейзан вскинул бровь:

— Наш мертвец?

— Обездоленный, — снова кашлянул Эолас — и открыл книгу на заложенной странице. — Изучайте, миледи, — вручил он “Маленькие беды…” Рохелин. — Хейзан, ты что-нибудь обнаружил?

— Ха’генон — это заброшенный замок, расположенный в субреальности Скорбящий, — сообщил Хейзан. — Когда-то там скончался хозяин Иррсаота, легендарного кэанского артефакта. Вот выдержки.

— Использование артефактов часто вызывает побочные эффекты, однако не вселенского масштаба, — призадумался Эолас, пробежав взглядом записи Хейзана. — Обычно артефакт оказывает влияние лишь на владельца.

— Хочешь сказать, этот мертвец — бывший кэанец?

Игнорируя вопрос, Эолас сложил пальцы подушечками друг к другу.

— Нам необходимо больше информации по Скорбящему и Иррсаоту. Хейзан, ты отправишься в Южную библиотеку в зал Тейта и Цепи. Рохелин…

— Ты не дочитал, — улыбнулась Рохелин, подняв на Эоласа торжествующий взгляд. — “…они, казалось, подчинялись какой-то внешней силе, и головы их стали хранилищем чужого разума, искаженного жаждой разрушения. Что же могло повлиять на несчастных? В числе прочего можно назвать високосный год…” так… “…темные маги, которые в это время отыскали артефакт Иррсаот и использовали его как основу для своих экспериментов”.

Хейзан едва ли не взвыл:

— Черт возьми, темные маги, использующие артефакт…

— Разве ты не привык за многие годы к тому, как простолюдины относятся к знанию? — спокойно возразил Эолас. — Спасибо, миледи, — поблагодарил он Рохелин и захлопнул книгу в ее руках.

— Нужны карты, — сказала Рохелин.

— Зал Географии находится в Южной библиотеке, — отозвался Хейзан. — Похоже, придется еще разочек прогуляться. Эолас, у тебя сестра — кертиарианка. Ты собьешь заклинание, если мы добудем имя истинное Скорбящего?

Эолас зевнул, сдержанно прикрыв рот ладонью.

— К сожалению, не могу обещать.

Хейзан подбоченился; посмотреть на Эоласа сверху вниз ему не удалось — писатель был лишь немногим ниже, и то за счет сутулости, — оттого глаза его сверкнули только ярче.

— Эолас, — сказал он мрачно, — мы почти разгадали эту тайну. Не бросай ее на полпути.

Рохелин ожидала, что Эолас разразится длинной безэмоциональной тирадой или по меньшей мере развернется на каблуках и уйдет, однако он молча кивнул. Воистину, Хейзан находил должный подход ко всем, кого ни знал.

Колдун все-таки.

========== Соло, часть 1 ==========

От условного центра, куда выбрасывало путников заклинание — древнего городища, который никогда не станет предметом раскопок, ибо Скорбящий пребывал в таком же забытьи, как и многие сотни других субреальностей, — до Ха’генона вело две дороги через лес. Одна, более короткая, пролегала якобы через логово мантикор; другая обходила опасность, но прибавляла к расстоянию несколько лиг. Субреальности — не Просторы, поэтому волей-неволей начинаешь воспринимать легенды о чудовищах как реальность — кто знает, какие твари могут водиться в этих осколках мира?

Однако Эолас отнесся к словам исследователя, как и всегда, скептически. К тому же, их с Рохелин взаимно не прельщало совместное путешествие сквозь пустоту и тишину, где им будет совершенно некуда деться друг от друга. Несмотря на то, что Эолас спас ее от Обездоленного, Рохелин не испытывала особенной благодарности, глядя на это скользкое, как у змеи, лицо — хоть и понимала, почему Хейзан с ним сдружился. Двум гилантийцам было что обсудить, а в особенности — посетовать на людей.

Первый день Эоласова путешествия прошел спокойно. Из диких животных ему встретилась лишь тощая лиса, что бросилась под ноги и какое-то время следовала за ним, прыгая и клянча еду. Здесь, где не было людей, кроме редких селений, жители которых даже не знали всеобщего языка, звери ничего не боялись. Лиса лишь проявила любопытство к неожиданному гостю, но вскоре отстала — принюхалась и метнулась назад в кусты, держа нос по ветру.

Сидя вечером возле костра, над которым кипел котелок, Эолас наблюдал за тем, как превращается в золу хворост, и размышлял. Самое время было внести правки в рассказ об Идущем — прошло достаточно времени, чтобы Эолас увидел, какие моменты надо поменять, но не слишком много, так что он еще чувствовал задумку нутром, — но бумага и чернила остались в Чезме. Эолас пообещал себе, что, когда все закончится, Хейзану от него достанется; как будто тот понимает, сколько нюансов необходимо учесть при написании текста и как важно должным образом распределить время.

Он встал ранним утром холодного сентября — времена года в Скорбящем сдвигались на полтора месяца вперед. Члены Ореола долгие годы бились, пытаясь выяснить закономерность и как-либо классифицировать субреальности по временному признаку, но им так и не удавалось. Похоже, Время, извечный властелин случайности, не изменяло себе и здесь.

К полудню Эолас спустился в овраг, обозначенный на картах исследователя как “Осторожно: испарения”. Подробностей тот не приводил, лишь упомянув, что Скорбящий таит в себе много загадок, и скорбно заметив, насколько напрасно эта субреальность остается за пределами внимания Ореола.

Туман вихрился над речкой, заволакивая собой камыши и тростник. Тихо было как в склепе — ни дуновения ветерка, ничего. Эолас шел осторожно, но все равно время от времени прихлюпывал сапогами, попадая в заболоченные ямки. Он надеялся, что дорога не приведет его в трясину, но с каждым шагом уверенность в себе шаталась сильнее и сильнее, словно чересчур высокая башенка из деревянных кубиков. Сравнение, пришедшее на ум, заставило вспомнить о детях, и Эолас не сдержал гримасы отвращения — а затем неожиданно провалился в воспоминания.

…ему пятнадцать, и в наказание за первую пьяную выходку его заставили сидеть с детьми, которых привели аристократы на очередной светский вечер в доме его родителей. Пока “взрослые” обсуждают охоту, деликатный вырез чьего-нибудь платья и последние сплетни о чужих бастардах, Элиас вынужден наблюдать за целой оравой спиногрызов, которые выводят его из себя глупыми вопросами, требуют поиграть и ревут почем зря.

Элиасу не меньше часа зверски хотелось облегчиться, но он боялся оставить детей наедине друг с другом — того и гляди передерутся или разобьют шкафной сервиз. Он думал запереть их в кладовой, но дружный плач привлек бы внимание родителей, которые не погладили бы юношу по головке за подобное отношение к их отпрыскам. Одна девочка уже прибежала к матери, плача, что уронила на платье шоколадное пирожное; отец пригвоздил Элиаса к стене таким взглядом, что кровь стыла в жилах. Пришлось втайне убрать пятно с помощью магии, о чем родители наверняка догадаются, но оставлять девочку рыдать? Непозволительно.

Слишком многое в этом мире непозволительно.

Наконец Элиас махнул рукой на проклятых детей и бросился вниз полестнице, в уборную. Столь же быстро он вернулся — не прошло и нескольких минут, он видел это на часах в передней, — и обнаружил, что малая гостиная опустела. В груди заныло от плохого предчувствия; Элиас метнулся по коридору, раскрывая все двери подряд, но за каждой из них — темнота. Наконец он ворвался в собственную комнату, единственную, где оставил несколько зажженных свечей — только бы дети не повалили их и не устроили пожар! Кто-нибудь погибнет, и тогда Элиасу придется распрощаться не только с дворянским именем, но и, возможно, с головой.

К счастью, свечи были на месте и горели ровно, освещая детей, сгрудившихся вокруг раскрытой книги — трактата Асверти “О великом лесе”. Элиас, стиснув зубы, подошел ближе, но увидел, что те лишь разглядывают иллюстрацию.

— Пойдемте чаю выпьем? — ласково попросил он, и несколько ребятишек подбежали к нему с радостным: “Элиас!”, хватая за камзол; Элиас едва сдержал рвотный позыв. Взмахом руки юноша позвал детей за собой, и они побежали назад в малую гостиную — кроме одного мальчишки, особенно мерзкого — толстого и розовощекого, который заупрямился:

— Хочу картинку!

— Нельзя картинку, — шлепнул Элиас по ручонке, решительно потянувшейся к книге. — Пошли чай пить.

— Не хочу чай! Картинку хочу! — заплакал ребенок. Прежде, чем Элиас успел как-либо отреагировать, он с отвратительным хрустом вырвал страницу и прижал ее к груди, словно любимую игрушку.

Внутри Элиаса что-то перевернулось, порождая глубинный, единственно возможный порыв человека, который относится к книгам как к святыне.

Он сам не понял, как его руки оказались на жирной шее маленького варвара. Мальчишка смешно выпучил глазенки и захрипел, цепляясь за запястья Элиаса в жалкой попытке разомкнуть хватку.

— Ублюдок… — прошипел Элиас, сжимая крепче — но в последний миг осознал, что делает. Резко отпустил, и мальчик осел на пол, дыша мелко-мелко, словно загнанный олененок. Затем поднял глаза на Элиаса, чье лицо не выражало ничего, и бросился бежать, до смерти напуганный. Не к матери — к остальным детям, и вел себя оставшийся вечер предельно тихо. Синяк Элиас объяснил тем, что мальчишку пытался задушить другой ребенок, а он героически разнял их; кажется, в это поверил даже сам мальчик и ушел веселый, словно бы ничего не случилось.

Элиас не спал всю ночь, через окно наблюдая за лунным сиянием на поверхности реки и размышляя. Ощущения были смешанные; он не хотел убивать ребенка — лишь показать ему, кто в этом доме хозяин.

Кто в этом мире хозяин…

— А если бы ты задушил его тогда? — произнес голос из ниоткуда. Эолас резко обернулся, но не увидел ничего, кроме сгущающейся дымки и скрюченных ивовых веток, что проглядывали сквозь нее.

— Кто здесь? — вопросил он, пряча страх. — Покажись.

Ответом Эоласу было густое, как сливки, молчание.

Что было бы?

Неожиданно Эолас снова рухнул в недра собственной памяти, но теперь она словно бы раздвоилась. Первое воспоминание осталось прежним, в то время как второе…

— …ублюдок, — прошипел Элиас, сжимая крепче и крепче. Лицо мальчика начало синеть, но это лишь подзадоривало спонтанное, приятное чувство внутри. Наконец Элиас отпустил шею ребенка, и тот свалился на пол ничком.

Осознание прошибло Элиаса вместе с холодным потом, и юноша перевернул мальчишку на спину. Глаза его были стеклянные-стеклянные, как зеркало, которое Элиас схватил с полки и быстро поднес ко рту карапуза. Проверил пульс — и сел на колени, запрокинув голову.

Мертв.

Если он немедленно не придумает, как решить возникшую проблему, скоро сюда заявятся другие дети и увидят все своими глазами. Элиас лихорадочно соображал, озираясь вокруг, и взгляд его упал на распахнутое окно: он любил спать в прохладе даже теперь, на исходе осени. Второй этаж; ребенок переломает себе все кости, а вот он, если прыгнет следом…

Элиас подхватил неподвижное тельце, удивительно легкое для такого жирдяя, и перебросил через край окна, невольно ожидая, что оно отскочит от мостовой, будто мячик. Но нет: раздался звук, с которым давят виноград, а за ним — женский вопль. Элиас залез на подоконник и, вознеся краткую молитву Сентиму, спрыгнул вниз.

Колено пронзила боль, и Элиас взвыл, предчувствуя, что сломал чашечку. И, тем не менее, подполз к раскуроченному трупику и простонал:

— О нет, Бенни! Я же говорил тебе не лазать куда не просят!.. Кто-нибудь, — махнул он рукой зевакам, — поднимитесь и скажите его родителям, что их сын погиб!

Давя слезы, выступившие от боли в ноге, Элиас склонился над Бенни и скорбно покачал головой…

Эолас осознал, что смотрит на разыгрывающийся спектакль сверху — и голов зрителей становится все больше. Но прежде, чем на улицу выбежали родители мертвого мальчика и самого Элиаса, сцену поглотила огнедышащая тень. Перед глазами Эоласа пронеслась его жизнь, но искаженная — вот мать припоминает ему гибель Бенни, вот пьяный вдрызг Элиас кричит на отца, брызжа слюной:

— Ты мне ничего не сделаешь! Ты ничего не докажешь!

А вот он бросается в бега, навсегда уезжая из Эстерраса, потому что имел неосторожность описать в своем тексте историю мертвого мальчика, которого сбросили со скалы — настолько скребла изнутри давняя история, — а кто-то памятливый вспомнил и сравнил…

— Так вот что ты имеешь в виду, — негромко произнес Эолас, обращаясь к исчезнувшему голосу. Ответом ему был призрачный смех.

…ему двадцать семь, и он видит, как смеется за соседним столиком юноша с темно-каштановыми волосами. Мерзко так смеется, и все лицо его искажено, будто в агонии. Его собеседник насупился — смеются явно над ним.

Эолас пытался сосредоточиться на тяжелой для восприятия книге по Гиланте, в которой планировал найти лекарство от своих мигреней. Уже неделю он так и эдак пробовал одолеть этот талмуд, но сложный язык и россыпи медицинских терминов мешали уловить ему смысл в достаточной мере, чтобы понять, как избавиться от напасти. Эолас ожидал клиента — сестра задолжала каким-то злыдням и умоляла о помощи, поэтому он вынужден был временно забросить тексты и освоить магическую практику, — но тот никак не появлялся, а темноволосый человек что-то проронил и рассмеялся снова.

Эолас, сдерживая резкие движения, встал на ноги и подошел к соседнему столику.

— Не могли бы вы вести себя потише?

Человек перевел на него сверкающие глаза странного золотистого цвета и ухмыльнулся:

— Не могли бы вы мыть голову старательнее?

— Очевидно, это означает “нет”? — прошипел Эолас, невольно пригладив волосы; те действительно заждались по мылу, но у писателя всю неделю не было времени на уход за собой. Но кто будет объяснять это молодому, лет на семь его младше идиоту, у которого только язвительные фразочки за душой, и больше ничего?

— К сожалению, — пожал плечами идиот. — Ступайте в библиотеку, там не настолько шумно, как в таверне.

Внутри Эоласа разгорелась злоба, и он презрительно выцедил:

— До тех пор, пока там не появляются подобные вам маргиналы, которые подтирают страницами книг мягкое место.

Золотистые глаза его оппонента сверкнули оскорблением, а лицо вновь исказилось, обнажая все скрытые морщинки.

— Я гилантиец, — голос его прозвучал глухо, точно крик совы, — и в отличие от вас, кэанцев, у нас нет привычки прятаться за амулетами.

Память Эоласа вновь разделилась, и он увидел два варианта развития событий одновременно — те прошелестели в его голове, словно книга, на одной странице которой был написан оригинальный текст, а на другой — перевод.

Первый…

— Не каждый, кто носит плащ с металлической застежкой, является кэанцем, юноша, — холодно произнес Эолас и усилием воли протянул незнакомцу руку: — Я такой же гилантиец, и мое имя Эолас.

Темноволосый посмотрел недоуменно, а затем лицо его приняло новую гримасу — несколько зажатую юношескую улыбку:

— Хейзан.

…и второй.

— У меня нет времени на словесные баталии, — отрезал Эолас и хотел уже отвернуться, как незнакомец бросил:

— Словесные так словесные. А если так?!

В следующее мгновение Эоласа ослепила боль в лице; писатель свалился на дощатый пол — ощущение было такое, будто ему сломали не только нос, но и позвоночник. Сплюнув кровь, Эолас приподнялся на локтях и ухватился за Гиланту, целясь незнакомцу прямо в горло…

Уж сколько раз Эолас впоследствии хотел отделаться от Хейзана, а временами — избавить Просторы от его саркастической души, но сдерживался, понимая, что тем самым уничтожит самого себя.

Может быть, он, напротив, перешел бы на новую ступень существования, проскользнула загадочная мысль? Многие годы Эолас жил с раздвоенным восприятием себя: вне сомнения, он горел самолюбованием и жаждал признания, но одновременно ненавидел подонка, которого видел в зеркале. Так было всегда, но кто сказал, что ситуацию невозможно обернуть в свою сторону и навсегда избавиться от мертворожденного двойника?

Но Эолас знал, что шепчущий туман ошибается. Лишь до той поры, покуда с ним остается самокритика, тексты Эоласа оживут в глазах читающего и взрежут тому горло, как он — Хейзану. Если он лишится презрения к себе, если погрузится в пучину бездумного нарциссизма, слепота одолеет написанное им, и чем дальше, тем чернее будет ее беспросветица.

Эолас усмехнулся, вспоминая последующий диалог с Хейзаном — когда тот, над кем он смеялся, ушел понурым (оказалось, он требовал от мага сделать так, чтобы не гнила в огороде морковка — понимай это как хочешь, не то намекнул, не то пошутил Хейзан).

— Еще пива? — предложила грудастая носильщица, наклонившись над столиком и задев своими природными объемами руку Эоласа. Тот немедленно отдернул ладонь, словно прикоснулся к морскому ежу.

— Два, — щелкнул пальцами Хейзан, но Эолас поправил его:

— Одно. Мне, пожалуйста, чай.

Носильщица выдавила, едва сдерживая смех:

— Чая нет. Может, все-таки пивка? — И подмигнула. Эолас откашлялся и ровным, будто глаженая ткань, голосом ответил:

— Тогда благодарю за участливость, миледи, но я откажусь от выпивки.

Девушка покорно ушла выполнять заказы, мурлыкая мелодию, которую только что наигрывал местный бард. Хейзан присвистнул:

— До чего же ты любезен к людям.

