Шрамы на стали (СИ) [Каролина Инесса Лирийская Каролина Инесса Лирийская] (fb2) читать онлайн

========== 1. ==========

Тяжелая болотная хмарь осталась позади; туман уже не закрывал взор, не лип к глазам длинными мокрыми лапами, неприятно, по-пиявочному не присасывался к коже. Болот теперь не было: они вышли с жуткого Ийсгита давно, уже победили на Яруге, и время на ней остановилось, потопталось, будто залезший в самую топь конь; Мэва видела таких предостаточно, видела обессиленных людей с потухшими глазами, бредущих по болотам, хлюпающих жижей в сапогах. Воспоминания последних дней засели в голове, что их не выжечь было каленым железом лихорадки.

Болотный туман наполнил голову, оплел мысли, сделав их неловкими и неповоротливыми; она надышалась им, отравилась. Мэва думала с трудом, проваливалась в зыбкие сновидения, шуршащие на разные голоса, заставляющие лихорадочно дрожать всем телом. Тело королевы не было выточено из стали, как ей хотелось иногда думать; растерзанное сердце не было поделкой из смерзшегося камня. Марш по болотам Ангрена и битвы ее измучили, добила рана, полученная на мосту, расползшаяся воспаленной лихорадкой по телу. Она помнила, как посвящали в рыцари ведьмака, а после зиял провал, выкушенный болезнью.

Туман дышал злобой и был жив, Мэва — едва ли. Она не чувствовала своего тела, пыталась скрести кончиками пальцев по постели, говорить что-то, но ничего не получалось. В ушах еще мерзкими филинами ухали голодные болотные твари. В полузабытьи она пыталась сражаться с ними, стискивала руку так, как держала бы меч.

Очнувшись, Мэва не знала, сколько дней прошло с того времени, как она окунулась в омут лихорадки. Просто ощущения вернулись, снова нагрянула боль в ноющих мышцах, заструились в голову старые страшные мысли: о Нильфгаарде, Севере и сыне. Быть может, мельком подумала Мэва, в темном нутре болезни мне было легче. Протянула руку, кончиками пальцев коснулась щеки, ноющей тупой болью. Натолкнулась на бинты, но вздрогнула всем телом.

Приподнявшись на постели, она огляделась быстро, осознала себя в палатке — просторной и крепко стоящей на земле; должно быть, это был ее королевский шатер. Тускло горела лампада, чадили какие-то благовония. Сидящего за столом человека Мэва заметила не сразу, а вот он внимательно за ней наблюдал, по-лисьи щурясь. Сидел, откинувшись на спинку колченогого стула, стащил шапку свою ужасную — без нее казался моложе, самоуверенным мальчишкой с темными вихрами. Мэва зажмурилась, снова открыла глаза, но ни Гаскон, ни обгрызенное им яблоко на столе не пропали. Стали только реальнее и четче.

— Доброе утро, Мэва! — сверкнул он ухмылкой, говоря, пожалуй, слишком громко; виски слабо ныли. — Позвать Рейнарда? Он тут, рядом…

— Не нужно, — пробормотала Мэва почему-то. Стыдно немного было показываться перед Рейнардом не королевой, но слабой больной женщиной. — Только, ради всех богов, не ори так сильно, иначе и император Эмгыр услышит, что я проснулась.

Голос ее был едва ли нежнее вороньих выкриков, что слышались на старых полях сражений. Горло ныло после долгого молчания, говорить было трудно. Зато она снова произносила все буквы, воспаление спало, и это не могло не радовать.

— Ты перестала так прелестно шепелявить, — не промолчал и Гаскон. — А я-то уже начал привыкать.

Мэва ничего не говорила, ощупывая языком место недостающего зуба, слабо замычала от кольнувшей десну боли. Пожалуй, она не хотела знать, как это выглядит вместе со шрамом, глубоко пересекшим щеку.

— Если не улыбаться придворным слишком уж широко, никто не заметит, — вслух размышлял Гаскон, что-то делая за столом. Звякали склянки. — А еще можно надеть платье с глубоким вырезом, и твой шрам тоже вовсе перестанет всех волновать.

— Не помню, когда я последний раз улыбалась… и носила платья, — призналась Мэва, глядя в потолок — на натянутую ткань шатра синего цвета. — Что это?

Ей под нос ткнули какую-то миску с дурно пахнущим отваром — Мэва инстинктивно скривилась. Чувствовала себя маленькой принцессой, которую выхаживает папенькин лекарь; детские воспоминания невразумительно ворочались в голове, добавляя ей раздражительности. Хотелось вскочить с постели, выбежать из палатки и взобраться на коня, двинуться куда-нибудь — не важно, куда. Бить Черных, сражаться с чудищами; Мэва только этим и занималась. Она помотала головой, одновременно и отказываясь от питья, и пытаясь отбросить назад глупые мысли.

— Мэва, — необычно серьезно начал Гаскон, глядя ей в глаза. — Я тащился с тобой через эльфские леса и краснолюдские горы, а потом плесневел в болотах и сражался с той неведомой херней, которая хотела нас сожрать. Если бы я хотел тебя отравить, поверь, сделал бы это уже давно. Ты все еще не веришь мне, да? Сколько нифгаардских шпионов мне зарезать, чтобы ты выпила чертово лекарство?

— Пахнет, что твои сапоги, — пробормотала Мэва, отчего-то чувствуя пробивающуюся вину. — Мерзость.

Но отхлебнула, стараясь не дышать, кому-то что-то доказывая. Горло обожгло, запершило, в глаза ударили слезы. Гаскон ловко отобрал миску из слабеющих пальцев; Мэва толком и не поняла, куда она делась. Откинулась на подушки, заботливо кем-то устроенные — это Рейнард наверняка расстарался… Убаюканная своими мыслями, она почти уплывала в сон. Спать было нельзя, Мэва точно знала: сон — несколько потерянных часов.

— Мне надо встать и переодеться, — решила она. Говорить вслух было полезно: заставишь тело работать, и оно не предаст тебя, упав в забытье.

— Да ладно тебе, Мэва, все свои… — осклабился насмешливо Гаскон.

— Руку дай и выметайся, — прошипела она сквозь зубы.

Он позволил повиснуть на нем, пока Мэва вставала и тщетно пыталась не упасть обратно — носом в землю. Шаги Гаскона неслышно — ступал он всегда что кошка или эльфский лучник — прошуршали где-то у входа; она подошла к зеркалу, которое кто-то специально, словно подслушав ее мысли, затащил в шатер.

Лицо ее было бледно, похудело, скулы виделись острыми росчерками, точно кто чернилами нарисовал. В глазах, заледеневших почти, можно было рассмотреть отпечатки всего ее похода, каждой битвы, неверного решения. Королева Лирии и Ривии смотрела из зеркала — Мэву мутило от слабости и бессилия, торжество, что заставило ее ликовать на мосту, когда они разгромили Черных, уже ушло.

Одеваться пришлось осторожно и медленно, едва справляясь со шнуровками и завязками деревянными скрипучими пальцами. Половину лица закрывала повязка с красными кляксами. Рука сама потянулась к ней — сорвать, взглянуть на себя уже, но накладывали ее слишком хорошо, качественно. Щеку разгрызала боль.

— Стой смирно, — обжег ухо тихий шепот. Мэва так пристально смотрела на себя, что не заметила за спиной Гаскона — а вот он, отражался в зеркале, стоял чуть позади. На потускневшей глади сверкнул клинок, выскользнувший из ножен; рядом с ухом прошуршало, будто бы бабочка крыльями махнула. — Кошель золота или жизнь, милсдарыня? — потребовал Гаскон, изображая какой-то диковатый разбойничий акцент, что Мэва не могла не расслабиться, едва не рассмеялась. — Бинты надо снять, так легче, — объяснил он, уверенно подрезая что-то в мешанине повязок. — Только не говори, что боишься меня.

— Меня душили не так давно. Станешь тут опасаться, — призналась она, намеренно избегая слова «бояться». Бояться, как загнанный зверь, окруженный врагами, — нет, никогда больше она не станет думать так про своих советников.

— Помню, — согласился Гаскон. — Этим ножом я его и достал под ребра. Люди обманчиво полагают, что оружием можно причинять только боль, Мэва, но забывают, что им можно и защищать.

Бинты мягко стекли с кожи на пол, обнажая лицо, и Мэва совершенно забыла, что собиралась ответить. Коснулась прохлады зеркала, побоявшись трогать алеющую метину на щеке. Смотрела на глубокую царапину, словно выжженную на коже. Она никогда не думала, красива ли; «никогда» — это с тех пор, как умер муж, а то и раньше.

— Новую повязку нужно, а то попадет зараза какая, — напомнил Гаскон терпеливо, будто она не была королевой и не была старше его на сколько-то там лет.

— Да, позови медиков, — задумчиво откликнулась Мэва. Она не могла привыкнуть к своему лицу, знакомому и чужому одновременно; она вспоминала всех воинов, исчерченных шрамами, знала, что на них всегда глазеют — да и она сама глазела, пытаясь вообразить, как можно заработать такое.

Медиков никто, конечно же, звать не стал. Гаскон на удивление ловко накладывал повязки сам, пока она сидела бездвижно на стуле, сверля взглядом зеркало за его спиной. Она видела его в битве, он рубился обычно по старой привычке, неразборчиво и топорно, а тут откуда-то взялись аккуратность и точность движений. Отвел в сторону светлую прядь растрепанных волос, вздохнул. И не отворачивался от шрама, будто и не замечал его вовсе.

— С нашей-то разбойничьей жизнью приходится быть самому себе медиком, — болтал Гаскон за работой. Травяной запах бинтов успокаивал растерзанные нервы. — Тут и перевязывать научишься помаленьку. Будешь как новенькая с таким лекарем! Шрамы украшают… Ах да, там были мужчины. Какая незадача…

Когда на входе в шатер раздался какой-то неразборчивый грохот, Гаскон едва слышно выругался: рука дернулась, оттяпал слишком много бинта. Рейнард, влетевший внутрь, тревожно осматривал Мэву, нервно кусал губы.

— С вами все в порядке, Ваше Величество?

— Гаскон попытался отравить меня, а после угрожал ножом, — спокойно объяснила Мэва. Рейнард не понял шутки, взревел что-то неразборчиво, направляясь к Гаскону, почти что выдирая из ножен меч. Мэва уже была на ногах, успокаивающе положила руку ему на плечо, другой поправляя повязку: — Все хорошо, Рейнард. Я имела в виду «дал лекарства и сменил бинты».

Рейнард растерянно посмотрел на ее улыбку; Мэва невольно задумалась, видит ли он зияющую дыру на месте выбитого зуба. Гаскон же, подхватив со стола шапку, боком скользнул мимо Рейнарда, чуть задрав руки, точно сдавался в плен, и широко усмехался. Откланялся картинно у входа и бесследно исчез, даже не вздумав попрощаться.

— Слишком много этот наглец себе позволяет, — бессильно заявил Рейнард.

— За то мы его и держим, — устало согласилась Мэва. И снова поправила идеально наложенную повязку.

========== 2. ==========

В те дни Мэва с удивлением осознавала, что оказалась дома; эта мысль пробилась сквозь усталость, только когда армия ее, грохотавшая сапогами по тракту, блестевшая доспехами, протекла по ривийским равнинам, вклиниваясь между деревень, громадной силой расплескалась по холмам. Все шло гораздо лучше, чем Мэва смела надеяться когда-то, до короны было совсем немного, рукой подать да еще наглеца аеп Даги вышвырнуть прочь — быть может, по частям. Мечты о том, как она будет смыкать руки в стальных воинских рукавицах на шее нильфгаардского генерала приходили под конец сложных дней и приятно грели душу, теперь, когда превратились из несбыточных мечтаний во что-то более реальное.

Впрочем, она настолько привыкла в лесу спать, среди холодных горных вершин, снегом занесенных, в болоте, в палатке наспех поставленной, что никак не могла привыкнуть к королевскому шатру. И так же трудно оказалось снова носить золотой доспех, королевской ответственностью тяжеливший плечи, и удивительно было видеть всю силу, движущуюся за ней, точно морской прилив. Где-то далеко в памяти оставалась шайка партизан, сколоченная из вчерашних разбойников и верных королеве солдат. Теперь Мэва обязана была не только о них думать, но и обо всех тысячах, что за ней шли, и это выматывало невыносимо.

Несколько ночей Мэве совсем не спалось: близилась уговоренная встреча с Виллемом у башни, а она еще не знала, что говорить. Ярость скреблась в груди не кошкой — мантикорой; Мэва сама долго ворочалась в своем шатре, на королевской постели, потом поднялась рывком, не обращая внимания на закружившуюся голову. Прохлада ночи облизала щеки, шрам почему-то тревожно заныл. Она шла по сонному лагерю без цели и без мысли; полная луна висела над головой, оглушая ярким светом. Встретились несколько дозорных солдат; каждый постарался приосаниться и отдать честь, проводили ее взглядами молчаливо и уважительно. Мэва незаметно улыбалась, отворачиваясь, скрываясь в ночи.

Лохматый клок леса, на бумагах обозначенный парой криво нарисованных елочек, однозначно сильно разросся с того времени, как его занесли в карты. Хвоя мягко пружинила под ногами, пахло терпко, немного успокаивающе; Мэва с наслаждением вдохнула полной грудью. Внутри покалывало от острого, точно клинок, чувства свободы, вдруг охватившего ее. Но она отошла далековато от лагеря, чтобы быть беззаботной, потому рука ровно лежала на знакомой до малейшей царапинки рукояти кинжала. Тут откуда-то рядом донеслись голоса, почти что крики, вдребезги разбившие тишину, и она, конечно же, забыла про осторожность.

Тот кусок лагеря, что был отдан разбойникам — нет, солдатам — Гаскона, был оживлен по-дневному, точно не заметил, как солнце ухнуло за горизонт, уступив мягкой тьме. Присмотревшись внимательнее, Мэва заметила, как из палатки натужно вытаскивают носилки с безжизненно лежащим на них телом, смотрящим неотрывно в небо. На бесконечно долгую секунду ей показалось, что она знает этого человека — знает слишком хорошо, и Мэва бросилась было за носилками, за мрачными солдатами, тащившими их, но вдруг столкнулась с Гасконом лоб в лоб. Совершенно живым, пусть и мертвецки бледным в искажающем все лунном свете.

— Мэва? — растерянно проговорил он, моргнул, точно думал, что это призрак явился сюда. — Не спится? Мне вот тоже Белки в этих деревьях мерещатся, ну невозможно…

— Что здесь происходит? — В голосе сама собой зазвенела сталь; она была так же потеряна и, пожалуй, немного напугана — сама не поняла, чем. Не поняла, почему вид одного мертвого солдата так потряс ее, когда она в битвах видела сотни погибших, а после них — сгорающих в лихорадке, харкающих кровью да лишенных конечностей.

Они были дома, в Ривии, среди края, почти не тронутого войной, а на ее глазах тащили хоронить кого-то, и это заставило сердце ныть. Это напоминало, что война еще не закончена, что впереди множество сложных битв, и это она ведет людей в них. Она возглавляет армию, решившую поспорить с богами, со смертью, с самой судьбой. И не все выиграют в этом споре.

— Помнишь, та стычка с Черными? — тяжело вздохнул Гаскон. — Пару дней назад. Совсем немного погибших. Ему стрелу вогнали в бок, думали, выкарабкается, но нет… Смотри, чем стреляют. — Он вытащил из кармана стеганой куртки зазубренный наконечник; Мэва болезненно поморщилась, представив, каково было вытаскивать ее из плоти, как мясо рвалось, а солдат — надрывно кричал. Гаскон продолжал разъяренно, едва не рыча: — Даже мы таким не промышляли, шайка головорезов, а тут армия, мать их! Мы, почти лишенные оружия, там, в Аэдирне, бросили такую дрянь! А это благородные нильфгаардцы, куда нашим темным нордлингам до их величества!..

Он зло выругался, сплюнул. Кажется, хотел зашвырнуть наконечник подальше, чтобы затерялся в высокой траве, притоптанной солдатскими ногами, но в последний миг передумал и убрал обратно в карман. Мэва бы не захотела носить при себе такую память, а он решился.

— Исбель не смогла ничего сделать, — быстро сказал Гаскон. — Но хотя бы попыталась. Мои люди не привыкли, чтобы с ними обращались лучше, чем с бешеными псами. Он хотя бы смог умереть как солдат, достойный королевы, за которой решил пойти. Не так уж плохо, если подумать.

Гаскон, она замечала и раньше, за разговором начинал расхаживать вокруг, точно не мог долго устоять на одном месте, стремился куда-то, боялся, что время закончится, а он не все успеет. Иногда Мэва чувствовала то же, потому прекрасно понимала метания. И пошла за ним, когда Гаскон направился куда-то меж палаток, потому что ей больше некуда было идти.

— В такой час и без охраны, — обернувшись через плечо, ухмыльнулся он, возвращаясь в привычное свое насмешливое состояние. — И как Рейнард отпустил тебя, понять не могу. Прекрасная дама в окружении таких мерзавцев…

— Рейнард видит десятый сон, я надеюсь. Никому не пожелаю такой бессонницы. А дама не слишком-то и прекрасная, — уклончиво покачала головой Мэва. Рука тянулась к шраму, она не могла о нем не думать, хотя уже начинала считать чем-то почетным, значительным, демонстрирующим всем то, что она сама ходила в бой со своими солдатами. — И еще у дамы есть кинжал, — веско прибавила она.

Гаскон, видно, пришел туда, куда намеревался: небольшая поляна, с лесом граничащая, подальше от всех палаток и еще шумевших солдат; самое подходящее место, чтобы остаться одному. Уселся на подрубленное дерево, покосился на Мэву.

— Никто тебя не тронет, — признался небрежно. — Они — как я. Уважают твою силу, отвагу. Благодарны за заботу о тех, кто шел за тобой. Помнишь, я говорил там, на болотах? Верность разбойника трудно заслужить, Мэва, очень трудно, и, пусть не в мою пользу это говорит, часто меня клеймили предателем, если, конечно, успевали до того, как я перерезал глотки людям, которым вчера клялся служить. Я не служил никому, только самому себе. Но есть вещи, которые не продаются.

И, понаблюдав за лицом Мэвы, присевшей рядом, расхохотался вдруг:

— Да что мне, съесть эту бумажку от Черных, что ли, чтобы ты прекратила на меня так смотреть?

— Не нужно. Хотя звучит заманчиво, не могу спорить.

Мэва тихо улыбалась; они сидели в молчании какое-то время. Пахло углями, напротив была проплешина от костра, уже потушенная и затоптанная, но все равно оставшаяся уродливым шрамом на земле. Начинал пробирать холод, Мэва закуталась в плащ. Глядя вверх, на полную тяжелую луну, Гаскон больше всего напоминал тоскливого пса, казалось, сейчас взвоет…

— И что мешает тебе спать? — спросил он. — Давай, рассказывай, я ведь советник королевы. Должен, значит, советовать всякое.

— Советник, а не нянюшка, чтобы тебе все кошмары свои рассказывать.

— Правильно, эта почетная роль отведена Рейнарду, — с усмешкой согласился Гаскон. — Это из-за Виллема? Думаешь, была ли ты хорошей матерью?

Она покрутила между пальцев сорванную травинку, уронила случайно, дернула следующую. Чего стоило довериться, рассказать все, что со смаком обгладывает душу? Под покровом ночи она была королевой чуть меньше, чем обычно, а Гаскон не казался такой невозможной язвой.

Мэва не поняла, когда начала говорить и почему. Слова полились сами, будто ей только нужен был предлог.

— Знаю, что не была я хорошей матерью, и это тоже меня сгрызает. Я просто вдруг поняла, что совершенно не знаю, что делать дальше. Не знаю, куда я веду всех этих людей. Из чистого упрямства, гнавшего меня вперед, из эгоизма. Они погибают ради этого. И… Днем у меня совсем нет времени над этим думать, все время нужно планировать, согласовывать планы атак, говорить с Рейнардом о том, что мы будем делать потом с королевствами, что нужно поменять, чтобы ни один склизкий гад Колдуэлл не обманул меня снова… А ночью я начинаю думать, что никакого потом может не быть. Что Нильфгаард все-таки слишком силен. Странно, что я не размышляла почти над этим, когда начинала войну, тогда была только ярость. И за эту неуверенность теперь я себя ненавижу. Ну что, советник? — хотела сказать она смело, с бравадой, присущей самому Гаскону, но вышло беспомощно-устало. — Что ты можешь мне сказать? Не забивать голову всякой чепухой и идти вперед, пока ноги не отвалятся, разве что. Я всегда так делала. Но чем ближе решающее сражение, тем тяжелее почему-то. И Виллем еще…

— И что ты будешь с ним делать? — задумчиво спросил Гаскон. — Закуешь в кандалы?

— Не знаю. — Признание сорвалось неожиданно легко, и ничего не произошло. Не загрохотал гром в небе, никто не сдернул с нее корону. Мэва прислушивалась к ощущениям, и они почти нравились ей. — А ты бы что сделал на моем месте?

