Денис Ядров
Проходимцы, дублёры и бежевый топлес в кино. Часть 1
1
Хотел я сфотографироваться с Венеаминовым. Подошёл к сцене, а он там сидит за столом с Морозовым. Только Морозов не настоящий – актёр какой-то в Морозова переодетый. Здесь фильм снимают, где Венеаминов с Морозовым в шахматы на щелбаны играют. А кто проигрыввет и ощелбаниваться не хочет, тому морду сразу бьют. Всей массовкой. И в массовке Дерибасов над шахматистами посмеивается.
Встал я возле сцены и глазами сияющими на Константина смотрю и улыбаюсь радостно. А я вообще улыбаться не люблю, а радостно вообще улыбаюсь практически никогда.
И вот готовлю я речь в духе: "А можно сфотографироваться с таким великим актёром, то есть вами. Не побрезгуете ли моим телефоном запечатлеть вас на память долгую и хорошую". И тут вижу краем глаза: девушка на сцену поднялась и говорит практически то же самое, но своим, женским, языком. А Венеаминов отвечает: "Спасибо за все похвалы, но фотографироваться со мной нельзя. Хватит того, что вы на меня пять часов из своей массовки смотрели". Ну, может, другими словами сказал и не то, но мы с девушкой это вот услышали.
Я расстроился, что мечта моей юности превратилась в мечту неизбывную, улыбнулся напоследок Венеаминову и поздоровался с ним. Тоже почему-то радостно.
А он в ответ недоверчиво со мной поздоровался и глаза прищурил: то ли бить пришли из массовки, как Дерибасов обещал, то ли знакомый какой-то. Но понял, что не бить и не знакомый. И отвернулся. И моя мечта тоже отвернулась с ним.
А мимо как раз Дерибасов пробегал в медицинской маске. Я поздоровался с ним в отместку за мечту мою неосуществлённую, а он улыбнулся мне в маску и поскакал куда-то. Мне кажется, он даже смеялся. Такой весёлый человек – Дерибасов. А Венеаминов – грустный.
Вы, если знаете его, передайте, что я в зале сейчас сижу и сфотографироваться с ним хочу. Не для корысти, а мечтаю просто.
2
Звонит мне сегодня незнакомый номер.
Беру трубку, мне говорят:
– Здравствуйте! Я Константин.
Говорю:
– Очень приятно.
Константин отвечает:
– Мне тоже. Мне сказали: вы со мной сфотографироваться хотите.
– Кто сказал? И вообще сегодня не первое апреля.
Называет общего знакомого. И тут я понимаю, что за Константин мне звонит.
Говорю:
– Ой, я пошутил. Вы, пожалуйста, не обижайтесь, но я хотел сфотографироваться на вашем фоне: два шахматиста на сцене и всё такое. Хотел девушку попросить меня сфотать, а она как раз хотела с вами себя запечатлеть, а вы отказали. Хотел кого-нибудь другого попросить, а, кроме Сухорукого, никого не было. Его постеснялся просить. Так и остался без фотографии с вами на фоне.
– То есть не будете со мной фотографироваться?
– Извините, – говорю, – но не буду.
Константин сразу трубку и положил.
Через час звонит телефон, беру трубку, а мне до боли знакомый голос говорит:
– Здравствуйте! Это Виктор Иванович.
– Дерибасов?
– Он самый. Я хочу сфотографировать вас на фоне Венеаминова.
Я посмеялся. Говорю:
– Спасибо. Вы шутите так хорошо.
А он говорит:
– Я не шучу. Приходите завтра туда-то, у нас будут съёмки как раз, и я вас сфотаю.
Ну Виктор Иванович известный шутник. Он и в день съёмок массовки тоже шутил постоянно. Только я не думал, что до такой степени. И главное – не лень им обоим звонить мне было.
Теперь думаю: идти завтра на съёмку или нафиг их шуточки?
И да: когда я писал, чтобы венеаминову передали, что я сфотографироваться с ним хочу, я пошутил. Зачем вы ему передали-то, в самом деле?
3
Самое главное в кино – искренне всему удивляться и неподдельно офигевать.
Сказал мне режиссёр: "Пройдёшь отсюда туда, когда он ткнёт в него пальцем, понял?" Я кивнул. "Что понял?" – "Он в него пальцем тычет – я иду". – "Молодец. Мотор!"
Ну, как договорились, один актёр в другого пальцем тычет, я иду, прохожу мимо актёров, заворачиваю за угол, иду дальше и тут слышу шаги за спиной и крик: "Слава!"
Я думаю: "Я же не Слава. Не буду останавливаться". А кто-то сзади уже кричит: "Слава, подожди!" Догоняет меня и хрясь руку мне на плечо так, что у меня позвоночник самортизировал. Смотрю: а это известный актёр. И говорит он мне: "Слава, а что ты рассказывал про этих, как их там?"
Ну я искренне удивился. Во-первых, я не Слава, во-вторых, молчал как рыба об лёд про этих, как их там. И я открыл рот от удивления, а режиссёр кричит: "Снято!"
Все десять дублей я удивлялся, почему не предупредили, что роль Славы играю. А в конце смены режиссёр подошёл ко мне и сказал: "Как ты хорошо удивление, раздражение и злость сыграл. И обернулся так не сразу, и взгляд был такой правильный, и держался, как надо. Какой же ты всё-таки молодец, Слава".
4
А Венеаминов, оказывается, роста низенького. На голову меньше меня. Или даже на две с половиной.
И мёрзнет всё время. Режиссёр подошёл к нему, спрашивает:
– Костя, ты мёрзнешь?
Они друг друга запросто Костей и Петей называют.
– Нет, – говорит Константин, – не мёрзну совсем.
Конечно, не мёрзнет: у него пуховик под пальто.