Эолас посмотрел на него скептически, ощущая прилив мягкотелого доверия — такого даже сестра обычно не удостаивалась, — и впервые за свою нынешнюю жизнь выругался вслух:

— Х*юдям.

Запах гнили вернул Эоласа в овраг; поверхность воды пузырилась, словно кипела, но источала только холод. Над осокой играли в салки сине-прозрачные стрекозы.

— Что ты хочешь показать мне следующим? — спросил Эолас, довольный тем, что переиграл неизвестного оппонента. Дымка всколыхнулась без ветра, отвечая.

…ему тридцать один, и впервые с девятнадцатилетия он с упоением целует белое женское тело, томно подрагивающее под его руками.

— Эйли, — выдохнула девушка, стискивая его острый локоть, и Эолас оставил особенно яркий отпечаток между ее грудей. — Эйли, сделай это!

Эолас ловко, словно в юности, избавился от завязок, и юбка полетела на серый ковер простенькой спальни, где дражайшая Вивиан встретила его — на ярком свету, что вычерчивал все необходимое под тонкой шелковой сорочкой. И Эолас не удержался — тем более, что девушка немедля сбросила ее сама.

— Э-э-эйли!.. — застонала Вивиан, отвечая его движениям, словно водная рябь — ветру. Ее темно-русые волосы разметались по подушке, а ресницы трепетали, как бабочки с летних лугов Терналвэя. Эолас вскинул голову, пытаясь не сбить суматошное дыхание.

Он встретил Вивиан в лавке при типографии — она заинтересовалась его последним рассказом и требовала от издателя продать ей что-нибудь еще того же автора. Одетая в черно-бордовое платье, немного не достающее до тонких щиколоток, Вивиан обзавелась целой стопкой поэтических журналов, где в скромном разделе прозы обосновались в числе прочих и тексты Эоласа. Когда она вышла из лавки, Эолас тенью проскользнул за ней — редкий шанс узнать мнение из первых уст.

— Добрый вечер, миледи. Разрешите полюбопытствовать, что же вы думаете об этом… Эоласе?

Вивиан улыбнулась, точно вечерняя звезда блеснула на небосводе, но куда сладостнее было услышать ее слова:

— Я не знаю, кто он и чем живет, но его произведения гениальны.

— Гениальны? — Эолас снисходительно приподнял уголки рта. — Мне жаль вас разочаровывать, миледи, но гений — это трактирщик, который придумал, как недоливать посетителям, чтобы они не заметили. Я же — созидатель, который всю жизнь исполнял свой долг. Говоря простыми словами, работал, работал и снова работал.

Едва узнав, кто перед ней стоит, Вивиан не бросилась ему на шею и даже ничего не воскликнула — а лишь сделала изящный реверанс. Эолас всегда уважал хорошие манеры…

Лежа бок о бок с этой юной, почти эфирной девушкой, Эолас поверить не мог в то, что сделал. Прочитав растерянность на его лице, расчерченном мокрыми прядями, Вивиан засмеялась и уткнулась носиком в его нос. Эолас подался чуть вперед и приник к ее влажным губам, блаженно жмурясь.

Вивиан мягко оборвала поцелуй, но они так и смотрели друг другу в глаза — голубые в серые, — пока Эолас не ощутил накатившее раздражение и не откинулся на подушку. Боги, чем он думал?..

Ясное дело, чем.

— Эйли? — тихо позвала Вивиан, тронув его за плечо. — Расскажи мне что-нибудь… как ты умеешь.

Она с самого начала слушала его затаив дыхание — даже простые фразы, даже когда он вдавался в лаконичность. Однажды Эолас незаметно для себя пересказал ей задумку следующего текста, и она загорелась — усыпала его вопросами и не просто кивала, когда он отвечал, но давала дельные комментарии. Эолас, которому долгий год казалось, будто он зашел в творческий тупик, загорелся тоже — и написал за три вечера.

И дал ей прочитать первой.

Она чувствовала ножи, от которых распирало душу, но не испытывала ни раскаяния, ни сожаления — и говорила об этом вслух, спрашивая Эоласа, понимает ли он, что делает. Эолас отвечал уклончиво, будто бы что-то верховенствует над ним, когда он пишет — но Вивиан не верила, утверждая, что ощущает сознательность.

— Мне не хватает этого в литературе, — жаловалась она. — Они все пишут либо ради себя, либо ради сцены.

Однажды Эолас спросил у Вивиан, что она сделает, если узнает горькую правду, и девушка поцеловала его.

Неделю спустя в Эстеррас приехал Хейзан — и разинул рот, увидев, как из каморки Эоласа выходит его прекрасная дама.

— Седина в бороду, бес в ребро?

— Мне только сравнялось тридцать, друг, — возразил Эолас. — Она в некотором роде моя… поклонница.

— Госсов глас, — прикоснулся ко лбу Хейзан. — Мир катится черт-те куда.

Впервые в жизни кто-то поверил в Эоласа так же горячо, как он верил в свое предназначение, и это опьяняло. Чистый разум отступил на второй план, и в новом тексте появилась любовная линия — к счастью, он не успел отнести его в редакцию, а впоследствии разорвал на клочки…

— Ви, — негромко произнес Эолас, не глядя на девушку, — сегодня я не хочу ничего рассказывать.

— Сегодня будем любить друг друга, да? — игриво проронила Вивиан, потершись щекой о его худощавое плечо.

Вопреки всему, чего желало истосковавшееся тело — схватить ее и вылюбить снова и снова, пока звезды не выступят на небе или в его глазах, — Эолас сказал:

— Нет. — И потянулся к брошенной на тумбочку рубахе.

…лягушачьи песни прорывали пелену тумана, словно стрелы — писчую бумагу. Эолас понял, что белизна подступила к его ногам, и сделал шаг назад.

— По-твоему, я не должен был тогда заняться с ней сексом? — приподнял он бровь. — Так или иначе, я избавился от нее — и от искушения. Или ты предполагаешь, будто мне следовало жениться?

— А это уже тебе решать, — зазвенел голос, и Эолас невольно вспомнил об Идущем. Каждый ли писатель может похвастаться тем, что повторил путь своего героя?

Вивиан была влюблена в них — его героев. Загадочного Береви, за спиной которого лежал умирающий мир, и не до конца ясно, не Береви ли его уничтожил. Бледную эльфийку Эрсигль, лишенную эмпатии посреди ее народа, чье умение сопереживать было основополагающим для вселенной рассказа. Даже уроженца Тейта, болотную тварь Шавку, который пожирал своих товарищей живьем, чтобы заполучить их умения.

Рано или поздно Вивиан осознала бы, что в их числе нет тридцатилетнего некрасивого писателя-гилантийца — выходца из аристократических кругов и мизантропа со стажем.

И, тем не менее, фальшивое воспоминание объяло Эоласа синим пламенем.

— Сегодня будем любить друг друга, да?

Эолас повернул голову и нырнул в водопад небесных глаз и темных волос, струящихся между его тонких пальцев. Обхватив Вивиан обеими руками, он осыпал поцелуями ее нежную шею и спустился в ложбинку между ключиц. Решительным жестом Вивиан перевернула его на спину и улыбнулась:

— Давай я сверху.

Лаская его плоть, словно заправская проститутка, Вивиан медленно ввела ее в себя и задала ритм…

— Достаточно, — выдохнул Эолас, стряхивая воспоминания — как настоящее, так и ложное. Его лихорадило, словно он вновь оказался в одной постели с прекрасной нагой Вивиан. — Это запрещенный прием.

— Ты сам запрещаешь себе все, Элиас — как убивать, так и любить.

Девятнадцатилетний юноша вздернул голову, глядя на туман взором пронзительно-гневливым, и с расстановкой произнес:

— Мое имя — Эолас.

…когда он очнулся, ему снова было тридцать два, а возле носа сидела увесистая жаба. С трудом поднявшись на ноги, Эолас смахнул грязь с лица и осмотрелся. Сквозь муть в осоловелых глазах он различил слабую зеленоватую дымку, через которую рябил ручей: задул ветер. Туман исчез; обернувшись на свои следы, Эолас увидел бурелом, в котором они потонули.

— Чем бы это ни было, я его прошел.

Вскоре овраг измельчал, а речушка затерялась в буйных зарослях. В какой-то момент Эолас заметил, что трава примята, и наклонился над следом, пытаясь понять, кто прошел здесь — животное, человек или кто-то намного более страшный. К сожалению, он не был следопытом, а потому потерпел неудачу.

Деревья переплетались в готические арки, заслоняя блеклое небо. Под ногами шуршала перегнивающая листва. Эолас обратил внимание на царапины, покрывающие один из стволов — кора отслоилась и висела уродливыми клочьями; либо медведь, либо — как бы ни хотелось это признавать — мантикора. Исследователь Скорбящего указывал на то, что чудовище было результатом экспериментов безумного ученого, но Эолас знал, что магическая генная инженерия работает принципиально иначе. Объяснять ее Хейзану и Рохелин на примере яблок Эолас пренебрег. К тому же, классическая мантикора — наполовину лев, а взяться львам в холодной и покрытой лесом субреальности неоткуда. Даже если ученый доставил их в Скорбящий из саванн между Хелтесимом и Великой Ситомской пустыней, что само по себе — абсурд, львы бы долго не продержались.

Рассуждения Эоласа рассыпались в прах, когда он натолкнулся на труп.

Вначале он подумал, что это медведь умер от старости, но клочья седины оказались проплешинами, обнажающими серую кожу. Более того — из лопаток животного росли сложенные кожистые крылышки, которые навряд ли подняли бы своего исполинского обладателя в воздух, будучи лишь причудливым атавизмом.

Или мутацией.

Исследователь Скорбящего не солгал, но значительно приукрасил реальность — и не придумал названия для мантикоры-медведя.

Обойдя тело, Эолас обнаружил на шее и груди зверя множественные раны, генез которых затруднился прояснить. Всегда найдется рыба крупнее, пожал он плечами и сел на пенек, чтобы сверить стороны света. Если взять немного западнее, он выйдет на горное плато и пересечет логово чудовищ по касательной.

Однако дорога, в Скорбящем обладающая собственной волей, обманула его. По левую руку поднялась насыпь, взобраться на которую не представлялось возможным. Перед Эоласом встал выбор — углубиться в лес на востоке, рискуя потерять всяческие ориентиры, или двигаться прямиком на север, к Ха’генону — через территорию мантикор.

Эолас думал долго, рассчитывая шансы. Охотиться он не умел и взял с собой строго определенное количество еды, чтобы хватило до Ха’генона, с припуском на случай незначительной смены маршрута — а значит, в чаще не выживет. Логово, скорее всего, пустует — сейчас не брачный сезон и не время выкармливания медвежат. Следовательно…

Лес поредел, а насыпь обнаружила свою истинную природу, превратившись в древнюю скалу. Эолас увидел между камней еще одно звериное тело — наполовину обглоданное. Ему стало не по себе; не движется ли он навстречу верной смерти?

Едва Эолас решил, что надо возвращаться, между деревьев ему померещилось движение. То не был кто-то крупный, способный завалить медведя в одиночку, и Эолас замер в ожидании.

Затрещали сучья, и перед ним появился человек с мертвой головой.

Эолас призвал Гиланту и медленно, чувствуя, как мешается позвоночник, срубил Обездоленному голову. Кровь стекла по замшелому камню. Оглядевшись, Эолас увидел еще одного мертвеца, что пробирался к нему со спины.

Сознание потрескивало от напряжения. Появился третий Обездоленный, за ним — четвертый, и Эолас запоздало понял, кто именно занял гнездилище мантикор и избавился от его обитателей.

Справиться с целой оравой мертвецов у него не было ни магических сил, ни времени. Взгляд Эоласа упал на изломанные сухие ветви упавшего ствола. Эолас сосредоточил магию, и в руках его начал зарождаться сноп огня.

Полыхнуло на славу; Обездоленные отпрянули, и Эоласу на миг показалось, что черные гнилые лица отразили подобие страха. Но, скорее, ужас проявился в их гортанных хриплых воплях и животных движениях тел. Пламя охватило кустарник и перекинулось на деревья, скользнув вдоль веток, словно коньки — по льду.

Эолас не бросился бежать. Он медленным, но твердым шагом спустился в низину и сел на колени, закрыв руками голову. Пламя рычало, как беснующийся зверь, и рыхлая, покрытая листьями земля вскоре заржавела отсветами. Стук сердца отдавался в ушах низким звоном. В конце концов его заглушил этот утробный рев, порожденный не Просторами, но мифической преисподней любого из народов — хотя бы Руды. Эолас намеренно не смотрел, но знал одно.

Если он пережил снег, то переживет и огонь.

Пожар разрастался, словно великанский стебель из детских сказок Двуединой Империи. Мимо порхнул с перепуганным курлыканьем лесной голубь — и свалился ничком, опалив перья. Эоласа прошиб пот от настигающего жара.

Однажды Хейзан в разговоре о смерти сказал ему:

— Мне запомнились слова одного лютниста, которого я встретил в таверне. Он сказал, что его за гранью дожидаются герои его песен.

— Ждет ли меня жизнь после смерти, воплощенная моими текстами? — спросил Эолас снисходительно. — Нет, Хейзан. Дожидается за гранью не то, что ты сотворил, но что сотворило тебя. Легенды ли, легкостью слова похожие на полет мифической твари, а остротой — на ее же зубы? Бескрайние зимние ночи, когда крикни — и крик долетит по снегу до прозрачных гор вдалеке? Неважно, в сущности.

Он помолчал.

— Я? Себя я сотворил сам, и по ту сторону меня ожидает мрак вечного Ничто.

…с грохотом обвалилось дерево, рухнув в паре метров от Эоласа; тот даже не пошевелился.

Когда на голову Эоласу капнуло, он подумал, что это сворачивается сожженный край реальности, и мельчайшие капилляры в ее абстрактном теле рвутся, выделяя кровь. Капнуло снова, и он провел рукой по волосам — но пальцы не зачерпнули красное.

Подняв голову, Эолас увидел сквозь кольцо огня черные, как ветви гибнущих деревьев, тучи. В следующее мгновение на израненную землю Скорбящего пал очистительный дождь, и восходящий феникс лишился своего пламенного оперения.

========== Часть 4: Под листвой | Соло, часть 2 ==========

Ее не видели уже четыре дня. Она, помнится, говорила вскользь о том, что жизнь ей опостылела, но никто из друзей и членов семьи и предположить не мог, будто это всерьез.

Настолько всерьез, что…

Четыре дня назад она спозаранку отправилась собирать ягоды. Несмотря на то, что она была магом, ей всегда доставляло удовольствие простая работа, в особенности — уединенная. К тому же, лес был для нее вторым домом, как и для многих других меенцев.

Следопыты разводили руками — два дня после ее исчезновения шли непрерывные дожди, и земля раскисла. Испытанными тропами она никогда не ходила, прокладывая свои. Говорила что-то об огромном дереве, под которым садилась читать и слушала, как смеются ветви над цветом ее волос.

У матери-кэанки не было денег подключить магов-поисковиков из Ореола — этот экспериментальный подраздел светлой магии, основанный на поиске теплового следа человека, только начали изучать. Женщина ночей не спала, а по утрам сама выходила в лес, рискуя заблудиться, и звала.

Тело обнаружил такой же лесной странник, как и она.

Просинь неба мелькала в шумной листве, беспощадно далекая. В изогнутых корнях бережно лежала корзина, а над нею раскачивался в петле труп девушки с потемневшей от удушья головой.

Ti Orthans argastello nei te Ortha, повторяла Рохелин первый час их путешествия по Лайентаррену цитату из безымянной тиольской поэтессы времен Обретеня. Скорбящий не отступится от скорби.

Пока что Скорбящий не соответствовал своему имени, ничем не отличаясь от лесов Темного Нино, где Рохелин проводила по несколько месяцев в одиночестве, зачарованная; впрочем, глупо было полагать, что деревья встретят путешественников дружным плачем. Подобные леса Рохелин всегда считала целительными — не только из-за волшебного воздуха, дышать которым было одно удовольствие, но и потому, что они лечили сердечную сухость и блеклость взгляда. Рохелин отдалась бы этому витку странствия с головой, если бы не ноющий страх перед Обездоленными.

Первый привал они сделали уже ближе к вечеру, когда предзакатное солнце сияло оранжевым где-то над невидимым горизонтом, опаляя чистое небо. Обнаружилось неприятное: бурдюк с водой прохудился, так что пришлось есть всухомятку, а после — отправиться на поиски ручья. К моменту, когда Хейзан и Рохелин вернулись на стоянку, уже стемнело; к счастью, Рохелин догадалась собрать по дороге хворост, а Хейзан запалил костер при помощи магии, так что раздирать ладони о трут не понадобилось. Однако устали оба зверски.

Хейзан сидел возле дерева, скрестив ноги, а Рохелин тщетно пыталась задремать — однако ей все время казалась, что черная земля вот-вот провалится, как глазницы, и изойдет червями.

— Могла ли ты подумать, Хель, что в своем странствии встретишь оживший миф?

Рохелин вздрогнула — настолько точно Хейзан проник в суть ее мыслей; потом вспомнила, что он — маг, а значит, может их украдкой читать. Но звенящее доверие между ними не терпело недомолвок, а Хейзан, несмотря на всю паршивость своего характера, берег это доверие с момента их первой близости, поэтому Рохелин решила, что он просто угадал.

— Я никогда не отметаю самых диких предположений. Поэтому я и помогла тебе, — призналась она. — Решила, будто проклятие может перекинуться на мое чувство.

Хейзан склонил голову в легком недоумении; прежде Рохелин всегда упоминала свою жажду странствия в мучительном контексте постоянных терзаний.

— Разве ты не хотела бы избавиться от него навсегда?

Неожиданно Рохелин вспомнила Эоласа и его ненависть к людям. Как же схоже устроены человеческие страсти — даже у тех, кто не выносил друг друга с первого взгляда.

— Нет. И это не мазохизм, Хейз. Иначе я потеряю саму себя.