— Не мне решать чужие судьбы, Мэва, — укоризненно заметил Гаскон. — И не мне выбирать одно из зол. А знаешь, простил бы я этого идиота. Я вообще человек незлой.

Она рассмеялась, пока не поняла, что Гаскон почти серьезен. В его-то случае без «почти» никак нельзя. Но, подумав немного, он добавил:

— Каждый сомневается, рано или поздно. Я знаю, что у тебя хватит упорства пересилить что угодно, при должном желании ты могла бы сдвинуть с места махакамские горы. Я точно знаю, что солдаты желают, чтобы ты продолжала идти так же, как и всегда. Они в тебя верят больше, чем в богов. Или молятся на тебя, тут как посмотреть.

— А если я ошибаюсь? Они готовы сложить за это головы?

— Я готов, — неожиданно заявил Гаскон. — Если это докажет тебе, что твои дела чего-то да стоят.

— Никогда не смей так говорить, — устало прошептала она. — Я запрещаю. Как твоя королева, я…

Глаза ее закрылись; сон пересилил все: усталость, тревоги и страх. Кажется, она ткнулась лбом в плечо Гаскона, находясь в причудливом полусне, когда уже реальность не отличить от бреда.

— Спасибо, — пробормотала Мэва.

— За душеспасительные беседы? — ехидно уточнил Гаскон. — Может, мне стоило стать каким-нибудь жрецом. Особенно, если прихожанки будут симпатичными златовласками…

Она не слышала, что он болтал дальше, — и слава богам. Мэва просто наконец-то провалилась в спокойный глубокий сон, о котором мечтала уже несколько дней.

========== 3. ==========

Комментарий к 3.

внезапно захотелось написать что-то очень легкое, ненапряжное и не особо ангстовое, а то как-то не хорошо, когда персонажи только страдают.

спойлер: у меня почти получилось.

Сколько бы сама Мэва, генерал Рейнард Одо, рыцарь Эйк из Денесле и множество других достойных, прекрасно образованных людей ни пытались справиться с бесконечной наглостью Гаскона, им не суждено было ничего изменить. Разбойничьи, истинные привычки обитателя большого тракта из него было не вытравить ничем: этот человек совсем не гнушался закидывать ноги на стол в присутствии королевы, ругался такими словами, каких Мэва никогда и не слышала, панибратски похлопывал Рейнарда по плечу, что броня того звенела, а сам он багровел от ярости; еще Гаскон отчего-то чрезмерно упрямо звал Мэву по имени, с явным наслаждением плюя на субординацию, но это была совершенно отдельная история.

Некоторые пытались сделать из Гаскона человека, но большинство скоро уяснило, что проще научить Панталона давать лапу по команде и веселым волчком крутиться за собственным хвостом при особом посвистывании, чем привить Гаскону хотя бы немножко такта и вежливости. Но Мэва не отчаивалась: иногда ей казалось, что она имеет на этого упрямца какое-то особое влияние, в котором ни один из них не признался бы. Однако встречала она только насмешки, язвительные выпады; это была их собственная игра: не то искусная партия в гвинт, не то фехтование на остро отточенных, колких шпагах.

Иногда Мэва даже не понимала, отчего размышляла над этим так долго и подробно, точно это было нечто важное: обращение нагловатого разбойника. Успокаивала себя тем, что заняться ей было по большей части нечем, лишь трястись в седле верного коня, прошедшего с ней долгий путь из махакамских гор, да наблюдать величественно проплывающие мимо ривийские равнины: местечко было спокойное, практически нетронутое нильфгаардцами, не растерзанное, как многие села и города, которые Мэва встречала на пути. За тишиной и свободным временем всегда следовали мрачные размышления, надкусывавшие ей душу еще с давних пор, не ослабшие после того, как дела ее удивительным образом пошли на лад и ссора с Виллемом счастливо разрешилась, и просто необходимо было отвлечься на нечто легкое, обыденное.

Подумав немного, Мэва в изумлении обнаруживала, что в чем-то ей даже нравится, когда ее зовут по имени; когда ты королева, можно и забыть случайно его, плотно прирасти к «величеству», произносимому на разные лады, и к стальному этикету, стискивающему надежнее самых узких корсетов. Хотя Гаскон, конечно, иногда звал ее и королевой; это странноватое, совсем не типичное для его развязной манеры речи «моя королева» проскальзывало призраком, изредка, почти незаметно, если не прислушиваться. Если бы Мэва считала, она бы вряд ли дошла до двух десятков. То была не издевка, не пренебрежительно брошенный титул, будто выплата дани, долг; нет, Гаскон, иногда, казалось, просто забывался, вид у него бывал немного отсутствующий, и он мимоходом звал ее королевой. Иногда Мэва не могла и поручиться, не послышалось ли ей это.

«Моя королева», — задумчиво повторяла она про себя, наблюдая, как несколько разведчиков вскакивают в седла пофыркивающих быстроногих лошадей, как залихватски торчит знакомое перо на шапке одного из них. Определенно, это было приятно; она помнила, что Гаскон говорил одной долгой бессонной ночью об уважении разбойничьем, и ей лестно, по-настоящему почетно было осознавать, что она его добилась.

— Ваше величество, все в порядке? — вопросил идеальный до зубовного скрежета Рейнард, заметив ее задумчивое выражение лица.

Они только что отправили вперед разведчиков, и теперь Мэва слишком долго смотрела им вслед, на клубящуюся еще дорожную пыль.

— Только размышляю, нет ли в этой деревне какой-нибудь крупной нильфгаардской птицы, — призналась она. — Помнишь, что говорили те крестьяне в десятке миль к западу, за мостом? Проезжали тяжело вооруженные, с флагами, «с сонцами на полотнах-то», — передразнила она без злого умысла; вздохнула: нахваталась. — Не зря их так много. «Альба», не иначе; должны были послать нам наперерез. Но, возможно, это только россказни мужиков, так будет даже лучше.

Но россказнями это, конечно же, не оказалось.

Когда солдаты Мэвы с грозным ревом ворвались в деревеньку, все было уже почти кончено: полыхали хаты, святилище Вечного Огня чуть дальше тоже занялось, приносимое в жертву своему богу. Солдаты в черном с золотом, ругаясь на своем лающем наречии, почти все побросали оружие, увидя несущуюся на них силу, блеск оружия, раззявленные в крике рты копейщиков, услышав свист стрел и пращей. Мэва сама пролетела по улочкам на опьяненном скачкой коне, грозно взмахивая мечом; к сожалению или к счастью, но его не пришлось искупать ни в чьей крови: нильфгаардцы сдавались, отступали, роняли в грязь и копоть оружие.

Отряд Гаскона потрепало не так сильно, как ей подумалось сначала, когда картина горящей деревни и чадящего столба дыма бросилась в глаза: многие были на ногах и несли раненых товарищей на себе, упрямо таща их на горбу — с отборной руганью и проклятиями. Лежащие нифгаардцы ежились колючками стрел, их было больше — на первый и очень беглый взгляд.

Среди людей, браво приветствующих ее, Мэва так и не увидела Гаскона, подумала было, что он уже исчез в гудящей солдатской толпе по каким-то своим, командирским, делам, но вдруг столкнулась с ним, бредущим среди раненых. И остолбенела, глядя на покрытое кровавой коркой лицо.

— Мэва, — слабо улыбнулся он бледной тенью своей ухмылки. И не смог произнести больше ничего.

Язык Гаскона совершенно заплетался, как не было и после крепчайшего краснолюдского пива; он вцепился в угол дома, пытаясь не сползать по нему вниз, едва не занозив ладони. Костяшки побелели, Мэва уловила скрежет — или ее воображение подрисовало его в кипящем и бурлящем криками месте. По мутному взгляду она поняла совершенно отчетливо: бредит. Кликнуть медиков нужно было две минуты; им быстро занялись по настоянию самой королевы…

— Мэва, не отдавай меня этим коновалам, они мне ампутируют что-нибудь не то! — приходя в себя ненадолго, брыкнулся Гаскон.

— Сотрясение, ваше величество, — отрывисто рапортовал крепкий медик, усмехаясь в седые усы. — По голове чем-то тяжеленьким задело, может, гардой кто дал с размаху. Шапку б свою не нацепил — черепушка бы, наверно, и треснула…

— По голове, значит, — повторила Мэва, чувствуя облегчение, отрезвляющим льдом растекающееся по венам, закипевшим кровью. — Хуже уж точно стать не должно.

И с чистой совестью дала добро на определение его в палатку медиков, вместе со всеми ранеными, калечными и не вовремя залихорадившими, — для лучшего присмотра и лечения, начисто игнорируя выкрики Гаскона, которые становились все обреченнее и отдаленнее. Нахмурившись, Мэва успела отойти, начать разговор с каким-то командиром: теперь нужно было распорядиться насчет пленников — породистых нильфгаардцев из «Альбы», — а еще следовало заняться яркими пожарами, жадно пожирающими дерево и сено…

Она зашла навестить Гаскона только под вечер, сама и не надеясь застать его у медиков. Он сбежал в собственную палатку, в которой Мэва никогда не была, хотя и не опасалась заглядывать в «разбойничью» половину лагеря, несмотря на предостережения Рейнарда. Шагнула внутрь так решительно, как только могла.

Странное чувство накрыло ее: когда-то Гаскон заглядывал к ней, сторожил верным псом, пока она лежала в горячке. Учителя из детства звали его дежавю — слово, которое Мэва и не должна была помнить, но оно взялось откуда-то в ее голове, легко вытащенное за хвост. Чудеса творит человеческая память… И еще она знала, что история любит повторяться, идя бесконечными кругами в омуте судеб.

Гаскон был бледен после ранения, но бинты с головы стащил упрямо. Мэва заинтересовано рассматривала его, взлохмаченного, с клокастыми темными волосами, находящимися в беспорядке, — точно дворовый пес, залезший в репейник. Гаскон, сидя на полу, на каком-то линялом коврике, деловито натачивал наконечники стрел, но определенно заметил ее появление. Скосил взгляд, дернул уголком губ в болезненной улыбке.

— Мэва, — приветствовал он. — Пришла пожалеть раненого товарища? Мне запретили драться и пить, представляешь? Звери…

Дальше Мэва как-то не слушала: она тут же вспомнила, как точно так же Гаскон обратился там, посреди взятой деревни, среди тяжелого кровавого запаха и едкой гари. Может быть, это могло стать последним, что она услышала бы, — собственное имя… Мэва замерла, пораженная этой мыслью. Почему-то в голове ее не укладывалось, что и Гаскон может умереть. Он, самый, пожалуй, живой из них.

— Ваше величество, — поправила она наконец, когда молчание стало совсем неудобным; себе самой Мэва напоминала чопорную старуху, — оставалось надеяться, что ей это лишь казалось. — Ты никогда не запомнишь?

— Отчего же, станешь и меня звать по титулу, и я сразу же начну обращаться не иначе как «ваше величество» и в пояс кланяться, — ехидно ощерился Гаскон. Ушиб головы ничуть не сбавил градус его желчности, и Мэва, по правде сказать, была рада видеть его привычным и прежним.

Делать вид, что ничего не случилось, — все, что ей оставалось. Война всегда уносит жизни; сегодня это безымянный солдат, который отдал жизнь за тебя, погиб со знаменем Лирии в руках, и в трупном окоченении мертво впиваясь в древко, а завтра смерть заберет твоего ближайшего советника, и ты ничего не сможешь поделать. Абсолютно ничего: перед судьбой склоняют головы все, даже короли в золоченых венцах; ведьмак тот на Яруге что-то говорил, кажется, о Предназначении и Пути. Должно быть, им не отмерено слишком-то много времени…

— Так как же тебя звать, Кобелиным князем? — невинно спросила Мэва, отгоняя тяжелые мысли. — Или как там еще было… Принц плутов, Барон бандитов и Маркиз мерзавцев? Гаскон, я впечатлена твоей фантазией, — выговаривала она, глядя, как несколько перекашивается его самоуверенный оскал. — Ты сам все это придумывал? Очень… мило.

Слово Мэве совершенно не соответствовало, выбивалось немного, почти смущая, но она внутренне торжествовала, глядя на замешательство Гаскона — тщательно скрываемое, конечно же, но прекрасно видное той, кто провел с ним в пути столько времени, кто выучил все его повадки и ухищрения. Наверное, ей тоже было бы немного стыдно за такие мальчишеские титулы, примеряемые с невыразимой серьезностью.

— Где ты это взяла? — удивился Гаскон.

— Еще давно, когда мы были врагами, — нерадостно сказала Мэва, с глухой тоской вспоминая о тех далеких днях, когда все, как казалось, было гораздо проще. — Мои люди перехватили какие-то твои приказы, кажется. Я почти не могу понять, что это было, край обтрепался… зато подписи видны прекрасно.

— И ты хранила записку все это время? — недоверчиво переспросил Гаскон.

— Внезапно нашла теперь, она была в подкладке моего дорожного камзола. Должно быть, сунула случайно и забыла, а бумага там и пролежала.

— Сожги, — отмахнулся Гаскон. — Разве этот огрызок бумаги что-то значит?

Мэва промолчала, чуть царапая ладони ногтями. Наверное, им обоим хотелось верить, что это что-то значит. Встретились взглядами; Мэва сдалась первой.

— Предлагаю соглашение, — улыбнулась она легко. — Я сжигаю бумагу и не показываю каждой душе в лагере — а они наверняка оценят все твои собственноручно придуманные подписи, долго еще будут болтать о твоей светлой персоне… А мы забываем об этом, и ты зовешь меня так, как следует. Хотя бы недолго, три дня.

— Как все серьезно… А ты хороша в переговорах, — признал Гаскон, вертя между пальцев острый наконечник. — Напала на раненого, а, Мэва?

— Это война, — совершенно строго подтвердила Мэва, радуясь, что голос не подводит ее: страшно хотелось расхохотаться. — И никакой Мэвы. Так что, принимаешь условия?

— Ладно, посмотрим, попробуем, — он покачал головой. — Всего три дня я готов потерпеть. А как прикажете величать? Моя королева?

Она отчего-то смутилась этого бархатно мурлычащего голоса, почти кошачьего. И бездумно кивнула, уже чувствуя волчью яму, неотвратимо проваливающуюся под ногами. В глазах Гаскона плясали не чертики — откормленные демоны; и что-то Мэве подсказывало, долго она не выдержит, но попытаться стоило.

***

Полуденное солнце слепило взгляд, жарило в спину неожиданно рьяно. Воздух был студенистый, смоляной — густой до невозможности. Впереди где-то маячила битва, там, где скрылся нильфгаардский караван с награбленным в ее землях, но Мэва оглядывалась на свое разморенное войско и думала, что бой — не лучший исход. Впрочем, мертвая тишина была внезапно разрушена: из леса, на опушке которого они встали, вылетел отряд.

— Моя королева! — патетично и отчаянно возопил Гаскон, изображая на своем лице такое истинное рвение, что Мэве стало немного не по себе. Хрустнули ветки, в небо взвились птицы. Заржали лошади; кавалеристы недалеко от них ушли, разразились тяжелым и гулким совиным уханьем.

— Заставь дурака богам молиться… — вздохнула Мэва обреченно, не в силах сдержать широкую улыбку. Шел третий день; Гаскон совершенно изводил ее своими выходками.

Он подъехал ближе, оживленно заговорил, рассказывая обо всем, что его люди успели вынюхать. Восторженно-щенячий блеск глаз удивительным образом сочетался с по-военному четким докладом — все же, чему-то сосуществование с Рейнардом успело его научить.

— Прикажете принести головы Черных к вашим ногам, моя королева? — наигранно-серьезно уточнил Гаскон, внимательно глядя на Мэву. Она не могла быть точно уверенной, что у нее не дергается глаз, — а то и оба.

— Ладно, хватит, — сдалась она. — Жутко слушать.

— А мне, может, нравится, — ухмыльнулся Гаскон. — Никогда не думал, что ты способна покраснеть. Поразительное зрелище.

— Это жара, — сквозь зубы заявила Мэва. — Печет, как в горне кузнечном. Но если так уж хочешь, веди своих людей в авангарде, они, кажется, больше всех рвутся в бой.

— Конечно, караван-то тяжело груженный, вон как в землю вдавило! — Гаскон указал на следы колес на дороге чуть поодаль. Он был совершенно бодр и здоров, удивительно быстро оклемавшийся. — Нас ждет чудный бой… Позвольте ручку поцеловать на удачу, моя королева?

— Заканчивай, сказала ведь, к чертям это соглашение, — отшатываясь на всякий случай подальше, возразила Мэва; конь от этого броска едва слышно заржал и чуть не оступился.

По глупой неосторожности предложенная ей самой роль Гаскону слишком уж нравилась, учтиво-издевательская, и он никак не мог от нее отлипнуть. Если б был он при дворе, мельком подумала Мэва, совсем отвлеченно, очень издалека, все придворные дамы висели бы на нем гроздьями, восторженно смеясь на каждое ехидство. Нет, какое же счастье, что Гаскону этикет и все эти правила приличия совершенно дики…

С поразительно пустой головой Мэва все же протянула правую руку, которую аккуратно подхватили; она всего лишь желала подыграть да поставить точку в этом детском споре. Ей показалось, стало еще жарче; по крайней мере, тыльную сторону руки опалило чужим дыханием. Касания она почти не ощутила, как будто запястье отнялось. Рассеянно смотрела вперед и только вперед, точно на дергающиеся конские уши. Возможно, это она больна головой, если позволяет все это…

Гаскон развернул коня к войскам, к своим отрядам, и лихо вдарил по бокам, пуская во весь опор. Лицо его было до неприличия довольным.

========== 4. ==========

— Я не Рейнард.

Мэва на мгновение застыла. Ее невыносимо мучила горечь утраты, глубокий шрам, оставшийся на стальном ее сердце — сердце старом, ржавом, рассыпающемся, кого ты пытаешься обмануть, королева?.. Она не могла забыть ни пустых знакомых глаз, глядящих сквозь нее, ни собственного вопля — он хлынул из горла неудержимо, точно кровь, точно ей перерезали глотку кривым ножом.

Мэва смотрела на Гаскона внимательно, чуть прикусив губу, сосредотачиваясь на боли — она привыкла так жить, раны всегда возвращали ее в реальный мир, изнывающий от войны. В голосе Гаскона тоже звучала жуткая полынная горечь — как будто бы совсем иная.

— Я не это хотела сказать, — выдохнула Мэва задушенным шепотом. Это выглядело как попытка оправдаться, а она ненавидела чувствовать себя виноватой. Она не умела говорить так, чтобы не ранить никого, хотя и училась упрямо.

— Ничего, я понимаю, — отмахнулся Гаскон. — Ты часто так заговариваешься, особенно когда волнуешься. Рейнард был твоей правой рукой, я не могу занять его место…

— Глупости, — оборвала его Мэва, чувствуя, что что-то царапает ей горло: стало трудно говорить. — Вы оба мои полководцы и советники… Были. Вы оба важны для меня. Я просто никак не могу поверить, что Рейнард погиб.

Она отвернулась. Не было ни единого шанса закончить этот разговор и не сорваться на больной, беспомощный хрип — Мэва не умела плакать, слез у нее давно не осталось, еще до начала этой невыносимой войны. Но глаза горели все равно, как будто их разъедала соль.

— Альдерсберг не ждет, — напомнила она, стиснув зубы. И быстрым шагом бросилась прочь, даже сквозь надежный доспех лопатками чувствуя тоскливый взгляд Гаскона.

***

Когда Альдерсберг пал, у нее не оставалось никаких сил: Мэва и представить не могла, что сталось бы, если б ей правда пришлось штурмовать крепостные стены. Война истощила ее и вывернула наизнанку, лишила дорогих ей людей, и хотя армия ее крепла и росла с каждым днем, она вовсе не чувствовала всеобъемлющего ощущения великой победы, о которой все говорили. Слыша, как ликуют солдаты за стенами взятого города, она никак не могла успокоиться, постоянно прислушивалась, ожидая, что запоет грозно рог, возвещающий приближение с горизонта нильфгаардской тяжелой конницы, блистающей золотыми знаменами на флагах. Но ничего не происходило, торжества только набирали силу…

Мэва была в кабинете, некогда принадлежавшем аеп Даги. Она уже приказала вышвырнуть прочь все вещи проклятого нильфгаардца, перетащила в другие комнаты его бумаги, слишком ценные, чтобы предавать их очистительному огню, хотя так невыносимо хотелось заставить пылать все, что напоминало о владычестве Черных. Долой чужие знамена, черные полотнища — в костер, а солдат их в колодки, а после — прочь за границы. Ее земля и так настрадалась, пока они по ней ходили…

— Демавенд вовсю празднует, — раздался мягкий голос Гаскона от двери — та открылась с тихим скрипом старых петель. — Ты бы видела, как он пьет, любой наш краснолюд удавился бы от зависти. Так и думал, что найду тебя здесь…

— У Демавенда от этой войны осталось больше радости, чем у меня, — мрачно проговорила Мэва. Она стояла рядом со столом, взирая в узкое, но ясное, чистое окно. — Хотя его страна сгорела, сам он объявил себя победителем. Да еще сын родился — старый дурак наконец счастлив, получив наследника.