Я тоже хотел пуховик под пальто надеть. Мне сказали:
– Нет.
– Как нет? Почему звезде можно пуховик, а актёрам массовых сцен нельзя?
А мне:
– Так ты посмотри на себя и на него?
– А что мне смотреть? Я, может, сегодня просто не звезда, а завтра как засияю, что обо мне все узнают. Даже вы.
А мне говорят:
– Мы тебя итак знаем. Вся съёмочная группа. Ты нам уже весь мозг съел за два дня неполных: то тебе пуховик под пальто, то рацию отдельную, то чемодан дай. Посмотри на себя: мы еле пальто нашли твоего размера, кабан пятак, а на Венеаминова без пуховика пальто не налазит.
А Константин слушал всё это и курил в сторонке. Он вообще много курит. Одну сигарету заканчивает курить и другую сразу от неё подкуривает. Утром две пачки приносит на съёмку, а в обед уже стрелять начинает.
Ну как стреляет? Улыбается так, будто он и не звезда, и смотрит вокруг. Его сами люди угощают. Потому что приятно, когда тебе так улыбаются. Вообще приятно, когда улыбаются.
И я когда спросил Константина, можно мне смешное о нём в интернете писать, он сказал мне:
– Конечно, можно, Игорь. И про Дерибасова можно. И про Петю Шустрого напиши.
Так что, если что, мне разрешили. И улыбнулись так растерянно-стеснительно.
– В конце концов, меня в соцсетях нет, – сказал Константин, – так что я всё равно ничего не узнаю.
И вы ему тоже ничего не рассказывайте. Да и расскажете – он ведь сам разрешил. Всё по-честному.
5
– А вы зачем меня снимаете? – спросил Семён Большедворский.
Я растерялся и говорю:
– Не зачем, а для чего. На долгую память и немного о днях съёмок в фильмах. Может быть, я сейчас поработаю актёром и больше никогда не буду. Электриком, правда, я тоже так думал, и уже двадцать лет работаю.
– Ах, вы электрик! – говорит Семён. – Вы-то мне и нужны.
– Розетки менять?
– А как вы угадали?
– Да я, – говорю, – "Поле чудес" с десяти лет смотрю, я и не такое угадываю. Дома или даче?
– Зачем на даче? На вокзале. Вы сейчас возьмёте отвёртку и со слова "Начали" будете чинить розетку.
– В смысле, делать вид, что чиню?
– Нет. По-настоящему. Только не чинить, а спалить всё к чёртовой бабушке. Мне начальник вокзала нахамил только что. Представляете?
Я говорю:
– Плохой человек он.
– Крокодил горбатый, – говорит Большедворский. – Сделайте так, чтобы у него свет погас.
В общем, взял я отвёртку, кто-то крикнул: "Мотор! Начали!" Люди сразу пошли кто куда по сигналу. Я посчитал до десяти, как меня просили, и воткнул отвёртку в розетку так, чтобы короткое замыкание было.
Ну и как коротнуло, конечно, пыхнуло, жаром руки обдало. На стене розетка выгорела, отключился автомат где-то в щитке. И свет погас.
Кто-то кричит: "Стоп! Снято!" А потом: " Второй дубль!"
Я говорю:
– Какой второй дубль? От розетки чёрное пятно осталось.
А мне Большедворский:
– Не переживайте, Максим. Сейчас придут настоящие электрики, а не актёры, и починят всё. А вы потом опять коротнёте.
Я говорю:
– Так я и есть настоящий электрик.
– Не смешите меня, – отвечает Большедворский. – А задание вы поняли правильно. Хорошо сыграли.
И пошёл Большедворский в чёрной шапочке своей с Петром Шустрым чай пить с пряниками. Я видел: эти пряники только что мимо меня пронесли.
Вот так и происходит на съёмочной площадке: кто-то чай с пряниками пьёт, а кто-то электриков играет.
6
В кино всё ненастоящее. Ненастоящий вагон ненастоящего поезда качается от ловко подложенного под сцепное устройство бруса, прожектора создают иллюзию мелькания света за окном, кружась на месте, люди пьют лимонад вместо чая в кружках с подстаканниками, говорят без слов, живут по команде режиссёра.
А у костюмеров пальто сделаны из бумаги.
Я спросил:
– Почему из бумаги? Они же одноразовые.
– Ну и что? Бахилы тоже одноразовые, а вы их используете, пока не порвутся.
– Так и порвутся пальто. А если дождь пойдёт?
– Обязательно пойдёт. Вы же на три дня записывались? На третий день и пойдёт.
– Но я на такое не договаривался.
– А никто не договаривался. Меня вообще муж на полчаса из дома выпустил, а я третий день вам костюмы подбираю.
– Ну хоть в помещении водой поливать будут?
– Конечно. В автомойке на Курской. Дверь откроют и будут поливать. Чтобы снег на вас летел.
– Так мы же вымерзнем, как мамонты.
– Это и будут снимать.
– Как актёры массовых сцен замерзают?
– Нет. Мамонтов. Рога и хоботы вам дадут ещё.
– Где вы видели мамонтов с хоботами и в пальто?
– А это не важно. Всё равно компьютерной графикой всё поправят. Главное – эмоции, чтобы вы мёрзли и мучались. Остальное – графика. И дождь графикой сделают, и снег, и мойку. И даже Курскую в компьютере нарисуют. В кино всегда так: сначала снимают долго на натуре, а потом всё – в мусорку и в компьютере рисовать. А пальто вы наденьте. Из бумаги оно или нет, а всё теплее будет. Не в одном же пуховике ходить.