Хейзан не догадался провести аналогичную параллель и медленно, чтобы не выглядело нападкой, произнес:

— Я не совсем понимаю природу твоего… чувства, как ты это зовешь. Вернее, совсем не понимаю. Расскажешь?

Рохелин окинула его пристальным взглядом. Кто знает; быть может, однажды этот человек поможет ей разгадать загадку ее… движения.

— Когда я впервые отправилась в путь…

Хейзан не припоминал, чтобы Рохелин когда-либо так резко обрывала мысль.

Молчание. Легкий кивок — дескать, дай мне минутку.

— В тиольском есть одно слово, — сказала она наконец. — Stardiesne. Если дословно — “скорбь по дальнему”. Когда я впервые отправилась в путь, именно так объясняла это себе. Stardiesne, ни что другое. Оно многими овладевает — в юности или после потрясений. Многими. Настигло и меня. Ничего ведь особенного?..

Рохелин смолкла, собираясь с мыслями. Если бы ее словами говорил Хейзан, последний риторический вопрос прозвучал бы насмешливо, но в ее исполнении он не таил мольбы.

— Может, изначально меня и вела скорбь по дальнему. Но она тихо обратилась в нечто иное. Через сны, через измерения. Через путаницу ощущений. Через самое себя.

Шум листвы казался особенно острым, словно каждый лист прорывал воздух тонким жалом на кончике.

— И ты не знаешь, чем она стала, — сказал Хейзан. Рохелин покачала головой.

— Не больше, чем что ждет нас после смерти.

Хейзан прислонился спиной к дереву; взгляд его подернулся дымкой, и он вздохнул:

— Все реки впадают в море.

— Для меня это не так, — промолвила Рохелин без обиняков. Хейзан нахмурился, задумчиво стукнув костяшками пальцев друг о друга.

— Ты говорила, что не хочешь знать правду, однако не отрицала. Что изменилось?

Прежде, чем разум Рохелин избрал какой-либо подходящий ответ, глубины ее подсознания взволновались, порождая нечто совершенно внеразумное. Она знала это редкое, но неповторимое ощущение: как будто ныряльщик за жемчугом поднимается со дна и обнаруживает, что теплые воды покрылись тонким неразрывным слоем пустоты, однако прорывает ее ударом собственной головы, и воздух обрушивается на него пятой гиганта.

— Я увидела это во сне. — Удар сердца. — Кто такой Путеводный?

Вопреки тому, что маги снисходительно относились к сновидцам, целителям и иным “людям одной способности”, сдержать изумления Хейзан был не в силах — даже после собственного видения о Ха’геноне.

— В юности гилантиец Леут, по следам которого я ступаю, увлекся оккультизмом и основал нечто вроде секты. Леут распустил ее после того, как одного из особенно рьяных адептов привлекли к суду за ритуальные убийства. Не из человеколюбия, конечно — он с трудом доказал свою непричастность, а иметь проблемы с законом не хотелось. Тот убийца провозгласил Путеводным уже себя, но без харизмы Леута секта быстро развалилась. Впоследствии Леут описал свои ранние идеи в небольшом эссе, на которое доселе никто не обращал внимания, кроме меня. Пожалуй, это самый не-асвертинский его текст — ты же знаешь, кто такой Асверти? Меня поразило, что эти мысли пришли к нему всего в шестнадцать. Я-то в шестнадцать по борделям шлялся.

Рохелин сдержала желание укоризненно цокнуть языком и произнесла:

— Истина не имеет возраста.

Хейзан встрепенулся, на мгновение действительно поверив в то, что переменил ее мнение.

— Так теперь ты признаешь, что это истина?

— Для тебя, — уточнила Рохелин.

Тогда Хейзан рассмеялся — больше собственной наивности, чем ее непониманию того, что истина абсолютна. Однако смех его быстро угас, занесенный снегом воспоминаний.

— Леут жил в Ийецинне, — признался он. — Поэтому я туда отправился — его труды не дошли до Чезме, а остались там, погребенные вместе с ним в желто-серых скалах.

Рохелин вскинула бровь:

— Так ты расхитил гробницу?

— Гробница — сильно сказано, — усмехнулся Хейзан. — Там не было тела — Леут сбросился в пропасть, когда пришло время.

Он помрачнел, вспоминая, как впервые пробирался в эти квадратные коридоры по узкой тропинке, рискуя свалиться с высоты двух деревьев и переломать все кости о прибрежные валуны — тем более, что ветер так и стремился оторвать его от скалы, к которой он прижимался.

— Иногда я прихожу в его бывшее обиталище и изучаю надписи на каменных стенах, — произнес Хейзан рассеянно. — У меня бы сноровки не хватило при помощи магии вырезáть слова столь аккуратным почерком. Я и на бумаге-то клякс наделываю, когда пишу.

— Так кто твой подлинный наставник? — спросила Рохелин. — Леут или Кееаар?

Листья притихли, а Хейзан посмотрел на девушку взором непривычно серьезным и каплю строгим.

— Я сам.

Хейзан потянулся к вязанке и подбросил в костер еще хвороста, рассыпав искры; Рохелин едва успела подхватить подол юбки. Какое-то время они сидели молча, вглядываясь в красно-черные уголья; Хейзан подумал, что однажды Ийецинна приобретет такие же оттенки. Леут писал (а подвергать сомнению его слова причин не было — он как никто иной разбирался в природе “своей” субреальности): “Когда в беззвездном небе Ийецинны появится крохотная сияющая точка красного цвета, это будет означать, что пора уходить отсюда и никогда не возвращаться”.

Рохелин тоже думала, что никогда не вернется; и все-таки, почему? — глодало Хейзана уже не любопытство, но стремление наконец-таки разобраться.

Сейчас или никогда.

— Твой отец не умер, верно?

Рохелин вздохнула, понимая, что ее прижали к стенке — впрочем, она не испытывала боле страха или стыда, а вздохнула скорее из неизбежности.

— Поэтому я так задержалась в Хефсборе, — сказала она. — Трудно получить наследство от человека, формально еще живого. Даже если он завещал тебе делать с домом все, что захочешь. Пустые слова.

Хейзан склонил голову, глядя на нее вопрошающе — однако не собирался торопить. Рохелин поднялась на ноги и прошлась вокруг костра, подцепив носком сапога еловую веточку, столь похожую на те, которые Сольгрим приносил в дом ее детства под Йоль.

— Ты знаешь, тиольцы — потомки Обретеня и его людей, — повела она Хейзана — за нитью. — Но не их одних. Аборигены Северного Астлема, лунные жрецы, тоже оставили след. И если бы только в летоисчислении.

— Те самые, что канули в небытие давным-давно, — кивнул Хейзан, давая понять, что прочел о жрецах в том числе.

— Те самые. Баугрим потому и хотел построить библиотеку. Вернуть часть исконной культуры домой. Культуры, к которой вдруг начали обращаться взгляды. Иногда — банальное любопытство к тому, кто мог быть твоим предком. А иногда — вера в то же, во что верили они.

Она выдержала паузу — наподобие тех, которыми игрок пытается оттянуть момент, когда кости перестанут тяготить его руку и покатятся по доске.

— Что я могу сказать наверняка — отец не оправился от смерти матери. Даже я, совсем юная, пережила. Он — нет. — Рохелин подняла глаза наверх, к иссиня-черному небу, где поблескивала одинокая звезда. — Кто-то из сотен его знакомых как раз увлекся текстами лунных жрецов. Раздобыл копии свитков. Отец зарывался в них все глубже, даже когда тот знакомый перегорел. Я как сейчас помню разговор о полумесяце. Огонь в глазах, где раньше клубилась тоска. Я было обрадовалась. Ненадолго. Тоска никогда не пропадала.

— И в один прекрасный день он ушел.

— В общину, где-то в горах. К таким же, как он, жить по лунной вере. Оборвав нити былого без возврата.

Нить же ее рассказа пока уцелела, ненадолго скрывшись из вида, натянутая до прозрачного предела. Хейзана невидимостью было не обмануть; кого угодно, но не его.

— Я приняла его выбор. С трудом, — выдавила Рохелин сквозь стиснутые зубы, опустив очи долу. — Время научило меня. Но инстинктивную нелюбовь к религиям я так и не одолела.

Она села рядом с Хейзаном, уткнувшись лицом в колени. Хейзан почувствовал себя ужасающе лишним, но все же спросил:

— Плачешь?

Рохелин отрицательно замотала головой.

— Жалею.

Кто-то другой на месте Хейзана утешил бы ее словами, что тоже отправился бы в странствие после такого удара, но Хейзан вспомнил, что его мир предавал раз за разом, поэтому не стал лгать.

— Когда-нибудь я отвечу тебе откровенностью на откровенность, и мы будем квиты, — сказал он. — Но не сегодня. Прости.

На следующий день они были вынуждены сделать привал часа в четыре пополудни — прошел короткий, но всеобъемлющий ливень и промочил лес сверху донизу. Высушились магией, так что простудиться холодным осенним днем путникам не грозило, но Рохелин все равно потряхивало, и она попросила Хейзана задержаться, дабы отдохнуть еще немного. В конце концов она задремала, и Хейзан понял, что привал медленно перерастает в ночевку — однако не стал будить девушку, а пошел расставлять силки; свежее мясо не помешало бы.

Когда разочарованный Хейзан вернулся ни с чем, Рохелин уже проснулась и чистила ноготки, сидя на кривом корне. Хейзан прислонился к соседнему дереву и первым нарушил молчание, когда оно стало невыносимым:

— Что для тебя важно, Хель? Именно странствие или само движение?

Рохелин промолвила в некотором недоумении:

— И то, и другое.

Хейзан задумчиво соскреб с коры дерева мох, сдул с пальцев зелень и вновь посмотрел на Рохелин.

— Может быть, не слишком вежливо о таком говорить, однако… — начал он и вдруг улыбнулся, — кажется, я знаю, чем ты меня привлекла.

Рохелин вспомнились те противные мужчины из таверн, которые, нагрузившись элем, осыпали комплиментами ее вполне заурядную внешность, и она понадеялась, что Хейзан не окажется столь же мелочным.

— И чем же?

Маг посерьезнел; Рохелин про себя отметила, что это лицо идет ему куда больше насмешливого. Разве что он чуть-чуть сдвигал брови, так что на лбу проступали морщинки, скрадывающие долю обаяния.

— Тем, что ты, будучи совершенно другим человеком, ступаешь схожей дорогой. Я не странник, но я маг — человек, который движет предметы и людей. Подчиняет их себе.

Другие маги задумывались над этим не настолько крепко и точно не посвящали долгие ночи подобным размышлениям, поэтому Хейзан не без оснований считал их своей личной чертой. Едва ли он когда-либо от них избавится, подумал Хейзан; вот и теперь вышло на поверхность помимо его воли.

— Ты ошибаешься, — возразила Рохелин. — Я никогда к этому не стремилась.

Хейзан ощутил легкое раздражение человека, новоиспеченную теорию которого подвергают острастке.

— Потому что ты по другую сторону зеркала — тебя подчиняет дорога.

То был удар по ее священной свободе, однако Рохелин не стала упоминать об этом вслух.

— И снова ошибаешься, — натянуто улыбнулась она. — Мы с ней добрые друзья. Хоть она и даже более несносна, чем ты.

Пускай, мелькнула мысль в голове Хейзана. Совсем другие вещи имеют значение, и уже долгие годы он не заявлял о них во всеуслышание — а если так обращаться со смыслом жизни, он либо растает, точно сахар в воде, либо выйдет меж твоих лопаток кинжалом.

— Я маг, а значит, должен менять вселенную вокруг себя и меняться сам, — сказал он. — Иначе что со мной будет? — вопрос повис в воздухе, но Хейзан подбросил его собственным ответом-выдохом: — …застекленею, застыну. Как памятники великим, безвозвратно канувшим в прошлое. Никогда не замечала, насколько жалко они выглядят? С их каменными глазами, голубиным дерьмом на темечке. Вечной позой, даже самая спокойная из которых выглядит судорогой агонии. Они не могут сделать ничего. Они бессильны. Но они мертвы, а я — жив. Пока что, — прибавил он с горькой усмешкой.

Хейзан отвел пламенеющий взгляд в сторону, словно бы приглядываясь к кусту жимолости, чьи листья уже тронула первая желтизна. Рохелин слушала внимательнее, чем когда-либо.

— Я говорю иным — нет ничего прекраснее пожара, что обуревает мое сознание в миг, когда я отдаю ему магию. Поэтичная брехня, в которую люди охотно верят, хлопая рыбьими глазами. А если отбросить все это дерьмо, если не лукавить ни в чем, хоть человек на это и не способен… — Хейзан смежил веки, сосредотачиваясь на внутреннем взоре, что в эту минуту полыхал огнем громче Ха’генона — Рохелин могла услышать звездное мерцание образов перед его закрытыми глазами. — …нет ничего прекраснее, чем делать вещи иными.

Он моргнул, так что Рохелин на миг увидела его зрачки — черные, как крылья грачей, вспархивающих над сугробами белка через золотистое солнце. Ничто, обращенное в нечто.

— Магия — это не чудеса, не драконы, не стихия, — трижды качнул головой Хейзан. — Магия — это чистая энергия искажения. Власть — то, что дает мне Гиланта, прошивая насквозь, то, что дают другим Кертиара и Кэана. Даже самый ничтожный клочок магии изменяет во вселенной больше, чем все слова, когда-либо мной произнесенные — а япроизносил много, и крайне редко — попусту. Каждое изменение, подвластное мне, бесценно. Само осознание, что я могу, сама возможность — бесценны. Ибо что может быть дороже, чем напомнить Вселенной: я, черт бы меня побрал, все еще жив?..

Рохелин не решалась даже сдвинуться с места, чтобы не расплескать то, что услышала. Наконец она сумела вымолвить:

— Ты раньше кому-нибудь это рассказывал?

— Эоласу, — проронил Хейзан, словно разговаривал с самим собой. — Возможно, незнакомцу-другому в таверне по пьяни. Женщине — нет.

Рохелин немедленно заметила несостыковку, однако не смогла поверить в то, что это ложь.

— По пьяни?

Хейзан посмотрел ей в глаза; мучительная улыбка тронула его лицо — так слабо, что оно почти не изменилось.

— Иногда никакая Гиланта не может противостоять желанию нажраться.

Повинуясь внезапному, но едва ли удивительному порыву, Рохелин поднялась на ноги — и рывком обняла его. Уложив его голову себе на плечо и ласково гладя по волосам, Рохелин тихо спросила:

— Что могло произойти?..

Хейзан отстранился, но Рохелин настойчиво не убирала рук; глядя девушке в лицо, Хейзан провел пальцами по косичке возле ее уха и так же вполголоса ответил:

— В том-то и дело, что я не знаю. Когда-то я останавливался на предположении, что это все из детства, когда меня никто замечать не замечал. Обычный энарский бродяжка, который очень хотел, чтобы кто-то обернулся. Но сейчас я совсем запутался. Прошло уже столько времени, а оно только сильнее стало, — гневно произнес он, стиснув плечо Рохелин.

— Мое чувство тоже сильнее с каждым годом, — сказала Рохелин и неожиданно устыдилась: почему она опять уводит все к себе? Она достаточно уже наболтала — и о своем отце, и о жажде странствия, — так пусть Хейзан выразит то, что его гложет, не находя препятствий. — Прости. Говори.

— Я достаточно уже наболтал, — слово в слово повторил Хейзан ее мысли. Рохелин ожидала, что он выскользнет из ее объятий, но вместо этого маг наклонил голову и коснулся девушкиных губ.

Рохелин ответила на поцелуй, отбросив рассеянную мысль, что, будь она мужчиной, могла бы узнать больше. Нежное начало получило куда более страстное продолжение, чем она думала: Хейзан решительно увлек Рохелин в ложбину между корней и дернул завязки ее рубашки. Рохелин обхватила его, что-то тихо мурлыча — настолько тихо, что, даже целуя ее шею, Хейзан не мог услышать.

Мокрые палые листья лепились к спине, но Рохелин не обращала внимания, завороженная градом касаний. В какой-то момент ее стон сорвался на плач, ринулся к ветвям и остался в них, исколотый.

И Хейзан утонул в ней, как в шторме, что выдирает вселенную с корнями, осколками рушит и возносит столпы, крадет свет и низводит четыре измерения до двух едва дрожащих атомов — жгучих точек в ее зрачках, видимых даже сквозь крепко сомкнутые веки. Шторм волок его прочь, но он вел самого себя и вел ее — через вихри, рукава цветущих в небе молний-рек, разъедающий кожу ливень, все дальше, все невыносимей — и добрался до ока урагана.

Тишина.

Бликнуло солнце — из тех закатных лучей, что кажутся последними, покуда не проскальзывает в листву еще один. Вселенная медленно теряла в бледности и избавлялась от остатков пламени.

Родился — возродился? — рыхлый шелест, и с его какофонией Рохелин прижалась к Хейзанову плечу.

— Боги, — хрипло проронила она.

— Мы с тобой? Может быть.

Очнулись от холода, каким ночной лес щедро угостил их за опрометчивость уснуть нагишом. Нет, не боги — богам не бывает холодно и их не утомляют споры о природе могущества, странным образом воспоследовавшие за любовным актом.

…Хейзан сидел, присутулившись, на стволе поваленного дерева и вглядывался в заполночную ветвистую черноту. Сон к нему так и не вернулся, и он решил, что принесет больше пользы сторожá привал, а не ворочаясь с бока на бок.

Рохелин спала у него за спиной и спала беспробудно. Хейзан вспомнил, как она рассказывала о придворных сновидцах императора Иврилла, к которым приставляли отдельного человека с тем, чтобы он охранял их сон. Забавно вышло: этих сновидцев выгнали взашей не из-за своенравия дара, но опомнившись, когда те стали давать чересчур много предсказаний рода “Империи грозит страшная беда, если ваше Величество не сделает так-то”. Позже стало ясно, что кучка сновидцев управляла страной разумнее, чем один Иврилл, чей взгляд был устремлен в будущее и не задерживался на настоящем. Высшему совету расширили полномочия.