Гаскон неслышными шагами прошелся вокруг. Заглянул в разложенные на столе приказы, тронул алую сургучную печать. С любопытством покрутился рядом, пытаясь понять, что Мэва так внимательно разглядывает в празднестве во внутреннем дворе и даже за стенами — ликовали все.

— Как там солдаты, почему ты не с ними? — встрепенулась Мэва.

— Я не Рейнард, — терпеливо напомнил Гаскон любимую свою присказку; в голосе его опять хрустнул лед. — Я разбойник, Мэва, и многие из ваших доблестных героев все еще не хотят пить со мной за одним столом. Особенно если речь о командирах короля Демавенда.

— Я не считаю тебя разбойником, — резко заявила Мэва, разворачиваясь, хлестко взмахивая косой. — Ты прошел больше, чем они, это ты герой, Гаскон Броссард, — не кривись, ты достоин этой фамилии, доказал, что ты не сын предателя и не Кобелиный Князь. Они все не видели, как ты первым кидался со мной в бой, как спускался в Махакамских горах на верную смерть, желая помочь раненым солдатам. Они ничего не знают.

Настоящая, печальная улыбка мелькнула на его губах,ни капли не напоминающая привычный резкий и насмешливый оскал. В тусклом свете нескольких свечей и отблесках огней, зажженных гуляющей солдатней внизу, он казался немного незнакомым, иным. Мэва немного неловко отвела взгляд.

— Ты что-то хотел?

— Не мог места себе найти, пошел, куда глаза глядят, — невинно ухмыльнулся Гаскон. — Прогонишь — уйду. Мне показалось, тебе тоже одиноко сидеть здесь, как принцесса в башне.

— Оставайся, если хочешь. Будешь играть роль ужасного дракона.

Она кивнула на высокий стул с резной спинкой, больше напоминающий трон; он тоже остался от аеп Даги, и Мэва желала бы изрубить его в мелкие щепки в приступе бессильной ярости, но не стала, понимая, что это ничего не решит. Следы войны нужно было вычищать иначе: издавать новые законы, делить не сгоревшую землю, чтобы не пришел голод в грядущие годы, раздавать награды и жаловать титулы, вычищать предателей, павших к ногам Черных и лобзавших им сапоги… Едва ли это будет просто, но уж явно не хуже бесконечных битв.

В стекле Мэва видела свое бледное лицо, перечеркнутое глубоким шрамом. Так и не снятая корона тускло сияла, а глаза были темны, точно впавшие глазницы покойника. Она потеряла слишком многое, чтобы радостно встречать победу; жаль, что нет магии, которая вернула бы ее на месяцы назад, — может, она исправила бы что-то, хотя бы попыталась. Мэва прижала ладонь к стеклу; руку обжигало холодом.

— Скажи, ты никогда не жалела, что отправила в бой Рейнарда? — тихо спросил Гаскон. — Может, будь он жив, ты не чувствовала бы столь сильной утраты. Мне тяжело видеть тебя такой, Мэва. Ты снова не спишь, ты не можешь радоваться победе, которую мы заслужили… Иногда мне кажется, лучше бы я…

Умер. Она договорила за него мысленно: научилась чувствовать, что Гаскон хотел бы сказать, да и это не было так сложно. Не успел он закончить, Мэва рванулась к нему навстречу, ухватила на воротник, встряхивая неожиданно, со злой силой. Она хотела бы ударить, но руки дрожали.

— Не смей так думать, — прорычала она. — Мне тяжело было бы терять вас обоих. Мы не властны над своей судьбой, Гаскон, а мне остается только пожинать плоды своих решений. Ни одно из них не было неверным. Нет меньшего или большего зла. Могла умереть и я, мог любой из нас.

— Наконец-то узнаю тебя, — вздохнул Гаскон, улыбаясь. — Такой ты нравишься мне гораздо больше, чем утопающей в своей горечи.

Она замолкла. Отняла руки, отстранилась. Гаскон казался слишком искренним, чтобы притворяться, пытаясь ее разозлить, заставить вспыхнуть яростью снова, точно как на поле боя.

— Можешь считать меня глупцом, но я сам рад бы умереть вместо Рейнарда, если б это сделало тебя счастливее, Мэва, — покачал головой он. — Это достойная смерть, та, о которой разбойнику, вроде меня, только мечтать.

— Я все-таки ударю тебя, — беспомощно проговорила Мэва. Она была рада, что в темноте, даже стоя так близко, Гаскон вряд ли может рассмотреть ее искаженное лицо.

— Я благодарен за то, что ты не вздернула меня тогда, очень давно, и что позволила пройти весь этот путь. Я волен был уйти, Мэва, но сам хотел остаться и сражаться за тебя. И мне не нужны ни земли, ни золото, ни слава, ничего, я делал это, чтобы увидеть, как ты будешь стоять перед радостной толпой твоего народа.

Она застыла, когда Гаскон порывисто схватил ее за руку — пальцы его, худые, с мозолями от тетивы, чуть дрожали и обжигали лихорадочно, но голос его был серьезен и тверд как никогда. Он не лгал ни в едином слове, здесь, в мягкой полутьме, где не перед кем было отыгрывать свои ужимки. Гаскон был таким, каким знала его и понимала только Мэва, искренним и оттого немного потерянным.

— Как благородно, — едва слышно вздохнула Мэва.

— Не совсем, не ожидала же ты от самого Кобелиного Князя такой щедрости? — хмыкнул он, точно решился на опасную авантюру. — Одно условие все-таки могу назвать. Позволите украсть еще один поцелуй, моя королева? — немного криво улыбнулся Гаскон.

Ей на краткое мгновение подумалось, что если он вздумает издеваться над ней и потянется снова целовать руку, придется приказать немедленно повесить его на ближайшем столбе.

— Всего один? — только уточнила Мэва, потому что никаких иных здравых мыслей у нее в голове не осталось.

Он ничего не ответил, шагнул ближе. Целовал аккуратно, будто боялся, что это наваждение спадет, сном ускользнет прочь. Мэва прикрыла глаза; в кабинете и так было слишком темно. Она запомнила пряный привкус вина и то, как скользнула рука по виску, по волосам, бережно поправляя ей тяжелый королевский венец. Мэве не хватало воздуха, легкие будто залили расплавленным металлом.

Она хотела сказать что-то, но не находила слов. И совершенно забыла, как даме стоит реагировать на поцелуи наглых разбойников; только забытой части ее хотелось, чтобы этот миг не заканчивался никогда, — мгновение, в которое она наконец почувствовала спокойствие спустя столько месяцев.

Гаскон так и не отпустил ее руку.

— Пообещай кое-что, Мэва, — попросил он. — Забудь на мгновение войну. Ты победила, это твой триумф, так отметь его, как полагается. Все эти напыщенные короли и графы не смогли, а ты своими руками выцарапывала нам победу. Завтра будут праздновать, завтра все солдаты, которые верят в тебя, будут наблюдать. Улыбайся им, гордись тем, что совершила, Мэва. Это единственное, что я могу просить.

— Верни корону, Гаскон, — потребовала она, как только смогла говорить. — Сейчас же.

Он расхохотался, подбрасывая золотой венец и ловя, ловко крутанув на запястье. И впервые за все дни после смерти Рейнарда Мэва смогла улыбнуться ему в ответ.

========== 5. ==========

Комментарий к 5.

все-таки пять - хорошее число, так что вот заключительная (надеюсь) зарисовка.

au, в котором додаем свои концовки; все до неприличия счастливы, хэппиэнд.

— Я надеялся увидеть тебя в придворном платье с декольте хотя бы в этот день, — горячим шепотом опалило ухо, и Мэва нестерпимо захотела обернуться, но только увереннее стиснула пальцы на ножке кубка с крепким, сладким вином. Укор она готова была принять справедливо, ведь и правда предпочла не обнажающие плечи украшенные корсеты, а позолоченный легкий доспех — так, бесполезная в бою декорация, слишком изящная. Мэва не отступила от себя ни на шаг; королевская мантия укрыла плечи, венец железно стиснул виски.

— А я тебя — в приличном камзоле, Гаскон, — проговорила она негромко, сдерживая улыбку. — Похоже, мы оба немного разочарованы.

Он устроился по левую руку от нее, и Мэве на мгновение показалось, что неисправимый Гаскон сейчас закинет ноги на стол, точно как привык делать, но, к счастью, это была лишь ее фантазия. Праздник набирал обороты; звучала музыка, кто-то танцевал. Кругом — сплошь высший свет, слетевшийся коршунами на торжественный королевский прием, да ее соратники, решившие присоединиться к трапезе, хотя многим из них, да и ей пока что, привычнее была походная столовая, чем обширная зала замка с высоким потолком и ослепительным блеском висячих люстр. Справа от Мэвы сидел напряженный Виллем, не отваживающийся притронуться к вину: он чрезвычайно быстро пьянел. Король Демавенд, так и не покинувший пока Ривию, устроившийся напротив за другим концом мощного длинного стола, окруженный приближенными аристократами, ничем не смущался, был пьян давно и безнадежно.

— Ты все-таки улыбалась им, — мимоходом произнес Гаскон, ловко впиваясь в жареную птицу посередь стола ножом и утаскивая себе на блюдо аппетитные куски. — И сияла ярче клятых нильфгаардских солнц. Что ж, доспехи в чем-то выигрывают.

— Ты был очень убедителен в просьбах, — аккуратно ответила Мэва.

Прикусила губу, словно хотела уловить горько-пряный привкус того прикосновения. Она до сих пор не была уверена, не наваждение ли это; они о той ночи не говорили, а Гаскон исчез в тенях коридора, как только вернул ей корону. Мэва не хотела признаваться, что ей стало легче, что на сердце, рваном, истерзанном, искалеченном, было почти тепло. Она уже забыла, что оно может чувствовать что-то, кроме выжигающей ярости и отчаяния, она забыла, когда заживо приколотила к своей душе стальной щит, поглубже вогнав штыри. А тут кто-то решил ее отогреть пылающими пальцами, искренне, надеясь на удачу и только на нее: Гаскону всегда везло. А Мэва не привыкла сдаваться, и упрямство не позволяло ей покориться.

Она оглядывалась по сторонам в немного скорбном молчании: война окончена, нужно как-то жить дальше. Нужно начинать все заново и учиться миру. Пока не придет новая битва, а за ней следующая и следующая; Мэва устала, Мэва истово желала, чтобы теплый пьяный вечер никогда не заканчивался, но она чувствовала, что это не итог, не конец. Черная громада Нильфгаарда разбилась о них, как волна о гордый острый мыс, — но надолго ли?..

— Ты снова где-то не там мыслями, — укоризненно заметил Гаскон, точно лично его задевало, что Мэва недостаточно весела.

— Думаю о будущем, о чем же еще, — покачала головой она. И проговорила, поддавшись внезапному порыву: — Скажи, ты ведь ни за что не стал бы оставаться в этом несчастном поместье?..

— Конечно, не стал бы, — разулыбался Гаскон. — Разве я предназначен для мирного существования? Способен провести жизнь в визитах к соседям да заботах о хозяйстве? Мне приятно твое желание отплатить, но нет, не налезет на меня шкура приличного дворянина. Я… мог бы остаться при тебе, знаешь? Не нужен тебе сторожевой пес у трона?

В голосе звякнула надежда; Гаскон говорил, с трудом из слогов собирая слова. Там, за самодовольной, но мягкой ухмылкой он боялся, что ему откажут, щурил темные хмельные глаза, глядел внимательно.

— Что же, хочешь быть генералом? — неловко уточнила Мэва; подступал смех, стоило вообразить Гаскона при генеральских доспехах, с серьезным выражением лица, которое — тоскливо прострелило сердце — было так свойственно Рейнарду.

— Наемником, — предложил Гаскон. — Я знаю своих людей, они уже давно стали частью твоего войска, и многие тоже не захотят уходить. Кормят нормально, платят прилично, с муштрой почти уши не проедают… Так и пускай. Границы всегда неспокойны, тебе нужны будут… как это у вас говорится… мобильные отряды. У меня много конных, а в деле ты их видела — охотничьи собаки, а не люди. Объявится снова шайка где-нибудь в Лирии, так что же, пойдешь сама их бить? Еще и свяжешься с каким-нибудь другим разбойником, знаю я… Нет, лучше уж сам.

Несмотря на все паясничанья, было понятно, что Гаскон хорошо обдумал свое предложение. И смотрел необычно серьезно, дожидаясь ее решения, точно Мэва приговор выносила, снова его на плаху отправляя. Не отступит: упрям, ей под стать. Если дать ему поместье и проклятую мирную жизнь, сбежит вовсе, затеряется в лесах да на больших дорогах, и — снова тревожно стало — больше никогда Мэва его не увидит; а то и оскорбится до глубины своей разбойной души и свергнет ее ненароком — у Гаскона бы хитрости и удали хватило…

— Когда-то мы с Рейнардом обсуждали наемное войско, — призналась Мэва, действительно вспоминая давний разговор, начавшийся еще до того, как завозилась на юге черная рать. — Нельзя зависеть только от своих вассалов, иначе они обнаглеют, как Колдуэлл, захотят пошатнуть трон, ножки раскачают. Но перекупить таких солдат — много ли сил…

— Сколько можно об одном и том же? — простонал Гаскон, привлекая ненужное внимание к их тихому разговору. — Да, я запросто продавался когда-то, но был ли хоть раз, когда ты усомнилась в моей преданности? То есть… после тех чертовых болот? Мэва, я сдох бы за тебя. Я и мои люди!

— А кроме того… Такой удар по казне, — вслух продолжила размышлять Мэва, бестактно перебивая его. Слишком велик был соблазн согласиться без достойной битвы; вино горячило кровь и вынуждало спорить до исступления. Ей это нравилось, что таить; ей нравилось состязаться с Гасконом на словах.

— Ты ведь знаешь, я многого не прошу, — мимолетно усмехнулся он. — Сдалось мне твое золото.

Мэва правда надеялась, что не зарделась, как девчонка. Что щекам не оттого стало горячо, что все дело в пышущем жаром камине. Заметила, как пара придворных дам шушукается украдкой, ладошками рты прикрывая; как же все просто было на войне, — тоскливо подумалось ей.

— Какие слухи пойдут… — продолжила она, стремительно теряя доводы.

— Уже ходят, Мэва, это чертов двор, тут всегда — слухи, — теряя терпение, выпалил Гаскон. — Плевать на это. Не нужен — так говори прямо, пинками гони, что там, в шею, — стерплю, шавка безродная!

— Думаешь, я способна быть такой неблагодарной?! — возмутилась уже она, чуть не привставая со стула. — После всего… всего…

Кто-то сдержанно дернул ее за рукав, раз, другой, с трудом вынуждая Мэву отвлечься от спора.

— Матушка, — несчастно позвал Виллем, нервно кусая губы, — вы не могли бы потише… выяснять отношения, все ведь смотрят…

Негоже королеве на разбойников с кулаками бросаться, и верно. Она оглянулась немного дико, словно ее застали за чем-то неприличным, краем глаза увидела мягко, по-матерински улыбающуюся Исбель, Эйка, задумчиво поглаживающего усы, что-то довольно крякнувшего Габора, другие знакомые лица… Гаскон бессовестно хохотал, что так и хотелось опуститься до рукоприкладства.

— Мэва, ненаглядная моя, — вальяжно протянул он, наслаждаясь ее замешательством. — Лучше не сопротивляйся. Боги послали меня к тебе в наказание, прими его с достоинством.

Вдруг он порывисто поднялся из-за стола, отодвинув стул со скрипом, и, не потерпев никаких возражений, утянул за собой ее; руку дал, а Мэва не смогла отказаться почему-то, возмущение кололо горло, но никак не могло обрести слова. Она только смотрела на их руки, глубокими царапинами, еще не зажившими ссадинами исчерченные, полученными в общих боях ранами. Все примолкли ненадолго.

Была победа — было время сдаваться. Танцевать. Мэва всей душой желала мстительно оттоптать ему ноги, но как-то… случая не выдалось. Легкий доспех совсем не утяжелял шаг, юбка цвета бирюзы взвихрилась. С хищной силой ее повлекли к танцующим, прямо в центр, под величественную громаду люстры, прочь от стола, в кипящую жизнь.

— Наглец, — прошипела она рассерженной кошкой, уведенная в резкий поворот.

— За то меня и держат, забыла? — оскалился Гаскон близко-близко. — Думала, так просто отделаешься от меня, а, Мэва? Я бандит, нам свойственно тащить к себе все красивое, блестящее и золотое…

— От твоих выходок совсем скоро я поседею, — сквозь зубы проговорила Мэва. — И перестану быть золотой и красивой.

— Да брось, я все равно буду тебя любить. Даже старой и страшной.

Она задохнулась словами. Это должно было прозвучать странно. Нелепо. Не к месту совсем — какая еще, боги, любовь… Никто в здравом уме не сказал бы ей такого, — в том, в порядке ли с головой у Гаскона, Мэва начинала все сильнее сомневаться. Он, кажется, тоже слишком поздно сообразил, что выпалил; как и всегда: прежде говорил, потом думал.

— Так что, я могу остаться? — с кривой ухмылкой уточнил Гаскон.

— Разве я могу тебя прогнать? — в тон откликнулась Мэва. Не согласилась, не отказала, хотя Гаскон все читал по ее лицу, перечеркнутому шрамом, — смотрел на нее и не видел страшных отметин, не видел тяжелой короны. Ничего этого.

— Мэва?..

Она не ответила. Но кивнула. Доверилась, позволяя вести.

Сердце стучало такт танцу, музыка взвывала, необычно яркая, громкая — или это ей так казалось. Что ты в нем нашла, Мэва, как же тебя угораздило в нем потонуть, точно в йисгитской топи; хамоватый разбойник, дворовый пес, который, играясь, пальцы прикусывает и смотрит с хитрым прищуром, и не прогнать его, не отпустить.

Мэва знала: искры жизни она в нем различила, искры, солнцами блестевшие на стали. Гаскон улыбался ей всегда, даже когда проще было выть и проклинать темные бессловесные небеса; он рассматривал за королевой Мэву, вечно шутил что-то глупое, едкое или непристойное — или все сразу, готов был помочь словом, точно подставленным плечом, иначе Мэва бы сгинула если не в резне с нильфгаардцами, так в тоске своей непроглядной. Она не представила бы свою жизнь без его царапающих насмешек, дающих силы стискивать меч в руке и стискивать зубы — и идти дальше.

Она хотела быть живой. Живой, а не каменным изваянием, памятником самой себе, в войну закостеневшим, погибшим под стальным доспехом.

И теперь — теперь у нее был шанс.

========== 6. ==========

Комментарий к 6.

Небольшое дополнение-продолжение. Год спустя финала и предыдущей зарисовки, Гаскон наемник на службе ее королевского величества, все хорошо, ER.

И Беллетэйн, Майская Ночь.

(У меня плохо с канонными датами, не знаю, могло ли такое сложиться, но если что, полное ау, в котором Ольгерд фон Эверек и Гаскон каким-то образом давно знакомы. Нужно больше обворожительных разбойников в текст.)

Ночью на Беллетэйн над Лирией повисла яркая луна, круглая, светящаяся, точно начищенная монета, но часто скрывающаяся за облаками; мягкая темнота заботливо укутала землю, снисходительно пряча всех, кто выскальзывал из домов поздним часом, стремясь к уже разгоревшимся в полях кострам — там мелькали тени и звучала незатейливая музыка.

Лунный свет позволил бы особо внимательному глазу рассмотреть, как из-под быстро поднявшихся ворот королевского дворца выскальзывают две тени — конные, быстрые, ловкие. Теплый майский воздух, полнившийся ароматом буйно цветущего чубушника, хлестко разрезал короткий ликующий выкрик и частая дробь отлично подкованных копыт. Случайный стражник, тоскливо маявшийся на посту, вздрогнул, загромыхал железом, пытаясь приосаниться и схватиться за алебарду удачнее; его точно оглушил громкий хохот, ошеломил вид мелькнувшей под плащом золотой косы — каждый лириец по ней мог бы узнать королеву…

Приникнув ближе к шее пышущего жаром коня, Мэва увлеченно оглядывалась по сторонам: ночью собственные земли казались ей чудными и магическими — особенно сегодня, когда и дышалось, и чувствовалось иначе. Даже дышать было сладко, а свобода ударяла ей в голову получше вин, запертых в королевском погребе. В изменчивом серебряном свете все виделось иным, только человек, ехавший с ней рядом, почти притираясь боками бодрых, еще совсем свежих лошадей, был прежним. Год при дворе, должный воспитать и научить приличиям, нисколько не умалил ни его наглости, ни умения подбивать ее на безумные авантюры вроде этой ночной вылазки. И Мэва была благодарна за это всем богам.

