Говорила мама… [Анатолий Никифорович Санжаровский] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Анатолий Санжаровский Говорила мама…

Русская женщина – самый красивый цветок в мире.

А.Санжаровский
Всё, что было в судьбе,
Будет помниться вечно,
Вот и снова я дома,
В родимом краю,
Замирает сердечко,
Когда старая речка
Простирает мне руку
Худую свою.
Иван Семенихин
Как свят уют родного очага,
Привычно всё – от звёзд и до росинки…
Здесь чувствуешь, насколько дорога
Родительская каждая морщинка.
Иван Семенихин
(с. Вязноватовка Нижнедевицкого района.)

В Нижнедевицке у мамушки

Нижнедевицк…

Это уютное степное районное сельцо в шестидесяти километрах к северо-западу от Воронежа.

Сюда в шестидесятые перевели из Евдакова старшего брата Дмитрия. В Евдакове он бегал механиком на маслозаводе. И в Нижнедевицке тоже механничал. Одно время покняжил директором маслозавода. Не уякорился. И нерасторопность спихнула его снова в механики.

Вскоре после переезда Дмитрий женился и зажил отдельно своей семьёй в новом доме через три двора от наших.

А мама и брат Гриша – он работал на маслозаводе компрессорщиком – куликали в аварийном заводском бараке-сарае. Мама мучилась в нём тридцать пять лет, Гриша – тридцать семь. Мыкали горе в этом пролетарском баракко до самой смерти.

Все эти долгие годы строители «счастья на века» горячо обещали им квартиру в доме-новостройке. Только дальше жарких обещаний дело не пробегало. И получили мама и брат жильё лишь на кладбище.

Правда, уже после смерти мамы, в 1996-ом, Гриша дождался-таки уже от новой власти ордера на новую квартиру.

Счастливый, он основательно ухорашивал свой уголок.

Да переехать так и не успел.

Судьба распорядилась по-своему.

Смерть…

Двери их ветхой хилушки были так узки и малы, что в них нельзя было вынести гроб с покойником.

И гроб с телом мамы, и гроб с телом Гриши пришлось выносить в окно.

Очки, футляр положили Грише в гроб. Были у брата пухлые ноги. Их обули в тапочки. А хорошие новые туфли тоже положили. Одну туфлю под левый локоть, другую под правый. Захочет, там возьмёт и переобуется. Мама встретит его ещё на дороге.

Их могилки рядом. За одной оградкой.

И верный Гришин друг посадил в изножье печальную берёзку…

Каждый год я наезжал к своим в отпуск.

То огород поможешь вскопать или убрать картошку.

То погреб подремонтируешь.

То дровец на всю зиму нарубишь…

Всё какая-никакая подмога.

У мамушки мне всегда было добро.

Я был влюблён в её образную простую речь. Не запиши сразу – не запомнишь всё в точности. Пропадёт такая радость.

И стал я записывать за мамой.

Однажды она это заметила и очень расстроилась.

– Толька, сынок… Ты к чему мои слова кидаешь на бомагу? Потом шо, сдашь меня у милицию?

– Боже упаси! Да как Вы такое могли подумать? Я просто так… Нравится, как Вы говорите…

– А и наравится, всё одно не хватай на карандаш, шо я там ляпаю… Да мало ль шо я бегмя ляпону!?

– Успокойтесь… Не буду…

И всё же я тайком записывал.

Набежало тридцать три тетрадки.

Когда я их читаю, вижу и ясно слышу свою маму.

У неграмотной мамы я неосознанно учился писать свои книги – шестнадцать томов собрания сочинений.

Бомба

В школу я пошёл в девять лет без десяти дней.

Безграмотной маме нравилось слушать, как я усердно терзал букварь.[1]

Сама она училась в школе с месяц. По чернотропу бегала. А как похолодало, как пали снега в воронежском хуторке Собацком, учёба и стань.

Не в чем было ходить в школу.

На троих у неё с братьями Петром и Егором метались в служках одни сапоги. Сапоги понадобились братьям.

Как-то мама готовила на плите вечерю.

В тот день я выучил уроки до её возвращения с чайной плантации, и мама попросила:

– Почитай мне трошки.

Я раскрыл букварь и торжественно прокричал по слогам:

– Бом-ба!

– Неправильно! – стукнула мама ложкой по кастрюле на плите. – Бон – ба!!! Ны! Ны посерёдушки воеводиха! А не твоя мыкалка мы!

– Но в букварике – «бомба»!

– Ой да ну-у!.. Ой-ёй-ёюшки-и!.. Та шо ж они там у той Москви понимають!? Негодный твий букварюха! Вкрай неправильный! Выкинь ото!

– А уроки по чём делать?

– Тогда не выкидывай.

И больше мама не спорила с учебниками.

1947

«Махновец»

У нас в девятом классе двадцать пять гавриков состояли в комсомоле и пятеро не состояли.

Я был несостоятельный.

И вот после новогодних каникул всех несостоятельных согнали в директорскую яму.[2] На эшафот.

Нас выстроили вдоль стены.

Звероватый дирюга