Лес дышал монотонно и едва вздымаясь. Цикады зудели у основания черепа, светляки пересыпали траву сияющими точками, глухо шумела листва, и все — ровно, как море без прилива. Иногда Хейзан зажигал на ладони пламя, но даже его языки ворочались мирно, подстраиваясь под общий ритм.

Где-то трескнула ветка. Хейзан поднял голову, но как трескнула, так и затихла — значит, лесная живность бегает. Он успел уже забыть об этом, когда вдалеке затрещало снова — жалобно и напополам с шуршанием.

Напрягшись, Хейзан прислушался. Шум не прекращался, и, как только он обрел ясные очертания, Хейзан вскочил на ноги. Да, кто-то ломится через кусты, и, судя по тому, откуда звуки доносятся, должен выйти к привалу прямо перед ним.

Во мраке замаячил силуэт, напоминающий человеческий. Хейзан сглотнул.

— Кого черт несет? — крикнул он. Темная фигура замерла на миг, но не ответила и лишь скорее рванула через кустарник, укрепив Хейзана в подозрении. Сбить голову. Сбить голову этой твари, и она сгинет.

Неизвестность жалила как змея, и Хейзан с размаху швырнул клок огня, целясь не в фигуру, а рядом. Вспыхнули низкие сухие ветки, осветив лицо — черт не разобрать, но светлое — и четырехзубые вилы. Человек, не Обездоленный заорал, сбросил вилами горящие ветки и спешно затоптал их, вздымая тучи искр.

Стихло. Все еще ослепленный ярким пламенем, Хейзан не видел незваного гостя, но мог поклясться, что тот испуганно смотрит в его сторону, крепко сжимая древко. Звук плотных шагов и шелест, становящийся громче — надо же, не сбежал.

Человек остановился шага за три. В полулунном свете Хейзан сумел различить нестриженые черные волосы и изорванные рукава, не более. Опасливо зажег огонь, но человек не отшатнулся, а с любопытством взглянул вначале на ладонь мага, и не думающую гореть, потом в глаза. Обычный крестьянин — чертовски уродливое лицо, чертовски ржавые вилы и чертовски зарос грязью. Бороды не было — видимо, не росла.

Крестьянин сказал что-то; Хейзан не понял ни слова.

— Ты говоришь на всеобщем? — спросил он.

Пару ударов сердца крестьянин задумчиво молчал, а затем произнес:

— Еррнех вуррь мунь.

— Все с тобой ясно, — процедил Хейзан. — Но спасибо на том, что ты не Обездоленный.

Крестьянин недоуменно насупился. Шорох сзади — Рохелин то ли проснулась, то ли решилась напомнить о себе.

— Хейз? Что слу…

Крестьянин заглянул Хейзану за спину; едва он увидел поднявшую голову Рохелин, лицо его припадочно дернулось. Он разинул черную пропасть-рот, издал нечто вроде клича и бросился к Хейзану с вилами наперевес.

Безумный высверк взгляда, ржавые зубья — рыжее обычного от огня, который Хейзан успел распалить и подсечь им ноги нападавшего. Тот рухнул, а в ушах Хейзана осели собственная ругань, застлавшая скрип цикад, и тяжелое дыхание.

Возле прохудившихся сапог крестьянина загорелась трава, но тот упрямо бухнулся на колени и нашарил выроненные вилы.

— Даже не думай, — прошипел Хейзан, зажигая пламя для следующего удара.

— Погоди. — Рохелин поднялась на ноги — одновременно с крестьянином. Хейзан примерился; вдруг крестьянин застыл и заморгал, будто что-то ясно различимое скрылось с глаз долой. Опустил вилы.

— Какого…

Крестьянин заговорил было, но опомнился. Показал пальцем на себя, потер закрытые глаза, затем взъерошил немытые волосы и указал на Рохелин. Хейзан обернулся к ней, потом обратно.

— Ты обознался, — медленно произнес он. — Значит, ты кого-то ищешь. Дочь или жену, с черными волосами.

Вновь что-то неразборчивое. Притоптал дотлевающую траву и смотрит — с надеждой.

— Похоже, он ждет от нас помощи, — мрачно заключил Хейзан. — И как сказать ему, чтобы убирался откуда пришел, пока Обездоленные не утащили?

— Давай я. — Рохелин перешагнула через дерево, села, оправив юбку. — Посвети мне.

Она отломила веточку, расчистила землю перед собой и жестом поманила крестьянина. Хейзан чуть не отпрянул от застарелой вони, когда тот приблизился. На пламя налетели мотыльки и мельтешили перед лицом, время от времени поджариваясь.

Рохелин нарисовала фигурку с темными волосами и вилами, указала:

— Это ты. Хорошо? — Стерла носком сапога, изобразила другую фигурку — с такими же волосами, но в юбке. — Та, кого ты ищешь. — Набросала деревья, окружающие ее. — Лес. Она ушла в лес?

Крестьянин понуро кивнул. Рохелин вновь нарисовала фигурку с вилами и обнесла лесом и ее.

— Ты пошел искать ее.

Кивок.

— Тебе не надо было этого делать! — произнесла она с отчаянием как можно более паническим и, стерев часть деревьев, начертила подобие черепа. — Ты погибнешь! — Она изобразила третью фигурку, с черной головой, и направила стрелу от нее к первой, в юбке. Крестьянин ткнул заскорузлым ногтем в третью фигурку и прошептал что-то голосом, полным ужаса. Хейзан толкнул его плечом.

— Про Обездоленных ты знаешь. Так какого черта ты потащился в лес, тебе жизнь не мила?

Крестьянин виновато показал на первую фигурку.

— Хейзан прав, — наставнически сказала ему Рохелин, после чего дорисовала поодаль от леса дом и начертила жирную стрелу от второй фигурки. — Возвращайся. Ты бессилен.

Сложив руки на груди, крестьянин замотал головой.

— Ты погибнешь! — повторила Рохелин, обведя череп, на что крестьянин гордо вскинул подбородок и заявил нечто, очевидно означающее “Я не боюсь!”. Хейзан ругнулся сквозь зубы.

— Хель, давай я прогоню его к чертям собачьим и на этом закончим.

— Можешь попробовать, — пожала она плечами. — Но ручаюсь, он не отвяжется.

Крестьянин действительно не собирался уходить, даже когда Хейзан пришел в бешенство и, толкнув, гаркнул “Прочь!”, указывая пальцем в сплетение деревьев. Опасаясь за Рохелин — мало ли, что взбредет в голову этому дикарю, — Хейзан просидел рядом с ней всю ночь, слушая два дыхания — ее, тихое, и его — хриплое и булькающее. Хейзан и сам грешил храпом, но подобного безумия горловых звуков не слышал никогда, даже в щелкающем языке тьекитемцев.

Рохелин проснулась рано, когда крестьянин еще беспробудно дрых, поэтому Хейзан предложил бросить того здесь и уйти как можно скорее. Однако по велению какого-то злого рока Рохелин споткнулась о корень и подняла тучу шуршащих листьев, да еще и жестоко выругалась; крестьянин немедля очнулся. Потянувшись, так, что Хейзан отпрянул от зловония его подмышек, абориген вдохновенно прокричал что-то и махнул рукой — дескать, следуйте за мной.

— Как думаешь, он отстанет от нас, если мы проводим его в деревню? — спросил Хейзан у Рохелин, изучая карту. — Мы не сильно отклонимся, меньше чем на лигу.

Рохелин лишь пожала плечами и оглянулась на крестьянина, который смотрел на обоих умоляющими воловьими глазами.

— Узнаем, только если сделаем.

— Он, похоже, считает нас великими воителями, — сказал Хейзан, когда они с Рохелин уже следовали за новым знакомым, который путался в собственных ногах и вспрыгивал от любого шороха. — Впрочем, по сравнению с ним любой великим будет.

— Будь снисходительнее, — посоветовала Рохелин. — Бóльшая часть людей — такие.

— Хорошо, что ты не Эоласа об этом просишь — он бы проломил тебе голову. Точнее, — усмехнулся Хейзан, — попытался бы.

— Это вера в меня или неверие в него?

Хейзан передразнил ее былое недоумение:

— И то, и другое.

К вечеру крестьянин вывел их на покатый склон, под которым раскинулась на опушке небольшая деревня буквально в десяток домиков. Подобные деревушки всегда казались Рохелин достойными местами для того, чтобы встретить старость — имея свой небольшой садик и добрых соседей, которые не нарушают твое долгожданное одиночество.

Едва из крайнего дома, больше похожего на сарай, выглянула кудрявая черноволосая девчушка, крестьянин бросил вилы и, подбежав к ней, подхватил на руки. Появились другие жители — грязные, небритые, — глядя на незнакомцев кто с подозрением, а кто — словно на небесных покровителей. Крестьянин опустил дочку на землю и ринулся в увитое диким виноградом здание. Оттуда он привел седовласого человека, чья окладистая борода была аккуратно расчесана, вопреки всем впечатлениям путников о жителях деревни. Рохелин сделала шаг назад, так что Хейзан остался единственным послом перед лицом старейшины.

— Кивий сказат… вы — колдýны, — усиленно подбирая слова на всеобщем, произнес седовласый.

Кивий, подумал Хейзан; он бы удавился, если бы носил такое имя.

— Только я, — ответил он, на всякий случай указав на себя пальцем. Старейшина кивнул.

— Вы тут помочь… от мертвяки? — с надеждой вопросил он. Хейзан покачал головой:

— Кивий ошибся. Мы просто путники, ищем Ха’генон.

Старейшина принял озабоченный вид.

— Хагенон? — повторил он. — Там плохо. Там она.

— Кто? — спросил Хейзан, и старейшина окончательно разволновался.

— Вы знат нет? — всплеснул он руками. Затем он подошел к Хейзану и, наклонившись — пахнуло какой-то едкой травой, которой старейшина, очевидно, забивал запах немытого тела, — шепнул ему на ухо: — Королева мертвяк.

…Дождь стучал по соломенной крыше дома, куда поселили гостей деревни. Спальное место было всего одно, и то узкое, так что Рохелин лежала на боку рядом с Хейзаном, тесно к нему прижавшись. Это пьянило, но Хейзан боялся, что попросту разломает хлипкую кровать на части, если возьмет на ней Рохелин.

— В Энаре есть легенда, вернее, детская сказка об императрице в зачарованной башне, — заговорил он, чтобы отвлечься от манящего тепла, которое источала девушка. — Ее запер туда единственный сын, когда захватил трон, и стенания императрицы разносились над всей землей, пока даже солнце не перестало всходить на небо, удрученное ее горем. Сыну пришлось выпустить мать, но даже тогда она не прекращала плакать, ведь несмотря на то, что она была свободна, боль от предательства не утихала. Только когда она сбросилась со скалы, все вернулось на круги своя — отмучилась бедняжка.

— Ты уверен, что это детская сказка? — спросила Рохелин. Хейзан пожал плечами:

— Сказки жестоки под стать самим детям.

Рохелин задумчиво намотала на палец прядь его волос. Хейзан взмолился, чтобы она сейчас не сказала что-нибудь по-женски умилительное о детях или призналась, что мечтает о двух девочках и мальчике, и Рохелин не подвела:

— Не люблю детей. Пока повезло — ни разу не беременела.

Хейзан не удержался от того, чтобы многозначительно протянуть у нее над ухом:

— Со мной тебе это не грозит.

Рохелин вскинула бровь:

— Разве бесплодие магов — не слухи?

— Слухи, — подтвердил Хейзан. — Однако у нас замечательная способность к контрацепции. Кэанцам, правда, неудобно — любиться с амулетом на шее… того и гляди горло любовнице перережешь.

— Ты и так перережешь. Если захочешь.

Хейзан подавил смешок.

— Икаешь? — поинтересовалась Рохелин, явно переиначив его собственное вчерашнее “Плачешь?”.

— Смеюсь, — улыбнулся Хейзан. Заглянул ей в темно-болотные глаза, а в следующее мгновение — расхохотался, искренне, как мальчишка-восьмилетка. Рохелин подхватила этот смех и пихнула Хейзана локтем так, что он едва не свалился на пол.

В эту ночь сны Хейзана объяла тьма — не запредельная и великая, но тьма этой вселенной. В одно из улепетывающих мгновений он встретил Ринелда — тот стоял спиной и равнодушно взирал на оковы, мотыльками тянущиеся через мрак.

Утром они наконец-то они наелись до отвала свежей дичью, которую зарезали прямо у них на глазах; Эолас бы выразил отвращение, но его здесь не было. Возможно, его уже и в Скорбящем нет, подумал Хейзан, зная трусливую натуру своего друга.

Отказавшись от помощи Кивия, но лукаво пообещав, что вернут его жену домой, если встретят, путники еще до полудня вернулись на незримую дорогу до Ха’генона. Когда Рохелин рассказывала Хейзану очередную историю из странствия, посвященную Марпу и Хрустальным горам, о которых по всем Просторам ходили легенды разной степени сомнительности — от призрачных разбойников до заверений, что человеку заблудившемуся Хрустальные горы непременно укажут путь, но прежде подвесят над пропастью, — маг спросил:

— Ты не находишь, что по Просторам чертовски опасно странствовать, особенно женщине, особенно — в одиночку?

Он не стремился опекать Рохелин, которая временами казалась ему более сильной личностью, нежели он сам, как не стремился и навязаться к ней в спутники — однако проявил естественное для человека уже не чужого беспокойство.

— Толика здравого смысла, Хейз, — пожала плечами Рохелин. — Тогда безопасно. Слушаю я более умело, чем говорю. Главное — помнить, что все земли разные. В одной тракт надежно охраняют отряды короля. В другой — охраняют, но сами не прочь кого ограбить. В третьей дорога тебе через лес и только.

Она перебралась через особенно толстый корень и отряхнула юбку от древесной пыли.

— Не совру. Бывало. Бывало, но до сих пор я выходила сухой из воды. Резвый конь, вооруженный попутчик. Случай.

— Или писатель-двуединец, ненавидящий людей, — прибавил Хейзан. Рохелин обернулась на него, глядя с некоторым сомнением.

— Он действительно их ненавидит?

Хейзан спрыгнул в небольшой овражек, усыпанный палой листвой, оставшейся еще с прошлой зимы, и подтвердил:

— Всей душой. — Он подал Рохелин руку, помогая девушке спуститься. — Несмотря на то, что на вид он холоден, аки ледники Меена, я не встречал человека, который более пламенно относился бы к своей философии.

Покинувшее было Рохелин сомнение вернулось с новой силой; даже подозревая, что Эолас, каким он хочет казаться, и Эолас настоящий — принципиально разные люди, Рохелин не могла совместить то, что говорил Хейзан, и образ Эоласа, в котором писатель ей предстал.

— Огонь — последнее, с чем бы я его сравнила.

Хейзан снисходительно покачал головой:

— Не каждое пламя становится пожаром, Хель. Его огонь горит ровно и синим, поэтому чужаку может показаться, будто это ледяные клыки.

— Разве для него не все чужаки? — бросила Рохелин. Натолкнувшись на криво упавший ствол, она, недолго думая, подлезла под него, но идущий следом Хейзан развел руками — ему не позволял рост и размах плечей.

— Не все так просто, — сказал он, когда Рохелин протиснулась назад, и они двинулись обходным путем через кусты. — Прошлый год вообще был из ряда вон — он встречался с женщиной. С женщиной, Хель! — воскликнул Хейзан с ноткой отчаяния. — Но она была поклонницей его текстов, что, думаю, многое объясняет — Эолас жаден до славы как никто другой.

— Ты ведешь себя как старуха-сплетница, — заявила Рохелин и нарочно отпустила ветку так, что она едва не хлестнула Хейзана по лицу.

— Можно подумать, это худшее из моих качеств, — фыркнул тот.

— Женщины ведутся на ублюдков, — сказала Рохелин — и, похолодев, опомнилась: — Я сейчас про Эоласа. Не про тебя.

— Знаю, что не про меня.

Хейзан произнес это настолько нагло, что Рохелин захотелось отвесить ему пощечину, но она сдержалась. Вместо этого она продолжила тянуть цепочку своих рассказов, переместившись с юга на север — в Дуват. Именно там она когда-то встретила таинственного незнакомца с длинными черными волосами, после ночи с которым невзлюбила коротко стриженных мужчин и узнала, что такое удовольствие — ее первый любовник, семнадцатилетний тиолец и бывший друг детства, совершенно не умел удовлетворять женщину. Разумеется, Рохелин смолчала об этом перед Хейзаном, тем более, что история о похищенном двойнике местного наркобарона была куда интереснее.

Когда Рохелин призналась, что в Меене она побывала всего единожды, Хейзан застыл и обернулся к ней с выражением, преломившим, казалось, все его лицо — на мелкие части.

— Как ты могла?

Рохелин смутилась; не говорить же, что столкнулась только с собачьим холодом и непрошибаемым пьянством, поэтому и возвращаться не хочется?

— Я непременно доберусь до меенских лесов. Когда-нибудь.

Хейзан рассеянно прикоснулся ко лбу:

— Ты ведь даже не знаешь, кто такие черти, да?

Рохелин лишь покачала головой:

— Расскажешь? Если хочешь.

— Конечно, хочу, — заявил Хейзан и усмехнулся: — Должна же ты понимать, кого я все время, черт возьми, призываю.

— Здесь ручей рядом, — сказала Рохелин, уловив далекий звук текущей воды. — Остановимся там?

Явно удивленный ее знанием местного леса, Хейзан спросил:

— Ты на карте видела?

— Нет, я шум слышу.

Хейзан постоял, переминаясь с ноги на ногу и прислушиваясь. Его ушей достигал только шум листвы да стук неутомимого дятла, разносившийся под кронами.