— Наперегонки до тех деревьев? — прокричал Гаскон весело, едва не подавившись ветром, когда они прилично отъехали от дворца — чтобы никто не увидел их глупого ребячества. Порывом с него сорвало просторный капюшон плаща, разметало лохматые волосы.

Не отвечая, Мэва вдарила по бокам лошади — немо принимала вызов, увлеченно вперилась взглядом в деревья с пышными темными кронами, криво изогнутые на перекрестке; смотрела только на них, не отвлекаясь на Гаскона, который подгонял свою лошадь залихватским воем — как в старые добрые времена. Сердце заходилось, пытаясь вырваться из груди ожившей птицей, колотилось чуть не в горле. Они едва не влетели в деревья — пришлось крепко хватать поводья, вынуждая лошадей встать на дыбы и заливисто заржать.

Как бы там ни было, Гаскон был не из тех, кто стал бы оскорблять ее и нарочно поддаваться, и Мэва гордилась собой и породистой королевской кобылкой, которой она ласково трепала гриву и шею — тонконогая легкая лошадь будто и была создана, чтобы бежать быстрее ветра. Воодушевленная рывком, в котором она в последние мгновения вырвала победу, Мэва и не заметила, как они ненароком, продолжая путь, свернули в сторону одного из селений. Она и знать не знала, куда Гаскон ее повел; Мэве в голову не пришло послать следом эскорт, даже спросить она забыла.

Рядом с деревушкой стояла старая покосившаяся мельница, тревожно поскрипывавшая, поблескивала мелкая река, через которую был переброшен небольшой мосток. А издалека доносились крики и отзвуки песен, мелькали огненные искры; деревня была почти пуста, окна темнели провалами, но собаки забрехали громко и яростно, стоило им, сбавив шаг, проехаться по главной улице мимо корчмы. Беллетэйн — Мэва потерялась в днях, забылась, чтобы очнуться прямо посреди разгульного праздника.

— Решил взяться за старое? — подначивала Мэва, все еще часто дыша, широко улыбаясь в полутьме — зная, что никто ее не увидит. — Мы станем грабить бедных крестьян, пока они празднуют эту дикость? Вынесем ложки и сковородки? Знаете, милсдарь разбойник, я вынуждена вас остановить…

— Мы тоже будем праздновать эту, как ты говоришь, дикость, — серьезно поправил Гаскон, и что-то подсказало Мэве, что спорить с ним бесполезно и бессмысленно. — Почти прибыли! Да ладно, не хмурься ты так, не красит. — Луна как раз выглянула из-за рваного облачка и наверняка высветила ее серьезное строгое лицо. — Ты обещала — иначе ради чего я гонял с Виллемом всякую шваль на границе?..

— Обычно наемники выбирают в награду мешок золота в их собственный вес, — напомнила Мэва. — Уютное поместье. Ночь с королевой, в конце концов, встречались и такие…

— Надеюсь, ты их повесила. Впрочем, вот тебе ночь, — Гаскон широко взмахнул рукой, опоясывая притихшую деревеньку, — а вот и хмурая недовольная королева. Кажется, я все делаю правильно, нигде не ошибся!

Он прекрасно угадывал дорогу, точно бывал здесь не раз — должно быть, возвращаясь из походов, в которые рвался первый, не мысля оставаться при дворе дольше необходимого, все стремясь на свободу — точно как сегодня. И Мэва готова была признать: оно того стоило. Стоило побега из-за неприступных, но душащих стен, из круга дам, машущих веерами и щебечущих разговорами, и важных графов, от которых у Мэвы частенько начиналась мигрень — об этом она вечерами рассказывала или писала, небрежно порхая пером (разберет, не привыкать!), Гаскону. И по правде рада была вырваться ненадолго — хоть бы ночью, когда ее отпускали цепкие лапы государственных дел.

Музыка и хохот становились все отчетливее, Мэва уже могла различить хороводы теней в поле, в любопытстве вытягивая шею. Она рывком спешилась, забыв принять протянутую руку — Гаскон ничуть не обиделся, будто бы не заметил; оглядел ее долго, но спокойно.

— Снимай, — повелел решительно. Гул голосов, громкие визги и крики не позволяли Мэве сосредоточиться.

— Все снимать? — ледяным голосом уточнила Мэва, мучаясь с пряжкой плаща, которая никак не желала поддаваться. — Мы ради этого ехали?..

— Сапоги, Мэва, так принято, — расхохотался он. — Негоже в таком танцевать и хороводы водить — маршировать только что… Да, и плащ, пожалуй, тоже: там жарко от костров. Быстрее, ну чего ты стоишь?..

Порядком наивно с его стороны было полагать, что она вообще решится на танцы, но Мэва, пожав плечами, стянула обувь. Трава непривычно холодила ступни — она отшагнула назад, зашипела сквозь зубы, наступив на неудачно подвернувшийся камень — Гаскон наблюдал с полуусмешкой, стал бы говорить про белоручек — белоножек, скорее, — и Мэва с чистой совестью огрела бы его снятым сапогом промеж глаз — и ни единая живая душа не смела бы ее осудить.

— Моя королева, — церемонно заявил он, чуть склоняясь, глядя искоса и хитро — точно на танец приглашал в наполненной придворными зале. Гаскон любил так над ней подшучивать, зная, что Мэва просто не способна отказаться: не отдавать же его в руки придворных дам…

— Лорд Броссард, — в тон откликнулась Мэва, принимая руку и позволяя вести себя к пылающим огням. — Кажется, мы опоздали?

— Не страшно, тут принято праздновать до утра.

Лошадей они оставили у деревьев на краю деревни, привязали некрепко, почему-то не боясь, что праздничной ночью кто-нибудь решит их увести — а ведь было бы так жаль… Трава не только обжигала ноги холодом, но и кололась нещадно; а Гаскон шел по-эльфски тихо, крадучись, и в сапогах, и без них. Косился на нее, точно мучился каким-то смутным желанием. Бережно обнял, теплой рукой прижимая, подстраиваясь под ее чеканный шаг, и Мэва не стала ничего говорить.

В поле горели огни и стоял грубо срубленный помост, несколько столов, заваленных снедью. Было много людей — пестрых, шумных и пьяных ночью или крепким пивом и вином, которое здесь хлестали прямо из горла; сразу стало трудно дышать. Жаром пыхало от них и от высоких костров, в которые подбрасывали еще и еще хворосту и дурманно, сладко пахнущих трав. У Мэвы закружилась голова, и она растерянно застыла, пока Гаскон не потянул дальше. Говорил что-то, но расслышать его было невозможно за хором девушек, одетых в растрепанные венки из диких цветов. Что-то было древнее, развязное в их плясках у огня — совсем рядом, босыми ногами по золе. Ненадолго Мэва задумалась, каких богов они славили, выкрикивая слова, звучавшие заклинаниями, прося себе счастья да хорошего богатого лета. Зачарованная зрелищем, она долго не могла оторвать взгляда от плясуний, поведших дикий хоровод у костра, пока ее снова не увлекли дальше — прочь, в живой круговорот людей… Быстро привыкнув к ошалелым лицам и крикам, Мэва шагала уже увереннее.

— О, глянь, это атаман Ольгерд фон Эверек, мой хороший приятель, — обжигая дыханием, зашептал в ухо Гаскон, невежливо тыча пальцем в статного рыжего мужчину, что мелькал среди буйной ватаги, братаясь с новоприбывшими. Фамилия была как будто бы знакома — еще один сын благородного дома, связавшийся с бандитами?.. Перехватив сердитый взгляд Мэвы, Гаскон развел руками картинно, ничуть не виновато: — Да, он — возможно! — разбойник, но разве я не доказал тебе не раз, что и нашей братии можно верить? Брось, Мэва! Сегодня праздник — мы все тут равны. Идем, я познакомлю…

Корону она оставила в покоях — золотой венец, который так шел к ее волосам, — но от военной выправки и королевского презрения к раубриттерскому сброду избавиться не могла. Расправляла плечи, привыкла глядеть свысока, точно представляя их закованными в кандалы, как и должно быть — как она привыкла думать… до войны с Нильфгаардом, до Гаскона Броссарда, запросто сломавшего ее представления о чести и верности. Наверное, это благодаря ему она сдалась, смогла ступить на поляну, кивнуть паре человек, счастливых, одурманенных ночью, отмахнуться от пьяных мужиков, которые изумленно на нее уставились, очнувшись от пьяного наваждения, и переметнулись к отзывчивым крестьянкам, даже принять простой деревянный кубок с плещущим о стенки вином с пряностями — и совсем не бояться быть отравленной.

Пробираясь к Ольгерду, Гаскон успел ловко увести у какой-то пышной раскрасневшейся девицы новенький, едва сплетенный венок из молодой травы и желтых полевых цветов; не успела Мэва и охнуть, он сдернул с ее волос тугой шнурок, расплел в несколько уверенных движений косу — чуть кудрявые волосы запереливались драгоценным золотом в блеске рыжих костров. Венок слегка щекотал кожу, колол; она глядела возмущенно на широко оскалившегося Гаскона, чувствуя, что выглядит нелепо и неуместно, готовая сорвать его и бросить под ноги, но рука отчего-то не поднялась.

— Тебе к лицу цветы, — просто сказал Гаскон, и Мэва тщетно старалась найти в его тоне хорошо знакомую издевку; так же спокойно он сказал бы о любой другой самой очевидной вещи: о том, как чудно видно луну сегодня, например…

— Не смей лгать своей королеве, — беспомощно прошипела она.

Фон Эверек был плотно окружен галдящими людьми, в лицах которых Мэва не угадывала ничего благородного и возвышенного — то были вполне заурядные бандиты, против которых она — в другое, конечно, время — отправила бы пару отрядов пехоты покрепче. Рядом же гулко хохотали девицы, почти раздетые — то, что на них было, Мэва погнушалась бы назвать приличным нарядом, — разукрашенные синеющими татуировками. Без особой надежды переведя взгляд на их атамана, Мэва еще долго всматривалась во внимательные сине-зеленые, точно осколки бутылочного стекла, глаза, — и лукавые, и безучастно-усталые одновременно.

— Да это же Кобелиный Князь, сколько лет! — шумно приветствовал Ольгерд, хлопая Гаскона по плечу, что тот чуть не пошатнулся. — Давно не виделись, а это, верно… — Опасный взгляд переместился на Мэву, Ольгерд оскалился: — Ба, сама Песья Королева! — И заговорщически подмигнул Гаскону, словно Мэвы не было рядом: — Знаешь, ради такой милсдарыни и я нашел бы цепь…

— Да разве ж это привязь… деньги есть, кормят, живу как король… — запутанно отмахнулся Гаскон, с явным неудовольствием глядя, как Ольгерд в ответ на протянутую для крепкого пожатия руку падает на одно колено и припадает к ее запястью горячими губами. Мэва надеялась, что лицо ее в этот миг отражало мучение.

Они говорили о своем, пока Мэва не прислушивалась; знала: Гаскону хватит чести рассказать, если это вдруг потребует королевского внимания. Но как же трудно было отпустить, забыть себя-королеву, не позволявшую окунуться в нетрезвое веселье, хлебнуть этой необъяснимой радости из горла…

— Скажешь, никогда не сбегала тайком, чтобы отпраздновать эту ночь, а? — Знакомый насмешливый тон ее успокаивал. — Ни за что не поверю… Это же почти главный праздник Севера. Мне всегда удавалось выскальзывать.

— В молодости, разве что, — протянула Мэва. — Пара моих фрейлин прикрывала перед отцом, они мелькали в окнах покоев, нацепив мои платья, чтобы все уверены были, что я тихо маюсь от скуки и читаю. Или вышиваю. Или что там полагается делать примерным принцессам. Пару раз я… да, сбегала. Танцевала с кем-то, пыталась петь — ты знаешь, у меня отвратительный слух. Потом мне… стало не до того.

Как давно это было — и не с ней, не с Мэвой, знающей войну и битву, помнящий предсмертные крики своих солдат и то, как ныло в груди при взгляде на разрушенные города. Разве могла она так легко танцевать, как эти девушки в длинных белых одеяниях — точно сказочные эльфки?..

— Так за чем дело стало? Идем. — Гаскон протянул ей руку.

Поколебавшись, Мэва так и не придумала ответа. Они оба знали, что она просто не умеет веселиться; всегда оправдывалась необходимостью, военным временем, королевскими заботами… Глядя на Гаскона, сияющего глазами, жадно оглядывающегося, наконец оказавшегося на своем настоящем месте, она чувствовала, как тоскливо скребет на сердце. Редко когда Мэва чувствовала себя такой старой и измотанной…

И не придумала ничего лучше, чем кинуться в круг, первой, ненадолго отрываясь от Гаскона и теряя его среди маскарада теней — нарочно, заставляя себя искать. Ее подхватили, ввели в хоровод с сестринской заботой — руки ее стискивали тонкие девичьи ладошки. Оглядываясь по сторонам, Мэва даже на безумное мгновение позавидовала крестьянкам, всем наперечет таким легким в широких белых сарафанах — таинственными полуденницами они плыли над землей, точно летели. Общий ритм захватывал — в нем была какая-то магия, названия которой не подобрали бы лучшие придворные чародеи; стук сердец — один на всех, песня, звенящая, бурлящая полноводной рекой…

Оборвалось. Они порскнули мышами в разные стороны, закончив круг, радостно смеясь, отскочили… Шутливо взвизгивающих девиц хватали в охапку, тащили прочь или к костру — первая пара, схватившись за руки, уже ринулась через огонь, высоко взмывая в небо. Перед ее глазами фон Эверек хищным зверем подхватил какую-то девицу, а та голодной кошкой ухватилась за его плечи, вскрикнула довольно и звонко. Распаленная запутавшаяся Мэва тоже вдруг оказалась прижата к чьей-то горячей груди.

— Не мог же я допустить, чтобы ты досталась какому-нибудь невежественному бандиту… А, постойте-ка!.. — жизнерадостно заявил Гаскон. — Прыгнем, о бесстрашная королева Мэва?

Огни напоминали жуткое, возвращали воспоминаниями к тому времени, когда такие же села пылали от нильфгаардских набегов — чадили, что можно было заметить издали, пахли горелым деревом и мясом… Крепкие пальцы Гаскона стиснули запястье, играючи погладили выступ кости — немым обещанием удержать.

И она взлетела через костер на бегу, хохоча, как девчонка, с широкой улыбкой и по-ведьмински развевающимися волосами — чудом не слетел венок. Когда приземлилась, почувствовала, как ее подхватывают, кружат, поднимая к темному небу — и как у него сил хватило, проклятье, как?..

Гаскон долго взвыл, захлебываясь, задирая голову кверху, ему отозвались неслаженным хором, и Мэва в смятении узнала несколько лиц, искаженных неровным светом живого огня, припомнила их среди Кобелей — самых верных людей Гаскона, и застыла, прижавшись к нему — как и стояла после прыжка, простоволосая, босая, обычная — не королева.

— Все равны, — напомнил Гаскон, ненароком, легко касаясь губами ее пылающей щеки, излома брови, виска. — Они приняли тебя в круг — тут всем плевать на корону, и каждая — королева. Твой венец сегодня — из травы и цветов. Веселись, Мэва. Живи. Я знаю, тебе это нужно. Пожалуйста. Ради меня.

Его голос сбивался, едва слышался — затянули долгую захлебывающуюся песню. И Мэва правда постаралась забыть обо всем и поддаться общему ликованию, не-человечески дикому. И танцевала, потому что не могла устоять; слыша лихой хор, песни которого пробуждали что-то неясное в душе, никак не могла.

***

Ночь уже близилась к рассвету, когда они устали и, отойдя подальше от пьяного балагурства, просто рухнули в высокую душистую траву. Все тело сладко ныло — так не отзывалось после ни одной битвы. Венок Мэва все же сдернула — он валялся рядом, среди примятой травы. От костров еще слышались крики и хохот, по кустам мелькали тени.

— Майскую королеву выбирают — и короля ей, конечно, — растолковал Гаскон, угадывая, что происходит далеко за их спинами. — Зря не осталась, а вдруг…

— Мне хватит и одной короны — и та тяжелая слишком, — напомнила Мэва грустно. — Никому я не пожелала бы такой ноши, пусть и на одну ночь. К тому же, это нечестно: не могу я быть сразу двумя королевами…

Лениво переговариваясь, они смотрели на небо — Мэве еще думалось, что она так редко глядела наверх. Больше — вперед или назад, на поля сражений, на врага или бесконечно текущую по долинам, блистающую армию — с золотыми остролучными солнцами или с раскинувшим крылья орлом…

— Ты помнишь название хоть одной звезды? — зачем-то спросил Гаскон. — У меня как назло все из головы вылетело… Кажется, вон те несколько у эльфов зовутся красиво… Стрелы — чьи? Аэлирэнн? Нет, не ее. Проклятье, забыл. И никто наверняка не помнит, куда там, — мне про это рассказывала одна пьяная «белка» в таверне… Видать, приняла за своего: мне часто девки говорили, что есть у меня в лице что-то эльфское.

— Мне казалось, ты не любишь скоя’таэлей…

Разговор возвращал ее к войне — да и что не возвращало?.. Мэва помнила жестокую обреченность «белок», помнила, как боялась ступить лишний шаг с протоптанной в лесу тропы, чтобы не засвистели стрелы, проносясь мимо, обжигая — если не повезет, то и вонзаясь глубоко в мясо. Пару раз медики вынимали из ее плеча эльфские стрелы, а Мэва молилась всем богам, чтобы и в следующий раз у лучника дрогнула рука и он не поразил ее в сердце…

— За что ж их любить — что не убили нас в Аэдирне? — огрызнулся сам Гаскон. — А впрочем, я их понимаю — если бы меня загнали в угол, я бы продолжал сражаться, пока меня не прирежут, как бездомную шавку… Я бы ни за что не сдался, и они не сдаются. Пока мы не добьем последнего эльфа, найдутся те, кто будет драться и резать от отчаяния каждого человека, что к ним приблизится. Со временем вымрут — останутся от них полузабытые названия точек в небе да кметские гулянья, хотя они — спорим? — и не знают, в честь чего танцуют и тащат девиц в кусты. Прости, это не разговор для праздника, — вдруг спохватился он. — Хотел отвлечь тебя, а сам хорош…

Она тихо пожала плечами, тоже зачарованная видом блестящей россыпи на небе. Мэва не помнила названий, но просто любовалась колдовским сиянием, а Гаскон говорил за двоих, смеялся и травил байки — с ним можно было молчать, доверчиво лежа бок о бок. И какое же было счастье, что давно прошли те времена, когда Мэва мучилась, в каждом возле себя ища предателя или нильфгаардского шпиона…

— Не стала бы я верить этому Ольгерду ни на грош — нет, даже будь я королевой, бегущей из своего дома, изгнанной захватчиком. Странный он человек — другой, есть в нем что-то… Как будто больное и опасное сразу, — размышляла Мэва — и не помнила, как они заговорили об этом. — И смех у него — как будто ножом по костям, я никогда такого не слышала.

— Говорят, он душу продал! — оживился Гаскон. — За бессмертие. Я спрашивал, а он хохочет только да головой качает — как будто не хочет рассказывать, где это такие сделки заключить можно. Я слышал, ему голову рубили, насквозь прокалывали, а Ольгерду — хоть бы что…

— Шут, — раздосадованно цыкнула Мэва: все Гаскону ребячество, хотя — она точно знала — он и о деле думать умел лучше многих других. — Крестьянские байки, да и только. Слышал бы ты, что про вас говорили — чего я там наслушалась… еще до войны… Черти в масках собачьих, а воют так, что кровь в жилах стынет…

— Мы-то так, для веселья, — со странной тоской ответил он. — А про Ольгерда — чистая правда! Откуда, думаешь, у него шрам? После таких не выживают, а он — вот, танцует, с девками обжимается… Только сердце у него каменное. Он сам так говорит.

Вспомнив страшный, крест-накрест, рубец на щеке Ольгерда, Мэва, как будто очнулась, провела рукой по своему лицу — в последнее время она забывала об отметине, уже вошедшей в легенды, воспетой бардами — а ведь эти льстецы ее всегда славили за красоту, так пусть теперь попробуют об этом сказать…

— Среди разбойников шрамами только хвастаются, — подсказал Гаскон, протянул руку, аккуратно скользнув по ее рубцу тыльной стороной ладони — прикосновение оказалось неожиданно приятно, и Мэва чуть прикрыла глаза. — Я только не слишком отличился, не солидно даже…

— Как у тебя все просто, — с тихой завистью сказала она. — А сердце… Демавенд когда-то сказал, что оно у меня ледяное — не каменное, правда, да большая ли разница… Я бы сказала, стальное.