Надели мы, все сорок пять человек, пальто из бумаги и пошли мамонтов играть. Ненастоящих. В кино вообще всё понарошку. Мёрзнешь только по-настоящему. И мокнешь. А некоторые вообще на снегу лежат и мёртвых людей изображают. Потому что кино требует жертв. Пусть даже понарошку и из бумаги. А так хотелось чтобы и снег был не настоящий, и холод. И вообще пускай уже дадут костюмерам хорошие тёплые пальто из непромокаемой ткани. И на выходные домой к мужу отпустят. По-настоящему.
7
Сегодня рекламировали магазин варёной рыбы.
Он так и называется "Московский рыбный магазин варёной рыбы". Сокращённо – МОРЫНВАР.
Люди в рекламу собрались киношные. Трёх знакомых увидел. Здороваться не стал. Среди них один москвич был, который ворчит всё время и ходит в модных костюмах фиолетовых. Здесь полмосквы этих пингвинов фиолетовых. Мода такая. И кеды с длинными носками разноцветными, чтобы из брюк торчали и цветами радуги переливались. Но это другая мода. Она к фиолетовыми пиджакам никакого не имеет отношения.
В общем, не стал я с Антонианом здороваться. И с женщинами двумя тоже. А то нехорошо получится: Антониана не узнал, а их узнал. Будто с местными не здороваюсь – только с приезжими.
Разделили нас почему-то на две группы. Тех, кто понаивней, в одну большую группу собрали, а толстых тёток с большими грудями в другую сторону отвели. У них группа поменьше.
Я, конечно, в первой группе оказался. Антониан пытался влезть во вторую. Чепчик на голову надел, руки под куртку засунул пониже горлышка, выпятив их, будто это грудь женская необъятная.
Его мигом вычислили, к нам отправили, шарик белый дали с чешуёй на нём нарисованной и огромную хозяйственную сумку, из которой торчит хвост рыбы варёной. А сбоку надпись большими буквами с названием нашего работодателя.
Поднял я сумку с трудом и поволок ко входу в супермаркет. Нам сказали с шариками и сумками по первому этажу ходить и лица счастливые делать, показывая видом всем, что мы такие счастливые, что рыбы купили сразу варёной и нам не надо два часа у плиты стоять и запахи неприятные нюхать.
А супермаркет огромный, как все супермаркеты в Москве. По нему идёшь, идёшь бесконечно, а там: отдел мороженого метров пятьдесят, отдел крабовых палочек такой же, отдел горошка зелёного – для каждой мелочи свой отдел и ассортимент из десятков наименований. Их если просто читать, день понадобится. А нам ходить по этому супермаркету.
Волоку я сумку по коридору, потому что в магазины запретили заходить, и улыбаюсь. А рядом худенькая девушка волочёт сумку, шариком размахивает и тоже улыбается. А улыбка у неё такая вымученная, ненастоящая. Оскал, а не улыбка. Тащит сумку, надрывается. А за ней Антониан цаплей в своём костюме фиолетовом шагает и рассказывает:
– Раньше здесь чистое поле было. Прямо посреди Москвы. А сейчас супермаркет отгрохали. И стоматологию построили за углом.
Девушка скалит ему зубы и сумку волочит по земле.
– А давайте я шарик ваш понесу. А то мне сумки не досталось. Буду с двумя шариками ходить. Вдруг в два раза больше заплатят?
Девушка отдала ему шарик и дальше сумку тащит. Ногами упирается, босоножками перебирает, дышит рывками, старается. Антониан рядом идёт и рассказывает:
– В Москве везде раньше чисто поле было, а сейчас домов понастроили, метро запустили, даже ракеты с ВДНХ отправляли. Сразу в космос. Вы на ВДНХ бывали?
Девушка кивает Антониану, а он грудь вперёд выставляет от гордости и поглядывает вокруг себя, словно король, и шариками помахивает.
И тут подбегает к нему бригадир Лёня и говорит быстро:
– Не ходите парами. Умоляю. Иначе – всё.
Подбежал и убежал сразу.
Я волоку свою сумку один, так что мне всё равно, что там иначе будет. Волоку, оглядываюсь по сторонам.
Наших, киношных, много нагнали. Слева от меня сумку волокут и шариком размахивают, справа, слева, за спиной. Уверенно волокут – хорошие актёры. И рыбу любят по-настоящему, как будто она вся из икры чёрной состоит.
Хотя кому бы эта рыба варёная нужна? Я бы никогда её не купил. Но, говорят, люди покупают. И едят. И на банкеты заказывают. Люди разные бывают. Чудные. И не чудные. Кто-то рыбу любит, а кто-то жену или мужа. Или вообще что-нибудь невообразимое. Так думал я, чтобы как-то время быстрей прошло. Потому что стоять на месте нельзя. Да и ходить тоже строго с левой стороны до отдела "Всё для рыбалки" и с правой – до новогодней ёлки и аниматоров можно.
Шёл я и думал всякое, и тут подошла ко мне тётка с большой грудью и спрашивает:
–Московский рыбный магазин варёной рыбы где находится?
Я даже растерялся, когда услышал.
– Что? – говорю.
А мне как по листку:
– Московский рыбный магазин варёной рыбы где находится?
Без запинки, скороговоркой. Представляете?
Я ещё раз переспросил:
– Что, блин, что?
А у самого шарик с чешуйками в руках и лицо такое хитрое, киношное. То есть кирпичом. Как у всех актёров.
– МОРЫНВАР где?
– Ах он, – ответил я и показал на шарик. – Это же магазин, откуда я иду. Вон там: прямо пойдёте, потом прямо и прямо. А там упрётесь в него. Тут больше и упираться не во что.
– Спасибо вам большое, – сказала тётя и затрусила в сторону рыбного магазина.
А мимо как раз Лёня пробегал. Я остановил его и говорю:
– Лёня, работают шарики. Тётка только что о магазине спрашивала: где находится.
Я говорю Лёне, а сам кругами вокруг него хожу и сумку с трудом волоку за собой.