— Поверю на слово, — решил он.

Рохелин вновь повела; она слышала гораздо больше — поскрипывание веточек друг о друга, шебуршение в кустах какой-то мелкой живности, а листья для нее переливались множеством оттенков, которые она могла бы с легкостью повторить на лютне — если бы умела играть на ней. Годы странствия научили ее сливаться с лесом в единое существо, чувствовать в воздухе не только резкие запахи, но и тонкие аллегории ароматов; даже настроение, которым встречали странницу деревья, птицы и невидимые звери. Если бы она подняла глаза туда, где стучал дятел, то увидела бы его отчетливо, словно прямо перед собой, в то время как Хейзану пришлось бы долго-долго всматриваться и щуриться.

Они спустились в низину, разрезанную блестящей лентой ручья, и отыскали иву, которая, казалось, была создана для того, чтобы под ней сидеть и вести безмятежную беседу. Хейзан поведал Рохелин вначале о младших чертях — бесятах, чей облик и особенности менялись в зависимости от местности. В каждой деревне свои черти, пошутил он, и это действительно было так — кто-то связывал младших чертей с лесом, кто-то — со временем года, кто-то считал их духами погибших детей, но все сходились во мнении, что они несут хлопоты, пакости и мелкие разрушения. Когда Хейзан заговорил о старших чертях, лицо его приобрело таинственность. Так меенцы называли ледяные громады на крайнем севере; они не считали их великанами, которые когда-нибудь проснутся, как жители Древнего Сканда, однако верили в то, что эти льды — живые, только живут и мыслят совсем иначе, нежели простые смертные.

— Немного похоже на Сущности, — сказала Рохелин.

Хейзан улыбнулся ее прозорливости, удивительной для не-мага.

— Есть теория, что старшие черти — неуклюжее мифологическое переложение Сущностей на законы зримой вселенной. Другое дело, что эти верования прорастают корнями сильно дальше первых магов. Но черт их знает, этих меенцев.

Несмотря на то, что в низине стояла прохлада, Хейзан совершенно измаялся длинным рассказом, поэтому подошел к ручью умыться.

— Они всегда были умным народом, — сказал он, зачерпнул в ладони ледяной воды и плеснул на лицо. Утираясь рукавом, продолжил: — Когда кэанцы пришли к ним со своей религией — сожгли послов-священников в бане, и не из-за собственных языческих верований, а из чистого презрения.

— Я об этом наслышана, — Рохелин села рядом и, стянув сапожки, окунула ступни в воду. — И о двуединцах, что защищали своего Посланника. Вплоть до войны. Короткой, но кровопролитной.

— Фанатики с обеих сторон едва ли могут послужить милосердию. — Хейзан задумчиво посмотрел на лоснящиеся камыши и отломил один из них. — Говорят, их можно есть.

— Только корни, — ответила Рохелин и кашлянула: — Почему они ненавидели гилантийцев?

Хейзан отшвырнул камыш в ручей и так же задумчиво пронаблюдал за тем, как он уплывает вдаль.

— Суть их культа заключалась в том, что магия — нечто священное, дарованное нам свыше, и к нему нельзя прикасаться. Гилантийцы же пропускают магию через сознание, а значит, оскверняют ее. Вдобавок, Гиланта — еще и абсолют эгоизма, ведь сознание — это ты и есть, жалкий человечишка. А они эгоизм не любили, хотя во всем его проявляли.

— Значит, внутренний огонь это саморазрушение? — спросила Рохелин. Хейзан оперся обеими руками на траву и выпрямил спину, щурясь на мягком осеннем солнце.

— Поэтому гилантийцами восхищаются дурные юнцы, но затем жизнь дает им по лбу, и они идут драить коровники.

— Зато проживут дольше.

Хейзан отмахнулся:

— И без Гиланты в сорок умрут.

Краем глаза взглянув на Рохелин, которая беззаботно, словно бы путники не направлялись в логово Обездоленных, болтала ногами в воде, он сосредоточил магию и легким движением ладони поджег желтую кувшинку-кубышку, приютившуюся в омуте. Огонек поплыл по воде вместе с листьями, источая блеклый дымок.

— Красиво, — тихо произнесла Рохелин.

Хейзан проглотил нахальную фразочку “Я знаю” и задул пламя по щелчку пальцев. Кувшинка закачалась на поверхности, невредимая.

— Когда-то в Древнем Сканде от кэанопоклонников откололась ветвь, прозванная гударлингами, — сказал он. — Они сохраняли веру в священство магии, однако практиковали Гиланту. От них осталось странное очень заблуждение, будто в темной магии, как они это называли, есть нечто творческое. Скорее, нечто исследовательское, с той лишь разницей, что ты ищешь скрытые знаки не на стенах могилы, а внутри самого себя.

— Они и сами странные были, — отозвалась Рохелин. Не страннее, чем простые гилантийцы, подумал Хейзан.

— Не спорю, — промолвил он вслух. — Но магия — не созидание, а изменение. Всегда. Можно, конечно, сказать, что создавать значит преломлять что-то, когда-либо виденное и слышанное, и даже будешь немножко прав, но… эти стрелы разнонаправлены. Эолас как-то раз объяснял мне. Используя магию, ты знаешь, что получишь, а созидая — никогда. И, с его слов, “от бездыханной суммы измененного творение отличает капля клея — или крови”.

Это несомненно было красивым — более красивым, чем его маленький фокус, — но Рохелин его таковым не назвала. Глаза его назвала — тогда, позавчера, когда они приходили в себя после шторма.

— Как расплавленное золото, — шепнула она.

Хейзан сказал, что это из-за заката, но Рохелин только лучезарно улыбнулась:

— Что за скромность?

Раздался плеск, вернувший его в реальность — Рохелин швырнула в воду прибрежный камешек. Тот проскочил над водой три раза и ушел на дно. Хейзан поднял другой камешек, примерился и бросил — раз, два, три… пять. Окинул Рохелин победным взором; девушка насмешливо склонила голову, признавая поражение.

До Ха’генона оставалось полтора дня пути темным лесом, и, когда они уже собирались сниматься с места, Хейзан позволил себе последнюю метафору:

— Это все равно что дорога.

— Что?

— Магия. Прямая, как стрела, и ты на ней — межевым столбом. За тем исключением, что межевые столбы не мнят себя управителями вселенной, а мы — всегда, даже если отрицаем.

Леут не писал об этом, однако наверняка думал — как думает о власти каждый, кто ею облечен.

— Дорога хитрее, чем ты полагаешь, — произнесла Рохелин, наклонившись и смахнув тину с края Хейзанова плаща.

— И поэтому, — сказал Хейзан, чувствуя, как расстилается вдалеке новое откровение, — магия вновь похожа на нее.

Под сапогами — лиги до земли, солнечный свет вихрится кружевами. Рохелин стоит спиной к туче, и ее метущиеся волосы сливаются с чернотой. Две стены, мгновением позже — земля разверзается в глину, что наощупь как стеклянные бусины — по крайней мере, скользит точно так же. Вновь Рохелин, не перед ним, но под — бежит пальцами по позвонкам и вскрикивает, запрокинув голову. Петли скрипят. Не буди лихо, пока оно тихо. Irtaa kyl salmia — человек только брешь. Усилием мысли он обрывает раздражающее мельтешение и встает в полный рост — лишь затем, чтобы на гордо расправленные плечи, истертые ее бледными руками, рухнуло небо.

…Свет половины луны словно бы окуривал траву и кроны деревьев серебристыми испарениями. Рохелин, сидящая на страже, выдыхала это же сияние — под сенью листвы стоял не по-сентябрьски гулкий холод.

Хейзан долго лежал с открытыми глазами и ворочался с корня на корень, проклиная северный ветер, от которого заныло его плечо. В конце концов он поднялся на ноги и уселся рядом с Рохелин. В голове царил полный бардак — вот что бывает, горько подумал он, когда на привычный мир обрушивается небо.

— Хель… — начал было Хейзан, когда Рохелин неожиданно оборвала его:

— Почему Хель?

Хейзан озадаченно пожал плечами:

— А как я должен тебя называть? Рохля, да простят меня боги?

— Не смешно, — отрезала Рохелин.

Хейзан проглотил язвительный ответ и честно описал свои ощущения:

— Хель кажется мне куда более выразительным и… северным именем, чем какая-нибудь Роши.

Рохелин кивнула с еле заметным усилием, которое не укрылось от Хейзанова проницательного взгляда. Маг осторожно коснулся ее плеча и погладил, не намекая ни на что, кроме молчаливой поддержки.

— Отец называл меня Рошик, — наконец призналась она.

— О нем ты всю ночь думала? И прошлую тоже?

Рохелин покачала головой, но Хейзан знал, что она лукавит: не удержался и проник в ее мысли, которые высветили полноватого мужчину, показывающего дочери, как стрелять из лука. Рохелин, которой на вид было лет тринадцать, заложила тетиву и отпустила — но чуда не случилось, и стрела ушла мимо, вонзившись в соседнее дерево. Сольгрим еще раз объяснил ей, как правильно ставить ноги и держать локоть…

— Знаешь что, Хель? — тихо произнес Хейзан. — Смирись. В твоей жизни еще будут мужчины, которые тебя не предадут — наставники, братья и любовники. Хоть я, скорее всего, и не один из них.

Только ли потому, что его самого бросали на произвол судьбы бесчисленное множество раз?..

— Не надо, — попросила Рохелин, но Хейзана было уже не остановить.

— Только я тебе вру, потому что в самой людской природе заложено стремление предать. Мы сволочи, Хель.

— Хейзан…

— Нет, слушай, — говорил он распалясь, — даже если слышишь не слова, а то, как брехают на меня псы. Или плещутся волны, где ни звезд, только рыбы, которых я терпеть не могу. Пусть плавают, конечно им, но на вкус они чертовски отвратительны. Пусть… уж кто-кто, но я, — Хейзан усмехнулся с какой-то снисходительностью то ли к себе, то ли ко вселенной (что сейчас было для него одним и тем же), — имею право произносить это “пусть”. Уж кто-кто — медиатор, межевой столб, способный вскипятить слои воды и сварить лупоглазых рыб заживо. Власть, да? Ан нет; все — недожатая всесильность, все — мельчайший скол, заставляющий сомневаться, что атом неделим: великоватым будет. Сломанный масштаб — эта жизнь, яркая, но недолгая вспышка в созвездии Киля — а эхо-то, эхо… до глубин, где рыбы уже другие. Совсем другие.

Три — вернее, чуть больше, на четвертинку, как у цитруса — удара сердца он удушливо молчал.

— Черт возьми, — выдохнул.

Тьма окружающего леса обрела аромат пролитых чернил. Рохелин всхлипнула и закрыла руками лицо; кто из теней Скорбящего был настоящими Обездоленными — люди с мертвыми головами или они двое? Чье существование жестокая воля извне исказила сильнее?

— Мне так жаль, — прошептала она. — И тебя, и себя.

— Ты хотя бы умеешь проживать чужую боль как свою собственную.

Проклятие почище того, что привело их в Скорбящий, мелькнула мысль.

— Почему Гиланта не может сжалиться и даровать тебе нечто большее? — пробормотала Рохелин, не рассчитывая на ответ, однако Хейзан его дал:

— Бессмысленно взывать к Кэане, рваться к Кертиаре, упрашивать Гиланту. У них нет личности, нет той искалеченной сути бытия, которую мы так ищем. Они сами — бытие. — Маг глубоко вдохнул, погружаясь в аффект своих мыслей, диаметрально противоположный асвертинской пустоте. — Если однажды они и явят свой бесконечный разум, то заставят нас сделать абсолютно все, что прикажут.

========== Часть 5: Гроза | Хор ==========

Первым знаком того, что Эолас на правильном пути, была речушка, родившаяся у него на глазах из затхлых болотцев и тины. Густо заросшая тростником и аиром, она неторопливо окатывала крутые берега, точно кот облизывал молочную кринку. Несмотря на то, что тумана было не видать, Эолас не рискнул спускаться в долину, однако неотступно следовал руслу.

Когда река вышла из низины и раздалась вширь, появились едва заметные останки фундаментов — они отзывались под ногой твердым, в отличие от рыхлой лесной подстилки. Затем Эоласу встретились развалины церкви, густо увитые зеленым плющом; внутри взрастал из земли разбитый алтарь, потемневший от крови, которая лилась на него многие века назад. Теперь на сотни лиг вокруг простирался великий безбрежный лес; природа вернула все, что отобрал у нее людской род.

За садом одичавших вишен Эоласу преградили дорогу заросли шиповника, а за ними — глухо-серая, покрытая копотью стена. Осторожным полукругом Эолас обогнул развалину и, сам того не ведая, выбрался на древний тракт, который привел его прямо ко вратам Ха’генона. Впрочем, трудно было назвать вратами железные двери с повыпадавшими заклепками, в плотный слой застланные ржавчиной. Странно; создавалось впечатление, что ворота сковали уже после гибели Ха’генона — только это могло объяснить, почему они не рассыпались в прах за восемьсот лет. Эолас аккуратно, даже робко толкнул створку — и она свалилась, подняв нечеловеческий грохот и тучу рыжей пыли. Заклекотали птицы; оглушенный, Эолас призвал Гиланту в страхе, что из-за угла повалят Обездоленные, но так и не дождался.

Страх перерос в любопытство, и Эолас, перешагнув упавшую дверь, миновал каменную арку и оказался во внутреннем дворе. Река пересекала его гладким полотном, усыпанным листьями ив. Берег был убран в тот же глухой гранит, но часть облицовки лежала расколотой на дне. Отделенный рукавом реки островок почти полностью занимало огромное дерево неизвестной породы, внутренняя сторона чьих листьев серебрилась на солнце. Птицы вновь расселись по веткам, когда поняли, что им ничто не угрожает.

Угрожает ли что-либо мне, подумал Эолас?

Тишина однажды уже обманула его. Но во дворе было не сказать, чтобы тихо: поквакивали лягушки, кто-то невидимый бултыхался в воде, даже ветер прорвался через обнаженный дверной проем и всколыхнул высокую траву и Эоласовы волосы. Однако черная громада Ха’генона безмолвствовала, и это угнетало; прижимало к земле, словно пыталось выдавить из груди весь воздух.

У Эоласа закружилась голова, когда тот поднял ее, чтобы рассмотреть, где кончается этот квадратный колодец исполинских размеров. Ненормальная чернота стен наводила на мысль, что когда-то Ха’генон сожгло драконье пламя, — невзирая на то, что драконов не существует.

Темные провалы, где раньше висели двери, одновременно звали и отталкивали своим зияющим мраком. Но альтернатив у Эоласа не было: прежде, чем до Ха’генона доберутся Хейзан и Рохелин, ему нужно изучить замок на предмет Иррсаота, Обездоленных и боги ведают чего еще.

Сделав из толстой ветки примитивный факел, которому не требовалась промасленная тряпка, поскольку зажженное на нем пламя было магического происхождения, Эолас заглянул в один из коридоров нижнего этажа. Шаги гулко отзывались под невидимым потолком; более бледные прямоугольники на стенах указывали на то, что прежде их украшали гобелены — ныне давно истлевшие. Коридор привел Эоласа в, очевидно, тронный зал, где в факеле не было нужды — потолок обвалился, и кривые зубы изувеченных стен скалились в вышину. Через кроны деревьев Эолас различил башню, каким-то чудом оставшуюся целой — под “чудом” Эолас подразумевал магию. Не там ли прячется человек, в чьих руках Иррсаот рассыпал столько последствий по всем Просторам?

Эолас знал, что может столкнуться с ним в любой момент, и крепче сжимал факел — едва ли незнакомец — или незнакомка? — встретит гостя с распростертыми объятиями. Конечно, Эолас всегда полагался на свое красноречие, однако чуть что, и ему придется вступить в бой. И когда он успел настолько изменить себе, жалкому трусу, который прячется в нору от любого шороха?

В детстве Эолас увлекался замками ранней эпохи и знал в общих чертах, как они устроены, однако Ха’генон не собирался соответствовать ожиданиям. Завернув за угол, Эолас рассеянно подумал, что, кажется, уже проходил здесь, но счел, будто все замковые коридоры похожи между собой. Только когда он вернулся к разрушенному залу, где росли такие же деревья и так же щерился дальний угол, похожий на собачью голову, Эоласа проняла дрожь. Он припомнил, сколько раз поворачивал и куда; худо-бедно привлек пространственное мышление, с которым у него всегда были проблемы — дорогу от своей каморки до издательства он заучивал пару месяцев, — и пришел к категорическому выводу, что никак не мог обойти Ха’генон по кругу.

Или мог?

Раз главные ворота были нетронуты, хозяин Иррсаота и его Обездоленные пользовались черным ходом либо проложили путь через обвалившиеся части замка. Если бы Эолас нашел эту лазейку…

На сей раз он решил осматривать каждую комнату, что ему попадается. Во мраке поджидала новая напасть — сделав несколько шагов в обратном направлении, Эолас натолкнулся на груду камня. Она никак не могла появиться там за время, что он размышлял в искупленном природой зале: Ха’генон безмолвствовал. Или же поглощал все звуки, кроме птичьего пения и шума листвы.

Эолас отыскал бывшую кухню; печь заросла вьюном, а над разрушенным дымоходом покачивались еловые лапы. Из пасти погреба сочилась дымка, и Эолас спешно бросился обратно, пока она не осыпала его новым градом бессердечных воспоминаний.

Смежные помещения слуг Эолас не стал изучать; вряд ли хозяин Иррсаота, кем бы ни был, хранил артефакт там. За следующим поворотом он снова выбрался на воздух, во второй двор, мимо решетки, через которую текла река — и утопала в лесной зелени. В кустах Эолас увидел человеческий силуэт; незнакомец стоял спиной. Окликнуть его Эолас не решился, поэтому просто замер в ожидании — до тех пор, пока в разум не прокралась мысль, что один взмах магического лезвия решил бы все проблемы, даже если этот человек — хозяин Иррсаота.