— Помнишь уговор: ни слова неправды я тебе в жизни не скажу? — спросил Гаскон, хотя Мэва и не смогла бы вспомнить, когда брала с него это обещание, но кивнула на всякий случай. — А сама себе ты лжешь вполне успешно, Мэва. Сама-то ты веришь в это? Придумала, чтобы было легче жить, спряталась…

Разговор сворачивал на что-то слишком личное — на то, о чем Мэва не отваживалась беседовать даже сама с собой, мысленно.

— Почему мы говорим об этом, напомни? — перебила она.

— Не знаю, — честно заявил Гаскон. — Но я, как ты знаешь, упрямый, теперь мне страсть как интересно. И что, скажешь, никого никогда не любила? Мужа там, детей…

— Мужа, — протянула Мэва. — Ты ведь знаешь, как устраивают браки среди королевских отпрысков? Это законная работорговля — так мне всегда казалось. Моим предназначением было соединить два королевства в одно, а потом терпеливо улыбаться королю, раздвигать перед ним ноги и рожать детей — непременно здоровых. У моего мужа было столько любовниц, что я не успевала запоминать их имен — он сразу же приводил следующую хорошенькую девицу ко двору, а мне оставалось стискивать зубы и наблюдать… — Выпитое там, у костров, горячило и подталкивало на ночные откровения, и Мэва не смогла удержаться: никому она не смела говорить такое про покойного короля Регинальда — пусть и не горячо любимого, но все ж немного уважаемого народом. Гаскон глядел на нее задумчиво, и Мэва покачала головой, спохватившись: — Нет, нет, я вовсе не была несчастна, не была бедной молоденькой принцессой, терпящей супруга-тирана… И все же именно тогда я решила, что должна заковать сердце в броню понадежнее. Мне казалось, так будет проще править и судить. Ничего не чувствуя и никого не любя.

Гаскон слушал терпеливо и вежливо, ни единым словом не перебивая — наверное, никогда Мэва не говорила так много и охотно о себе, а не о чем-то отвлеченном.

— Виллема я готова была повесить на ближайшем суку в начале войны: он меня предал, я не могла это простить. Когда увидела его в Махакаме, злилась так, как не злилась после той лавины, что перемолола всю нашу армию. А со временем поняла, что сама была виновата и никогда не пробовала к нему прислушиваться… Как он, кстати?.. — спохватилась Мэва.

— Мы почти поладили, — с гордостью откликнулся Гаскон. — Больше не тянется к кинжалу при виде меня, но все еще думает, что ты приставила меня охранником. А Анси — славный малый, пусть и умом явно пошел в папеньку, ты уж не обижайся.

— Ты научишь их дурному, — фыркнула Мэва.

— О, я постараюсь. Но ты после войны крайне тепло их принимаешь, не отрицай, — продолжил Гаскон — не стоило надеяться, что он просто так оставит этот разговор. — А Рейнард? Когда он… Я ведь слышал, как ты кричала, да все слышали…

— Гаскон! — резко рявкнула она, едва не отодвигаясь в сторону.

Год прошел, но эта рана мучила как вчерашняя: все время Мэва, обращаясь к какому-нибудь лорду на совете, ожидала обернуться и увидеть знакомое сухое лицо, услышать голос Рейнарда. Часть ее никак не могла смириться со смертью кого-то настолько близкого и необходимого, и Мэва неизменно продолжала приносить в склеп свежие цветы…

— Да, лишнего хватил, сам знаю, — искренне повинился Гаскон, сам как будто потускнев, перекосившись лицом. — Мэва?..

— Ну?— потребовала она.

— А какое место в твоем стальном сердце отведено одному крайне обворожительному бандиту? И я, конечно, не про этого фон Эверека… Просто любопытства ради.

Должно быть, ее молчание было красноречивее слов — иначе с чего Гаскон так улыбался, как сытый довольный пес, точно доказал — себе и ей — то, что хотел? Она не любила размениваться на слова — Мэва всегда предпочитала действия. Должно быть, потому не умела говорить об этом.

— За такую наглость принято прилюдно пороть, — в который раз напомнила Мэва. — А… Помнишь ту тварь из болот? Генрихору? — вдруг тихо спросила она, прислоняясь к его плечу лбом: усталость и легкое опьянение брали свое, ее клонило в сон — или в горькие воспоминания. — Я видела остатки свадебного кортежа… Может быть, это случайность, какую-то богатую девочку везли через болота уже после того, как их облюбовали чудовища… А может, и нет. Может, мы опрометчиво не верим болтовне кметов — а они мудрее нас. И тогда я остановилась и подумала, могла ли я быть на месте нее, если б меня… продали не тому королю. И каким чудовищем стала со временем сама…

— Куда более симпатичным, — хмыкнул Гаскон, утыкаясь носом ей в макушку, вдыхая запах цветов и теплой золы — она знала, что он усмехается, но не могла ничего поделать. — Я знаю, о чем ты думаешь, я шел рядом, когда ты выбирала одно из зол. Сколько раз мы спорили, Мэва, вспомни… И, — он вздохнул тоскливо, — Рейнард тоже — проклятье, как же я скучаю по этому старому зануде… Ты не чудовище, иначе я никогда не остался бы рядом. Никто не пошел бы за кем-то настолько ужасным, как ты хочешь это представить, а я помню, что удивлялся: за тебя сражались и умирали, хотя ты даже не была больше королевой. Разве это не свидетельство того, что ты поступала верно?

— А как же скоя’таэли — мы только что говорили? Нильфгаардцы, которых принудил сражаться император? Все, кого мы потеряли, пожертвовали по какой-то причине? Теперь, год спустя, я вспоминаю все, что делала, охваченная яростью и обидой. Все они на моей совести, а ты спрашиваешь, почему я не могу просто танцевать — просто жить?.. Как можно жить после такого?

— Мне частенько снились те, кто погиб от моей руки — поначалу, — поделился Гаскон как будто неохотно. — Только никому не говори. Я не хотел смертей, я не убийца, но… сама понимаешь. Положение требовало. А с тобой мне стало вдруг спокойнее: я почувствовал, что делаю что-то правильное. Пусть это была безнадежная упрямая борьба, ты смогла вдохновить даже разбойника вроде меня, что уж говорить про твоих солдат. У тебя правильное, справедливое сердце, моя королева. Способное и гореть, и леденеть, когда нужно вынести нужный приговор — без этого все-таки никуда. И любить кого-то вроде меня.

Она не стала возражать — ничего говорить не решилась, не желая обидеть то радостное и светлое, что тихо загоралось в его глазах, когда Гаскон так вот улыбался.

— Как скоро они вернутся, ты думаешь? — спросила Мэва то, что так долго ее мучило. — Когда Эмгыр соберет новое войско и поставит во главе кого-то поумнее этого наглеца аеп Даги? Я постоянно боюсь, что все закончится, что наша легенда так и оборвется… Забудется со временем: мы вымрем, как эльфы, а Черные построят на наших могилах свои города.

— Не говори, что боишься — только не ты. И отвлекись ненадолго — хотя бы на сегодня, станет легче, — вдруг озорно усмехнулся Гаскон и зачастил, как восхищенный мальчишка: — Чему я тебя бьюсь научить: забывай иногда про политику, живи этим днем. Смотри, какая ночь. Костры, люди, пляски — и голова кружится так…

— Это все вино, — перебила Мэва с будто бы укором. — А когда мы вернемся?..

— Когда пожелаешь. Кажется, стихает, — прислушался Гаскон. — Ну точно, и костры гасят… Ночь почти закончилась. Рассветает, гляди, как…

— Красиво, — подсказала Мэва, приподнявшись на локтях.

Тонкая линия горизонта вспыхнула ярко и заполошно, подсветилась алым — кажется, то был добрый знак. Точно боги тоже праздновали Беллетэйн и жгли костры, приветствуя новое лето. Новый цикл — повод забыть и жить заново. Ей хотелось обмануть себя еще и поклясться, что это последний раз, когда она сомневалась…

— Как хорошо здесь… В детстве я думала сбежать, — вспомнила Мэва. — Может, после того, как услышала, что меня отдают Регинальду. Но пару раз мечтала, что стану кем-то вроде бродячего рыцаря, буду скрываться от королевских стражей… Нас начнут искать, верно?

— На рассвете, — прикинул Гаскон. — Когда ты не проснешься раньше всех и не попытаешься построить народ во дворце, как тебе нравится. Тот стражник вспомнит, что видел нас, за мою разбойничью голову назначат награду — решат, что я подло похитил королеву.

— Кажется, ты именно это и сделал, — справедливости ради напомнила Мэва, нашарила его руку. — Спасибо, Гаскон. Нам нужно иногда куда-нибудь выбираться… не в военные походы, я имею в виду. И говорить. Мне правда становится легче.

— Всегда к твоим услугам… Красть, говорить — что пожелаешь. И не только это я умею совершенно замечательно! — сияя улыбкой, заявил он. — Мэва…

— Прямо в поле, лорд Броссард? — возмутилась Мэва, слабо и шутливо пытаясь отбиться от его рук; спать ей больше не хотелось, она почти хихикнула — и готова была проклясть себя, что вышло так… недостойно: — Как это экстравагантно и неудобно.

— Традиция, — убедительно заверил Гаскон. — А традициям нужно следовать. Это важно, знаешь ли… Я думаю, эльфы для того и придумали Беллетэйн, чтобы их женщины, которые больше на снежных баб похожи, никак не отвертелись…

— А что бы ты пожелал? — вдруг спросила Мэва, пока ей еще давали говорить; сама размышляла над этим. — Если бы фон Эверек рассказал?.. Золото, славу, свободу?

— Золото — это всегда хорошо, это конечно, но… Не знаю. И думать не хочу. Чтобы эта ночь не заканчивалась, — предложил Гаскон. — Тебе ведь было… весело? Хотя бы ненадолго?

И Мэва кивнула, сдаваясь.

— Я бы тоже пожелала.

========== 7. ==========

Комментарий к 7.

Еще одна дополнительная часть-продолжение, постканон, на этот раз взгляд Гаскона на нашу королеву, россыпь хэдканонов. Давно были какие-то наметки, самое время их вытащить.

(кажется, вот теперь пора ставить оос)

Дорога вилась, аккуратно юркая между деревьев, протоптанная, старая. Много человек по ней когда-то прошло в издыхающий болотистый край — сколько из них вернулось?.. Там не жили, там помирали. Кто-то быстрее, кто-то медленнее, и ни один не мог сказать, что хуже. Граница растянулась совсем близко, и Гаскон мог бы домчаться верхом и сгинуть где-то там, в топкой земле, что отхапал Фольтест после Второй Северной.

Кажется, сколько лет ни пройдет, а все равно Гаскон не забудет клятый Ангрен. Эту грязь, в которой они едва не утонули — чудом выплыли, захлебываясь в тине. Не забудет чудовищ, одичавших отчаявшихся людей и больных, падающих в лихорадке. Признаться по правде, Гаскон со временем научился брести по колено в воде, спать, сжавшись на сухих клочках мертвой почвы, которые с трудом отыскивали для лагеря; он сумел драться с тварями, выныривающими из вязких глубин: вгонять им кинжал меж битых пластинок хитиновых панцирей, порубать сплеча склизких мерзких упырей. Но было то, что казалось страшнее всего: королевское презрение, каким его от души окатила Мэва, яростная обида, жгучее клеймо предателя. Гаскон никогда не слушал, что ему вслед кричали те, кого он обманывал. От нее же принимать те слова было особенно неприятно, они впились куда-то в грудь, царапались, крутились сухой листвой, гонимой ветром. Мерзко — и на душе, если она осталась, и вокруг.

Он знал, что память, неотвратимая, как судьба, настигнет. Вернется разменной монетой — в деньгах он понимал больше, чем в жизни, иногда казалось. Частенько Гаскон задумывался, куда бы его дорога привела, если б он не тот выбор сделал, вручил ее прямо в рученьки нильфов. Он мог стать сказочно богат — возможно, если бы проклятущие Черные не передумали и не всадили ему тут же длинный кинжал под ребро или стрелами не истыкали в спину. Ну, да что за потеря — бандит с большой дороги, головорез, предатель. А вот мир бы не знал про подвиг Мэвы, что сумела вышвырнуть захватчика из своих земель. Не пели бы барды о ее отваге и красоте, не судачил бы народ, не неслась бы слава по землям. Ничего бы не было.

И Гаскон всегда выбирал ее. Приходил, приносил ей головы врагов и взятые крепости, бахвально крича о подарках королеве; готов был умереть ради той, что всковырнула черствое разбойничье сердце — там в нем еще текла горячая живая кровь. Он, наивный мальчишка (теперь, с высоты прошедшей парочки лет-то виделось!), безнадежно полюбил королеву всем своим надорванным сердцем. По-песьи преданно — и едва ли кто-то, кроме ныне покойного Рейнарда Одо и Панталона, мог поспорить с ним в этом.

Что ж, пара лет мира — вот что они выкупили. И боялись заглядывать в будущее, спрашивать гадалок и ведьм — Мэва всегда гнала их прочь от себя. Им не нужны были пустые предсказания: она сама творила судьбу, упрямая и самоуверенная… В этом они были похожи.

Очередной поход возвращал во Вторую Северную, а все они никак не могли из нее вырасти. Напоминал душной погодой болотистый лес, граница с Ангреном была близка, и Гаскону изредка чудилось, что он узнает места. Все они одинаковы, как зеркала. Маленькие деревеньки, города, где дома ютились друг на друге… А может, все дело было в том, что они ехали близ Спаллы.

Идею объехать все земли, отходящие от войны, Мэве подкинул сам Гаскон; Виллем неожиданно выступил за него. Пусть это и значило, что мальцу придется оставаться в летней лирийской резиденции и разгребать все государственные дела, в которых — Гаскон точно знал — тонула Мэва, он радостно поддержал мысль, что королева должна интересоваться жизнью своих подданных, всех до единого, даже грязных кметов из приграничных деревень. Так принц, конечно, не говорил, это Гаскон сам додумал.

Война научила Мэву не верить аристократам, готовым тут же переметнуться к врагу: не один Колдуэлл был таков, ворота нильфгаардцам открыл весь совет, испугавшись за свои деньги. Гаскон, немного издеваясь, громко предлагал перевешать их всех, но Мэва решила не портить праздник видом опухших тел на виселицах. Однако согласилась с ними, что лучше не выслушивать доклады графов, а лично проехаться по своим землям и узнать жалобы, принять челобитные… Конечно, все эти напыщенные ублюдки не соглашались поначалу, твердя про опасность королеве. Мэва была непримирима.

Не одна неделя верхом. Наплевав на все лордские титулы, какими осыпала его щедрая Мэва, умеющая быть благодарной и отчаянно желающая наградить за то, что платы не требовало, Гаскон лез со своими людьми вперед, на разведку. Королевский кортеж тащился следом за наемниками и медлительной пехотой, и Гаскон мог поклясться, что слышит громкий командный голос Мэвы, не желавшей прятаться за стражей. Улыбался, свободно проезжая рядом.

В один из дней они, чуть изменив маршрут, наехали на разрушенную деревню, о которой болтали крестьяне, — на ту самую, где угнездилась плохо сколоченная банда, и сражались бок о бок, как в старые времена. Глаза у Мэвы, не пожелавшей оставаться за спинами солдат, горели хищно и увлеченно, точно она тоже скучала по этому сладостному, кипучему чувству, разгоняющему кровь. У этих несобранных идиотов не было ни шанса против разъяренной королевы, чей клинок разил без промаха. О, если бы Гаскон умел слагать поэмы, он непременно занялся бы в один из скучных зимних дней…

Вечером была рыжая заря и шепотки среди солдат, что не к добру это вовсе; суеверней их Гаскон никого не знал. Прищурясь, он поглядел в ржавое небо, покачал головой. В суетливом лагере ему некуда было идти, но ноги сами принесли в королевский шатер. Стражи молча стояли в отдалении, кивнули ему…

Мэва напряглась, как знакомый родной лук, готовая вырваться и клинком встретить врага; и сосчитать было невозможно, сколько она напоминала ему не подкрадываться со спины, уверяла, что однажды дрогнет рука… Тихо смеясь, Гаскон притягивал ее к себе, горячей шеи касаясь губами.

— От меня несет конским потом и кровью, да? — прямо уточнила Мэва, надежно опираясь на него спиной. — Проклятье, как я ненавижу походы: чтобы чувствовать себя женщиной, нужно так ухитриться…

— Еще не распробовал, погоди, — озорно хмыкнул Гаскон. От нее пахло живо, теплой кожей, немного — верно, кровью, горечью и, отголоском, той душистой водой, что была модна при дворе. Мэву он выучил наизусть. — Моя королева, — вздохнул упоенно. И больше ничего не смог произнести.

Им было не привыкать: не королевское ложе с балдахином, а походный шатер. Ничуть не мягко, но зато привычно. Мэва обжигала раскаленной кожей; он привык к ее хищным замашкам, к ощущению ее рук, впившихся ногтями глубоко в кожу, все было Гаскону знакомо. Рисунки старых шрамов, подчеркнутая не-идеальность, белые рубцы — выступы кости и бархат кожи; в Мэве было столько силы и затаенной ломкости, что Гаскон не мог ей не восхищаться, глядя прямо в сияющие глаза, читая по ним, говоря что-то в ответ…

Потом Мэва не отпустила его, конечно; ночью — несобранного и растрепанного в лагерь, на глазах у сменившихся часовых. Мэва полагала, что хранит чей-то секрет и репутацию лорда Броссарда — и свою, конечно. Знала б она, сколько человек спрашивало у Гаскона полушепотом, какова она. И ни одному он не ответил — а что тут было говорить?..

— Мэва, — позвал он негромко, касаясь губами за ухом. Она откликнулась, разлепив сонные, но живо горящие глаза; глядела почти недовольно. Поежилась, натащила на себя плащ, которым укрылась…

— Спишь? — шепнул Гаскон. — Устала, сам понимаю… Не жалеешь о всей этой затее?

— Вовсе нет! — неожиданно бодро заявила Мэва. — Если бы я осталась в замке, кто бы мне доложил об этой шайке? А они продолжили бы грабить местных селян… Это не дело, требующее королевского внимания, так думают графы, это ерунда, но почему-то они не смогли собрать отряд и разобраться… Тратить время и деньги, еще бы.

— Да, конечно. Мэва, а ты не думала… — Он мерно перебирал ее золотистые волосы. — Что у этих людей тоже есть какие-то причины так поступать? Как были у меня. Но мы видим то, что привыкли видеть, как нас учили: они — зло, уничтожению которого благоволят боги. Ты бы… убила меня? Тогда, когда мы встретились?

— Я хотела казнить, не стану скрывать, — кивнула она, крепко ловя его пальцы, переплетая со своими. — Еще в тот миг осознала, как ты несносен. Я рада, что не решилась, что-то меня остановило: ты и твои люди на редкость неплохо сражались, я не могла это не уважать. Но не сравнивай себя с этими людьми, они пьяницы, убийцы и насильники…

— Ты научилась видеть во мне хорошее, за это я благодарен. Но я Кобелиный Князь и всегда им был. Разбойник. И делал мало хорошего.

— Лорд Броссард, — поправила Мэва. — Гончий пес королевы. Когда-то ты поддевал Рейнарда за похожее прозвище, как забавно. Не думай об этом, не нужно. Все так, как случилось.

И он когда-то готов был убить ее, эту женщину, доверчиво позволяющую касаться страшного шрама, пересекшего щеку. Заводить разговор об этом не хотелось, но Гаскон снова вспомнил Ангрен, плескавшийся где-то неподалеку.

— Мне снятся болота… Что смешного? — оборвала себя Мэва, чутко уловив его тихий смешок, грозно глянула; для этого ей пришлось неудобно вывернуть шею. Сердитый взгляд королевы впивался больнее всех клинков.

Она редко говорила о слабостях; ценила, когда ее слушают.

— Мне тоже. Тоже снится, — рассказал Гаскон. — Когда мы ехали там, я слышал у местных: эти болота если однажды схватятся за человека, так никогда его и не отпустят, но мы не слушали их болтовню, у нас был враг страшнее… По ночам я вижу битву у Красной Биндюги — обе битвы. В одной я боялся за свою жизнь, в другой — за твою. Это был… кошмар.

— Да — весь Ангрен. Жарко, как в лихорадке, не знаешь, из каких чахлых кустиков на тебя кинется голодная тварь… Ты сторожил меня, — вдруг вспомнила Мэва. — Первым, кого я увидела, проснувшись от этого ужаса, думая, что мне отрубили пол-лица, был ты. Я никогда не благодарила…

— Ерунда. Мы с Рейнардом сторожили по очереди. Я сидел рядом, пока ты спала, слушал дыхание. Если б я верил по-настоящему хоть в одного бога, попытался бы молиться. Ты была слишком важна для нашей борьбы. Все не могло окончиться… так.

— Не закончилось, Гаскон. Мы живы.

— Живы, — зачарованно повторил он.