– Отвечайте: у ёлки. В новый год у ёлки всё. И магазин, – ответил Лёня и убежал.
Иду я дальше и вижу: девушку с Антонианом разлучили, и он теперь какому-то совсем незнакомому человеку рассказывает:
– Раньше на месте Москвы было болото, а до него везде комары летали. А до них динозавры жили вместо москвичей. А ещё раньше рыбы плавали. Смотрите, какие у меня шарики с чешуёй. А знаете, где я их взял? Где рыбу варят?
Иду я дальше и вижу: крупная тётка за руку хватает какого-то мужика в шапке-ушанке и спрашивает:
– Московский рыбный магазин варёной рыбы где находится?
Мужик смутился, отвечает:
– Вы знаете: я женатый. Неудобно как-то в магазине так знакомиться сразу. У меня гараж есть. И машина. Может быть, там как-то, что ли?
– Где? Магазин.
– Ну, не знаю. Где-то здесь везде.
А везде наши, киношные. Ходят и ходят. И сумки за собой волокут. И только мокрые полосы за ними тянутся от сумок этих.
И бригадир выбегает время от времени и говорит:
– Я очень прошу: проверки ходят. Мужик тот в шапке норковой – проверяющий. По двое не ходите. И по трое. Только по одному. И шариками машите и улыбайтесь.
Я шариком сразу замахал и улыбнулся по-киношному. Голливудской улыбкой. Ко мне сразу опять какая-то тётка подошла и опять свою скороговорку затянула.
– Москвы вообще раньше не было. Был один кремль. И тот был не в Москве, а за МКАДом. То ли в Германии, то ли в Монголии. А потом супермаркетов понастроили и метро провели, – рассказывал кому-то Антониан.
Вдалеке, чуть не плача, худая девушка, спотыкаясь и падая, волокла сумку с варёной рыбой и рекламой.
– Шарик – символ солнца, – продолжил Антониан, – а на солнце греются моржи. А они любят рыбу. А здесь продают чайники. В чайнике кипит вода. А когда вода кипит, рыба в ней варится.
К Антониану подлетел Лёня.
– Директор магазина вышел нас проверять, – зашипел он и снова куда-то убежал.
Супермаркет такой огромный, что я подумал, что хорошо, что нам всего в две стороны ходить можно и только по первому этажу. Потому что я давно бы заблудился.
– Рыба – она и в Африке рыба, и в Москве! – громко сказал Антониан и закрутил головой в поисках директора. – Варите рыбу правильно. А если не умеете варить, "Московский рыбный магазин варёной рыбы" сварит её за вас!
Кто-то из наших, киношных, устал тащить сумку за собой и остановился. К нему подлетел бригадир.
– Не стой, – дёрнул нашего киношного за рукав. – Тринадцать минут осталось.
Наш киношный вздохнул, вытер пот со лба и побрёл, волоча за собой сумку.
Последние тринадцать минут показались вечностью.
Весь супермаркет, похоже, пялился на сумки с шариками. Какой-то мужчина с пивным животом с презрением смотрел на мой шар, какой-то ребёнок двух лет пытался его отобрать, пока не вмешалась его мама, какие-то пингвины в фиолетовых костюмах долго слушали и кивали Антониану, когда он ходил вокруг них кругами. Тётки то и дело спрашивали, где находится магазин варёной рыбы. И когда казалось, что никогда этот ад не закончится, вдруг наступили семь часов.
Один за одним киношные поползли к выходу. За ними тянулись мокрые полосы от сумок с варёной рыбой.
На улице снова нас разделили. Второй бригадир подошёл к нам и бесцеремонно сказал:
– Э, вы, массовка, встаньте толпой. Мы сфотаем вас для отчёта.
На съёмочной площадке всегда по два, а то и три бригадира и один из них обязательно всем хамит и задирает нос, остальные – сама вежливость.
Мы сфотографировались и встали в очередь за деньгами.
А рядом ещё одна симпатичная очередь образовалась. И её тоже фотографировать собрались, а в ней людей не хватило, и бригадир-девушка с той очереди подбежала к нашим киношным и попросила их сфотографироваться с ними.
– А, это модели! – закричал Антониан. – Я видел объявление. Им в два раза больше платят!
И как-то вдруг мне сразу разонравились эти модели.
Присмотрелся к ним и узнал вдруг тёток, подходили которые и спрашивали, где магазин рыбный. И за эти вопросы им заплатили больше. Так всегда: у кого текст, тому больше платят.
Антониану заплатили, как всем. И рыбу запретили домой забрать. Шарики сказали лопнуть, а палочки от них сдать.
Я рыбу незаметно под пуховик запихнул. А шарик у меня всё-таки забрал ребёнок двухлетний, когда его мама отвернулась. Без рыбы и шарика мне сначала платить не хотели, а потом подумали, что если каждому, кто рыбу в пуховик спрятал, не платить, то и платить будет некому.
Сунули мне листок для подписи, руку пожали, и пошёл я домой с рыбой предновогодней. А рядом со мной худенькая девушка шла. Из-под пуховика у неё рыбный хвост торчал, и след за ней оставался мокрый.
А где-то вдалеке одинокий шарик, оброненный одним из наших киношных прыгал прохожим под ноги. Прыгал и прыгал, пока один злой мужик не наступил на него и не лопнул. А мог бы ребёнку отдать. Или оставить блуждать по свету. Как ту самую московскую рыбу, которой раньше никогда и не было.
8
Накануне нового года у метро огромный бутерброд раздавал листовки. Один пьяница то ли узнал его, то ли просто из великой любви к бутербродам вцепился в костюм аниматора и пытался бросить его через плечо.
Аниматор сопротивлялся, как мог, но костюм мешал вести равноценную борьбу.
А люди бежали, кто куда, и делали вид, что проблемы аниматора их не касаются. А меня касаются.