…в реку с задорным плеском шлепнулась черная голова. Кровь стянула течение липкой пленкой, окрашивая воду в багрец.

Ха’генон безмолвствовал.

Только к ночи Эолас наконец отыскал винтовую лестницу, которая не могла увести его никуда, кроме башни. Пытаясь не задеть факелом стену — лестница вилась так, что должна была мешать нападению преимущественно праворуких воинов, — Эолас поднимался по высоким, щербатым ступеням и к первой площадке совершенно запыхался. Сквозь оконце не было видно ни зги, лишь задувал дикий ветер. Вскоре он окончательно выбьется из сил, в этом нет сомнения; как же тогда он поведет разговор с кэанцем, чьей беспечности — или злому умыслу, и Эолас не знал, что хуже, — ему придется противостоять?

Добравшись до вершины башни, Эолас едва не сполз на пол. Долго стоял, наклонясь и положив руки на колени, и пытался отдышаться; в груди шумело, голова ходила ходуном, а ноги дрожали, словно у припадочного.

Когда каменная кладка перестала отдаваться гулким эхом в ответ на его судорожные вдохи, Эолас подхватил брошенный факел и осветил дубовые двери. Два предположения: либо их повесил кэанец, которого он разыскивал — дуло бедняге, наверное, — либо Иррсаот каким-то образом поддерживал место своего хранения в первозданном виде. Эолас уже не сомневался, что отыщет артефакт здесь, не в сердце Ха’генона, но в его воздетой к небу ладони.

Дверь с поскрипыванием отворилась, и в следующий миг Эоласа ударило по лицу нечто черное и скользкое, точно мокрое полотно. Эолас завопил и отшатнулся, но хлопки крыльев над головой быстро привели его в чувство; всего лишь летучие мыши.

Мысленно отругав себя за мнительность, Эолас заглянул внутрь. Его встретила круглая комната, подтверждающая теорию о влиянии Иррсаота на свое окружение — казалось, не прошло даже дня с тех пор, как Ха’генон пал пред неведомой силой. Единственным, на что Время наложило свои руки, был желтый скелет, привалившийся к книжному шкафу — останки прежнего хозяина Иррсаота. Прочие детали настолько не изменились, чтоЭолас долгое время не решался переступить порога, лишь рассматривал и отчего-то внюхивался — пахло не сыростью и не смертью, а вишневым цветом, словно стоял май и ветер принес аромат через бойницы. Ненормальный запах, а на вкус Эоласа еще и приторно-омерзительный.

Бóльшую часть комнаты занимал овальный стол, а по центру его лежала карта, окруженная углублениями для свеч. Чернильные знаки и местность ничего не говорили Эоласу, ясным был лишь кружок в правой части карты, обогнутый лесом и рассеченный напополам рекой — Ха’генон. Несколько свечей валялось на полу: кто-то в спешке перевернул их, когда убегал. Там же сорвался с чьей-то руки цепной нож, обагренный кровью. На спинке стула висел наискось белый, как луна, плащ. Подойдя ко шкафам, Эолас взял одну из книг и раскрыл ее посреди текста, но тесно утрамбованные штрихи, похожие на клинописные, были ему незнакомы.

Либо он разминулся с хозяином Иррсаота, либо тот посетил Ха’генон лишь затем, чтобы забрать артефакт.

Эолас обратил внимание на ржавчину, тронувшую лезвие цепного ножа. Если Иррсаот замедлял течение Времени, значит, по исчезновении артефакта оно возьмет свое семимильными шагами.

У Эоласа не осталось сил на спуск — он боялся, что попросту споткнется и скатится вниз по тысяче каменных ступеней, поэтому решил заночевать в башне, искренне надеясь, что она не обрушится прямо под ним. Завтра он еще раз осмотрит замок — лишь бы Ха’генон не чинил ему новых препятствий, — а к вечеру должны объявиться Хейзан и Рохелин. С ними-то он и поделится неутешительными новостями, а заодно — донесет, что больше не желает участвовать в этом безумном… предприятии. Сбегать в открытую было бы попросту невежливо.

А пока…

Эолас магией починил сломанное перо, найденное среди книг, долил воды в чернильницу, перевернул карту и бледными, но четкими буквами вывел многообещающее название последнего рассказа: “Алый крест”.

Ступая вдоль извилистой реки, огибающей деревья, что тянули корни сквозь ее сыпучий берег, Хейзан разглагольствовал уже битый час обо всем, что приходило в голову. Только так он, кажется, мог разграничить момент нынешний и содрогающий призрак минувшей ночи.

— …то есть, люди, как правило, делят сны — на хорошие, на кошмары, на эротические. А для меня сны, все до одного, просто странные. И не имеет значения, какие во время сна я испытываю эмоции — я от них будто отстранен… или остранен.

— У меня эмоций может быть целый спектр, — сказала Рохелин. Былые слезы высохли, но стыдливое чувство вины за свою импульсивность осталось, и Рохелин не знала, куда от него деться. — Чужих, своих, абстрактных. Но поутру я все равно забываю.

— Однако ты вспомнила сон о Путеводном, — возразил Хейзан.

Рохелин перескочила через ручеек, заросший осокой, и бросила:

— Это спонтанно. И редко. Чаще всего мои сны остаются где-то на изнанке.

— Как гилантиец, я исследовал ту часть своего сознания, где рождаются сны, — Хейзан ручейка не заметил; засадив сапог прямо в воду, чертыхнулся. — До Ха’генона я думал, что они всего лишь перерождают впечатления в причудливое месиво, но теперь не уверен. Может статься, они как-то цепляются за ноосферу — невидимыми крючочками, а как только один из них выпадает, через дырочку проникает ментальная энергия.

Говоря откровенно, он слабо верил в собственные рассуждения, которые родились под влиянием момента.

— А у сновидцев? — спросила Рохелин.

— Я не был внутри твоего сознания, так что понятия не имею.

Рохелин остановилась и прищурилась.

— Даже мыслей не читал?

Хейзан загадочно улыбнулся и развел руками. Рохелин укоризненно покачала головой в знак того, чтобы он молчал об этом и дальше.

Вскоре заросли стали непроходимыми, и Хейзану с Рохелин пришлось вступить в реку, чтобы не терять направления. Сапоги оскальзывались на иле, промоченная ткань мешала передвигать ногами, но путники упорно шли, пока солнце катилось по небу через кургузые облака.

С юго-востока, откуда они продвигались к Ха’генону, замок был разрушен сильнее, чем в других его частях. Река уводила в зеленую пущу, пересыпанную замшелыми камнями в человеческий рост и даже выше. Продираясь через кустарник, путники заметили сломанные ветки и оборванные догола листья.

— Мы здесь не одни, — сказал Хейзан.

У Рохелин екнуло сердце, и она укорила себя за напрасный страх. В конце концов, с нею маг, который защитит ее от Обездоленных… одного или двух. Тем не менее, ей казалось, что словами о ложной власти Хейзан значительно преуменьшил свои способности, и загадочная сила, что в нем таится, однажды проявит себя — так или иначе.

Перед путниками выросла обглоданная Временем стена; река убегала по водостоку, протиснуться через который, даже рассыпав проржавевшую решетку одним взмахом руки, не представлялось возможным. Соседний пролом зарос ежевикой, и Хейзан, недолго думая, поджег ее. Испарив огонь с почерневших веток, Хейзан решительно втоптал колючки в землю и, дав знак Рохелин следовать за ним, вошел на территорию Ха’генона, прислушиваясь. В глаза бросилось тело, лишенное головы, которая забилась в заросли осоки на берегу.

— Вряд ли это наша императрица убила собственного слугу. Значит, Эолас сдержал слово.

Хейзан говорил громко и безо всякого трепета; казалось, его совершенно не трогает древность Ха’генона и эхо ушедшей цивилизации, пронизывающее замок от укутанного землей основания до вершины башни, что виднелась через раскачивающиеся кроны. Рохелин же едва сдерживала дрожь.

Она бывала в замках, в том числе разрушенных, но Ха’генон не был на них похож. Черный и угрюмый, Ха’генон безмолвствовал, и в этом скрывалось нечто сюрреалистическое — почти как ее странствие. И то, и другое длилось на протяжении вечности, которая вросла корнями в саму ткань мироздания — но Рохелин осадила себя, памятуя, что ее странствие значимо лишь для нее одной, в то время как этот замок окутывал паутиной весь Скорбящий — целую субреальность!

Первое было иллюзией.

Эолас проснулся уже на исходе дня — и обнаружил, что уснул прямо за столом, выписывая почти невидимые буквы поперек листа с его края — иначе не влезало. Проглядев написанное, он вычеркнул излишнюю кровь, после чего свернул бумагу в свиток и направился к лестнице. На спуск ушло почти столько же времени, сколько на подъем — после вчерашнего подвига зверски болели ноги. Эолас не мог скрыть раздражения, что его старания оказались напрасными.

Когда он добрался до верхнего коридора, его внимание привлекло странное: Ха’генон не безмолвствовал. Эхо чьих-то шагов, причем умноженных на два, носилось под потолком густым туманом звука. Либо Обездоленные, либо парочка не менее сладкая, если не сказать слащавая — Хейзан и Рохелин.

Эолас притаился на лестнице, готовый в любой момент сосредоточить магию. Кто-то поднимался по ступеням. Когда они вышли на гулкий вечерний свет, прорывающийся через дыру в потолке, Эолас увидел знакомые лица.

— Добрый вечер, — сказал он, появившись из сумрака.

Обменялись приветствиями, и Хейзан сразу перешел к делу:

— Тебе удалось что-нибудь выяснить?

— Ха’генон крайне неприветлив к своим гостям, как и Скорбящий в целом. Я отыскал бывшего хозяина Иррсаота — вернее, то, что от него осталось, — но самого артефакта не обнаружил. Нынешнего его носителя — тоже.

— Ты не мог изучить весь замок, — задумчиво произнес Хейзан.

— Не мог, — миролюбиво согласился Эолас. — Однако он с завидным упрямством водит меня по кругу.

Рохелин толкнула Хейзана плечом:

— А я тебе сказала. Мы в том зале уже были.

— Как человек, который провел здесь целую ночь, могу сказать, что смысла в дальнейшем изучении Ха’генона нет. Хозяин Иррсаота покинул его некоторое время назад.

— Хозяйка, — поправил Хейзан. Поймав вопросительный взгляд Эоласа, он объяснил: — Местные жители рассказали нам о королеве Обездоленных, которая скрывается именно что в Ха’геноне.

— Где-то поблизости есть деревня, — сказала Рохелин. — Я помню карту.

Но Ха’генон не собирался просто так отпускать нарушителей своего покоя. Хейзан и Рохелин едва не переругались, споря, куда им следует повернуть, а потом — выйдя на ту же треклятую лестницу. Эолас лишь тяжко вздыхал про себя, уже научившись повиноваться Ха’генону во всех его мистических проявлениях.

В конце концов они выбрались из северного крыла и свернули на запад, поневоле рискуя пересечь невидимую границу и очутиться там, откуда вышли несколько дней назад. Над Скорбящим сгущался осенний мрак — черные тучи медленно откусывали по кусочку розового неба.

После блужданий длиной в час или два их встретила деревня, чертовски похожая на ту, куда привел их Кивий, но в действительности — лишь бледное ее подобие. Меркнущий свет посылал прощальный привет слабым, призрачным лучом, прорывающимся из-под сени туч. Наступала ночь.

В отличие от деревни Кивия, эта была окружена крутой насыпью, точно рвом, и Хейзан пожалел, что не умеет ходить по воздуху. Кое-как перебирая руками в попытке удержать равновесие и цепляясь за колючие стебли, торчащие из земли — так, что исколол себе все пальцы, — Хейзан спрыгнул в мягкие заросли внизу. Рохелин попыталась повторить его прыжок, но немного не долетела и покатилась по склону, ругаясь и царапая почву. Хейзан тут же подскочил к девушке и осмотрел растрепанную голову — никаких ран, по счастью.

— Я подожду вас здесь, — сообщил Эолас. Его едва было видно на фоне темного ночнеющего леса.

— Трусишь? — ехидно поинтересовался Хейзан.

Далекий гром оттенил спокойный голос Эоласа:

— Правильно рассчитываю свои силы.

Хейзан махнул рукой и двинулся по утоптанной земле в сторону домов. Рохелин последовала за ним, старательно вычищая грязь из-под ногтей.

Их встретила гнетущая пустота; запустение Ха’генона не шло с ней ни в какое сравнение. Из замка люди ушли давным-давно, а здешние обитатели исчезли как будто бы накануне.

Хейзан толкнул одну из дверей, и оттуда вырвался омерзительный запах гниения. Намотав плащ на лицо, Хейзан вошел внутрь и осмотрелся. Скромная обстановка, обычная для представителей угасающего народа: неуклюже сбитая мебель, кособокие ставни на единственном окне, никакого намека на книги или даже лубковые картинки. Одеяло на кровати было изорвано, словно кто-то разодрал его руками в приступе беспамятства.

Распахивая двери, Хейзан окидывал комнаты быстрым взглядом; Рохелин взялась за дома напротив. Все говорило о том, что жители деревни превратились в Обездоленных и теперь бродят по здешним лесам — или Просторам, куда перенесла их заботливая владычица. Сколько же таких разрозненных селений опустело под ее злой волей?

Чернота окутывала Скорбящий все непрогляднее.Чистый звездный свет заволокло, и Хейзану пришлось запалить на руке пламя, чтобы разглядеть хоть что-либо, но если пойдет дождь, они с Рохелин лишатся и этого. Однако осмотреть следовало каждое божье здание — вдруг проклятая императрица прячется именно там?

Если она не покинула Скорбящий вопреки уверениям старейшины.

Остался последний дом — маленькая убогая землянка, приютившаяся за огородом, который уже начали отвоевывать сорняки. Сверкнула молния, и ее мертвенно-бледный свет отразился на бревенчатых стенах. Рохелин нервно сглотнула, но Хейзан ощущал лишь желание поскорее завершить безнадежное дело и вернуться в Ха’генон, пока не грянул ливень.

Дверь болталась на одной петле, противно вскрипывая, точно плача. Затем Хейзан понял, что плач настоящий и доносится из дальнего угла землянки. Пахло мочой и плесневелым хлебом. Хейзан пустил огонь в свободное плавание и направил его туда, где выводил пронзительные рулады неизвестный человек — женщина, судя по голосу. Рохелин нервно схватила мага за локоть, избегая смотреть в угол. Снаружи громыхнуло.

Пламя высветило скрюченную женщину с грязными, когда-то светлыми волосами, босую и в каком-то подобии ночной рубашки, порванной на спине. Виднеющиеся позвонки выдавали ее жутковатую худобу. Женщина не замечала ничего, кроме собственного горя и невидимого предмета, который накрывала грудью. Иррсаот?

— Миледи? — тихо позвал Хейзан.

Женщина повернула голову, и Хейзан невольно отшатнулся. Слезы проделали зримые дорожки на ее щеках, разъев кожу до кости; скорбящая сама почти превратилась в Обездоленного. Должно быть, это ужасно больно, мелькнуло в голове; но не больнее, чем то, что терзало плакальщицу изнутри.

— Меня зовут Хейзан, — с усилием произнес маг. — Кто вы, миледи?

Женщина разжала губы, обнажив остатки зубов, выпавших от истощения.

— Когда-то, — прохрипела она, — меня звали Рун. Но теперь я Фрида.

Хейзан не понял, что она имеет в виду — должно быть, совсем безумна. Рун… кажется, это означает “соль”.

— Вы из Меена, верно? Я жил там долгое время, — он выдавил улыбку, надеясь дружелюбием отвлечь внимание Рун от Иррсаота — лишь чтобы выхватить его и броситься наутек.

Рун не ответила, глядя сквозь него стеклянным взглядом. Лишь тогда Хейзан осознал, что она ничего не видит.

— Хель, — шепнул он еле слышно. — Отвлеки ее как-нибудь. Я заберу Иррсаот.

Рохелин сдавленно кивнула и подняла с пола обломок доски. Швырнула в сторону — гнилье развалилось надвое, и один из кусков задел спину Рун. Она резко обернулась, и Хейзан магией выдернул Иррсаот из рук его хозяйки.

Когда Рун поняла, что произошло, она взвыла — так, что сердца обоих похитителей Иррсаота обратились в ледяные глыбы. Рун перевернулась на живот и поползла; ударилась головой о стену и вновь зашлась рыданиями.

— Верните! — ревела она. — Верните!!!

Хейзан не сразу осознал, что за холод лег ему в свободную руку.

— Сделай это, — всхлипнула Рохелин. Хейзан передал Иррсаот ей и, сделав шаг к беснующейся Рун, занес кинжал над ее затылком.

Рукоять выскользнула у него из пальцев, когда Рун забилась в агонии. Впервые за свою жизнь Хейзан испугался того, что убил человека — невзирая на то, что она жаждала избавления всем сердцем.

— Идем, — выдохнул он.

Как только Хейзан выбежал наружу, ему за шиворот стукнулась капля, но он даже не обратил внимания. Лишь когда зашипело пламя, которое он увел за собой, Хейзан понял, что вернуться в Ха’генон они не успеют.

Да и не нужно.

Из-под козырька одного из домов отделилась тень; Эолас. Спустился-таки, не выдержав ожидания. Так ли уж долго они здесь пробыли?

Шторм сгущался над лесом безграничной и упрямой пеленой. Дождь полил, и огонек затух, так что теперь искателей Иррсаота и сам артефакт в ладонях Хейзана освещали лишь вспышки молний — почти непрерывные. Но прежде, чем кто-либо из магов начертил защитную фигуру и покинул Скорбящий навеки, случилось необъяснимое.