Сколько их было, развилок-дорожек, неровных, тоненьких, текущих по болотному лесу человеческой судьбы. Случайные выборы, партия в карты, разыгранная богами… Они могли погибнуть, Гаскон мог ее предать, другой он, не этот, что клялся никогда, никогда в жизни, что дважды завоевывал ее доверие и — больше того — веру в себя, а Нильфгаард мог бросить больше сил. Кто-то другой мог бы ласково перебирать золотые нити волос Мэвы — граф Одо, хотя бы…

Если бы Гаскон знал, кому, он бы и правда молился за данный ему шанс, за тысячу крохотных выборов, которые он сделал, чтобы оказаться здесь и сейчас, где он нужен, где может быть собой настоящим.

***

Яруга поблескивала вдалеке, серебряной лентой изгибалась. Отвлекшись от доклада разведчика, Мэва долго и молчаливо поглядывала в ту сторону; Гаскон видел, как ее руки комкают поводья. Конь стоял смирно и прядал ушами.

Войска впали в неясное оживление. Многие из отряда Гаскона бывали тут во Вторую Северную, среди них он слышал воодушевленный шепот: новичкам травили байки о великой победе, разбавляя такими легендами, что выходило, будто в Красной Биндюге стоял весь «Восток» целиком и еще проклятый Эмгыр мимо проезжал. Что уж говорить о лирийских солдатах… И лишь королева оставалась мрачна и нелюдима, в одиночку пытаясь пережить тревожные мысли. Гаскон уверенно направил коня к ней.

— У вас где-то неподалеку поместье, лорд Броссард? — церемонно уточнила Мэва, пытаясь отвлечься. На глазах у солдат и лордов они играли в титулы и этикет.

У Мэвы было недурное чувство юмора: она вручила ему кусок земли в соответствии с прозвищем. Но если это была попытка навязаться в гости, Гаскон мог ее разочаровать.

— Бываю там полтора раза в год, — сознался. — Не домашний я человек, моя королева, вечно в разъездах.

Мэва кивнула: запомнила, и они двинулись дальше. Этим же днем заехали в крупное село, где она долго разговаривала с солтысом — куда как проще оказалось в городах, где часть населения хотя бы умела карябать свои грамоты. Вернулась задумчивой, но и обнадеженной.

Под ночь они ускользнули из лагеря без охраны; Гаскон сумел убедить, что бояться в его доме Мэве нечего: если только какой-нибудь коряги в разросшемся саду, но лунного света было много, споткнуться трудно. Что-то больно увлекательное было в том, чтобы забраться в собственное поместье через забор, это возвращало его в лихую молодость, а Мэву попросту веселило. Гаскон нередко замечал, как его королева наслаждается чем-то… порицаемым. Немного разбойничьим. Его всегда забавляло, как она меняется ночью, словно прячась за мраком, прикрываясь им, чтобы никто не смог укорить королеву.

Гаскон однажды лично слышал, пробегая по замку, так и не ставшему для него знакомым, как Мэву за глаза называли «разбойничьей королевой». Он остановился и подумал, что лорд Броссард вызвал бы наглеца на поединок прямо сейчас, а разбойник Гаскон врезал бы по зубам за честь своей королевы. Но, обернувшись, он с изумлением обнаружил, что это судачили какие-то придворные дамы, которые, почувствовав его взгляд, зарделись и спрятали носики за веерами. В тот раз он не впервые задумался, какую репутацию ей создает. И все же малодушно рад был идти с Мэвой рядом вновь.

— Раньше, когда был совсем молодой и дурной, я частенько влезал к кому-нибудь, — рассказывал Гаскон, когда они пробирались по саду, вертя головами, чтобы действительно не попасть ногой в какую-нибудь незаметную яму и не исхлестаться ветками. — Иногда от голода — яблоки воровал, иногда — просто так. Хотел вспомнить, каково жить под крышей. Тем более, такой роскошной.

Оглядываясь, он сознавал, какой великолепный подарок ему сделала Мэва, когда нашла это поместье. Дом белел между деревьев, окна не горели; если тут и оставались какие-то слуги, они видели десятый сон и не догадывались, кто забрался в сад… Буйный сад, точно лес. Гаскон почти не удивился, когда они вышли к небольшому озерцу — справа виднелась беседка, погребенная под тоннами плюща.

— Здесь у тебя… приятно, — призналась Мэва. Она подошла к воде, присела, коснулась кончиками пальцев натянутой водной глади и тут же отдернула руку. — Холодно! — охнула. — Студеная, как в роднике.

— А ты хотела освежиться? — усмехнулся Гаскон. — Не стану останавливать, но и лечить королевскую простуду тоже не мастер.

Они долго сидели, глядя, как звезды дрожат в удивительно чистом озерце; Гаскон устроил голову на коленях у Мэвы и всматривался в небо — так вид был куда лучше. Мэва запуталась пальцами у него в вихрах, словно отыгрываясь за все время, пока он ходил в излюбленной шапке с острым козырьком; вопреки прозванию, хотелось мурчать большим диким котом…

— Тебя когда-нибудь ловили? — с легким вызовом спросила Мэва. — Во время таких набегов.

— Меня никто никогда не ловил! — рассмеялся Гаскон.

И так глупо и нелепо было кричать об этом, покоряясь ее ласковым рукам; Гаскон гордился свободой, служил ей полузаконно, шел, куда хотел. Если бы он пожелал, мог бы сорваться со своей оголтелой бандой в лес, Мэва не из тех, кто станет останавливать или гнаться… Кого он обманывал: не захотел бы. Ошейник на него не надели, на цепь не посадили. Он сам остался и шел за ней след в след.

— У тебя здесь волосы растут в другую сторону, — поделилась Мэва, нащупывая короткий шрам на затылке — от того оглушительного удара по голове. — Не болит?

— Ноет в плохую погоду немного, терпеть можно.

В лунном свете лицо Мэвы казалось совсем бледным, мертвенным, а ее шрам выделялся черной полосой.

— Расскажи мне что-нибудь, — попросила Мэва.

— Сказку на ночь, моя королева? О благородном разбойнике и прекрасной даме?

— Сказок мне на старости лет и не хватало… — Гаскон собирался заспорить, расхохотаться, отвлечь всеми силами, заплутать в веренице бесконечных усмешек, но Мэва остановила величественным и твердым взмахом руки. — Ты никогда не рассказываешь о прошлом, но я… хочу знать. Что бы там ни было.

Почувствовал, как дрогнула Мэва, а сам напрягся, подумал, что стоило бы вскочить, но не смог, уморенный долгим днем. Он никогда не смог бы вырваться из ее рук.

— Это плохая сказка, Мэва, страшная, ты не захочешь ее слушать. Ты знаешь обо мне достаточно. Это не тайны, но… не люблю вспоминать.

— Мы можем сделать честно: один вопрос задаю тебе я, а другой можешь спросить ты… Мы говорим о чем угодно, часто — обо мне. Но про себя ты не рассказываешь. Даже правды про прозвище мне пришлось добиваться так долго.

— Согласись, выдумка про таксу куда приятнее правды. Ты улыбалась, я помню. Закатывала глаза и улыбалась, потому что я не стал говорить с тобой о проклятых нильфах, а болтал свою чушь. Так значит, ты предлагаешь…

Игра, конечно. Они играли в слова, играли в карты, и Гаскон не помнил сколько и чего ей должен: Мэва хороша была и на настоящем поле боя, и на расчерченном — для гвинта. Даже в покер пытались — от отчаяния и скуки, наверное, путаясь в стареньких костях. Игра в титулы и придворные маски, что они искусно разыгрывали в бальных залах. Настоящим было то, о чем они даже не говорили, что промелькивало ненароком.

— Ладно, пускай. — Гаскон обреченно стиснул зубы. — Тебе интересно про мою молодость?.. Я был один, совсем один. Мой род — пепел, моя семья — безутешные призраки. А я… совсем не умел выживать, но вдруг оказался на улице, без знакомых. Те немногие, к кому я пытался обратиться, делали вид, что не знают, — и это самые верные друзья, другие бы отдали на растерзание Регинальду. Я отчаялся, но не сдался, стал учиться. Начинал с воровства, закончил — грабежами.

Что ж, он обманчиво думал, что Ангрен — самое болезненное, что хранилось в его голове. Как давно Гаскон в себе не копался, не лез в туманные обрывки дней, сливавшихся в недели и месяцы.

— Я мало помню, если честно. Человеческая память устроена так, что плохое затирается до дыр, а хорошего там было немного, поверь… Самое четкое, что я сейчас могу нашарить, — холод. Стояла зима, меня выгнали на улицу из очередной корчмы. Там окна светились, пили, танцевали с девками, а я замерзал, загибался. Тогда и пошел — залез в окно к кому-то, тощий был, одни кости. Беднейший дом, выносить нечего, всех денег — горстка крон. В ладони уместится. Знаешь, что меня больше всего поразило? Я ничего не почувствовал. Ни угрызений совести, потому что людей без последнего оставил, ни радости. Ничего! Вымерзло.

— А потом…

— Снял комнату, поел, оставшееся немного приберег. Просыпаюсь, а у меня остатки-то вынесли! Все, что смогли украсть, украли! — его задушил безнадежный, истерический хохот. — И сапоги мои тоже. Да они все равно дырявые были, надеялся, подавились… Через пару дней опомнился. Там кожа была, я бы их и так сожрал.

Мэва прижала ладонь к его лбу — Гаскону тоже казалось, что у него жар, лихорадка. В голову ударило, точно хмельное.

— Не надо меня жалеть, — грубо огрызнулся он, почувствовав что-то в ее взгляде. — Я ведь говорил, тебе не понравится. Королев нужно не так развлекать, я слышал. Спроси меня о последнем приграничном походе. О том, как мы поспорили с Виллемом, я великодушно простил долг…

— Нет, твоя очередь спрашивать. — Она покачала головой.

Остывая, Гаскон долго размышлял. И согласился-то лишь потому, что сам мог бы спросить у нее что угодно, но ни единого вопроса не успел придумать. Может, потому что Мэве для честности не нужен был уговор?..

— Почему ты не выгнала меня после Красной Биндюги? Почему позволила идти рядом?

Она изумилась, но не промолчала.

— Я ведь сказала: нам нужны были все силы и твои люди тоже… — Мэва не могла ему лгать, так же, как и он — не мог. — Я не могла поверить. Думала, что в свои годы научилась разбираться в людях, пусть и не углядела за собственным сыном… Ты рискнул своей жизнью, чтобы принести нам победу. После такого нильфгаардцы тебя повесили бы сразу — ты… сделал выбор. Но вмиг простить за весь заговор, зревший у меня за спиной, я не была способна.

— Что ж, все и не могло быть так просто. Вернуть доверие было куда сложнее, чем его заполучить впервые, под гнетом обстоятельств, а я… ты знаешь, я люблю трудности.

Он ожидал, что Мэва примется расспрашивать дальше про самые ранние годы, про семью или вспомнит многие его грехи, но она в очередной раз не оправдала мрачных ожиданий.

— Расскажи про Кобелей. Я только и знаю, что из брехни Колдуэлла и слухов. Знакома с твоими… офицерами, но они говорят не больше, это… какая-то круговая порука? Я для них чужая.

Удобнее устраиваясь у нее на коленях, Гаскон рассмеялся: своих людей он любил, ценил их верность, такую переметчивую на большой дороге, почти не связанную долгом — искренним желанием.

— Все хорошее в моей жизни начинается с тюрьмы — забавная закономерность. Дважды — это не случайность, согласись? — веселясь, начал Гаскон. — Впрочем, с Кобелями все началось еще задолго до этого… Одному выжить трудно, люди сбиваются в стаи, заводят если не друзей, то полезных знакомых. Постепенно я стал дорожить ими, так, что попал за решетку…

— Ты был в тюрьме? — изумилась Мэва. — Ах, да, подземелья Спаллы…

— Это два вопроса, не забывай про правила, ты же сама их придумала, — строго напомнил Гаскон. — Да там забавная история, случайно вышло… Несколько моих товарищей попались, я должен был их вытащить… Можешь смеяться, но для нас дружеская честь была не пустым звуком. Я уж не помню, как все случилось, но они пошли за мной. Пожалуй, самое ужасающее и потрясающее, что я испытывал в жизни… Они поверили в меня, пусть убийцы, пусть подлецы и головорезы, но они поверили! В никому не нужного мальчишку, потерянного сына несуществующего дома.

— А дальше… тебе понравилось. Верно?

Мэва изобразила какую-то вымученную улыбку — Гаскон знал, что она-то отлично его понимает.

— А кому бы нет? Разве ты не чувствуешь то же, когда твои подданные с благоговением смотрят на свою королеву? Власть увлекает. Но на самом деле я понял, что хочу сыграть с судьбой. Не вышло бы — что ж, ладно. И я выдумал это все, я устроил бал-маскарад. Сочинил себе прозвища, легенды. Со временем мы набирали силы, а я забывал, кем был. Одиноким мальчишкой, следившим за весельем с улицы. Теперь я сам его устраивал.

— Грабить людей — это не весело, Гаскон, — укоризненно напомнила она. Ее правильность невозможно истребить.

— Я не отбирал у бедняков последнее — больше никогда. А постой! Сбегать по ночам с разбойником — весело? Залезать в чужой дом? Где эта зыбкая грань того, что можно, а что нет?

— Это твой вопрос?

Она шкодливо улыбалась, довольная игрой; подловила, и верно…

— Нет, постой, я придумаю новый.

Ночь медленно клонилась к рассвету, но вопросов у них хватило бы на тысячу — и еще на одну.

***

Следующий день подкрался внезапно, на мягких неслышных лапах, и вынудил снова влезть в седло и следовать подле королевы, наблюдая за неотвратимым приближением города, выросшего впереди. Города обычного, в меру грязного, в меру чистого, в базарный день — нашептали разведчики — разгульного, громкого, точно захмелевшая девка.

— Узнают или нет? — Гаскон прикинул насмешливо, точно разыграл монетку. — Было бы так неловко снова оказаться за решеткой… Придется в этот раз вашему драгоценному величеству меня вызволять…

Стены Спаллы виднелись впереди, освещенные ярко полыхавшим солнцем. Гаскон окинул долгим взглядом свой отряд, разом посерьезневший, молчаливый. Они сохранили память об этом городе и его тюремных подземельях навечно, вписали в собственное имя. И не могли не знать, что однажды придется вернуться: боги водили их за поводок.

— Они не посмеют тронуть моего человека, — решительно заявила Мэва, и что-то в ее тоне подсказывало, что она готова отбивать его от прошлого сталью. — Но, пожалуй, ты прав. Держись подальше, не лезь вперед.

— Как прикажет моя королева, — на удивление смирно согласился Гаскон.

Она улыбалась. Несмотря на бессонную ночь, Мэва была бодра и уверенно держалась в седле, с прямой спиной, словно что-то в рассказе о его долгом пути дало ей сил. Смотрела вперед, редко оборачивалась, зная, что там, за ней, Гаскон, готовый прикрыть щитом. Он опасался, что после всей правды о разбойничьей жизни Мэва отвернется, но она слушала с искренним интересом, точно девчонка. Память о кусках его жизни, ярких и страшных, они поделили между собой…

Гаскон глядел на нее, не желая отрывать взгляд. «Моя королева» — как давно это стало не издевкой, а неявной ни для кого, кроме них двоих, клятвой, он бы не сумел ответить. Когда он привык, прижился, присмирнел… Ностальгия по прошлой жизни драла сердце иногда, но у него по-прежнему была дорога, добрый лук, знакомые люди, которые прикрывали его в битве. Было что-то, ради чего он сражался: не ради бездушных звонких монет, но ради златовласой королевы.

Она ехала впереди, Гаскон мог рассмотреть Мэву, ее знакомую косу, которую он любил расплетать. Женщин принято считать очаровательными. Прелестными. Обворожительными. К Мэве он не мог подбирать таких слов — и не умел никогда, не хотел ей глупо льстить и лить липкую патоку фраз. Он знал Мэву разной, но такой, собранной, в королевском венце, горевшем на гордо поднятой голове, восхищался больше всего. И рад был, что впервые ее увидел в бою, яростную и лихую.

— Лорд Броссард… — позвал кто-то, молодой наивный голос, так похожий на голос Виллема, к которому он привык. Он играл эту роль впервые, иногда казалось — сил не хватит, не вытянет; разбойником быть куда проще… Но награда манила блеском золота.

Город распахнул ворота, и руки не дрогнули, когда он чуть поторопил коня. Жить настоящим, а не прошлым — он обещал. Клялся королеве без слов.

***

Дни тянулись неделями, а Мэва все неустанно рвалась вперед, зачастую изматывая свою бедную, усталую охрану. Они следовали кругом, ехали по границе, встречая знакомые края, с которыми не виделись с самой войны. С тех пор многое переигралось, карту расчертили заново, но народ остался тот же, внимательно следивший за королевой. А Мэва снова выбирала, казнила и миловала, а Гаскон с увлечением играл в королевского советника, пусть и в одиночку — непривычно, но коль каждое его слово имело какой-то вес, он не мог молчать.

Следуя заранее оговоренному плану, они заехали и в замок в Ривии, а Гаскон, хоть и терялся в коридорах до сих пор, прекрасно знал, где искать Мэву: в королевской усыпальнице, навещающей старого друга. Она распоряжалась, чтобы сюда всегда приносили свежие белые цветы, чтобы не гасли свечи, а пыль вытирали начисто. Но стоило ей немного отдохнуть, Мэва уже стояла возле гробницы, опустив голову.

Гаскон не любил это место, неуютно ему было среди мертвых, душно, темно, точно и его похоронили заживо где-то неподалеку. Но он понимал, что влечет Мэву приходить сюда раз за разом, почему она часто говорила с тишиной, точно надеялась услышать в ответ мягкий знакомый голос, получить добрый совет.

Иногда ему казалось, он не имеет права здесь стоять. Разбойник — вор, укравший чужую судьбу. Хотелось подойти ближе, коснуться, почувствовать тепло кожи, услышать гулкое биение сердца — тут, в окружении промозглой смерти, это казалось особо важным, нужным. Но он не смог, боясь, что Мэва, точно остро отточенный клинок, искромсает все пальцы, сделает больнее.

Она не просила честности, но он сам хотел говорить.

— Он любил тебя, — тихо подсказал Гаскон, и голос эхом отдался, зашумел. Неслышно подошел, мягко, как он умел — как Мэва привыкла. Она не слышала шагов, но словно чувствовала его взгляд. — Я должен был… раньше сказать. Ты имела право знать. Я жаден, Мэва. Я крал золото — подумал, что смогу украсть твое сердце, моя королева. Я крал всю жизнь.

Стоило сказать это год назад. Или того раньше, когда они готовились к штурму Альдерсберга, когда они стояли вдвоем вдали от солдат, ветер выл в ушах.

— Я догадывалась, — ровно, ласково улыбнулась Мэва. — Удивлен? Я могу быть упряма, но не слепа и не глупа.

— Тогда… почему?

Куда делось его хваленое красноречие? «Я не Рейнард». Собственные слова въелись намертво, не растворились. Он жил с ними, с этим осознанием.

— Недавно Исбель сказала, что любовь бывает разной. Она мудрая женщина, мне не хватает таких рядом. Его любовь была опорой, тем, без чего я не могла ни себя представить, ни мир. Как любить солнце — за то, что оно есть и светит. Это было… так правильно. Привычно. Мне жаль, что мы так и не поговорили об этом.

Мэва скользнула кончиками пальцев по мрамору, едва касаясь, нежно. Отняла руку: камень наверняка жалил холодом.

— А ты жжешься, Гаскон, ты непокорней лесного пожара, — неожиданно призналась она. — Но мне нравится играть с огнем.

Другой бы смертельно оскорбился на ее слова, на «игру», — но Гаскон понимал, что это единственно верное слово, это их смысл, утаенный от других, возможность ненадолго забыть про титулы. Побег.

Он все-таки подошел ближе, надгробию кивнул, поправил цветы, лежащие на краю.

— Моя очередь спрашивать, — напомнила Мэва. — Новости от Виллема? Депеши? Он слишком долго молчит — или его гонцы не могут нас догнать.

— Это все, что тебя волнует? — удивился Гаскон. — Насколько хорошо справляется малец без твоего чуткого руководства?.. Я не слышал о новых войнах, значит, все не так уж печально.

— Пожалуй, да, это все, — спокойно согласилась она и отняла руку от надгробия, кинула на него долгий прощальный взгляд. — В остальном я уверена.

— Восхитительная женщина, — по секрету шепнул Гаскон Рейнарду. Иногда ему ужасно не хватало строгого стального взгляда.

— Ты что-то сказал? — откликнулась Мэва. Он догнал ее в несколько летящих быстрых шагов.

— Ничего, моя королева, — по-лисьи хитро усмехнулся он, ловя ее руку для церемонного, играючи запечатленного поцелуя.

Рейнард наверняка вспыхнул бы от недовольства, высказывая ему, отчитывая. И, боги, как же он хотел услышать его голос, но за спинами осталась мрачная тишина подземелья. Впереди вспыхнул свет, лившийся сквозь окна в галерее.