Поэтому я сказал пьянице:
– Отпусти его – он на работе.
Пьяница обернулся ко мне с шальным удивлением и спросил:
– Вы его знаете?
– Руки убери от него, – ответил я.
В моей голове возникла мысль помочь пьянице убрать руки, но что-то подсказывало мне, что дотрагиваться до чёрного от грязи пьяницы не стоит. У аниматора хотя бы огромные ненастоящие ладони. Хотя и такими ладонями я не хотел бы трогать пьяницу.
– Вы отвечаете за него?
– Человек на работе, говорю. Убери руки.
Пьяница пригляделся к моим широким плечам и ослабил хватку.
– Вы несёте за него ответственность?
– По понятиям будешь меня разводить?
Я снял шапку, и пьяница понял, почему меня берут играть оперов и бандитов. Он отпустил аниматора, сделал шаг в сторону и сказал:
– Мы ещё встретимся с тобой, колбаса. Будешь знать, как травить честных людей. Три дня на горшке!
Аниматор проводил пьяницу грустным взглядом, поблагодарил меня и продолжил раздавать листовки.
А в десять часов, естественно, вечера тридцать первого числа позвонили в дверь соседи.
Стоят, нарядные, в платьях с бусами, в пиджаках фиолетовых и некоторые, кто совсем сосед из двери направо и по имени Геннадий, в халате.
– Ты же артист? – спрашивает Геннадий. – А нам как раз нужен артист на ёлку. Для детей – не для себя. Не обессудь.
– Дед Мороз?
– Не совсем, – сказал Геннадий.
– Змей Горыныч?
– Совсем не.
– А кто? Баба Яга?
– Ты что? Какая Баба Яга. Дети не знают героев таких.
– Человек-паук?
– Состарился.
– Человек-паук-пенсионер?
– Не в этом смысле. Морально устарел.
– Кто тогда? Человек-ёж? Человек-стакан? Человек-напильник?
– Константин, – сказал Геннадий. – Не обессудь, но ты не соображаешь в современных детях. Они не такие, как мы, и тем более Пётр Иваныч.
Геннадий показал куда-то за людей в фиолетовых пиджаках. Я, как ни приглядывался, никого не увидел, пока, расталкивая пиджаки из-за них не появился мужичок ростом с огнетушитель, с лысой макушкой в окружёнии седых прядей, в огромном дутом пуховике, брюках со стрелками и в рабочих сапогах.
– Подтверждаю, – сказал Пётр Иванович. – Мы категорически были другими. Мы книги читали, старушек через дорогу переводили, а я вообще такие вещи паял вот этими руками.
Пётр Иванович потряс огромными кулаками.
– Вы знаете, – сказал я, – новый год скоро. Пойду салаты резать и готовиться к обжорству и новогоднему поздравлению. Звёзды всякие петь скоро будут, а я тут с вами о современных детях говорю.
– Тысячу, – сказал Геннадий. – Налом.
– Каждому! – Пётр Иванович поднял многозначительный палец.
Геннадий кинул на него недовольный взгляд и продолжил:
– Успеешь, Константин, на Киркорова посмотреть. Он ещё десять дней по всем каналам петь будет.
– Не будет, – отвечаю. – Он переругался со всеми. В этом году нигде не будет Киркорова.
– Откуда знаешь? – Пётр Иванович быстро шагнул ко мне и дохнул на меня крепкими сигаретами с луком.
– На "Праздничном огоньке" сказали. Я зрителя на нём играть ходил.
– Не обессудь, дети других героев любят сегодня, –сказал Геннадий.
– И что за роль? – спросил я.
Геннадий набрал воздуха в грудь, посмотрел на мужчин в фиолетовых пиджаках и женщин в платьях с бусами, многозначительно кивнул им и сказал:
– Он самый! – выдержал паузу. – Аниматор!
Я сразу закрыл дверь, но Геннадий успел подставить ногу и в тонкую щель между подъездом и квартирой проскользнула весёлая голова Петра Ивановича. Она дохнула на меня сигаретами и успела подмигнуть, пока Геннадий тянул с натугой дверь на себя.
– Не обессудь, Константин. Где мы в новогоднюю ночь артиста искать будем? Две тысячи. А?
– Каждому, – добавила голова Петра Ивановича.
– Каждому, – согласился Геннадий. – За пятнадцать минут. Родители, – Геннадий показал на платья с фиолетовыми пиджаками, – ёлку поставили. Они вам подарки дадут, а вы споёте песенку, станцуете и отдадите подарки.
– Я танцевать не умею.
– Ты? Артист? – удивился Пётр Иванович.
– И петь что им буду? За текст, кстати, доплата всегда.
– "В лесу родилась ёлочка" споёте и по кругу с детьми попрыгаете. Не обессудь.
– С кем попрыгаем?
– С детьми.
– А ещё с кем?
– С их родителями, – Геннадий показал на пиджаки с платьями. Они сразу ногами зашёркали, галстуки поправлять стали и бусы, как будто скромность выражая, теребить. Это, пока трезвые, они такие скромные, а, когда выпьют – что? Пиджаки снимут? Угрожать колбасе начнут?
– А ещё? Я с кем прыгать буду?
– С Петром Иванычем.
Пётр Иванович, услышав, что о нём речь, заулыбался снизу и дурацкое па исполнил.
– У нас костюм коня есть. Вы вдвоём с Петром Иванычем в него залезете – и под ёлку.
Я снова потянул дверь на себя, но Геннадий вцепился в неё железной хваткой.
– Три тысячи.
Я потянул дверь на себя обеими руками.
– Четыре.
Я потянул дверь так, что дверная ручка заскрипела и, казалось, вот-вот оторвётся.
– Пять тысяч!
– Каждому, – добавил Пёрт Иванович.