Хейзан смотрел не отрываясь на Иррсаот; восьмиугольник в центре средоточия, чьи края переливались изящными волнами, блеснул белым пламенем. Гроза отступила на второй план и одновременно пронзила Хейзана, точно кинжал — голову Рун, повергая мага в неожиданный стазис. Время поклонилось и исчезло.

И тогда Она заговорила.

В переводе на людской язык Ее не-слова, воплощенные в вековечных образах, звучали так:

Ты обязан его уничтожить.

Иррсаот сильнее даже тех, кто проложил пути за пределами пределов, и ни одна беспечная душа не должна боле прикоснуться к нему, а тем паче — сосредоточить энергию в его недра, простирающиеся фрактальной последовательностью глубже, нежели способно проникнуть Время.

Хейзан видел, как песок, столь напоминающий густую патоку, наталкивается на прозрачное стекло, а из ямы под ним тянутся чернильные щупальца.

Нас оно не заберет, даже если Просторы будут разрушены до сияющего основания…

Многие тысячи солнц.

…потому что гибель нынешней итерации предначертана иными источниками власти. Однако Я забочусь о вас, чего нельзя сказать о Моих сестрах.

Кто ты? — спросил Хейзан, заранее зная ответ.

Ринелд был прав…

Ты не нуждаешься ни в каком объяснении, Хейзан. У тебя сердце волка, но душа твоя куда более сложносочиненна, чем у любого зверя, даже самого мудрого, даже — легендарного.

Хищник бежит по снежному лесу — и по собственной воле прыгает на стрелу, пущенную из ниоткуда. Драконье пламя охватывает Ха’генон — Хейзан не мог представить, что когда-то замок выглядел так величественно.

Ты примешь меня, потому что иного исхода нет. Я не могу обещать, что это не убьет тебя, однако человеческая жизнь ничтожна в сравнении с тем, что способен сотворить Иррсаот в руках глупца — в руках любого смертного.

Как ты и сказал, Они заставят тебя сделать абсолютно все, что прикажут.

В следующее мгновение Хейзана оглушил свет — и ослепил гром. Внутренний огонь взметнулся до самых звезд, пробивая тучи, воздух и вакуум лучом безлунной ночи, волной бескрайнего океана и искрой далекой, слабой, но все же — надежды.

И небо рухнуло.

Реальность вскипела, а деревья сгорали дотла без прикосновения пламени, обращаясь в глухую просинь вечной пустоты, подвешиваясь в ней, как темноголовая висельница. Хейзан слышал вопль каждого из кусочков, на которые распадалось Сущее, тысячи тысяч клочков, внезапно обретших голос, который доселе был лишь ровным шумом лесного полога.

А громче всех кричал Иррсаот.

Рохелин, треплемая ветром, судорожно потянулась к магу, которого окружал морок запредельного. Эолас же схватил ее за локоть и безо всякого защитного тетраэдра, рискуя сгинуть в тисках четвертого измерения и ее туда же отправить, призвал Гиланту — и та откликнулась быстрее, чем когда-либо, перебросив Эоласа и Рохелин через границу кошмарного сна в Эстеррас.

========== Аутро ==========

Скорбящий не отступился от скорби. В энарской сказке мир возвратился к прежнему состоянию, как только безутешная женщина погибла, но Лайентаррен не пережил того, что у его императрицы отняли Иррсаот.

Рохелин обнаружила, что стоит в той же самой позе, только не на земле, а на дощатом полу, и руки ее тянутся к пыльным книжным шкафам. Резко обернувшись, она увидела только Эоласа, который выглядел зверски изможденным, словно перемещение выпило из него все силы. Впрочем, снаружи он всегда казался усталым — не то из-за синяков под глазами, не то сам по себе, сутулый и хмурый.

Неверие пронзило ее раскаленным мечом демона из преисподней. Она видела, как молния бьет в Иррсаот, как фантомные белые полосы вьются по рукам Хейзана, отскакивая от локтей; как гром расчетверяет небо по сторонам света, и оно рушится, лишившись оси, тверди и чего угодно еще, что вменяли ему религиозные трактаты…

А Эолас стоял здесь, точно прирос, и не собирался ничего предпринять.

— Эолас! Он же там остался! — крикнула Рохелин и встряхнула двуединца за плечи; тот немедленно отпрянул, словно от грязного бродяги с ужасным дыханием, и прошипел:

— Руки.

— Эолас… — умоляюще выдохнула Рохелин, взгляд которой подернулся солоноватой дымкой.

Не раз и не два она теряла дорогих людей, начиная от матери, когда ей было всего пятнадцать, и заканчивая многочисленными попутчиками — магами и не-магами, женщинами и мужчинами; победителями, что в конце концов проигрывали, и преступниками, обернувшимися жертвами, — поэтому думала, что уже научилась горевать умеренно. Но сейчас ее распирало изнутри, как горящее здание, чьи стены должны были вот-вот обвалиться под лижущим их безумным огнем.

Внутренним огнем.

Человек, которому она открыла столь многое…

Рохелин взвыла и ударила кулаками по столу, так что дрогнула стопка рукописей; костяшки пронзило болью, но боль эта не шла ни в какое сравнение с тем, что вздымалось, точно девятый вал, в глубинных слоях ее души. Рохелин замерла в его тени — и волна нахлынула кипящим маслом, сметая все на своем пути, превращая зеленые земли в выжженную пустыню.

Она плакала навзрыд, наклонившись над треклятым столом, и слезы ее размывали застарелые пятна от чернил. Эолас смотрел на безутешную девушку молча, попеременно вспоминая то момент, когда он плакал в последний раз — ему было двадцать, и он разрыдался от бессилия перед собственной выдуманной бездарностью, — то, уже эпитафически, Хейзана. Их долгие разговоры о философах, затрагивавшие самые различные аспекты их трактатов и жизней, от низменных до возвышенных; прогулки через лес, когда каждый думал о своем, не нарушая священной тишины; даже кража фамильной реликвии, за которую Хейзан опрометчиво взялся от безденежья — и попросил Эоласа о помощи. Лишь постоять на страже, заверил он, однако засада разбила их планы в пух и прах, и магам пришлось улепетывать от погони на другой конец города.

Впервые за долгое время Эоласу захотелось поднять бокал вина; мешала только боязнь забыться и опьянеть. Ему как гилантийцу позволяла это та же трещина в сознании, что отзывалась время от времени “днями украденного солнца”.

Рохелин все еще всхлипывала, но основной порыв уже стих, и муки ее ненадолго улеглись перед вторым приступом. Тогда и напомнил о себе разум.

— Что вообще произошло? — просипела она.

Эолас успел поразмыслить и над этим.

— Аракспленаус.

— Что?.. — моргнула Рохелин.

— С языка людей снега это означает “волеизъявление”. Так они назвали появление четвертого идола, сиречь меня, в системе их верований. В случае Хейзана это было… — Эолас смолк, ощущая легкий трепет перед тем, что собирался сказать: — …волеизъявление Великой Сущности. Аракспленаус Гиланты.

— Но вы же понимаете, что он… — Рохелин судорожно сглотнула, — …что он погиб?

Эолас мысленно выругался тому, насколько медленно до нее доходит, и напускно вздохнул:

— Понимаю.

— А я — нет.

В следующий миг Рохелин снова взорвалась рыданиями. Эолас, которого плачущие люди, в особенности — женщины, немилосердно выводили из себя, холодно произнес:

— Не хочу показаться бестактным, миледи, однако прошу вас взять себя в руки. Иначе мне придется выпроводить вас из своей скромной каморки.

Рохелин отняла ладони от лица и подняла на Эоласа красные распухшие глаза; писатель вновь подивился тому, насколько уродливо проявляют себя человеческие чувства.

— Ты мразь, — прошипела она и оттолкнула Эоласа плечом.

Хлопнула дверью Рохелин так, что обвалился ряд книг на одной из полок.

Селиста, молодая исследовательница Кэаны из Энара, вышла в яблоневый сад при академии, чтобы привести в порядок взъерошенные мысли. Сегодня она едва не сорвалась на особенно дерзкого ученика, который никак не желал уразуметь, что возраст преподавателя никак не связан с его знаниями. Старичье, которое втайне бесилось, зная, что Селиста превосходит его своим умом, тоже действовало на нервы — сразу двое старших коллег незаслуженно придрались к ее учебным методам.

Незаметно для себя Селиста очутилась в дальней части сада. Росла там в основном дичка, а руки садовников никогда не прикасались к местной высокой траве и густым зарослям. Погруженная в размышления, Селиста так и витала в облаках, пока не споткнулась, как ей показалось, о корягу. Откуда здесь коряги, пролетело в голове — воды поблизости нет…

Селиста опустила взгляд и едва не вскрикнула. Под кустом лежал ничком человек — темноволосый юноша немногим старше ее. Присмотревшись, Селиста ужаснулась — плащ его промок от крови, и кровью же было заляпано все лицо, причем создавалось впечатление, что натекла она прямо из закрытых глаз. С огромным трудом пересилив страх — вдруг она натолкнулась на мертвеца? — Селиста дрожащей рукой нащупала пульс незнакомца… слабо, но стучит. Живой!

Вновь спотыкаясь, уже о собственные трясущиеся ноги, Селиста бросилась бежать — не в академию, а к себе домой, ведь ее отец Огиус славился по всему Энару как талантливейший врач и целитель. Если кто и способен был привести в чувство таинственного незнакомца, то именно он.

В то время как его учитель Кееаар говорил о столпах, Хейзан впоследствии упоминал нити — все нити. Они натягивались, словно струны, и на плоти запредельного выступала кровь, которая и была магией. Четвертое измерение пересекало вакуум плотным течением — густым потоком марева, ощущавшегося разбитыми позвонками. Хейзан не отрицал, что все это может оказаться горячечным бредом, но раз Гиланта в какой-то момент была его частью — не мог ли он увидеть, что творится за пределами Универсума, собственными не-глазами?

Целый месяц он не приходил в сознание, а Огиус боролся за его жизнь — то теряя, то обретая. Селиста же была уверена, что обрела кого-то — но пока не до конца понимала, кого. Она почти никогда не ходила на второй этаж дома, однако после того, как там устроили постель больного, стала подниматься все чаще — и даже заимела привычку перед сном сидеть возле незнакомца и вслушиваться в еле заметное дыхание. Селиста постоянно задавалась вопросом, как можно настолько привязаться к человеку, с которым ни разу не говорила, и сама не могла ответить; ночью она просыпалась в холодном поту от кошмаров, в которых больной умирал на ее глазах, а отец не мог ничего сделать — лишь бормотал молитву, которая из спасительной медленно перерастала в поминальную.

Одним августовским вечером — время в Цепи полностью соответствовало времени на Просторах — Селиста, как и всегда, сидела подле больного, попутно расчерчивая с помощью магии схему построения средоточия, которую завтра должна была представить комиссии. Переведя взгляд на лицо юноши — такое странное лицо, словно составленное из двух половинок: одна бровь изгибалась дугой, в то время как другая росла ровно, а глаза были посажены чуть по-разному, — Селиста вдруг заметила, что ресницы его слабо подрагивают. Наклонилась, и тогда юноша приоткрыл глаза удивительного золотистого цвета, который не могли испортить даже лопнувшие сосуды в белкé.

— Наконец-то, — выдохнула Селиста, со внезапной нежностью проведя рукой по его спутанным волосам. Незнакомец что-то шепнул одними губами — что-то короткое, напоминающее имя или отдельный слог, — но Селиста не заметила, в один прыжок бросившись от постели к лестнице: — Отец, он очнулся! Очнулся!

Хейзан уронил голову назад на подушку и, проваливаясь в былую угрюмую черноту, больше подумал, нежели вымолвил:

— Нет… не Хель.

На следующий день он уже сидел и тогда же обнаружил шрамы — когда снял рубаху, чтобы Огиус обработал пролежни. На обеих руках от запястий до локтей протянулись ровные полосы серой омертвевшей кожи — словно борозды в земле, проведенные плугом на равном расстоянии друг от друга.

— Откуда это? — спросил Огиус. — Я всю голову сломал, пытаясь понять, как можно заполучить такие шрамы. Первый случай за мою многолетнюю практику.

— И, скорее всего, последний, — ответил Хейзан; на лице его невольно прорезалась улыбка. — Это следы Великой Сущности.

— Кэаны? — недоуменно переспросил Огиус.

— Гиланты. — Хейзан провел пальцем по одному из шрамов и ничего не почувствовал. — Я видел записи вашей дочери, которые она здесь бросила. Она маг, верно? Возможно, она поможет пролить свет на то, что со мной случилось.

— Селиста! — позвал Огиус, и девушка немедля взбежала по лестнице на второй этаж. Увидев Хейзана с обнаженным торсом, она зарделась, однако быстро подавила смущение и села рядом, рассеянно улыбаясь. Откинула золотистые волосы за спину — на свету из оконца они лучились, точно пламенели.

— Селиста, — обратился к ней маг, — меня зовут Хейзан. Гилантиец.

— Рада знакомству, — заморгала Селиста и вцепилась в пальцы протянутой им руки, словно утопающий — за плавник. Взгляд ее упал на шрамы, и она невольно ойкнула, прижав ладонь ко рту.

— Да… об этом, — произнес Хейзан и решил начать издалека. — Тебе известно что-нибудь об артефакте под названием Иррсаот?

— Конечно! — воскликнула Селиста; глаза ее загорелись, а сама она подобралась, дабы гордо сказать: — Мой профиль как мага — потерянные артефакты и легенды о них.

Хейзан вскинул бровь:

— Вот как? Тогда что ты думаешь о теории, будто Иррсаот — не артефакт, а нечто хтоническое? Изъян нашей вселенной, который позволяет нарушать ее неписаные законы, а заодно — разбрасывает по ней случайные аномалии?

Селиста хотела возразить, что его слова ничем не подкреплены, однако в разуме мелькнула безумная догадка.

— Ты нашел Иррсаот?

Медленный кивок.

— И уничтожил.

Селиста крепко схватилась за оголовье кровати, чтобы не упасть без чувств. Перед глазами заплясали мушки.

— Как ты это сделал? — только и сумела выдохнуть она.

— Не столько я, сколько Гиланта, — признался Хейзан — и чертыхнулся, когда Огиус принялся втирать целебную мазь в особенно глубокую рану. — Я отправился в библиотеки Чезме, как только обнаружил, что гилантийцы больше не могут перемещаться с помощью четвертого измерения. Там же я встретил Обездоленного, — несколько слукавил он. — Незадолго до этого я видел сон о Ха’геноне…

— Подожди, — остановила Хейзана Селиста, тщетно пытаясь уследить за сюжетом его злоключений. — Можешь рассказать еще раз, только медленнее и в подробностях?

— Подробности уже не важны, — отмахнулся Хейзан; далекое минувшее слепилось в клубок, разорвать которого он был не в силах. — Так или иначе, я прибыл в Лайентаррен и там отобрал Иррсаот у его новой хозяйки, меенки по имени Рун. Тогда-то Гиланта и… заговорила со мной.

— Словами? — изумилась Селиста.

Хейзан помотал головой.

— Образами. Аллегориями, которые казались мне более ясными, чем летнее небо. Нечеловеческими метафорами, вплетающими в себя что-то без границ и пределов…

Закончив свои манипуляции, Огиус тихо поднялся на ноги и оставил Хейзана и Селисту наедине, невольно усмехнувшись предчувствию, что эти двое не только поладят, но и привяжутся друг к другу всем сердцем.

— Я любил одну женщину…

Внутри у Селисты заклубилось что-то остроугольное и жгучее — смесь внезапной ревности и неверия. Затем она разозлилась на саму себя; глупо было думать, что взрослый маг с прекрасными золотыми глазами одинок.

— Странницу по имени Рохелин. — Хейзан встал с кровати и стиснул кулаки, оглядевшись, точно в поисках какой-то подсказки. — Я должен ее найти.

Селиста едва сдерживала накатившие слезы. У богов нет сердца.

— Если она странница, — выдавила она, стараясь спрятать как можно дальше свое оскорбленное чувство, — как ты ее отыщешь?

— Я знаю, что она собиралась в Ме… погоди, ты плачешь?

— Аллергия на пыль, — отмахнулась Селиста, зная, что врет совершенно неумело, и не проницательный взгляд Хейзана ей обманывать.

Хейзан склонился к ней близко-близко, отчего по спине Селисты пробежали мурашки.

— Селли, — вполголоса произнес он, — я знаю, что ты ко мне чувствуешь — и не понимаю сам себя. Возможно, это путешествие наконец поможет мне разобраться, а заодно разложить по местам все, что я изведал.

В груди екнуло; то, что он говорил… то, как он это говорил — пело, будто надежда еще не потеряна.

— Я отправлюсь с тобой, — решительно заявила она. — В печку академию.

Ей показалось, что во взоре Хейзана промелькнуло сожаление.

— Хорошо, — сказал он — и коснулся губами ее лба. Под ложечкой у Селисты вспыхнул бессильный гнев — сожалеет он. В лобик целует. Как же…

— Не кори себя за то, что уничтожил Лайентаррен, — ласково произнесла Селиста, укрыв желание погладить Хейзана по темным волосам, вьющимся от влажной стылости. — Это сделал не ты, а Гиланта.

Хейзан не стал распаляться перед нею, что гибель Скорбящего была делом именно его рук, и только это осознание — самолюбивое осознание — поддерживало на плаву его новую жизнь. В конце концов, Селиста не знала ничего о смерти — и о том, что убийство переворачивает мир с ног на голову лишь однажды.

Таверн в Тайме, столице Меена, теснилось больше, нежели звезд на небе. Хейзан и Селиста успели проверить из них всего ничего, прежде чем на город опустилась в два выдоха молчаливая северная ночь. Хейзан уверял, что Рохелин должна была заглянуть в Тайме перед тем, как отправиться в путешествие по меенским лесам; Селиста кивала, про себя умоляя всех богов, чтобы Рохелин загрызли волки.