========== 8. ==========

Комментарий к 8.

внезапный зимний спешл!

всех с наступившим :)

Таких снежных зим Мэва давно не встречала. Лок Эскалотт сковало намертво. Валило постоянно, и она оказалась заперта в Ривийском замке со всем двором — они сидели в холодных стенах, едва обогреваемых силами придворных чародеев. Неудовольствие ворочалось в Мэве: она не любила долгих сидений на месте, хотела бы хоть отправиться на охоту — в последнее время это стало одной из ее зимних привычек.

Пока границы были спокойны, она могла загонять не вражеские полки, а только оленей. Впрочем, то было славное развлечение в тоскливые вечера. Зимой жизнь замерзала, торговые обозы ходили как-то неохотно, даже немногочисленные горстки бандитов и эльфских партизан носа не казали на пустующий большой тракт. Лирия и Ривия спали.

Метель злилась всю ночь, потому Мэва думала, что с утра не сможет спуститься во двор. Однако все оказалось не так печально, стараниями слуг расчистили дорожки, по которым можно было неспешно прогуливаться, если не бояться сползающих с красных замковых крыш лавин снега.

Но Мэва не могла остаться в королевских комнатах, хотя мороз кусал за щеки. Днем ранее к ней прибыла группа краснолюдов из Махакама — нечего и было надеяться, что Брувер Гоог решил отправить дипломатов, это явился Габор с несколькими побратимами. Он после войны обещал остаться советником, но все улаживал свои дела — это растянулось на год. Но для того, с кем сражалась плечом к плечу, Мэва не могла не оказать пышного приема, искренне радуясь, что краснолюд решил навестить ее. Этому замку не хватало его простецкой грубости — по сравнению с голосами придворных, звучавших шелками, вымоченными в ароматном масле, его скрипучие слова были усладой для ушей.

Во внутреннем дворе, у казарм царило оживление. Подтянулись и некоторые слуги, и пара зимовавших во дворце знатных рыцарей, и, конечно, широкие фигуры краснолюдов. Они следили за какой-то возней; слышались подбадривающие крики и дружный хохот. Осторожно ступая, чтобы ненароком не поскользнуться на обледеневших ступенях, Мэва поднялась на возвышение — помост, примыкающий к казарменным помещениям; с него отлично было видно действо внизу.

Она наткнулась на Габора и с довольной улыбкой поздоровалась. К счастью, над помостом — этим небольшим балкончиком — располагался козырек, так что падающие снежинки перестали плясать у нее перед глазами.

— Здравствуй, королева! — искренне обрадовался краснолюд, так и лучась теплом и добродушием. — Я так и думал, что ты не пропустишь зрелище… Знаешь, в твоем замке совершенно не умеют развлекаться!

— Знаю, Габор. У нас не принято рубить чудищ от скуки, дамы предпочитают музицирование и пение, а их кавалеры — похвальбу. И, конечно, танцы! — вспомнила Мэва об еще одной ее головной боли. Близился Йуле, и эти самые высокородные дамы и кавалеры мало чем отличались от деревенских, так же любили еду, выпивку и танцы в светлую ночь. — Так что здесь творится? — спросила она железно, прибавляя в голос твердости.

— Да вот мальца наш Гаскон на спор подначил посоревноваться, — добродушно прогудел Габор, поглядывая вниз. После того замечательного случая, по праву вошедшему в легенды, когда Гаскон его перепил, он его уважал по-краснолюдски сурово. — Все уж собрались понаблюдать. Стреляют из луков — кто больше попадет.

— Ради чего же они так спорят?

— Ради тебя, королева. У вас скоро праздник — вот и решают, кто будет танцевать с тобой. И Гаскон горазд отплясывать, и сын хочет показать, чему научился.

С легкой усмешкой Мэва представила, что было б, останься в живых Рейнард — он-то не спустил бы наглому — пусть и весьма благородному — разбойнику дерзости, сразился за королевскую честь так, что сталь на клинках треснула бы да луки погнулись. Она скучала по старому другу — ей было жаль, что он не видит этих ленивых зимних дней.

— А станцуй со мной ты, Габор, — попросила она, ехидно поглядывая вниз. — Пусть оба поймут, как опасно делить королеву.

— Что ты, Мэва! — проворчал Габор, оглаживая окладистую бороду. — Твой хахаль меня стрелами истыкает, аки утку, ты глянь, какой он меткий! Куда там «белкам»?

Анси определенно проигрывал, но не сдавался, и Мэву брала гордость. Она облокотилась на деревянные перила и довольно жмурилась, наблюдая. Мороз драл щеки, покусывал. Раскрасневшийся веселый Гаскон помахал ей рукой, крикнул что-то, что, впрочем, совсем не помешало ему поражать одну цель за другой, крепко вбивая стрелы в мишени, хлестко отпуская тетиву…

— Твой Анси, королева, здорово сглупил, когда решил с Гасконом соревноваться в стрельбе. В следующий раз онпоспорит с рыбешкой, кто быстрее переплывет реку? — хрипато расхохотался Габор.

— Ему полезно. Вдруг научится чему-нибудь к рыцарскому турниру в Туссенте — он как раз собрался туда отправиться, — вздохнула Мэва досадливо. — Звал с собой Гаскона, но тот отказывается. Он совсем не рыцарь, их игрища презирает…

— Потому-то он тебе по душе, что не рыцарь, — проницательно заметил краснолюд. Ему нравилось безнаказанно поддевать королеву, но она не могла и не хотела его одергивать.

Мэва спустилась, увидела пунцовые щеки сына, загнанно оглядывающегося на дворовых — много народа собралось, чтобы поглядеть. Гаскон церемонно поклонился, хитро, исподлобья глядя. Внутренне — уже торжествовал. Принимая из его рук лук, Мэва легко подняла его, вытянула из стоящего подле колчана длинную стрелу с пятнистым оперением, проскользнула по ней пальцем. Лук был в ее руке — легкий, боевой, уже изведавший бои, с засечками. Гаскон был немного ниже ее, но привыкнуть оказалось несложно.

Стрела ударила в центр — и Мэва снова смогла дышать.

— Простите, матушка… — виновато завел Анси.

— Значит ли это, что я могу танцевать сама с собой? — хмыкнула Мэва, указывая на пораженную мишень.

Дворовые и солдаты рассмеялись, начиная расходиться, а Габор повел Анси к замку. Он еще путался в ногах, никак не мог приспособиться к росту собеседника, потому наклонялся, пожалуй, слишком низко.

Она не стала укорять Гаскона за желание покрасоваться перед мальчишкой — все-таки его не исправить. Да и двору понравилось, краснолюды были развлечены и довольны, еще долго обсуждали поединок за пивом с ее солдатами… Что-то налаживалось. Ее войско, бок о бок сражавшееся с махакамским народом, стало куда проще относиться к краснолюдам, и дружба между ними радовала Мэву.

Как радовало и то, что Гаскон крепко спелся с ее сыновьями.

— Твои дети не так невыносимы, как казалось на первый взгляд, — самодовольно заметил он. — Может быть, однажды Анси сможет попасть в мишень…

Фыркнув, Мэва ничего не ответила. Грела ладони, потирая их друг о друга, и Гаскон, страдальчески закатив глаза, вытащил из-под плаща, в который кутался, теплые грубые рукавицы и протянул ей. Ее перчатки остались в комнате…

— Наверное, мне стоит поблагодарить тебя…

— Не мучай свою королевскую гордость. Отмороженные пальцы — это печально. Я рассказывал, как мой приятель однажды зимой достал ногу из сапога, а там трех пальцев не хватает?..

Мэва скривилась:

— Я все еще про детей.

— Брось, Мэва. Мы уже говорили об этом — я все понимаю… Неловко бы получилось, если б почтенная вдова вдруг обзавелась парой ребятишек.

— Я едва ли могу быть хорошей матерью. Даже теперь ты проводишь с моими сыновьями куда больше времени…

Их тихий разговор прервал залихватский лай — к ним, виляя хвостом, несся счастливый Панталон. После войны пес обосновался в замке, ему соорудили будку возле казарм, и уже скоро он не напоминал облезлую дворняжку, найденную в разрушенном войной доме. Мэва подозревала, что пес клянчит у солдат, несмотря на то, что мясо у него всегда было.

— Вот он, наш дорогой отпрыск! — проорал Гаскон как оглашенный, почесывая Панталона за ушами. — Пес — это он, конечно, в меня, а золотой мастью в тебя пошел, моя королева!

— Потише кричи свою глупости, — сурово напомнила Мэва, но улыбнулась незаметно; она подняла голову к небу и радостно прищурилась на проглянувшее солнце — после многих дней непогоды. — Половина двора думает, что ты волколак. Для чего нужно было рассказывать Анси ту байку про таксу?

Она слышала, что на Севере жгут ведьм и нелюдей без разбору, но надеялась, что искорки пожара не разгорятся так уж ярко.

— Кто знал, что он поверит?

— Ты знал.

Ее сыновей Гаскон любил по-своему; поначалу ершился, памятуя о предательстве Виллема, подозрительно косясь, но Мэва впервые, может быть, поступила со своей семьей мудро и отправила их на границу вместе, где ее сыновья сдружились с бывшим разбойником. Гаскон умел очаровывать.

— У отца были охотничьи собаки, — рассказывал Гаскон, запуская пальцы в золотистый густой мех. — Когда-то это была гордость нашего рода, предки охотились с ними и надрессировали защищать границы владений. Мощные, опасные звери. При мне осталось всего несколько: сложно прокормить целую стаю. Но любовь к собакам я унаследовал.

Он говорил о семье мало, и Мэва жадно ухватывала крупицы, обломки. То, что вспоминать не так больно; что он сам хотел рассказать: она никогда не вытягивала насильно, не требовала ответов. Когда-то кричала бы, приказывала, беря все по привычке нахрапом, но научилась. Выманивала в простенькой, почти детской игре в вопросы и терпеливо ждала…

Сидя рядом в саду, Мэва украдкой прижималась плечом к его плечу, облокачивалась. От Гаскона пахло мшистым подлеском, свежестью весенних крон; пахло свободным ветром, гуляющим по бездорожью, крепкой кожей сапог, какой-то нехитрой стряпней и псиной — это от Панталона.

— Не уезжай так скоро, — попросила Мэва, вслушиваясь в его дыхание и прикрывая глаза. Знала, как невыносим ему двор и этикет, как сложно ему в четырех стенах — Гаскон предпочел бы спать на земле. — Останься, Гаскон, я прошу.

— Останусь, — легко согласился он. — Устал, набегался. Перезимую здесь, а дальше уж придется… «Белки» небось вылезут по весне, как трупы из-под снега; у них вечно дурь в головы ударяет, как листья распускаются.

— Я боюсь, что однажды ты уйдешь навсегда, — призналась она, сняла рукавицу и бережно обхватила прохладную ладонь, чувствуя под пальцами мозоли от тетивы лука. — Вскочишь на коня и затеряешься среди дорог. Я столько умоляла себя не привязываться, однако запуталась сама. И не смогу…

— Я не уйду, Мэва, — мягко укорил Гаскон. — У воров тоже есть честь. А, кроме того, я… тоже завяз. Глубоко завяз, моя королева, что уж и свобода мне не мила, если я не буду слышать твой стальной голос и не увижу золотого проблеска волос. Ты меня приручила. Я уж, чувствуется, не тот наглый мальчишка. Я твой гончий пес, Мэва.

— Железный сокол, — с непривычной нежностью вспомнила Мэва. — Отчего сокол?

— Криво вышили на флаге лирийского орла.

Они рассмеялись. Многое Гаскон не готов был объяснять, а она не стала переспрашивать.

— Кажется, я старею, — тревожно произнесла Мэва. — Я с облегчением вспоминаю, что война закончена, с тоской гляжу на трофейные клинки… Мне на самом деле хочется, чтобы эти безмятежные дни никогда не заканчивались.

— Узнав войну с Нильфгаардом, ни за что не захочешь ее повторения. Она измотала всех нас.

С тревогой она подумала о донесениях с границ. Пока жив был Эмгыр, Мэва никогда не смогла бы спать спокойно и видеть воздушные прекрасные сны.

— Знаешь, что я вспомнил? — спросил Гаскон вдруг.

— Махакам?

Его суровые горы и расселины между пиками, заваленные снегом; хрусткий лед, затянутые озера с таинственными полыньями. В ушах еще выли непокорные, дикие ветра, которые встречали их на перевалах и норовили опрокинуть вниз с обрыва. Волновались их лошади, чутко поднимая морды, — слышали далекие раскаты рева.

Махакам остался в памяти — как осталась и вся война, конечно; Мэве она приходила ночами, в предрассветной зыби, душно накидывалась хищным зверем… Что видения пылающего, разрушенного Аэдирна, что мощная лавина, перемоловшая половину ее войска — они одинаково ранили ее и вынуждали просыпаться с криком. Становилось чуть легче, если рядом с ней спал Гаскон.

— Помнишь, мы спустились в бездну, моя королева? — вздохнул Гаскон. — Бросились, обвязанные одними тоненькими веревками. С парой кинжалов — на чудовищ.

Она помнила. Помнила и вечер после этого.

***

Махакамские горы ночами сковывало еще крепче. Мэва предпочла бы не выглядывать из палатки, но вынуждена была расхаживать по наскоро разбитому лагерю и отдавать приказы — голосом таким же холодным, как горная метель. Мело под ногами, танцевала поземка. Кровь еще горячилась, она не могла ровно дышать после того спуска.

Когда они поднялись с ранеными солдатами, их приветствовали яростным, верным ревом, и Мэва, несмотря на усталость и несколько несерьезных ран, улыбалась. Глядела на бушующих солдат, ощущая огромную их силу. А в следующее же мгновение к ней со всех ног кинулся Рейнард, набросил на плечи второй плащ, потому что она действительно начинала замерзать, подвел Исбель и проследил, чтобы царапины окутало мягкое золотистое сияние. Мэва не любила принимать помощь прежде солдат, но в этот раз молчаливо согласилась. Слишком вымоталась.

Тем вечером солдаты, перебраниваясь, укрепляли телеги оставшимися от разбившейся деревяшками — еще часть досок пошла на костры. Лагерь, несмотря на гулкую темноту ночи, жил, дышал, но старался не слишком шуметь, чтобы не привлекать ночных тварей, селившихся в горах, и не тревожить пласты снега — сердце Мэвы глухо ухало, когда она представляла, что они, как рассказывал Габор, едино приходят в движение.

Нужно было отдохнуть — впереди была долгая узкая дорога, которую Мэва проделает не верхом, что было бы куда проще, а ведя под уздцы нервничающего коня. Но сон не шел, как и обычно: ее мучила бессонница.

На краю лагеря она вдруг расслышала тихий голосок свирели и прокралась. Солдатам Мэва только мешалась, когда они занимались починкой, а за порядком присматривал Рейнард — его командные окрики слышались и теперь, когда Мэва, скрипя снегом, отошла подальше. Пение нарастало. Мелодия несложная, тоненькая, но неожиданно веселая, ворвавшаяся в тревожную ночь.

Издалека Мэва рассмотрела сидевшего на телеге Гаскона. Свирель замолкла.

— Понравилось? — нахально спросил он.

— Да. — Не таясь, Мэва выступила из тени. Они старались не жечь много дерева, так что лицо Гаскона освещали не теплые рыжие костры, а холодный лунный свет. С легким беспокойством Мэва разглядела на его скуле багровеющий синяк. — Тебе нужно было показаться целительнице…

— Думаешь, я слишком сильно ударился головой? Нет, на свирели я когда-то хорошо играл, веселил товарищей. В разбойничьей жизни не так-то много радостей, так что нехитрая песенка — то еще развлечение.

— Ты умеешь и петь? — спросила Мэва. Села рядом на телегу и посмотрела туда же, куда и Гаскон: на полную луну, нависшую над Махакамом, едва не царапающуюся о верхушки гор.

— Куда уж мне. Так, свищу немножко.

Странно, но после сегодняшнего спуска ей стало спокойнее с Гасконом. Он умел кусаться, Мэва в этом не сомневалась, да и теперь она косилась на нож на его поясе, внутренне подрагивала и готовилась в случае чего отразить удар… Но Гаскон мирно глядел, пошарил рядом с собой и протянул ей мех. Мэва сразу догадалась, что там не вода, и с удовольствием отпила краснолюдского эля, который они сторговали в небольшой деревушке к северу…

Она вспомнила, как Гаскон кивнул ей перед спуском, по привычке подмигивая, но и улыбаясь — мягко, подбадривая. Ей стало почти стыдно, потому что ноги тряслись, пока их обвязывали веревками вокруг поясов. Обрыв пугал, все внутри скручивалось и ныло. Еще и беспокойный Рейнард вертелся рядом, прикрикивал на солдат — он хорошо знал свою королеву, не пытался переспорить, но десять раз проверил обвязку, и Мэва почти почувствовала тошноту…

Гаскон был кусачим дворовым псом. И, кроме того, разбойником. Мэва не могла избавиться от подозрений, но теперь она слегка унимала их. Не заливала элем, хотя он был довольно крепок, а вспоминала довольную улыбочку Гаскона. Спуск был опасен, столкнуть ее прочь — и никто не заметит, все солдаты пялились только себе под ноги, боясь соскользнуть с отвесной скалы. Но Гаскон не сделал ничего преступного, а напротив, внизу поддержал ее и помог скинуть веревку скорее — у Мэвы страшно свело пальцы, они застыли — так она вцеплялась в веревку. До сих пор ныли стесанные ладони.

— Я хотела поблагодарить… Не каждый решится на такой спуск.

— Ты удивляешь меня, Мэва. Когда я предлагал затею с веревками, уверен был, что ты отступишь.

Он словно ожидал от нее ответа, но Мэве не хотелось говорить.

— Это было безрассудно, — сцепив зубы, выдавил он. — Погибни ты сейчас — все это… не имело бы смысла. Так далеко зашедшая армия, два гнезда чудовищ, которые мы уничтожили. И погибнуть вот так — на узкой тропке, спасая горстку солдат и пару сундуков золота.

— Не превращайся во второго Рейнарда, очень прошу тебя, — огрызнулась Мэва. — Пожалуй, тебе стоит меньше времени проводить с ним. Вполне вероятно, занудство передается через дыхание.

— Как скажешь, — ухмыльнулся Гаскон. — И все же… Все-таки я восхищен, — решительно выдавил он, точно вынашивал эту мысль долго.

Мэва все молчала, а он снова стал что-то наигрывать, легонько порхая пальцами по свирели. Отняв ее ото рта, таинственно улыбался луне. Сидеть с ним оказалось удивительно уютно. Особенно — когда Гаскон молчал, точно что-то страшно терзало его. Такие у него были несчастные и больные глаза.

— Скажи, Мэва, ты ведь не знаешь каждого солдата поименно? И с трудом вспомнишь лица тех, что мы вытаскивали сегодня? Но все равно отправилась на верную смерть… И за меня бы отправилась?

— Гм, пожалуй, — кивнула Мэва.

Гаскон отозвался каким-то сложным хмыканьем.

— Все было проще, когда ты была королевой, а я бандитом. Теперь — мы оба изгнанники, оказавшиеся так далеко от дома, что все ужасно запуталось. И мне бы хотелось вернуться в то время, когда я пытался попасть тебе гардой по голове и смеялся…

— Похоже на трусость, — буркнула Мэва.

Оступилась.

— Дай мне выпить, королева, — резко потребовал Гаскон, вырывая у нее мех. — И иди к благодарным солдатам, они ждут тебя и будут чествовать. А лучше — отправляйся и выспись. Завтра погода должна ухудшится, путь будет трудный.

И Мэва ушла, потому что не хотела навязываться. Песенка свирели жалила в спину.

В странно расстроенных чувствах Мэва наткнулась на Габора — он тоже предпочел оставаться в стороне и покуривал трубку. Едкий запах был не слишком приятен — особенно в морозной свежести, когда слышался еще резче.

— Что-то случилось, королева? — спросил он, глядя проницательными темными глазами.

Мэва узнала Габора достаточно, чтобы понять, что он мудр и не так прост, как поначалу кажется. Но позволять залезть в себе душу она не могла — как королева. Надевая корону, Мэва уже знала, что лишается многого, обретая целую страну, и дружеское участие не могла позволить многие годы.

— Тебя волнует этот паренек, Гаскон? — прищурился Габор. — Не спорь, королева, для нас все вы — по возрасту дети. И все-таки есть в нем такое… Темное — понимаешь? Вымерзшее. Однажды я встретил краснолюда, затерявшегося в метели и проплутавшего несколько дней. У него был такой же растерянный взгляд.

— Ты хочешь сказать, он не знает, куда идти? — задумалась Мэва. — Что ж… Что-то в этом есть. И что ты можешь посоветовать мне?