– Каждому, каждому. По пять тысяч. И свой стол стеклянный тебе отдам. У тебя же сидеть не за чем. И две табуретки. Из "Икеи". Сейчас. Не обессудь.
Я ослабил хватку, и Геннадий повеселел.
– Мигом, Константин.
Новый год мы с женой встречали за стеклянным столом, сидя на табуретках.
– Хороший стол, – сказала жена.
– Очень, – кивнул я.
– Не расстраивайся.
– Да чего расстраиваться: пять минут позора – и ты инженер. Аниматор. Конь. Надеюсь, издеваться не будут. Если будут, я уйду. Или в морду кому-нибудь заеду.
– Так дети будут.
– С родителями. Пьяными. В новогоднюю ночь.
– А ты скажи, что только с детьми работаешь. Дети не пьют.
– Да сейчас такие дети…
В половину первого я сел в лифт, спустился на минус первый этаж, мы с Петром Ивановичем переоделись в коня и пошли на ёлку во двор.
Пётр Иванович хотел быть передней частью коня, и мы с Геннадием с трудом убедили его, что огромная задняя часть выглядит смешно и упираться в голову двумя руками, чтобы она не сползала на пол, неудобно и тоже смешно. Особенно Геннадию. До слёз и катанию по полу. Вернее, приседанию на месте, потому что пол на минус первом этаже грязный.
– А, кроме коня, никаких нет костюмов? – с последней надеждой спросил я. – Всё-таки не год коня. Может, есть что-то актуальное?
– Есть! – обрадовался Пётр Иванович. – Глобус!
– Какой ещё "Глобус"?
– Этот!
Пётр Иванович выпрыгнул из коня, побежал в угол кладовки, достал из него жёлтый круглый костюм глобуса и поторопился залезть в него.
Геннадий со скепсисом наблюдал за моим напарником.
– Пётр Иванович недавно листовки "Глобуса" раздавал. Он открылся здесь неподалёку.
– Категорически актуально! – воскликнул Пётр Иванович. – Заходите в магазин, покупайте всё подряд! "Глобус" будет очень рад!
И тут я не выдержал, схватил костюм, вытряхнул из него Петра Ивановича, и мы полезли с ним в костюм коня.
Когда наш конь появился во дворе, дети постарше уже вовсю катались с горки, бросались снежками и раскачивались на качелях.
Геннадий вышел заранее. В костюме Деда Мороза рядом с огромным мешком подарков Геннадий размахивал руками и рассказывал детям помладше: кто хорошо вёл себя в прошлом году, получит хороший подарок, а кто вёл себя плохо, получит плохой. Понятно, что все получат ровно то, что дали Геннадию родители.
Сами родители в фиолетовых пиджаках разливали водку на теннисном столе вдалеке от детей и ёлки.
– Ты же говорил в дедов морозов современные дети не верят, – зашипел я в ухо Геннадию, пока Пётр Иванович танцевал задними ногами коня где-то за мной.
– Не обессудь. Какой новый год без Деда Мороза?
– А без человека-напильника? Я тебе голову сейчас отпилю и табурет на её место поставлю.
– Шесть тысяч, – шепнул Геннадий.
– Каждому! – запел сзади Пётр Иванович.
– Знаешь что? Снимай костюм Деда Мороза и полезай в коня, пока табуретку к твоей голове прикручивать не стал.
– Но вокруг же дети, – с надеждой в голосе сказал Геннадий.
– Вот именно. Им очень понравится
человек-табуретка.
Геннадий загрустил, посмотрел на мешок с подарками и сказал:
– Пойдём в кладовку, там переоденемся. Только мешок без присмотра оставлять нельзя.
– А ты бери его с собой, – сказал я.
– Он тяжёлый.
– А голова у человека-табуретки ещё тяжелее.
Вздохнул тяжело Геннадий, взял мешок и поволок его за собой в сторону подъезда. Идёт он со спиной сгорбленной, а рядом наш конь задними ногами пляшет.
– Пётр Иванович, – сказал я ему, – ты не мог бы не плясать и песни не петь? А то как-то странно выглядит, что у коня задняя часть танцует и поёт.
– А я же хотел впереди стоять.
– А сейчас Геннадий мне костюм Деда Мороза отдаст и ты встанешь впереди. Да, Геннадий?
– Не обессудь, Константин, но ты не прав. Я от чистого сердца тебе пять тысяч предложил, стол и табуретки, а ты из меня человека-табуретку сделать хочешь.
– Да я человека-стола из тебя сделаю, если ты так медленно идти будешь.
А идти надо было как раз быстро, потому что дети, что помладше, заметили, что Дед Мороз с их подарками уходит и пожаловались тем, которые на качелях качались и с горки катались.
Первый снежок попал мне в плечо. Второй – в ногу. А третий прилетел прямо в ухо и был такой твёрдый, что в ухе сразу появился характерный для точных попаданий звон.
– Конь украл подарки! – закричал кто-то.
И в коня посыпался град снежков.
Краем глаза я заметил, что фиолетовые пиджаки двинулись в нашу сторону.
Я потянул морду коня, пытаясь вылезти из костюма, но Геннадий вцепился в голову коня и зашептал:
– Константин, не обессудь. Ты детям праздник испортишь. Они решат, что конь не настоящий. И родители нам не заплатят.
– Каждому! – закричал сзади Пётр Иванович, подпрыгнув от точного попадания снежка в него.
– Да не надо уже ничего, – ответил я. – И стол со стульями тебе верну.
– Десять! Десять тысяч, – выдохнул мне в ухо Геннадий.
– Каждому, – добавил сзади Пётр Иванович.
– Не обессудь, Константин.
К моему удивлению снежки пролетали мимо Деда Мороза. Как мифический исполин стоял он в граде снарядов. Белая борода развевалась от московских ветров, а балабончик на шапочке подпрыгивал на месте.