Они остановились на постоялом дворе некого Кайюса — самом крупном во всем Тайме, настоящем перекрестке сотни дорог, ни одна из которых не была дорогой Рохелин. Селиста с содроганием думала о дне завтрашнем, когда Хейзан потащит ее по другим трактирам, полным пьяных северян и удушливого запаха протухшего мяса, однако остаться не рискнула бы — вдруг Хейзан встретит-таки свою Рохелин и забудет про нее, Селисту, навсегда?

В дверь постучали; шорохнув плащом, Хейзан открыл и обнаружил на пороге самого Кайюса, седовласого и обстоятельного.

— Я узнал у одного проходимца, милорд, — сразу перешел к делу Кайюс. — Он пытался пристать к какой-то черноволосой девушке, и она едва не пырнула его ножом, который выдернула из сапога аки молния.

— Скорее всего, это она. — Селиста видела со спины, как Хейзан расправил плечи, и едва не сплюнула прямо на дощатый пол. — Кто-нибудь знает, куда она отправилась?

— Я спрошу.

Хейзан обернулся к Селисте, играя улыбкой; внезапно он подхватил ее на руки и закрутил по всей комнате — так, что у девушки захватило дух.

— Мы почти нашли ее, Селли! — воскликнул он и прижал Селисту к себе, завороженно глядя сквозь затхлый воздух вширь и вдаль. Селиста опять едва не разрыдалась — повезло, что Хейзан не видит ее искаженного лица.

Говорят, что истинная любовь бескорыстна, но ее любовь была эгоистичной и жестокой, разрушая не только стены, но и все, что скрывалось за ними. Ничего, подумала Селиста; рано или поздно справедливость возьмет свое.

Блеклый березовый лес встретил путников тишиной, которую Хейзан научился ценить после того, как услышал подлинный гром. Все краски выцвели, даже зелень листвы и голубоватый оттенок кустов полыни. Стоило какому-то зверьку нарушить безмолвие треском упавшей ветки, и Хейзан сходу оборачивался, пытаясь разглядеть маячащий за деревьями человеческий силуэт — но вновь и вновь понимал, что обознался.

Они сделали привал в овраге, усыпанном свежей желтой листвой — осень гнала коней все яростнее с каждым новым днем. Селиста зверски мерзла, но с милым рай и в шалаше — тем более, что, когда она пожаловалась на холод, этот милый укрыл ее своим плащом. Тот пропах пóтом и давнишней гарью, но Селиста вдыхала гнетущий запах с обожанием.

— Я не знаю, что буду делать, когда мы ее найдем, — признался Хейзан. Он сидел, обхватив руками колено и повесив голову; Селисте так и хотелось утешить его теплым объятием, но она не решалась.

— Когда или если? — спросила девушка.

Хейзан тяжело вздохнул и согласился с ее замечанием:

— Если.

Селиста придвинулась к нему, как бы случайно задев рукой его руку. Задул ветер, и кэанка машинально смахнула упавший листок с виска своего возлюбленного.

— Хейз, — прошептала она совершенно иначе, чем когда-то Рохелин, — приглушив последний согласный. — Тебе дали шанс на новую жизнь, и ты должен ее прожить, а не скитаться сквозь пустоту в поисках давно утраченного человека. Ради отца, который тебя выходил… и ради меня.

— Селли, я… — Хейзан запнулся, поймав ее умоляющий горечавковый взгляд. Он знал, что рано или поздно это случится — не когда она увязалась за ним, но намного, намного раньше; должно быть, когда приоткрыл глаза и увидел ее профиль с легкой горбинкой на фоне свечи.

Селиста потянулась к нему, как умирающий человек — к священнику, и Хейзан, из слабости далеко не минутной, поцеловал ее — жадно, словно пытался выпить девушку досуха, а следующим движением увлек на травяной ковер. Аромат полыни кружил голову, превращаясь из скорбного в страстный.

Там же Хейзан и взял Селисту — женщину, которая полюбила его с первого взгляда. В пылу ему мерещились воздыхатели, которые стремились отнять у него прекрасную и одинокую Селисту, и Хейзан с волчьим ревностным рычанием оберегал от них свою любимую, которая так искренне стонала, переплетая их тела в цепь из множества раскаленных звеньев.

Холод подступающей осени не мог остудить жара и тихого смеха влюбленных, которые лежали, прижавшись друг к другу, словно горизонт — к закатному небу.

— Я никогда такого не испытывал, — признался Хейзан, гладя девушку по золотистым волосам. Та притворно удивилась:

— Никогда-никогда?

— Никогда, — повторил Хейзан и накрыл ее губы своими, вновь погружаясь в томное сверкание обжигающих звезд-прикосновений. Селиста обняла его, чувствуя, что вот-вот задохнется от счастья.

Хейзан прервал поцелуй, на что Селиста обиженно насупилась, и твердо сказал:

— Мы завтра же возвращаемся в Энар. И ты будешь моей.

…горсть золы просыпалась между пальцев, медленно превращаясь в черных бегучих муравьев. Следуй за ними. Она подчинилась незримому наблюдателю, чьи руки были скованы Контрактом, и двинулась вдоль тонкой нити из насекомых. Песок забивался между пальцев ее босых ног. Песок — или прах?

Муравьи взбирались на пыльное дерево, лишенное листвы, однако усыпанное белыми цветами. Она сорвала один и тут же отбросила — лепестки обожгли ее руку, точно палящее солнце. Подул ветер, и круговерть белых лепестков объяла ее тело горстью пламени, калеча, но не убивая.

Почему ты никак не можешь оставить меня? — взмолилась она, и мир превратился в темную тишь обгорелого кладбища. То, что осталось от Белой Воды.

Что будет, если исчезнут все звезды?

Ответ пришел сам собой.

Ийецинна.

Рохелин проснулась от того, что попутная телега, куда она забралась накануне, остановилась. Оторвав затекшую щеку от мешка с картошкой, странница бесшумно спрыгнула на мостовую и проскользнула мимо конюшни в ближайшую таверну под названием “Четырнадцатый холм”. Утром таверна стояла полупустая, и Рохелин без опаски, что ее ущипнут за ляжку или проводят гиканьем, подошла к трактирщику, который протирал стойку замызганной тряпкой.

— Не подскажете, где живет писатель по имени Эолас?

Память Рохелин упустила из виду все, что случилось после того, как она выбежала от Эоласа — вплоть до следующего утра.

— Понятия не имею, — развел руками трактирщик. Рохелин мысленно выругалась; и на что надеялась, зная, что Эолас не бывает в питейных заведениях?

— Эолас? — донесся женский голос из небольшого алькова для богатых гостей. Обернувшись, Рохелин увидела темноволосую девушку в черно-бордовом платье, нижняя часть которого была забрызгана грязью — так же, как и удивительно маленькие бархатные туфельки. — Два квартала к югу, дом почтенного Сэмюэла. Последняя комната по коридору.

— Вы…

— Меня зовут Вивиан, — представилась девушка. — Передайте ему от меня, что он последний ублюдок.

Рохелин рассеянно кивнула, вспомнив слова Хейзана о том, что Эолас встречался с какой-то женщиной, и ее невольно замутило от воспоминаний. Выйдя наружу, Рохелин жадно глотала свежий воздух, пока дурнота не отступила, а проглянувшие слезы — не высохли. Ей хотелось развернуться и уехать из Эстерраса как можно дальше, возможно — в Вилки, а оттуда — через портал переместиться в Терналвэй, субреальность, благодаря которой Двуединую Империю называли Двуединой; однако Рохелин подавила это вполне естественное желание, напомнив себе, зачем она здесь.

Эолас встретил странницу прохладно — та оторвала его от редактуры, — но вежливо и даже угостил травяным чаем. Тепло напитка ненадолго потеснило ледок в груди у Рохелин, и она сказала словно бы без боли:

— Мне нужно в Ийецинну.

— Хочешь почтить его память? — мгновенно уловил Эолас ее мысль.

— Да. Пусть его могила будет там, а не в Скорбящем.

Эолас молча протянул ладонь, и Рохелин стиснула его холодные, истертые пером пальцы.

Ее оглушил шум прибоя.

Открыв глаза, Рохелин тут же зажмурилась вновь — черная волна разбилась о камень, и брызги полетели прямо в лицо. Стойкий запах соли проникал не только в ноздри, но и под кожу. Белая пена окутывала прибрежную гальку густым слоем не-снега. Из-под валуна к Рохелин бросился краб — она едва успела отскочить, — и волна накрыла его, унося на глубину. Было видно невооруженным глазом, как береговая линия ухает вниз в каком-то шаге от кромки воды.

Эолас кивком указал Рохелин на хижину, приютившуюся между скал со вкраплениями желтизны. Серое небо едва пропускало солнечные лучи через свою тонкокрылую пелену.Мокрые камни скользили под ногами, сапожки разъезжались, так что Рохелин пришлось вытащить кинжал и повесить его на пояс.

— Вивиан попросила меня заколоть? — приподнял бровь Эолас, выдав тем самым, что читает ее мысли — Рохелин как раз раздумывала над тем, стоит ли передавать ему послание девушки.

— Вслух — нет. Но была бы рада.

— Как и ты, если бы я не представлял собой единственное связующее звено между тобой и Хейзаном, — констатировал Эолас.

В двери не было замочной скважины — от кого запираться, если ты один на этом мрачном берегу? Рохелин осторожно вошла, ступая по тому же мокрому камню — должно быть, вода поднималась, пока хозяина не было дома. И не будет, горько подумала Рохелин; а море рано или поздно поглотит память о Хейзане без остатка.

Домишко был обставлен скромно, если не сказать убого — небольшой очаг с вязанкой дров, явно добытых откуда-то с Просторов, книжные шкафы, вручную сбитая (и оттого косоватая) кушетка да письменный стол. Свитки, оставленные на столе, потемнели от влажности, но магия наверняка вернула бы им прежний вид.

Рохелин, подобрав юбку, расчистила пол перед очагом от золы, а Эолас витиеватым почерком начертил слова:

“Хейзан. Гилантиец, верный друг и человек редкой честности. 1511 — 1536 гг. от вознесения Посланника.”

Ставший могильным камень впитал магию, и надпись стала чернильно-черной. Эолас взял с подоконника свечу, прикосновением к фитильку зажег, поставил над именем. Рохелин прочла снова — и молча упала на колени.

То было солнечное утро, прозрачное, как крылья стрекозы, и напоенное грибным дождем. Хейзан и Селиста ступали по влажной траве, взявшись за руки, вдоль скромного ряда самых близких. Огиус почтительно кивнул юноше, за чью жизнь боролся так яростно; мать Селисты, такая же голубоглазая, светло улыбнулась, младший брат — показал одобрительный жест. Хейзан ответил всем и сразу белозубой ухмылкой и притянул Селисту к себе; дескать, прощайтесь со своей сестрой и дочерью — теперь она принадлежит мне. Теперь мы принадлежим друг другу.

Семья Селисты настояла на древнем энарском обряде, и жениха с невестой встретил кэанец в летах, все время кутающийся и покряхтывающий. Хейзан и Селиста выставили предплечья рука к руке; она — бледное, он — прорезанное серыми роговыми полосами. Кэанец одним движением ножа пустил кровь обоим, и та, смешавшись в единое целое, пропитала черную землю. Хейзан невольно обратил внимание, что из той части раны, которая приходилась на его загадочные шрамы, кровь не шла. Лишь бы это не означало, что он теперь наполовину мертвец-Обездоленный.

Кэанец отвесил короткий поклон, а Хейзан снял с макушки Селисты венок из остролиста и надел его на себя. Наклонившись, шепнул:

— Надеюсь, остролист не символизирует, что я хочу тебя отравить.

Селиста засмеялась.

— Это восходит к тому, что раньше свадьбы игрались зимой, когда трудно отыскать живые цветы.

— Знаю, — отозвался Хейзан и поцеловал невесту.

Хейзан и Селиста сплели пальцы и подняли руки, демонстрируя две красные нити, которые кэанец повязал им на запястья в знак того, что встреча этих двоих была судьбоносной. Гости взорвались радостными криками; кто-то хлопнул в ладоши, и вскоре аплодисменты подхватили уже все, заглушив этим громом даже птичий клекот в кронах деревьев.

Громом…

Сама Гиланта была залогом их союза, убедил себя Хейзан — и погладил по волосам Селисту, которая блаженно прижалась к его плечу.

Жизнь Хейзана замкнулась в кольцо — не только потому, что он возвратился в родной Энар. Каждый день походил на предыдущий; Хейзан подумать не мог, что эта размеренность охватит его целиком и будет вдохновлять так же, как и жена-кэанка. Забыв об учении, которому прежде посвящал все свободное время — и, более того, на алтарь которого положил зрелость и старость, — Хейзан помогал Селисте в создании средоточий и проведении экспериментальных обрядов. Однако с пришествием осени он все чаще вспоминал об Ийецинне и книгах, что там оставил — включая собственные наработки на основе трудов Леута. Порой так и заседала в голову мысль, что те или иные тупиковые идеи он мог бы продолжить, основываясь на новом знании о Гиланте, которое Сущность подарила ему самолично.

Одним ноябрьским вечером Хейзан не выдержал — и тихо спустился по лестнице, намереваясь отправиться… домой? — что-то заныло внутри, но Хейзан отмахнулся, как от дурного сна; — и забрать свитки, пока жена спит. Однако стоило ему накинуть плащ и поднять ребра защитной фигуры, как позади раздался мрачный голос:

— Куда-то собрался?

Селиста босиком, а потому неслышно спустилась по лестнице; голубые глаза ее метали молнии.

— В таверну, по бабам?

— Всего лишь в Ийецинну, — заверил ее Хейзан, с извиняющейся улыбкой заправив прядь волос за ухо жены. — Я там раньше жил — помнишь, я рассказывал? Хочу забрать кое-какие книги.

Селиста подозрительно прищурилась, но сменила гнев на милость.

— Жду тебя через час, мой златоокий.

— Вернусь еще раньше, — Хейзан поцеловал Селисту в щеку, жестом попросил ее отойти и исчез, не оставив даже пылинки.

Ийецинна встретила его проливным дождем; чертыхнувшись, Хейзан закутался в плащ и по памяти — не подводит, старушка! — отыскал свой дом. Удивительно, но в окне сиял огонек — неужели какой-то другой гилантиец решил следовать по стопам Леута? Тогда лучше будет оставить все записи ему и дать наставление, а потом вернуться к милой Селисте, зная, что его дело продолжат.

Войдя внутрь, Хейзан откинул капюшон и увидел со спины двоих — один сутулился, а другая сидела возле очага, скрестив ноги. Донесся женский всхлип. Хейзан похолодел, внезапно осознав, что знает, кто стоит перед ним.

— Эолас? — тихо произнес он. — Рохелин?

На лице Эоласа огонь высветил легкое недоумение, в то время как Рохелин закричала дурным голосом и отшатнулась, повалив кочергу.

— Я не призрак, Хель, — сказал Хейзан, приблизившись, чтобы странница как следует разглядела его вполне телесный облик. — Все мы, гилантийцы, живучие.

— Значит, успел, — спокойно отозвался Эолас.

— Успел.

Рохелин, на чьих щеках еще поблескивали былые слезы, бросилась Хейзану на шею; тот зарылся в ее мокрые волосы, и знакомый медовый аромат прошиб не только нос, но и все его существо, покрывшееся грязью, сеном и себялюбивыми ласками Селисты. Его жены…

— Хель, — выдохнул Хейзан, не зная, куда метнуться — назад ли, вперед… вниз. — Скажи, ты странствовала по Меену в сентябре?

Рохелин яростно закивала.

— Ты был там? А я-то гуляла по березовой роще к востоку от Тайме. Даже не знала… не подозревала…

У Хейзана земля ушла из-под ног; но прежде, чем он что-либо вымолвил, Рохелин взяла его за руку — и нащупала пальцами красную нить.

— У тебя нитка какая-то, — сказала она, обнажив запястье Хейзана — очевидно, думая, будто выбилось из рубахи. И тогда Эолас впервые на памяти Хейзана засмеялся — словно кто-то плохо закрыл чан с кипящей водой.

— Это не просто нитка, миледи, — произнес он, игнорируя знаки, которые Хейзан ему отчаянно подавал. — Это красная нить судьбы.

Рохелин перевела на Эоласа непонимающий взгляд.

— Согласно обычаям Цепи, ее разделяют муж и жена в знак того, что предназначены друг другу, — буднично сообщил он, разглядывая свои ногти — и коварно, почти хищно улыбнулся. Хейзан едва сдержал стон.

— Что?.. — прошептала Рохелин.

Хейзан зажмурился, когда она занесла руку — в каком-то мазохистическом ожидании, зная, что достоин не только сотни пощечин, но и глубокого презрения, которое испытал к самому себе в полной мере. Никакая Гиланта не была ему судьей; только он сам и эта женщина.

Рохелин так и не ударила.

Когда Хейзан открыл глаза, комната уже пустовала. Выругавшись, он сорвал с руки пресловутую нить и швырнул ее в огонь; потом обнаружил, что стоит на собственной могиле, и взбесился только пуще.

— Зачем ты это сделала?! — заорал он в потолок, обращаясь к ненавистной Великой Сущности, и разум услужливо подсказал: чтобы вернуть тебя на путь истинный, молодой гилантиец.

Хейзан рывком сел за стол и проявил свои записи с помощью магии. Последняя строка гласила: “…не существует никакой Земли Обетованной; есть лишь Земля Одинокая. Земля Обещающая”. Медленно взявшись за перо, Хейзан окунул его в пахнущие солью чернила и вывел ниже: “Гиланта всегда исполняет свои обещания”.

К черту насмешки Эоласа, к черту Рохелин и к черту проклятую Селисту, которая охмурила его лишь тем, что не давала прохода своей беспардонной наглостью. К черту весь бренный мир, который расстилался перед ним костьми после того, как он уничтожил целую субреальность, доказательством чему были шрамы на теле и душе.

В конце концов, al’ hentend mi mi hentend olt.