— Того парня, Мэва, мы — а был я с парой родичей, зимой в Махакаме в одиночку не ходят — напоили пивом, обогрели и проводили к ближайшей деревне, где ему начертили кривую карту. Страшно подумать, что было бы, если б на него никто не наткнулся… По весне часто находят таких. А мы его вывели, и он так по-детски радовался, когда очутился в тепле.

— Я не смогу вести того, кто грызет веревку, — сердито выдавила Мэва.

— Попробуй не связывать его, а дать руку, — сипло хохотнул Габор. — Просто дать руку — иногда этим можно уберечь от большого зла.

В задумчивости она обернулась туда, где тоскливо наигрывал Гаскон.

***

— Я в то время как раз… взвешивал, — неохотно вспомнил Гаскон. — Я понял, что не смогу уже предать, не смогу так поступить с тобой. Не с королевой, которая заключила меня в темницу и к которой я питал крайне мало теплых чувств, а с Мэвой. С Мэвой, которая со мной кинулась в объятия смерти, чтобы отвоевать жизни десятка солдат. Мы оба знаем, как это мало по сравнению с армией…

— Армия состоит из таких десяток. Из отдельных солдат.

Они поднимались по лестнице, увернулись от спешащих дворовых девок, раскланялись этажом выше с графиней и каким-то молоденьким, еще безусым рыцарем. В замке все пережидали порывистый ветер — когда он уляжется, превратит Ривию в прелестную заснеженную долину, по которой можно неспешно прогуливаться…

— Ты умеешь кататься на коньках? — вдруг загорелся Гаскон, кивнув в окно — в сторону Лок Эскалотт. — Озеро так хорошо замерзло, половина города там…

— Половина города не будет лицезреть грянувшуюся королеву, даже не упрашивай, — оборвала Мэва. — Гаскон, послушай, мне нужна помощь с праздником…

Она уверенно вела его в кабинет, на ходу размахивая рукой. Там ее уже ждало несколько бумаг от Совета, которые нужно было подписать до исхода дня, и Мэва чувствовала, что ничего не успевает. Забот прибавили и желанные гости — краснолюды.

Завидев завал на ее столе, Гаскон состроил печальное лицо.

— Что, бумаги тебя угнетают? — уточнила Мэва. — Как же имение Броссардов?..

— Да там управляющий хлопочет, — отмахнулся он. — Может, и ворует, собака, но крайне незаметно, как ни заеду — все в порядке. Несколько моих ребят встанут в охрану на ночь Йуле, — уже воодушевленно болтал он. — Укрепим стражу на воротах, нужно будет проследить за народными празднованиями, у некоторых горожан есть херовая традиция погромов. Нужно будет запустить солдат в Вязово…

Он с азартом водил пальцем по карте города, разложенной на столе, и делал пометки грифелем.

— Разумеется, за такое потребуется достойная плата! — закончил Гаскон, ухмыляясь.

Воображение Мэвы нарисовало, как больно падать на лед.

— Гаскон, нет, — мучительно скривилась она.

— Гаскон, да!

Возможно, Габор все-таки был прав. Иногда стоит протянуть руку.

========== 9. ==========

Комментарий к 9.

раз в год можно и проду написать!

я решила в очередной раз перепройти Тронбрейкер перед началом учебного года, потому что мне было грустно, а это одна из самых любимых, теплых и уютных игр (хотя и про войну, конечно), и вот мы здесь!

что тут происходит: таймлайн 5 лет спустя Тронбрейкера, параллельно Ведьмаку 3. из последнего можно узнать, что во время Третьей Северной Лирия и Ривия были завоеваны Нильфгаардом (по крайней мере, в одной из концовок, в другой, кажется, королевства тоже потеряли независимость, но стали частью другой северной страны), а также что Мэва все еще правит. я, конечно, люблю Мэву, но тут не стала делать ау и решила посмотреть, как бы она пережила этот момент, когда у нее и ее страны отняли свободу.

Гаскон - лучший мальчик, все еще носится на службе у королевы; диалоги, грусть и обнимашки прилагаются!

— Лорд Броссард!

Тишина в будто бы вымершем, опустевшем Лирийском замке успела извести его, поэтому Гаскон был рад даже престарелому камердинеру, низкому человечку с блестящей лысиной, выкатившемуся ему под ноги. В отличие от многих слуг, привычных к аристократическому блеску и душному запаху цветочной воды, он никогда не пугался вернувшегося с поля битвы и был неизменно любезен, в каком бы виде Гаскон ни приползал. Насмотрелся, видно, на Мэву, грохающую побитым окровавленным доспехом.

— Так рад, что вы вернулись! — запинаясь от переполняющих чувств, возопил камердинер. — В такой недобрый час, вы… Нам здесь нужна ваша помощь… О, боги вас послали, истинно, боги! Я уж сам не могу, понимаете ли, не мое это дело…

— Королева? — догадался, отрывисто спросил Гаскон, спеша за ним. — Она в порядке?..

Он замолк, не подобрав слов. Более всего на свете, больше бойни, больше свалки тел, еще утром бывшими его людьми, веселыми, наглыми и громкими, как и он сам, Гаскон боялся увидеть, что храбрая Мэва сдалась, что она… Когда они встретились в тюрьме, давным-давно, в чужой мутной жизни, она собиралась удавиться, лишь бы не доставить удовольствие Колдуэллу увидеть ее униженной и подавленной, не так ли? Так чего ожидать теперь, когда они… проиграли?

Гаскон запнулся; скорый шаг его подвел. Неловко припал к стене, переводя дыхание. Перед ним маячила узкая лестница для прислуги, чтобы она скорейше металась по замку, но он вовсе не узнавал дорогу и потерялся бы без чужой помощи.

— Фердинанд, а куда все подевались? — не выдержал Гаскон.

— Королева приказала переезжать в Ривию, в тыл, раньше наступления холодов, — подсказал он. — Там теперь спокойнее. Да многие и самовольно успели бежать, пока вы их сдерживали…

— Она боится, что Черные атакуют нас после подписания мира? — вслух размышлял Гаскон. И перепугал собеседника, судя по дико метнувшемуся взгляду — куда-то к воротам, куда могли уже ломиться солдаты в крылатых шлемах.

— Я видел отчаяние в ее взгляде, милорд, — тревожно твердил камердинер, воспользовавшись этой порожденной сковывающим ужасом передышкой. — Думаю, вы сможете ее… отвлечь… Боги, простите, я сам в таком страхе, я не ведаю, что говорю, — признался он. — Что там?.. Она не сказала ни слова с тех пор, как подписала… Как мы… О, я проклинаю свою трусость! Мне следовало быть там и видеть своими глазами, а не бояться теней на горизонте…

— Черные, орда клятых Черных, — выдавил Гаскон, кривясь. Они преодолели лестницу и протиснулись в длинный коридор; здесь тоже никого не было. Осознание больно вцеплялось в него, хотелось кричать, но боязно было нарушить суровое траурное молчание мрамора. — Однажды я видел нечто подобное, там, у Яруги… Но в этот раз их еще больше. Я был с кавалерией, с Мэвой… Она, как и обычно, прорвалась вперед, билась там. Я не хочу, чтобы она считала, будто это ее вина. Иногда отваги недостаточно, чтобы уничтожить огромную империю, которая хочет нас поработить… Но я всегда верил. И буду верить…

Его речи казались жалкими и наивными, какими-то детскими теперь, когда они были разбиты. Как и весь Север, стонущий от ран, искалеченный, лежащий в кровавой грязи, охваченный лихорадкой войны. При взгляде на таких больных сразу понимаешь, что конец близок.

— Мы тоже верим, — кивнул камердинер. — Все, кто в действительности желает блага для Лирии и Ривии, верят в Ее Величество и в ее силу. Где принцы Виллем и Анси? — обеспокоился он, оглядываясь по сторонам.

— Ехали за мной, скоро будут… Они задержались с войсками, там много кому сейчас надо объяснить, что за херня творится. Сюда?

Камердинер остался в коридоре, тактично кивнул. Толкнув тяжелую дверь, Гаскон налег на нее плечом и просочился в большой зал с широким столом — один из тех, где обыкновенно заседал Совет. Сейчас было тихо, даже камин не потрескивал: осенние холода еще не так сильно пробирали, воцарилось мягкое, золотистое бабье лето, которое обесценили битвами и яростью… Увидев, что Мэва сидит неподвижно, неловко наклонив голову, Гаскон ускорил шаг и в несколько ударов сердца, громко отдававшихся в висках, достиг ее…

Перед Мэвой все же стоял высокий серебряной кубок с вязью, подарок какого-то конунга со Скеллиге, нелепо позарившегося на лучезарную красоту королевы, а подле него на столе лежало нечто маленькое и блестящее, хрустальное — кулон, в котором, Гаскон не сомневался, заключен губительный яд. Но Мэва, сгорбившись, сидела и рассматривала свои исцарапанные и истерзанные мозолистые руки. Она так и не переоделась; золотые доспехи сияли в свете заходящего солнца.

— Я был уверен, что ты так ненавидишь аеп Даги, что не уподобишься ему! — громко начал Гаскон. — Ты правда хотела, Мэва? Благодарение богам, что Рейнард не дожил до этого момента, да впрочем, его хватил бы удар!..

— Что ты себе позволяешь? — зарычала Мэва, вскакивая рывком.

Схватив Гаскона за грудки, она гневно уставилась на него; лицо было искажено яростью, глаза горели, а губы неприятно кривились в оскале, страшном продолжении шрама — осклабившись, как голодный хищный зверь, как чудовище, одуревшее от крови, Мэва нависла над ним. Никогда прежде разница в их росте не казалась ему такой явной; Гаскон молчал, честно глядя в ее помутившиеся от злости глаза, и Мэва вдруг отшатнулась, выпуская его, словно лишь сейчас поняла, что творит, и безвольно опустила руки…

— Надо было ударить, стало бы легче, — негромко заметил он.

Мэва выругалась сквозь зубы. Голос рычанием грохотал в ее горле, скрипучий, чужой. Страшный, как обвал в Махакамских горах.

— Нет, я не настолько в отчаянии, чтобы лишать себя твоего смазливого лица, — проворчала она глухо, и нетрудно было понять, как ей недосуг до извечных подтруниваний друг над другом. Покосилась со сдержанной нежностью, извиняясь взглядом — хотя бы пытаясь…

Неясно хмыкнув, Гаскон кивнул. Лишь бы вытянуть Мэву из болота скорби, отвлечь, позволить ей сорваться, а не сгорать изнутри, мучаясь виной и болью за весь народ, попавший под ярмо проклятого Нильфгаарда — там и зубов не жалко. Мог бы успокаивать ее, унимать, лить сладкую патоку в уши и обещать облегчение в будущем, говорить, что император, ходят слухи, отойдет от дел, а дочь его, новая правительница, явится куда милосерднее, чем ее отец, в алчности пожравший полмира… Но не доброта Черных обрадовала бы гордую Мэву, а возвращение свободы, которую у них насильно отняли, независимость, возможность быть хозяйкой в своих землях и в своем доме.

Мэва рухнула на кресло, громыхнув неудобным доспехом; благо, этот малый дубовый трон был довольно широк. Не удобство волновало королеву более всего. Обведя взглядом зал, Гаскон с тревогой подумал о шумных заседаниях Совета, неизменно развлекавших его после возвращения в Лирийский замок. Он язвил и колол оппонентов своими лучшими издевками, сознавая, что его бедовую голову удерживает на плечах не именитый род внезапно прощенных и облагодетельствованных Броссардов, а расположение Мэвы. И тут — молчание, как в склепе. Нет, мертвенность была не для них, не для тех, кто привык к шуму битвы, ржанию лошадей, стоном сбившейся пехоты, грохотом орудий и свистом стрел… Поэтому и печальная Мэва была так неестественна и непривычна.

Смахнув со стола флакон с ядом как бы случайно, Гаскон твердо и немилосердно припечатал его каблуком. Хрустнуло стекло; на душе стало как будто легче, когда он почувствовал, как сосуд крошится, а губительная жидкость бесполезно разливается под его ногами. С пугающей, выворачивающей его душу безучастностью Мэва наблюдала, лишь проронив:

— Ты знаешь, что такие эликсиры стоят денег?

— Ты не посмеешь! — прошипел Гаскон, чувствуя себя вправе говорить на равных с королевой, с которой он прошел столько сражений, ради которой погибал на границе и в засадах разбойников и скоя’таэлей, которой служил самым верным псом более пяти лет. А если она не вняла бы — что ж, разозлить Мэву, довести ее до бешенства у него всегда получалось славно. — Ты не можешь струсить и сдаться, Мэва! — воскликнул он, завладев вниманием отчаявшейся королевы. — Ни разу я не видел, чтобы тебя мучили такие сомнения! Ты всегда билась среди первых — и ты просто сбежишь?!

— Я бы не смогла, — тяжелой рукой отмахнулась Мэва. — Просто… не хватило уверенности. Я подумала, что не могу оставить ни страну, теперь, под ярмом Черных, ни сыновей, они нисколько не готовы править. Лирия и Ривия сгинут — и я буду тому причиной. Еще больше, чем сейчас. Нет, я не могу. И тебя оставить. Прости уж, что о нас я думаю в последнюю очередь, — вынужденно, горько усмехнулась она. — Что бы ты делал, если б нашел меня бездыханной?

— Зарезался бы, — сознался Гаскон. — Быстро и больно. Но довольно об этом, мы оба еще не собираемся умирать!

Он знал, что Мэва, несмотря на решительный, стойкий характер, очень легко поддается сиюминутным велениям души; обиженная, мучимая взыгравшей гордостью, она кидалась в бой… Вот и теперь ее мучила свежая, еще кровоточащая рана, нанесенная в самое сердце.

— Ты хотел меня уязвить, но был прав! — с досадой рассмеялась Мэва, как хрипло каркающий ворон. — Рейнард стыдился бы своей королевы, если бы увидел меня, подписывающую договор с Нильфгаардом! Да он сам погиб бы от горя, видя, в какую слабую рухлядь я превратилась…

— Мэва, нельзя прыгнуть выше головы! Их армия огромна, мы не справились бы и всеми силами Севера… Они учли наши слабости, как мы и боялись. Ты не виновата, — настаивал Гаскон. — Послушай, я знаю, что ты чувствуешь. Я сам ненавидел хозяев и повелителей над собой… пока не повстречал тебя, разумеется… Но эта зависимость так же мучает и меня! А ты подумай, что мы остановили бойню. Спасли наших людей от смерти!

— Приползли к Эмгыру молить у него милости! — злобно выплюнула Мэва. — На коленях! Да, это было замечательно!

— И выжили. Как и сотни ривийцев и лирийцев, которых бы вырезали, если бы мы и дальше бились в своем упрямстве, — подсказал Гаскон. — Я терял там солдат. И сам погиб бы, если бы война продолжилась. И даже ты… рано или поздно. Ты знаешь это так же хорошо, как и я, иначе ни за что не подписала бы мир. И ничьи слова не смогли бы тебя убедить!

Она затихла, но Гаскон видел, что сомнения еще мучают Мэву, кусают ее больно, заставляют ненавидеть себя, будто бы упустившую страну из рук — а что они могли сделать, когда их втоптали в землю железной поступью одинаковых нильфгаардских полков?

— Я чувствую себя так, будто с меня содрали корону и разбили ее на моих глазах, — призналась Мэва, на мгновение ослабев голосом. Коснулась золотого венца, обнимавшего ее виски, словно проверяя, на месте ли он, не испарился ли полуночным видением, когда она накарябала подпись в любезно подсунутом ей свитке. — Я все еще королева? Или одна из чиновников императора Нильфгаарда? Они отняли у меня все, что у меня было, власть. Без нее я — всего лишь женщина…

— Весьма недурная и прекрасно владеющая любым оружием, что сразу делает тебя еще удивительнее, — ничуть не задумываясь, польстил Гаскон. Он чувствовал, что ярость стала меньше бушевать в ней, несколько успокоилась, что Мэва его слушает и отвлекается от губительных мыслей. — Мэва, конечно, ты королева! Если весь мир скажет тебе другое, я до последнего буду называть тебя так.

— Ты не зовешь меня королевой, невыносимый бандит, — поморщилась она и тускло улыбнулась.

Усмехнувшись, Гаскон скользнул ближе, заключая ее в некрепкие, но настойчивые объятия, из которых Мэва, неловкая из-за брони, не могли вывернуться. Доспех был холодный, обжигающий морозом — и Гаскон прижался щекой к ее щеке, перечеркнутой старым, но все еще ярким шрамом, почувствовал ее тепло, знакомое, родное — то, к чему он привык возвращаться из военных походов. Скользнул рукой по шее, лаская уязвимое место сзади, там, под самой тяжелой косой, где чувствовался мягкий пушок златоцветных волос. И Мэва смиренно затихла, может, мучимая своими тревогами, а может, наконец-то нашедшая утешение в его руках…

— Ты однажды совершила невозможное, победила Нильфгаард, — увещевал Гаскон, льня к ее уху, чтобы утаить слова от всего мира, кроме Мэвы. — Люди этого не забудут, они и молились на тебя, как на светлое божество, моя королева. А мы сможем выстоять, мы упрямые и стойкие, и Нильфгаард нас не возьмет. А потом, когда выдастся шанс, я первый с мечом пойду драться за нашу страну и умирать за нее.

— Откуда в тебе взялось столько преданности… — цокнула она, ершась.

— Люди меняются, если дать им дом, за который стоит драться, — сказал Гаскон, гордясь своей мыслью. — Я всегда был неприкаянный, но служба у тебя научила меня дорожить тем, что у нас есть. Так что не думай, что я сдамся, что мои Кобели сдадутся. Нильфгаард еще обломает об нас зубы, но не сегодня. К сожалению.

Когда он чуть отстранился, глаза Мэвы были сухие, но ярко блестящие, решительные, и Гаскон понадеялся, что и правда затронул нечто важное в ее душе, смог вдохновить на сражение… Долгое, тихое, постепенное, совсем не привычное Мэве, кидавшейся в круговерть битвы. Он не знал, каково потерять все, ведь Мэва все же была жива; Гаскон давно успокоился и не соперничал за сердце королевы с целой страной, о благополучии которой она пеклась. Но он мог прочитать ее боль во взгляде, в неровной ухмылке сухих искусанных губ, в этой морщинке между нахмуренных бровей. Гаскон провел по ее лицу, касаясь у уха, заправляя короткую прядку, как бы стараясь стереть все ее тревоги.

— Как же я надеялась, что они не вернутся, — тихо проговорила Мэва, что Гаскон скорее не слышал ее, а читал по губам. — А если единожды мы побороли их, я наивно полагала, и в следующий раз получится. Видимо, боги лишь один раз нас миловали.

— И все-таки у нас были эти пять лет, — вскользь предложил Гаскон. — Свобода, с которой мы делали все, что хотели. Может, это и справедливо, что за столько счастья какая-то небесная тварь определила нам горести…

— Вот за такие речи богам следовало бы тебя покарать, — вставила Мэва.

— Я просто честен! И никто не может сказать, что это плохая черта! Если я решил говорить тебе одну правду, то и буду.

— Я благодарна, что ты меня не оставил, — с искренним теплом произнесла Мэва. Гаскон закатил глаза: королева всегда излишне сложно и запутанно облекала мысли в слова, когда все было ясно и без того. Она встряхнулась, уже готова была действовать, как-то справляясь с горем во время работы. — Поможешь мне найти Виллема? Думаю, я хочу поговорить с ним о том, какие изменения нас ждут в ближайшем будущем… И немедленно!

Мэва говорила железно и уверенно, чеканя слова, как на том, пятилетней давности празднике, когда ее и других владык Севера чествовали победителями. Тогда Мэва клялась, что обрушила всю свою боль на побитые армии Нильфгаарда, и сейчас в этих обыкновенных словах слышалось почти то же — обещание.

— Мэва, я ж все-таки высокородный лорд, если на то пошло, а командовать изволь стариной Фердинандом, — беззубо поддел ее Гаскон; сменил тот серьезный тон, каким беседовал с ней наедине, на привычно-вальяжный, потому что ощутил: их короткий разговор, в котором они все же могли быть (хотя и весьма неловко) просто Гасконом и просто Мэвой, заканчивается, и королеву у него крадут важные государственные дела. — Уверен, твой камердинер подслушивает нас под дверями, что, конечно, очень неприлично даже по моим соображениям! — заметил Гаскон, желая сказать какое-нибудь веское последнее слово.

Он хотел заставить ее поверить, что жизнь продолжается, несмотря на их злоключения. Что еще есть шанс отбить свою страну у Черных — нужно лишь смириться ненадолго, притихнуть… Он мог бы научить ее сидеть в засаде.

— Я люблю твои глупые паясничанья, — неожиданно призналась Мэва, но строго пояснила, глядя на него, как смотрела на провинившихся отпрысков: — Но это первый и единственный раз, когда я говорю тебе об этом. Если бы не эта война, я бы, наверное, никогда не сказала.

— Я тоже, Мэва, — вздохнул Гаскон обреченно, — люблю, когда ты ворчишь.