– Дети, – воскликнул Дед Мороз, – не обессудьте: оставьте коня в покое! Это наш новогодний друг!
Град снежков усилился. Это к детям присоединились пьяные пиджаки. Снежки больно, а больше неприятно, били по ногам, спине и голове коня.
– Он хороший! – воскликнул Дед Мороз и потянул на себя мешок с подарками, потому что дети вцепились в него и потащили к ближайшей горке.
– Молодец, Митя! – кто-то из пиджаков похвалил сына.
Геннадий всеми силами пытался сохранить подарки, но Геннадий был один, а детей – полный двор.
– Дети, – сказал Геннадий, – а хотите мы позовём Глобуса?
– Хотим! – закричали дети.
– Ха-ха, хотим! – закричали пиджаки.
– Давайте вместе поднимем руки вверх и позовём: "Гло-бус! Гло-бус!"
По новогоднему волшебству дети отпустили мешок, подняли руки и закричали:
– Гло-бус!
Их отцы тоже подняли руки и тоже закричали:
– Гло-бус!
Пётр Иванович, который бодро уворачивался от снежков, подпрыгивая и приседая, остановился, и огромный снежок попал ему прямо в голову.
– Я? – не веря своему счастью и не обращая внимания на снежок, спросил он.
– Нет. Глобус, – сказал я. – Быстрее в кладовую.
Как самый настоящий конь, мы с Петром Ивановичем поскакали в сторону подъезда.
Геннадий с трудом закинул мешок на плечо и поплёлся за нами следом, продолжая скандировать:
– Гло-бус! Гло-бус!
И мы так бодро скакали и шли к подъезду, что я бы стал дедом морозом, а Пётр Иванович – глобусом, если бы какой-то крупный мужчина в пижаме и тапочках с бутылкой шампанского в руке не перегородил нам путь.
– Гена, куда? – пьяным басом спросил он.
Геннадий как-то сразу сложился пополам, чуть не наступая на бороду, и заблеял:
– Венеамин Алексеевич, не обессудьте: мы как лучше хотели. Глобус для детишек…
– Зачем глобус? – спросил Венеамин Алексеевич. – Ты же сам сказал: на коняжке Арсюшу покатаешь.
– На коняжке?! – закричал я.
– Покатаешь! – подхватил Пётр Иванович.
– За деньги, – продолжая кланяться Венеамину Алексеевичу, сказал Геннадий и схватил меня за ногу, потому что я направился к подъезду и готов был разбить стекло, лишь бы войти в него. – За отдельные деньги. Кроме тех, что сдавали.
– Да то, что сдали, я уже забыл, – Венеамин Алексеевич отхлебнул шампанского из горла. – Сколько?
– Пятьдесят, – подал голос Пётр Иванович.
– Тысяч? – спросил Геннадий и даже отпустил мою ногу, и я с размаху врезался в огромный живот Венеамина Алексеевича.
Он убрал от себя голову коня, приподнял меня и поставил на землю.
– Долларов? – спросил он.
– Каждому! – воскликнул Пётр Иванович.
Венеамин Алексеевич залез в карман пижамы, достал из неё толстое портмоне, открыл его и сказал:
– Давайте по сто тысяч, но рублей.
– Ну не знаю, – сказал я. – Никого я катать не собираюсь.
– Ребёночка маленького, – сказал Венеамин Алексеевич. – Четыре годика.
– Я покатаю, – сказал Пётр Иванович. – Мне на плечи посадите, и поедем.
– Сто тысяч, – тихо сказал Геннадий. – Не обессудь, Константин, соглашайся.
И я подумал, что сто тысяч – это большие деньги. К тому же, везти буду не я, а Пётр Иванович, так что мне останется только изображать коня. Ржать, может быть, или что там кони делают, когда возят детей. Тем более, четырёхлетних. И если катать быстро, то можно улизнуть с мероприятия раньше, чем на коня полезут пиджаки. И сто тысяч – это три с лишним раза можно заплатить за съём квартиры. И ребёнок всё-таки трезвый. И лёгкий. И такие деньги.
А когда мы с Петром Ивановичем увидели ребёнка, сына Венеамина Алексеевича, мы поняли, за что нам платят.
Хотя Арсюше и было всего четыре годика, весил он как самый настоящий слоник-жиртрест. Из тех, которым каждый год покупают новое кресло, потому что из старого выросли.
Венеамин Алексеевич отхлебнул из бутылки шампанского и протянул её сыну.
– Арсюша, для храбрости.
– Арсюша итак храбрый, – возразил я. – Да, Арсюша?
Ребёнок-слон поправил ремень на огромном животе и протянул варежки к бутылке.
– Детям пить нельзя, – снова возразил я и подумал, что сто тысяч – недостаточная сумма для провоза слоников.
– Да ему почти семь лет. Какой он ребёнок? Я в его возрасте курил и матерился. Кстати, закуришь? – спросил у сына Венеамин Алексеевич и полез в карман халата за сигаретами.
– Вы сказали: ему четыре года.
– Где четыре, там и семь.
– А где семь, там и десять?
– Десять – уже совершеннолетие.
Арсюша взял варежками бутылку с шампанским и наклонил её к себе.
– Пётр Иванович, – спросил я, – а вы уверены, что хотите катать Арсюшу?
– Уверен, – ответил Пётр Иванович. – Мне такие деньги, как за катание на лошади, за полгода работы дворником платят. Потерплю как-нибудь. И не такое в жизни терпеть приходилось.
– А я бы, пожалуй, не стал терпеть. Здоровье не купишь.
– И не продашь.
– И не заработаешь. А радикулит заработать можно.
В последний момент Венеамин Алексеевич забрал бутылку у ребёнка и отхлебнул из неё.
– Шучу, – сказал он. – Арсюша маленький ещё шампанское пить. Только водку.
Венеамин Алексеевич засмеялся, вставил в губы сигарету, поджёг её и выдохнул дым в лица аниматоров. И я уже готов был броситься на Венеамина Алексеевича, но неожиданно он отсчитал пятирублёвыми купюрами и дал каждому по пачке денег: мне, Петру Ивановичу и Геннадию. И единственное, что пришло мне в голову, это спросить:
– А ему за что?
– Так каждому, – ответил Венеамин Алексеевич.
– Каждому, – благодарно повторил Пётр Иванович.
Геннадий с трудом поднял Арсюшу.
– Дорогие кони, не обессудьте: принимайте всадника.
Он посадил Арсюшу на плечи Петра Ивановича. Дворник покачнулся, едва устоял на ногах, присел, поднялся, и мы пошли.
С каждым шагом деньги становились мне роднее и я думал о том, что пять минут позора – и ты инженер. Всего каких-то пять бесконечных минут.
Первый круг вокруг ёлки мы проехали почти спокойно, на втором круге Арсюша решил пришпоривать коня ногами, а на третьем перекинул через шею коня пояс от пальто и стал меня душить.
Фиолетовые пиджаки закричали:
– Правильно, гони его! Пусть галопом скачет! Ска-чи, ска-чи!
А я не хотел скакать. А хотел дышать. Я впился руками в пояс и потянул его в обратную сторону. Арсюша оказался не только крупным ребёнком, но и сильным. Так просто забрать у него пояс не получалось.
– Тя-ни, тя-ни! – закричали пиджаки, и кто-то из них бросил снежок прямо в то же самое ухо.
В ухе снова зазвенело, и я со злостью дёрнул пояс так, что Арсюша закачался в седле и чуть не упал с коня.
– Э, аккуратней, – сказал Венеамин Алексеевич. – Оборзели? Я вам плачу, чтобы катали, а не калечили.
Геннадий подпрыгнул ко мне и зашептал:
– Не обессудь, аккуратней.
– Вези его сам, – ответил я, придерживая рукой пояс, чтобы не задушили. – Забирай голову коня и вези. Тебе тоже заплатили.
– Не обессудь, Константин: я Дед Мороз. Мне положено подарки раздавать.
– Я тебе сейчас пенделей раздам. Тпру, приехали.
Я стал стягивать с себя голову коня.
– Ве-зи, Ве-зи! – закричали пиджаки.
Прямо под носом у меня пролетел снежок. Я обернулся и увидел пьяные фиолетовые лица. Кто из них кидает снежки, понять было невозможно.
– Сейчас по морде кто-то получит, – сказал я.
– По-лу-чит, по-лу-чит! – закричали пиджаки.
К нам с Геннадием с бутылкой шампанского в одной руке и сигаретой – в другой направлялся Венеамин Алексеевич.
– Куда приехали? – басом спросил он. – Гена, ты обещал на Красную площадь свозить.
– Пло-щадь! Пло-щадь! – закричали пиджаки.
– Ах, обещал Гена! Ну вот Гена обещал – он и повезёт, – сказал я . – Дедом Морозом. Ездовым! Да, Гена?
– Константин, я не Гена. Я Геннадий! Не обессудь.
– Ты Человек-табуретка. И человек-стол. Сейчас будешь.
Мне удалось всё-таки забрать у Арсюши пояс и содрать с себя голову коня. Я бросил её в толпу, попал в кого-то из пиджаков, и он упал. Остальные пиджаки засмеялись. Сбитый товарищ попытался встать, но пиджаки мешали ему, снова бросая на землю.
– Возьмите свои деньги, – протянул сто тысяч Венеамину Алексеевичу. – Он вас покатает, – показал на Геннадия.
– Меня? – спросил с удивлением и дымом Венеамин Алексеевич.
– Ну не вас лично, хотя, может, и вас. Особенно если вы ему доплатите.
– Каждому, – сказал Пётр Иванович, едва держась на ногах.
– Он весь двор покатает. Да, Гена? До самой Красной площади.
– Покатаешь? – услышал я за спиной, когда шёл к подъезду.
– По-ка-та-ешь! – закричали пиджаки.
– А дядя куда пошёл?! – спросил кто-то из детей.
– А он пошёл за Глобусом, – ответил находчивый Геннадий.
– Гло-бус! Гло-бус! – закричали дети с их родителями.
Под их крики я и возвращался домой.
Стол и табуретки выкинул прямо в окно, под которым Геннадий с Петром Ивановичем катали на себе Венеамина Алексеевича. Стол даже не разбился, хотя стеклянный. А табуретки сломались. Видимо, такого качества были. Как сосед.
Он мне с самого начала не понравился. Во-первых, представился Геннадием, а не Геной, а во-вторых, всё просил не обессуживать. Я только поэтому и представился ему Константином, хотя весь дом знает меня как Александра. Но это и к лучшему. Пусть думают, что Константин с их детьми играть отказался. В ночь новогоднюю. Потому что как новый встретишь, так его и проведёшь. А я его и не встречал ещё. Это Константин встречал, ему и скачать конём до следующего нового года.
А он ещё нескоро наступит. До него двенадцать месяцев, триста шестьдесят пять дней, а в минутах и секундах ещё больше. Они вообще, эти года, какие-то необъятные и долгие. Как новогодняя ночь. В которой скачут и скачут Геннадий и Пётр Иванович на Красную площадь.
А современные дети с фиолетовыми пиджаками кричат им:
– Гло-бус! Гло-бус!
Оглавление
1
2
3
4
5
6
7
8
Последние комментарии
17 часов 16 минут назад
17 часов 51 минут назад
18 часов 44 минут назад
18 часов 48 минут назад
19 часов 19 секунд назад
19 часов 13 минут назад